Лой Аглаида Владимировна : другие произведения.

Сентиментальная сюита

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о любви

Сентиментальная сюита

  

0x08 graphic
повесть

В. Ребиков. Вальс из оперы "Ёлка"

  
   Светящиеся цифры на электронном табло противно дернулись и замелькали -- рейс перенесли на два часа. И так всегда! Торопишься, спешишь, боишься опоздать, а торопиться, оказывается, не имело смысла... Она тихонько вздохнула, примирившись с неизбежным, и побрела в зал ожидания...
   По переходу домодедовского аэровокзала шла женщина, изгибаясь под тяжестью сумки. Темные густые волосы волнами падали на плечи, красиво выделяясь на фоне летнего пальто песочного оттенка. Она была среднего роста, подтянутая. Издали глаза ее казались темными из-за сильно накрашенных ресниц, хотя вблизи эти чуть удлиненные к вискам, широко распахнутые глаза были красивого серо-зеленого цвета.
   Вот на женщине остановил свой взгляд стоящий в проходе мужчина, который от нечего делать разглядывал идущих мимо людей. Что-то такое пронзительно-- знакомое почудилось ему в ее чуть наклоненной к плечу голове, в том, как она потрясла кистью руки, сбрасывая усталость от поставленной на пол сумки, что невольно он встрепенулся и произнес вслух: "Не может быть!" -- и двинулся за нею следом.
   Женщина отыскала в зале ожидания свободное место, с облегчением поставила сумку и села.
   Он было рванулся к ней, но тут же остановился. Автоматически вынул из кармана пачку сигарет, вспомнил, что в здании нельзя курить, резко развернулся и направился к выходу. Ветер, сдобренный мелким дождиком, пахнул в лицо, нервным движением он пригладил волосы и закурил. Несомненно, это была она. Стала уверенней в себе, чуть раздалась в бедрах, но сохранила всю свою неотразимую женственность, из которой словно было соткано все ее существо. Нежная девушка, любимая им когда-то, превратилась в зрелую женщину, расцвела и стала настоящей красавицей. Он докурил сигарету и сразу зажег другую. Душа его пребывала в смятении, в голове метались десятки вопросов, ставя под сомнение целесообразность встречи через годы. Вдруг он испугался, что она исчезнет так же внезапно, как появилась, отшвырнул сигарету и почти бегом устремился обратно.
   Она сидела на том же месте, свободно откинувшись на мягкую кожаную спинку сиденья и вытянув скрещенные в щиколотках ноги. Ее мысли явно блуждали где-то далеко. Став поблизости, он не отрываясь глядел на милый профиль. И в душе его клубилось какое-то неопределенное чувство, в котором перемешались и щемящая грусть, и нежность, и умиление прошлым, и сожаление об ушедших годах. Женщина, вероятно, ощутила его упорный взгляд, невольно поправила волосы и посмотрела кругом. Их взгляды встретились. Мгновение - и глаза ее распахнулись во все лицо, в них промелькнуло смятение, даже ужас. А он уже стоял перед ней.
   - Здравствуй! - Он попытался улыбнуться, но губы плохо его слушались и улыбки не вышло.
   - Здравствуй... - после паузы отозвалась она почти шепотом. - Здравствуй! - повторила громче и уверенней - и улыбнулась. Улыбка была прежней.
   - Ты мало изменилась, - произнес он сердечно. - Только стала красивее.
   - Я знаю... - в глубине ее глаз зажглись зеленые искорки.
   - У меня отложили рейс до полуночи, - просто сказал он. - Лечу к себе домой, почти на край света. У тебя когда самолет?
   - Перенесли с девяти на одиннадцать.
   - На двадцать три, - с улыбкой поправил он. - Значит, время есть. Посидим в ресторане?
   Она словно бы сомневалась пару мгновений, потом решительно тряхнула волосами: "А, посидим!"
   Излишне веселый швейцар с классическим носом-луковицей фиолетового цвета протянул им номерки, а на его просьбу пристроить куда-нибудь сумку хитро подмигнул и определил ее под стойку раздевалки.
   Она подошла к большему зеркалу, оглядела себя с головы до ног, слегка оправила платье и осталась довольна: серое ей идет, -- потом достала из сумочки помаду и немного коснулась губ, подправила прическу и наконец вопросительно оглянулась. Он сто­ял, горделиво откинув голову, терпеливо ждал и бессознательно любовался ею. Встретив ее взгляд, шагнул вперед и шутливо свернул руку калачиком -- цепляйся! Но она сделала вид, что не заметила этого жеста, и они пошли рядом, как старые добрые друзья.
   Прошло столько лет...
   Ресторан был полупустым и удивительно уютным. Они уселись за столик с букетиком полевых цветов. Усталая немолодая официан-тка приняла заказ и ушла. Очутившись наедине, оба ощутили гне­тущую неловкость. Он неуверенно кашлянул и произнес:
   -- Такая неожиданность... Встретиться в московском аэропорту... -- качнул головой и усмехнулся.
   -- Да уж... случай почти невероятный...-- она пожала плечами. Говорить было не о чем, и она уже сожалела, что согласилась прийти сюда. -- Ну, расскажи о себе! Где ты? Чем занимаешься?
   Они нечаянно встретились глазами, и возникла секундная за­минка. Он быстро отвел взгляд и заговорил с шутливым оттенком:
   -- Биография простая. Стройка раз, стройка два, стройка три! В настоящее время обитаю на Трассе, где служу начальником мехколонны. Ехал-то инженером мехколонны, да начальник сбежал -- вот и пришлось быть единым в двух лицах. Начало любой строй­ки -- это я тебе доложу!.. Полная хозяйственная неразбериха, совершенно необустроенный быт и прочее, и прочее. Плюс моро­зы под шестьдесят. Но для нашего начальника, по-моему, самым ужасным оказалось отсутствие личной волги, ввиду полной невоз­можности ездить на ней ко тайге, -- вот он и дал тягу. Ну а сейчас дела налаживаются. Даже жена приехала. Ругается!.. - он рассмеялся, припомнив что-то свое, и покрутил головой. -- Она меня ненормальным считает. Тебе, говорит, всегда больше других надо! На одной стройке гастрит заработал, на другой язву, ну а тут в греб ляжешь. Но вообще-то она женщина с пониманием. Зна­ет -- я по натуре цыган. Терпит, хоть и ворчит.
   Тем временем официантка принесла закуски и графинчик порт-вейна чайного цвета, расставила на столе и, как-то неумело улы­бнувшись, вдруг спросила у нее: "Вы не актриса? Почему-то ваше лицо мне знакомо."
   -- Нет, -- она смутилась и даже порозовела от смущения.
   -- И все-таки я вас видела где-то! -- упрямо сказала офи-циантка. -- Именно на обложке журнала.
   -- Наверное в "Работнице", в сентябрьском номере про меня писали.
   -- Правильно! -- обрадовалась официнтка. -- В "Работнице"! Я ее выписываю. А то гляжу -- знакомое лицо. Сразу запомнилось, потому что красивая женщина. Если понадобится чего -- кликните, - и она ушла, довольная собой.
   -- Ба-а, да у тебя союзная известность! Рад, честное слово, рад! -- он разлил по рюмкам вино. -- Ну что, за встречу через годы?
   Несмотря на легкую иронию, проступавшую в его словах, оба ощутили печаль. Звякнули рюмки. Он залпом осушил свою, она чуть пригубила и принялась за салат.
   -- Двадцать три года... - задумчиво произнес он. -- Подумать только, -- вздохнул и налил себе еще, пытаясь скрыть волнение. - А я ведь тебя вспоминал. С течением времени, конечно, реже -- но помнил, в сущности, всегда. И еще почему-то мне казалось, что когда-нибудь мы непременно встретимся. Случайно, как сегодня. Вот только больше всего я боялся, что мы уже настолько измени­мся, что пройдем рядом и друг друга не узнаем.
   Она молчала, только смотрела на него долгим неотрывным взглядом.
   -- Но вообще, конечно, было не до воспоминаний. Жизнь ведь штука сложная. Борьба. Я вот мог в прошлом году устроить­ся в Москве, предлагали работу в министерстве. Не захотел. Глупо? Смешно? Пожалуй... Только мне простор нужен и чтобы живая работа с людьми. Пусть неурядицы на стройке, злоба, ру­гань, даже ненависть порой -- зато от тоски не подохну. На моих глазах и моими руками делается настоящее дело. Ты ме­ня понимаешь?
   -- Понимаю... -- задумчиво отозвалась она. - Умом понимаю. Потому что моя жизнь от твоей бесконечно далека. У меня все расписано от сих и до сих. Уже двадцать лет работаю в одной поликлинике, есть дежурства в стационаре -- терапевтическое от­деление. Прием больных, потом вызова... Дочка говорит, что со мной по улице невозможно пройти -- все здороваются и тут же пе­реходят на свои болячки. И неудивительно, я ведь и живу в том же районе, где наша больница с поликлиническим отделением. А еще у меня хорошая семья, муж и двое детей. Он у меня невоз­можно положительный и добрый. С годами понимаешь, как важно, чтобы близкий человек умел жалеть и прощать. Дочка замуж умуд­рилась выскочить за военного, я к ним на Украину сейчас лечу. Она у меня умница, заочно в институте учится. С мужем ей вроде бы повезло, такой весь из себя рассудительный, хозяйственный, старше ее на три года, любит литературу, театр. Скоро у них театр на дому начнется -- вот-вот малыш появится! -- и она улыбнулась, радостно и тревожно. -- Ну а сынуля мой на третьем курсе в строительном, будущий архитектор... -- она задумчиво посмотрела на свою рюмку и сделала из нее глоток. -- Вот так! - подняла на него глаза, чуть отстраненные и холодноватые, слов­но воспоминания о семье воздвигли между ними невидимую стену.
   -- Ну а родители как? -- быстро спросил он, стараясь разру­шить эту возникшую было отчужденность. -- Не жаловала меня твоя матушка, ох, не жаловала...
   Она легонько пожала плечами:
   -- Дела давно минувших дней. Отец умер от обширного инфаркта семь лет назад. Мама вышла замуж за друга отца, с которым знакома сто лет. Живут вдвоем в его двухкомнатной квартире. Жизнь продолжается, как видишь. А у тебя жена кто? Дети есть?
   -- Жена преподаватель русского и литературы в школе. Вот только постоянно кочует со мной, поэтому освоила вторую профе­ссию бухгалтера. Она у меня голубоглазая, светловолосая и в мо­лодости походила на куколку с подрисованными яркой голубой кра­ской глазищами. Сейчас правда располнела, постоянно на каких-то голодных диетах сидит. Я этого не понимаю! -- и он махнул ру­кой. Помолчал, потом неожиданно спросил: -- Ты когда-нибудь ме­ня вспоминала? Только честно! -- нервно закурил, выпустил си­ний клуб дыма и прищурившись посмотрел на нее сквозь дымное облачко.
   -- Какое значение все это имеет теперь? -- слабо проговори­ла она, покрутила в тонким пальцах рюмку, допила вино и поста­вила рюмку на стол. Он молча ждал ответа. Тогда она подняла на него глаза и заговорила:-- Конечно вспоминала. Так все глупо по­лучилось...Я ведь любила тебя по-настоящему, думала, всю жизнь вместе будем... А ты уехал!..
   -- Но на том вечере!..
   -- Что? Ну что было на том вечере? -- перебила она. -- Парень поцеловал меня -- и тут же заработал пощечину. А ты раздул целую трагедию, распределился, уехал неизвестно куда, не написал ни разу...
   -- Как это не написал ни разу?.. Да я полгода письма одно за другим слал!
   -- Странно, я ни одного не получила.
   -- Это все твоя мать! -- неожиданно взорвался он. -- Она
   терпеть меня не могла!
   -- Мама?!. Зря ты так.
   -- А что тут удивительного? Твое счастье она видела по-своему. Я писал -- ты не получала. На институт у меня не хва­тило ума написать. Я тогда подумал, что ты меня не простила.
   Она невесело усмехнулась:
   -- Господи, двадцать три года спустя... -- и она придвинула к себе неизменную ресторанную под­жарку, явно желая сменить тему разговора.
   Он внезапно оживился.
   -- А ты знаешь, что Новый год я встречал вместе с тобой? Ты только представь: холодища, пурга, в вагончиках буржуйки раскалились. У нас там сухой закон, поэтому была одна бутылка шампанского на весь командный состав. Посидели, побалагурили, разные ис­тории вспомнили -- чокнулись шампанским под Новый год. И поче­му-то мне сделалось нестерпимо одиноко. Я ушел к себе, достал из чемодана институтскую фотографию, где нас Пашка Семкин на вечере снял, и мысленно с тобою выпил.
   -- Не может быть! -- почти испуганно встрепенулась она.
   -- Почему? Все так и было. Я эту фотографию как зеницу ока берегу, везде с собой вожу.
   -- Да я не про фотографию!.. Этот Новый, 1977 год, я тоже встре­тила с тобой.
   -- Не может быть! -- теперь воскликнул он.
   -- В самом начале пятого, -- взволнованно продолжала она, - мне вдруг показалось, что ты где-то рядом. И это ощущение твоего присутствия было настолько четким, настолько реальным, что я ушла в свою комнату, вынула альбом с фотографиями и дол­го смотрела именно на этот наш снимок. А потом налила себе шампанского, мысленно чокнулась с тобой и выпила до дна.
   -- Просто невероятно...-- произнес он ошарашенно. -- Ты меня
   не разыгрываешь?
   Она молча глядела на него. Ее глаза были бездонными и зе­леными, как колдовские омуты.
   -- Извини,-- наконец сказал он вдруг охрипшим голосом. И оба разом ощутили себя осенними листьями, подхваченны­ми безжалостным вихрем.
   -- Удивительное совпадение,-- начала она.
   -- Удивительное совпадение,-- произнес он одновременно с нею.
   И это заставило их невольно заулыбаться.
   -- А вообще-то я счастлива! -- снова заговорила она. -- С мужем мы друг друга понимаем. С тобой же... Я ведь ужасная до­моседка, а ты сам говорил, что по натуре цыган. Неизвестно, как у нас сложилось бы. Может мама и права была...
   -- Будем считать так. Хотя, жить со мной трудно, но инте­ресно! -- прибавил он с иронией.
   -- Да уж, с тобою не соскучишься! -- засмеялась она, и глаза ее засияли.
   " Пассажиров, следующих в Сумы, просим пройти в зал реги­страции к стойке номер шесть,"-- раздался бесстрастньгй голос из динамика над входом в ресторан.
   -- Ой, это же мой рейс! -- по-девичьи воскликнула она. -- Ра­ньше отправляют!
   Сердце в его груди торкнулось и оборвалось. Чудо кончи­лось.
   Они стали в очередь на регистрацию. И он сразу же почувствовал себя одиноким и заброшенным. Возникший было в ресторане кон­такт прервался. Он, их случайная встреча, прежние отношения - все это, как виделось ему в этот момент, было для нее каким-то эпизодом, то ли приятным, то ли досадным, о котором она тот­час забудет, ступив на самолетный трап. И это чувство собст­венной чужеродности для ее жизни было чрезвычайно болезненно для него, хотя, если уж быть откровенным, то он забудет об их незапланированной встрече гораздо скорее, потому что сто­ит вернуться на Трассу, как его возьмут в оборот местные не­урядицы, страшные морозы, почти пещерный быт и невероятная, до какого-то абсолютного нуля усталость. Когда, возвращаясь с работы в вагончик, он, здоровый, в сущности, мужик, будет с трудом запихивать в себя что-нибудь съестное, чтобы потом через силу раздеться, умыться и рухнуть на постель. А дальше - провал, чернота, сон без сновидений, напоминающий смерть.
   Сразу после регистрации объявили посадку. Они обменя­лись неловким рукопожатием и несколькими банальными фразами.
   -- Ты напиши, -- говорила она почти равнодушно, мысленно находясь уже далеко от него.
   -- А куда?
   -- Главпочтамт, до востребования. Фамилию я не меняла.
   -- Напишу. Ты зайди на почту обязательно.
   -- Непременно зайду! -- она была уже в зоне контроля. Вдруг обернулась, помахала ему рукой и крикнула. -- Только ты на­пиши!
   И вот через огромные стекла аэровокзала он видит, как она идет к автобусу и за спиной ее бьются и трепещут темные волосы, напоминая крылья подраненной птицы. И в груди его сжимается что-то, шемяще и болезненно, -- наверное это душа, думает он, -- и словно не было этих двадцати прожитых в разлуке лет, и хочется ринуться следом, остановить, удержать ее, не дать уйти безвозвратно.
   Он изумляется сам себе, в растерянности трет руками лицо, слов­но стараясь сбросить наваждение, и осуждающе качает головой - а он-то думал, что уже не способен на такие чувства. Потом идет на улицу курить и думает о том, что для своих сорока двух она выглядит поразительно молодо, впрочем, и он для сво­их сорока пяти тоже, даже живота не наел. Возвращается в зал и долго смотрит по телевизору глупейший фильм, смысл которого до него не доходит. А потом называют его рейс -- и все куда-то отодвигается. Он бежит в камеру хранения за вещами - жена надавала ему массу поручений и, кажется он закупил весь список необходимых товаров, -- регистрирует свой билет, взве­шивает багаж, и только тут мелькает мысль, что она наверное уже прилетела в Сумы, и он ощущает внезапную не­объяснимую ревность к той, другой, совершенно неведомой ему ее жизни.
  

Письмо первое

(середина апреля)

  

Здравствуй, Алла!

  
   С нашей встречи в Москве прошла уже уйма времени. Тогда стоял сентябрь -- теперь весна, хотя у нас до сих пор лежит снег и ночами довольно холодно. Ездил сегодня по делам на Трас­су, а на обратном пути завернул на эту маленькую почту. Сижу сейчас в жарко натопленной избе и пишу тебе письмо.
   Свидание в аэропорту не забылось. Хотя, вернувшись на Трассу, я попал в такую круговерть, что было не до писем. Быть может ты не поверишь, но в моей памяти сохранилась каждая мину­та встречи с тобой. Наверное потому, что это составляет слишком большой контраст окружающей меня жизни. В работе масса неразбе­рихи и рассогласованности, однако помаленьку положение вырав­нивается. Проснешься порой среди ночи и думаешь -- ну за каким чертом ты ввязался в это дело?! Сколько можно жилы рвать?.. Не мальчик, пора и отдохнуть. Начало любой стройки всегда связано с отсутствием координации и согласованной работы многих служб и подразделений. Есть планы, есть реальность, а строитель оказывается между этих двух огней и получает одни тычки. Прихо­дится не только заниматься своим непосредственным делом, но и выбивать в министерстве лишние суммы денег, которые вовсе не ли­шние, добывать механизмы и пр., и пр.
   Стройка наша уникальная и по протяженности будущей желез­ной дороги, и по суровости климатических условий, и по трудно-доступности мест, через которые дорога пройдет. Базовый поселок раскинулся на горном склоне, спускающемся к реке. Пожалуй, его можно уже назвать городом, ведь в перспективе он станет одним из центров будущей Трассы. Пока что он застроен одноэтажными деревянными домиками. Его рассекает надвое автомобильная дорога, которая идет на север к Якутску. Ко времени моего приезда на­селение и площадь поселка резко выросли за счет размещения в нем строительных подразделений. Эти подразделения, строительно-монтажные поезда и механизированные колонны, стоят каждый обо­собленным поселочком с собственными магазином, баней, детским садом, клубом, а в некоторых есть даже школы. Жилые дома -- сборнощитовые одноэтажные домики.
   Все это и есть сейчас моя жизнь.
   В памяти вдруг возникла картина: ты уходишь в зону конт­роля -- и что-то снова дрогнуло в душе. Конечно, ты теперь сов­сем другая, нежели двадцать лет тому назад. Написал эту фразу и сам усмехнулся -- конечно другая! Ты стала красивее и как-то значительней.
   Я не льщу. Это сущая правда. Можно я иногда буду тебе писать, вот как сегодня? Надеюсь, и ты ответишь когда-нибудь... И придет твое письмо в бревенчатую избушку, за стойкой которой сидит миловидная девушка с толстой русой косой. Этот поселочек с почтой-избушкой находится несколько в стороне от Трассы, и почтовый индекс мехколонны другой. Мне удобнее, чтобы ты писала сюда (если появится желание вообще мне писать!), я ведь на ма­шине. В дверь заглядывает мой шофер. Здоровенный мужик! Мы с ним на днях шли по тропке, я уточнял направление будущей просеки, и он ушел немного вперед. Вдруг впереди какой-то шум! Я бегом туда -- на моего Васю с дерева прыгнула рысь, прямо на плечи. Пока я добежал, он ее уже удавил. Смеется, жене на воротник! Но струхнул знатно: руки ходуном ходили, когда при­куривал .
   Вообще-то все у меня нормально, хоть и здорово подустал. Недавно выговор получил, совсем не по делу, но настроение ис­портилось .
   Передохнул немного -- и в путь. Езда по здешним дорогам не для слабонервных, особенно при отсутствии оных. Может, ког­да ты получишь это письмо, у вас будет настоящий весенний день с пичужками и лазурным небом... Передай от меня привет ве­сеннему Новосибирску! Всем тем заветным улочкам, по которым дав­ным-давно бродила влюбленная парочка...
   Пишу наобум, без особой надежды на ответ, ведь минуло уже полгода. Но если подобное чудо случится, если ты вдруг отве­тишь!.. Твое письмо будет весточкой с большой земли, посланием из другого мира. В моей душе с тобою связано что-то трепетное, нежное и яркое, как солнечный лучик, -- и такое же неуловимое.
   Твой преданный воспоминаниям, Александр.
   Р.$. Если письмо невероятным образом все же попадет в твои руки, пожалуйста, ответь! Мой адрес: ......... До востребования.
  
   Письмо второе
   ( начало мая)
  
   Здравствуй, Саша!
   Дни у нас и в самом деле яркие, солнечные, почти летние - однако второй день у меня плохое настроение. Разом свалилось несколько мелких неприятностей, а это настроения не прибавля­ет. На Главпочтамт я зашла на второй день после того, как пришло твое письмо. До этого заглядывала зимой, ничего не было, я оби­делась и больше не ходила. А тут вдруг будто толкнуло -- иди! Пришла - и мне вручили письмо. Спасибо, что выкроил время. Я так устала от обыденности, захотелось, чтобы случилось что-нибудь хорошее -- и вот весточка от тебя. По радио ежедневно рассказывают о ваших героических буднях, так что де­ржись.
   По-моему я тогда говорила тебе, что лечу в Сумы к дочери? Гостила у них неделю. Они живут вместе с его матерью в двухкомнатной квартире. Свекровь недавно вышла на пенсию и теперь нян­чит новопоявившуюся на свет Аленку. У молодых родителей все нормально (тьфу! тьфу! тьфу!), то ссорятся, то мирятся -- жизнь как жизнь.
   Пишу и почему-то настроение выправляется. Интересно по­чему?..
   Я на самом деле выгляжу хорошо или это был дежурный ком­плимент?.. А ты... ты стал таким сильным, мужественным. Чувс­твуется, что человек решительный и ответственный. Когда вдруг увидела в аэровокзале тебя рядом -- испугалась, разволновалась, возникло желание убежать. И одна мысль в голове билась: не хочу! не хочу пережить все сначала! Но тут же подумала: что это я?.. Прошло столько лет, у каждого своя жизнь -- и успокоилась.
   Все-таки я благодарна судьбе за это нечаянное свидание. Посидели в ресторане, молодость вспомнилась. И насчет фотогра-фий... Неужели возможно подобное совпадение? Вот и не верь в телепатию! А потом случайная встреча на перекрестке воздушных дорог...
   Какими неуклюжими и робкими мы были двадцать лет назад! Смотрю сейчас на своих детей и думаю: а ведь и я была такой же максималисткой, также стремилась к независимости. В юности жи­вешь так бесшабашно, словно впереди целая тысяча лет, а не ка­ких-нибудь пятьдесят. Со временем накапливается жизненная уста­лость, которую год от года все труднее преодолевать. Или это рассудительность и мудрость повисают стопудовыми гирями и больше не дают совершать разные глупости?
   Хочу немножко похвастаться. Я теперь "отличник здравоохра­нения" -- и такая положительная, просто ужас. Утром занимаюсь гимнастикой и бегаю в Березовой роще, где когда-то стояла Ту-рухановская церковь, -- помнишь? Хоть я и взрослая женщина, мать семейства, но иногда так хочется, чтобы тебя похвалили, сказали, что ты молодец. Будем считать, что ты меня хвалишь!
   Если всерьез, то задействована жизнью по самую макушечку. Практически все время работаю на полторы ставки, потому что постоянно кто-нибудь из врачей болеет или же в отпуске. А болеют много из-за непосредственного контакта с инфекцией. И больные разные бывают, иной будто нарочно чихает и кашляет прямо на тебя, так что устаешь повторять: больной, кашляйте в платок! Боятся, что не поверю в болезнь? Опытный врач только глянул на пациента - как рентгеном просветил. К сожалению, у меня на больного уходит вре­мени меньше, чем потом на писанину.
   Перечитала письмо и не знаю, стоит ли отсылать, -- несураз­ное какое-то. А, отошлю! Прочтешь ты его и больше писать мне не захочешь... Но ты напиши, когда появится лирический нас­трой. А я побежала -- еще столько дел!
   До свидания, Алла.
  
   Письмо третье
   (конец мая)
  
   Доброе утро, Алла!
  
