Окрестности Паллапейры, священной резиденции паландийских царей. День Святого братства.
Разведчик вынырнул из закатного солнца, как демон из адовой печи. Сверзившись с коня, едва держась на ногах от усталости, он уставился на командира взглядом прирученного волка.
- Ушли! Ушли, много ушло. Сколько ты говорил, даже больше. Пять сотен Стальных, две сотни лучников. Полсотни лучников оставили на стенах.
Командир, - он звался Аристеном, ему было тридцать пять лет, пятнадцать из которых прошли военных походах, - ухмыльнулся и уставил немигающий взгляд на закатное солнце. Серые глаза полыхнули оранжевым лисьим огнем.
- Говоришь, ушли пять сотен Стальных. Стало быть, царь Мартор еще глупей, чем я думал. - Аристен расправил плечи, заставив звякнуть пластины панциря, надежно скрываемого паломничьим синим плащом. - Костры развели?
- Все, как ты велел. Дым столбом. Наследили вокруг Лабиринта - будто табун проскакал. Накуражились, хоть и боязно там, - разведчик передернул плечами и истово осенил себя охранительным знаком. - Ребята прихватили с собой лопаты, так мы их припрятали в кустах; если те не слепые - враз найдут. Ох и побесятся!
- От Паллапейры до Мартанова лабиринта парасанг, - проговорил Аристен. - Когда Стальные будут там, как раз стемнеет. Что мельты?
- Ребята отправились к ним, командир. Повезли, - он сглотнул, - все золото, все, что ты дал.
Аристен кивнул. Конечно, весьма сомнительно, что его головорезы способны отдать кочевникам все, до последнего гроша, золото, которое он им вручил, но хватит и горсти монет, чтобы разжечь аппетит варваров и довести их до неистовства. Интересно, зачем понадобилось богам наделять людей этой сорочьей страстью к желтому металлу? Похоже, правы жрецы, утверждая, что тело Нуна, создателя всего сущего, было золотым, и любовь к золоту есть любовь к богу.
Сделав это умозаключение, Аристен окинул взором свое воинство. Тысяча человек, без той полусотни, что готовит ловушку у Лабиринта. Тысяча головорезов, замотанных в синие плащи, чтобы походить на паландийских замухрышек-паломников. Сливки трущобного общества всего Стоцарствия, воины, одинаково искусные в бою, грабеже, любви и пьянстве.
Отряд расположился в широкой лощине между холмами, в стороне от дорог, ведущих в Паллапейру. Ждали сумерек, развлекаясь кто чем может.
Аристен поднял глаза к вершине одного из холмов. Там, в лучах заходящего солнца блестела бронзовая тренога с чашей, над которой тонкой лентой поднимался дым. У треноги виднелась фигурка жреца в белом облачении.
- Боги, даруйте нам благие знаменья, - прошептал командир.
В этот час ничто в мире не было важней для него, чем жрец и его тренога. От воли богов зависело исполнение хитроумнейшего замысла, который Аристен вынашивал уже много лет. От воли богов зависела судьба всего Стоцарствия.
***
Прежде, чем двинуть повествование дальше, посвятим страницу-другую описанию мест, о которых пойдет речь.
Когда-то на изрядном куске Милликенского материка, ограниченном с востока и запада Океаном, с юга - Узким морем, а с севера - Мельтским плато, царством именовался любой крупный город, или даже область с десятком не самых захудалых деревень. Название Стоцарствие прицепилось к Милликену именно с тех времен.
Шли века, одни царства разрастались, другие исчезали, становясь добычей более удачливых соседей, и в один прекрасный день царств, достойных упоминания, осталось лишь два: Гардарон на востоке и Тевтана на западе. Два исполина то и дело схватывались в опустошительных войнах, науськиваемые друг на друга государями, правившими за Узким морем огромным Ангелатом, богатым людьми и землями.
