Полной грудью вдыхаю раскаленный воздух, с долей восхищения взираю на разрушительную работу Вритры - демона засухи, пожирающего полупустые поля. Разгулявшиеся суховеи упорно обгладывают немногое, оставшееся им, и с тем же упорством крестьяне, стремясь наполнить соком скудные плоды, под немилосердно палящим солнцем таскают воду из основательно обмелевшего Ганга.

На сердце и уныло, и радостно - мой сезон. Благословенное время, когда жители деревни приносят щедрые дары мне и Великой Матери. Сегодня я пойду к ней, в райский уголок, где Вритра не властен, и под шум водопада буду просить милости у кормилицы-земли.

Захожу в дом. Предаюсь воспоминаниям о том единственном разе, когда старик-жрец отвел меня в сад Шакти, испрашивая разрешения посвятить ученика в тайные мистерии.

Шакти. Тогда, будучи вовсе мальчишкой, голодным волчонком погладывал я на сочные плоды, дарованные тебе, изучал каменное изваяние, застывшее в танце, и с недоумением вопрошал, что ищет в брызгах водопада опьяненный дурманом старик.

Занемевшие ноги. Скука. Казалось, ей не будет конца.

Но пришла ты. Лишь на миг. Глянула и растаяла, как дым, но навсегда пленила сердце. Старик же, долго еще не прекращая возлияния опьяняющей сомы, ждал, когда ты придешь, в каком обличье, что скажешь. А мне был известен ответ.

Не так много времени прошло с той поры. Куда ж подевался тот нерадивый отпрыск, что смиренно терпел побои, достававшиеся от зловредного старика. Тот самый, что из всех занятий с полной отдачей изучил одно лишь умение - искусство общаться с Шакти. Теперь он полноправный жрец, статный юноша, чье сердце не способна зажечь ни зрелая женщина, ни нетронутая кумари.

А где ж тот старик? Не прошло и двух лет, как он, опытный врачеватель, отравился кореньями. Поделом ему. Негоже старому колдуну одному любоваться прелестями Шакти. Брал бы меня к водопаду - как знать, авось был бы жив.

Уж третий год, как терпела деревня жреца-недоучку, не гнала палками, но изредка плевала во след. Чего ж ты, старуха, топчешь порог моего дома. Видать, совсем прихватило. Вполуха слушаю жалобы старой матери восьмерых детей, в мыслях уже пребывая в прохладной обители Шакти. Наугад ссыпаю в чашу целебные порошки, заливаю кипящей водой, шепчу заклинанья. Протягиваю старухе сосуд. Та с протяжным воем кидается в ноги, целует ступни.

Погоди благодарить, женщина. Сперва доживи до завтра, хлебнув неопробованный отвар. А впрочем, отправишься к праматери - невелика беда. Шакти любит хорошие шутки, Шакти будет довольна.

Гоню старуху прочь. Солнце уж клонится к закату. Не близок путь. Не быстры и приготовления к молитве.

Плету венки из красных цветов. Свершаю омовение в водах речушки, текущей из твоего сада, облачаюсь в священные одеяния, с неуемным трепетом поднимаюсь к истоку.

Подношения возложены на алтарь, курятся благовония, лампада чуть видно разрывает темноту.

Сажусь напротив, соединяю пальцы в узор - символ женского лона. Недвижно жду.

Под дуновением ветра трепещет лотос, зажатый в ладонях. Рассвет.

Спускаюсь в долину.

Новый венец опоясает твое тело. Свежие фрукты, к которым не посмеют прикоснуться людские уста, падут на серебряное блюдо. Лишь глоток воды поддержит мои силы, и снова я буду восседать у твоих ног.

Подливаю масло в лампаду. Жду...

Солнце вот-вот взойдет в седьмой раз. Не теряю надежды. Жду.

О, многоликая с тысячью имен. Шакти, Сарасвати, Ганга, кровавая Кали. Ты приходишь всегда, каждый раз со дня первой встречи. Воинственная и грозная, плодовитая и заботливая. Или счастливая, ласковая, безмятежная. Как сейчас. Лакшми. В этом образе, что для меня наиболее мил, имя твое Лакшми.