   А может быть уже день или вечер?..
   Не знаю, когда ты заберешь это письмо, но так хочется, чтобы оно скорее попало в твои руки. Я снова на почте, где хозяйка - девушка с русой косой. Сегодня она вручила мне твое письмо и посмотрела с явным любопытством. Если бы ты могла себе вооб­разить, с каким внутренним трепетом я уже несколько раз справ­лялся у нее насчет писем!.. Как старался прочесть в ее небесных глазах свой приговор: есть? нет? Чувствовал себя школьником, без памяти влюбившимся в одноклассницу и от переизбытка эмоций сочиняющего стихи.
   Почему ты решила, что твое письмо несуразное? Вот эта твоя мысль действительно несуразная!
   Рад, что у твоей дочери нормальная семейная жизнь. Сейчас у молодых это редкость. Наверно мы плохо готовим их к жизни. В школе им внушают, что жизнь прекрасна и удивительна. И она действительно прекрасна и удивительна! Но жизнь есть борьба. По­стоянная борьба с обстоятельствами, с самим собой. А этому у нас нигде не учат. Человек не должен ждать подачек от судьбы. Он должен быть в ответе за себя, за свои поступки. Мы же в школе, а затем в вузе взращиваем настоящих иждивенцев.
   Перечитал написанное и вот подсмеиваюсь над самим собой. Раз потянуло на морализаторство -- старею. А до чего не хочется! Казалось бы совсем недавно сидел у ночного костра и распевал студенческие песни под гитару. В небо взлетали золотистые искры, грудь разрывалась от переизбытка сил и энтузиазма. И рядом бы­ла ты...
   Что-то потянуло на романтику... Это меня-то, закаленного трудностями и выговорами мужика, уже три дня небритого и похо­жего на сбежавшего зека.
   Улыбнулась?.. Пусть бы твоя улыбка возникла сейчас в углу избушки, там, где помещали раньше образа! Твоя неповторимая улы­бка, загадочная, как у Чеширского кота...
   Невольно оторвался от письма и долго созерцал темный угол, в надежде увидеть твою улыбку. Когда на улице вдруг выглянуло из-за туч солнце, в полумраке что-то на миг сверкнуло, думаю -- твоя улыбка, которая прилетела на мой зов через многие тысячи километров.
   Дома пока все в порядке -- имею в виду свой дом на колесах. С женой тоже более-менее. Раньше мы с ней понимали друг друга, теперь же, когда выросли дети, между нами словно какая-то ниточка порвалась. Вместе обитаем в одном помещении, едим, даже спим в одной постели, но ушло что-то главное. Семейная жизнь течет по инерции, нет больше того внутреннего ощущения покоя, защищенности, счастья, которые должно приносить совместное существование.
   Когда произошел наш с тобой разрыв, я сразу уехал к себе в Благовещенск. Будущую свою жену, которую помнил неловкой дев-чонкой, увидел уже другой: она расцвела, превратилась в белоку­рую, пышущую здоровьем девушку с румянцем во всю щеку. И к то­му же неглупую -- училась в пединституте. Я отравлял тебе одно письмо за другим, но не получал ответа. А она была рядом... И я говорил с нею о тебе, о своей любви. Тогда мне казалось, что она понимает меня и даже сочувствует.
   Наши с ней судьбы очень похожи: деды из амурских казаков. Отцы дружили между собой, вместе ушли на фронт -- и не верну­лись. Даже дома стояли напротив. У матери ее осталось на ру­ках двое детей, у моей -- трое. Кормились огородом, продыху не знали от работы, но детей в люди вывели, -- хоть и постарели на глазах. Когда жизнь после войны немного наладилась, один мой брат запил. Появились деньги, а город-то небольшой, скука, вроде и деваться некуда, в общем, человек сломался. И лечение не помогло. Мать с ним до сих пор мучается: родной сын, не бросишь. Нет ей покоя и на старости лет. А со мной отказывает­ся жить...
   Женился я через год. Свадьбу, как положено, всей улицей играли. Ну а воспоминания о тебе я спрятал в сокровенный тайничок своей души, куда никому не позволял заглядывать. Это было только мое.
   Хочется, чтобы ты это знала.
   Дочка после школы поступала в мединститут, но не добрала баллов. Конечно, расстроилась. Теперь работает в больнице сани­таркой, зарабатывает стаж, снова готовится в институт и посещает курсы. Поступит, я уверен, она у меня упорная.
   В этом году сын закончит мореходное училище. Самостоятель­ный, куда с добром! Родители ему не указ. Пошел не в меня, а в деда, моего отца -- такой же кряжистый, сильный. В позапрошлом году поставил нас с женой, так сказать, перед фактом: явился в отпуск с законной супругой. Мать в слезы, я пытался строжиться -- да уж чего... А этот разбойник смеется -- все, батя, по закону, я совершеннолетний!.. Деваться некуда, благословили. Девушка мне понравилась, правильная, добрая. Честно говоря, доволен я, что он рано женился. Насмотрелся на мужиков, которые без семьи по свету мыкаются неприкаянными.
   Подумалось вдруг: половина жизни уже прожита, а вроде и рассказывать нечего!.. Все только работа, работа... А где же тот высший смысл, ради которого человек является на зем­лю? Или весь смысл моего бытия в том, чтобы мотаться на газике по колдобинам, ругмя ругаться с мужиками, быть глодаемым комарьем - и вести, вести Трассу через тайгу, через мари, по веч­ной мерзлоте, преодолевая горные хребты и форсируя реки?!.
   Написал это и зауважал сам себя: первопроходец! А потом прислушался к себе и понял, да, первопроходец; потому что мне, по большому счету, нравится идти впереди других хотя бы на один шаг.
   Если спросить рабочего, ты зачем приехал на Трассу? Он по­смотрит на тебя, как на идиота, и ответит -- хороший заработок. Но деньгами тут не удержишь. Трасса -- это работа на пределе возможного, тут сразу видно, чего ты стоишь. Внутреннее созна­ние того, что ты причастен к истории страны, что ты творишь эту самую историю, дает людям ощущение собственной значимости. И еще, эти заросшие щетиной дяди -- романтики. Да-да! Деловые романтики, если можно так сказать. Им важно претворить в реальность свою мечту, увидеть ее воплощенной в Трассе. Услышать когда-нибудь гудки идущих по ней поездов...
   Мой Вася уже заглядывал дважды. Придется оборвать свои фи­лософские рассуждения и включиться в стройку века. Пожалуйста, напиши побыстрее! Ведь в самом лучшем случае я получу твое пи­сьмо через десять, а то и пятнадцать дней.
   Жду. Саша.
  
   Письмо четвертое
   (начало июня)
  
   Александр! неужели я похожа на Чеширского кота?! Сомни­тельный комплимент...
   Не думала, что дождусь ответа так скоро, учитывая рассто­яние. Хотя у нас по календарю лето, но по ночам бывают замороз­ки. А деревья уже распустились... Природу ведь не волнует наш человеческий календарь, она сама себе хозяйка. Говорят, что померзли цветы у черной смородины и урожая не будет. Завтра наконец обещают потепление.
   Знаешь, я не выдержала и забежала на почту уже через не­делею после того, как отправила свое письмо. Стояла к окошечку с корреспонденцией "до востребования" и всматривалась в людс­кие лица. А люди были сосредоточены на собственных мыслях. И я качалась себе воришкой, крадущим кусочки чьих-то жизней. Выра­жения лиц были самые разные, в них читались надежда, усталость, даже отчаяние. Мое внимание привлекла женщина лет тридцати, с длинными прямыми темными голосами. Она была похожа на мадонну, и на всем ее облике лежала печать трагедии. Страшно видеть та­кое красивое и одновременно безжизненное, напоминающее маску лицо у молодой и красивой женщины. Оно до сих пор стоит у меня перед глазами. Хотелось подойти и спросить, может нужна помощь? Не подошла и не спросила. Иногда человеку нужно побыть одному.
   Пришла в следующий раз через десять дней -- и вот оно, твое письмо! Взяла в руки белый прямоугольник, и в душе что-то запело. Почти вприпрыжку побежала через дорогу в Первомайский сквер, уселась на укромную скамейку и вскрыла конверт. Читала не отрываясь, потом еще раз, и еще...
   Неужели в том, что мы расстались, есть вина моей мате­ри?! Не хочется верить, но... Зная ее характер... Думаю, она могла.
   С утра работала в военкомате. Медкомиссия смотрит призыв­ников. Ребята угловатые, лопоухие, стеснительные, и некоторые от стеснительности делаются наглыми. А уж ноги так благоу­хают, что разбаливается голова -- держу окно открытым настежь.
   Вот пообщаюсь с тобой мысленно и пойду в свою больницу. С двух до пяти у меня прием, потом -- участок. А больные меня любят. Мне на самом деле жалко одиноких старух и стариков, за­пертых в своих квартирах. Некоторые даже на улицу не выходят, нет сил. Дети же... Разные бывают дети. Кому ехать далеко, дру­гому просто плевать. Третьему... не приведи господи! Я сейчас бабушку оформляю в дом престарелых. Сын-алкоголик бьет стару­ху, пенсию отбирает -- живет подачками от добрых людей.
   Что, невесело?.. Врач всегда оказывается в центре людских горестей. Иногда мне кажется, что для одинокого человека исповедаться своему врачу -- это наиболее значимая часть лечения. Не лекарства, а мое умение слушать лечит стариков. Увы, старость неизлечима!
   Иногда становится так тоскливо -- хоть в голос вой. Пытаюсь разобраться почему -- нет, вроде все нормально. Досадные мелочи, но у кого их нет? А мне плохо. Будто заперта в душном закутке, задыхаюсь без свежего воздуха -- хочется на свободу, на волю!
   Может это от одиночества?.. Дети выросли и отпочковались. Я им вроде бы не нужна. И хорошо, что не нужна, значит у них все в порядке. Муж... Не думай, я его даже люблю, но... с ним нестерпимо скучно. Порой я просто ухожу, куда глаза глядят. Могу зайти к подруге или завернуть в кинотеатр. Я ему верна, только из наших отношений что-то безвозвратно ушло. Как точно ты написал про инерцию сосуществования с женой. И у меня -- инер­ция. Обстоятельств, общей квартиры, совместных детей, былых воспоминаний... Пяти лет дочка заболела скарлатиной. Была при смерти. Я находилась рядом с ней днями и ночами. Просто с ума сходила! С какой заботливостью, нежностью относился ко мне муж -- никогда не забуду.
   Перед сном я позволяю себе фантазировать. Порой представ­ляю, что мы не расстались тогда, я вышла за тебя замуж -- и вся жизнь становится другой. Как знать, были бы мы счастливы, -- но эта вымышленная действительность придает мне силы. Конечно, вернуться в прошлое невозможно. Упущенный шанс, утраченное время жестоко мстят за себя. Мстят утратой иллюзий, душевной опустошенностью.
   Прочитав все это, ты сочтешь меня законченной пессимисткой. А это в корне неправильно. Напротив, человек я жизнерадостный и даже веселый, в меланхолию впадаю крайне редко. Помнишь, как я пою? Забыл?! Непростительно!!
   В больнице есть самодеятельность, в которой я принимаю самое активное участие. У меня, между прочим, красивое меццо-сопрано и я исполняю романсы. Еще, если помнишь, люблю танцевать. Вроде бы уже неудобно -- бабушка, -- но люблю! И возраст свой почти не ощущаю. Вот только смотрю на дряхлых старух и с ужасом думаю: неужели когда-нибудь и я сделаюсь похожей на такую?! Только не это!
   Прожитые годы чувствуются только тогда, когда болею, а при нашей профессии врачебной это немудрено -- кругом инфекция. В Оби прошлым летом высевался вибрион холеры: что было!.. Сра­зу объявили готовность номер один, чуть кто в туалет зачастит, его хватают и в больницу. И представь, у мужчины на соседнем участке -- подозрение на холеру. Так наша врач-инфекционист на­столько перетрусила, что срочно ушла на больничный. Главный врач попросил пойти к больному меня -- я в инфекционном кабине­те подрабатываю по совместительству -- ну я и пошла... Оказа­лось, отравление консервами. А главный грач мне потом говорил, что моей услуги по гроб жизни не забудет. Посмотрим...
   Пишу тебе как самому близкому человеку, и это удивительно, потому что прошло столько лет и мы стали совсем другими. Тебя сегодняшнего я совсем не знаю, равно как и ты меня не знаешь, - ведь молодые люди, которыми мы были когда-то, давно канули в Лету. Поэтому давай заново знакомить­ся. Заочно. Пиши!
   Пока. Алла.
   Р.$. Скамейку напротив занял гражданин в летах и с почтенным брюшком. Заинтересованно поглядывает в мою сторону. Наверное командировочный.
   Р.??. Угадала! Командировочный. Пригласил в ресторан, а когда я отказалась, извинился и отстал. Ха-ха!
  
   Письмо пятое
   (конец июня)
  
   Здравствуй!
  
   Хотел написать "дорогая", но не решился. Прошлое, увы, в прошлом. И все же иногда ловлю себя на шальной мысли ''а вдруг?.." - и сразу сердце обрывается, как у молодого дурня, впервые увидевшего тебя на вечеринке и с лету врезавшегося по самые уши.
   Отмечали седьмое ноября, и ты пришла с Олегом Константино­вым. В зеленом крепдешиновом платье, на шее бусы из дымчатого топаза, бабушкин подарок. Шея у тебя была гибкая и стройная, лебединая, сразу подумалось мне, - и вся ты была такой невесомой, полупрозрачной, словно случайно залетевшая к нам фея. Когда я наконец вышел из столбняка и по­смотрел в твои глаза, в душе поднялась настоящая буря. Это ОНА!.. С самого первого момента нашей встречи я знал: ты - моя судьба.
   Ты училась в медицинском институте на втором курсе. Зани­мались вы и в Горбольнице. После занятий я, стараясь не попа­даться на глаза, провожал тебя до дома. Мне казалось, что ты не замечаешь меня, но однажды ты вдруг повернулась и спросила, не хочу ли я тебя проводить? Я только молча кивнул, онемев от неожиданной радости. Ты шла, искоса поглядывая на меня снизу вверх и явно забавлялась моей робостью, наконец сжалилась и стала что-то рассказывать о своей летней практике в больнице. Запомнилась история, как ты делала первый в жизни укол. Взяла шприц обеими руками, закрыла глаза и изо всех сил всадила его пониже спины здоровенному дяде -- первому пациенту. И замерла, ожидая, что он заорет не своим голосом, а он повернулся и спро­сил -- уже все? И, натягивая брюки, добавил: легкая у вас рука, сестричка! Ты долго с изумлением смотрела ему вслед.
   Ясно представив и дядю, и тебя со шприцем, я рассмеялся. Ты рассмеялась в ответ. Смех у тебя был звонкий и заразитель­ный, как колокольчик. Дойдя до подъезда, я спросил, можно ли прийти еще? Ты серьезно посмотрела в мои глаза и наклонила голову в знак согласия. Я же почувствовал себя в раю.
   Для меня ты всегда оставалась загадочным существом. Я ни­когда не знал, чего от тебя ожидать: будешь ли ты плакать или же смяться.
   Помню мы гуляли по улице. Ты шла, немного пританцовывая и напевала песенку. Но вдруг песенка оборвалась, лицо твое сде­лалось грустным, в глазах заблестели слезы. Я стал расспраши­вать тебя, в чем дело? Ты отмалчивалась, потом призналась, что навстречу нам попался инвалид на протезе и ты сразу представи­ла себя или меня на протезе -- и как это ужасно! Тут я начи­наю с тобой спорить, доказывать, что человек может быть счаст­лив и без ноги, что у него есть наверное жена и дети... Ты зло бросаешь мне: "Конечно! Легко говорить -- у тебя ноги целы! И вообще ты бесчувственный, как... гардероб!"
   Я страшно обижаюсь на "гардероб" и еще упорнее доказываю, как человек силой своего духа поднимется над обстоятельствами жизни, переламывает судьбу и добивается успехов.
   Но ты уже не слышишь меня. Из мусорного ящика доносится какой-то слабый писк, и мы лезем туда через сугроб и извлекаем полузамерзшего котенка, которого ты прячешь под шубкой на груди. Выяс­няется, что твоя мама терпеть не может кошек и оставшиеся светлые часы того незабываемого для меня дня посвящаются обходу твоих знакомых с целью пристроить бедолагу. И это нам удается! Хвостатый страдалец передается с рук на руки пожилой женщине, нас за что-то благодарят и поят горячим чаем с душистым варень­ем из лесной земляники.
   Какое это счастье - сидеть в тепле, пить чай из синей чаш­ки с золотой каймой и наблюдать, как вы моете котенка в тазу, вытираете насухо полотенцем, поите подогретым молоком. И вот уже умиротворенный зверек сладко дремлет на коленях у новой хозяйки и мурлычет так громко, словно внутри у него маленький органчик.
   Расставаться после стольких переживаний не хотелось, и мы стояли в твоем полутемном подъезде. К вечеру похолодало, ты жа­ловалась, что совсем окоченели руки -- я согревал их в своих ладонях. Мы о чем-то шептались и даже смеялись шепотом.
   В тот вечер я признался в любви. Ты сразу вырвала у меня руки, сделалась серьезной и недоступной. Потом положила руки на мои плечи и испытующе заглянула в глаза. Молча шагнула назад, повернулась и стала подниматься по лестнице. Я пытался удержать тебя, но ты приложила к губам палец, призывая к молчанию. Я стоял неподвижно, слышал, как открылась и потом захлопнулась дверь, -- и не знал что и думать.
   Всю ночь я не спал, переживая случившееся. Без сна вертелся сбоку набок на неудобной общежитской койке и еле сдер­живал слезы. Утром не пошел на занятия и бесцельно шатался по улицам. Мне почему-то казалось, что между нами все кончено и теперь ты меня прогонишь, -- а этого я не переживу. Мысленно вел нескончаемый диалог с тобою, говорил о своей сумасшедшей любви, просил прощения за вчерашнее... Боялся показаться на глаза тебе, однако к моменту окончания занятий ноги сами при­вели меня на Горбольницу. Размахивая портфелями, девушки-ме­дички высыпали из дверей, среди них была и ты. Вот увидела ме­ня и помахала рукой в яркой варежке. Я кинулся к тебе со всех ног. Я был без ума от радости! Я прощен!!
   И снова мы бродили по городским улицам. Шел пушистый снег, и ты что-то говорила. Я слушал твой голос и был наверху блаженства. После моего признания отношения наши изменились, стали серьезнее что ли. Ты пригласила меня в гости домой.
   Твоя мать приняла меня любезно, но холодно, я не был той партией, которая была достойна составить счастье ее доче­ри. Она расспрашивала меня о семье, о планах на будущее, даже похвалила за намерение помогать младшим братьям и матери. Только вот ее поджатые губы я не забыл до сих пор.
   Ты знала, что я живу на стипендию, и старалась подкормить меня, при этом, не задевая моего самолюбия. Одного сытного обеда мне хватало дня на три. Но я был гордым и соглашался обедать у тебя только раз в неделю. Помню хорошо твоего отца, он был хирургом и его редко можно было застать дома. Когда же мы с ним встречались, то относились друг к другу с симпатией - он тоже был из "простых", понимал мои трудности и не видел ни­чего страшного в том, что у меня единственные приличные брюки.
   Та зима оказалась счастливейшей в моей жизни. Мы виде­лись с тобой почти ежедневно, думалось, что со временем сопро­тивление твоей матери ослабнет, в конце концов жить-то нам! Изо всех сил пыхтел над дипломом, чтобы получить отлично, - тогда была бы возможность остаться в Новосибирске, ведь ты училась только на втором курсе. Я был полон надежд и мне не страшны были любые трудности.
   А помнишь встречу Нового года у нас в общежитии?.. Ты ска­зала, что любишь меня. Мои товарищи смеялись и поздравляли нас, я же буквально ошалел, подхватил тебя на руки и за­кружился по комнате. Зеленоглазое мое счастье возмущалось и отбивалось маленькими твердыми кулачками, но я не отпускал те­бя, изо всех сил прижимая к груди.
   Ты помнишь?..
   Впрочем, надо ли помнить?.. Спокойнее, да и мудрее чувст­вовать себя добрыми старыми друзьями.
   Здесь у нас комары и бешеный ритм работы. За короткое лето надо успеть подготовиться к зиме. Много проблем из-за веч­ной мерзлоты и сейсмики -- не знаешь чего ждать. Кажется, я уже писал, что колонна наша разместилась в базовом поселке с кра­сивым названием Сосновый бор. Коллектив сложившийся, работали на строительстве земляного полотна уже на двух участках этой же железной дороги. Костяк колонны состав­ляют кадровые рабочие, проработавшие на строительстве дорог многие годы. Приехали сюда вместе со своей колонной с линии Хребтовая-Устьилимская. Прибыли со своим хозяйством: жилыми домами, механизмами, рабочие с семьями. Когда-нибудь опишу тебе нашу работу подробнее. Ты тоже пиши обо всем .
  
   Очень жду. Александр.

Письмо шестое

( начало июля)

  
   Здравствуй, Саша!
  
   Помню ли я встречу того Нового года? Конечно! Я тогда по­дарила тебе жутко модный синтетический галстук -- а ты раздо­был где-то настоящую живую розу.
   Я опаздывала и почти бежала вприпрыжку, меня подгонял и морозец. Только у площади Калинина воз­ле меня остановился автобус и гостеприимно распахнул дверь. Я заскочила в него и расхохоталась -- в автобусе ехали Деды моро­зы. С длинными белыми бородами, красными носами и а красных варежках. Они шутили, балагурили и все приглашали стать их Снегурочкой. Я тоже смеялась и шутила -- двадцать Дед морозов это что-то! Высадили меня у вашего общежития, и пока я бежала к подъезду, меня переполняло чувство, что этот Новый год бу­дет необыкновенным.
   Первое, что я увидела в вашей комнате, была живая роза в бутылке из-под молока. Это под Новый-то год! Не веря своим глазам, подошла и потрогала лепестки, нежные, упругие, чайного цвета. В воздухе стоял тонкий аромат. Потом твои соседи под разными предлогами разбежались и мы остались вдвоем. Ты сидел на стуле и молчал. А я вдруг нагнулась и поцеловала чудесный цветок. Я была так счастлива!..
   Удивительно, но я помню все так, словно это было вчера!
   Скоро комната наполнилась народом. С хохотом и хохмами накрыли стол -- каждый притащил что мог. Была даже бутылка шампанского. При всех я повязала тебе новый галстук, как бы заявляя свои права. Парни веселились и ехидничали, а девчонки с вашего курса кидали на меня косые взгляды.
   Под бьющие полночь куранты мы кричали "ура'", чокались стаканами с шампанским и хохотали. И тут я объявила, что тебя люблю. Ты схватил меня и закружил по комнате. Я отбивалась, а потом притихла - обретенное счастье казалось вечным.
   Твои друзья провозгласили меня королевой, короновали се-ребряной короной из фольги и с головы до ног увешали свер­кающим дождем. Мы ходили по комнатам вашего этажа, я была не­приступной королевой, а вы моей свитой в чалмах из полотенец.
   На первом этаже играл оркестр, наконец мы спустились туда и на­ше явление произвело легкий фурор. Кавалеры приглашали меня нарасхват, ты хмурился и злился, словно я была в чем-то виновата. Но все было так весело, легко и открыто, что я и вправду ощущала себя королевой из волшебной сказки.
   В третьем часу снова все сошлись в вашей комнате, и тог­да у меня вдруг возникла идея встретить Новый год по Москве в настоящем лесу. Идея вызвала всеобщий восторг. Со смехом об­рядились кто во что горазд, мне выдали чей-то свитер и старые брюки такой длины, что их пришлось подвязать бечевкой. Сгреб­ли со стола остатки пиршества, набрали конфетти, серпантина, бенгальских огней -- и двинулись в путь.
   Улицы были заполнены веселым людом, поспешавшим на пло­щадь Ленина к большой городской елке. Взрослые и дети хохота­ли, пихали друг друга а сугробы, катались с горок, визжали - ведь Новый год единственный праздник, когда взрослым официально позволено впадать в детство.
   Кто-то было заикнулся о городской елке -- но я, как истинная королева, пресекла неповиновение и корне. Нужна была подходящая машина, потому что нас было человек десять. Наверное со сторону я выглядела очень забавно и напоминала матрешку, однако необычайная решимость просто переполняла меня. Я отогнала всех от дороги и сама ста­ла останавливать машины. И поймала-таки заводской автобус, раз­везший только что рабочих после смены. Мы радостно оккупирова­ли его и поехали с песнями и даже плясками в Заельцовский бор. Шофер высадил нас в лесу, сказал на прощание, что такой разве­селой компании во главе с медвежонком не видал никогда, посиг­налил -- и уехал. А мы, оставшись в ночном лесу, проваливаясь в снег выше колена, принялись искать поляну с елкой посредине.
   Пушистую роскошную ель украсили серпантином и дождем. Не­подалеку развели огромный костер и подожгли бенгальские огни. Это было сказочное, ирреальное зрелище! Синеватая луна высека­ла из снега, голубые искры, мы плясали вокруг костра, протаяв­шего до земли, и орали песни. За колеблющимся кругом света от мороза потрескивали деревья -- а нам было жарко. И немного не по себе в сказочном зимнем лесу при свете звезд и луны, слов­но мы вторглись без приглашения в заповедное царство.
   "А сейчас из леса выйдет огромный страшный медведь и стра­шным голосом заревет у-у-у!.."-- замогильным голосом принялся вещать кто-то из парней. И словно а ответ на эти слова совсем рядом затрещали сучья и в неверном свете костра возникла вдруг огромная тень с рогами, девчонки дружно завизжали, тень -- а это был разбуженный нами лось -- шарахнулась во мрак, только треск пошел по лесу.
   Возвращались под утро. Охрипшими от мороза и песен. Мар­шировали, взявшись за руки, по шоссе. Завернули в аэровокзал погреться и, собрав по карманам завалявшиеся рубли, накупили булочек и бутылку шампанского. Жадно поедали булочки, запивая шампанским из граненых стаканов, -- ничего вкуснее этих вчераш­них булочек с шампанским я никогда не пробовала!
   Боже мой, Саша, неужели это все было?!
   Сижу, облокотясь на кухонный стол, и пишу тебе письмо. Время заполночь. Муж спит, а я готовлю обед на завтра. Сын ос­тался в общежитии (таким образом он объясняет свои ночные от­лучки). Что делать -- молодость. Когда он дома, начинаются бес­конечные звонки от девушек -- он у меня красивый. и похоже дон­жуан. Кажется, борщ сварился! Когда-нибудь угощу тебя фирмен­ным своим борщом -- друзья утверждают, бесподобным.
   Ты думаешь, что я не обратила на тебя внимания в ту нашу самую первую встречу на седьмое ноября? Как бы не так! Да, я тогда дружила с Олегом, но мы были только приятелями. Когда же встретилась глазами с тобой -- внутри сразу что-то дрогнуло и аж дух захватило. Глаза у тебя были черные и яркие -- горящие. Мне даже жутко сделалось. Показалось, что между нами вспыхну­ла вольтова дуга. И эта твоя ямочка на подбородке -- будто кто пальцем надавил и осталась глубокая вмятина. Мне так захоте­лось потрогать ее!
   Гляжу в темноту за окном и улыбаюсь. Знаешь, ты был та­ким нескладным! Рукава свитера коротковаты и из брюк тоже вырос... До сих пор а моей душе сохранилась нежность к тому длинному парню, каким ты был когда-то. Жаль, недолго продлилась наша любовь и оборвалась так нелепо, но прочертила метеорным следом мою жизнь и навсегда запала а душу.
   А тот Новый год... В общежитие вернулись утром. Кто-то открыл окно в вашей комнате - и моя роза погибла. Я все пыталась приподнять ее головку, но она слоено обуглилась от мороза. И я вдруг заплакала навзрыд, во весь голос, словно предчувствуя будущее нашей любви.
   Ты сидел на кровати рядом со мной и гладил по голове, ус­покаивая. Я прижималась к тебе и ревела белугой - и как-то незаметно уснула. Будто провалилась в сон. Проснулась уже вече­ром. Ты укрыл меня всеми одеялами - боялся, что простужусь.
   Мне так хотелось, чтобы ты поцеловал меня!.. Лежала, притаив­шись, и ждала -- но ты не поцеловал. И тогда я открыла глаза, потянулась, выбралась из-под вороха одеял и произнесла, как в сказке: "Долго же я спала!.." А ты молча сидел у стола, облокотясь на него и не сводил с меня глаз. Я еще подумала, что наверное ты сидишь так давным-давно...
   Дома мне была хорошая баня за то, что пропала на сутки, -- особенно возмущалась мама.
   Тот Новый год... Это незабываемо!.. Мне сегодняшней все представляется волшебным сном.

Видишь, я все помню, Саша!

Целую тебя и щеку (это можно),

Алла.

Письмо седьмое

   (конец июля)
  
   Здравствуй, Зеленоглазка!
  