Так и тянулась бы история Стоцарствия, пока на руинах вечно враждующих Тевтаны и Гардарона не восторжествовал бы со своими союзниками коварный Ангелат, не обрушься с севера бедствие, невиданное и неукротимое. Имя бедствию было Паланди.
С незапамятных времен предки паландийцев, близкие родичи мельтов и прочих северных кочевников, перегоняли бесчисленные стада между краем Мельтского плато и неприступной стеной Замельтских гор. С жителями равнин то воевали, то торговали - в зависимости от алчности вождей, настроения богов и потребности в хлебе, соли и железных изделиях. Но в некий день людям одного из племен явился светлоокий бог Палан и велел им отринуть древних богов, назвать себя паландийцами и, собрав войско, сойти с Плато и захватить Стоцарствие. А чтобы сделать нерушимой власть паландийцев над покоренными народами, он даровал вождям племени символ своего могущества - чудесный артефакт, прошествовавший сквозь столетия под именем Око власти.
Осененные божественной волей, ведомые могущественным артефактом, паландийцы поработили все кочевые племена, до которых смогли дотянуться на обширном плато. После трех лет беспрерывных объединительных войн неисчислимая орда обрушилась на древние земли Стоцарствия. Все произошло столь стремительно, что, как говорилось в летописях, государи Тевтаны и Гардарона легли спать царями, а проснулись рабами. Даже Ангелат и другие заморские царства на время потеряли свои прибрежные земли. Тень Палана надолго накрыла Милликенский материк.
Шли годы, сливаясь в десятилетия, сбиваясь в века. Грозные кочевники перемешались с порабощенным населением и превратились в мирных крестьян; Палановы заповеди стали волновать их куда меньше, чем виды на урожай и цены на вино. Око власти, дарованный Паланом артефакт на время исчез с исторической арены, уснув тревожным сном в недрах царской сокровищницы.
Око вернулось из небытия нежданно и в самый неподходящий момент. Ничтожнейший из паландийских царей, Флон Великий, прозванный так не за величие свершений, но за размеры брюха, обнаружил в сокровищнице эту легендарную и давно забытую реликвию, когда переселялся в новый дворец, строительство которого было начато его дедом.
Тогда еще ничто не предвещало беды. Жрецы Палана восприняли явление Ока, как знамение, как призыв к паландийцам одуматься и сплотиться вокруг древнего культа, который многие паландийцы стали забывать, увлекшись верованиями покоренных народов. Артефакт возили по храмам и, припадая к нему, тысячи людей раскаивались в заблуждениях, порывали с чужими культами и возвращались к религии прадедов.
И так продолжалось ровно до тех пор, пока младший брат царя, Флатон не похитил артефакт и не объявил царем себя - заявив, что раз ему принадлежит дар Палана, непобедимое Око власти, то ему и царствовать. Флон был убит, и Флатон принял царство. Летописцы прозвали его Флатон Долгий, ибо правил он неизмеримо дольше своих преемников, садившихся на трон в следующие пятьдесят лет. Он правил целых два года. Когда миновал второй год, Око власти снова сменило хозяина, и Флатона Долгого сменил другой царь. Тот правил месяц, пока не был убит во время мятежа, поднятого его братом. Брат не продержался и недели - сгинул в битве с войсками, которые привели его дядя и кузен. Но и эти двое недолго радовались власти. Гражданская война смела их, как порыв ветра сметает мух с туши дохлого льва.
Око власти, этот таинственный древний артефакт, давалось всякому, кто имел достаточно дерзости, чтобы его заполучить. Оно давалось всякому, но не всякому помогало, через короткий срок ускользая от счастливчика вместе с властью и головой. Лишь немногим, самым достойным, его мощь приносила пользу, но и те ухитрялись профукать свое счастье, разменять по мелочам.
