Зима. Год 1178-й от Рождества Христова. Замок барона де Гиля.

Извлекаются из подвалов дорогие вина, куропатки в разноцветных перьях красуются на столе, кабаньи туши, истекая жиром, затмевают дичь. Умеет быть щедрым старый барон, да ведь повод какой - сын родился.

Пируют гости, среди герцогов да графов незнакомца примечают.

Заезжий странник, побывавший на востоке мудрец, по звездам читающий судьбы. Богатство и славу, процветание на долгие лета пророчит ярче других сияющая на небе звезда, что зажглась в день и час рождения младенца, покровительство обещает. Сладкие речи сказывает мудрец, заслушаешься.

Умаялись циркачи плясать и веселить, допели трубадуры о славных подвигах песни. Сыты гости и пьяны. Окруженный няньками сладко дремлет в люльке баронов наследник. Отчего ж ты, мудрый человек, высоколобый да белобородый, как подобает случаю, не веселишься? Искоса глядит на почетного гостя барон, сомневается. Вино ли горечью отдает? Тяготит набитый золотом кошель? Чует, чует барон недобрые вести.

Едва рассвело, поспешно засобирался в дорогу звездочет. Постой, ученый бродяга.

- Правду говори, шельма, не то велю вырезать твой лживый язык и скормить псам, - суров барон, шутки шутить не будет.

Спит дитя малое, неразумное, причмокивает беззубым ртом. Ветер, гуляющий по замку, щекочет выбившийся из-под пеленок волосок - с младенцем играет. Красавцем будет юный господин. Вон, какие локоны от рождения, вьются себе, ниспадают от макушки до затылка. По спинке спускается белесый пушок.

- Истину говорю. Что пожелает: богатству и славу - всё дарует покровительница-звезда, - крепче сжимает кинжал баронова рука, кается звездочет. - Не я творю судьбу твоего сына, де Гиль. Так повелел ход небесных светил. В час рождения младенца, сразу после заката, Луна закрыла счастливую звезду. Теперь у него два наставника, два пути, две жизни.

Взобрался в седло звездочет:

- Будь сильным, де Гиль, и помни - к исходу четырнадцатого года выйдет звезда из-под влияния Луны.

 

Весна того же года. Лес близ замка де Гиля.

Мнут нехоженую землю сапоги, уснувшее зверье разгоняют. Печален барон, шевелящийся комочек в груди прижимает. Легок сверток, да на сердце тяжело. Кровинушка родная, небом проклятая. За что, невинное дитя, маешься? За чьи грехи?

Недолго длилась отцовская радость, недолго, до первой полной луны. Шум разбудил барона. Няньки по углам жмутся, охают да ахают, а в колыбели дитя кричит криком нечеловечьим. Вытянулось, исхудало, лица не узнать, зубки режутся.

Высек нянек старый барон, что сына его недоглядели, а сам, мрачней тучи, в погребах заперся, горе да страх вином заливает. Приутих замок. Десятой дорогой барона обходит челядь, истово крестится. Беса из малыша гнать надо бы, да только кто ж барону такое скажет. Так и прожили молча до следующей полной луны.

Срок прошел, и беда вернулась.

Нависли надбровные дуги, рыскают из-под них глаза-щелочки. Лохматые ручки тянет юный господин - кормилицу зовет, есть просит. Только ни золото, ни угрозы не помогли. Наотрез отказалась молочная мать - зверя кормить не буду. А к третьей луне родная мать слегла, едва волчий вой донесся из детской, да так уж месяц, почитай, как не вставала.

Журчит в перелесках вода, от зимы природа просыпается. Тяжело ступает барон, тревожит тварей дневных да хищников созывает.

 

Потягивают волчата молоко, жмутся друг к дружке, к матери ластятся. Томится она - голодно волчице, а детей не оставить - сиди в логове, дожидайся, когда отец их придет, свежатиной накормит. Вот и ветер, залетевший в нору, родной запах доносит, не один волк идет, с добычей.

Вернулся, сверток на землю кладет.

Пригибает голову волк-отец, трется мордой о верную подругу, покусывает нежно - прости уж. А комочек маленький - то ли волк, то ли иная тварь, доселе невиданная - принюхивается, ушками шевелит. Шерстка реденькая, глазки ласковые, жалобно скулит - где ж кормилица. Дотянулся, нашел, обрадовался

Хорошо здесь: сытно и тепло.

 

Осень того же года. Лес близ замка де Гиля.

Кровоточащие десны пытаются совладать с освежеванной олениной. Больно, хоть на луну вой. И повыл бы, да только тьма непроглядная ночью сегодняшней.

Давно отъелись сородичи, играть зовут. Только с животом пустым с братишкой на равных не поборешься, на ногах слабых, человеческих наперегонки не побегаешь. Нет луны - мне невесело.