   Мысленно я называл тебя так, только сказать вслух стес­нялся. От почты, где работает девушка с русой косой, мы уже отошли далеко, поэтому пиши теперь на другой поселок по адре­су: ... ...
   Можешь не верить моим словам -- но я помню каждый день, проведенный вместе с тобою. Знаю, во всем виноват только я. Правильнее сказать, тот молодой ревнивец, каким я был когда-то. Любой случайный взгляд, который ты бросала на другого муж­чину, жег меня раскаленным железом. Я считал себя недостойным тебя, терзался мыслью, что ты меня не любишь. Был уверен, что обязательно наступит день, когда ты скажешь мне, что пошутила. Я постоянно мучил себя недоверием к тебе. В воображении видел с другим парнем, который был во сто крат лучше, умнее, ин­тереснее меня. Вечерами буквально убегал из общежития и бродил по улицам, чтобы измучить себя физически и тем сбить на­кал своих фантазий.
   Ноги сами несли к твоему дому. Я вжимался в ствол дерева и смотрел на твои окна. Там жила ты, и эта твоя таинственная жизнь была для меня недоступна. Мысленно я видел твой нежный профиль, твою гибкую шею -- и сердце сжимала сладкая боль. Я чувствовал себя безумно счастливым и одновременно был глубоко несчастен. Когда от долгого стояния на морозе я превра­щался в одну большую сосульку, то срывался с места и рысцой бежал к автобусной остановке, или же прямиком в общежитие, потому что автобусы уже не ходили.
   Однажды, чтобы сократить путь, спустился в Сухой лог, по льду перешел Ельцовку и уже был у места, откуда можно вска­рабкаться наверх, как вдруг передо мной бесшумно выросли четы­ре тени. Хотел было рвануть обратно через речку, но понял, что это бессмысленно и замер на месте, приготовившись дорого про­дать жизнь.
   Кряжистый мужик в овчинном полушубке посветил мне фонариком а лицо и с ласковой угрозой произнес:
   -- Не наш, не ельцовский. Чего тебя тут носит, дурашка?
   -- В общагу иду, -- буркнул я. Против четырех рецидивистов шансы мои были практически равны нулю.
   -- В общагу идет... студент... -- нараспев, с какой-то да­же издевочкой сказал кряжистый.
   - Да я из тебя щас такое состряпаю! -- схватил меня за во­рот шинели высокий молодой парень.
   -- Ша, Гусь, - коротко приказал кряжистый. -- Гляди, какой тощий. Одно слово -- студент. Сунь ему десятку и в зубы дай, чтоб ночами не шлялся.
   Молодой проворчал что-то неразборчивое и засветил мне та­кую оплеуху, что я отлетел в сугроб. Бандиты бесшумно, как ко­ты, растворились в снежной круговерти. Я посидел в сугробе, растирая снегом подбитую скулу и еще не веря тому, что так лег­ко отделался, а потом принялся карабкаться по скользкому крутому склону. Рассказывая в общаге про свое приключение, зачем-то сунул руку в карман и к собственному и всеобщему изумлению извлек оттуда десятку.
   Больше через Сухой лог не ходил. Ладно у главаря в ту ночь настроение было хорошее - а если бы нет?.. Такой вот анекдот из прошлого. Теперь можно и посмеяться, но тогда мне было не до смеха. К тому же рука у молодого бандюги оказалась тяжелой, скула распухла и долго болела.
   Пишу всякие байки, неосознанно отодвигая тяжелое для меня признание, -- ведь прошлое до сих пор гложет меня. Простишь ли ты когда-нибудь мой поступок? Я знаю, что прощения не заслуживаю -- и все же... Мне нужно перед тобой выговориться. Разрушить собственными руками свое счастье!.. Гос­поди, каким же молодые кретином я был когда-то...
   Защита моего диплома была поставлена на двенадцатое мая. После защиты ( а меня переполняла уверенность, что получу от­лично), собирался просить твоей руки. Хоть ты и сказала на Новый год, что любишь меня, - я вовсе не был уверен в этом, ведь с тех пор ты больше ни разу об этом не говорила.
   Та весна была ранней -- деревья покрылись листвой уже в начале мая. Вечерами мы с тобой гуляли по улицам и волны запахов от ожившей земли, распустившихся деревьев, молодой расту­щей травки будоражили меня, вливали в мою душу неимоверные силы. Мне тогда казалось -- я могу все! Особенно, когда рядом была ты. Мы бродили, взявшись за руки, и молчали, наслаждаясь нашей близостью.
   На вечере в честь дня празднования Победы а нашем институ­те ты была всех красивее. Я гордился тобою и -- страдал, потому что вокруг тебя постоянно крутились наши ребята. Теперь-то я в пол­ной мере способен оценить всю глубину собственной глупости, но в то время... Ты танцевала с другими -- а я считал, что ты раз­любила меня и боишься признаться. Как же я мучился тогда! Мучился и скрывал свои истинные чувства. Да и какое право я имел отказывать очередному приглашающему тебя кавалеру? Ты вы­глядела оживленной и даже счастливой. Женщине необходимо мужское внимание, необходимо ощущать себя королевой, в ней природой за­ложена потребность нравиться. Но тогда я этого не понимал. Ко­гда же Максим увлек тебя из зала в полутемный коридор -в отчаянии я устремился следом. Видел, как он поцеловал тебя, - и заслужил пощечину. Но я... я... просто голову потерял! Он поцеловал т е б я ... Тебя!! Которая была для меня недосягаемым идеалом, богиней, чьей руки я едва смел касаться.
   Идеальный мир, в котором существовали ты и я, и в который не было доступа другим, рухнул а одно мгновение. И я был один среди его обломков, потрясенный, разуверившийся во всем. Случайный поцелуй превратился для меня в настоящую трагедию. С высоты прожи­тых лет это выглядит даже забавно, но тогда... Я даже жить не хотел.
   Помню, как я бросился на Максима вне себя от ревности и ярости. Он убежал и заперся в какой-то аудитории. Дальнейшее сохранилось в памяти урывками: рыдал в своей комнате в обшаге, ходил по каким-то заснеженным улицам в совершенном отчаянии...
   К чему сегодня вытаскивать на свет Божий эти страшные для меня воспоминания? Прошлое ведь не вернешь. Но меня до сих пор гложет чувство вины перед тобой. Перед тобой и перед на­шей любовью. Сможешь ли ты простить меня?.. Умоляю -- прости...
   А через три дня я защитился. На отлично. Распределился в родной город и уехал, не сказав тебе ни слова. Щенок! Молоко­сос! Идиот!! Если бы время можно было повернуть вспять... Как же глупы и опрометчивы мы в юности!.. Только любовь, любовь - и ничто иное, привносит в нашу жизнь глубокий смысл. Теперь-то я понимай это. Но в те годы...
   Спустя неделю я постепенно стал прозревать. Сделал попыт­ку написать тебе письмо. Это оказалось трудно. Очень трудно. Писал -- и рвал, снова писал -- и снова рвал написанное. Слова, ложась на бумагу, были неспособны выразить мои переживания. Я мучился, страдал, не находил себе места. Мать, видя, что творится неладное, расспрашивала, в чем дело. Я молчал.
   Наконец бросил в почтовый ящик первое письмо. Ответа на него не последовало. Отчаяние мое возрастало. Я писал письма - и ждал от тебя ответа. Миновало лето, наступила осень, потом зима. Письмо от тебя так и не пришло. И тогда я понял, что все кон­чено. Ты -- не простила. Вместе с тобой из моей жизни ушло на­всегда что-то светлое, цельное, единственное. Жизнь потеряла свой смысл. Со временем я женился и зажил как все.
   Извини за сумбур в мыслях и в письме. Отправляю не чи­тая, иначе, боюсь, не решусь отослать.

Александр.

  

Письмо восьмое

( начало августа)

   Двадцать три года... Вдумайся, Саша, -- двадцать три года прошло... Какой смысл теперь выяснять причину разрыва или про­сить прощения?..
   Конечно, я давно простила тебя. Зрелая, сорокалетняя, умудренная жизненным опытом женщина. Но вот та, потерявшаяся в отдаленной дымке времени девушка уже не сможет простить ни­когда...
   Ты увидел, что меня поцеловал другой мужчина, -- и это ста­ло причиной твоей трагедии. Со временем примерно так я и пред­ставляла себе случившееся, твое тогдашнее состояние. Но пред­ставлял ли ты себе мое?! Думал ли о моих переживаниях?.. Или в те дни наслаждался лишь собственными страдания­ми?..
   Как же я тебя любила, Саша!.. Да я бы поехала за тобой на край света! Ждала только, когда ты решишься, сделать мне предложение. Дождалась... На том проклятом вечере ты как сумасшедший кидаешься на Максима, потом убегаешь -- и навсегда исчезаешь с моего горизонта.
   Я видела, конечно, что ты ревновал меня. Признаюсь, нравилось тебя слегка поддразнивать -- льстило моему женскому самолюбию. Но мне и в голову не могло прийти, насколько серьезно ты воспринимаешь мой невинный флирт! Ты достаточно хорошо владел собой, не показывал вида, и я представления не имела, как для тебя это мучительно.
   Итак, ты убежал куда-то, а я осталась на вечере. Потом кто-то из ребят проводил меня до дома. Я думала, что ты позлишься несколько часов и образумишься. Но ни на следующей день, ни через день, ни после защиты диплома ты не появился.
   Я переживала, потеряла аппетит и сон, почернела и похудела. Случившееся казалось нереальным, невозможным, непостижи­мым. Раз столько времени ты обходишься без меня -- значит не любишь!! Когда же случайно через твоего друга узнала, что ты распределился и уехал на Восток, -- это было настоящим шоком.
   Короче, с тяжелой депрессией я попала в нервное отделение. Получала какие-то лекарства, уколы и ждала, ждала... Ну не мог ты не написать! В это просто невозможно было поверить. И я уговаривала себя, что наверное ты устраиваешься на новой рабо­те, что скоро все у тебя образуется и ты непременно пришлешь мне письмо. Но время шло. И только зимой мне стало окончатель­но ясно - ты не напишешь.
   Третий курс заканчивала в состоянии полной прострации. Спа­сибо девочкам из моей группы, которые обращались со мной пре­дупредительно и деликатно, как с тяжелобольной. Да я и была больной! Время действитетьно лечит - и постепенно я тоже стала возвращаться к жизни. И даже вечера стала посещать, вот только шутить и смеяться совсем разучилась. Но тебя не забыла, вернее, урока, который ты мне преподнес.
   Не хотелось копаться в прошлом, хотя все давным-давно пе­режито и опустилось на самое дно памяти. Но ты первый начал! А может ты прав, может нужно было выговориться, наконец, друг перед другом, чтобы предать это прошлое настоящему забвению.
   Вчера были с мужем на даче. Участок недалеко от речки, дальше -- березовый лес. День был светлый и радостный -- я заго­рала и купалась. Березовый лес, весь пронизанный солнцем, что-то тихонько шелестел, будто нашептывал мне свою тайну. В воздухе летали паутинки с крохотными паучками-парашютистами. Я легла в траву на опушке, раскинула руки и глядела в небо. Синее, чи­стое, глубокое, оно словно затягивало меня в свою бездонную воронку, и в какой-то миг мне показалось, что я лечу. Быть мо­жет просто ненадолго задремала...
   Солнышко было ласковым и теплым, а не жгучим, как в сере­дине лета. Березовые стволы, возвышавшиеся неподалеку, как бы сами излучали тихий молочный свет. И сильно, до одури пахли разомлевшие на солнце травы. Я словно сама сделалась частью этого лесного мира, только глазами следила за сновавшими по стеблям травы, по моим рукам букашечкам, делавшим свою преис­полненную их букашечьего смысла работу. Наверное люди со сто­роны выглядят точно также забавно, как эти божьи твари, суетятся чего-то, куда-то торопятся -- и все из-за какой-нибудь ерунды, модной тряпки, автомобиля, должности... Неумные мы существа. Природа куда мудрее.
   Ну вот еще философ в юбке нашелся!..
   А дома все нормально (тьфу!тьфу' тьфу!). Муж у меня прекрасный, за него я вышла через два года после нашего с тобой раз­рыва. Волосы у него русые, волнистые, и голубые глаза. Рост немного подвел, всего на три сантиметра выше меня, но по-своему он даже красив; сейчас, правда, отрастил животик, и я постоя­нно его за это пилю. Прежде служил на заводе, теперь препода­ватель техникума радиоэлектроники. Зарабатывает неплохо, к то­му же отпуск два месяца. В каждой группе, где он ведет эту свою электронику, обязательно находятся две-три студентки, ко­торые влюбляются а него со страшной силой, письма пишут, по­сле работа поджидают, на консультации бегают. Об этом он мне рассказывает с иронией, но внутренне ему это льстит. Я в ответ всегда, говорю: "И правильно влюбляются -- ты у меня красивый!'' Он вроде бы на мои слова сердится, а на деле очень доволен.
   Знаешь, где я пишу письмо? На конференции! Новациями нас не балуют, вот уже два часа внушают, что надо добросовестно работать и читать медицинские издания. Работаю я добросовест­но и даже журналы медицинские выписываю, вот только для прак­тического врача толку от них мало. Зато лекарств новых очень много. Раньше сердечники, считай, были смертниками, теперь же живут и трудятся десятки лет. А ту старушку, помнишь, я в дом престарелых определила. Уж она благодарила меня!.. И у меня с души камень свалился - пусть отдохнет на старости лет. Но ведь в чем-то и она была виновата: сына упустила!
   Ах, Саша-Сашенька!.. Ну зачем ты меня растревожил? В душе ожило прошлое - и словно я перед тобой в чем-то виновата. Да так оно и есть! Ведь во всем случившемся присутствует и доля моей вины...
   Все! Не надо об этом. Мне казалось, что прошлое умерло, но наша встреча, буквально всколыхнула мою душу. Сейчас внутри такая катавасия!.. Я боюсь, боюсь... Тебя... себя... Лучше нам прервать переписку, пока не поздно. Идет? Давай будем ра­зумными людьми.
   Вот и конференция завершилась. Вовремя -- я как раз допи­сала письмо.

Прощай, Сашенька!

  
   Р.$. На Главпочтамт приходить больше не буду.
  
  

Письмо девятое

( конец августа)

Ты, Алла, не права!

   Нет, рассуждал здраво, ты пишешь справедливые вещи. Но надо ли убивать в себе лучшие чувства?.. 'Человек ведь не запрограммированный автомат и гораздо чаще он действует под влиянием эмоций, нежели холодного рассудка. И, по большому счету, это правильно.
   Для меня такое счастье снова обрести тебя. Пусть все про­изошло случайно, пусть! Но хорошо ли с твоей стороны пытаться, походя, убрать меня с твоей дороги? Стоит ли нам во второй раз совершать одну и ту же ошибку? И если первая целиком на моей совести, то вторая будет на твоей.
   Неужели же, моя хорошая, ты не поняла до сих пор, что я тебя люблю?! Ты -- солнышко мое, которое высветило мою однооб­разную и тяжелую жизнь. За твоими письмами я мотаюсь по жутко­му здешнему бездорожью многие километры, как последний маль­чишка.
   Моя юношеская любовь к тебе это что-то особенное, это был взрыв, полет за облаками, невыразимое счастье!.. После тебя моя жизнь стала обычной, то есть - никакой. Да, у меня появи­лась семья, и все пошло по заезженной колее: работа -- дом, и снова работа, и снова дом. По-своему я любил жену, детей, но как-то спокойно, обыденно, как все . Сутками пропадал на своих объектах: от настоящего мужского труда не прятался ни­когда. Отношения с женой складывались приемлемо, хотя поначалу, особенно до рождения детей, она очень ревновала к тебе и даже в порыве ненависти порвала однажды мои институтские фотогра­фии. Из-за этого мы крупно поссорились. Она закатила истери­ку -- я пригрозил, что уйду. Она проплакалась и, вероятно, обдумав на трезвую голову случившееся, никогда больше не возвращалась к этой теме. А кусочки фотографий я отнес на работу и тщательно их склеил.
   Дети мои выросли и живут собственной жизнью, и теперь ме­ня ничто более не связывает с женщиной, которую я называю же­ной. Ничто, кроме привычки. Между нами образовалась стена не­понимания, сквозь которую достучаться друг до друга становит­ся труднее с каждым годом. У меня возникло опущение, что я ее раздражаю постоянно, одно мое присутствие раздражает. Каждый из нас существует сам по себе, не пуская другого в свою лич­ную жизнь. На работе мне даже прозрачно намекали, что у нее есть любовник,-- и черт с ним!-- мне все ровно.
   А женщина она неплохая и по натуре жизнерадостная. Вот то­лько очень уж мы с нею разные. По натуре она мещаночка. Я не вкладываю в это слово уничижительного смыслы, пожалуй, для жизни такой человек самый подходящий. Ну нравятся ей дорогие вещи, хрусталь, золото -- что с того? Многие грешат этим, мож­но только радоваться, что у людей наконец появились деньги. Грустно другое: когда квартира, машина, дача становятся не сто­лько символом жизненного успеха, сколько смыслом самой жизни.
   Не хочу изображать перед тобой совершеннейшего бессребреника, я тоже предпочитаю комфорт бродячему существова­нию. Но самой природой во мне заведена какая-то пружина, кото­рая заставляет меня ехать в самые труднодоступные места, на самые сложные стройки. Стоит мне обосноваться в городе, обус­троить квартиру и пожить год-полтора, как меня одолевает тос­ка. Не хватает простора, сибирского размаха, я буквально на­чинаю задыхаться среди городской суеты. Внутри нарастает ощу­щение, что настоящая жизнь течет мимо меня, а я отсиживаюсь на ее обочине в тихой безопасной гавани. И тогда я срываюсь с уже насиженного места, насмерть поругавшись с женой, и уезжаю к черту на рога.
   Каждая новая стройка начиналась с нашего разрыва. Я уез­жал -- она оставалась с детьми в городе. Когда я более-менее обустраивался, они ко мне перебирались. Постепенно наши вре­менные разъезды все удлинялись. Я не осуждаю ее, напротив, благодарен, потому что жизнь на новостройках да еще с малень­кими детьми -- не сахар, и все же она всюду следовала за мной.
   Уже не раз и не два я внушал себе: "Саша, пора остановиться! Ты не молод. Дай отдых себе и жене. Ей хочется тепла и до­статка -- ведь она не девочка." Я давал себе страшную клятву, что эта стройка уж точно -- последняя. И не однажды становился клятвопреступником, потому что через какое-то время меня бук­вально срывала с места некая сила, бороться с которой я не мог.
   Эта Трасса -- действительно последняя. Подписал контракт на семь лет. Видит бог, я сюда не рвался. Когда предлагали -- от­казался. Условия экстремальные, у меня язва, жена ни в какую! В общем, категорическое "нет". Но ведь я опытный строитель со стажем работы на труднейших стройках, меня вызвали в обком и долго разговаривали. Короче: кто если не ты?! Я согласился по­сле долгих колебаний. Жена отказалась ехать наотрез. Приехала она ко мне только через год. Что же удивительного -- жить в вагончике, когда по утрам волосы примерзают к стене, радости ма­ло. Но мы делаем грандиозное дело, которое во всем объеме оценят, быть может, лишь наши потомки.
   Извини, что пишу сбивчиво, перескакиваю с одного на другое - я так боюсь тебя потерять. Когда в аэропорту я узнал тебя, то остолбенел, в прямом смысле этого слова. И мгновенно понял, что люблю. Это было как удар грома, как разряд молнии через мое тело. Снова, как и двадцать лет назад, я знал одно: это ОНА. Я вновь счастлив и с трепетом жду твоего письма. Они мне так дороги! Постоянно их перечитываю и все больше убеждаюсь, что когда-то мое сердце не ошиблось и выбрало ту единственную женщину, которая достойна любви и поклонения.
   В детстве, в юности -- мы открыты миру. Но со временем во­зводим вокруг своей души оборонительные укрепления из житейско­го опыта и равнодушия - так легче. Постепенно в бесконечной суете дней и просто от душевной лени равнодушие, которое пона­чалу было лишь маской, делается твоей сутью. Ты теряешь веру в идеалы, насмехаешься над святостью дружеских чувств, преда­ешь мечты своей юности. Ты жив, существуешь, но уже не живешь, потому что духовно ты мертв. Со стороны процесс духовной гибе­ли незаметен -- у некоторых медленная агония души длится годами...
   Вот ведь! собирался написать о другом, а вышла прямо ис­поведь сына века...
   Пожалуйста, ответь на мое письмо. Слишком жестоко дать человеку прикоснуться к истинной любви - и тут же отобрать надежду на взаимность. Благодаря тебе, твоим письмам, я живу сейчас в полную силу. Жду, мучаюсь, страдаю -- и я хочу стра­дать и мучиться. Потому что это и есть жизнь! И я не позволю тебе так просто взять и уйти из моей жизни. Есть ли в этом мире что-то более ценное и достойное поклонения -- чем Любовь?!

Умоляю, пиши мне!

Твой Александр.

  

Письмо десятое

( конец сентября)

  

Здравствуй, Саша!

   Даю слово, что действительно хотела прекратить нашу пере­писку -- и не смогла.
   Не ходила на Главпочтамт две недели. Не скрою, это было мне тяжело, но я внушала себе, что серьезная замужняя женщина не имеет права на двойную жизнь и должна сдерживать свои чувс­тва. Я говорила себе самые жестокие вещи, убеждала в правильности принятого решения - только эта моя решимость таяла под натиском чувств, как ледок под горячим солнцем. Мне стало по-настоящему страшно: вдруг ты обидел­ся и больше никогда не напишешь?.. И перед моим мысленным взо­ром вытянулась скучная, серая, безжизненная череда дней, в ко­торых больше нет твоих писем. Подобная возможность меня ужас­нула. Да зачем же мне, сорокалетней, относительно здоровой женщине прятаться от своих чувств?! Зачем, как страус, зарывать голову в песок?.. Стоит ли искусственно умерщвлять себя раньше по­ложенного срока?..
   Результатом моих размышлений стало срочное посещение по­чтамта. Пока я туда ехала, мысленно кого-то умоляла, чтобы пи­сьмо от тебя пришло. И оно пришло! Я схватила его и, еле сдержи­ваясь, чтобы не бежать, отправилась в сквер.
   Когда же прочитала -- почувствовала себя преступницей. Во-первых, потому что долго не забирала и оно лежало в пачке не­востребованных писем, несчастное и одинокое. И, во-вторых, по­тому что ощутила себя безмерно счастливой.
   Спасибо, Сашенька, что ты у меня есть. Что дважды пере­секлись наши дороги на этой грешной земле. Что, наконец, мы затеяли эту несуразную переписку. Как чудесно жить, Сашка!.. Жить -- и ощущать себя часть вечной и мудрой природа, которая создала нас для какой-то таинственной, только ей ведомой цели.
   Сидела на скамейке и в который раз перечитывала письмо - и вдруг ко мне подскакала белка. Я с ней заговорила, а она, присев на задние лапки и распушив серый хвост, требо­вательно воззрилась на меня. Мускулистое тельце было покрыто рыжей летней шерсткой, сквозь которую прорастали пучки более длинных серых волосков -- ее зимняя шубка. А хвост, размером почти с тельце, уже стал по-зимнему роскошным, седовато-серым.
   В кармане пальто у меня завалялось несколько кедровых орешков, которые я грызла на даче, и я протянула их белке на раскрытой ладони. Она ухватилась лапкой за мои пальцы, аккурат­но взяла ртом один орешек, переложила его в лапки и деловито вскрыла острыми зубами. Лапки были подвижные, напоминали оброс­шую рыжей шерстью крохотную руку -- только с длинными коричне­выми ноготками. Потом белка снова взялась за мои пальцы и схва­тила следующий орешек. Доверие лесного зверька умилило меня поч­ти до слез. Я делаюсь сентиментальной...
   Наверное пора -- все-таки бабушка. И до сих гор не верится: я -- бабушка?! На взгляд со стороны и наша переписка, и наше вол­нение выглядят, должно быть, ужасно забавно. Но для себя-то я знаю, что это не прихоть скучающей дамочки, не мимолетное разв­лечение. Нет, это серьезно. Настолько серьезно, что лучше бы мы не встретились тогда, в аэропорту.
   Нынешний сентябрь выдался на редкость холодным и дождли-вым. Уже и снег неоднократно выпадал. и снова, таял. Деревья стояли грустные, потемневшие от влаги. И даже воздух был насы­щен влагой, словно губка. Но вчера наконец распогодилось. Похо­же, что осень почему-то вспомнила о бабьем лете и решила навер­стать упущенное.
   Бабье лето -- плохо или хорошо?.. Если в конце сентября вдруг зацветает черемуха -- природа обманывает самое себя или же в этом скрыт глубокий смысл?.. Последний всплеск жизни перед зимним летаргическим сном...
   Не обманываемся ли мы с тобой, Саша? Вернуть упущенное в молодости невозможно.
   Перечитала написанное и вдруг подумала: а разве у нас с тобой нет будущего? Неправда, милый Сашка, есть! И я очень-очень люблю тебя, сорокапятилетнего дядю с твердым взглядом и волевым подбородком, на котором привлекательная вмятинка. К черту все сомнения! Будь что будет! Мне так необходим близкий человек, способный понимать и сопереживать. И этот че­ловек -- ты.
   Описываю свои переживания и задаюсь вопросом, насколько это тебе интересно? Душевная близость значит в нашем возрасте так много! В молодости, невзирая на максимализм и остроту ощу­щений, никогда не бываешь настолько абсолютно и горестно одинок, как в зрелые года. Даже если внешне у тебя все в порядке, одо­левает чувство, будто что-то упущено, и это что-то, быть может, есть самое главное.
   Опять работаю в военкомате -- смотрю призывников. Мальчики стараются сохранить свое достоинство изо всех сил, что весьма проблематично, когда совершенно раздет. Смущение и неловкость Прикрывают заместо фигового листка солеными шутками. Я расспра­шиваю их о детских болезнях, слушаю легкие, измеряю давление и думаю о том, что завтра эти лопоухие ребятишки наденут военную форму и превратятся в защитников отечества. И не дай Бог -- какая заваруха! Потому что тогда мои мальчики пойдут с оружием в ру­ках убивать других мальчиков, у которых есть матери. Почему мир устроен столь жестоко?.. Почему не в состоянии договориться между собой люди?.. Почему, наконец, убийство человека челове­ком не провозглашено тягчайшим преступлением?!. Вопросы без ответа. Двадцатый век -- такой рациональный, такой разумный. Неужели же нельзя остановить лавину насилия и убийств? Ведь еще немного и наступит, обязательно наступит день ИКС...
   Однажды я шла на вызов по улице Гоголя в направлении Бе­резовой рощи. Над городом стояли низкие свинцовые тучи, даже не тучи, а клубящееся отвратительное месиво, из которого сеяла водяная мелкая пыль. Настроение, вероятно, из-за погоды было подавленное, ощущение какого-то вселенского гнета легло на плечи неимоверной тяжестью. В такие дни всегда боль­шое количество вызовов. У меня тоже сердце давило - стенокардия. И внезапно передо мной открылась совершенно иная картина. Это было нечто вроде видения. Я увидела ясный солнечный день. Но вместо привычных пятиэтажек -- частично выветрившиеся руины. Кругом ни души. Лишь Березовая роща разрослась дико и страшно. Необычай­но уродливые, агрессивные деревья и выше человеческого роста травы захватывали, обживали развалины города. Все было зримо, отчетливо и страшно. И еще я знала: да, после ядерной войны это, будет выглядеть именно так. Мне сделалось нестерпимо тоскливо и жутко, словно я оказалась в западне, из которой нет выхода. Видение длилось недолго, очевидно, несколько мгновений, но в эти мгновения вместилось немыслимо много!.. Я словно пе­режила ядерную катастрофу, ее последствия, ощутила всю безнадеж­ность и отчаяние оставшихся в живых... Потом картина померкла, я шла по улице Гоголя в сторону Березовой рощи. Сеял мелкий бесцветный дождик.
   Ну вот, начала во здравие -- кончила за упокой! Прямо не письмо, а компот ассорти. Это я шучу. Улыбнулся? Тогда -- до свидания. Дней через десять зайду за твоим письмом. Его еще не будет, и я снова приду через два дня...

Алла.

  

Письмо одиннадцатое

(начало октября)

  

Здравствуй, милая!