Дохлый лев... по-иному в те времена Паланди и не называли. Поднявшие голову соседи принялись отрубать от грозного царства кусок за куском, мечтая стереть из анналов истории само его название. Войска Тевтаны и Гардарона под предлогом охраны караванных путей во время неспокоя беспрепятственно топтали паландийские земли, грабили города и деревни. Порты на Узком море захватили флоты Ангелата и других заморских царств, а на дорогах, которые якобы охраняли тевтанцы и гардаронцы, промышляли разбойничьи шайки, да отряды наемников, вроде того, что привел с собой Аристен. Вторые отличались от первых лишь чуть большей дисциплиной.
Лишь спустя полвека смут царь Мартан сумел обуздать коварный норов Ока. В парасанге от Паллапейры, летней резиденции паландийских царей, он приказал возвести Лабиринт "...О тысяче камор, о тысяче дверей, о тысяче западен и о тысяче проклятий". Хитрый царь не оставил в живых никого из строителей. Летописи сообщают, что когда лабиринт был готов, Мартан один вошел внутрь, неся с собой злополучный артефакт, вошел полный сил, гордый тем, что сумел провести самого Палана... И вышел лишь через неделю - седой полубезумный старик с трясущимися губами, и пальцы его шевелились сами собой, будто царь тщился что-то схватить, удержать, что-то такое, что вечно ускользало от него.
С тех пор в Паланди воцарился хрупкий, иллюзорный мир. Он держался на копьях все тех же гардаронских и тевтанских солдат и не рушился лишь потому, что государи Гардарона и Тевтаны вдруг обнаружили очень выгодным иметь между владеньями друг друга полоску ничейной земли, которую можно грабить без зазрения совести, и которая будет удерживать их от начала новой опустошительной схватки - из тех, что случались между ними в древние времена, до нашествия паландийцев. Многие называли этот мир и не миром даже, а просто забытым поводом к войне.
В таком состоянии Паланди продержалась до царствования внука Мартана, Мартора. Как раз у стен его резиденции и притаился отряд Аристена.
***
Старик Пэна был из тех людей, что с одинаковым энтузиазмом наблюдают за вращением небосвода, изучают труды древних философов, воскрешают мертвецов, препарируют кошек, заклинают духов, служат богам и конструируют осадные орудия.
Остановившись в десяти шагах от треножника, на краю прочерченного в пыли круга, Аристен с любопытством следил за жрецом. Огонь в чаше погас, но Пэне, похоже, не было до этого ни малейшего дела. Марая в пыли белый церемониальный плащ, он сидел на корточках и неотрывно смотрел на странное, похожее на крошечный загон, сооруженьице, сложенное на земле из осколков камней. Мучимый любопытством, Аристен вытянул шею, потом привстал на цыпочки. Потом все-таки решился нарушить священство жертвенного круга, и, переступив черту, сделал несколько шагов...
- Гхм!
Пэна вздрогнул, вскочил на ноги и скакнул к треножнику, изо всех сил, должно быть, надеясь, что Аристен не заметил, чем он тут занимался. Аристен потрогал сооруженьице носком сандалии.
- По ним ты тоже узнаешь волю богов? - он указал на двух скорпионов внутри загончика, сцепившихся клешнями и злобно размахивающих жалами.
- Да, - буркнул Пэна. - По ним я могу предсказывать погоду. Ты пришел узнать волю богов?
- Да. Я назначил сходку командиров. Надеюсь, смогу принести им добрые вести.
Пэна запустил руку в начинающую остывать бронзовую чашу и, пошарив, выудил обгорелую баранью лопатку. Бросил беглый взгляд на узор трещин, разломил пополам...
- Боги нынешней ночи равнодушны, - сказал он наконец. - И боги грядущего дня - тоже. О большем меня не спрашивай.
- Большего мне и не надо, - ответил Аристен. - Равнодушные боги - что может быть лучше? Они не мешают тебе делать дела, а потом не требуют мзды за помощь!
С этим он развернулся и зашагал вниз по склону.
- Боги благосклонны! - объявил Аристен командирам - десятку задрапированных в синее типов самого разбойничьего вида. - Скоро выступаем. Надеюсь, все помнят план?