Вот и слушает семейство щенячий скулеж, а я в ногу матери носом тычусь - мочи нет, как есть хочется. Мать добрая, она сжалится и изрыгнет разжеванные куски.

 

Старое логово давно покинуто. Стая кочует, неслышно переставляя лапы, меряет многие лье. Волчица, раз за разом останавливаясь, долго раздумывает и, подняв голову, носом пробует ветер. Снова и снова, воем подзывая семейство, поворачивает назад поторапливать детеныша, плетущегося позади.

Волки послушны, но каждый из них знает - настанет день, когда стая скроется из виду, бросив слабого позади. Всё чаще он задерживается у кромки леса и вглядывается в нагромождение камней. Смутно знакомый силуэт зовет и пугает. Хочется выть.

 

Начало зимы того же года. Замок де Гиля. Четвертая фаза Луны.

Жорж, немолодой уже вояка, побывавший с де Гилем в десятке походов, переминался с ноги на ногу и оправдывался, словно заснувший на дежурстве новобранец:

- Волчонок всю ночь поскуливал, в ворота царапался. Думал уж камнем запустить. Гляжу поутру - малец.

- В дом неси, - тотчас приказал барон, содрогнулся и, будто опомнившись, осенил себя крестным знамением. Хвала Создателю - сын вернулся. По жене уж поминки справили давно.

 

Тепло и уютно в колыбели. Не надо думать об опасностях и пропитании, качайся на руках у нянек и кушай сладкие кренделя. Но время неуклонно. Луна набирает силу, окутывает тело пеленой боли. Трансформация. С болью приходит страх.

Гранитные стены становятся капканом. Тяжело дышать, дымит очаг.

Через окно во двор, на улицу. Каменной змеей сомкнулась замковая ограда. У пасти на страже человек. Заприметив зверька, он, отходит, приоткрывая ворота - беги.

Я на свободе! Вдыхая ветер, учуять мелких грызунов. Сворой молодняка устроить на них охоту. Кусаться, лаять или гоняться за собственным хвостом - какого еще веселья пожелать наевшемуся волку?

К утру вернутся человеческие страхи. На полулапах-полуногах приковылять домой, дождаться превращения, заплакать. Тот самый стражник, услышав плач, отнесет ребенка к колыбели.

 

Зима. Год 1183-й от Рождества Христова. Лес близ замка де Гиля.

Не бывает мягче постели, чем шкура, погустевшая к зиме. Сладкая полудрема. Вверх-вниз покачивается волчья морда, вверх-вниз - подо мной дышат. Сквозь морозную зиму пробивается запах прелой листвы. Добавляют пикантности еще по осени обглоданные кости. Живот полон, и сторонние запахи оставляют меня в безразличии, когда в ноздри льется сладчайший аромат - дух волчицы.

От слабого толчка рефлекторно вздрагивают уши. Нос втягивает воздух. Всё спокойно. Просто заворочался в материнской утробе беспокойный неродившийся волчонок. Предовольный зевок, уши расслабляются. Возвращаюсь в полудрему к приятным мыслям. Правда, здорово - собственное логово, собственная семья.

 

Небо поблескивает вкраплениями звезд. Сужается обод светила, дающего волчью силу.

Теребят загривок детские ручонки, обнимают волчицу с брюхом отвисшим, потяжелевшим, непослушные скрюченные пальцы трут глаза.

- Не смотри, - упрашиваю сквозь рыдание. Светает. Я научился терпеть боль, но в этот раз плачу. - Не смотри. Я ребенок, я человек.

Мне следовало уйти до рассвета, как я поступал всегда. Только долгий срок до следующей вполсилы светящей луны, когда я вновь стану более волком, нежели человеком, мы проведем порознь. Ты станешь матерью и будешь голодна.

Горячее дыхание вырывается из пасти, язык облизывает заросшую, чуть вытянутую человеческую мордочку. Не мигая, глядит волчица, будто убеждает - я справлюсь.

- Я приду. Ты жди.

Убегаю в ночь. Верхняя губа, сокращаясь, обнажает молочные клыки. Кости разгладятся позже, согретые в лучах солнца. Мне больно становиться человеком, больно им быть, потому-то я твердо решил - вырасту волком.

 

Зима. Год 1185-й от Рождества Христова. Лесные угодья барона де Гиля в 10-и лье от замка.

Ступаю по мягкому снегу. Голова гордо поднята, хвост трубой. За мной гуськом вышагивает стая - выводки двух поколений. Достойные дети, настоящие волки.

 

Замок де Гиля. Утро следующего дня.

Хлипкая ручонка поудобнее перехватывает меч. Вот тебе. За ударом следует удар, ярость высушивает слезы. Я умею мириться с болью, но обиду терпеть не намерен. Ненавижу отца. За выпадом выпад, за уколом молниеносный удар.

