Лучше бы я не возвращался из моей пятидневной поездки. Наши уже три дня
как были в Петербурге. Я и не думал, что они ждут меня, но
ошибся. Яхтсмен выглядел очень независимо, поговорил со мной свысока
и отшил меня к сестре. Было похоже, что они где-нибудь словили бабок.
Мне показалось вдруг вместе с тем, что яхтсмену немного как-то совестно смотреть на меня. Ну-ну. Аина
Крейцеровна была в диких запарах и потрещала со мной слегка; деньги,
однако, загребла, сосчитала пару раз и выслушала весь мой конферанс. Ждали в гости Бабаровского, узкоглазого и еще какого-то африканца: как водится, если бабло есть, так сразу кутить, шампунь рекой, по-менеджерски. Луиза Аркаевна, увидев меня, спросила, мол, что я так долго? и, не дождавшись ответа, срулила куда-то (овца, разумеется). Разумеется, она сделала это специально. Нам же с ней, по ходу, надо перетереть подробно. Много накопилось всякой фигни.
Меня поселили в маленькую комнатку, на четвертом этаже хотеля. Прислуга уже знает, что я принадлежу к банде яхтсмена. По всему видно, что они успели-таки здесь уже понтануться. Яхтсмена считают здесь все богатеньким шведским фирмачом. Еще до
обеда он успел, между другими поручениями, дать мне две тысячебаксовых
купюры разменять. Я разменял их у мордоотеля. Теперь на нас будут
смотреть, как на миллионеров, по крайней мере целую неделю. Я хотел было
взять Мишаню и Надю и пойти с ними гулять, но на лестнице меня позвали к яхтсмену; его прибило поинтересоваться, куда я их поведу. Такая кора - этот человек не может смотреть мне прямо в глаза; он бы и очень хотел,
но я каждый раз отвечаю ему таким змеиным, то есть зверски холодным
взглядом, что он как будто очкует. В весьма напыщенной речи, наворачивая
одну фразу на другую и наконец совсем запутавшись, он дал мне понять, чтоб я
гулял с детьми где-нибудь подальше от Невского, в парке. Наконец он
психанул совсем и круто прибавил:
- А то вы, пожалуй, их в клуб, к каким-нибудь эзотерикам, поведете. Вы меня извините, - прибавил он, - но я знаю, вы еще довольно легкомысленны и способны, пожалуй, спэйсобродить. Во всяком случае, хоть я и не ментор ваш, да и роли такой на себя брать не желаю, но по крайней мере имею право пожелать, чтобы вы, так сказать, меня-то не подставили с этими детьми...
- Да ведь у меня и бабосов нет, - отвечал я спокойно; - чтобы вступить в тачь, нужно много чего приобрести для начала.
- Вы их немедленно получите, - ответил яхтсмен, покраснев немного,
порылся у себя в саквояже, посмотрел в записной книжке, и оказалось, что за ним моего бабла около ста двадцати ойросов.
- Как же мы сосчитаемся, - заговорил он, - надо переводить в рубли.
Да вот возьмите три штуки, ровным счетом, - остальное, конечно, не
пропадет.
Я молча взял деньги.
- Вы, пожалуйста, не обижайтесь на мои слова, вы так обидчивы... Если
уж я вам сказал, то это только предостережения для, конечно, имею на то
некоторое право...
Возвращаясь перед обедом с детьми домой, я встретил целый клоунский парад. Наши ездили осматривать какие-то дворцы. Два белых пидорских лимузина,
лакеи в белых перчатках. Дер фрау Герда в одном лимузине с Луизой Аркаевной и Аиной Крейцеровной; узкоглазый, африканец и наш яхтсмен - во втором. Прохожие украдкой зыркали и завидовали; эффект был произведен; только яхтсмен попал. Я рассчитал, что с четырьмя штуками, которые я
привез, да плюс то, что им ещё перепало, у них
теперь семь или восемь штук; этого слишком мало для дер фрау Герды.
Фрау Герда живёт тоже в нашем хотеле, вместе со своей мамзель-фрэндом, где-то рядом
и наш узкоглазец. Лакеи называют-его "господин посол", мамзель
называется "госпожа вице-президент"; ну, может быть, и в самом деле они "посол" и "вице-президент"
Я так и знал, что "господин посол", меня не узнает, когда мы встретимся за
обедом. Яхтсмен, конечно, и не подумал бы нас знакомить или хотя бы обо мне ему
сказать; а "господин посол" сам бывал в России и знает, как невелика
птица - то, что они называют musician. Хоть он и лукавит, паскуда, меня очень хорошо знает. Но, (гы-гы), признаться, я и к обеду-то явился незваным; кажется, яхтсмен
позабыл распорядиться, а то бы, наверно, послал меня обедать за общим столом. Я припёрся сам, так что яхтсмен посмотрел на меня с
неудовольствием. Добрая Луиза Аркаевна сразу же показала мне моё место; но
встреча с мистером Денкмайером меня выручила, и я автоматически оказался
принадлежащим к их обществу.