   Действительно, письмо твое -- настоящий компот ассорти. Ехал на почту и смотрел сквозь ветровое стекло на побуревшие, нахохлившиеся, словно большие птицы деревья, на запорошенную снегом траву, и осенняя эта картина навевала тоску и разные там мысли о бренности бытия. И все же я поймал себя на том, что улыбаюсь. Конечно, не над хрупкостью нашего бытия -- просто вообразил тебя рядом со мной в прыгающем по ухабам уазике, не­даром зовущимся "козликом". Глядя на унылые осенние пейзажи, ты говорила, что любишь настоящую сибирскую зиму, чтобы щеки горели и чтобы не ходить, а бегать, от крепкого и злого морозца.
   Уж с чем-чем, а с морозами здесь проблем не! Хорошо хоть -почти без ветра. Минус шестьдесят без ветра перено­сится лучше, нежели минус сорок пять с ветром. Прошлая зима не слишком-то прижимала нас по части холода, до шестидесяти ни разу не опускалось, хотя пятьдесят пять было, и не раз. Такой отчаянный морозище при небольшом количестве снега для жителей Западной Сибири представ­ляется, наверное, неестественным. Мне тоже поначалу виделась в том некая несуразность, потом привык.
   Алла, драгоценная моя находка! -- я просто поверить не смею в то, что ты тоже меня не забыла! Ведь жизнь наша, осо­бенно во второй своей половине, нечасто преподносит нам такие подарки. Конечно, мы не те, что прежде, возмужали, стали тер­пимее и мудрее. И оттого-то наша случайная встреча дороже во сто крат!.. Твои письма, общение с тобой через эти легкие бу­мажные листочки словно приоткрыли для меня заветную дверь. Это -- как лоскут ярко-синего небо между туч. Как луч света - для вновь обретшего зрение слепца. Я вновь ощутил всю полноту жизни. Тружусь с утра до ночи -- на полную катушку, как говорят наши мужики. И счастлив. Счастлив!! Потому что у меня опять есть ты...
   Да, мне исполнилось сорок пять. Я солидный, ответственный и даже в чем-то консервативный. человек. С высоты прожитых лет привык относиться к происходящему взвешенно, сознавая меру своей ответственности перед другими людьми. И потому-то на­верное так трудно для меня написать всего три слова: я тебя люблю...
   Дорогая моя, любимая моя женщина!.. Ты не представляешь, какое наслаждение доставляет мне твое имя, которое я повторяю вслух наедине с собой. Алла... Аллочка... Алчонок... Во время долгих поездок в машине я постоянно расска­зываю о тебе Васе, по-моему, он уже посматривает на меня, как на помешанного. Да это так и есть!
   Неужели ты всерьез хотела разорвать наши отношения?! На­писал "отношения" -- хотя отношений, общения в прямом смысле этого слова у нас нет. Есть письма. Есть одна родственная душа, которая тянется к другой через многие тысячи километров. И еще воспоминания... Судьба слепа, она особенно не жалует людей счастливых и когда-нибудь непременно разведет нас в разные стороны. А пока я бессовестно счастлив -- как школяр, как безу­сый мальчишка! И, получив твое письмо, читаю и перечитываю его раз по двадцать.
   Помнишь наше посещение оперы?.. Ты хоть поняла тогда, что мне медведь ухо оттоптал? Наверное ты и вообразить не можешь, каким испытанием был для меня поход в оперу! В тот вечер давали "Русалку". Я изо всех сил пытался слушать музыку, но, увы, -- для меня она просто темный лес. Вместо удовольствия возникает физи­ологическое ощущение, близкое к зубной боли, как у собак, что начинают под музыку выть. Я понимаю, какой это минус для моего духовного развития, но что было то было. Тогда же, сидя рядом с тобой в полумраке партера, я лишь делал вид, что смот­рю на сцену, ведь единственным, занимавшим все мои мысли и чув­ства предметом была -- ты... И, знаешь, в тот вечер произошло на­стоящее чудо. Находясь подле тебя, касаясь как бы случайно твоей руки, краем глаза наблюдая твой профиль, я настолько про­никся твоими чувствами и ощущениями, что даже музыку стал вос­принимать опосредованно, через тебя. И никогда более, ни до, ни после этого момента, музыка не оказывала на меня такого си­льного и глубокого воздействия. В тот вечер я был наполнен му­зыкой, она жила и пела во мне, как будто я превратился в Эолову арфу. Повторяю, никогда больше музыка не будила во мне такой бу­ри чувств и переживаний, но с тех пор в душе моей словно откры­лась какая-то дверца и музыка сделалась необходима мне как воздух. На сегодняшний день у меня довольно обширная коллекция пластинок классической музыки.
   В твоем письме прозвучали какие-то апокалиптические нотки. Это, впрочем, и немудрено, если представить себе, что на нас постоянно нацелены сотни ядерных ракет. А какая масса смертоносного оружия накоплена человечеством за сравнительно короткий период после Второй мировой войны! Этого оружия с лихвой хватит, чтобы уничтожить цивилизацию тысячу раз. Да, в нашем технократическом развитии заложено зерно самораз­рушения. Если ядерной войны все же не случится -- человечест­во погубит себя экологическими проблемами. Что ж, вероятно в развитии человеческий расы на планете Земля заложено нечто, приводящее ее к самоистреблению -- вспомни рождение, развитие и гибель вавилонян, ассирийцев, египтян... И ближе к нам - великую эллинскую и затем римскую цивилизации. Быть может ко­гда-нибудь человечество достигнет такого уровня, что сможет наконец преодолеть тот роковой барьер, за которым ему откроет­ся безграничное развитие и совершенствование, но пока... И все же я оптимист, возможно потому, что сибиряк.
   У нас в Сибири сосредоточены две трети сырьевых ресурсов страны и проживает лишь десять процентов ее населения. Это и понятно -- суровые климатические условия. И все бы ничего, но ведь мы до сих пор сырьевой придаток Европы. Представление такое оформилось не сегодня -- еще при царизме - однако существует по сю пору и сдерживает развитие нашего региона. Помнишь, в пятидесятых годах возник проект по переносу столицы РСФСР в Сибирь? Стратегически это безупречное решение. Думаю, со временем оно осуществится. Даже знаю когда -- в 2013 году! Китай да и Центральная Азия просто вынудят Россию к такому шагу.
   Впрочем, что-то я расфилософствовался... Это, пожалуй, в целях самозащиты. Вокруг столько бесхозяйственности и откровен­ного хищного истребления окружающей природа, прикрываемых красивыми словесами насчет высшей пользы, что злость душит, -- а сделать ничего не можешь, потому как перед тобой стена. Из глупости, недопонимания, экономической безграмотности, просто личной выгоды, когда наплевать на государственные интересы -лишь бы твой карман наполнялся. Рабочие на Трассе высказывают­ся о хозяйственниках весьма по-русски. Как -- писать не стану, а то бумага покраснеет.
   А в общем -- стройка живет! И даже в график работ мы по­чти укладываемся.

До свидания, милая! Очень жду письма.

Твой Александр.

  

Письмо двенадцатое

(конец октября)

  

Здравствуй, Алла!

   Уже целых двадцать дней от тебя нет ничего. Может по­терялось письмо?.. Бывает... Вот, решил написать сам.
   У нас уже зима -- морозы до двадцати градусов. Подошли к реке, будем форсировать. В сравнении с равнинными сибирс­кими реками это небольшая речка, однако с норовом, потому что горная. Опишу тебе процесс строительства железной дороги. Сначала генподрядный строительно-монтажный поезд производит вырубку просеки, для чего выделяется бригада лесорубов с ме­ханическими бензопилами "Дружба" и трелевочными тракторами. Потом механизированные колонны приступают к устройству зем­ляного полотна. Все работы ведутся вахтенным методом. На участке (обычно это участок полотна от 3 до 15 км) создается вахтенный поселок, куда доставляются вагончики-общежития, вагон-столовая, вагон-баня и электростанция. Люди выезжают на участок на 10-15 дней, потом сменяются. Сама колонна базируется в основном поселке, где у людей есть постоянное жилье.
   Доставка всей техники и вагончиков осуществляется, как правило, зимой, потому что летом проезда нет. Прочищается бульдозерами "зимник" -- временная зимняя дорога,-- и по ней перебрасывается техника: экскаваторы, бульдозеры, электростан­ция, емкости для горюче-смазочных материалов, вагоны и жилые дома. Готовится все это заранее. Вот такая колонна, обычно именуемая "десантом", и движется в тайгу к месту работы.
   Как-нибудь подробнее опишу тебе один из наших десантов.
   Просмотрел написанное и задумался -- интересно ли тебе все это? Хотел ведь не писать приятное письмо, но, как ви­дишь, не могу отключиться от работы и в нерабочее время - сдаем участок под рельсы.
   Дома все в порядке. Дочь поступила н мединститут на подготовительные курсы и работает в больнице санитаркой. Пи­шет уверенные письма. Ну да бабушка за ней присмотрит, я на­деюсь! Как-то я за нее спокоен -- она у меня правильная и са­мостоятельная. Только бы замуж не выскочила рано, уж больно симпатичная -- высокая в меня и глаза темные мои, а волосы материны, белокурые. Ребята на нее заглядываются.
   А может ты на меня обиделась?.. Может я допустил какую-то бестактность?.. Ты уж напиши, просвети. Тут в ле­сах я слегка одичал. Знаешь, какие тут у нас мужики водятся дикие!.. Некоторые на юг собираются годами -- и все дое­хать не могут. Вкалывает такой в лесу целый год, валит лес, просеку под Трассу ведет, потом получает долгожданный отпуск и отправляется к морю с большими деньгами. Прибывает он на перевалочную станцию, заходит в привокзальный ресторанчик - и оседает, пока все денежки не спустит. С превеликим трудом, без копейки денег, добирается потом до своей колонны и снова у него впереди год ударной работы и... светлая мечта по­пасть наконец на Черноморский сказочный пляж...
   И еще у меня просьба к тебя, Алла! Ты, если что не так, учи меня уму-разуму -- обещаю повиноваться беспреко­словно и с почтением.
   В последнее время меня буквально преследует ощущение, что двадцати прошедших лет -- тех лет, когда мы не виделись, - словно бы не было вовсе. Какой-то провал, черная дыра... Ну почему ты молчишь? Может опять решила оборвать переписку? Это было бы жестоко по отношению ко мне. Неужели мои письма тебе в тягость?.. Я ведь ничего не требую от тебя. Отвечай хоть изредка -- я и счастлив. Я живу надеждой на твои письма, предчувствием твоих писем. Любая весточка от тебя буквально вдыхает в меня жизнь. Не можешь ты лишить меня такой малости!
   Еще меня угнетает мысль, что я мог сделаться неприятен тебе и мои назойливые просьбы писать лишь раздражают тебя. Если так... Что ж, постараюсь пережить и это! Ты бы хоть намекнула, в чем дело...
   А на душе отчего-то тревожно, нехорошо на душе. Перечитал написанное: все не то и все не так! Дорогая, любимая, хорошая моя -- что случилось? Уж не заболела ли ты? Я ведь, чертов эгоист, все о себе да о себе -- а настоящая любовь это самоот­речение, потому что радость, которую даришь любимому, прино­сит тебе во сто крат сильнейшую.
   В дни юности я бы, наверное, сходил с ума от ревности, теперь же... Если ты полюбила кого-то достойного, пожалуй, радовался бы за тебя... И это не самоуничижение -- это просто любовь. Единственное, чего я по-настоящему хочу, -- чтобы те­бе было хорошо.
   Очень жду твоего письма. Знай, на свете есть человек, ради тебя готовый на все.

Твой Александр.

  

Письмо тринадцатое

(середина ноября)

  

Здравствуй, Алла!

   Письма от тебя нет второй месяц. Теперь я совершенно уверен -- что-то случилось. Еженощно снятся тяжелые сумбурные сны, в которых я спасаю тебя из разных кошмарных и фантастичес­ких ситуаций. В груди у меня словно поворачивается спекшийся комок боли при мысли о тебе, веро­ятно, с тобой или же с кем-то из твоих близких приключилась беда. Мужайся, все проходит! Может быть я смогу помочь? Ты только позови, откликнись -- и через сутки я буду рядом.
   Это не просто слова. Я - человек дела.
   Если же все не так... если ты обдумала ситуацию и решила оборвать нашу переписку раз и навсегда... Я мужчина, в моей жизни было много потерь, придется пережить и это. Но, Аллочка, милая моя Зеленоглазка! Переполняющая меня любовь так огромна и так всесильна -- я не в состоянии поверить, что можно отверг­нуть ее. Да я готов вселенную поставить с ног на голову -- лишь бы ты меня любила! И поставлю!!
   Буду ждать еще полмесяца -- после октябрьских праздников почта может и подвести. Если письма не будет -- вылечу в Но­восибирск.

Александр.

  

Письмо четырнадцатое

(начало декабря)

  

Милый Саша!

   Огромное-преогромное спасибо за письма. В праздники полу­чила их все на почтамте и, закрывшись в своей комнате, читала и перечитывала. Хорошо, что ты у меня есть! Так хочется подойти к тебе, заглянуть в твои глаза и произнести: "Здравствуй, Са­ша!.." Такое доброе слово "здравствуй"... Пожелание здоровья и всего вообще доброго.
   А не отвечала я тебе, потому что разболелась не на шутку. Вначале подхватила от кого-то из больных острое респираторное заболевание, в просторечии "простуду", только оклемалась не­много и собралась на работу выйти -- сердечный приступ, и еще неделю пролежала. Сил, энергии, вообще не было, находилась в какой-то прострации, потому и не писала. Респираторные инфек­ции тем и опасны, что дают осложнения, наносят удар по самому слабому месту в организме. У меня это слабое место -- сердце.
   Когда болит любой другой орган почему-то не так страшно, ну а если сердце -- кажется, что умрешь. Во время приступа я потеряла сознание и муж вызвал "скорую". Они со мной отважи­вались около часа и хотели положить в больницу, но я отказа­лась: терпеть не могу больниц, наверно потому что сама врач.
   Потихоньку выкарабкалась, правда три дня пришлось по­лежать и потом по стеночке ходила -- ну да ничего! Только в зеркало на себя смотреть боялась: бледная, аж зеленая -- и глаза потухшие, мертвые -- краше в гроб кладут. Через несколь­ко дней ожила и краска в лице появилась, и глаза заблестели.
   Это я тебе объясняю, а не жалуюсь -- ненавижу плакаться в жилетку! Нет, конечно, иногда хочется, чтобы пожалели и погладили по головке, это даже приятно, но опору нужно искать в самом себе -- иначе жизнь сомнет как былинку. Такой внутрен­ней опорой обычно бывает для женщин - семья, для мужчин -- ра­бота и карьера.
   Все это присказка, сказка впереди. Просто не знаю, как рассказать о том, что меня чрезвычайно занимает, -- о сердечном приступе. Попробую описать свои переживания...
   Проснулась я внезапно, словно меня толкнули. Ночь. В ок­но проникает с улицы неживой сеет люминесцентных ламп от ули­чных фонарей. И тишина, ну прямо мертвая! Хотела позвать мужа -- он спит в кабинете,-- но почему-то страшно было нару­шить эту абсолютную тишину. И тут мне вдруг сделалось жутко, до такой степени жутко, что буквально волосы на голове заше­велились. Я собралась постучать мужу в стену, но не успела: сердце внезапно сжала ласковая рука. Ласковая, уверен­ная, всесильная. Я стала задыхаться, хватая ртом воздух, как брошенная на песок рыба, и в эти мгновения совершенно отчетливо ощутила: ОНА здесь. Присутствие Смерти перепутать невозможно ни с чем -- это особое и вполне реальное чувство. Моя смерть была рядом со мной в комнате. Ее присут­ствие было реальным, как присутствие другого человека. Но ка­ким-то непонятным образом я вполне отчетливо сознавала, что это именно Смерть.
   А сердце в груди металось, как птица в силках, и пульс то прощупывался, то совсем пропадал. Мне нужно было дотянуться до столика, где лежал нитроглицерин, я приподнялась на локте - и...
   Когда очнулась, возле меня сидел молодой черноглазый врач и считал пульс. У меня было такое странное восприятие окружающего: будто я в комнате - и одновременно издалека наблюдаю за всем происходящим. В тот момент мне было совер­шенно безразлично буду я жить или же умру, хотелось только покоя. А меня тормошили, делали уколы, пытались заставить от­вечать на вопросы... Так покойно и хорошо, как тогда, у меня на душе не было ни до, ни после. И Смерть все еще находилась тут же. И вдруг в какой-то миг все изменилось: я снова оказалась внутри привычной комнаты и даже язык, хотя и с трудом, мне повиновался. Врач вздохнул с облегчением и несколько раз повторил, что задала я им жару! В ответ я пыталась улыбаться непослушными губами и внезапно ощутила: ОНА ушла... И незаметно и спокойно задремала.
   Не знаю, удалось ли мне передать чувства, которые я испытала на грани между бытием и небытием, но во время выздоровления мои мысли то и дело возвращались к вопросу: что же такое -- смерть?!
   Те минуты стали для меня моментом особого постижения: я точно знала, что смерти в обычном понимании нет. Конечно, ко­гда придет время, мое тело похоронят и оно истлеет в могиле, но то что я есть, что зовется душой -- будет существовать все­гда. Именно существовать, а не жить, потому что это совершен­но разные понятия. Находясь на грани между жизнью и смертью, я чувствовала себя вечной -- как вселенная, я была мыслящей частицей этой безграничности, которую и умом-то объять невоз­можно. Когда придет срок уходить, я встречу это без страха, и горечи. Пусть моя оболочка распадется на атомы, но живая, трепещущая частичка моего "я" будет всегда -- теперь я это знаю наверное...
   Господи, как сложно говорить об этом! Почти невозможно передать словами ощущения, находящиеся за пределами челове­ческого понимания.
   Перечитала последний абзац и сама над собой усмехаюсь: эка накрутила! Кому-кому, а уж мне, врачу с двадцатилетним стажем, на сто процентов известно, что там нет ничего. И все же... природа столь многообразна и парадоксальна...
   Не стоило наверное писать обо всем этом -- но мне так нужно было поделиться своими переживаниями с кем-нибудь!
   Мой муж прекрасный человек, однако слишком уж он рассудочен. Сыну теперь не до меня. Поэтому откровенничаю с тобой. Инте­ресно, как ты воспримешь все это со своим инженерным складом ума?..
   В ту ночь я как должное восприняла то, что приехала "ско­рая". Однако на следующий день сообразила -- и стену-то я не по­стучала! Спросила мужа, и он ответил, будто сквозь сон услы­шал, как я позвала его; подошел ко мне -- а я без сознания. Я ему говорю: "Если я была без сознания -- как же я могла позвать тебя?" Но он твердит свое: "Не знаю -- проснулся от твоего голоса. Может ты позвала -- и уже потом сознание потеряла..." Но я-то совершенно точно помню: не позвала, не успела!..
   Гуляла недавно по Березовой Роще -- хожу туда каждый день, восстанавливаю силы. Вообрази: солнечный зимний день; пушистый голубоватый иней на березах, отчего они кажутся полупрозрачны­ми; в глубоком снегу, на котором лежат разноцветные тени -- от розоватых до сиреневых -- проложены извилистые тропки. Я медлен­но иду по такой тропке, вдыхая морозный воздух. С ветки на вет­ку перелетают синицы, обрушивая снежные шапки. Стволы деревьев устремлены к небу -- синему и высокому. И вдруг я ощущаю огром­ное чувство родства с этими молчаливыми гигантскими существами, которые окружают меня. На какой-то миг я словно сама превраща­юсь в березу, крепко вросшую в землю корнями и погруженную в долгий зимний сон. На душе становится так хорошо, так покойно... Меня буквально до боли, до дрожи пронзило чувство красоты и гармонии нашего земного мира.
   Недаром лесу поднимается настроение. Его энерге­тические токи вливаются в тебя, снимают усталость, лечат душу... Только лес, деревья должны быть твоими. Ведь любая местность, река тоже могут быть добрыми или злыми. Не зря же древние населяли природу лешими, русалками, феями -- и прочей нежитью. В детстве, когда преграды между нами и приро­дой еще нет, все это очевидно.
   Ты меня понимаешь?.. Если человек доходит до порога сме­рти, заглядывает туда -- и остается прежним, значит, он давным-давно мертв духовно. Моя болезнь внезапно разрушила тот невидимый панцирь, который мы наращиваем за свою жизнь, -- и я словно увидела мир заново. Как в детстве...
   Завтра закрываю больничный и выхожу на работу. Соскучи­лась по своей поликлинике. Коллеги меня навещали, но все рав­но сидеть дома одной тоскливо. Я ведь по натуре человек общи­тельный и просто не могу обходиться без людей. И мои пациенты меня не забыли. К заведующей отделением приходили с моего учас­тка больные и спрашивали, когда же я выйду на работу. Это при­ятно. Хотя сейчас мой участок обслуживает опытный врач, они просят, чтобы у них была именно я.
   Нашим врачам зачастую не хватает душевной чуткости, это и понятно -- нагрузка обычно раза в два больше нормы, да и пси­хологию больного врач практически не знает, потому что несколько лекций на втором курсе мединститута это просто мизер. А доброе слово врача лечит не меньше лекарств, настоящий ле­карь обязан внушать больному веру в свои силы. Мне совсем не­безразлично, поправится пациент или нет. Когда у меня на де­журстве в стационаре умер от пневмонии мужчина, я глубоко пе­реживала это, чуть вообще не ушла из больницы. Плохо, что у нас очень много писанины и потому невозможно уделить паци­енту столько внимания, сколько хотелось бы.
   Ох, что-то я все о работе!.. Видно и вправду соскучилась. Ответь скорее, ладно?

Алла.

Письмо пятнадцатое

(конец декабря)

  

Здравствуй, Зеленоглазка!

  
   Так ждал письма, что ночами мучили кошмары! Снилось, будто еду на почту и никак не могу доехать, потому что на мне лежит какое-то заклятье. Вместо почты попадаю то в заколдованный замок, то в подземелье, то вступаю в бой с безобразным чудо­вищем, а вожделенное письмо в золотистом переливавшимся конвер­те висит в воздухе, окруженное дрожащим маревом, и я никак не могу до него дотянуться. Чудище, должен сказать, было препро­тивное: походило на огромную гориллу, только вместо морды - од­на из ужасных восточных масок, которые теперь в моде. Я сражал­ся с ним на мечах, как истинный рыцарь, и в конце концов отрубил голову. Оно грохнулось на землю -- и превратилось в по­росший лесом холм, а голова откатилась в сторону и сделалась каменным валуном, из-под которого заструился ручей цвета темной крови. Все это было как-то страшно, тягуче и мерзко -- настоящий кошмар; когда просыпаешься с облегчением, потом засыпаешь и сно­ва оказываешься в том же самом сне.
   Почему ты боишься, что я не пойму тебя?.. Не такой уж я толстокожий! Не спорю, мужчины существа не столь утонченные, как женщины, потому что сама природа создавала их для борьбы, - но не стоит забывать, что в нас присутствуют гены обоих полов и глухой стены между нами нет. Расскажу тебе одну историю... Представь себе сорокалетнего солидного мужчину, к тому же бо­родатого. Однажды он рассказал мне, что ему во всех подробнос­тях снилось, как он ... рожает. Ночью его растолкала жена, по­тому что он разбудил ее своими воплями. Обескураженный, он пе­ресказал ей свои... роды -- она долго смеялась, но подтвердила, что все точно до последней мелочи. А ведь он не врач и никогда роды не видел.
   Не могу похвастаться тем, что слышу голоса растений или предметов -- это свойственно поэтам или детям. Дети еще не вы­членяют себя из окружающего мира, а поэты в нем растворены. Но это твое всеобъемлющее чувство... Кажется, оно мне знакомо. Ты читала Уолта Уитмена? Однажды мне в руки попал сборник его стихов "Листья травы". Удивительный это был человек! По-моему сердце его вмещало всю вселенную. Незримые ниточки тянулись от него ко всем живым существам на планете. Одновременно он был частицей всего сущего - и вмещал в себе это сущее целиком. Травы, деревья, животные, люди - он чувствовал себя всем, словно бы он сам сотворил их. Наверное он ощущал себя Богом... Или же был им?..
   Однажды я сдавал очень трудный объект. Начальник стройки огромного комбината - это сплошная нервотрепка, к тому же с самого начала дело не ладилось и меня постоянно дергало и ругало московское руководство. Все только требовали, снимали с меня стружку - и никто не помогал ни техникой, ни людьми, ни... Одним словом. когда я наконец сдал этот объект, у меня было ощущение, будто сбросил с себя неимоверный груз. С радости вскарабкался на склон горы - дело происходило в Средней Азии - и долго смотрел сверху на творение не столько моих рук, сколько моей воли. И вот тогда-то я испытал это всеобъемлющее чувство: казалось, что я огромен и могуч, как Бог; и также всесилен. У ног моих проплывали облака, где-то далеко внизу сновали у созданного мною комбината крошечные самосвалы и микроскопические фигурки людей. Я был один - и я владел всем этим. Ликование, радость, торжество победителя - все эти чувства переполняли меня и требовали выхода. И тогда я вдруг заговорил стихами Уитмена...
  
   Песнь на закате
   Величаво кончается день, затопляя меня,
   Час пророческий, час, подводящий итоги,
   Ты за горло берешь, и пока еще светит твой луч,
   Я пою тебя, жизнь, и тебя я пою, земля.
  
   Рот души моей радость вещает открыто,
   Взор души моей видит одно совершенство,
   Настоящая жизнь моя преданно сущее все превозносит,
   Подтверждая навек превосходство вещей.
  
   И да славится каждый! Да славится всё!
   И да славится то, что зовется пространством, и духов несчетная

сфера,

   И да славится тайна движенья в любом существе, даже в малой

букашке,

   И да славится свет мимолетный, -- да славится бледная тень

новорожденного месяца в западном небе,

   И да славится всё, что я вижу и слышу, к чему прикасаюсь!
  
   Когда в восьмом классе я впервые написал стихи, они полу­чились такими неуклюжими, что даже я сам это понял. Мало нау­читься рифмовать "собаку" с "бякой" -- нужно что-то еще, какая-то высшая мудрость... Стихов я больше не писал никогда.
   Сейчас у нас широким фронтом разворачиваются работы на участке основной магистрали длинной 350 км. Трасса проходит по труднодоступной местности: горные хребты, заболоченная тай­га, многочисленные переходы через большие и малые реки. На этом трехсоткилометровом участке предусмотрено строительство нескольких станций и разъездов.
   Еще с осени строительные подразделения заняли отрезок пу­ти примерно в 160 км длиной и начали работы. В ноябре стали готовить десанты для выброски людей и техники на тот участок, где работы еще не велись. На участке этом была только проложен­ная изыскателями тропа, поэтому требовалось пробить через го­ры и тайгу зимнюю дорогу, чтобы затем выдвинуть десанты на про­межуточные станции.
   Расскажу об одном таком десанте -- ты ведь, наверное, плохо представляешь нашу повседневную работу.
   Десант состоял из начальника, трех инженеров, девяти экска­ваторщиков, двенадцати бульдозеристов, шести электриков на электростанциях, двух радистов, четырех поваров и обслуживаю­щих рабочих в столовой, десять-двенадцать шоферов и т.п. Всего около 70-ти человек. Плюс две передвижных электро­станции, установленных в вагончиках, вагон-столовая (из двух вагонов -- кухня и обеденный зал) и десять жилых вагончиков. Конечно, бензозаправщики и передвижные автомастерские.
   Двинулся десант в половине ноября. Движение организовано следующим образом. Сначала вылетает вертолет с начальником де­санта и инженерами и с воздуха выбирается подходящий маршрут на сутки, который помечается на карте. Затем идут бульдозеры, пробивающие дорогу в тайге. За ними, в случае необходимости, экскаваторы, которые разрабатывают грунт, чтобы в нужных местах делать подсыпки или срезки. После пробивки такой временной до­роги двигается вся колонная За сутки можно пройти километров во­семь-десять. В труднопроходимых местах, где горы прижимаются к берегу реки, приходится выходить на лед и идти по льду.
   В начале декабря подошли к месту одной из будущих станций и на ночь остановились на льду реки,-- утром нужно было перейти на другой берег. Толщина льда для тяжелой техники была недоста­точна и потому сделали просыпку насыпи из грунта с одного бере­га на другой, с расчетом что если лед провалится -- грунт опус­тится на дно и не даст технике затонуть.
   Ночью передовой отряд работал на прокладке дороги, а основ­ная часть десанта отдыхала в вагончиках. Под тяжестью просыпки лед за ночь провалился, и опустившийся на дно грунт образовал плотину, создавшую подпор для воды. Вода среди ночи вышла на лед и поднялась почти на метр.
   Я приехал к десанту ночью. Смотрю -- люди спят, вода под­ходит к уровню пола вагончиков. Подъехал на машине к вагончику и поднял людей по тревоге. Хорошо, что в десанте оказались бо­лотные сапоги. По пояс в ледяной воде люди цепляли вагончики к тракторам, которые оставили на ночь на берегу, -- и только к утру все вытащили на берег. Целый день потом отдалбливали лед и сушились. А мороз минус 59 -- сплошной туман, трудно дышать!..
   Пишу об этом не для того, чтобы выглядеть в твоих глазах героем. На любой стройке зачастую случаются экстремальные ситу­ации. Наша Трасса уникальна по всем параметрам. Но это моя работа, моя повседневная жизнь.
   Милая Алла, наши отношения для меня просто бесценны1 Ты себе представить не можешь, насколько угнетало меня отсутствие писем. Еще бы день-два -- и я бы сорвался с места и полетел к те­бе в Новосибирск.
   Я люблю тебя! Люблю!!
   Твое молчание совершенно выбило меня из колеи. Я ощутил такое беспросветное одиночество -- словно очутился внезапно один в открытом космосе. Моя душа приросла к твоей -- и нет ей покоя вдали от тебя. Ты мое проклятье и моя вечная любовь. Я хочу видеть тебя. Я должен тебя увидеть!.. А если я возьму и приеду? Ты не возражаешь?.. Нам обязательно нужно встретиться. Дай свое согласие -- и я прилечу в Новосибирск.
   Давай поправлялся скорее и не вешай нос! А смерть... что ж, смерть не за горами, а за плечами... Я стараюсь не думать об этом, отношусь как к досадной неизбежности. Рождение и смерть -- равнозначные события для каждого человека, но мы же не пере­живаем из-за того, что однажды появились на свет! Поэтому нуж­но жить, честно исполнять свой долг -- для оправдания собствен­ного существования этого достаточно. Сейчас много говорят о биополе, даже вроде бы приборами фиксируют, но мне в это как-то не верится. Вряд ли стоит надеяться, что после смерти останет­ся что-либо еще, кроме пищи для червей и зеленого холмика. Мра­чновато?.. Пусть так! Времени на земле нам отпущено вполне до­статочно: главное его не терять. Если же там действительно будет какая-то иная форма существования -- пусть это ста­нет для меня приятной неожиданностью!.. Хотел немного пошутить, но вышло не слишком смешно. И вообще, в последнее время стал замечать за собой, что юмор у меня все больше того-с... черный...
   Надеюсь вскорости переболеть им окончательно, как корью. А ты мне пиши, ладно?

