- А вот слухай еще..., - тараторил хроменький Ваня, на удивление проворно вышагивая чуть впереди практиканта. - В соседнем районе одному мужику гадалка смерть нагадала. Говорит: погибнешь смертью трагичной, но только не в машине (а он сам шофер был), в машине я тебя, мол, мертвым не вижу. Ну, погоревал он, конечно, и стал всюду на своем "газоне" мотаться - чуть не в сортир на нем ездил, хе-хе-хе...
Студент рассеяно слушал своего проводника, озираясь на ветхие, плохонькие избы, стоявшие по обе стороны разбитой грунтовки. Да, знал он, что попадет в дыру, но чтобы в такую...
- И вот прикинь..., - продолжал Ваня, - едет он однажды в дупелину пьяный: пьяный-то пьяный, а пешком идтить боится, хе-хе! Вот, значит, засыпает он за рулем и врубается в столб. Вылетает через лобовое, летит метров десять и хрясть башкой об дерево... Так под деревом, бедолага, и помер. Прикинь, не в машине разбился, а об дерево, хи-хи-хи! - Он засмеялся, назидательно подняв вверх палец. - От судьбы, милок, хрена-с-два убежишь!
Студент тоже усмехнулся, но уже о своем. Он всегда удивлялся, как это люди так легко рассказывают о чужой беде - пускай она и имеет какой-то оттенок комизма, - и как тут же меняется их тон, когда речь заходит уже о близком им человеке. Или о себе...
"Да, а вот за границей, говорят, люди не такие, - думал он. - Они там доброжелательные, тактичные, предупредительные... И улыбки тебе, и здрасте, и пожалуйста, и как дела, и чем помочь... Хотя, с другой стороны, наши люди, наверное, проще и честнее. Улыбаются только по делу - когда хорошо на душе; а если доброго, теплого слова лишний раз не выпросишь, то тем оно и ценно - надежное, заработанное сочувствие!... И всегда примерно знаешь, чего можно от них ожидать, и с какой стороны. Ну, конечно, если не брать в расчет полных придурков...".
Неожиданно Ваня, находившийся теперь почему-то позади студента, дернул его за рукав, прерывая "ценные мысли" (как он сам иронично это называл).
- Эй, куды разогнался, студент - вот жилище твое! - Ваня показывал рукой на стоящий напротив дом. - Гляди, хата добрая, теплая.
Действительно, дом, крашеный голубой краской и с белыми наличниками, смотрелся чистеньким и прочным - не в пример двум соседским, покосившимся и мрачным. Даже излом крыши был другой: она была высокой, мансардного типа, что редко встречалось в удаленных от города деревнях.
- Хозяйка, Вера Егоровна, женщина приятная и благообразная. В возрасте уже, но-о-о...! - Он лукаво подмигнул. - Вобчем, сам увидишь...
Они подошли к калитке.
- Между прочим, сама назвалась, Егоровна-то! - продолжал Ваня. - Говорит председателю: "А дай-ка мне, Петр Лексеич, человека какого на постой! Тяжко уж одной-то жить. Да и гроши не помешають....". А Петьке что, ему даже лучше: хату тебе искать не надо...
"Похоже, хоть с жильем повезло!", - подумал студент, заходя вслед за своим говорливым проводником во двор.
Из будки у ворот неожиданно выскочила на них небольшая рыжая собачонка, но у самых их ног дернулась на цепи и хрипло залаяла.
Тут же на крыльце показалась сама хозяйка. Ваня оказался прав: женщина она была весьма интересная. На лицо ей было лет шестьдесят пять (может, и чуть больше), но вот ее фигура... Была она высокая, не по годам стройная, с прямой, горделивой осанкой. Да и лицо ее было еще вполне ничего себе (хоть и пожилое - загорелое и морщинистое), а глаза так и вообще - молодые и лукавые. Одежда - хоть и домашняя, рабочая, но аккуратная и чистая, а из-под зеленого платка, повязанного по-деревенски, узелком вперед, слегка выбивалась рыжая прядь. Студент подумал, что в молодости, наверное, она была настоящей красавицей!
Общее впечатление от нее у студента сложилось не столько даже приятное, сколько тревожно-волнующее. Невольно, ему в голову пришла сейчас идиотская фраза из какого-то детектива, которую они с другом Димкой когда-то, смеясь, употребляли, где и когда попало и часто не по делу: "... И ему захотелось эту, уже далеко не молодую, но еще по-своему чем-то очень привлекательную женщину...". Он смущенно опустил глаза.
Вера Егоровна радостно всплеснула руками и красивым, выразительным движением поправила платок на голове. Заговорила певуче:
- А, здравствуйте-здравствуйте! Я уж заждалась. Заходите в дом... - Она посмотрела на Ваню. - Ну, и ты, Ваня, тоже заходи, чего уж...
Тот, казалось, мучительно боролся с самим собой, но победило, видимо, какое-то необычное для него чувство, совсем несвойственное его бесшабашной, развеселой натуре, привыкшей ценить такие моменты жизни.
- Спасибо, Егоровна. Спешу я, понимашь... - На мгновение он замялся, но потом решительно повернулся и пошел прочь со двора, буркнув через плечо:
- Прощевайте, покуда!
"Странно, по виду, порядочный выпивоха, а к столу идти отказался! - подумал студент, - Впрочем, а будет ли стол?".
- Проходи, мил человек! - сказала студенту хозяйка, пропуская его вперед себя в открытую дверь. - Чтой-то странный он сегодня, Ванька-то!
Студент проходя мимо нее, поддернул на плече сумку и нечаянно зацепил локтем ее живот, тут же сам дернулся в сторону и споткнулся.
- Осторожно, милай! - мягко сказала она.
"Милай? Гм, однако!".
В маленькой гостиной действительно был накрыт стол. Из угощений - вареная картошка, селедка, порезанная на длинной тарелочке, моченые огурцы и помидоры... В отдельной глубокой тарелке дымилось крупными кусками вареная курица. Да, видно, хозяйка на самом деле была рада гостю.
- Присаживайся! Чай, оголодал с дороги, а? Кушай, вещи потом отнесешь, - пропела Вера Егоровна. - Умывальник? Вот он.
Студент поблагодарил, осторожно опустил рядом со стулом свою увесистую дорожную сумку, вымыл руки и сел за стол. Хозяйка не стала садиться с ним, а тактично вышла, что ему понравилось: перспектива обеда-разговора с незнакомым человеком, пускай даже и приятным в общении, всегда напрягала его.
"Однако..., - подумал он, накладывая себе в тарелку картошку, - можно было бы и выпить чего-нибудь с дороги...".
Словно в ответ на его мысленную претензию, через минуту из-за двери выглянула Вера Егоровна.
- На агронома учишься? - спросила она.
Он утвердительно кивнул, прожевывая горячий, рассыпчатый картофель.
- А горилку агрономы потребляють? - снова спросила она, хитро улыбаясь.
Студент на лету уловил риторическую сущность вопроса, но, чисто для виду, отрицательно замотал головой, промычав нечто невразумительное, мол: я не пью, или пью, но только по праздникам. Впрочем, хозяйка была женщиной понятливой, потому без лишних слов достала из-за спины запотевшую бутылку - без этикетки, но с многообещающим, слегка только мутным содержимым. Тут же поставила на стол и рюмку.
- Ты уж извиняй, что сразу не выставила. Это я так..., - она улыбнулась, - вроде как понять тебе даю, что не люблю я всего этого в своем доме. Ну, а коль уж новоселье, так сам бог велел. Так, али нет?
Студент сделал рукой приглашающий жест, но она только отмахнулась, сказав с легкой усмешкой:
- Не-е, милай, я сама-то не потребляю, ты уж тут сам хозяйствуй... - И вышла.