Мелодия звуков, которой я называю тебя, хочет сорваться с уст. Но нет. Я не зову. Я не осмелюсь звать свою богиню. Ни одно из твоих имен не вправе произносить я в райском саду, где звон водопада - единственный звук. Я знаю, оглушительную тишину и ты не нарушишь.

С хищным восторгом пожираю глазами полунагое тело, покачивающееся на персиковых ветвях. Руки, сомкнутые в намасте, ноги, словно полураскрывшийся цветок - одна грациозно подогнута, другая свободно качается в такт ветвям.

В тысячный раз сраженный божественной красотой, невольно я устыдился, что ворвался в ее уголок. Не дышу, чтоб нечистым дуновением не нарушить счастье богини.

Заметив меня, Лакшми улыбнулась или, всего лишь, улыбку посылая розовеющим облакам, краем взгляда за меня зацепилась.

Поклон до земли. Пряча взор, украдкой ловлю каждый жест. Легкий взмах - дозволение начать беседу.

Отвешиваю поклон, вытягивая раскрытые ладони по направлению к уставленному яствами и украшениями алтарю, на мгновение замираю, представляя, как пригибает руки к земле тяжесть янтарных бус, и, чуть обернувшись, тянусь к облюбованным богиней ветвям. Лакшми, медленно прикрывая глаза, чуть заметно кивает.

Великая Мать пребывает в добром расположении духа. Время просить.

Складываю ковшиком руки. Чуть сбоку провожу ими у самой земли, словно черпая воду из Ганга. Бережно, чтоб не была пролита ни капля, несу драгоценную влагу на воображаемые поля. Наклоняя ладони, будто бы орошаю зеленый ковер. Там, где стихии земли и воды согласно игре моих рук слились воедино, зарождается жизнь. Там я смыкаю кончики пальцев каждой руки, сдвигаю друг к другу ладони и к небу расту. Соприкасаются локти. Ладони чуть-чуть раздуваются, словно бутон. Пальцы расходятся - пред взором богини родился цветок.

Снова поклон. Руки смолкают.

Лакшми неспешно срывает с дерева плод. Полные губы впиваются сочную мякоть.

Богиня придирчиво разглядывает преподнесенные дары, в задумчивости склоняет голову набок, и сочащееся из грудей молоко становится ответом.

Неутомимо кланяюсь, припадая устами к кормящей земле. Хвала Великой Матери - земля будет плодородной, а река полноводной. Но я не спешу доставить крестьянам благую весть, ценя каждый миг, проведенный с богиней.

Мои изъявления глубокой признательности и любви Лакшми прерывает. Будто бы подзывая слуг, неслышно щелкает пальцами. Прикрываясь ладошкой, зевает.

О, ясно - богиня скучает.

Как же развлечь тебя, пышногрудая Лакшми. Волшебной сказкой - ты знаешь их все наперечет, дивными танцами - увы, я жрец, а не танцор, чарующей песней, прославляющей любое твое воплощение - мне не позволят принятые еще первым жрецом правила игры, как и твоя молодость, не изменившиеся за столетия. Я присягнул - едва на святую землю ступает нога, уста не молвят ни слова.

Тогда я исполню песню на нашем с тобой языке.

"О, Великая Мать", - поют сомкнутые ладони, раскрываются подобно цветку и вместе со взором тянутся к солнцу. На сгибе локтя десницы покоится обращенная к небу ладонь левой руки, будто держа драгоценную ношу. Ритмично качаю.

Один за другим касаюсь чела, груди и живота, воздавая хвалу за пищу для разума, за хлеб духовный и телесный.

Провожу по лицу и, рыская взглядом, ловлю в утреннем небе полумесяц, потускневший в лучах восходящего солнца. Подношу на уровень бровей то одну, то другую руку, вглядываясь в четыре стороны света, разыскивая прекраснейшую с ликом, подобным луне.

Растопыренными пальцами обхватываю чело и, омраченно качаю из стороны в сторону, изображая глубокую печаль. Где ты, богиня?

