На шестой год гайдаровских реформ село Отрадное пришло в окончательный упадок. Если первые два-три года люди еще верили, что все, наконец, образуется и там, наверху, о них вспомнят и надумают что-нибудь путное, то теперь даже деревенскому дурачку Фильке с непреложной ясностью стало очевидно, что все, наступил полный кердык и каждый должен думать и заботиться о себе сам. А как заботиться, если сравнительно зажиточный по прежним меркам совхоз, чьим отделением когда-то было Отрадное, приказал долго жить, поля, прежде ходившие золотыми волнами пшеницы с картины то ли Левитана, то ли Шишкина (говорят, в этих местах и писали они свои картины), поросли бурьяном, а кое-где уже и кустарник в рост пошел, скрывая собой учиненное людьми безобразие.
От фермы, на которой работали младшие Сидоркины, тоже осталось одно воспоминание, вернее, кирпичные стены, - остальное разобрали и растащили по домам (в хозяйстве, понятное дело, все сгодится) наиболее расторопные местные после того, как часть скота пала от бескормицы, а другую срочно пустили под нож, чтобы хоть какие-то деньги выручить. Деньги, наверное, все же выручили, у бывшего начальства, ставшего фермерами, появилась собственная, хоть и бэушная техника, большинство же, как водится, гарантированно получило шиш с маслом.
Пока была жива Степанида Ивановна, мать Пашки, прежде работавшего скотником на ферме, где Нинка была дояркой, жизнь еще худо-бедно продолжалась. Сажали огород, даже кабанчика откармливали. К тому же, хоть и нерегулярно, но пенсию она получала, так что как-то выкручивались. Но когда она в одночасье померла от сердца - хозяйство за год пришло в упадок, а лишенные строгого родительского ока Пашка с Нинкой пустились во все тяжкие. Не то чтобы они стремились к такой вот вольной жизни, все получилась как-то само собой. Понятное дело, молодые, хочется погулять, а если хочется, так и бутылка всегда найдется. Ну а выпьешь - и жизнь представляется вроде бы ничего, и на душе весело, и кажется, что все скоро наладится и вернется на круги своя.
И вот тут-то неожиданно для себя (и не думала об этом) Нинка забеременела. Ну и черт с ним! Чем она хуже других? Все рожают. Да и как-то все уже ей было по фигу. Живот рос сам по себе, она жила сама по себе. Пашке тоже было все по фигу. Что ни день - кто-нибудь непременно в гости забредет, огурчиков на закусь притащит, а то и колбаски прихватит, или консервы какие. Бутылка тоже всегда найдется. Бабка Митрофаниха самогон гонит, и Петровна (только к ней идти дальше), и Никитична опять же. Им, дело понятное, тоже жить надо, дети в городе, от некоторых ни слуху ни духу, а кто нынче без бутылки огород вскопает или крышу починит?
Родила Нинка легко, пьяная была, так что, можно сказать, под наркозом. Позвали Митрофаниху, она медсестра бывшая, - так и родила Нинка Сашку на двадцать шестом году своей непутевой жизни. На дворе тогда стояла поздняя осень, грязища непролазная, дождь со снегом. Все равно в райцентр не успела бы добраться, - к ним в Отрадное ни одна машина по раскисшей дороге не пройдет, разве что танк или БТР, ну а трактор для такого дела кто нынче даст?
Ну, родила и родила - дело житейское!
На следующее утро заявились Мишка со Светкой отметить событие, потом и другие подтянулись, так что гуляли неделю, или больше, кто теперь вспомнит? Дождь, слякоть, тоска... Чего в такую гадскую погоду еще делать? Без бутылки никто в гости не придет, да еще чего-нибудь на закусь прихватит, а картошка своя, так что с голоду не пухнут.
Пока Сашка грудь сосал, вроде и проблем не было. А когда месяца через четыре подрос, видно, молока Нинкиного хватать не стало, и орать начал. Пожрет, поспит малость - и потом вопит непрерывно. Тут еще молоко у Нинки, как назло, разом пропало. Может, по пьянке перегорело, кто знает. Ну и пихает ему что ни попадя. Пожует сама - и в рот младенцу. Сашка чавкает, глотает, давится, потом снова вопит, то ли опять есть просит, то ли животом мается. Достал всех. Сидит народ, душевно общается, а тут мелкий со своим непрерывным ором. Нинка однажды не выдержала, засунула Сашку в кладовку, чтобы не слышать, как младенец заливается, да и забыла про него по пьяному делу, а потом вовсе вырубилась, больно уж крепкая самогонка в тот раз попалась. Хотя, может, и не в самогонке дело - Нинка уже от пары стаканов отключаться стала. Свалится под стол, если до кровати не добрела, и храпит, как мужик, а то еще и лужу напустит. Пашка ее за это периодически поколачивал, да что толку! Как нажрется, так сначала к нему с нежностями пристает, а после вырубается и ни черта потом не помнит.