Он благодарно кивнул, отметив про себя простоту и даже некоторую элегантность ее поведения. Также заметил он и то, что ведет она себя с ним не как пожилая женщина, а как... Словом, так, как ведут себя почти все женщины и все мужчины, когда в кругу их общения вдруг появляется лицо противоположного пола (или одного и того же пола, но это уже немного не о том...). Но обычно тут существуют некие естественные возрастные рамки (весьма, впрочем, относительные, хотя в основном это примерно от 16 до 55), а здесь он почувствовал, что эти рамки были несколько нарушены, и это его слегка смущало. А вообще он подумал, что с хозяйкой ему повезло, хотя...
"И с хозяйкой вроде повезло, - подумал он, наливая самогон в граненую рюмку. - Хотя, бабулька явно не проста... Но это даже неплохо. Мне главное что? - чтоб не лезла без особой надобности в мою жизнь, и чтоб кормила. Ну, а дровишек наколоть, или по хозяйству там чего - это уж я не поленюсь!".
2.
Комнатка, определенная хозяйкой для его проживания, была небольшая и вполне уютная. Ничего лишнего: старинный трехстворчатый шкаф, комод, прикроватная этажерка (таких он давно уже не встречал), раскладной диван-книжка, пара стульев. Окно было одно и выходило в сад: яблони, вишни, сливы, несколько кустарников смородины... Все ухожено, трава выкошена, стволы деревьев побелены - полный порядок. За садом большой огород соток в двадцать, и тоже все на высоте: аккуратные посадки, травяные тропинки между культурами.
Студент, сидя на подоконнике, удивлялся: "Вот же трудяги, эти деревенские бабы! Когда они все успевает? А мужики в деревнях, напротив - почти все алкаши и лодыри. Почему так? Нет, есть, конечно, хорошие хозяева и среди них, но это скорее исключение, чем правило. Есть мужики увлеченные, энергичные, непоседливые, но их - единицы! А основная, серая масса - те, которые без фантазий, энергии и любопытства, - они какие-то будто пришибленные... Но кем пришибленные? Кто или что не дает им нормально и интересно жить? Конечно, бабы, в отличие от мужиков, устроены несколько по-другому. На них исторически и издревле навалены все семейные и хозяйственные заботы... Они и воспитаны соответственно. Да и общественная деревенская мораль не дает им расслабиться, плюнуть на все и удариться во все тяжкие. Хотя, конечно, встречаются и такие... Но, опять же, и таких тоже единицы. А почему все так? Очевидно потому, что мужик исторически был добытчик, наемный работник, воин, охотник... Но если нечего добывать, не от кого защищать, некуда наниматься? Если в стране бардак, развал и "перестройка"? Да, есть, конечно, колхозы-миллионеры, есть грамотные, энергичные председатели, но это тоже не правило, а исключение. Вот и этот колхоз тоже... Да, спиваются мужички, а в лучшем случае бегут из села. Но и это, опять же, не самые ленивые среди них. Ну, а те хозяева, что остаются...".
Но тут его ценные рассуждения были прерваны самым бесцеремонным образом. Справа хрустнула ветка, и почти тут же он услышал голос: "Эй, сосед!". Студент обернулся. Из-за соседского невысокого забора торчала рыжая, лохматая голова мужика средних лет - видимо, соседа Веры Егоровны. Рядом с ним в заборе была небольшая прореха. По всей видимости, тот занимался ремонтом, причем, уже давно, судя по засохшему, растрескавшемуся грунту.
- Здоров будь! - негромко крикнул он студент и махнул рукой.
"Ну вот, на ловца и зверь бежит! "Хозяин" нарисовался".
Студент вежливо помахал ему рукой, слез с подоконника и хотел уже, было, отойти от окна, но сосед неожиданно позвал.
- Глянь, друг, помоги мне этот столбец поправить, - он кивнул на покосившийся вместе с забором опорный столб, - подержи, пока я притрамбую землю, а?
Студент обреченно вздохнул, снова сел на подоконник, перенес ноги и легко спрыгнул в сад, благо было невысоко - каких-нибудь полтора метра от земли.
"Ох уж эта "наша" бесцеремонность! Да и я тоже хорош - послал бы его к черту, и все дела".
Рыжего соседа звали Славик - он сам так себя ласково назвал. Они минут за десять укрепили столб, но студент уже понял, что вызвали его не за этим. Славик принялся расспрашивать его - кто, как, откуда, зачем... Студенту было неудобно в первый же день посылать куда подальше незнакомого человека, уровень воспитания которого, а так же реакции, свойственные абстинентному синдрому (весьма вероятному, судя по мутному взгляду и запаху изо рта) нетрудно было предугадать, поэтому он покорно отвечал на вопросы, стараясь как можно меньше вдаваться в детали. Впрочем, когда допрос был окончен, сосед в благодарность стал делиться своей информацией, в основном по части хозяйки студента, Веры Егоровны. И хотя полезность этих сведений была наверняка сомнительна, все же что-то заставило его насторожиться. В частности, когда Славик узнал, что хозяйка сама попросила председателя подселить к ней жильца, он криво ухмыльнулся и сказал почти шепотом: "А-а, ведьма старая! Мало ей моей кровушки - на свежину потянуло?".
Студент вопросительно посмотрел на соседа, а тот все с той же кривой улыбочкой пояснил:
- Козу мою, Машку, извела, змеища! И на мне свое колдовство пробовала, да только вот ей... - Он яростно показал студенту свои "полруки". Потом заговорил снова:
- Машка как-то отвязалась, и к ней на огород залезла. Ну, понятное дело, пару кочанов капусты схрумкала - дело-то пустяшное, так ведь? А эта ведьма как бежит... Я выглянул тож со двора... Смотрю, а она стала напротив козы и смотрит так на нее - долго-долго. А Машка моя, дура, смирно стоит и тож на нее смотрит. Потом как заверещит, и домой... Я подошел к забору, и говорю: какие, мол, дела, Егоровна? А она тогда и на меня так выпятилась. А глаза-то у ней пустые, страшные, и будто светятся изнутри... Я, было, штаны не намочил! Повернулся и бегом к себе... - Он судорожно вздохнул. - А через три дня у Машки молоко пропало, а еще через пару дней померла она в мучениях страшных. А я, веришь ли, несколько дней животом мучался. Думал, тоже сдохну. Если бы не кума - кума-то у меня знахарка - точно загнулся бы! А эта... У, гадина! - И он погрозил кулаком через голову студента.
Студент хотел, было, выразить сомнения в научной ценности этой истории, но Славик вдруг достал откуда-то из-за спины козий череп. Студент от неожиданности отпрянул в сторону, но потом, осознав весь комизм ситуации, еле сдержал смех, глядя, как мужичок трепетно гладит козий череп.
- Во, поглянь-ка на это!!! - говорил Славик. И это в его устах звучало несомненным и неоспоримым аргументом.
"Бедный Юрик - слушаешь эту галиматью!", - усмехнулся про себя студент.
А Славик, между тем, повесил козий череп на колышек и сказал:
- Ну ладно, студент, столбец-то мы с тобой заделали... Может, урегулируем это дело, а? - И он шлепнул себе по горлу тыльной стороной ладони.
Студент вежливо объяснил, что не употребляет напитков крепче кваса, прибавив на всякий случай, что страдает печеночным "проксимиозом" (сам когда-то выдумал словцо), а заодно и периодическими почечными коликами. Славик на это лишь усмехнулся, сказав, что, мол, нынешняя молодежь ни к черту не годится, а вот он в его годы "выпивал четверть самогону, и ни в одном глазу!".
"Бедные деревенские Славики! - с сарказмом подумал студент. - Чем им еще можно похвалиться, кроме как количеством выпитого за раз говна?!".
- Ладно, коли так... - Славик безнадежно вздохнул. - Но ты все ж таки опасайся эту ведьму. И вот еще... - Он вплотную приблизился к лицу студента, ожидаемо обдав его стандартной смесью запахов (студент при этом попытался отшатнуться от него, но уперся затылком в столб), и зашептал в самое ухо:
- Снаружи эта баба как будто ласковая, приветливая, ан не любит она людей-то, хоть и гладко стелет...