Этого странного африканца я встретил сначала в Филлахе, в вагоне, где
мы сидели друг против друга, когда я догонял наших; потом я столкнулся с
ним, въезжая в Чехию, наконец - в Стокгольме; в течение этих двух недель -
два раза, и вот теперь я вдруг встретил его уже в Петербурге. Я никогда в
жизни не встречал человека более самовлюблённого; он эгоистичен до глупости и
сам, конечно, знает об этом, потому что наверняка жизнь кидала его за это не раз. Впрочем, он очень тихий. Я заставил его разговориться при первой встрече в Филлахе - там дешёвое и вкусное пиво. Он
объявил мне, что был нынешним летом в Рио де Жанейро и что очень его прибило побывать на Грушинском фестивале. Не знаю, где он познакомился с яхтсменом; мне
кажется, что он, как и многие другие, безнадёжно влюбился в Аинку. Когда она вошла, он вспыхнул, как неоновая реклама. Его колбасило, что за столом я сел с ним рядом, и, кажется, уже считает меня своим закадычным другом. Ну-ну.
За столом узкоглазый шармил во всю, был со всеми небрежен и
важен. А в Моське, я помню, пускал сопли и слюни. Он зарядил трепаться о
перепродажах акций и о русской политике. Яхтсмен иногда осмеливался противоречить, но
скромно, чуток настолько, чтобы не уронить окончательно своего
высокого понта.
Я был в шизоидном настроении духа; как обычно, я еще в начале обеда
успел задать себе мой уже обычный: зачем я опять тусуюсь с
этим яхтсменом и никак не свалю от них? Изредка я палил на
Аину Крейцеровну; она совсем не обращала на меня внимания. Кончилось тем, что я
разозлился и решил хамить всем подряд нафиг.
Для начала я вдруг, ни с того ни с сего, громко и без перждуперждения
впёрся в чужой разговор. (Мне, главное, хотелось поругаться с узкоглазым фраером)
Я повернулся к яхтсмену и вдруг очень громко и внятно, и, кажется,
перебив его, двинул телегу, что уже этим летом русским почти совсем нельзя обедать
в хотелях за общими столами. Яхтсмен вперил в меня свой ошизденевший взгляд.
- Если вы, к примеру, человек себя уважающий, - парил я далее, - то по-любому
напоретесь на наезды и должны выносить обидные и тупые замечания. В Вене
и в Скандинавии, даже в Швейцарии, за общими столами так много полячишек и всяких прочих китайцев, что нет возможности нормально по-русски побалакать в своё удовольствие.
Я сказал это по-английски. Яхтсмен смотрел на меня в недоумении,
не зная, рассердиться ли ему или только удивиться, что я так офигел.
- Значит, вас кто-нибудь и где-нибудь проучил, - сказал узкоглазый
типа небрежно и презрительно.
- Я в Линце сначала поругался с одним поляком, - ответил я, - потом с
одним китайским студентом, который поляка поддерживал. А затем уж часть
бюргеров перешла на мою сторону, когда я им рассказал, как я хотел наплевать
в тшай узкоглазого.
- Плевать в тшай? - спросил яхтсмен с важным недоумением и даже осматриваясь - как мои выходки воспринимает остальная шваль.
Китаец зырил на меня недоверчиво.
- Так ёбтыть, - отвечал я. - Однажды я целых два дня парился, что
придется, может быть, отправиться по нашим делам ненадолго в Тибет, и в итоге
пошел в канцлерию представительства Цио-тань в Гановере, чтоб получить визу. Там меня встретил нижний хубун, лет пятидесяти, сухой и с морозом в
физиономии, и, выслушав меня вежливо, но чрезвычайно сухо, просил подождать.
Я хоть и спешил, но, конечно, сел ждать, вынул "Schampinion mundiale" и стал
читать страшнейшее ругательство против России. Между тем я слышал, как через
соседнюю комнату кто-то прошел к гэсэру; я видел, как мой хубун
раскланивался. Я обратился к нему с прежнею просьбою; он еще суше попросил
меня опять подождать. Немного спустя вошел кто-то еще незнакомый, но за
делом, - какой-то австриец, его выслушали и тотчас же проводили наверх.
Тогда мне стало очень досадно; я встал, подошел к хубуну и сказал ему
решительно, что так как гэсэр принимает, то может кончить и со мной.