Виляя раскрытой ладонью, жду тебя плещущейся в волнах рыбой, руки раскинув, словно крылья, - парящей в небе птицей, прижимая к щеке мягкие ладошки, представляю спящей в усыпанном цветами ложе. Закрываю ладонями лицо, украдкой выглядывая сквозь щелочку - в прятки играешь? А, может, каждый миг была ты со мною.

С неугасимой надеждой вглядываюсь во все уголки твоего сада и, будто случайно, взор скользит по персиковым ветвям и натыкается на разутую ножку.

Будто от яркого света, прячу глаза. Страдания и боль отпечатываются на лице. Резко выгибаюсь, сраженный наповал неземной красотой, хватаю воображаемую стрелу, пронзившую сердце. Из последних сил поднимаю голову, свесившуюся на грудь, шлю последний воздушный поцелуй моей богине. Падаю навзничь. Безмолвствую.

Польщенная обожанием и довольная моей выдумкой, Лакшми неслышно хлопает в ладоши, проводит пальцами круг в направлении хода солнечных часов.

Увы, моя богиня. Крест-накрест складываю руки, касаясь плеч, отвешиваю поклон до земли - приношу извинения, воображение жреца иссякло.

Лакшми капризно вздергивает носик, обиженно отворачивается, теряя к непокорному жрецу всякий интерес. Обхватываю голову руками, сыплю несуществующий пепел, мысленно проклиная себя: "Как посмел ты, ничтожный, песнь жестов прервать, когда Лакшми ждет продолжения".

Покаявшимся взглядом с отчаянной мольбой обращаюсь к богине. Прощен?

Лакшми не сердится... не прощает. В руках у богини цветок, поглотивший ее внимание, - тот самый, облик которого столь прекрасен, а корни смертельно ядовиты.

Потупив взор, глотаю удушливые слезы. Лакшми беззвучно хохочет.

Видать, уходя в страну неживых, нелестные слова обо мне шепнул старый жрец в твое ушко, о злодеянии поведал... Но разве не польстил самолюбию принесенный в жертву твой верный слуга. Ты затаила обиду? Чего же так долго ждала. Лишь прикажи - и я возложу к алтарю свое сердце. Быть тому.

В душе, где кипит любовь, нет места страху и сожалению. Выхватив нож, прислоняю к груди. Каков твой последний приказ?

Застыл строгий взгляд, не свойственный воплощению, в котором ты пребываешь. Рука, плавно покачиваясь, выписывает невнятные фигуры - размышляешь. Потом замирает. Распрямляются пальцы и сходятся в точке, изгибается в локте рука, чуть колеблясь. Мелко подрагивая, ладонь на расстоянии уткнулась в меня. Перст, противостоящий четверке, отходит, словно раскрывается пасть. Рефлекторный выброс.

Как скажешь, богиня... Я готов принять смерть от змеиного яда.

Клинок в ножны. Смиренно ожидаю гадюку, что выползет из-под камней.

Проносятся недостойные, странные мысли. Почему сейчас, почему приговор оглашают не грозные твои проявления - Кали и Дурга, почему Лакшми. Нам, смертным, неподвластно постижение прихотей богов. И все же...

Пользуясь правом обреченных на смерть отбросить скромность и чрезмерное почтение, вонзаюсь взглядом в божественный лик и читаю такие знакомые черты, как полузабытую книгу. Что не так?

В твоих глазах я вижу не жажду смерти - страсть.

Мгновенье за мгновеньем наблюдаю, как напряглось лицо, в глазах лукаво пробежала искра, чуть дрогнули губы и... расплылись в лучезарной улыбке.

С наигранным облегченьем вздыхаю. Тыльной стороны ладони вытираю со лба невыступивший пот. Лакшми мастерица шутить. Мы вместе смеемся.

Сегодняшний день не только мой праздник. Лакшми, играя на чувствах жреца, потешилась всласть. Или мало?

Лакшми легко соскальзывает с ветвей. Повязка, обернутая вокруг бедер, улетает прочь. Соблазнительно улыбаясь, богиня манит к себе. Требует услады. Наказание и награда.