Он зачем-то оглянулся по сторонам, а затем продолжил:
- Она ить всегда одинокая была, бездетная, ни с кем из мужиков на деревне не валандалась. С людьми не дружит, а вот с нелюдями... Слышь, студент: нечисть к ней ходит по ночам! Гадом буду, сам видел этого... "утёпка" ее.
"Утёпок"! Это слово, произнесенное мерзким, вонючим шепотом, произвело на студента весьма неприятное действие. Ему, помимо его воли, сразу представилось нечто большое, гадкое и дурно пахнущее, с нечеловеческой шерстяной мордой...
3.
Как всегда, на новом месте ему не спалось, и как всегда, вместо того, чтобы постараться уснуть, пробуя незатейливые усыпляющие мантры (вроде подсчета пьяных индюков, падающих в яму), он стал думать о разном. Сейчас ему припомнился последний их спор с бывшим одноклассником и другом Димкой Косых, который учился в "педе", на "филфаке". Этот разговор состоялся накануне его отъезда на практику. Собственно, это был даже и не спор, а неторопливая беседа под бутылочку доброго портвейна. Сперва, как это часто с ними случалось, они рассуждали на темы совершенно отвлеченные (Димка вообще был склонен к философствованию, особенно во время выпивки!), но потом незаметно перешли на вещи более сложные и приближенные к действительности.
"... Хорошо! Допустим, я последняя сволочь, но об этом никто никогда не узнает, как тогда?".
"Нет, ты опять меня не понял, Дима: тут дело во внутреннем видении, в своей собственной оценке самого себя".
"Ладно... А если я сам себя смогу убедить, что поступаю правильно, хотя поступаю по-свински?".
"По-свински, это с какой точки зрения? Если с общественной, то ведь и общества бывают разные, очень даже... У каннибалов, например, отказываться от пиршества человечиной было дурным тоном, а у фашистов - спасти еврея было вообще преступлением...".
"Нет, ну есть же какие-нибудь экзальтированные мерзости - вне времени и пространства, так сказать?".
"Например?".
"Например... Ну, вот тебе пример: убийство ребенка!".
"А-а, ты снова про маньяков? Чего ж тебе еще не ясно? Я уже говорил: рассматривать в качестве доказательства мотивы поведения больных на всю голову людей...".
"Постой, я сейчас не о том...".
"А о чем тогда?".
"Смотри: вот живет такой, с виду приличный человек. Все его уважают, считают достойным членом общества... Пускай он даже герой какого-нибудь там долбанного труда... И вот он умирает, его хоронят с подобающими почестями. Его все помнят, родственники на могилку с цветочками ходят... А он, допустим, жизнь человеческую загубил. Всего одну единственную жизнь!".
"Да мало ли таких уродов было! И что?".
"Как что!... Нет, ты вдумайся: никто не знает о его преступлении, ни одна живая душа, и он сам уже умер - не сможет даже покаяться перед кем-то, облегчить себе душу... Может, я путано объясняю, но вот смотри: если в мире возможен вариант такого тайного свинства, которое никогда и никем не будет раскрыто и осмыслено, то в чем тогда смысл всей общественной морали? Ведь если ты можешь безнаказанно и безответно сотворить такое вот зло, то зачем тогда ВСЁ?! Зачем жить по совести, зачем следовать общественным правилам?".
"Ну, как зачем... Хотя бы для того, чтоб быть чистым перед людьми и перед своей совестью...".
"Да плевать мне на людей! И на свою совесть тоже плевать: совесть вообще - понятие аморфное, и, к тому же, ее на тот свет с собой не заберешь, как и деньги. Я тогда уж лучше буду жить в свое удовольствие, и плевать на всех...".
"А-а, я тебя понял! Сейчас ты опять сведешь все к вопросу о боге, да? Набожный ты какой-то стал в последнее время, Дима. В церковь еще не ходишь втихаря, после лекций?".
"Да иди ты...".
"... Но, ей богу, трудно мне тебя представить, стоящим на коленях перед амвоном, хи-хи...".
"Перестань... Под словом "бог" - и ты, как разумный человек, обязан это понимать - я подразумеваю не канонического, церковного бога, а некое понятие, силу...".
"Понимаю: типа, высший разум, да?".
"Типа... Кстати, все религии тоже ведь начинали не с закона божьего и всяких там катехизисов, а с чего-то более простого. Все эти мысли о добре и справедливости приходили людям и в глубокой древности, когда никаких богов не было еще и в помине. Люди уже тогда подсознательно чувствовали, что нужен какой-то высший, всемогущий и вечный судья, чтобы все несправедливости и беды не уходили в небытие вместе с их причинами. И, исходя из всего этого, становится понятным, почему каждый народ - причем, каждый без исключения - выдумывал для себя какого-нибудь бога, или даже нескольких...".
"Понятное дело - чтобы сваливать на него всю ответственность за свои собственные гнусности!".
"Нет... Понимаешь, мне кажется, что без такого простого, и в то же время сложного понятия, как БОГ, наша жизнь, это... Это какая-то мерзкая, вонючая помойка и скотобойня! Буйство и круговорот органической материи, снабженной разумом, которая временно получила в свое распоряжение способность осознавать свое мнимое величие, и при этом не осознающая свое перманентное скотство... Потому что мы не просто животные: животные, это лишь сложные биологические машинки, игрушки безумной, но пытливой на всякие гадости природы. Но мы, обладающие разумом и не видящие границ, за которыми он превращается в безумие, мы - это нечто невообразимо гнусное...".
"Эк тебя понесло-то! Хорошо, а вот возьмем, допустим, императив Канта - он-то как раз не включает в себя понятие бога, хотя принципы вполне схожие. Абсолютная мораль там зиждется на справедливости, основанной на рациональном подходе социума к...".
"Не путай реальность с идеей! У Канта это абстрактное построение, вариант идеального сообщества равных индивидов, где правит исключительно разум. Но в том-то и фокус, что идеального человека не будет существовать ни-ко-гда! Для этого придется как-то вычленит из него животное, а потом то, что осталось переделать в математически правильно мыслящую машину. Но это уже будет никакой не человек, и вовсе не жизнь. Нет, если люди окончательно выкинут бога из своей жизни...".
Было уже далеко за полночь, когда он уснул. Сновидений не было, лишь какие-то обрывки мыслей, их видимые воплощения в ускользающие формы... Потом что-то большое и темное наваливалось на душу. А потом настало просветление, безвременное зависание в пограничном состоянии между сном и явью. Он видел комнату, но не мог определить положение себя в ней, будто он, подобно призрачной квантовой частице, находился сразу в нескольких местах, но, вместе с тем, ощущая всем своим телом пружинную жесткость своего ложа. Внезапно он почувствовал, что на край дивана село что-то большое и тяжелое, отчего диван накренился, а его противоположные ножки слегка оторвались от пола. Теперь уже он точно не спал, но глаза его были закрыты, и сквозь дрожавшие веки едва побивался сумеречный свет комнаты. Его тело сковал страх. Он чувствовал, что сползает к краю и вот-вот прикоснется коленями к "этому"... Но вот "оно" шумно вздохнуло и поднялось - диван тихо стукнул ножками об пол, качнув студента на пружинах.
"Домовой!", - пришла в голову первая мысль. Потом вдруг пришло другое слово: "Утепок!". И вновь в воображении возникло "это" - косматое, со страшным, перекошенным рылом...
Он открыл глаза. Комната была пуст, в утренних сумерках не таилось никаких ощущений тревоги и опасности, хотя и стоял какой-то неприятный запах. Он успокоился, судорожно втянул в легкие воздух.
"Какой мерзкий кошмар! А все Славик, гад... И слово-то какое дурацкое выдумал: "утепок"! Да, говорят же умные люди, что разговаривать с дураками вредно для психики...".