Сашка лежал в кладовке на ворохе старых тряпок и отчаянно кричал. Ему было холодно, страшно и очень хотелось есть. Часа через три он охрип, перестал орать и только тихонько поскуливал и всхлипывал. Мурка, обычная дымчато-серая кошка с белой грудкой, каких сотни тысяч в деревенских домах по всей России (куда в деревне без кошки? - мыши все припасы пожрут), которая дремала, свернувшись клубком возле остывающей печи, дождалась, пока пьяные хозяева угомонятся, и бесшумно пролезла под дверь кладовки. На днях Нинка утопила ее новорожденных котят в помойном ведре, и сейчас материнский инстинкт настойчиво толкал ее к исходившему криком человеческому котенку, почему-то брошенному матерью. Грязный и замурзанный Сашка уже почти не всхлипывал, только периодически поскуливал. Всем своим кошачьим нутром Мурка ощутила его страх и одиночество и принялась тщательно вылизывать. От прикосновения ее жесткого язычка малыш сначала снова заплакал, но потом присутствие подле него живого существа, заботящегося о нем, как-то сразу его успокоило, и он затих. Кошка вытянулась рядом с младенцем, прижалась к нему и громко замурлыкала. От ее тела исходило тепло. Сашка ощутил покой и защищенность, его ручки ухватились за кошачью шерсть, и Мурка, как котенка, головой подтолкнула его головку к своим набухшим соскам. Ребенок поерзал лицом по ее животу, нащупал сосок и стал жадно сосать кошачье молоко. Кошка ласково лизала его виски и тонкую шейку: ей было хорошо, - она усыновила маленького человечка.
Раньше, при Степаниде Ивановне, Мурке жилось вольготно. Ей наливали в миску молоко, суп, кидали оставшиеся от обеда куски. Спала она всегда у нее в ногах. Но когда старой хозяйки не стало, кошке пришлось заботиться о себе самой. Она ловила мышей и крыс. Впрочем, крыс никогда не ела, а только давила. Летом охотилась на лягушек, птиц и другую мелкую живность, даже у пруда рыбачить наловчилась, таская с мелководья мелкую рыбешку. Забегала и в соседние дома позажиточнее, оставляла на крыльце убитых мышей и крыс, за что ее, крысоловку (не каждая кошка способна удавить крысу) часто подкармливали и всячески приваживали. Особенно нравилось Мурке у бабки Макарихи, старой подруги и по молодости соперницы Степаниды. Бабка Макариха кошек жаловала. У нее жили в довольстве и сытости аж три кошки, и когда осиротевшая Мурка подкатывалась к ней под ноги и громко мурчала, исполняя свои кошачьи песни, та наклонялась и гладила ее, что-то ласково приговаривая, и приглашала в дом угоститься чем-нибудь вкусненьким. Бабка Макариха уважала Мурку за ее охотничьи подвиги и всячески хотела к себе переманить, ее-то кошки окончательно обнаглели, даже мышей ловить не хотели. Но Мурка все еще была привязана к дому, в котором выросла и в котором ей так хорошо жилось при Степаниде Ивановне, а потому есть-то у Макарихи ела, выражая ей свою кошачью признательность тем, что терлась возле ее ног, но окончательно переселяться не спешила.
С того именно дня крохотный Сашка обрел настоящую преданную мать. В отличие от вечно пьяной Нинки кошка Мурка надолго его никогда не оставляла.
Сашка рос не по дням, а по часам, и с каждым месяцем забот у Мурки прибывало: большой котенок требовал все больше пищи. Мурка добывала еду, где только могла. Таскала куски из собачьих мисок, приносила вкусные кусочки от Макарихи или клянчила у продавщицы Нюры в продовольственном магазине. Жалостливая женщина порой кидала ей кусочки колбасы или сосисок, которые кошка сама не ела, а тащила через все село Сашке. Если Нинка была в себе и Сашка накормлен, то кошка лакомилась этими подачками сама. Но все чаще и чаще голодный Сашка либо ползал по полу, либо сидел в темной кладовке, куда Мурка и приносила ему еду, которую человеческий детеныш с жадностью поедал. Если пьяная компания уже спала, Мурка тащила со стола все съедобное в кладовку и, сделав несколько заходов и более-менее накормив ребенка, вылизывала его и засыпала рядом или накрыв своим телом, словно пушистым теплым одеялом.