Твой Александр.

   Р.-У. Ну и как мне быть -- командировку в Новосибирск брать?..
  

Письмо шестнадцатое

(начало февраля)

  

Здравствуй, Александр!

   Написала эти два слова и задумалась. Трудно начинать от­кровенный разговор, даже если и необходимо. Мы слишком увлек­лись своей перепиской, прямо как школьники, впервые опьяненные свободой. А в нашем возрасте думать необходимо не только о себе и своих чувствах, но и о чувствах своих близких. Что при­несет наша связь, кроме горя, нашим детям, нашим супругам?.. Рано или поздно наступит момент, когда мы должны будем выбирать между привычным обустроенным бытом и туманном счастьем, которое маячит в неизвестности. Разве мы имеем право разрушить то, что принадлежит не только нам Как воспримут дети "завих" сво­их почтенных родителей?..
   К сожалению, я не борец за собственное счастье, потому что в глубине души знаю: на чужом несчастье прочный дом не по­строишь. Я обычная нормальная женщина, люблю комфорт и хоро­шее отношение. К тому же я горожанка и просто не способна ез­дить следом за тобой по тайге в вагончике. Ты скажешь -- эго­истка, и будешь совершенно прав! Да, эгоистка, и я уже не хочу все бросать и идти за тобою в светлую даль. Если бы можно было вернуться в прошлое!.. Увы, увы...
   Семейная жизнь у меня течет спокойно, без всплесков. С мужем полное доверие и взаимопонимание. Кажется, он меня любит -- почувствовал ведь когда стало плохо с сердцем! Человек он нетребовательный, по натуре флегматик, без диких страстей и каких-либо неожиданностей. Мы с ним сжились, и слишком многое нас держит: дом, дети, многолетняя привычка...
   Научились и не докучать друг другу. Встречаемся только ве­черами, оба уставшие, выработавшиеся. Он дома всегда что-нибудь чинит, па­яет, ремонтирует, усовершенствует; все наши друзья тащат к нам свой электротехнический хлам, которому он дает вторую жизнь. Мне кажется, что свои сопротивления, конденсаторы и катушки индуктивности, не говоря уже о транзисторах и микросхемах, он обожает с большей страстью, нежели меня. В крайнем случае, он без меня обойдется -- без них никогда!
   В позапрошлом году мы по случаю обзавелись "Жигулями", так что теперь я вообще не уверена, замужем ли? Потому что бежевая красавица полностью поглощает его внимание и свободное время. Между нами говоря, это меня вполне устраивает.
   В прошлую субботу выбрались наконец в оперный театр. Слу­шали "Пиковую даму". Это моя любимая опера, я ее знаю почти наизусть. Ах, Саша, какое это наслаждение!.. Для меня "Пико­вая дама" -- это вершина оперного искусства. Любовь, смерть, бе­зумие захватывают человеческие существа и несут их волею рока к трагическому концу. А музыка... музыка!..
   Пришло письмо от дочери. Пока все в порядке, насколько это возможно при десятимесячной малышке, девице весьма норовистой. А сынуля похоже загулял. Является домой ближе к полуночи или же не является вовсе. Вечерами подрабатывает и тратит за­работанное на свою возлюбленную. Как-то я их повстречала на улице. Девушка мне понравилась, миловидная, рыженькая и глаза хорошие; с интеллектом, учится в мединституте. С сыном у меня доверительные отношения, так что все его проблемы мне извест­ны. Я на него не давлю, только советую, окончательное решение он принимает сам, как правило, с учетом моего мнения. У мужчи­ны должен быть мужской характер, он обязан нести ответственность за свои поступки и позднее за свою семью. Кажется, мне удалось воспитать у него чувство ответственности.
   Доверия можно добиться только доверием. Истина, казалось бы, банальная, но следовать в повседневной жизни ей довольно трудно. Мы, например, никогда не читали адресованных сыну или дочери писем, не пытались унижать или ломать формирующуюся ли­чность. Поэтому у обоих есть чувство собственного достоинства и уверенность в себе. Ты замечал, что если не доверять ребенку, контролировать каждый его шаг, то будучи взрослым он не умеет пользоваться обрушившейся на него свободой и зачастую ломается?
   Эпидемия гриппа вроде бы идет на убыль. В этом году зима выдалась сравнительно теплой и грипп начался позже обычного. И смертных случаев практически не было -- разве что обострение хронических заболеваний. Тут уж ничего не поделаешь: грипп, как цепной пес, кусает ослабленный организм в наиболее уязвимое ме­сто. На пике эпидемии работать приходилось с утра и до поздне­го вечера. Привлекались и студенты мединститута со старших ку­рсов. домой я приползала в десятом часу и полумертвая, хорошо хоть сама гриппом не переболела!
   В общем, все у меня нормально. Про нас говорят -- идеальная семья. По характеру муж добрый -- не добренький, а добрый -- и миротворец, то есть старается сгладить любой конфликт. Вот то­лько взаимопонимание куда-то ушло. Мы с ним обитаем вместе, но каждый сам по себе. Сидим по своим индивидуальным норам, как лисы или барсуки, и показываться наружу не желаем: разве что придет охотник да выкурит домом... Разговариваем мало, словно уже обо всем переговорили на всю оставшуюся жизнь. Мы переста­ли друг друга интересовать -- и это плохой признак. А может все не так?.. Может наше беспроблемное существование и есть обы­кновенное счастье?.. Удивительные создания люди! Почему нас так притягивает неизвестность? Почему любовь, страсть, мучительные переживания гораздо предпочтительнее размеренной, спокойной жи­зни?!
   Впрочем, это все риторические вопросы. Ты мне пиши. Не за­бывай сразу. И постарайся меня понять.

Алла.

  

Письмо семнадцатое

(конец февраля)

  

Здравствуй, Алла!

  
   Получил твое письмо и много раз его перечитал. Кажется, заучил наизусть каждую строку. Трудно говорить о самом сокро­венном... Все, что ты написала, правильно и справедливо. Нам, действительно, необходимо расстаться. Что я могу тебе дать?.. Неустроенный быт, беспокойный характер и экстремальные усло­вия жизни. Еще, правда, мою любовь... Но так ли это много - моя любовь!?
   Ко всему, что тут написал, примешивается чувство горечи и утраты. Тебя мне упрекнуть не в чем. Во всем виноват я сам. Ни­когда себе не прощу, что когда-то потерял тебя навсегда.
   Всю сегодняшнюю ночь думал о своей жизни. Неутешительная картина получается. Работал я честно, с полной отдачей, -- чист перед людьми и богом, а вот в личной судьбе порядком напутал. Этой самой "личной жизни" у меня, в сущности, и не было. Хотя жену я вроде устраивал. Моя семейная жизнь текла сама-собой, всем заправляла жена. Это где-то верно: семья - забота женщины. Но сейчас я вижу, что попросту был ко всему равнодушен.
   Всколыхнуло меня только рождение сына. Переживание собст-венного отцовства -- это я помню отчетливо. Когда жена пере­дала мне из рук в руки крошечное, завернутое в одеяльце существо, и существо это зачмокало и слабо пискнуло -- у меня внутри все перевернулось, и я едва не заплакал от прилива нежности. Я смотрел на сморщенное личико младенца и знал, что за этот комочек плоти не задумываясь отдам свою жизнь.
   И вот мой сын взрослый парень, который не нуждается во мне. Он имеет свою семью и, наверное, я скоро стану дедов. По какому-то всеобщему закону он от меня отдалился духов­но и уехал. Закон этот выверен природой и противить­ся ему нельзя. Я рад, что мой сын самостоятелен, что на него можно положиться, но в глубине души от этого страдаю.
   Отцом я, наверное, был никудышным. Воспитанием детей зани­малась жена. Я только работал, работал -- и считал происходя­щее вполне нормальным. Думаю теперь, что был не прав; если я хорошо выполнял свой общественный долг, то человеческий долг, долг отцовства -- из рук вон плохо. По хозяйству конечно помо­гал и свою мужскую работу нес безропотно. Главного же, воспитания детей, избегал. Никогда не пытался передать им часть своей души, о чем глубоко сожалею сейчас. Да только поздно -- дети выросли!
   Неужели все кончено, Алла? Неужели так просто распадется наша духовная близость! Это необходимо? Неизбежно?
   Опять возвращаюсь к мысли, что ничего не могу тебе дать. Мужчина обязан создать условия, чтобы любимая женщина была счастлива! А я? Бродяга, променявший удобства на идею сози­дания. Претенциозно звучит -- да? И все же сквозь внешнюю дисгармоничность моей жизни и моей судьбы проглядывает высшая гармония, которая дает мне ощущение полезности своего существования на земле.
   Я могу похвастаться тем, что построил несколько промышлен­ных объектов, массу жилых домов -- и теперь вот прокладываю дорогу. Принесут людям счастье мои создания? Навряд ли. Еще и вступят в конфликт с экологией. Грустно, когда человек произ­носит о природе много красивых фраз и интенсивно уничтожает ее. Подрубить сук, на котором сидишь -- верх человеческой мудрости!
   Буду жить как живется. Работа на износ приносит мне то внутреннее удовлетворение, которое без лишних слов заставляет меня быть на передовой линии экономического развития страны. Я плачу за это разладом в семье и личным счастьем. Цена ве­лика, но по-другому не умею.
   Наверно, я не в состоянии сделать женщину счастливой. Прости, что раньше не подумал об этом и возомнил, будто ты... Ладно, сам разберусь!
   Прощай, если настаиваешь! Остаться друзьями? Что ж, можно... Только надо пережить мечты, пережить все. Дай мне полгода - я должен привести свои чувства, мысли в относительный порядок. Прощай!

Твой Александр.

Теперь уже бывший "твой"...

Письмо восемнадцатое

(конец марта)

Милый, единственный, любимый -- здравствуй!

   Только сейчас по-настоящему начинаю осознавать, что натворила. Меня словно выбросило из потока жизни в серое безрадостное месиво обыденности. Вокруг только пошлость, пошлость... Я поняла, что предала свое истинное "я" из тру­сости: хотела скрыться от самой себя. Но разве это возможно? Нельзя противиться тому, что зовется любовью - это слишком похоже на убийство!
   Прости меня!
   Уже неделю я не сплю. Лежу ночь напролет в постели и думаю о тебе, о себе... Сочиняю воображаемые письма. Скоро я просто не выдержу. И хотя принимаю по две таблетки снотвор­ного, только к утру погружаюсь в неглубокий сон, - слишком велик нервный накал. На работе уже поговаривают, что мне нужно обследоваться, потому что сильно похудела и стада сма­хивать на призрака. Брожу по больнице, как сомнамбула, и ни на чем не могу сосредоточиться.
   Ошибка моя в том, что я пыталась разрешить конфликт между любовью к тебе и долгом по отношению к семье на рацио­нальном уровне. Поразмыслила -- и сделала выводы. Идиотка! В компетенцию нашего разума не входит жизнь чувств!.. Это глубочайшее заблуждение, будто эмоции подвластны рассудку. Скорее наоборот. Хотя иногда, если переживания поверхностны, такой образ действий обоснован. Но когда все твое существо пронизано стремлением быть с любимым рядом -- какие доводы рассудка могут тебя остановить?!.
   Получив последнее твое письмо, я заставила себя обрадо-ваться. Еще бы! Узел разрублен -- проблема исчезла. На некоторое время переписка, конечно, заглохнет, но потом наши чувства придут в достаточное равновесие и мы сможем остаться добрыми друзьями -- примерно так я рассуждала. Однако в глубине души что-то болезненно сжалось и тоскливо защемило сердце.
   На следующий день я ощутила в себе подозрительную легкость: много смеялась, напевала веселые мотивчики. Наконец-то я из­бавлюсь от приносящего столько хлопот увлечения! И я бесша­башно радовалась содеянному, стараясь ни о чем не думать. Но это было на поверхности сознания, существовал и другой поток, неподвластный моему разуму, который все сильнее завла­девал моей дутой. Я вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Мне стало казаться, что жизнь моя кончена; что прожита она бездарно, а впереди не будет ничего, кроме вереницы длинных, скучных, утомительных дней. Когда ты существуешь по инерции, внутренне отрешившись от самого себя и мира, заживо похоронив себя в спокойной размеренности будней. К вечеру чувство одиночества достигло невыносимой остроты. Я не знала уже, что мне делать и куда деваться, и пыталась развеяться на людях, в болтовне, но проклятое чувство не от­ступало, а лишь только усугублялось внешним весельем, через которое все явственнее проглядывал ужас моего "обдуманного" решения.
   Судьба преподнесла мне великий дар, который я отвергла. Преподнесла последний раз в моей жизни. И я должна была принять его с благодарностью, а не причинять страдания тебе, человеку, которой меня любит.
   Эти мучительные, назойливые мысли преследовали меня неотвязно. Передо мной разворачивалась наша с тобой дальней­шая жизнь. Ведь могла же у нас быть дальнейшая жизнь! Эта воображаемая жизнь, недосягаемая и желанная, вводила меня в состояние глубокой депрессии, потому что мечта была утрачена навсегда. Я пыталась себя образумить, доказать, на­сколько абсурдно в нашем возрасте подчиняться порывам. Для других людей мы сделаемся смешными. Стать посмешищем для своих знакомых -- что может быть страшнее?
   Постоянная раздвоенность привела к тому, что я сделалась как бы сторонним наблюдателем себя самой. Это сложно объяс­нить, но я могла видеть свои мысли, чувства и образы, прохо­дившие через мое сознание, как-то отстраненно. В этом было что-то неестественное и пугающее, но зато исчезла раздвоен­ность, которая приносила мне настоящие страдания.
   Если дней мне как-то удавалось держать себя в рамках, то ночью мои взбесившиеся чувства выходили из-под контроля и начиналась бешеная пляска мучительных образов. Я боялась ос­таться дома наедине с собой и задерживалась на работе подольше. Работала на полторы ставки. Уходила к восьми, возвращалась тоже в восемь, несчастная, голодная и уставшая до полного бесчувствия. Но ведь этого я и добивалась!
   Отдышавшись, бралась за приготовление ужина. Потом ужи­нала, одна или с мужем. Говорить ни о чем не могла. Даже смотреть на мужа боялась, казалось, что разревусь и выскажу все, что на душе!
   Да... представь -- совершенно лишилась рассудка...
   Потом я уходила к себе, принимала снотворное и погружалась в неглубокий сон с кошмарными видениями. Меня преследовали фашисты, чудовища, гигантские крысы с человеческими головами.
   Я знала, что надо проснуться -- и не могла. А кошмары тяну­лись до самого утра, и я просыпалась совершенно разбитая и нужно было вставать и идти на работу. Поэтому пила креп­чайший кофе и шла в поликлинику. Все знакомые, увидев меня, восклицали - что с тобой? - а я пыталась отделаться улыбкой, но выходила гримаса, и я, махнув рукой, брела в свой кабинет.
   Так продолжалось две недели. Я начала думать, что схожу с ума - или уже сошла. Но, оказывается, это было пред­дверием, потому что потом я перестала спать вообще. Даже снотворное не помогало.
   Теперь каждая ночь оборачивалась для меня сущим адом. Стоило смежить веки, и мои загнанные внутрь чувства, трансформировавшись в образы, накидывались на меня, словно эринии. Перед мысленным взором тянулись вереницы воспоминаний; такие мелочи, которые, казалось бы, память не хранит вообще. Разноцветный рисунок на крыльях бабочки... Я, ма­ленькая девочка, поймала ее сачком и нечаянно задавила. А потом долго с удивлением рассматривала крылышки, потому что они были просто поразительно красивы. Трава на лугу дости­гала моих плеч, над нею гудели, жужжали, роились насекомые. Им не было дела ни до меня, ни до умерщвленной мною бабочки. Помню, как я изумилась тому, что вот только что в моих руках трепыхалось прекрасное существо -- бабочка, и вдруг оно куда-то подевалось, остались крылышки, тельце, - и нет самой бабочки.
   Я была виновата перед всеми.
   Перед своей любовью, потому что позволила ей зародиться -- и предала ее. Перед детьми и мужем, потому что моя душа больше им не принадлежала.
   Шаг за шагом вспоминалась наша любовь. Скажи, Саша, неужели это возможно, чтобы после всего, что было и со мной и с тобой, после всех этих долгих двадцати трех лет, любовь возродилась вновь?.. Ведь это не тлеющие в камине угли, покрытые слоем пепла. Это чувства. А чувства умирают от времени. Я не могу поверить в реальность случившегося. Так непостижимо, странно и прекрасно оно!
   Поэтому меня преследует страх. Страх неизвестности, страх того, что если судьба не позволила нам когда-то быть вместе, то и теперь это невозможно. Боги не любят счастли­вых. Есть какой-то закон, по которому счастье отпускается людям в мизерных дозах, но зато несчастья...
   Не хочу ни думать, ни говорить об этом. Пусть будет то, что будет! Я поняла, что не могу без тебя жить. Милый, доро­гой, хороший мой Саша!..
   Саша... Сашенька... Александр...
   Ты меня слышишь? Сейчас, когда я пишу тебе это письмо? Ты чувствуешь, как я корю себя за то, что написала раньше?
   Ты принял мои переживания? Если принял - то и простил. Я никогда не поверну назад, не смогу жить так, как до встречи с тобой. Это я осознала со всей глубиной и очевидностью.
   А ты?..
   Можешь ли ты все бросить и приехать ко мне? По этому вот письму. Потому что я хочу видеть тебя, говорить с тобой, быть с тобой! Я не стану больше оглядываться на прошлое. Его не существует. Я хочу тебя любить и быть любимой.
   Не знаю, что произойдет, когда ты приедешь. Я не в состо­янии продумывать что-либо заранее. Единственное, чего мне хочется, - это видеть тебя. Пишу тебе открыто, безо всякого кокетства. Это глупо, знаю! Женщина должна быть загадкой, вечной тайной. Когда идешь навстречу любви с открытым забралом - рискуешь получить смертельный удар.
   Если ты сочтешь свой приезд невозможным... Зла таить не буду! Умоляю только об одном: напиши, что не приедешь. Или дай телеграмму. Я буду ждать.
   Отсылаю письмо не читая. В омут головой -- так с разбега!

Твоя Алла.

  
  
   ***
   Телеграмму она подучила семнадцатого. Отошла от окошечка с выдачей корреспонденции "до востребования" и прочла: "Выле­таю двадцать первого Рейс ... Целую Саша" В глазах потемнело. Лампы дневного света под потолком отодвинулись куда-то далеко-далеко, а гул голосов свернулся большим гомонящим комом и за­вис в пространстве наподобие воздушного шара. Она перевела дух и прочитала телеграмму снова.
   Всего несколько минут назад существовала неопределенность, которая давала ей шанс ускользнуть, потому что отправленное ею письмо могло не дойти до адресата или же он мог передумать, но теперь возможность отступления исчезла. И хотя она ждала того, что он все бросит и приедет, - почему-то не сомневалась в этом ни секунды, - одновременно в глубине души она надеялась на его внезапную нерешительность. И вот - выбор сделан! И эта те­леграмма, которую она до сих пор еще держит в руке, быть может, разрушит все ее привычное существование, устоявшееся и комфор­табельное, и забросит в неизведанный мир глубоких опасных страстей. И она чувствовала в себе страх, смятение -- и непонятную силу. Силу, которая поможет ей идти навстречу из­бранной судьбе, навстречу Любви.
  
   -- Нет!-- отчаянно и нерешительно говорила она.
   -- Да!-- ласково и настойчиво твердил он.
   Они шли по бесконечным переходам, лестницам и залам ожи­дания толмачевского аэровокзала куда глаза глядят. Она -- чуть впереди, своей стремительной, летящей походкой, с развева­ющимися за спиной волосами. Он -- поотстав на шаг, любуясь ею и немного тушуясь от ее непреклонности, вызванной страхом неизвестности, и, однако, преисполненный той спокойной уверенности, которая на уровне интуиции всегда подсказывает мужчине, что несмотря на все препоны дело кончится в его пользу.
   -- Нет!-- снова сказала она, останавливаясь на лестничной площадке.
   -- Да!-- твердо ответил он и, нежно и сильно, притянул ее к себе. Провел рукой по волосам и зашептал: -- Завтра мы с тобой летим в Сочи. Вторая половина апреля -- прекрасное время. Все распускается, цветет, благоухает. Яркое и теплое солнце. Синее и прохладное море. Мы будем загорать на берегу и слу­шать прибой... -- она смотрела на него не отрываясь, словно завороженная его словами. А он негромко продолжал. - Там мы будем совсем одни -- ты и я.
   Оно слушала его слова и вглядывалась внутрь себя: о да! ее душа, ее тело были согласны последовать за ним на край света -- но разум все еще упорствовал.
   -- Сегодня четверг, - говорил он.-- Командировка у меня до вторника. Дела я постараюсь до завтра свернуть. Самолет в четыре. Отпросишься пораньше с работы. И у нас будет целых двое суток. Ты понимаешь? Двое суток... В понедель­ник в час тридцать вылетим обратным рейсом и в понедельник же вечером будем в Новосибирске. У тебя есть отгулы? Или один день беэ сохранения содержания можешь взять?
   -- Один день... - повторила она отрешенным голосом, - за де­журство в больнице есть неиспользованные дни.
   -- Все складывается в нашу пользу, - он старался говорить внятно и спокойно как с ребенком. - Смотри, вот обратные би­леты на понедельник. А это -- прямые, на завтра" Решено?
   Послышались чьи-то шаги, и она торопливо отступила от него на шаг. Мужчина с раздутым черный портфелем в руке и с помятым лицом командировочного прошел мимо, искоса глянув на них, и стал подниматься по лестнице.
   -- Ре-ше-но... -по слогам произнесла она, словно прислу­шиваясь к чему-то внутри. Потом повторила с вызовом, - решено! - и выпрямилась, плотно сжав губы.
   Несколько секунд они молча смотрели глаза в глаза.
   -- Что же мне дома-то сказать? - наконец беспомощно спроси­ла она. - А ты что придумал?
   -- У меня в Новосибирске всесоюзная конференция по Трассе.
   -- Правда?
   -- Правда.
   -- Конференция мне явно не подходит. Может из родственников кто заболел?.. Все в городе живут, с нами. К дочери если? Но зачем так срочно, и потом муж позвонит, как долетела... А-а-а... идея! В Барнауле живет моя подруга. Мы давно не виделись. Поеду-ка я к ней!.. Сегодня позвоню и договорюсь: прикроет если что...
   Он смотрел на нее с надеждой, любовью -- и каплей горечи. Возможно наступит день, когда она вот также будет лгать и ему. Впрочем, от него зависит, чтобы такой день никогда не наступил иди наступил как можно позже!..
  