Утренний свет понемногу развеивал ночные страхи, но ощущение чего-то неприятного и мерзкого все равно оставалось, и он уже знал по опыту, что еще полдня кошмар не отпустит его до конца. Он встал, наскоро надел трико, накинул на плечо полотенце и вышел из комнаты. В небольшой комнатке рядом с кухней был отдельный рукомойник, и там, на небольшой тумбе, стояла кастрюля с теплой водой: Вера Егоровна не разочаровала его и на этот раз!
4.
В первый день его практики ничего "практического" почти не было, за исключением вступительного занятия - так сказать, экзамена на профпригодность. Они вместе с колхозным агрономом съездили на какое-то поле с озимыми, где немного прогулялись по краю. Агроном время от времени нагибался и что-то рассматривал, невольно заставляя и практиканта с деловым видом приседать и разглядывать едва пробившиеся на поверхность ростки пшеницы. Потом, когда они вернулись к машине, его наставник, Семен Захарыч Огородников (мужчина лет пятидесяти, солидный и на удивление прилично одетый для данной местности и для своей специальности) достал из-под водительского сиденья своего "уазика" бутылку самогона, и настоятельно предложил отметить первый день практики. Наливая в граненые стаканы, он торжественно произнес: "Вот, студент, если эту науку осилишь, то все остальное - семечки! Главное, это найти понимание между людьми, то бишь, правильную точку опоры. Помнишь, как Архимед говаривал?". Студент помнил, но, на всякий случай, сделал глупое лицо и спросил: "Как, Семен Захарыч?". Агроном усмехнулся и сказал: "И чему только вас сейчас в ваших институтах учат?! Эх, молодежь... - Он поднял стакан. - Короче: чтоб болт стоял и винт крутился! За науку!!!". Они выпили по стакану за науку, закусив по очереди одним соленым огурцом, после чего Семен Захарыч закурил "Стюардессу" (а может, "Опал" или "Ту-134"...) и тоскливым взглядом уставился через лобовое стекло машины на раздолье русских полей. Студент в это время смотрел на оставшиеся полбутылки вонючей жидкости, тоскливо соображая, что, наверное, сопьется на этой практике к чертям собачьим. Однако агроном был опытным и мудрым наставником, и меру учебе знал: оставшийся самогон он убрал, сказав, что его рабочий день еще длинный, и что студент на сегодня ему более не нужен! Затем агроном довез его до поселкового совета, высадил и укатил по каким-то неотложным делам.
Времени было только полпервого, но идти студенту было особо некуда. Он хотел сходить на речку - побродить вдоль берега, но потом передумал и он пошел "домой".
Хозяйки на дворе не было. Не было ее и в доме, хотя входная дверь и была открыта. Он прошел в свою комнату, сел на диван. Сразу вспомнился ночной кошмар. Он усмехнулся на свои ночные страхи, как всегда блеклые и пустые при свете дня. Потом подумал - так, ради спортивного интереса:
"А все-таки, какой нужно иметь вес, чтобы перевесить диван?".
Он сел на самый край той половинки, что нависала над полом, и приподнял ноги. Диван покачнулся и начал крениться.
"И это ведь нужно учесть еще вес спящего человека! Да-а, видать, этот Славиков "утепок" весит прилично", - саркастически усмехнулся он.
Он прилег, взял с этажерки начатую вчера "Белую гвардию" Булгакова, попытался сосредоточиться на чтении... Но читать не хотелось, и он вскоре положил книгу на место.
"Интересно, а у хозяйки в комнате есть "телик"? А то я тут вконец одурею со скуки. Или сопьюсь...", - подумал он, поднимаясь с дивана.
Дверь хозяйской комнаты была слегка приоткрыта. Он просунул туда голову и на всякий случай спросил, есть ли кто там. Выждав несколько секунд, он осторожно открыл дверь, зашел и огляделся. Комната была странная: при довольно приличных размерах, она имела всего одно окно, к тому же была сплошь увешана коврами, из-за чего здесь царил полумрак. На полу тоже все было в коврах. Но было еще что-то... Приглядевшись, он понял, что его смутило: на стенах не было ни одной фотографии, какой-либо картинки или иконы, что в деревенских избах было почти за правило - это он помнил еще с детства, из своей ежегодной летней жизни у бабушки. Даже большое зеркало над комодом было занавешено зеленым покрывалом. Потом его внимание привлекло какое-то слабое свечение, исходящее от небольшого круглого предмета, стоявшего на прикроватном столике. Он подошел ближе. Это был, так называемый, "рождественский шар", какие часто он видел в американских фильмах: в стеклянном объеме шара были заключены миниатюрные домики, улочки между ними, деревья - припорошенные мелкими белыми хлопьями, которые, если потрясти шар... Студент так и сделал. И вмиг белые снежинки поднялись в мнимом небе искусственного городка, оживляя мертвый пейзаж, а свечение маленьких уличных фонариков (видимо, покрытых фосфоресцирующим составом) довершало волшебную картинку.
"Класс! Какая красота!... Интересно, откуда у простой деревенской женщины такая занятная вещица?".
Вдруг скрипнула входная дверь, и он услышал знакомые шаги...
"Господи, не хватало, чтобы она застукала меня тут! Черт...".
Студент машинально оглядел комнату в поисках укрытия. Его взгляд зацепился за небольшой проем между деревянной спинкой старинной кровати, шкафом и стенкой. Он юркнул туда и присел на корточки, и сделал это как раз вовремя: в комнату вошла хозяйка.
"Неприятно-то как! Черт, черт, черт... - твердил он про себя, упершись сжатыми до боли кулаками в пол. - Сейчас она подойдет, заглянет за кровать и... Черт, и зачем я спрятался? Нужно было просто объяснить ей, что я только заглянул к ней, чтобы узнать...".
Меж тем, Вера Егорова быстрым шагом прошлась по комнате, пару раз при этом провернувшись кругом, словно танцуя. И странно: студенту, испуганно наблюдавшему за ней в узкую щель деревянной решетки кровати, показалось сейчас, что она вполне еще молодая женщина. Впрочем, сумеречный свет комнаты несколько скрадывал детали, а легкость ее движений и осанка могла ввести в заблуждение кого угодно. Но вот она остановилась напротив зеркала, порывисто сорвала с него покрывало, приосанилась, положила руки на грудь... Все дальнейшее вспоминалось студенту словно в тумане, к тому же, со стыдом.
Медленно раскачиваясь всем телом, она стала раздеваться. Сначала на пол упала кофточка, потом рубашка. Скользнув по извивающимся бедрам, упала на ковер юбка... Она стояла в одной ночной сорочке и в платке на голове, все так же тихо раскачиваясь перед длинным зеркалом. Наконец, сделав пару резких движений плечами (на ночной сорочке спереди был глубокий разрез), она освободилась от последнего, скрывающего ее тело одеяния... Студент чуть не ахнул вслух. Тело у "старухи" было великолепным: белое, стройное, слегка полноватое в бедрах (но именно слегка, и где нужно!); да и ее кожа была совсем не старческая - гладкая, подтянутая, молодая...
Она вновь стала кружиться по комнате, и вот уже грациозным движением срывает она с головы свой зеленый платок, высвобождая волосы: рыжие, чуть золотистые, они разлетелись в стороны так феерично и легко, словно давно уже ждали освобождения из плена старой, невзрачной тряпки.
Студент сидел в своем узком убежище, ни жив, ни мертв. Самое поразительное было то, что он почему-то не мог никак увидеть ее теперешнего лица, хотя в комнате было не так уж и темно; лицо ее было каким-то нечетким, словно расплывшийся акварельный рисунок. Впрочем, он мог поклясться, что это, опять же, было не лицо старухи. Он даже подумал, что это совсем не Вера Егоровна, но помнил, что в комнату вошла именно она, да и отражение ее лица в зеркале - еще перед раздеванием - тоже было ее.