Дрожу всем телом, в первый раз прикасаясь к Лакшми. Не марево - теплая плоть.

Позабыв, кто она и кто я, вкушаю сладкие губы. Сплетясь в едином танце, богиня и смертный становятся друг другу равны. Прекраснейший танец. Не тот, что придуман людьми, но дарован богами.

Экстаз, словно сказочный сон. Мы внутри водопада. Сжигающий тело холодный огонь. Лакшми, неслышно стонущая в моих объятьях. Неужели все это правда. Едва касаясь земли, несу богиню в сад, усаживаю на мягкую траву. Вдыхая ее аромат, укладываю волосы в косы, вплетаю цветы.

Увлеченный достойным царя занятием с запозданием подмечаю - Лакшми кормит младенца. Лакшми, Шакти, Сарасвати, но прежде - Великая Мать.

Измельчаю цветы. Лепестки лотоса, спадая по ее телу, опускаются на землю. Счастливая любовница и мать с одинаковой нежностью прижимается к нам обоим. Переводя взгляд с ребенка на меня, Лакшми складывает вместе большой и указательный пальцы, оставляя между ними крохотный зазор, глядит сквозь него, кладет руку на мою грудь.

Маленький я? Мой сын? Наш сын. Но время... Что время для великой Кали. Что страсть жреца для Лакшми, любимой всеми, - минутная слабость, пустое. Словно в ответ, богиня протягивает младенца мне. Возношу его к солнцу. Мой сын. Но что это? Иллюзия, майя - к солнцу протянуты пустые ладони.

"Хватит шутить", - едва не осмелился крикнуть я на богиню. Но взгляд ее, нежный как прежде, усмиряет несвоевременный пыл. Лакшми прижимает палец к губам и рассыпается каплями водопада.

Не уходи. Ответь, о чем говорили твои последние знаки и немые слова? Младенец. Перст, прижатый к губам. Ты приказала молчать. Но о чем? О свершившемся таинстве, о том, что в это утро ты избрала меня, о сыне, что, быть может, родится своим чередом.

Лампада гаснет. Усталый и изможденный, но испытавший блаженство собираюсь в обратный путь. Зеленый сад сменяется пожухлою листвою. Проступает знакомая сушь. Пылит под ногами пустая земля, где обет молчания утрачивает силу. Слышна уж людская речь. Непривычно режет слух чудной диалект. Переселенцы. Гонит ли их нужда или на земли далеких соседей наседают враги. Безразлично.

Гром среди ясного неба. Ни гомон и шум, ни выбиваемая копытами буйволов пыль вырвала меня из глубокой тоски, а промелькнувший в мешанине груженых повозок краешек сари.

Тонкошеий кувшин, покоящийся на голове, будто продолжение точеной фигуры. Кто ты, незнакомка, красивая, как сама заря. Иду к тебе и чувствую невыносимую вину перед богиней. Но разум не властен. Сердце сжалось, не отпускает.

- Красавица, дай водицы испить, - из охрипшего горла с трудом вырываются слова.

Чуть смущаясь, хозяйка грустной улыбки льет воду.

Утолив жажду, молчу. Строгое воспитание не позволит чужеземке вести беседу с незнакомым юношей. Но в первый ли раз я поступаю вопреки обычаям и здравому смыслу.

- Откуда ты? - задаю невинный вопрос.

Чуть взгрустнув, очи опускаются к долу. Тонкие пальчики нервно путаются в складках сари. Раскрасневшись не то от жары, не то от смущения, прелестница решается. Ставит на землю кувшин и с искренним чувством, еще не с любовью, но, может, с надеждой пристально смотрит в глаза и складывает треугольником руки.

Только сейчас, с первым жестом твоим, понимаю, что наш с тобою союз благословила Великая Мать. Умиротворенно наблюдаю, как ты, предназначенная судьбой, словно художник, чуть ниже острия набрасываешь бесформенные мазки. Зябко поеживаешься.

Для нас двоих смолкают звуки. Шепчу руками красивые слова для прекраснейшей кумари, пришедшей из тех краев, где горы выше туч и на вершинах лежит снег.