План был прост. В этот день набожные паландийцы отмечали свой самый большой религиозны праздник: День Святого братства. Сегодня вечером господа сядут за один стол со слугами и начнется пир, и будет продолжаться до самого утра. Сегодня нельзя запирать ни ворота, ни двери, и каждый волен прийти к каждому, и хозяин не вправе отказать в гостеприимстве кому бы то ни было.
По давней традиции царь встречал праздник в Паллапейре, крепости-дворце, построенной у подножия Мельтского плато, в том самом месте, где ведомые Паланом предки паландийцев, ступив в Стоцарствие, устроили свой первый постоянный лагерь. В парасанге от Паллапейры находился Лабиринт, в котором царь Мартан когда-то спрятал от алчных рук Паланов дар, Око власти.
Несомненно, царя охраняли Стальные, его гвардия, но если выманить их из дворца, например, сделав вид, что кто-то покушается на Лабиринт и спрятанную в нем реликвию, Паллапейра с ее несметными богатствами останется практически беззащитной...
- С чего ты взял, что они клюнут на наши костры? - вопрос прозвучал из уст Замухрышки Шпэра - низенького востроглазого типа, с которым ни один из знавших его никогда не сел бы играть ни в одну азартную игру, даже с форой в тысячу очков. Свою слабосильность Шпэр компенсировал нечеловеческой хитростью и умением с двадцати шагов попадать в горло врагу метательным ножом. - Что с того, что мы запалили их у Лабиринта. Пошлют кого-нибудь на разведку - и всех делов. А я идти на Стальных с этим, - он выпростал из-за пояса короткий солдатский меч, - не согласный.
- Милый Шпэр, - Аристен хмыкнул, - я полгода готовил этот поход. Пока ты уговаривал ребят сыграть с тобой в кости, я находил полезных людей. Помнишь того расфуфыренного паландийца, которого ты раздел в сикку, а потом я вернул ему все до последнего гроша? Так вот, сегодня он там, в крепости, и шепнет, кому надо, что у Лабиринта собираются заговорщики, и лучше неожиданно накрыть их всеми силами, пока они сами не напали на резиденцию царя. А еще я уговорил спуститься с плато ораву мельтов. Когда Стальные подойдут к Лабиринту, их будут ждать.
Офицеры одобрительно загудели.
- Когда возьмем крепость, следите за своими, - продолжал Аристен. - Никаких склок, никаких поджогов. Я обещал мельтам, что им тоже будет, чем поживиться. Если утром они появятся, и обнаружат, что дворец пылает вместе со всей их добычей, утыкают нас стрелами, как ежей. Вы знаете, о чем я.
Среди командиров пробежал раздраженный шепоток. Мельты - страшный противник. Их тактика проста: скачи и стреляй. Несколько тысяч поганцев с туго набитыми колчанами, скачущих на своих лошадках и выпускающих тучи стрел - что может быть хуже? Конечно, рассчитывать на этих дикарей вряд ли было разумно, но, с другой стороны, только мельтам под силу задержать Стальных.
- О чем речь, Аристен. За любую поножовщину шкуру спущу. Оставим варварам, что причитается, - прогудел командир первой сотни, широкоплечий детина по прозвищу Тигрец. По наголо выбритой макушке тянулась татуировка тевтанской вязью: "Приговорен". Чтобы понять, откуда пошло его прозвище, достаточно было взглянуть на спину Тигреца, исполосованную длинными симметричными шрамами. Кто-то из встреченных им на жизненном пути палачей виртуозно владел плетью.
- Все слышали? - крикнул Аристен. - Всякий, кто нарушит приказ, будет иметь дело с Тигрецом.
Люди немедленно выразили свое полное согласие быть паиньками: многим Тигрец казался куда опасней целой тысячи мельтов.
Сходка кончилась, командиры разошлись по своим отрядам разъяснять план действий. Аристен поднялся на холм, с которого была видна Паллапейра. Солнце умирало. Его косые лучи вспыхивали на позолоченных крышах крепости-дворца, будто не в силах расстаться с их великолепием.