- Не будьте столь вспыльчивы, месье Жан, - советует Жорж. - И не сжимайте так крепко рукоять, вас будет легко обезоружить.

Управляться с мечом оказалось труднее, чем с клыками. Ветеран, казалось бы, с годами потерявший ловкость, простым движением выбил оружие из рук и заставил растянуться на земле. Тотчас напомнила о себе отцовская порка.

Ненавижу.

Давно еще строго-настрого отец приказал - в животном виде слугам на глаза не попадаться. А я затемно вернуться не успел. Я волк, я вожак стаи, я семью кормлю. Через кухню проскочить думал. Зря. Теперь до вечера будут отпаивать кухарку.

Отца ненавижу. И оружие мне не нужно - как волком стану, загрызу.

 

Покои де Гиля. Луна во второй фазе.

Могучий храп сотрясает стены. Того и гляди, рассыплется вековая кладка, рухнет родовой замок, погребая под развалинами старых и молодых, холостых и женатых, самого барона и неслышно крадущегося волка. С оскаленной пасти капает слюна, смрадный дух источает немытое человеческое тело. Запах знакомый - барон де Гиль, спящий сородич. Нет, не так устраняют вожака, неправильно это, не по-волчьи.

На подушечках лап зверь уходит.

 

Весна. Лес. Волчья нора. Год 1190-й от Рождества Христова.

Волк не умеет плакать. Он знает - есть жизнь, и есть конец существования.

Волчицына морда примостилась на моих лапах. Прародительница стаи, мать сыновей моих и дочерей. Тяжелый выдох - годы ее минули.

Я сделал всё, что положено волку: родился, вырос, произвел потомство, я охотился и ел, сражался за территорию и расширял владения, я готов назначить преемника на место вожака. Тогда почему, почему же меня не коснулись годы?! Зачем я есть?

 

Замок де Гиля неделей позже.

Звон клинков и тяжесть рыцарских доспехов не утешают. Словно часть человека растворилась в волчьей норе, словно танец с оружием, полюбившийся с раннего детства, исполняемый днем и в безлунные ночи, не был прекраснейшей человеческой игрой, позволяющей забыть свою сущность.

Не смогу я вернуться в стаю, мне незачем жить среди волков. Кто я теперь? Волк-одиночка? А днем одиночка-человек? Нет уж.

- Жанет!

Девочка с косичками, одногодка моя, сестра моя молочная. Прибежала на зов, очи к долу, теребит платьице. Волнуется, плетей бы не всыпал юный господин.

- Ты ближе иди, - зову я. - Иди. Моей станешь, - девочка попятилась. - Сюда иди, тебе говорю.

Наставник хмурится, но молчит - в походах ратных и не такое видывали. Да не все топтали дороги боевые, не все портили жен и дочерей чужих, а уж своих подавно не дадут в обиду. Плотник с рогатиной наперевес дочь заслоняет:

- Прочь, волчий выкормыш. А ты, Жанет, в дом беги. Быстро.

Знаешь ведь, отцу нажалуюсь - в кандалах сгноит. Только я и сам расквитаться могу. Глянь, луна скоро.

 

Настойчивей поползли слухи по окрестным деревням. Припомнил крестьянский люд и запрет барона на отстрел волков, и что вконец обнаглело зверье лесное - не гнушается резать домашний скот, случается, и людей загрызает.

Со многим свыклись в баронских владеньях, столькие причуды перетерпели, да, вот беда, ни в какую не желают, чтобы девки в подоле волчат приносили.

 

Июнь. Год 1190-й от Рождества Христова. Замок де Гиля.

- Что ж, славный рыцарь Жорж Антуан де Лувуа, будь честным и доблестным, как подобает христианину, и сына моего береги.

Доволен новоявленный рыцарь. Он, бывший слуга и ветеран пехоты, ныне получил титул, доспехи, гнедого скакуна и заимел в оруженосцы отпрыска собственного господина. И рад бы де Гиль пристроить сына к сеньору познатнее, да кто ж по доброй воле волка возьмет в услужение.

Понимает барон, как ни горько отпускать ему сына, испуган народ, бунтует, да и в Жане непомерно волчья сила возросла. Где ж твоя правда, звездочет? Не ты ли обещал, что к отрочеству проклятье его оставит. Надо ждать. Три года осталось всего, три года...

- Будь благословен, сын мой, - барон утирает слезу.

Я волк, следопыт, но в этот раз выбрал дорогу, услышав слова человека - идущему на освобождение Гроба Господня отпустятся все грехи. Мне есть, за что умолять о прощении.

- Не тревожься, отец. Я верю, Господь меня исцелит.

 

Тирренское море. Осень того же года. Вторая фаза Луны.