Он не мог сказать, сколько времени длился этот загадочный танец - наверное, что-то около десяти минут. Наконец, она остановилась у кровати, присела на корточки и взяла в руки светящийся шар. Встряхнув его, она заворожено смотрела на кружившуюся над домиками метель, искрящуюся в свете фонариков. Теперь она находилась всего в каких-то двух шагах от него: при желании он мог сквозь спинку протянуть руку и дотронуться до ее изящно выгнутой спины..., провести рукой ниже и правее - туда, где она плавно переходила во впадину талии. А потом она повернется и...
Он в ужасе закрыл глаза.
"Господи! Это какое-то сумасшествие! Что, что со мной происходит? Этого просто не может быть..., - думал он в сильном смятении. - И неужели я...? Неужели меня к "ней"...? Нет...".
Но что бы он ни думал, как бы себя ни уговаривал - обмануть свое тело он не мог! И он уже чувствовал, как оно самым бесстыдным образом подтверждало сейчас эту простую истину.
"Но ведь не старуха же сейчас передо мной! - оправдывался он. - Не к "той" старухе ведь тянет меня, а к "этой"... Красивой, загадочной, удивительной!".
Когда он вновь открыл глаза, хозяйка уже стояла у зеркала, полностью одетая, завязывая над головой свой невзрачный зеленый платок старомодным узлом. Теперь он вновь видел в зеркале отражение лица хозяйки: оно было немного усталым, но радостно возбужденным и как будто слегка помолодевшим. А потом произошла пренеприятнейшая вещь: перед тем как уйти, она вдруг быстро взглянула на него из зеркала - в самые глаза!, и хитрая, лукавая улыбка чуть искривила ее губы. Затем она стремительно повернулась и вышла.
"Что это было? Неужели... она знала?".
Он тихо застонал.
"Вот же... чертова ведьма!", - вырвалось у него в отчаянии.
Еще какое-то время он продолжал сидеть в своем убежище, и выбрался оттуда только после того, как услышал бряцанье мисок на дворе и старухин призыв к курам. Как показалось студенту, это было сделано как-то даже нарочито громко, словно она хотела сказать: "Ну все, милай, можешь уже выбираться!".
"Черт, черт, черт...", - негодовал он, как вор крадучись из ее комнаты. Ему было стыдно, досадно, противно...
Зайдя к себе, он навзничь повалился на диван, накинул на лицо полотенце, и так лежал неизвестно сколько времени. Кажется, он даже задремал.
Очнулся он от голоса Веры Егоровны: она звала его на ужин. Он мгновенно вспомнил все... и еле нашел в себе силы, чтобы ответить - точнее, вежливо отказаться от ужина. Но этим, увы, дело не кончилось. Вскоре послышался звук открываемой двери и мягкий шорох "ее" шагов.
- Ты чего это, милай? Никак, захворал? - услышал он ее нежный, встревоженный голос где-то рядом с собой.
Студент не отвечал. Он так и лежал с полотенцем на лице, и зачем-то крепко зажмурившись. Вдруг он почувствовал: она села рядом с ним на диван! Потом коснулась рукой его плеча... Он чуть вздрогнул.
- Живот болит? Так я отварчик могу сделать, - не унималась хозяйка, словно нарочно мучая его. - Али зуб мучит? Могу и тут помочь. Поговорить с тобой?
Он помотал головой, промычав что-то невнятное.
- Да ты, никак, боишься меня? - вдруг спросила она, засмеявшись своим легким, мелодичным смехом.
Студенту мигом представилось, что вот сейчас она снимет с его лица полотенце, и он увидит: рядом с ним не старуха, а та обнаженная красавица из его сегодняшнего - толи сна, толи яви... А потом она скажет: "Ну что, милай, понравилась я тебе сегодня, али нет?". От этой мысли его бросило в дрожь. Он заворочался и выдавил сквозь зубы, что устал и хочет спать...
- Ну, как знаешь. Неволить не буду.
Она встала. Уже подойдя к двери, она вдруг сказала:
- Тебе, небось, этот алкаш Славик про меня наболтал всякого, верно? Видела я, как вы с ним вчерась у забора гутарили. Про козу свою, небось, вспоминал... Только ты дуракам-то не верь. Евонная кума, вот уж кто ведьма и есть! Пьють вместе, а потом... - И она вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Студент убрал с лица полотенце и сел, удивленно озираясь: в комнате было совсем темно. Он сейчас же припомнил, что не слышал, как хозяйка щелкала выключателем - ни когда входила, ни когда выходила из комнаты. И сразу же нахлынули вопросы:
"Значит, она сидела рядом со мной в темноте? Что все это значит? Что ей вообще от меня нужно? И что мне теперь - бежать отсюда?".
Впрочем, скоро он понял, что опять накручивает сам себя, опять ищет черную кошку в темной комнате. "В самом деле, она просто не хотела меня тревожить светом, а я тут же напридумывал себе...".
Он быстро разделся и влез под одеяло. Чтобы как-то отвлечься от всех неприятных, щекотливых мыслей, он стал вспоминать свою первую и пока что единственную интимную встречу со своей одногруппницей, Светкой Лячиной. Все произошло у него дома, когда его родители ночевали на даче...
Тело у Светланы было просто невероятным - упругим, спортивным и сильным, но без излишней гипертрофированности мышц и угловатости форм (он отмечал это почти у всех художественных гимнасток, за что и любил вполне искренне этот спорт). Это был первый их опыт, и они оба поначалу немного нервничали, но потом все стало легко и естественно, словно во сне. Она захотела, чтобы он сам ее раздел, и он сделал это медленно и нежно. Потом она помогла раздеться и ему; они обнялись, и какое-то время просто лежали рядом, радостно впитывая в себя друг друга, наслаждаясь предвкушением чего-то большого и неведомого, словно широко разливающаяся перед падением вниз река. Потом она слегка оттолкнула его, но тут же повернулась навзничь и притянула его к себе, на себя...
Утонувшая в краях чаши свеча едва светила, но в комнату уже вплывал свет луны, рассеянный тонкими узорами занавесок. Вдыхая ее сладкое дыхание, он купался в ощущениях от ее гладкой кожи, благодарно поглощая своим телом ее мягкие движения... Ему теперь казалось, что они летят в бесконечном, открытом во все стороны пространстве, и этот полет усиливал ощущения, делал их нереальными и даже запредельными. Они будто слились сейчас в какое-то единое, цельное существо, и он уже не открывал своих глаз, боялся потерять это волшебное чувство: нежность ее кожи, запах тела, вкус губ - это было все, что осталось теперь от мира. Он уже чувствовал, что приближается момент, когда и эти остатки мира пропадут, разорванные немыслимой силы взрывом..., как вдруг в ушах его зазвучал знакомый голос: "Милай, о-о-х-х... Еще, еще... Мила-а-ай...".
"Милай! - вздрогнул он. - Ми-илай?
Он открыл глаза и обомлел: перед его глазами было... старухино лицо! Точнее, это лицо было гораздо более старое и страшное, чем у его хозяйки: морщинистая кожа, полуоткрытый беззубый рот со свисающей каплей жидкости, набрякшие, сморщенные веки, а глубоко за ними - словно два адских костра, вырывающихся из-под земли. Но странно: руками он не ощутил никаких изменений: ее тело было таким же упругим, податливым и живым, как и мгновение назад. И возбуждение его как будто даже усилилось, а в ушах все звенел голос: еще, еще, ми-ила-ай...
Он хотел закричать, но в легких была пустота, словно космический вакуум, оставшийся от того волшебного полета. Пустота была и вокруг их туго сплетенных тел, только она теперь напоминала не бесконечное пространство, а черное покрывало, которое окутывало все плотнее и плотнее.