По долинам между холмами тянулись вереницы паломников, обряженных в синие плащи. Синий - цвет Палана. Распахнутые настежь ворота Паллапейры будто пасти сказочного чудища одну за другой проглатывали фигурки людей.
Аристен спустился с холма, когда солнце почти коснулось горизонта, а вдали, у Лабиринта набухли серые тени.
- Пора, - сказал он.
- Пора! - повторили вестовые.
- Пора! - подхватили офицеры.
Аристен запахнул синий плащ, скрывая броню и оружие, и первым пустился в долину. Следом группками потянулись его воины. Окинув их взглядом, Аристен удовлетворенно кивнул: ни дать ни взять затюканные паландийские паломники бредут к господскому дому за бесплатной миской жаркого, раз в год даруемой им от имени самого Палана.
Дорога причудливо петляла по степи, то совпадая с древним мощеным гардаронским трактом, то соскальзывая с него, делая крюк к ручью или к группке чахлых деревьев далеко в стороне. Паландийцы, бывшие кочевники, научились у порабощенных народов множеству всевозможных премудростей. Научились строить неприступные крепости, и дворцы, великолепием затмевающие все, о чем могли мечтать учителя. Постигли военное ремесло, чудеса медицины, вершины магии и искусство придворной интриги. Завели своих художников, ваятелей, поэтов... И только один навык не давался им, как они ни старались: умение строить дороги. Душа степняка, привыкшего к необозримым просторам и абсолютной свободе, никак не могла смириться с какими-либо ограничениями, с необходимостью двигаться в строго определенном направлении. Этого они не могли принять никогда, хотя приняли рабство, городскую жизнь, новую религию, и множество других даров цивилизации - полезных и не очень.
У крепости отряд разделился. Группы направились к южным, восточным и западным воротам. С севера заходить было бесполезно: как и все строения паландийцев, Паллапейра не имела с северной стороны ни входов, ни окон.
Дух праздника Святого братства предполагал, что в этот день в дом может войти кто угодно, и хозяева обязаны принять всякого гостя. Однако десятилетия гражданских войн наложили отпечаток даже на святые обычаи: ворота Паллапейры охраняла стража, беспощадно отбиравшая у гостей все, что могло резать, рубить и колоть.
По этой причине впереди Аристенова отряда шли не самые сильные, и не самые опытные воины. Впереди шли балагуры, и их целью было - уболтать стражу, пока в крепость просочится достаточно солдат.
Впереди группы, возглавляемой самим Аристеном, шествовал Пэна. Старик сменил белые жреческие одежды на потрепанный синий плащ, перекинул через плечо постромки кожаного бурдюка, и стал похож на пожилого крестьянина, удумавшего в святой день попотчевать стражников домашним винцом. За ним увязался Тигрец, славившийся умением рассказывать сальные байки и вообще сводить любую, даже самую ученую беседу, к разговору о лошадях и женщинах, ибо в этих предметах он смыслил больше любого философа.
Солдаты остановились в полусотне шагов от ворот; со стороны казалось, будто усталые путники переводят дух, прежде чем сделать последнее усилие - здесь дорога шла на крутой подъем. Молчали, боясь пропустить условный сигнал, который должны были подать Пэна и Тигрец.
А с Пэной и Тигрецом происходило вот что.
Пэна, тихонько стеная, поднимался по склону холма, приближаясь к разверстой пасти ворот. Тигрец поддерживал его под руку - точь-в-точь почтительный сын сопровождает на молебен престарелого отца. Они шли медленно, ловя на себе скучливые взгляды стражников, которые видели сегодня уже тысячу таких пар.
Провал ворот рос, ширился, и наконец, превратившись в целый мир, поглотил путников, окутав чернотой, непроглядной, как жизнь раба. На фоне подвратной тьмы лениво шевельнулся, звякнув амуницией, начальник караула.