Погрузив в генуэзском порту провизию, войско и лошадей, флот короля Филиппа направился к сицилийским берегам. Воины стойко переносили качку. Больше досталось лошадям. Мучились они, бедолаги, скользким потом покрытые, пеной брызжущие, нервно всхрапывали, метались, который день покоя не давали.

В стойла прошествовала фигура в длинном одеянии, громогласно произнесла:

- Утихните, твари божьи. У людей христианских наступает час сна.

Ушел бы своей дорогой церковный служитель, да фонарь, разогнавший мрак, высветил жуткую картину. В довершение бед под ребра уткнулось острие ножа.

- Не в добрый час занесло тебя в стойла, Отче.

- Смертоубийство - тяжкий грех, - ответствовал служитель церкви, глаз не отводя от дьявольских превращений.

Наступал закат. На скорчившемся мальчишеском теле, явственно проступала шерсть, дыбилась на холке. Вытягивались и укорачивались кости. Из-под когтистых ладоней, челюсть прикрывших, с мольбою глядела пара звериных глаз. Людское в создании выдавала лишь скомканная под ногами одежда.

Не спешил слуга волка брать на душу грех:

- Скажи, Отче. Кто перед тобою: зверь или человек?

Глаза не верили увиденному, кинжал упирался в бок. Шепча строки Писания, капеллан молил о прощении, терзаясь, согрешить ли перед Богом, солгав, или умереть, увидев в юноше зверя. Господь даровал спасение:

- У него на груди крест.

Юркнул в ножны кинжал.

- Помолись за нас, Отче.

 

Лагерь крестоносцев у стен Акры. Весна 1191-го года от Рождества Христова.

Более полутора лет христиане осаждали Акру - одну из главных твердынь на пути к Иерусалиму. Ко времени нашего прибытия палаточный лагерь едва ли сам не превратился в город у ее стен. И пока погрязшие в раздорах союзные короли продолжали склоки, а рыцари, как свора бродячих псов, делили отвоеванные земли, осаждающих не щадили ни раны, ни болезни.

Жорж Антуан де Лувуа, мой наставник, слуга и покровитель, обретал на Святой Земле последний приют. Как человек я понимал - от меня уходит друг, тихо и безропотно. Сознанием волка ощущал, что становлюсь в человеческой стае одинок, как в волчьей после издыхания волчицы.

Я не ронял слезы, ибо не воют волки от жалости к себе. Я не оплакивал Жоржа, христианина, воина и человека, видящего смерть естественным продолжением жизни.

 

Акра. 11 июля того же года.

Прибытие английского короля Ричарда склонило чашу весов к нашей победе. Твердыня была сломлена. Густой смолой потекли по ее улочкам христиане, квартал за кварталом вычищая от сарацин отданный на разграбление город. Верующие в Аллаха, утомленные затяжной осадой, складывали оружие, отдавая жизнь и богатство на милость победителя. В творящемся хаосе мне довелось очутиться у дома, где хозяйничала пара пехотинцев. Всё имущество полагалось первому, ворвавшемуся внутрь, но эти двое, похоже, сумели поделиться. Пока один из них обшаривал закутки, второй, в походной жизни истосковавшийся по койке, развлекался с девушкой-мусульманкой. Она часть добычи, таков закон.

- Теперь ты, - насытившись, заприметил меня вояка. - Иди. Девка хороша.

И, правда, хорошенькая. Юная, совсем как Жанет. Только не похожая ни капли, вот только глаза, глаза такие же, смотрят - и солнце как будто превращается в луну, и на теле, будто в первые мгновения после заката, отрастает шерсть.

Прочь, наваждение.

Волчью жизнь я прожил до конца и, отвоевывая Святую Землю, уж точно не стремился, чтобы и днем под шкурой человека во мне угадывался зверь.

- Я не могу.

Покидаю логово разврата, выныриваю в город, наполненный звуками победы. Вдогонку, перекрывая лязг, стоны и проклятья, слышен дружный армейский гогот.

 

Иерусалим. Осень 1192-го года от Рождества Христова.

Сердце мира, святая святых. После долгой, изнурительной войны мы в шаге от тебя отступили. Армия короля Ричарда, последнего монарха, сражающегося за святыни, сплотившего единой целью англичан, французов, итальянцев, бургундцев, датчан, распадалась. Подписан с сарацинами мир. Мы возвращались.

Но путь наш не был напрасен. Ценой многих побед мы выбороли право, задаром имевшееся у наших отцов, молить об искуплении грехов у Гроба Господня.

 

Весна 1193-го года от Рождества Христова. Замок де Гиля.

Три года назад я уходил изгонять с христианской земли полумесяц. Отправлялся с твердым намерением изменить доставшуюся от рождения физическую суть, выдворить лунного зверя. Свершилось. Я вернулся. Я победил.

В отцовском замке послезакатная тишь. Горят факелы.

Высятся над Иерусалимом минареты, греется у камина волк.