   В теплом, влажном и душном воздухе мешались запахи бен­зина, людской толпы и вечнозеленых кустарников, усыпанных лиловыми, белыми и розовыми цветами. Ожидая выдачу багажа, они стояли под ярким апрельским солнцем прямо на улице и великолепное чувство несоответствия происходящего их внутренним биологическим часам переполняло их. В Новоси­бирске едва начиналась весна, всюду еще лежал снег, осунув­шийся, почерневший -- но снег. А дальше к востоку, где жил и работал он, царила настоящая зима с двадцатиградусными мо­розами.
   Небольшой адлеровский аэропорт прятался в зажатой горами зеленой долине. Самолеты делали круг над морем и сразу вы­ходили на посадочную полосу. Взлет и посадка в порту счита­лись трудными.
   Пять часов полета утомили ее, однако масса новых впечат­лений действовала электризующе. Она была свободна, как ве­тер, но не осознала и не прочувствовала это до конца.
   Он ощущал в себе огромный прилив энергии, и одновре­менно в нем жила странная робость перед этой красивой и лю­бимой им женщиной, которая доверилась ему и находилась теперь под его покровительством.
   Она сняла пальто и осталась в вязаной голубой кофточке с белой полосой на груди и синих вельветовых брюках, которые подчеркивали стройность ее длинных ног и всей ее девичье подтянутой фигуры. На нем была коричневая замшевая куртка - полушубок он засунул в автоматическую камеру хранения в новосибирс­ком аэропорту. Он забрал у нее пальто, сложил и перевесил через руку; и пальто это связующей нитью протянулось между ними, и он почувствовал себя ее серьезным, положительным и уравновешенным мужем.
   Несмотря на возраст, в ней присутствовала детская откры­тость, которая в совокупности с женской привлекательностью делала ее неотразимой. И он любовался ею. Она осматривалась и впитывала впечатления с таким неподдельным восторгом и озорством, глаза ее горели такой яркой веселой зеленью, что, пока они шли к стоянке такси и стояли в очереди, он видел, как многие представители мужского братства бросали в ее сторону заинтересованные взгляды. Он перехватывал эти оценивающие взгляды, они были приятны ему и заставляли внутренне подтя­нуться.
   Он попросил шофера подвезти их к хорошей гостинице в Сочи, и тот остановился возле многоэтажного корпуса "Москвы" в самом центре. Перед входом, на выложенной плиткой площадке бил небольшой фонтан, ходили и смеялись чему-то за­горелые отдохнувшие люди. Было очень тепло, поэтому женщи­ны разгуливали в ярких платьях, а мужчины в безрукавках.
   Официально сезон еще не открывался, и гостиничные номера были получены без особых хлопот. У него-- 605-й, у нее -- 607-й.
   Они вошли в лифт и поднялись на шестой этаж. Дежурная показала им номера. Он поставил в своей комнате портфель и сразу постучал к ней. Она сидела в кресле возле журнального столика, на который положила небольшую, битком набитую су­мочку -- единственное, что взяла в дорогу. Она рассеянно ему улыбнулась, встала и прошлась по комнате, зачем-то потрогала рукой шторы и шагнула на лоджию. Он вышел следом.
   На западе синела морская гладь. Солнце клонилось к гори­зонту, словно стремясь охладиться в воде. Сверху город казался одним большим парком, из густой растительной шапки которого кое-где выглядывали крыши домов, не нарушавшие од­нако впечатления всеобщей гармонии меду людьми и природой.
   Он обнял ее плечи, и она доверчиво к нему приникла. Потом снизу вверх заглянула в его лицо.
   -- Устала с дороги, -пожаловалась она.-- Ты теперь иди. Я приму душ, приведу себя в порядок -- и зайду за тобой. В дверь постучу вот так, - и она о улыбкой выбила на поручне дробь.
   - Та, та, та-та-та... -- машинально повторил он, сжал ее плечо рукой и быстро вышел.
   А она вернулась в комнату и присела на широкую деревян­ную кровать, которая занимала большую часть полезного про­странства. Потом скинула полусапожки и со смехом упала на спину, перекатилась на живот, снова перевернулась на спину, закинув за голову скрещенные руки. Теперь эта стандартная комната ее дом на ближайшие дни, и уже только поэтому она ей нравится. Интересно, что он сейчас делает? Его комната навер­ное очень похожа на эту своим убранством.
   Что же я валяюсь? Кто будет приводить себя в порядок? Она вскочила и босиком забегала по пушистому, приятному для ступней паласу. Растегнула молнию на сумочке, которая лежала журнальном столике, поджидая хозяйку, и аккуратно стала извле­кать на свет божий смертельно необходимые каждой женщине ве­щи. Через пару минут на зеркальной поверхности столика кра­совались электробигуди, тапки с помпонами, легкое платье, ночная сорочка, босоножки и до отказа набитая пудрой, помадой, духами, тенями и тушью для ресниц косметичка.
   Наступили сумерки. Он уже успел принять душ, посидеть на лоджии в плетеном кресле, любуясь живописными видами курортно­го города, и выкурить несколько сигарет. Когда от долгого и напряженного ожидания у него заломило виски, он заставил себя лечь на кровать и расслабиться. Голова понемногу прошла, и он поднес к глазам запястье с электронными часами -- девятнадцать пятьдесят три. Часы вывели его из оцепенения. Он поднялся, зажег свет и поправил на кровати покрывало. Потом подошел вплотную к зеркалу и начал внимательно разглядывать собствен­ное свежевыбритое лицо. По утрам он брился перед зеркалом -- и не видел себя. Его внешность, его лицо были настолько при­вычной принадлежностью, что не вызывали в нем ни малейшего интереса. И вот теперь он стоял перед зеркалом, смотрел на свое отражение и удивлялся тому, как изменился в последние годы. Глубокие морщины на лбу и резкие складки возле губ. Лицо худое, с запавшими веками. Глаза словно ушли вглубь глазниц. На висках проглядывает седина. И вмятина на подбо­родке стала еще резче. Раздался условный стук, и он торопливо отступил от зеркала, словно пойманный на месте преступления, и поспешно отворил дверь.
   Прежде всего он увидел ее глаза. Они были огромными и сияли. Потом он рассмотрел, что на ней тот же голубой свитер и брюки. Она стояла перед ним такая свежая, оживленная, кра­сивая -- и улыбалась. Он замер, одной рукой опираясь о косяк, а другой придерживая дверь.
   -- Может быть ты наконец пропустишь меня внутрь?-- с делан­ным возмущением спросила она, довольная произведенным эффек­том, и согнувшись проскочила у него подмышкой.
   -- Да, конечно, я просто олух... - он смутился, прикрыл дверь и повернулся к ней. - Предлагаю пойти в ресторан -- а потом уже к морю.
   -- Потом будет видно, - пропела она. - А пока -- в ресторан. Я голодна, как тигрица!
   Зал ресторанчика был небольшим, с низким потолком и раз-вешанными по стенам натюрмортами аппетитного содержания. Она выбрала столик возле окна. Народу было немного, и подошедший почти сразу же официант положил перед ними меню. Они долго и серьезно обсуждали что заказать, советовались между собой и с официантом. Наконец тот неторопливо удалился, преисполненный чувством собственного достоинства.
   Она посмотрела в окно. Фонари освещали булыжную мостовую, по которой цокали каблучками нарядные женщины, рядом с ними вышагивали разновозрастные мужчины в светлых брюках,
   Она отвернулась от окна и негромко произнесла: "Вот мы и в Сочи! Невероятно..."
   -- Пожалуй... И - хорошо.
   -- Да... - Еле слышно отозвалась она. - Скажи, тебе не страшно?
   Он задумался, потом пожал плечами: "Но почему?"
   -- Так... Вообще...
   Официант принес вино и закуски. Фирменный салат "Сочи" она пробовала с какой-то внутренней опаской, выражение ее лица говорило: ну-ну, поглядим, на что вы способны! Салат оказался с кальмарами - и вкусный. Потом они ели перепелов и пили золотистое венгерское вино. Она оживленно болтала, замолкая только при появлении официанта с очередным блюдом.
   - Вот сидим, предаемся чревоугодию, а это между прочим грех. Наверно мне поэтому здесь и нравится!-- она оглядывалась по сторонам, то и дело поправляя волосы. Вдруг хихикнула, - тот мужчина с брюшком подмигнул мне! Ты не смотри! Он такой смешной: лысенький, круглый и вовсе нерусский. Почему ты молчишь? Я все трещу и трещу без умолку. Ты наверное думаешь: вот дурочка!.. Но можно мою болтовню не слушать. Как хорошо, что мы приехали сюда... Я не представляла, что способна на такое. Потому что вся из себя положительная, ну, просто до мозга костей. Ты мне как будто не веришь?
   Он смотрел на нее с глубоким тайным восторгом. Смотрел и думал: "Ненаглядная моя! Чудо мое!.. Столько лет мы провели в разлуке. Как я мог существовать без тебя? Моей единственной. Моей звезды. Если бы мы не встретились... Но это невозможно - в этом высший смысл. В том, что мы все-таки встретились!"
   -- Верю, - с некоторый опозданием откликается он.
   -- Не веришь! Я вижу. Ну и не надо! Тебе эта штуковина нравится?-- она воровски осмотрелась, протянула руку и дотронулась до небольшой настольной лампы, стоявшей посредине стола. - Похожа на оранжевый гриб. Вот только абажурчик пушистый. Не-ет, это же оранжевый одуванчик! Будь у нее длинный стобель-ножка, получился бы электрический одуванчик.
   -- Где ты увидела одуванчик?-- возмутился он.-- Это типичная медуза. Красивая, полупрозрачная медуза, которая зависла в морской глубине в предчувствии шторма.
   -- Оранжевых медуз не бывает! И шторма не будет. Потому что я не хочу. Сегодня я могу все.-- Она играла очень серьезно. -- Приказываю, чтобы шторм отменили!
   -- Повинуюсь, морская царевна,-- он послушно склонил голо­ву. -- Помеченная завтрашним днем, буря отменяется!
   Она расхохоталась, звонко, искренне, совсем как в юности.
   -- Господи, Сашка, мы же такую ерунду несем! Просто с ума посходили. Враз. Оба.
   -- И пусть. Тебе хочется быть нормальной?
   -- Нет. Надоело! Налей еще венгерского. Венгры пьют только венгерские вина. Во всяком случае я бы на их месте - пила!..
   Платановая аллея. Огромные раскидистые платаны подпирают вершинами черное близкое небо. Стволы их пятнисты, как жи-рафьи шкуры. А листья похожи на растопыренные ладони, обведенные резным контуром.
   Платановая аллея...
   Среди ветвей загадочно сверкают электрические гирлянды. Какой сегодня праздник? Мы вместе -- разве этого мало...
   - Сколько счастливых людей... - произнесла она. Его рука на ее плече, как приятна ее надежная тяжесть.
   Отдыхающие фланировали пред сном. Бросались в глаза вечерние туалеты женщин. Где их носить - только здесь! Муж­чины в парадных костюмах. Атмосфера ожидания встречи, той, единственной, которая на всю жизнь.
   -- А я не взяла вечернее платье... - грустью проговорила она.
   -- Ты у меня самая красивая! -- откликнулся он.
   -- Конечно, - убежденно кивнула она. Отбросила назад во­лосы, обхватила рукой его талию и уютно прижалась к его боку.
   У него на мгновенье остановилось дыхание. Потом он об­нял ее плечи, и они снова пошли куда-то, размеренно и нето­ропливо, пронизанные острым ощущением друг друга.
   -- Скажи мне что-нибудь... - наконец попросила она тихим, далеким голосом.
   -- Я боюсь спугнуть свое счастье!
   -- Странно... Ты так долго работал там, в своих экстремальных условиях, что должен был совсем одичать. А ты даже наоборот.
   Теперь уже расхохотался он. Во весь голос.
   -- Что ты?-- вздрогнула она. - Ну перестань! Что я такого сказала?
   - Все правильно сказала... все правильно... - смеялся он. -- Должен был! Обязан был одичать!
   С моря дул прохладный ветер. Холодок пробрался под ее свитер и в его куртку. Она зябко повела плечами. Он сжал ее локоть -- и тотчас ощутил импульсивное сопротивление. На уровне интуиции ему передался ее страх, и он догадался, что она думает о предстоящей ночи. Надо объяснить, что на­стаивать он не будет. Все зависит только от нее. Нужно как-то нейтрализовать это возникшее так некстати напряже­ние.
   - Спустимся к морю?-- он вопросительно заглянул ей в лицо. - Покорный рыцарь морской царевны служит ей беско­рыстно -- и ждет... - последняя фраза прозвучала весьма недвусмысленно. И в ответ он услышал благодарный вздох об­легчения и почувствовал, как расслабилось ее напрягшееся было тело.
   -- Царевна любит море. Оно доброе, бескрайнее и синее. - Заговорила она низким глубоким голосом. - Оно уже спит. И в глубинах его происходят чудесные таинства. Не будем мешать ему! Я хочу увидеть море завтра, в лучах солнца, - сверкающим и веселым. И я тоже буду веселой и радостной, как море!
   Снова они шли куда-то, двигаясь легко и раскованно, как во сне. Смотрели вокруг, впитывали ночные звуки, вдыхали будоражившие кровь запахи весны -- и сердца их бились в унисон.
   Он обнимал ее плечи и думал, что за много последних лет не испытывал к женщине такого сильного чувства близости и нежности. Какая она хрупкая и небольшая рядом с ним, мужчиной! Семенит на своих каблучках -- и молчит. А над миром всходила луна, прочерчивая во мраке замысловатые силуэты гор и придавая всему зыбкую нереальность волшебной сказки.
   Она доверчиво прижималась к нему и старалась ступать шаг в шаг. Но он был намного выше и шел размашисто, поэтому на один его шаг приходились два ее. Это и забавляло ее и смешило. И еще она знала, что любит его. Очень любит. Но потом, когда она будут вместе... Что если постель принесет разочарование?". Она гнала эти мысли, но они возвращались вновь и вновь с неумолимостью маятника. Это было бы ужасно!.. Чувства общности, единения, любви - которые переполняют сей­час обоих, могут рухнуть в один миг и, кто скажет, останутся ли они после этого друзьями?!.
   Щелкнул замок, и дверь ее номера приоткрылась. Она в замешательстве остановилась на пороге. Он осторожно провел рукой по ее распущенным волосам, в надежде, что она не услы­шит этого легкого прикосновения. Но она почувствовала, не­сильно вздрогнула и обернулась. Тогда он нежно поцеловал ее в висок и решительно направился к себе.
   Не включая свет, она прошла на лоджию, опустилась в плетеное кресло и, вытянув ноги, долго сидела в глубокой задумчивости.
   Все оказалось удивительно просто... Думала она, запрокинув голову к пестрому от звезд небу. Прощальный дружеский поце­луй -- и разошлись. Без сомнения, ему передалось мое состояние. И вообще, с моей стороны было бы непростительной ошибкой разрушать то духовное начало, которое возникло между нами.
   Ее охватила, легкая грусть.
   А может я не понравилась ему? Показалась старой вблизи? Письма -- это великолепно. Это дает иллюзию полного понимания. На расстоянии. Чем дальше -- тем лучше. Потом мы встретились - и вот пустились во все тяжкие. Невольно усмехнулась над собой: тоже мне тяжкие! Сидим по своим норам и боимся друг друга коснуться. Смешно!.. А ведь это я виновата. Строю из себя недотрогу. Тоже мне, девочка нашлась... Сердилась она на себя. Сиди вот теперь и переживай. Если он на тебя обиделся -- правильно! А время уходит...
   Ей захотелось плакать. Она шмыгнула носом, но тотчас мысленно прикрикнула на себя и, прерывисто вздохнув, рывком поднялась из кресла и прошла в комнату. Включила свет, умылась и переоделась в ночную полупрозрачную сорочку. Потом разобрала постель и села посредине пружинного, по­датливого матраса, туго обхватив руками колени.
   Вот так и буду теперь сидеть одна и переживать, что через номер спит мой любимый!.. С горечью сказала она себе. Он на­верно третий сон видит, а она как дурочка думает тут о нем! Почему он ничего не чувствует? Ведь она его ждет! Похоже, что и письма эти и духовная близость - все было просто фикцией, игрой воображения, фантазией, которую она напридумывала с тоски. Она не простит ему такого пренебрежения к себе. Никогда! Ни за что!
   Она уже больше не упрекала себя - она злилась на него. Этот глупый поцелуй у двери, вздохи при луне. Тоже мне - мальчик и девочка. Да она просто ненавидит его!..
   Он решительно вошел в свой номер и закрыл за собой дверь. И тотчас все его самообладание потекло, словно расплавленный воск. Он зажег люстру, потом торшер, потом бра и начал бессцельно вышаги­вать по комнате взад-вперед. Покрывало на кровати было точно таким же, как и в ее комнате. Он представил себе, как она стоит перед зеркалом и расчесывает свои блестящие, тяжелые волосы и они потрескивают электрическими разрядами и тянутся следом за щеткой... А теперь она раздевается...Он зажмурился, и его охватила дрожь при мысли о том, что она, всего через один номер, ложится в кровать - двойник его кровати. Он глубоко вздохнул и, чтобы как-то справиться со своим воображением, выключил свет и вышел на лоджию. Сделалось свежо. Лунный свет серебрил морскую зыбь. Он перегнулся через барьер и долго пытался разглядеть что-либо на ее лоджии, но мешала стенка из пористого бетона. Он смотрел на этот равнодушный бетон и ненавидел его и себя.
   Идиот! Ругал он себя. Осел чертов! Приехать за пять тысяч километров, чтобы встретиться с любимой женщиной, -- и уйти... Ханжество! Абсурд! Но ведь он видел, что она боится этого момента. Он и сам боится. Может быть верно поступил? Проявил благородство. Только... кому нужно по­добное благородство?!
   Она сидела на постели, туго прижав к груди колени, и уткнувшись в них лбом. Металлический негромкий звук заставил ее поднять голову, и она увидела, с ужасов и радостью, что ручка двери медленно поворачивается. Потом долго, как в замедленном фильме, стала приотворяться дверь. И наконец он шаг­нул внутрь, повернул торчавший в замочной скважине ключ и обернулся к ней. Глаза их встретились" Казалось, вечность прошла, прежде чем она ждала странный гортанный звук, легко, будто взлетела, спрыгнула на пол и белой птицей мотнулась ему навстречу.
   Он подхватил ее, трепещущую драгоценную добычу, и при­жал к груди.
   И остановило свой бег время. И весь мир был ими -- и они всем миром...
  
   Утро проснулось по-летнему теплым. Море было густого сине-зеленого цвета, какой принимает морская вода в солнечные ясные дни. Шуршал разноцветной галькой прибой. Воздух был прозрачен и легок.
   Они подтащили лежаки к воде и составили голова к голове. Она полулежала, облокотясь о лежак, и блаженно подставляла горячему солнцу спину. У ее ног плескалась напоминавшая голубое стекло вода. С нарочитой небрежностью обвязанная вок­руг головы яркая косынка, распущенные волосы и большие черные очки придавали ей какой-то залихватский вид. Он тоже лежал на животе и опирался на локти, но из-за наклона берега, получалось, что ноги у него выше головы. Это развлекало обоих, и они без устали вышучивали друг друга.
   - Вчера ты показалась мне морской царевной, а сегодня...
   -- Ну-ну! Теперь ты скажешь, что утро вечера мудренее и только сейчас ты меня разглядел по-настоящему!
   -- Что-то в этом роде... Вместо нежной царевны в моих сетях запуталась предводительница пиратского клана. Но...
   -- Но ты не так уж недоволен! - перебила она.
   -- С женщинами, особенно умными, сложно говорить. Они излишне проницательны. Поэтому им в пику мужчина начинает делать все наоборот. Взять, допустим. меня...
   -- В качестве мужчины или умной женщины?
   -- Это невозможно!
   Оба рассмеялись.
   -- Ты, кажется, пытался произнести речь, - сказала она очень серьезно,-- так продолжай, не стесняйся.
   -- Спасибо. Продолжу. Берем, к примеру, меня. Чем я по-твоему в данный момент занимаюсь?
   -- Болтаешь что на ум взбредет.
   -- Не только. Я лежу вниз головой.
   -- Не преувеличивай. Хотя... отчасти верно.
   -- Это верно абсолютно - в переносном смысле. Правда теперь я начинаю думать, что лишь повстречав тебя, я наконец перевернулся с головы на ноги.
   -- Для пляжа слишком философично. Посмотри лучше, я уже сгорела или можно еще полежать?
   Он поднялся, переставил свой лежак параллельно ее лежаку, потом сел и осторожно провел ладонью по ее покрасневшей спине.
   На мой взгляд довольно - переворачивайся!
   И она послушно подставила солнцу свой белый живот.
   Шум прибоя успокаивал, наводил дрему. От моря тянуло свежестью, охлаждая разгоряченные солнцем тела. Он сидел на своем лежаке и смотрел в синюю даль, туда, где у сияющего горизонта море сливалось с небом. Из этого сияния вдруг ро­дилась движущаяся белая точка. Она росла, приближалась и наконец превратилась в миниатюрный парусный корабль. Он молча следил за ней, не веря своим глазам. Парусник величаво плыл к берегу.
   -- Парусный корабль... - произнес он счастливым голосом. Она села и недоверчиво посмотрела в направлении его вытя­нутой руки. Потом вдруг радостно крикнула: "Вижу!" - вскочила, сорвала очки. Он стал рядом с ней.
   Распустив по ветру белоснежные паруса, корабль торжествен­но входил в порт. Это был настоящий парусный корабль, из тех, на которых проходят морскую практику курсанты. Парусник казал­ся нереальным. Он быв пришельцем из другого мира. Прекрасного и романтического мира дальних странствий.
   -- К нам приближается сказка... - шепнула она. -- Ты чувству­ешь?
   -- Я в сказке со вчерашнего дня... -- тоже шепотом отозвался он, словно боясь разрушить непрочную иллюзию.
   Корабль убавил парусов и вошел в порт.
   -- Идем, посмотрим вблизи, - предложил он.
   -- Нет. - она отрицательно качнула головой. - Пусть он оста­нется чудом!
   Он ничего не ответил, признав ее правоту.
   Раскаленный диск солнца плавал в голубом мареве -- время приближалось к часу дня. Она села, вытерла со лба пот и ска­зала: "Уфф, больше не могу!" -- и решительно поднялась. "Наконец-то! -воскликнул он. - Я вполне прожарился и готов к употреблению." Она хмыкнула и пошла, к спиральной переодевалке, а он понес сдавать лежаки.
   Она шла ему навстречу, и золотистое платье из жатой марли чуть колыхалось при ходьбе. На ярком солнце оно просвечивало и был виден контур бедер и стройных ног. Он во все глаза смотрел, как она приближалась к нему с горделивой улыбкой красивой женщины, сознающей свою красоту и свои женские чары. Темные длинные волосы на фоне золотистого платья, зеленые, горящие от возбуждения глаза и подтянутая, хорошо вы­лепленная фигура делали ее чертовски привлекательной. Они медленно направились вдоль набережной, и мужчины провожали ее восхищенными взглядами.
   -- Есть что-то ненормальное в том, что весь город - курорт, - говорила она. - Представь только, круглый год жить на курорте! Это или очень скучно, или же очень весело.
   -- Зависит от характера субъекта, - невольно усмехнулся он. - Ты только посмотри туда, левее, к фонтану ближе.
   -- Дымок...
   -- И совершенно великолепный дымок! Принюхайся.
   Она по-собачьи потянула носом воздух и смущенно оглянулась: она, солидная женщина, стоит посреди тротуара в яркой праздничной толпе и принюхивается.
   - Идем скорее, - торопил он. - Я зверски проголодался!
   -- Шашлыки! Я ужасно хочу шашлыков!-- она уже быстро шла по направлению в дыму, поднимающемуся над жаровней
   Жаровня стояла под толстой пальмой, ствол которой напоминал огромную бутылку, укутанную слоем войлока. Распоряжался ею энергичный полный продавец с угрожающе торчавшими усами и в халате с закатанными по локоть рукавами, открывавшими креп­кие волосатые руки. Его буйная, с проседью шевелюра, черные испепеляющие глаза и акцент не оставляли сомнений в том, что он ведет свою родословную с кавказских гор. Они заняли очередь и стали ждать, пока мясо прожарится. Хозяин жаровни священнодействовал; то и дело переворачивал шампуры, поливал .уксусом лоснящееся, в коричневой обольстительной корочке мя­со, не забывая при этом глаз положить на всех стоявших побли­зости женщин, высказаться о последних политических событиях и собственном понимании смысла жизни.
   Потом они ели сочное, остро пахнущее дымом мясо, кусок за куском осторожно снимая его с шампура зубами. Жмурились от удовольствия, весело переглядывались и цокали языками в знав высшего одобрения. И жизнь была прекрасна и безоблач­на, как этот сверкающий солнечный день.
   Линия набережной тянулась по-над берегом. Они неторопливо шли, следуя всем ее извивам, и полной грудью вдыхали морской особенный воздух, насыщенный резкими запахами водорослей, рыбы и йода.
   На противоположной от цирка стороне бульвара возвышалась башня фуникулера, напоминавшая ствол гигантского кактуса с приделанными к нему площадками для осмотра. Они купили билеты, поднялись по лестнице и ступили в покачивающийся вагончик, Вагончик оторвался от своего воздушного причала, медленно поплыл над городом, над парком "Дендрарий" и наконец пристал к такой же воздушной пристани в верхней части уникального парка.
   Она затихла, покоренная прелестью этого зачарованного островка. Яркие павлины горделиво разгуливали на изумрудных лужайках, издавая порой громкие мяукающие крики. После долгих уговоров зрителей то один из них, то другой распускал свой роскошный хвост и словно нарочно позировал для фотографирования.
   -- Цветуще деревья... Ты чувствуешь, стоит пройти несколь­ко шагов - и в воздухе разливается новый аромат. Цветущий мир... Как называются эти кустарники? Целое поле кустарников, сплошь усыпанных крупными пурпурными, розовыми, лиловыми, белыми цветами!..
   -- Азалия, - прочел он.
   -- Азалии... -- повторила она, вслушиваясь в звучание непри­вычного слова.
   -- Взгляни, кажется там речка! Спустимся?
   По крутой тропинке они сбежали на мост с витыми чугунными перилами. Речка бежала в неглубокой лощине и впадала в выло­женный камнем пруд, из которого водопадом обрывалась в другой пруд, побольше. Берега лощины густо поросли вековыми деревья­ми, под сенью которых было сумрачно и прохладно. В прудах блаженствовали лягушки, громким кваканьем вознося хвалу небу. Порой какая-нибудь лягушачья пара замолкала и, слившись в комок, медленно погружалась на дно. Выше по течению шелестели заросли бамбука. А в воздухе стоял терпкий хвойный дух - мрачноватая аллея столетних елей уходила вверх и налево. Они свер­нули в эту аллею и остановились.
   -- Давай сядем, - полувопросом сказала она.-- Здесь, под этой огромной древней елью. - И стала сметать с темно-зеле­ной скамейки пожелтевшую хвою.
   Ветви ели опустились шатром под действием времени и собст­венной тяжести. Они сели и замолчали, боясь разрушить мгновен­но возникшую близость. Она прислонилась щекой к его плечу и взяла в ладони его руку; перебирала, теребила его пальцы свои­ми нежными пальчиками.
   -- Однажды,-- она начала свой рассказ теплым грудным голосом, - я стояла в очереди у билетной касса. Фильм уже не помню, да это и значения не имеет. Следом за мною пристроилась влюблен­ная парочка. Глухонемые. Парень и девушка. Высокие, симпатичные, лет восемнадцати-двадцати. Она -- темноглазая и темноволосая, он - кудрявый блондин. Они разговаривали глазами и руками. Трещали без умолку! И никакого комплекса неполноценности, пожалуй, даже презрение к окружающим. Во всем мире их было только двое. Они то касались друг друга пальцами, то разгова­ривали жестами. В их лицах недоставало привычной нам мимики, но руки... руки были живее лиц. Нежные, ласковые, страстные пальцы то переплетались, то ненадолго расставались, чтобы тотчас сплестись опять. Физический контакт, вероятно, значил для них гораздо больше, чей для разговаривающих языком. Эти двое были беспредельно счастливы -- и ни до чего в мире им не было никакого дела!
   - Почему ты об этом вспомнила?-- спросил он после паузы.
   - Так... вспомнилось... Я сейчас пыталась разговаривать с тобою пальцами. Ты почувствовал?
   -- Да. Ты не веришь?
   -- Верю, - она с удивлением воззрилась на него.
   В ее чуть наигранном удивлении крылись лукавинка и вызов. И, отвечая на этот вызов, он схватил ее в охапку и начал неис­тово целовать. Она отбивалась, увертываясь и смеясь, потом вдруг обвила его шею руками и полностью отдалась поцелую. Послышались чьи-то голоса, и она, стремительно спрыгнув с его колен, быстро оправила платье и напустила на себя строгий вид. Он взял ее под руку, и они чинно пошли по аллее вверх.
   Следующую аллейку пересекал прозрач­ный ручей. Немного поодаль виднелась солнечная полянка с неглу­боким бассейном в форме неправильной восьмерки. В бассейне плавали золотке рыбки, а рядом стояла беседка из бамбука в стиле китайской фанзы. Над ручьем изгибалась ажурная арка мос­тика. Тонко пахли розовые кусты с крупными, размером с блюдце, чайными розами.
   Она взбежала на мостик и замерла, завороженно глядя в ручей. Он стал рядом.
   -- Стояла бы век и слушала, как журчит вода... - помолчала. -- В детстве я обязательно хотела стать принцессой. Даже Боженьку об этом просила. Мне тогда лет пять было, а бабушка верила. По-своему как-то - собиралась вернуться на землю птицей или растением. Что-то буддийское, правда?
   -- Действительно, - он и положил руку ей на плечо. - А ведь просьба твоя исполнилась.
   -- Что? - она непонимающе нахмурилась.
   -- Ты стала принцессой... - он смотрел в ее подвижное лицо и видел, как ее зеленые глаза светятся радостью, смущением и торжеством.
   Около пяти они спустились к морю. Словно насытившись за день солнечным светом, оно приобрело красивый и глубокий бирюзовый цвет, который кажется неправдоподобным на почтовых открытках и который, как это ни странно, очень близок к натуральному. Солнце стояло довольно высоко, однако уже ощу­щалась предвечерняя прохлада, и в своем легком платье она начинала поеживаться.
   - Зайдем перекусить? - спросил он. - Есть чертовски хочется! Помнится, неподалеку я видел кафе... Вон там, за углом!
   Стеклянный параллелепипед диетического кафе внутри ока­зался неожиданно милым и располагающим, быть может потому, что было мало народу. На столиках стояли вазочки с живыми цветами, скатерти отличались снежной белизной, а в баре продавали хоро­шее вино. Они жадно ели сосиски, творог, яйца и запивали вином. Летний сезон еще не наступил, и за столиками сидело человек семь-восемь. Кто-то читал свежую газету, кто-то отрешенно жевал диетические сосиски или коротал время за стаканчиком вина. Никому и ни до кого не было дела. Ею овладело дурашливое настроение.
   -- Нет, ты видишь? Видишь? - пытаясь удержаться от смеха, серьезно говорила она, и тут же снова начинала смеяться. Ну что такое? Это ненормально!
   -- Не положено, - мрачно подтверждал он. - Последняя ста­дия... - и с глубокомысленной сосредоточенностью показывай ей палец. Она прыскала в ладонь, уже просто изнемогая от смеха, а он с осуждением покачивал головой.
   - Пора, видно, идти к морю, иначе ты тут скончаешься от хохота, и я буду всю оставшуюся жизнь себя винить!" - он поднялся из-за стола. И она пошла следом, цепляясь за его руку и из последних сил сдерживая рвущийся смех.
   На улице она приостановилась и набрала полную грудь воз­духа. Некоторое время стояла так, замерев, не дыша. Потом резко выдохнула, вытерла выступившие на глазах слезы и с облегчением сказала: - Все!.. Ты не удивляйся, мне смешинка в рот попала... - и смущенно пожала плечами. - От нервов бывает, что ли? Слишком много впечатлений. К тому же я сгорела, надо зайти в магазин и купить одеколон. Ты протрешь мне спину.
   - Говорят, надо сметаной.
   Предпочитаю одеколон.
   -- Пить, - машинально добавил он.
   -- Вот, твои одичалинки полезли!
   -- Пожалуй, усмехнулся он. - Слушай, давай купим тебе вечернее платье! Хочется что-нибудь тебе подарить.
   -- Платье?.. Нет! Подари мне лучше маленькую вещичку. Чтобы я повсюду ее с собой носила.
   -- Тогда кольцо. Это будет нашей помолвкой.
   - Хорошо, - сказала она серьезно и грустно, - пусть это будет нашей помолвкой... - И тут же вскрикнула: - Ой, но ведь магазин до семи!
   Они успели к самому закрытию. Он предложил ей на выбор несколько дорогих колец, но она лишь отрицательно качала головой.
   -- Слишком много золота! Не люблю!.. - И даже поморщилась. - Пока­жите мне пожалуйста, - обратилась она к продавцу, -вон то, с двумя александритами. - Примерила на палец. - Смотри, какое изящ­ное, и как раз! Эти камни меняют цвет в зависимости от осве­щенности -- как мои глаза от настроения.
   Он получил сиреневую коробочку и протянул ей, но она отвела его руку.
   -- Сегодня в полночь состоится наша помолвка. Это кольцо ты наденешь мне на палец сам.
   В гостинице они расстались, договорившись встретиться примерно в девять. Она обещала зайти, как только приведет себя в порядок.
   Закрывшись в номере, она сбросила платье и голышом побежа­ла в ванную. Долго плескалась под душем, подставляя тугим струям спину, живот, бедра. Пенной шапкой взбила на голове шампунь и полюбовалась на свое отражение в зеркале. Хихикнула, прополоскала волосы. Потом с удовольствием растерла поло­тенцем порозовевшее тело, кожу которого слегка саднило от сол­нца, -- одеколон они так и не купили. Натянула свитер с брюками и спустилась на первый этаж в парикмахерскую.
   Часов не надела и, сидя под сушкой, нервничала, то и дело щупая накрученные на бигуди волосы: подсохли -- нет?.. Наконец вырвалась из парикмахерского плена, наполненного запахами душистых шампуней, красителей, лаков и других женских хитростей, и поднялась к себе. Села перед зеркалом и стала подправлять прическу, стараясь убрать общепарикмахерскую обезличенность. Потом наложила вечерний макияж, почти незаметный, чтобы не выглядеть вульгарной, и долго всматривалась в свое лицо, а на душе скребли кошки: сеточка морщинок возле глаз, увядающая кожа... Встретиться бы десять лет назад! Десять лет... Нет, сейчас! Любовь зрелой женщины, искушенной во всех премудрос­тях евы, чего-нибудь да стоит! Первая любовь... Последняя лю­бовь... Для меня они слились в одну Любовь. Страшно, словно я совсем одна, обнаженная и беззащитная, а на меня накатывается нечто бесформенное и огромное - и я не могу двинуться с места...
   Конечно она опоздала!
   В дверь неуверенно постучали, и ему вначале показалось, будто он ослышался. Стук повторился, на этот раз решительней.
   -- Наконец-то! - воскликнул он, пропуская ее в комнату.
   -- Я... - она пригнула голову и исподлобья глядела на него, хлопая подкрашенными ресницами, - я в парикмахерской была. Я дольше не могла ходить в таком нецивилизованном виде!
   - Надо было предупредить. Мало ли что!
   -- Что? - в глазах ее зажглись лукавые огоньки.
   -- Нну, не знаю.
   Она потерлась носом о его плечо, и в нем поднялась волна нежности.
   -- К морю пойдем, - полуутвердительно сказала она.
   - К морю, - отозвался он сдавленным голосом и поспешно от-вернулся, чтобы она не заметила выражение его лица.
   По освещенной набережной дефилировали отдыхающие. Некоторые направлялись от морского порта в сторону гостиницы "Жем­чужная", другие -- в противоположную. Было много иностранцев, особенно немцев. Все мужчины были в светлых куртках и светлых же брюках, женщины -- в клетчатых юбках. Они чинно прогули­вались по набережной, смеялись и болтали.
   -- Насколько свободнее нас они держатся!-- с завистью оказала она. -- В них совсем нет скованности. Они естественны, как дети.
   -- Нам, русским, еще со времен Петра присущ некоторый комплекс неполноценности по отношению к Западу. Как моло­дежь гоняется за импортными тряпками! И не только молодежь. Дело не в тряпках. В нас есть глубинная раздвоенность, склон­ность к постоянному самокопанию. Мы должны знать смысл жизни - не меньше. Без высшей идеи нам, русским, никак невозможно! Они же прекрасно обходятся и без высшего смысла. Меньше комплексуют, делают свой бизнес. И потом, нам, как ни одной другой нации, свойственно полагаться на "авось". Пока крыша не потечет - палец о палец не ударим. А как потечет еще и подождем: вдруг сама залатается?.. Немцы или же там англи­чане ремонт заранее произведут, чтобы и течи не образовалось. Разница национальных психологии.
   -- Да. И трудно сказать что лучше.
   -- Тебе не холодно?
   -- С тобой-то?.. -- она прижалась к нему и замерла на мгновение.
   Они спустились по ступеням набережной на усыпанный от­шлифованной галькой берег. Сонное море устало ворочалось в своей бескрайней постели. Лизал берег несильный прибой. Пахло озоном и йодом. Они неподвижно стояли, вглядываясь в черную живую мглу, которая овевала их лица прохладой и вздыхала, утробно и тяжело. Порой что-то всплескивало там, в непроницаемой темноте.
   - Мы с тобой... на берегу моря... - задумчиво произнесла она. - Невероятно! -- и засмеялась негромким русалочьим смехом. Оборвала свой смех. Повисла долгая пауза. -- И нас только двое во всей вселенной... -- поёжилась.
   - Замерзла?
   - Зябко. Глубоко вздохнула. - А на душе - и хорошо и грустно. Пойдем-ка на набережную и присмотрим кафе возле самого синего моря. Пусть там будет много людей, и пусть они веселятся!
   Кафе "Бриз" стояло прямо на набережной. Они поднялись на второй этаж и сели так, чтобы видеть море. Но из залитого светом аквариума кафе виделась только сплошная плотная чернота, изредка прочерчиваемая огоньками небольших рейсовых теплоходов, заходивших в сочинский порт. Заказали ужин и молча сидели, завороженно глядя во мрак. Казалось, что оттуда, из темноты наблюдает за ними кто-то недобрый - и ждет. А они в этой стек­лянной светящейся коробке совершенно перед ним беззащитны.
   Из-за невидимой скалы мола вдруг величественно выплыла сверкающая сотнями иллюминаторов громада корабля. Он был сот­кан из множества огней и как бы парил в пространстве, где чернильная густота воздуха незримо мешалась с более плотной консистенцией воды. Описав широкую дугу, корабль взял курс на Батуми.
   - Здесь всё обнаженно и болезненно прекрасно, - глухо произнесла она.
   Он промолчал. Корабль, удаляясь, превратился в золотую точку - и исчез.
   - Да... - наконец отозвался он, словно очнувшись. - Здесь про­сто физически ощущаешь поток уходящего времени.
   - У нас еще целые сутки! - воскликнула она с внезапно иска­зившимся лицом. - А это много, много часов...
   Он внимательно посмотрел на нее: она явно боролась с собой, со своим настроением. Потом они ели фирменную рыбу и запивали ее белым вином. Она с любопытством жевала маленькие кусочки и строила удивленные рожицы -- у рыбы был непривычный вкус. За сосед­ними столиками галдели и пели что-то на ломаном русском язы­ке.
   - Пригласить тебя на танец? - спросил он.
   - А, пригласи! - бесшабашно махнула она рукой.
   Он поднялся, церемонно обошел столик и склонился: "Сударыня, имею честь ангажировать вас на этот непонятный танец. Тряхнем стариной?
   - Ничего себе, пригласил!-- расхохоталась она. По твоему я совсем старушка?
   - Боже избави! -- испугался он. - Я к тому, что сам не умею это танцевать.
   В музыку она вошла самозабвенно. В ее мягкой пластике, легкости и быстроте проглядывала неуловимая рысья грация. Рядом с нею он казался себе неповоротливым медведем. А, встречаясь с ее возбужденно горевавшими глазами, каждый раз испытывал тревожную ликующую радость истинно влюбленного, для которого предмет его страсти -- самый необыкновенный и прекрасный в мире. Танец кончился - и ей зааплодировали. Она послала всем воздушный поцелуй и направилась к своему столику. Какой-то иностранец перехватил ее по дороге и что-то сказал - она вспыхнула и смутилась.
   Потом они пили белое, с кислинкой, вино, и он словно невзна чай поинтересовался, что тот сказал? Она хмыкнула и снова зарделась.
   -- У-у!.. Тебя пора похищать! - он расплатился по счету, и они покинули веселый "Бриз".
   Долго, обнявшись, брели вдоль набережной, слушая вечный прибой.
   -- Пора в гостиницу, - произнесла она тихо и серьезно.
   И они повернули обратно.
   Было что-то сентиментальное, грустное и даже несколько комичное в этом обручении в полночь. И, понимая это, он, однако, по мере приближения стрелки часов к двенадцати ощущал все большее и большее волнение.
   Они стояли в ее номере друг против друга, и когда стрелки сошлись на полу­ночи, он о глубоким внутренним трепетом извлек заветную коробочку и достал кольцо. Она протянула правую руку, и он надел ей на палец тонкий золотой обруч. Си­реневыми огоньками вспыхнули и заиграли адександриты. Она неотрывно смотрела на кольцо, и в ее лице было что-то такое, что заставило его сердце болезненно сжаться. Когда она под­няла глаза, он вдруг увидел в них сиреневые искры - и неистовое чувство благодарности, восторга и нежности затопило его душу.
   -- Я люблю тебя... - сказал он и шагнул ей навстречу.
  