Меж тем, возбуждение, неразделимо смешанное с удушьем тела и легких, дополняемое и обогащаемое им, все нарастало и нарастало... И даже колеблющееся перед его глазами страшное лицо не могло остановить вечный механизм соития, навязанный человеку природой, заставляющий его делать, может быть, то, чего он никогда бы не делал по воле рассудка. И вот когда ему уже казалось, что он растворился, исчез в этом невыносимо сладостном ощущении, все вдруг закончилось: материальный мир вновь подхватил его - точнее, выхватил из пустоты и безвременья...
Он лежал на диване ничком, лицом в подушку, и с силой втягивал через нее воздух в легкие. Подняв голову, он попытался перевернуться, но это ему удалось не сразу. Перевернувшись, наконец, на спину, он почувствовал, как покалывают его задеревеневшие, чужие руки: все это время он лежал на них, нарушая кровообращение, и теперь кровь, через боль, медленно возвращала в них жизнь.
Он услышал за стеной старческий кашель, а затем как будто сдавленные стоны.
"Чертова старуха! - с неприязнью подумал он. - Чтоб ты там подавилась!".
Он долго еще ворочался без сна, вспоминая сегодняшнее невольное приключение в комнате хозяйки и пытаясь проанализировать свои неприглядные желания, позднее воплотившиеся в этот мерзкий, но яркий эротический сон (принесший ему, однако, вполне конкретное физическое облегчение!). Он уже почти смирился с крайне неприятной мыслью, что это именно старуха своим "стриптизом" возбудила тогда его глупую плоть, хотя рационально так и не мог себе объяснить, как он, молодой парень, мог запасть на пожилую женщину, пускай и с прекрасно сохранившимся телом. На ум приходило лишь одно объяснение - то самое, которое ему недавно нашептывал у забора придурошный сосед Славик - то, которое так глупо выглядело днем, и так правдоподобно ночью, а именно: его хозяйка - ВЕДЬМА! Он говорил себе, что это бред и чушь собачья, что утром он будет смеяться над своими нелепыми страхами, но это не сильно помогало ему сейчас, в три часа ночи.
Постепенно сон вновь окутал его, искривляя и причудливо выворачивая полотно его сознания.
А под утро к нему снова пришел ночной гость, о котором он уже успел позабыть. Странно, но на этот раз он уже не испытал прежнего испуга: видимо, на сегодня мозг его уже был перегружен страхом до предела, и дивный психический механизм поставил на его пути преграду в виде торможения. И вот, когда диван дрогнул, прогнувшись под этой невидимой массой, он хотел повернуться, чтобы, наконец, увидеть саму причину этого явления, но его тело странным образом осталось недвижимо, словно оно еще спало, тогда, как мозг уже проснулся и начал бодрствовать. Гость же, которого студент называл про себя теперь не иначе как "утёпок", несколько раз вздохнул и пробормотал что-то нечленораздельное. И снова все повторилось, как прежде: "оно" встало и тяжело, но одновременно мягко ступая, пошло по полу. И уже в самый последний момент, повернув-таки голову, студент увидел, как что-то большое и темное открыло дверцу шкафа, влезая вовнутрь на удивление проворно и тихо: это было так, словно огромная, размером с борова крыса исчезла в темном углу дровяного сарая. И именно сейчас к нему вновь вернулся страх.
5.
Проснулся он поздно. Было тихо, он поначалу даже не понял, в чем дело, но потом дошло: не было слышно ставшей за эти дни уже привычной куриной возни под окном. Впрочем, прислушавшись, он уловил какой-то противный, протяжный звук, и только потом понял: на дворе тоскливо и тихо выла собака.
Он сел на диване. Если не считать легкого головокружения, чувствовал он себя неплохо..., пока не вспомнил вчерашнее происшествие. Непроизвольно, сквозь стиснутые зубы, стоном вырвалась досада: так бывало с ним всегда, когда он вспоминал то, что вспоминать совсем не хотелось.
Выйдя из своей комнаты, он с удивлением оглядел кухню: печь не затоплена, обеденный стол пуст... Даже гирька старинных часов-ходиков не была поднята вверх, отчего они стояли сейчас. Было похоже, что хозяйка совсем не выходила сегодня из своей комнаты.
"Что с бабкой? - подумал он. - Может, приболела? Зайти посмотреть, что ли?".
Мысль о том, что придется снова зайти к ней в комнату, повергла его в полное уныние, но делать было нечего. Он зашел...
Вера Егоровна лежала в кровати и безучастно смотрела в потолок. Он постоял у двери в нерешительности, потом подошел, осторожно взял ее за руку... Рука была еще теплой, но уже заметно остыла. Странно, он никогда не видел мертвецов "вживую", но сейчас почему-то не сильно испугался. Дальше был провал в памяти. И вот он уже сидит за кухонным столом, тупо уставившись на отрывной календарь-книжку, одиноко висящий на стене напротив. Потом вдруг замечает, что в центре картинки на календаре происходит какое-то едва приметное движение. Он встает и подходит ближе. Картинка выполнена черным карандашным штрихом. Ему пока непонятно, что там нарисовано, но какая-то точка в центре действительно двигается. Он еще приближает лицо к календарю - рисунок как будто раздвигается, становится шире и объемнее. Что-то знакомое... Да это же старухина комната! Через окно видно ночное небо и яркая луна на нем. А то, что двигается в центре комнаты - маленькая фигурка танцующей женщины. Он "приближается" к картинке еще... и вдруг начинает понимать, что находится уже внутри комнаты. Теперь можно хорошо рассмотреть танцующую при свете луны женщину. Нагая и необычно белокожая, она быстро приближается, раскачивая пышными бедрами. И вот, вращаясь в танце, она подплывает вплотную, и вдруг поворачивается к нему лицом. Он кричит и... открывает глаза.
Студент сел на диване и провел дрожащей рукой по лбу.
"Вот это... сон!".
Да, последний сон был действительно необычным, более чем реальным. Конечно, кроме последней его части - этой живой картинки с танцующей ведьмой.
"А что если я и сейчас "там", в этой картинке? - подумал он невольно. - И вообще, может, это был вовсе и не сон, а чертовы штучки этой... Но что это за звук?".
Студент прислушался и похолодел: на дворе тоскливо и тихо выла собака!
Он почувствовал легкое головокружение и безотчетный страх.
"Господи: что, опять?!".
Он вышел из комнаты - сон словно повторялся! Даже календарь висел на том же месте... На двор он не пошел, а сразу заглянул в комнату старухи и... увидел то, чего боялся, но уже ожидал увидеть: она лежала навзничь, уставившись в потолок пустым, мертвым взглядом...
6.
В доме было шумно: два милиционера, тихо беседующих о чем-то своем, негрустном; врач, уже укладывающий инструменты в свой чемоданчик; три старухи, деловито и вдохновенно обсуждающие возможные причины смерти, а так же процедуру похорон; хромой Ваня, опасливо озирающийся по сторонам; сосед Славик с деланно кислым лицом (но иногда подмигивающий студенту с хитрым прищуром: мол, я-то понимаю, в чем дело!). И еще несколько неизвестных ему, любопытствующих односельчан...
Ждали "труповозку" из "района", чтобы отвезти тело в тамошний морг, но ее всё не было. Агроном Семен Захарович стоял рядом со студентом и говорил ему что-то, дыша в лицо утренним ароматом вчерашнего праздника души. Последние его слова вывели студента из оцепенения:
- ... Пару дней поживешь у меня, а там что-нибудь придумаем. А хочешь, так живи у меня до конца практики. Я один, как перст, так что не помешаешь - вдвоем все веселее! Само собой, сегодня никакой работы: сейчас придем, взбодримся по рюмочке...
Студент рассеянно кивал.
- Менты тебя уже допрашивали? - спросил агроном снова.
Студент скривился и махнул рукой.
- Понятно, - усмехнулся Семен Захарыч. - Этих двоих не бойся, они-то закроют дело быстро, не нужна им лишняя морока! Вон, и врач сказал, что у нее сердце во сне отказало - острая коронарная там, что ли... Но странно все же, вроде ж не старая еще баба была, а вот те на! Хотя, сердце, конечно, дело такое...