Вдруг хубун отшатнулся от меня удивлённый. Ему просто
непонятно стало, каким это образом смеет ничтожный русский равнять себя с
гостями евонного гэсэра? Самым нахальным тоном, как бы радуясь, что может меня
оскорбить, обмерил он меня с пяток до башки и вскричал: "Так неужели ж вы
замыслили, что гэсэр бросит ради вас свой тшай?" Тогда и я закричал, но еще
сильнее его: "Так знайте ж, что мне наплевать на тшай вашего гэсэра!
Если вы в сию же минуту не кончите с моим паспортом, то я пойду к нему
самому".
"Как! в то же время, когда у него сидит далай-ламо!" - закричал хубун,
с ужасом от меня отстраняясь, бросился к дверям и расставил крестом руки,
изображая мне, что скорее умрет, чем меня пропустит.
Тогда я ответил ему, что я еретик и варвар, "I"m wild woody heretiqus and
barbarian", и что мне все эти метромполиты, гарбуналы, далай-ломы и прочая, и
прочая - по ровну. Одним словом, я изобразил вид, что не отстану. Хубун
поглядел на меня с бездонной злобой, потом выдрал мой паспорт и унес его
наверх. Через минуту он был уже визирован. Вуаля, не желаете ли поглядеть? -
Я вынул паспорт и показал тибетскую визу.
- Вы это, однако же, - начал было яхтсмен...
- Вас спасло, что вы объявили себя варваром и еретиком, - заметил,
усмехаясь, узкоглазый. - "This not so silly".
- Ну неужели же смотреть на наших русских? Они сидят здесь - пикнуть не
смеют и готовы, пожалуй, отречься от того, что они русские. По крайней мере
в Гановере в моем отеле со мной стали обращаться гораздо внимательнее, когда я
всем рассказал о моей драке с хубуном. Толстый польский пан, самый
враждебный ко мне человек за swedish table, стушевался на восьмой план. Китайцы
даже перенесли, когда я рассказал, что года два тому назад видел человека,
которого китайский хунвейбин во времена напрягов с Мао полоснул по лицу своим плоским мечом - исключительно только
для того, чтоб попьяне покуражиться. Этот человек был тогда еще десятилетним
ребенком, и семейство его не успело выехать из Улан-Батора.
- Этого быть не может, - вскипел узкоглазый, - китайский солдат не
станет рубить ребенка!
- Как не крути это было, - отвечал я. - Это мне рассказал заслуженный
отставной прапорщик, и я сам видел шрам на его рассечёной лезвием щеке.
Китаец начал трепаться много и скоро. Яхтсмен стал было его
поддерживать, но я рекомендовал ему прочесть хоть, например, отрывки из
"Записок" лейтёхи Майбороды, бывшего в шестидесятых в плену у
китайцов. Наконец, Луиза Аркаевна о чем-то заговорила, чтоб перебить
тему. Яхтсмен был очень недоволен мною, потому что мы с китайцом уже
почти начали кричать. Но мистера Дэнкмайра мой спор с кетайцом, кажется, очень
приколбасил; вставая из-за стола, он предложил мне выпить с ним рюмку нгуё.
Вечером, как и следовало, мне удалось с четверть часа поговорить с Аиной Крейцеровной. Разговор наш состоялся на прогулке. Все пошли на Сенную к
торговому комплексу. Аина села на скамейку против этой стеклянной фигни в центре площади, а Наденьку пустила бегать
недалеко от себя с детьми. Я тоже отпустил в переход Мишаню, и мы остались
наконец одни.
Сначала зачали, разумеется, о делах, туда-сюда. Аина просто взкобелилась, когда
я передал ей всего только семьсот ойросов. Она была уверена, что я ей
привезу из Гановера, под залог ее бриллиантов, по крайней мере две штуки
евробаксов или даже более.
- Мне во что бы ни стало нужны бабцы, - замолвила она, - и их надобноть
нарыть; иначе мне просто кездец приснился.
Я стал проведывать о том, что сделалось в мое отсутствие.
- Ну, считай что больше ничего, окроме того, что получены из Моськи два известия: сначала, что
бабуське уже почти крышка, а через два дня, что, кажется, она уже двинула-таки кони. Это
известие не от кого-нибудь попало, а от Бориса Вольфовича, - затуманившись прибавила Аина, - а он эксклюзивной точности человечек.
Ждем последнего, окончательного известия.
- Итак, здесь все в ожидании, как на вокзале? - задал я очередной свой вопросец.
- А как же ты ещё мог подумать! Конечно: все и вся; целые полгода на одно это только счастливое совпадение обстоятельств и надеялись.