   Сиреневый рассвет все настойчивее пробивался сквозь молочную пелену тумана, спустившегося ночью с гор. Бесформенные клочья плыли в воздухе, напоминая ожившие фантастические фигуры полулюдей-полуживотных. Он крепко обнял ее, и она доверчиво положила голову на его плечо. Слышалось ровное дыхание обоих. Однако ни он, ни она не спали; лежали не двигаясь, боясь разбудить другого. Наконец она пошевелилась, устраиваясь поудобнее.
   - Не спится? - спросил он.
   - У нас еще целый день, целая ночь и целое утро отозвалась она, словно ожидала этого вопроса.
   - Ты лучшая женщина в мире! - сказал он.
   - Знаю, - томно согласилась она. -- Фразочка-то банальная...
   - Но это истинная правда! - убежденно произнес он и поцеловав ее в уголок глаза. -- Ты можешь быть такой... такой...
   - Бесстыдницей... - подсказала она, и в голосе ее проявились опасные нотки.
   - Дикаркой! -- Он схватил ее и стал целовать. Твердил, бормотал бессвязно: - Дорогая, милая, любимая... -- и вдруг отодвинулся резко, ощутив на губах солоноватый привкус. - Ты плачешь?.. Но почему? Почему?!
   - Я так люблю тебя! Господи, как же я люблю... Понимаешь, там... Ну, там... Мы умрем - а наши души могут не узнать друг друга! Это ужасно! Ужасно!! - Она рыдала горько и безутешно.
   Пораженный этим необычным доказательством любви, он гладил ее мокрое от слез лицо и знал, что нет для него сущест­ва ближе и дороже этой плачущей женщины.
   Чем выше в небо карабкалось южное солнце, тем жестче и го­рячее делались его лучи. Часам к одиннадцати туман уже совер­шенно рассеялся в голубом прозрачном воздухе.
   Он постучал костяшками пальцев в дверь ее номера и, не услышав ответа, нажал на ручку.
   - Сейчас! - она отняла от губ палочку помады и озабоченно окинула взглядом свое отражение.
   Глядя на нее, такую подтянутую, свежую, с лицом, слегка тронутым ровным персиковым загаром, он испытывал чувство како­го-то несоответствия: словно не было этой сумасшедшей ночи и не эта женщина рыдала у него в объятиях каких-нибудь два часа тому назад.
   Она остановила на нем вопросительный взгляд и едва за­метно улыбнулась: "Изучаешь меня под микроскопом?
   Он серьезно кивнул: "Пожалуй! Не могу понять в чем дело -- каждый раз ты другая. Словно в тебе скрыта тысяча женщин.
   - Но так и есть, милый! - отозвалась она, и в ее глазах зажг­лись коварные огоньки, от которых у него пошла кругом голова.
   Они позавтракали в гостинице и отправились на пляж. Штор­мило. С моря дул сильный, прохладный ветер. Волны в грязно-се-рых хлопьях пены о яростью кидались на берег и тотчас с глу­хим шипением отбегали, оставляя на прибрежной гальке обрывки водорослей, погибших медуз, а то и небольшого розоватого краба.
   -- Хмм... не жарко... - сказала она. -- Идем на вчерашнее мес­то, там, за стеной бассейна, должно быть затишье. Позагораем, а потом будем плавать -- ведь у нас абонементы на сегодня?
   К середине дня ветер утих и стало припекать. Они сдвину­ли свои лежаки и расслабленно дремали, обмениваясь изредка ленивыми репликами. Дневной жар, - солнце висело в небе раскаленной сковородой, - казалось, плавил мозг и парализовал волю. Отдыхающие, чьи загоревшие тела уже приняли цвет жареного кофе, тяжело дыша переворачивались с боку на бок, не покидая однако своей добровольной голгофы.
   - Подумать только,-- с тихим удавлением произнесла она, по­ворачиваясь к нему и опираясь на локоть, - они могут так лежать целыми днями! - Кивнула в сторону коричневых. - Я бы с ума сошла!
   - Тяжело. - Согласился он. - Мы тут два часа, а я уже на пределе. Один бы давно удрал!
   - Принеси мне морской воды!
   Он радостно соскочил с лежака и направился к морю. Вернулся с раздувшимся прозрачным пакетом.
   - А холодная!.. Градусов четырнадцать. Я окунулся - и пулей на берег. - Присел возле нее на корточки.
   - Ненормальный! -- она смотрела с осуждением, в котором явс­твенно читалось восхищение. - Садись рядом и держи пакет... Да не так!.. - Она тоже села и, зачерпнув полные пригоршни воды, плеснула себе на грудь. Взвизгнула и поежилась, потом набрала еще и решительно плеснула на живот, на спину. Остатки воды он вылил ей на плечи и провел ладонями по спине сверху вниз, ощутив под пальцами атласную упругую кожу. Спасибо, - после паузы произнесла она голосом, вдруг ставшим на октаву ниже. И от этого ее голоса у него на мгновение перехватило дыхание.
   Неосознанно они избегали говорить между собой о будущем, каждой порой впитывая настоящее и интуитивно отгораживаясь от тех мыслей и чувств, которые могли бы разрушить созданный ими зачарованный мир. Возвращение в зрелом возрасте к первой любви делало ее бесценной в их глазах.
   Они покинули берег тогда, когда тускло-красный диск солнца стал погружаться в морскую пучину.
   Ужинали в том же ресторане, что и в день приезда. Сно­ва пили венгерское, лакомились перепелами и салатом из кальмаров. Оранжевый шар настольной лампы пробуждал у них чувство близкое к ностальгии -- заканчивался их последний день. Утром в аэропорт, а потом... Но ни он, ни она не хотели думать, что последует потом. Просто сидели за столом, наслаждались хорошим вином и молча разговаривали полуулыбками, полувзглядами, трепетом ресниц, едва заметным изгибом губ. Они были счастливы в этот последний свой вечер, потому что были вместе, а впереди - длинная ночь, и целое утро, и еще почти шесть часов полета...
   -- Мы, - вдруг заговорил он, внезапно решившись,-- мы так и не поговорили ни о чей серьезном! Нельзя расстаться так просто. Надо поставить точки над "и"!
   Ее лицо исказила гримаса отчаяния:
   -- Нет, не сейчас - умоляю...
   - Я тебя люблю! -- он наклонился к ней через стол. - Я всег­да любил только тебя. Тебя! То, что наши пути вдруг пересеклись в Москве, равносильно чуду. Но оно произошло. Нельзя вторично полагаться на чудо!
   -- Нет, Саша, нет! -- в ее лице читалось мучительное напря­жение, - когда-нибудь, не сегодня. Все так сложно и запутано. - Она прижала руки к груди. - Я не могу так сразу. Пойми меня правильно.
   -- Понимаю, - глухо произнес он, откидываясь в кресле. Губы сошлись тонкой линией, а руки непроизвольно сжали подлокотники. - Ты не любишь меня -- и это объясняет все!.. -Помолчал, стараясь овладеть собой: -- Переменим тему. К этому я больше не вернусь.
   -- Я люблю тебя, Саша, - чуть слышно прошептала она и в глазах ее заблестели слезы. -- Но я женщина. Слабая женщина. Дай мне время. Нужно привыкнуть к мысли о.... - она смолкла не договорив.
   -- 0 разводе. - Жестко докончил он.
   -- Да...
   Она произнесла это слово так тихо, что он не услышал его, а прочел по движению губ.
   -- Господи, да что же я делаю! - он вскочил с места и сел рядом с нею. - Прости! Я сошел с ума! - схватил ее холодную руку и прижал к своей щеке. - Не мыслю без тебя жизни! Я не хотел причинить тебе боль! Эгоист! Чертов эгоист! - он преданно смот­рел на нее.
   Она слабо улыбалась.
   -- Простить?.. За что?
   -- За любовь! - выдохнул он с кривой усмешкой.
   Они вышли из ресторана и не сговариваясь повернули в Платановую аллею. Она показывала ему на электрические гирлян-ды, оплетавшие мокрые ветви деревьев, и говорила, что они напоминают новогодние. Хотя ничего общего, конечно, быть не мо­жет, потому что тепло и рядом море. А Черное море для нее и зимой - все равно лето. Он старательно приноравливался к ее ша­гам и серьезно соглашался с тем, что Новый год без снега, го­рок и ледяных дворцов и Новым годом-то назвать трудно!
   Думалось ему однако о другом... Как бы со стороны видел он и себя и ее. Идут, болтают глупости, а о самом сокровенном молчат. И это правильно, потому что о сокровенном надо молчать даже с близкими людьми. Есть вещи, которые передать словами невозможно: чувства не всегда тождественны словам. И слава Богу, что так! Иначе скучно было бы жить, и весь мир уподоб­лялся бы не очень хорошо отлаженной машине. Еще он думал о том, что скоро эти совсем простые и обыденные моменты их пребыва­ния в вечнозеленом, а оттого полуреальном городе, превратятся в грезы, обретут самостоятельность и станут самыми счастливыми и бесценными моментами его жизни вообще. Но уже сейчас он прозревал чувства тоски и сожаления об утраченном рае, с которыми эти мгновения будут вспоминаться.
   - Музыка... - вдруг сказала она полувопросительно и замолча­ла прислушиваясь.
   Порыв ветра снова донес до них мелодию.
   -- Действительно!
   И они повернули на зов музыки. С каждым ша­гом звуки становилась громче, а люди вокруг оживленней. Посредине квадратной, вымощенной каменной плиткой площади бил фонтан, и его подсвеченные разноцветными прожекторами струи взлетали высоко в небо на форте и с ше­лестом и плеском опадали на пиано. Струи напоминали волшебные струны. Они извивались под звуки музыки, создавая в воздухе объемные, переливающиеся картины. Гигантская водяная арфа пела и завораживала, словно на ней играл невидимый Орфей. И даже в голову не приходила мысль о сложной электронной схеме, управляющей представлением. Люди стояли вокруг плотным кольцом и зачарованно смотре­ли и слушали.
   - Поющий фонтан... - прошептала она. - Живой поющий фонтан! - и, не отпуская его руки, стала пробираться ближе.
   А люди все подходили и подходили. Те, кто вдоволь налю-бовался красивым зрелищем, уступали им место и уходили, притихшие и умиротворенные. Взявшись за руки, они долго стояли перед квадратным неглубоким бассейном, над которым танцевали зеленые, красные, синие водяные змеи.
   - Узнаешь? - негромко спросила она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы достать до его уха. - Вальс из оперы "Елка". В этой мелодии звучит моя душа. Когда я умру, ты будешь слушать ее - и вспоминать меня.
   Он обнял ее сзади и зарылся лицом в волосы: - К чему говорить о смерти? Нам так хорошо!..
   - Идем скорее! - Она решительно выбралась из толпы.
   Некоторое время они молча шли рядом под столетними пла­танами.
   - Этот фонтан, и музыка, и свет - все было так прекрасно! - вдруг остановилась и заговорила она.-- Мне захотелось плакать. А потом этот вальс... Мне всегда кажется, что он соткан из волокон моей души... Будто не музыка играет, а что-то звучит внутри меня... Извини, я говорю сумбурно!..
   - Я тебя понимаю... - тихо отозвался он.
   0x08 graphic
Закрыв глаза, пропела она свою мелодию, - и на лице появилось страдальческое выражение.
  
   Она медленно выплыла из сна и потом долго нежилась с закры­тыми глазами и вслушивалась в ровный успокаивающий шум, сквозь плотный кокон дремоты не сразу осознав, что этот знакомый при­ятный шум -- дождь, идущий ровно и сильно. Дождь! Выкрикнула она и резко, словно ее подбросили на постели, села, испуганная непредвиденным оборотом событий.
   - Утренний дождь до обеда... - пробормотал он. Просыпаться ему не хотелось. Он пребывал в блаженном состоянии полусна-полубодрствования и ощущал себя парящим в воздухе. Чтобы выйти из этого чудесного состояния, где сны граничат с реальностью и где его любимая всегда рядом, нужно было предпринять волевое усилие. Но он не мог предпринять это волевое усилие и открыть глаза.
   Она соскочила на пол и подбежала к окну. Серые клубящиеся тучи низко нависли над городом. Сероватыми языками тумана они сползали по горным склонам плыли над городскими улицами, над берегом моря и смешивались в отдалении с такой же свинцово-се-рой водой.
   - Скандал!-- она обхватила голову руками и покачала ею на манер китайского болванчика, вообразив все последствия плохой погоды и своей авантюры. Глубоко вздохнула, на цыпочках пробе­жала обратно и нырнула под одеяло. Брр! Промозгло! Перевернулась на живот, приблизила свое лицо к его, потом стада теребить и перебирать его волосы, водить пальцем по густым бровям и резким линиям на лбу.
   -- Люблю... -- прошептал он с нежностью и громко повто­рил, - люблю!
   - Тсс... - она сделала круглые глаза, - мы здесь на птичьих правах.
   - Вот выскочу сейчас на лоджию в чем мать родила и закричу на весь мир: люб-лю!!
   Она мгновенно вскочила на ноги и сверху прыгнула на него, придавив к постели тяжестью своего тела. С вызовом спросила: "Что, попался?-- и сама же ответила, -- попался, голубчик!-- ее глаза при этом озорно сверкнули. - И потом, как меня не любить?!
   -- Абсурд, - согласился он. - Ты у меня -- самая красивая, самая умная, самая нежная, самая...
   - Да! да! да! - перебила она. -- И?
   -- Что -- "и"? - не понял он.
   - И?..
   - И в этом тоже самая-самая!
   Она расхохоталась и зарылась в подушку носом. Он провел рукой по ее спине. Она замерла. Он взял в ладони ее лицо и прижался губами к ее губам...
   Спустились в кафе позавтракать, а вернувшись начали поспешно собираться. Дождь незаметно прекратился, и в небе замелька­ли синие яркие просветы. Поднявшееся над горами солнце высу­шило этот весенний ливень, словно легкую промокшую ткань.
   Она металась по комнате, складывая раскиданные вещи, и яростно запихивала их в сумочку, удивляясь тому, как можно было столько затолкать в эту небольшую по объему емкость.
   Сложив свои пожитки с отработанной годами сноровкой командировочного, он сидел в своем номере и курил, мысленно перебирая в памяти дни, промелькнувшие с кинематографической быс­тротой и ставшие теперь неотъемлемой частью его души. Возвра­тившись домой, он будет вспоминать их минута за минутой, день за днем, и это даст ему силы жить и бороться за свое счастье. Время! Он затушил сигарету, окинул комнату последним взглядом и вышел в коридор.
   В дверь ее номера постучали.
   - Войдите! - крикнула она таким высоким голосом, что он не­ожиданно сломался на верхней ноте.
   Он вошел. Она сидела на краю кровати с сумочкой на коленях, взъерошенная и несчастная.
   - Садись, - произнесла тихо и как-то пришибленно. Перед дорогой надо посидеть.
   Он присел рядом, и в душе его что-то словно разломилось надвое и застонало от боли. Пронзительное чувство неотврати­мости расставания придавило обоих. Невозможно было поверить в неизбежность надвигающейся разлуки.
   - Идем! -- наконец сказал он и не оборачиваясь вышел. И снова вился опасный серпантин дороги, то нависая над самым морем, то карабкаясь вокруг очередной горы. А стреми­тельный апрельский дождь бесследно растаял в безмятежном голубом небе, напоминая о себе лишь подсыхающими лужами да белым паром, курившимся по склонам гор.
   Адлеровский аэропорт работал с перегрузкой, четко и опе­ративно принимая задержавшиеся из-за непогоды рейсы. Прибыва­ющие пассажиры выходили из аэровокзала, нагруженные багажом, с усталыми посеревшими лицами и оказывались вдруг под жарким южным солнцем в вечнозеленом парке, окружающем здание. Отлетающие с грустью и завистью смотрели на покидаемый ими цветущий мир, однако нетерпеливо спешили в окошку ре­гистрации и явно жаждали поскорее очутиться в самолете. Их рейс отправился с опозданием в полтора часа. Жизнь на борту самолета пошла своим чередом. Стюардессы разносили минеральную воду и лимонад, кормили обедом, разда­вали свежую прессу. После обеда она сладко дремала, привалившись к его плечу, и он чувствовал своя счастливым.
   Она поерзала головой, потом села, привычно поправила воло­сы, глянула в иллюминатор и произнесла неожиданно четким голосом: - Кромешая тьма - и еще минут сорок полета. - Вздох­нула, крепко прижалась к нему и вплела свои пальцы в его.
   -- В полете мы нагнали полчаса, - сказал он. - Разрыв между рейсами два с половиной. Еще в камеру хранения зайти.
   -- Остается каких-то полчаса...
   -- Целых полчаса! - подчеркнуто бодро возразив он. И попы­тался шуткой сгладить создавшееся напряжение: -- А что ты скажешь дома, если тебя спросят про южный загар?
   -- Глупый вопрос! - Она отодвинулась и надулась. - Ну, скажу, что загорала под лампой дневного света.
   - Верь вам, женщинам, после этого... - он продолжал под­дразнивать ее, изо всех сил пытаясь уйти от тяжкого и горь­кого прощания.
   Она, то ли действительно обиделась, то ли сознательно подыгрывала ему, стараясь сбить накал отчаяния, охватившего ее по мере приближения к Новосибирску.
   -- Просто ты решил от меня отделаться, - негромко и зло го­ворила она. -- За эти дни я тебе надоела, и теперь ты хочешь, чтобы я закатила истерику. Это освободит тебя от всех высоких слов, которые ты мне наговорил. Не трудись. Я не собираюсь поддерживать наши отношения. Порезвились -- пора и честь знать! - Она отвернулась к иллюминатору, чтобы скрыть слезы.
   Он молчал, понимая, что возражать нельзя. Через какое-то время она овладела собой и повернулась к нему.
   - Прости... вырвалось само-собой. Я не хотела. 0 Господи, уже приземляемся!
   Сидели в салоне самолета, как на иголках, а трап все не подавали и не подавали. Потом получали вещи в камере хране­ния. Потом... их было несколько, этих коротких минут - и объявили читинский рейс. Они стали в длинную очередь на регис­трацию и долго и молча двигались к окошечку. А потом почти бежали по каким-то лестницам и переходам в надежде отыскать безлюдное место, но везде им навстречу попадались люди, люди... Наконец они нашли темный закуток под лестницей и целовались с яростью отчаяния, и она плакала, не сознавая своих слез.
   Вторично объявили посадку на читинский рейс.
   - Все! - обреченно сказала она, отрываясь от него.
   -- Телеграмму, как только прилечу...
   - ...буду ждать...
   Эти слова она выговорила через силу уже тог­да, когда они шли к секции контроля и посадки. И тут, пожалуй, впервые он вдруг увидел по ее усталому, погасшему лицу, что ей действительно за сорок, и острая жалость, смешанная с лю­бовью и ощущением потери, ожгла все его существо.
   Она стояла неподвижно и выглядела внешне спокойной. А он пятился, отступал, держась за поручень и не отрывая от нее взгляда, и каждый его шаг разверзался между ними тысячекилометровой пропасть. Когда он скрылся за дверью, она еще несколько мгновений смотрела ему вслед незрячими глазами -- а потом резко повернулась и бросилась к выходу из аэровокзала.
  