Подошел Славик. Он слышал последние слова агронома, потому сказал тихо, почти радостно:
- Ничего странного, Захарыч. Я, вона, позавчера говорил студенту - ведьма она! Вот бог ее и наказал.
- Славик, ты это... Совсем тут пусто? - Агроном постучал пальцем себе по лбу, имея в виду, конечно же, Славиков мозг, а не свой.
- Чо?
- Ничо! Иди, вон, лучше бабкам свою лапшу вешай, - отмахнулся от него Семен Захарович.
Славик недовольно скривил губы и отошел.
- Видал, холера какой, суеверный! Никакого тебе понятия о диалектическом материализме, что характерно, - усмехнулся ему в спину агроном. - Совсем сбрендил, алкота! И неплохой ведь мужик был, пока с этой... своей кумушкой не связался. А той с детства всякая чертовщина мерещится. У нее, что ни возьми - наговоры, заговоры, да колдовство. Со всеми соседями переругалась, дура мнительная!
Агроном скорчил неприязненную мину. Потом сказал:
- Ладно, студент, собирай свои манатки и айда отсюда! Кислый ты какой-то... Ничего, сейчас ко мне придем, поправимся. У меня горилка в холодильнике - закачаешься! Как сказал один неизвестный древнеримский философ: алкоголь - последнее прибежище отчаявшегося патриция!".
Студент, который еще вчера опасался за свою печень, теперь был рад словам своего наставника, подумав с облегчением:
"И то правда! Сейчас бы надраться в дым и забыть все, как сон. Прав Захарыч: никакой тут мистики, а только дурное стечение обстоятельств.
7.
Небольшая холостяцкая квартирка Семена Захаровича располагалась в самом центре села, в малосемейной двухэтажке. Собственно, это была всего лишь одна жилая комната. Кухня - одна на весь этаж, равно как и душ. Уборная же, само собой, была на улице: лишние коммуникации в этом захолустье не приветствовались. Сам Семен Захарыч и то сказал по этому поводу: "Нечего задницу к хорошему приучать - не баре!".
По приходу, агроном наскоро пожарил яичницу с колбасой. Затем достал из холодильника банку с солеными огурцами, консервы с кабачковой икрой, и уж потом - запотевшую литровую бутылку... Часа через три эта бутылка, почти пустая, сиротливо возвышалась на полу, рядом с разложенной раскладушкой студента.
Странное дело, он лишь слегка захмелел, тогда как опытный в этом отношении хозяин был даже более пьян (впрочем, студент догадывался, что их стартовые условия были не равны). Семен Захарович сидел по-турецки на диване и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, излагал свои философские взгляды на жизнь:
"Понимаешь, студент... Когда жизнь бьет тебя по морде, она не спрашивает, заслужил ты это, или нет. Имеет значение только одно: умеешь ты держать удар, или нет! И ей, жизни, нет до тебя никакого, в общем-то, дела: ты ее интересуешь не как личность, а как звено в цепи, кирпичик общего здания. И если ты плохой кирпичик, то она старается тебя изъять, так сказать, из стены жизни, и заменить на более крепкий. Как говориться: ничего личного! А вот наша цивилизация, напротив, старается применить в строительство любой кирпич, пусть даже он сделан из полного говна. Отсюда и проблемы...".
Студент с интересом слушал доморощенного философа, а тот, радуясь, что нашел, наконец, в этой недостойной его глуши достойного слушателя, продолжал:
"Понимаешь, студент... Никто при рождении не отмечен какой-то особой печатью, просто одним повезло родиться в нужном времени и месте, а другим нет. Одним с детства все удобства и теплые сортиры, а другим - с голой задницей на мороз... Скажешь, кому-то повезло? Возможно. Но они здорово ошибаются, если думают, что этот подарок вписан в их свидетельства о рождении вечными чернилами. И если, к примеру, эти счастливчики вдруг дадут слабину, или же сделают шаг в сторону с этой своей счастливой тропинки - жизнь их намотает на свои колеса точно так же, как и неудачников...".
"Странно, - думал студент рассеяно, - чем он пьянее, тем более ясные у него мысли и более логичные рассуждения! Как это у него получается? Да, загадочный он, наш народ. Очень часто - темный, забитый и злобный, но иногда словно рванет на нем его мрачная оболочка, и покажется сквозь грязные лохмотья нечто высокое, красивое и почти что непорочное...".
"Понимаешь, студент... - продолжал агроном. - Мы никогда не сможем абстрагироваться от собственного говна. Никогда! Мы с отвращением смотрим на чьи-то экскременты у забора, но подсознательно всегда ощущаем: бр-р-р, то же самое находится и в нас самих! И это, к великому сожалению, не только в буквальном смысле. Потому что у нас в головах говна гораздо больше, чем в... И из этого следуют все наши комплексы, все наши социальные неврастении, все ужасы и моральные уродства, как индивидуального, так и общественного характера. Ведь что такое, к примеру, война? Это шизофрения цивилизации, вот что! Это раздвоение личности социума, который, с одной стороны, хочет мира и добра себе - "своим" женщинам, мужчинам, старикам и детям, а с другой - желает уничтожить, так называемых, врагов, которые являются точно такими же мужчинами, женщинами, стариками, детьми... Мы считаем себя цивилизованными, но так же, как и тысячу лет назад хотим их всех убить и забрать себе их нажитое трудом добро: землю, дома, золото..., коров, свиней, лошадей..., мудрено называя все это какими-то идиотскими словами: контрибуция, аннексия, военные трофеи... Будто эти слова делают преступления более легитимными. А раньше, бывало, царь говорил просто: воевали, так подай! По-свински, но зато честно...".
Семен Захарович сыпал и сыпал свои мысли, прерываясь только затем, сделать глоток самогону. Неожиданная и интересная мысль, как вторичный фон от их беседы, пришла сейчас студенту в голову - собственно, и не мысль, а размышления о неком феномене. Он думал о том, что личность собеседника всегда неуловимым образом влияет на его собственное восприятие, на осмысление действительности, на ход его мыслей. К примеру, когда он разговаривал с соседом Славиком, он настраивался на ход его недалеких прямолинейных мыслишек, и, можно сказать, "оглуплялся" сам, причем, это происходило не специально - чтобы, мол, не обидеть собеседника, а как бы автоматически, независимо от своей воли (то же самое бывало с ним и при разговорах в пивной с местными забулдыгами). И ему в такие минуты было особенно мерзко... Но вот теперь он беседует с деревенским философом и, без всякого сомнения, неглупым человеком, и его разум радостно откликается на его мысли, и речь соответствующим образом подстраивается под замысловатые, но вполне внятные рассуждения: его редкие вставки и ответы (пусть даже и не сильно интересные увлеченному своими идеями агроному) вторят, экранируют и подправляют чужую мысль - словно идет партия в пинг-понг двух равных игроков. А вспомнить его тяжеловесные и высокопарные беседы с однокурсником и другом Димкой! Тогда он ощущал себя не меньше, чем Спинозой. Или проникнутые полунамеками, нежностью и чувственностью разговоры со Светланой!... Что ж, видимо, правы психологи и психоаналитики, утверждающие: в человеке живут много разных личностей, каждая из которых выходит на сцену строго в соответствующий ее амплуа момент; и все они - персонажи одного и того же спектакля...
"В основном, человечество..., - услышал он снова Семена Захаровича, - это серая, ничем не интересующаяся масса потребителей, готовая за материальные блага и за сытую, спокойную жизнь выкинуть мораль и справедливость за борт своего корабля, как надоедливый балласт...".
"Но человечество меняется. Когда-нибудь не будет никакой серой массы. Все будут индивидуумами...".
"Ага, - перебил агроном, - все будут заниматься наукой, спортом и исследованием космоса? Справедливость, равенство, братство, всем по потребностям, каждому по... Слышали уже и даже видели. Все чушь и пустая фантазия!"