- И вы надеетесь? - прищурив ехидно глаза, спросил я.
- Да ведь я ей, к сожалению, вовсе не родня, я только яхтсменова приёмная падчерица. Но я знаю
наверняк, что она обо мне помянет в завещании.
- Мне стопудово кажется, вам очень, очень много достанется, - сказал я убедительно.
- Да, она меня любила; но почему вам это заподозрилось?
- Скажите, - отвопросился я вопросом, - наш консул, кажется, тоже посвящен
во все семейные недомолвки?
- Куда позволено Юпитеру, туда не след кесарю соваться, в калашный ряд. Вы-тко сами к чему об этом интересуетесь, ну-ка? - спросила Аина, взбуровив глазами меня цепко и хлёстко.
- Еще бы; если я не ушибся, яхтсмен успел уже занять у него денег.
- Вы очень верно угадываете, господин гадун.
- Ну, вопрос к знатокам - так дал ли бы он хоть эскудо, если бы не знал про грядущее радостное событие - смерть бабусеньки? Заметили
ли вы случайно, за столом: он раза три, что-то говоря о нашей благодетельнице и надежде, назвал ее бабусечкой: "the babuseechka". Какие короткие и какие дружественные отношения!
- Итак, вы не ушиблись. В тот самый момент, как только он узнает, что и мне что-нибудь по завещанию
обрыбится, то моментально же ко мне и присватается же. Этот финт, что ли, вам ухотелось разузнать?
Мои брови катастрофически уползли вверх.
- Еще только посватается? Я думал, что он давно сватается и сватается неустанно.
- Вы отлично хорошо и прекрасно знаете, что нет! - с сердцем и навзрыд сказала Аина. - Где вы встретили этого африканца? - прибавила она после шестидесятисекундного молчания.
- Я прямо так и почуял, что вы о нем сейчас спросите.
Ну и я рассказывал ей о прежних моих митингах с мистером Дынкмайром, бредя вместе по дороге.
- Он собран и склонен к мазохизму и уж, конечно, раб ваш?
- Да, он раб меня, - отвечала Аина.
- Но уж, конечно, он в десять раз скилновее кетайца. Что, у кетайца
действительно есть что-нибудь за его желтой душой? Не подвержено ли это некоему сомнению?
- Не подвержено. У него есть какой-то castle. Мне еще вчера яхтсмен
говорил об этом решительно и безапеляционно. Ну что, наелись вы?
- Я бы, на вашем месте, непременно вышла замуж за афроса.
- Пуркуа так? - спросила Аина.
- Кетаец спортивнее и здоровее но он подлее; а афрос, сверх того, что честен,
еще в восемь с половиной раз скиловее, - как отрезал я.
- Да; но зато кетаец - консул и изящнее, - ответила она с наиубийственнейшим спокойствием.
- Да так ли вам кажется или это ваше мнение? - продолжал я по-прежнему.
- Совершеннейше так.
Аине отвратительно не нравились мои вопросы, и я просто видел, что ей хотелось рассвирепить меня тоном и дикобразием своего ответа; я об этом ей тотчас же не применул выразить.
- Что ж, меня действительно отъявленно развлекает, как вы неудержимо беситесь. Уж за одно только единственное то, что я дозволяю вам допускать столь такие вопросы и догадки, следует вам изрядно и жестоко расплатиться.
- Я как бы действительно вроде считаю себя вправе делать вам всякие такие вопросы, - отвечал я внешне почти спокойно, - именно это потому, что всегда готов как угодно где угодно и сколько угодно за них
расплачиваться и платить, и самую свою собственную жизнь не считаю прямо здесь и теперь абсолютно ни во что. Вот так вот.
Аина плотоядно но мило захохотала:
- Вы, именно вы мне в последний раз, на Ииссакие, сказали, что готовы по
первому моему слову броситься вверх ногами, а там, кажется, доходит до ста метров.
Я когда-нибудь таки произнесу это роковейшее слово единственно затем, чтоб посмотреть и насладиться, как фатально
вы будете расплачиваться, и уж будьте уверены, что выдержу это антихристианское преступление, женскую свою доброту стисну волею своею и не дам ей сохранить целость кровей. Вы мне определённо
ненавистны, - именно тем самым, что я так много вам позволила, вы понимаете, о чём я, и еще болезнее и ненавистнее тем, что так нуждаюсь я в вас, к сожалению. Но покамест вы мне нужны - мне надо вас беречь и быть рабою вашею.
Подниматься стала она. Молнии. Постепенно разгорались. В глазах. Она говорила с раздражением. В последнее время она
всегда кончала со мною разговор со злобою и раздражением, с настоящею