- Откуда, братья? - сказано было таким тоном, что "братья" вполне сошло за ругательство. В нос ударило чесночным непотребством.
Прежде, чем ответить, Пэна толкнул Тигреца в бок, мол, молчи! и вдруг с ужасом обнаружил, что из головы вылетели все названия окрестных деревень. В голову не шло ничего путного, лишь вертелось название гардаронской столицы, да городка, в котором Пэна в юности учился у знаменитого философа Тильтея.
- Издалечества мы. К молебену топам, к чудесям царским, - проблеял, наконец, старик, старательно маскируя свой акцент говором гардухов - так паландийцы издревле называли жителей порабощенной части Гардарона, принявших учение Палана. В эту минуту Пэна отчаянно жалел, что не научился чисто говорить по-паландийски.
Ответил ему другой стражник. Глаза Пэны, хоть и ослабевшие от старости, приноровившись к темноте, разглядели паландийца, столь широкоплечего, что поверни его набок, он, пожалуй, стал бы выше, чем стоя на ногах. Позади маячили еще с десяток фигур; тихонько позвякивали доспехи, слабо мерцая в рыже-синем закатном свете, сочащемся снаружи.
- Вижу, что не из соседней долины. А чего сюда приперся? Ближе храмов не нашлось? - Пэна чуть ли не кожей почувствовал обуявшую стражника подозрительность. По здравом размышлении идея выдать себя за гардуха была из рук вон плоха: до ближайшей гардухской деревни парасангов пятьдесят, старого паломника преодолеть такое расстояние заставит разве что фанатическая вера.
- Храмов, говорю, ближе не нашел? - стражник возвысил голос, очевидно, сочтя старика глухим.
- Храмов-то во множествах протопа, - ответил Пэна, отчаянно пытаясь придумать, что все же могло бы заставить старого паломника отправиться в такую даль. Внезапно его уха коснулось нетерпеливое сопенье Тигреца. - Храмов-то во множестве, только духе Паланова не в кажном обрящешь. Святостей-то никако! А у меня сыне бедов. Велик, а молчуном молчит, немтырь немтырем.
В доказательство Пэна дернул Тигреца за руку и проговорил:
- Поклонись благородным, дите неразумен.
Тигрец поклонился, стреляя глазами по сторонам. Уж он-то наверняка приметил и число солдат, и то, что ход из башни, ведущий внутрь крепости, уже никто не охраняет, и то, что никого нет у огромного гонга, звоном которого стража, в случае чего, должна поднять тревогу.
- Народ грит, царске храм чудесями богат, - сказал Пэна, не зная сам, сочиняет ли он или повторяет то, что слышал от кого-то о паландийских суеверьях. - Паланово чудесе, уповаю, сыну поможе.
- Где ты таких баек нахватался, отец? - вступил в разговор еще один стражник, поуже в плечах. - Умом увечных в Келейре врачуют. А в Паллапейре только богатства у Палана просить или продвижения по службе. Не знал, что ли?
- Ой, что-то ты привираешь, старик, - подхватил широкоплечий. - А ну проваливай со своим недоумком. И без вас народу полно.
Для пущей убедительности он вжикнул в ножнах мечом. Пэна всплеснул руками.
- А день Паланов святе? Братстве в рабах и господах! Как же ж можно? Пусти сыне ко молитве, воен человек. Пусти Палана молить! - он говорил, а сам бочком продвигался вглубь башни, к выходу вовнутрь крепости, у которого тускло мерцал в свете зажигаемых факелов бронзовый гонг. Тигрец, заметив движение старика, сделал шаг в сторону, отрезая стражников от гонга.
Не удержавшись на ногах, солдат рухнул навзничь, и под стенами башни заметался лязг его доспехов. Мелькнула сталь, послышался всхрип... и Тигрец черной молнией метнулся к следующему стражнику.
- Кррааа! - прокричала невесть откуда взявшаяся здесь ворона: то Пэна подал условный знак оставшимся снаружи.