  
   ***

Письмо девятнадцатое

(конец мая)

  

Здравствуй, родная!

   Вижу до сих пор твое лицо. Оно было застывшим и скорбным, как у мадонны Эль Греко. В этом огромном зале, среди множества ладей ты была такой одинокой... Ты оставалась -- я уходил. Впереди у меня была долгая дорога, и я знал, что буду думать о тебе, вспоминать тебя, жить тобой. Несколько мгно­вений я боролся с искушением послать все к чертовой матери и возвратиться: лишь бы догнать тебя, остановить, вернуть. А потом -- хоть потоп! Но я подавил свой порыв. Не слишком ли мы разумны в своих чувствах?..
   До места я добрался без приключений и сравнительно быстро. Дороги еще не развезло, кругом лежит снег. Над моим "новоси­бирским" загаром до сих пор подтрунивают мужики. Отговарива­юсь, как могу. Навыдумывал Горную Шорию, лыжный выезд, в об­щем, врал напропалую. А жена не сказала ничего и вопросов не задавала. Мне показалось, что она была рада моему отъезду и не очень - приезду. Такие дела, моя хорошая.
   Мое письмо ты получишь, наверное, в конце мая. Не написал раньше, потому что умудрился расхвораться, искупался здесь по случаю в ледяной воде. Лучше расскажу по-порядку.
   Еще до моего отъезда в Новосибирск я летал в один поселок, что в 350-ти километрах на запад от базового города.
   Там находился представитель группы заказчика. Мы с ним проеха­ли по нашим участкам строительства железной дороги. Я сдавал ему выполненные работы -- он их у меня принимал.
   Замечаний не было никаких, и мы закончили работу оформлением черновых документов, договорившись, что двадцать девятого апреля он прилетит в базовый город, где была группа заказчика и где нужно было провести окончательное оформление и подписание на­чисто отпечатанных актов о приеме выполненных работ.
   Однако двадцать девятого в базовом городе он не появился.
   Подписание актов о приеме работ, выполненных коллективом нашей мохколонны, срывалось. А перед праздником допустить та-кое было невозможно, иначе рабочие остались бы без заработной платы. И я вылетел к нему в поселок, чтобы оформить документы.
   Поселковый аэродром расположен на берегу реки Нюкша. Сам поселок -- на противоположной берегу. Чтобы в него попасть, надо перейти реку по льду. А в эти дни как назло началась оттепель, и вода местами сломала лед и вырвалась на поверхность.
   Когда я оказался на берегу, по льду уже шел сплошной по­ток все прибывающей воды. Делать нечего, выругался для подня­тия духа -- и пошел. Кое-где вода доходила до пояса, к тому же было сильное течение. Но перебрался.
   Во второй половине дня оформил документы. Но чувствую - температура уже под сорок. Однако таким те манером, по пояс в ледяной воде -- назад. Выжал одежду -- полетел в свой базовый город. В полете пробыли примерно час двадцать, да из порта добирался до места минут сорок. Отправил документы в банк - и слег!
   Пролежал все майские праздники. Сейчас вот немного отошел. Человек я, в общем, закаленный. Не морж, но в четырнадцать гра­дусов купаться могу. Но ледяная купель плюс прогулка в мокрой одежде -- это оказалось мне не по силам. Говорят, йоги обер­тываются в мокрые простыни и высушивают их жаром своего тела на холодном ветру. Этого идеала, к сожалению, я пока не дос­тиг, хотя был близок.
   Улыбнулась? Отчетливо представляю твою улыбку и глаза, озарившиеся чудесным внутренним светом.
   Мысленно вижу, как ты читаешь мое письмо, то хмуро по­качивая головой, то едва заметно усмехаясь. Когда я лежал с высокой температурой, все время казалось, что ты рядом и что стоит протянуть руку - я коснусь тебя. С завтрашнего дня вы­хожу на работу. Некоторая слабость чувствуется - но что я не мужик? Этот случай описал так подробно не потому, чтобы до­казать свою доблесть. Тут скорее глупость и нерасторопность. К тому же боялся, что ты можешь на меня обидеться -- ведь я долго не писал. Но ты у меня умница! Наверное догадалась, что случилось непредвиденное?
   Когда температура лезла к сорока, реальность становилась ускользающей и зыбкой, как туман. Но зато мы снова были вмес­те. Я видел тебя, целовал твои руки и твой вздернутый носик. Мне казалось, что мы снова в Сочи, и над головой ярко-синее небо, а от горизонта и до горизонта простирается ультрамари­новое море.
   Стыдно сознаться, я доволен болезнью: было время думать о тебе, приучить себя к мысли, что ты далеко. Нет, о чем я? Я никогда, слышишь, никогда не смогу примириться о разлукой!! Мы обдумаем все досконально. Это нелепо и необъяс­нимо -- тысячи километров между нами!
   Я люблю тебя. Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Остальное не уместилось в строку. Только тебя. Одну тебя! Слы­шишь, любимая?!

Целую, твой Александр.

  

Письмо двадцатое

(Середина июня)

  

Ты болел?!

   Теперь я понимаю, почему так ныло сердце. Сейчас не болит - ты поправляешься.
   Возвращение блудной дочери прошло нормально. Мое отсутс­твие как бы никто не заметил. Разве что супруг обрадовался тому, что кто-то снова будет готовить обеда и вести домашнее хозяйство.
   Загар его немного удавил, однако я сплела целый узор из ранней весны, ультрафиолетовой лампы и т.д. В общем, выкрутилась. Это совсем несложно, если тебе доверяют. Ах, Саша, как мне было стыдно!.. И как же мне хотелось всем и каждому рассказы­вать, твердить бесконечно о тебе, о моих чувствах к тебе, о нашей фантастической поездке...
   Знаешь, я бы никогда не смогла зайти в ледяную воду. Брр! А если бы тебя сбило течением? Сбило бы и понесло! Или судоро­га? Ведь никто бы не отважился броситься спасать тебя. Получила твое письмо еще вчера, и вот сижу и в который раз пере­читываю. Случись с тобой что - я бы с ума сошла!
   Видишь, как ты быстро укротил меня? Описал один-единственный день из своей жизни - и я уже напугана до полусмерти. А ведь я предполагала написать совсем другое письмо. И, быть может, сейчас попробую... Только пойми меня правильно: я не ко­кетничаю и не играю в "попробуй догони". Мне сейчас очень пло­хо. Я просто физически не приспособлена лгать. Конечно, я не "открылась мужу", как написали бы в старом романе, но мне тяжело видеть его. Меня жжет мой проступок. Оправданий ему нет. Знаю, что потеряла контроль над собой, что поддалась ипульсу чувств и прочее, и прочее.
   Нам нельзя было встречаться!
   Я люблю тебя, Саша, очень люблю, но... Проклятое "но", на котором вечно замешаны человеческие отношения! Я словно живу в тисках дилеммы -- и это мучительно. С одной стороны наша лю­бовь и мое истинное "я", которое человек не имеет права предать, с другой -- доверие мужа и семья, пусть утратившая былой смысл - но семья. Мне кажется, муж ничего не подозревает. Когда он ко мне прикасается -- я улыбаюсь ему вынужденной улыбкой и сама себе отвратительна. Едва появляется свободная минута, ухожу к себе, запираюсь и перечитываю твои письма. Словно говорю с тобой. А ты отвечаешь и следишь за мной с легкой и умной иронией.
   Извини. Все это дань памяти. Мы должны расстаться. Теперь. Сейчас. Иначе вся моя годами отлаживаемая жизнь будет разру­шена.
   Пыталась написать письмо холодное и, так сказать, преиспол­ненное чувством собственного достоинства -- куда там!.. Не могу забавляться своими чувствами. Слишком все серьезно. Слиш­ком.
   Снова сказать тебе "прощай" и попросить не писать? Но как я стану жить без твоих писем? Они мне нужны, как воздух. Я ни­чего не понимаю, Саша! Ничего!
   Отсылав тебе это сумбурное письмо не перечитывая - боюсь разорву.

До свидания.

Письмо двадцать первое

(Начало июля)

Здравствуй!

   Получил вот твое письмо. Сижу. Читаю. Перечитываю. Дейст-вительно сумбурное. Что ж, ты -- женщина, и я понимаю твое теперешнее состояние.
   Прежде всего успокойся и попытайся взять себя в руки. Ты скажешь, мне легко советовать, потому что у вас с му­жем совсем другие отношения, нежели в моей собственной семье... Да, это правда. Но со стороны всегда кажется, что у тебя все сложнее и запутаннее, чем у других. Я ведь тоже прожил со своей женой более двадцати лет. Нас многое связывает. И она никогда меня не под­водила, хотя жизнь у нее была не из легких.
   Что же теперь делать, раз так вышло? Если бы твоя мама передала тебе мои письма, наша жизнь могла бы пойти по-дру­гому. И ни тебе, ни мне сегодня бы не пришлось лгать, скрывать­ся, уезжать за тысячи километров в Сочи. Не подумай, что я о чем-то сожалею, Проведенные с тобой дни (их было почти три!), сделали меня счастливым. Спасибо, милая!..
   Сегодня летал вертолетом на дальний участок. В полете пробыл минут сорок. И все эти драгоценные минуты ты была со мной. Я мысленно с тобой беседовал, вспоминал мельчайшие под­робности тех сказочных дней, такие крохотные, которых ты, возможно, не заметила.
   А помнишь парусник? Во мне живет какой-то мальчишеский восторг перед белоснежной громадой парусов, наполненных ветром. Изящный, стремительный корпус судна, словно летящего над волнами -- и ты рядом...
   На тебе было платье из полупрозрачной ткани, как бы жатой. Оно просвечивало на солнце, и вокруг тебя был золотистый ореол, а волосы развевались по ветру. Я ревновал твои волосы к ветру, потому что он беспардонно играл ими.
   Алла... Любимая...
   Какое наслаждение твердить твое имя. Как клятву, как мо­литву, обращенную к недосягаемой богине.
   Алла... Аллочка... Дорогая...
   Скажи "да" -- я все брошу и прилечу. Незаменимых людей нет. В моей мехколонне есть знающие люди, которые потянут воз не хуже меня. Не могу терять тебя снова! Мысленно тут недавно пересматривал свою жизнь. И самое яркое, истинное, яростное -- моя любовь к тебе. В химии есть вещества - катализаторы. Они не участвуют в реакции, но ускоряют ее. В твоем присутствии моей жизни придается ускорение, она из плоской становится стереоскопичной, получает перспективу и объемность, которых ей недостает.
   Жизнь моя проходит с людьми и среди людей. Целый день я на ногах. Что-то проверяю, советую, принимаю решения, спрашиваю выполнение. Но если бы знала, насколько я одинок! Так обостренно я, пожалуй, никогда не чувствовал своего оди­ночества. А все потому, что ты далеко и душа моя разорвана пополам.
   Каждая женщина нуждается в защите -- каждый мужчина в любви и нежности.
   С возрастом умнеешь, мудреешь и внутренне застываешь. Но ты -- другая, и тебе это не грозит. Ты способна сочувствовать и сопереживать людям так, словно они твои близкие. С годами эта твоя способность не только не утерялась, а наобо­рот, усилилась. Со мной все не так. Если мы расстанемся -- я мертвец. Я никогда не смогу тебя забыть. И мое существо­вание потеряет всякий смысл.
   На днях у меня было крупное столкновение с одним чело­веком. Сильная, но ограниченная личность. От таких прок бы­вает лишь тогда, когда они угадывают верное направление. Чаще всего, однако, им недостает интуиции и душевной тонкости в отношениях с людьми, и также в чисто профессиональной об­ласти. Тогда они приносят много вреда, особенно занимая высо­кое положение. У него была неплохая идея, да только не для местных условий - здесь вечная мерзлота. Объясняли ему в чем дело, объясняли -- он полез в амбиции. Наконец прислали его ко мне, чтобы растолковал, так сказать, на месте. Я попытался -- он на дыбы. Вышел крупный разговор. Он на меня еще и жалобу настрочил. А ведь я хотел по-человечески. Обосновал свои вы­воды и экономически и инженерно. Но у человека шоры на гла­зах, ему мои словеса что об стенку горох!
   С возрастом я пришел к выводу, что человеческая глупость это не недостаток ума, а скорее недостаток общего развития, кругозора. Такой человек видит небольшой участок жизни прямо перед своим носом -- и не в состоянии посмотреть на вещи шире. Он пользуется определенным набором общеприня­тых понятий, за которые цепляется из последних сил, порой во вред себе же, потому что жизнь сейчас очень мобильна и такой бедняга зачастую попадает в ее жернова. Сколько траге­дий, сколько сломанных судеб... Не подумай, будто я считаю, что ум -- это умение приспо­собиться и выжить любой ценой. Есть духовные и нравственные ценности, которые дороже жизни. Умный человек, особенно руко­водитель, (к таковому типу со свойственной мне скромностью я отношу себя), должен видеть тенденцию развития событий. Предугадывать ход вещей. И стараться не ломать эту тенденцию, а уметь ею воспользоваться, оседлать.
   Подсмеиваешься наверно? Впал, дескать, в ипохондрию -- и на философию потянуло? Пожалуй. Рассуждаю о тобой про жисть, потому что не могу без тебя. Это не слова. Тоскливо мне, сколько бы ни рядился в юмористические одежонки. Гибнет ин­женер во цвете лет.
   А теперь шутки в сторону! Напиши о своих планах на буду­щее. Времени прошло достаточно и надо что-то решать.

Жду письма. Целую, Александр.

  
  

Письмо двадцать второе

(конец июля)

  
  

Милый Саша, здравствуй!

  
   Ты написал мне доброе письмо - спасибо. Я хорошо тебя понимаю, Саша, и мне не хотелось бы причинить тебе боль своими словами -- но мы сошли с ума! В нашем возрасте это случается. Второй переходный. Когда кажется, что можно изме­нить свою жизнь в лучшую сторону, что есть возможность испы­тать счастье, что теперь ты уже достаточно возмужал, а впереди еще много времени. Но это иллюзия. То, что упущено в молодос­ти, возвратить нельзя. Мы с тобой будто играем в прятки -- и боимся в этом сознаться. Стоит однажды прямо по­смотреть правде в глаза -- и увидишь вещи такими, какие они есть в действительности, не через розовые очки нашего чувства.
   Получила вчера письмо от дочери с фотоснимками. У моей внучки круглая головенка, маленькие ушки и любопытные пуговки-глаза. По-моему, она копия дочери в детстве. Мне импонирует, что ее муж рассудителен и солиден, хотя ненамного старше. Ве­роятно потому, что он ощущает себя главой семейства, и ответ­ственность делает его серьезнее.
   Не помню, писала тебе или нет, что у нас есть машина. Муж уделяет ей гораздо больше времени, чем мне. Можно ли ревновать мужа к машине? Оказывается, да! Он пропадает в гараже по суб­ботам и воскресеньям. А то поднимется ни свет ни заря и от­правляется на вещевой рынок за какими-нибудь дефицитными зап­частями. Когда я вернулась, у меня было такое ощущение, что моего отсутствия в доме не заметили. И это меня задело.
   Хотя, думается, он что-то чувствует, однако наподобие страуса зарывает голову в песок: вдруг да пронесет? Или уж ему в самом деле безразлично, есть я или нет? В любом случае я бесконечно виновата: перед ним, перед собой, перед сыном. Чувство вины преследует постоянно, а угрызения совести дела­ются порой настолько мучительными, что я едва удерживаюсь от того, чтобы признаться во всех смертных грехах. Но чем это закончится? Я оскорблю чудесного человека, который добр ко мне и по-своему меня любил. А годами налаживаемая жизнь развалится, как карточ­ный домик.
   На это я не способна, Саша!
   Моя жизнь по приезде пошла по выверенному кругу. Дом-ра­бота, работа -- дом... Мой сын на третьем курсе архитектурного факультета. У мальчика трудный возраст, ему двадцать лет. И хотя характер у него вполне сложился, нельзя чтобы он пере­стал уважать меня. Боже мой, что я говорю! Разве настоящая любовь -- это плохо?!
   Однако, я -- мать, и не могу себе позволить пасть в его глазах, разбить его представление обо мне, о женщинах вообще. Он сейчас изо всех сил стремится к самостоятельности. Я полагаюсь на него, на его рассудительность. Если человек к двадцати годам не умеет от­вечать за свои поступки, что из него выйдет в дальнейшем? Конечно, когда есть мама с папой, это хорошо. Но жизнь не медовый пряник, не праздник. Она не всегда гладит по головке -- чаще бьет. Надо готовить его к этому.
   На работе у меня, в общем, нормально. Хожу по своим вызовам. Выслушиваю, выстукиваю, принимаю исповеди. И стараюсь не повредить - первая заповедь. У нас очень жаркие дни. На небе ни облачка, солнце палит с утра и до вечера. И ночью нет прохлады. К тому же комары одолели. Откуда? Ведь июль месяц кончается! Слышала, что они заводятся теперь в городских коммуникациях. Природа-то на выдумку хитрее человека.
   Да, я болтаю, потому что хочу оттянуть объяснение... Я люблю тебя, мой дорогой, мой единственный в мире человек! Но я не могу, не могу себе позволить разрушить жизнь и мужа и сына! Я не смогу себе этого простить никогда.
   Раньше мне казалось, что ради любви я способна на все. Способна бросить удобства, налаженный быт, привычного мужа. В действительности все иначе. Я слабая женщина, которая при-знается в своей слабости и умоляет ее простить. И перед тобой и перед своей любовью я тоже виновата. Я не героиня, Саша, а обыкновенная баба. Я -- как все.
   Не презирай меня, будь снисходителен, родной мой! Мое сердце и моя душа - твои.
   После всего я не имею права на твое внимание. Если ты никогда не напишешь мне ни единой строчки -- то будешь безусловно прав. Но не лишай меня своих писем. Пиши хоть изредка, хоть по несколько строк. Просто, что жив-здоров. Я пойму и почув­ствую все, что с тобой за это время произошло.
   На этом нужно поставить точку -- а рука не поднимается. Мне плохо, Сашенька, и очень больно. Прости, любимый...

Алла.

  

Письмо двадцать третье

(Начало августа)

Здравствуй, зеленоглазая колдунья!

  
   Получил твое письмо -- и не удивился. Все должно было про­изойти так, как произошло. Тяжело мне подчиняться твоим усло­виям -- но выбора нет. Вдруг ты снова решишь оборвать нашу переписку?
   Не буду в сотый раз твердить, насколько ты дорога мне. Надеюсь, ты это уже поняла. Скажу больше. После того, как мы были вместе, я не могу жить с женой. Она женщина хорошая, но мы слишком друг от друга далеки. Склеивать же разошедшие­ся швы дело неблагодарное и никчемное. Короче, у нас состо­ялся разговор, и мы пришли к обоюдному заключению, что должны расстаться. На днях состоится суд.
   Говорю все это не для того, чтобы вынудить тебя к дейст­виям. Не хочу оказывать на тебя давления. Однако ты во многом не права. Времени у нас действительно не так уж много, но на двадцать-то лет мы вполне можем рассчитывать -- а это целая жизнь!
   Дорогая, любимая, хорошая!.. Я счастлив сознанием, что ты где-то есть, живешь в своем Новосибирске, ходишь по знакомым улицам. Я и твой город люблю потому, что в нем ты! Гово­рят, человек глупеет от любви. Но разве это глупость? Это обретенная через любовь радость существования и непосредст­венность чувств. Влюбленные счастливы даже в несчастье -- ведь их двое.
   Хочешь, а приеду? Всего на несколько дней. Сочиню повод для командировки -- и махну к тебе. Мы сможем обо всем пого­ворить. Или ты боишься откровенного разговора?.. Еще никому не удалось усидеть сразу на двух стульях. Ты пытаешься сохра­нить семью и удержать меня. Я -- твой. И буду с тобой столько, сколько ты захочешь. В наших отношениях доминируешь ты. Решай сама. Как тебе лучше, удобнее, спокойнее...
   Я согласен ждать тебя и год, и два, и десять. Потому что только сейчас понял бесценную цену любви. Истинная любовь -- редкостная жемчужина и дается далеко не каждому. Это, по­жалуй, то единственное, ради чего человек рождается и что привносит в его жизнь глубинный смысл. Есть еще высшая идея служения людям, желательно не вопреки их воле. Но любовь... Безграничное, прекрасное чувство, которое делает человека равным вселенной и возвышает его до Человека.
   Зря ты опасаешься, что я не пойму тебя. Конечно, женщины по натуре тоньше мужчин, однако не забывай, как я настроен на тебя! Я чувствую твоими чувствами и мыслю твоими мыслями. А недавно ты мне приснилась. Мы снова были вместе. Неужели все в прошлом? Ты слишком дорога мне, чтобы я отступился. Ду­маю, мы еще вернемся к этому разговору спустя какое-то время.
   Очень хочется тебя увидеть. Когда я закрываю глаза и пытаюсь вызвать в памяти твое лицо, оно всплывает неясно, словно в дымке, в это причиняет мне боль, потому что возникает ощущение, будто ты от меня ускользаешь. Прошу тебя - вышли фотографию. Вечерами буду смотреть на нее и о тобой беседовать.
   Кстати, насчет комаров. В городе? Странно. Вот здесь у нас комар так комар -- зверь! Может быть поэтому зимой, несмотря на шестидесятиградусные морозы, работать все же легче?.. Вспомнил один случай. В столовой заканчивалось мясо, мы сели в вертолет и полетели в эвенкийский колхоз, с которым у нас договор. Прилетели на таежную стоянку к пастухам. Мороз под пятьдесят. Приземлились на поляне. Там три чума стоят. Пока пастух резал оленей, пили в чуме чай. Температура внутри чума -5-8. У костра ребятишки. Одному года два с половиной, другому около пяти. Босые. Выскочат на улицу, побегают минут пятнадцать, разутые и раздетые, посинеют, погреются в чуме - и снова на улицу вертолет глядеть. Вот это адаптация!
   О чем еще написать? Работаю, Аж в глазах темнеет. Так легче. Но это мое, настоящее. Дочь сдает экзамены в институт. Жена уехала к ней. Решили пока детям не говорить. Со временем поставим перед фактом.
   Пытаюсь мысленно услышать твой голос. То ты мурлычешь, негромко и нежно, то произносишь слова уверенно, четко, а то вкрадчиво шепчешь, дразнишь, иронизируешь, подсмеиваешь­ся... Голос как бы отделяется от тебя и живет собственной жизныю. В нем столько модуляций -- словно под настроение ты включаешь разные регистре!
   Я тебя люблю и о тебе думаю. Напиши.

Твой Александр.

  

Письмо двадцать четвертое

(середина августа)

  
  

Здравствуй, Любимый!

  
   Я многое пережила за последнее время и поняла простую истину: я не могу без тебя. Предавая нашу любовь, я предаю свою душу. А что есть ценнее души?..
   Все не то, все не так! Безмерно сложно подобрать слова к столь тонкой материи, как любовь. И надо ли? Но я хочу прийти к тебе распахнутой -- иначе нельзя. У нас ведь будет общая душа на двоих, огромная и радостная, как сияющий весенний полдень. Ты понимаешь?!. Я словно прозрела и те­перь уже не могу отказаться от этого великолепного дара.
   Да, я попыталась вернуться к прежней жизни. Загнать себя в рамки условностей. Стать как все. Но это оказалось невозможным -- ведь мы были вместе почти три дня. Была прожита целая жизнь в фантастическом царстве, где день равен году.
   Да будет то, что будет! Мы должны быть вместе. Как-ни­будь смогу объясниться и с детьми и с мужем. Так просто я его не оставлю, он у меня в практической жизни довольно беспомощный. Обеда приготовить не умеет. Но это ничего. У ме­ня есть одинокая подруга, которая ему симпатична. И ей он тоже нравится. Я познакомлю их поближе. А когда подам на развод и начнется суд да дело, намекну, что оставляю его на ее попечение.
   Видишь, какой я расчетливый человек?
   Более всего меня тревожит, как воспримет мой уход из семьи сын? Он у меня вольнодумец, однако такое событие может на него подействовать отрицательно. Когда я вернулась из Сочи, он ко мне приглядывался как-то слишком внимательно и наедине даже пытался шпильки подпускать насчет южно-барнаульского загара. И еще сказал такую фразу: "Что бы с тобою ни произошло, мама, я буду любить тебя по-прежнему." За по­добные разговорчики я, конечно, его отругала, но в душе почувст­вовала облегчение. Мне кажется, он меня не осудит. Дело не в том, что не осудит, а в том, чтобы понял.
   На днях соберусь с силами на разговор с мужем. Думаю, через месяц получить развод. Ах, Сашка, уехать бы куда-нибудь за тридевять земель - и все начать с нуля! Да невозможно это. Нужно присматривать за сыном, пока он институт не закончит хотя бы. Потом армия, он уже все-таки достаточно повзрослеет.
   Сделаем так. Я получаю развод, и мы размениваем квартиру. Потом ты приедешь. Если у тебя другие планы на этот счет, на-пиши.
   Это счастье, что мы с тобой встретились! Пусть наша при­вычная жизнь обрушится в тар-тарары - в этом есть своя зако­номерность. Мы исполняем то, чего не сделали когда-то.
   Страшно!.. Снова и снова возвращаюсь к мысли: вдруг ошибка? вдруг мы все придумали? Множество этих самых прокля­тых "вдруг"!
   Саша... Я люблю тебя, Сашенька!..
   Неужели наступит день, когда мы о тобой, солидные женатые люди, пройдем по Новосибирску вдвоем и будем с достоинством раскланиваться со встречающимися на пути знакомыми? Как было бы здорово! Когда я это представляю, мои губы щекочет смешинка и так и подмывает показать язык кому-то бесплотному и мягкому, словно вата. Молчу, чтоб не сглазить!
   Усмехаешься? Как все женщины, а немного суеверна. Если не получилось одни раз, в молодости, - кто знает, как еще может подшутить судьба?
   У меня сегодня хорошее настроение. Сейчас поздний вечер, и окна открыты настежь. Внизу, мы живем на третьем этаже, растет раскидистый клен. Когда сильный ветер, он стучит ветками в стекло, словно просится в дом погреться. А помнишь последний вечер? Море... поющий фонтан... Вот уже несколько дней меня преследует печальная мелодия этого вальса. Сейчас я тихонько напеваю ее -- слышишь?..
   Все решено, милый! Жду длинного, подробного письма с глубо­ким мужским анализом ситуации.

Целую тебя крепко и долго.

Твоя Алла.

   ***
   Он написал.
   Ответа не последовало.
   Он написал снова и ждал, весь обратившись в ожидание.
   Молчание.
   Он понял, что случилось непредвиденное и взял билет до Новосибирска.
   И тогда на его имя пришла бандероль, адрес на которой был написан не ее рукой. Он получил бандероль на почте. Противно ёкнуло сердце. На ватных ногах он вышел на улицу и разорвал обертку: пачка его писем, аккуратно перевязанная крест-накрест. Он прочел вложенное письмо -- и ничего не понял. Прочел снова. В несколько кратких строках муж Аллы уведомлял о ее внезапной кончине от сердечного приступа.
  
   ***
   Каждый год в начале сентября на дорожках новосибирского кладбища можно видеть высокого седого человека. Он медленно идет среди ярких осенних красок, углубившись в себя и ничего не замечая вокруг.
   Он подходит к знакомой могиле и долго стоит, опершись на оградку и глядя на голубовато-серый мрамор памятника. На отшлифованной плите две даты: рождения и смерти. С фотографии чуть исподлобья смотрит милая большеглазая женщина. На обратной стороне плиты выбита музыкальная фраза из оперы Ребикова "Елка".
   Мужчина неподвижен. В его воображении звучит печальная и нежная мелодия, а в шелесте листьев слышится ему женский шепот. "Это -- моя мелодия. Я умру, но каждый раз, когда ты услышишь ее, в ней будет оживать моя душа..."
   -- Я слышу... -- негромко произносит он, -- я тебя слышу...
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"