К концу лета подросший Сашка уже вовсю ползал по двору, иногда пытаясь встать на ножки и пройти несколько шагов. Мурка почти всегда была рядом. Она учила своего подросшего котенка охотничьим навыкам, чтобы он смог выжить и сам добыть себе пропитание, но тот был на редкость неловким для такого большого детеныша, и ей приходилось постоянно искать для него пищу. К тому же Сашка наотрез отказывался есть мышей и пойманных ею птиц и лягушек.
Когда полупьяная Нинка вспоминала про ребенка, она кормила, ласкала и мыла его, но стоило появиться очередным собутыльникам, как Сашку вновь запирали в кладовке, чтобы не мешался под ногами, - и забывали там порой на несколько дней. И только верная Мурка снова и снова пролазила под дверь, чтобы накормить и вылизать своего большого котенка. Подрастающий Сашка, который не представлял себе другой жизни, прекрасно понимал ее без слов, все более и более перенимая привычки и повадки своей кошачьей мамки. Так, к двум годам он научился царапаться, кусаться и шипеть, как разъяренный кот, когда его пытались приласкать незнакомые люди. А еще через год в случае опасности ловко и быстро вскарабкивался на дерево и оттуда рычал на обидчика.
Кто-то из соседей, наконец, заметил, что с Сашкой творится что-то неладное, и сообразил позвонить в школу, находившуюся на центральной усадьбе развалившегося совхоза. Недели через три в Нинкином доме появились представители педагогической общественности, и волосы у них, что называется, встали дыбом: Сашка, как обычно, был заперт в кладовке, а пьяные родители лыка не вязали. Когда же кладовку открыли и попытались взять ребенка на руки, - тот шипел и царапался, как дикий кот, а рядом бегала дымчато-серая кошка и тревожно мяукала.
Еще через две недели из райцентра прибыли представители отдела по опеке и попечительству. Перепуганный Сашка ловко вскарабкался на дерево, откуда его с большим трудом сняли - ребенок шипел и кусался изо всех сил, но потом, когда ему дали кусок булки, немного успокоился, с жадностью принялся есть и почти перестал сопротивляться. Однако яростно зашипел и исцарапал женщину-инспектора, когда та попыталась погладить его по голове.
В это время Мурка попрошайничала возле магазина, но вдруг, почуяв неладное, со всех ног бросилась к дому. Она заскочила во двор в то момент, когда Сашку снимали с дерева. Жалобно замяукав, кошка подбежала ближе, - но что она могла сделать?.. Она понимала, что большого котенка забирают. И забирают навсегда. Но на уровне инстинкта знала, что опасность ему не угрожает и что все происходящее - это хорошо. Наконец ребенка посадили в машину и увезли. Пьяная Нинка (Пашка так и не прочухался еще после вчерашнего и дрых на полу) обливалась горючими слезами и даже попыталась рвать на себе волосы, но потом вернулась в дом, обнаружила недопитую бутылку самогона и бурная радость по этому поводу разом вытеснила у нее из головы горькие мысли; стараясь не расплескать ни капли, дрожащими руками она вылила остатки самогонки в стакан, жадно выпила и почти сразу же отключилась.
Сначала Мурка обеспокоенно металась по двору, потом забежала в распахнутую настежь дверь и проверила, нет ли Сашки в кладовке?.. Потом опять выскочила во двор и призывно замяукала. Большой котенок не появлялся. Тогда кошка устроилась на завалинке и стала ждать. Почти три дня Мурка провела возле дома, ожидая, не появится ли снова большой котенок. Она тосковала по нему и ничего не ела. Приходили и уходили какие-то люди, пьяная Нинка жаловалась им на свою несчастную судьбу и на то, что у нее забрали сына. Все это время кошка ждала. На третьи сутки она, наконец, поняла, что большой котенок уже никогда не вернется. Тогда Мурка мягко спрыгнула с завалинки и огляделась: в этом доме ее больше ничто не удерживало. Перескочив скособоченный плетень, кошка устремилась к дому Макарихи. Она знала: там ей будут рады.