"Почему же?".
"Потому! Да вот почитай хотя бы "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына".
"Да, но это только наш неудачный социалистический опыт. А вот смотрите: капитализм, Швеция... Вообще - "запад"! У них даже безработные не так уж и бедствуют, как сейчас выяснилось. А дальше, я уверен, еще и не то будет...".
"А дальше я скажу тебе, что будет... Твой "запад" благоденствует только за счет того, что остальные пять миллиардов копошатся в дерьме, снабжая их природными ресурсами, покупая их ширпотреб или получая излишки их ненужных товаров в виде гуманитарной помощи. На самом деле это вовсе не демократия, а геополитическая диктатура "золотого миллиарда". Но только это их хитроумно сворованное счастье тоже вряд ли долго продлится. Поумнеют негры, китаёзы, арабы - году, этак, к 2000-ному, - и вот тогда начнется...".
"По-вашему, люди изначально созданы для непотребства и всяких мерзостей? А я думаю, что в будущем человечество найдет такое общественное устройство, чтобы жить в мире с собой и с природой...".
"Э-э, родной, ты неправильно понимаешь природу! Причем, и природу человека, и природу общества, и саму матушку природу, которая, в сущности, никакая нам не матушка... Еще раз повторяю: демократия, это фикция! Ее небольшие очаги существует сегодня лишь за счет всего остального недемократического мира, где постоянный голод, войны, эпидемии, жесточайшая эксплуатация. В будущем и эти благополучные островки исчезнут, а будет лишь одна тотальная, всемирная диктатура. Не пройдет и пятидесяти лет, как..."
"Как у вас все мрачно, Семен Захарыч. Людей не любите?".
"Я-то люблю, хоть особенно и не за что... - Агроном вздохнул. - Но, к сожалению, от моей любви или нелюбви ничего не меняется. Природа человека такова, что он всегда будет вырывать у другого лучшее именно для себя, будет стараться залезть по чужим головам как можно выше... Но это не зловредность его натуры, нет - это миллионы и миллионы лет эволюции, всего лишь. Люди, как и предшествующие им виды, всегда будут грызть друг другу глотки за теплое место под солнцем, и никакой морально-нравственный хомут их не удержит. Удержит только сила и власть. А это значит, что вся общественная мораль, все разговоры о добре и справедливости, это лишь пыль в глаза своему потенциальному врагу и конкуренту... А все эти либеральные теории: социализм, демократия, республика - они рассчитаны на не желающих думать своими мозгами дураков, потребителей массового дерьма... Да и вообще: вся их демократия - сплошной обман! Такое впечатление, что их правительства внушают своим подданным, что и как они должны хотеть выбирать, что любить и что ненавидеть. Закон индукции: генератор наводит ток в катушках, а потом они уж сами по себе...".
"Ну, Семен Захарыч, вы и даете...".
"А знаешь, какой главный изъян демократии? Там ценность жизни отдельной личности преобладает над интересами всего коллектива. Вот тебе характернейший пример. Недавно по "телику" показывали, как на "западе" какой-то убийца ограбил банк, потом взял в заложники ребенка и, шантажируя всю городскую полицию его убийством, захватил автобус с людьми. А потом и целый самолет со ста человеками на борту... В конце концов, они все погибли - у него там граната была, что ли...".
"Что ж они, по-вашему, должны были дать убить ему ребенка?".
"Ребенка жалко, конечно... Кстати, в конечном счете, он ведь все равно погиб! - Семен Захарович пьяно улыбнулся. - Понимаешь, когда на кону стоят жизни многих... Вот у нас бы из гранатомета в него пульнули, и все дела...".
"Вы так говорите, потому что у вас нет своих детей. Тогда бы вы рассуждали по-другому".
"Вот-вот, - усмехнулся агроном, - и я о том же! Они там всё рассуждали, рассуждали и дорассуждались... Общество, дорогой студент, в котором либеральные ценности дороже элементарной логики, обречено на вымирание. И если они это вовремя не поймут..."
Так нескучно и спокойно заканчивался вечер (глаза у студента уже начинали потихоньку слипаться), но тут случилось одно событие - именно из разряда тех, которые студент, имевший в отличие от своего собеседника более иррациональные взгляды на жизнь, называл жестом судьбы.
Часов в восемь, когда уже за окном потемнело, в дверь их комнаты постучали. Студент мигом очнулся и вопросительно посмотрел на хозяина, который повелительно кивнул ему на дверь, милостиво позволяя встать и открыть ее. Студент встал с раскладушки и подошел к двери.
За порогом стояла симпатичная, чуть полноватая блондинка средних лет, в синих джинсовом костюме и с довольно солидной походной сумкой на плече. Она с удивлением посмотрела на него и спросила:
- О-о! А это разве не Семена Огородникова комната, алкоголика и философа?
Студент широко улыбнулся и вместо ответа отошел в сторону. Через секунду с дивана раздался восторженный возглас:
- Ба-ба-ба! Люсенька, милая, какими судьбами?!
Люсенька облегченно выдохнула и зашла в комнату.
- Фу-уф, Семен, а я, было, подумала, что тебя отсюда уже турнули за пьянку.
- Не дождешься, - радостно отвечал ей Семен Захарович. - Ты надолго, Люсьен?
- Ну, это зависит от скорости твоих пьяных мозгов, мой милый! - проворковала она, демонстративно посмотрев на студента.
Улыбка агронома заметно потускнела.
- Знакомься, Люся - это мой студент-практикант! Он, так сказать, временно лишился жилья, поэтому...
- В смысле? - спросила она с явным недовольством.
- Ну, понимаешь, там такая мутная история вышла...
- Ясненько! - сказала она холодно, и тут же задала вопрос, который формально относился ко всем присутствующим, а, по сути - к одному Семену:
- Как я понимаю, спать нам сегодня придется втроем, да?
Семен Захарович суть вопроса понял, криво улыбнулся и тяжело поднялся с дивана.
- Семен Захарыч, где тебе лучше постелить: на раскладушке или у порога? - продолжала на ходу добивать его Люся.
- Ну-ка, выйдем на пару слов в коридор, - сказал Семен Захарыч студенту, уже загрустившему в нехорошем предчувствии.
В коридоре он, прикрыв дверь, сказал:
- Понимаешь, студент... Э, да что говорить! Ты ведь все понимаешь, да? - Он вздохнул, наивно пытаясь скрыть холостяцкую радость, слишком хорошо прописанную на его пьяной физиономии. - И ведь что странно: не должна была Люська сегодня приехать... Чорт ее принес, что ли?!
- Я все слышу, кретин! - раздался из-за двери приглушенный Люськин голос.
8.
Студент шел по темной улице, рассуждая о хитросплетениях жизни и превратностях судьбы. Шел без вещей, налегке, так как агроном пообещал: "... наутро куда-нибудь тебя пристрою, не боись. А сейчас сам видишь, куда я такой?! Можешь к Ваньке хромому попробовать попроситься - ты же знаешь, где его хата! Хотя, нет: Ваня сегодня наверняка наклюкался, а у него жинка - чистая ведьма!... Тут, в этой деревне, вообще - все бабы ведьмы! Слушай, ты же парень современный, без предрассудков, так ведь?! Так что иди-ка ты лучше к своей бабке... э-э-э то есть... Ну, ты понимаешь! Дом-то ее сейчас пустой...". И, чуть помедлив, в который раз покаялся: "Прости меня, гада! Люська, она ведь бешенная - если психанет, то всё: голодный паек мне обеспечен надолго. Тоже, еще та ведьма!".
"Без предрассудков... Ага, ему легко говорить, - думал студент, шагая по пыльной грунтовке. - А вот села б к нему ночью на кровать такая вот лохматая гадость - посмотрел бы я на него тогда!".
Снова вышла из-за тучи луна, осветив дорогу и стоящие вдоль утлые деревенские домики. На душе стало еще хуже.