Внизу, у фонтана, от щелкает фотоаппаратом, ловит кадры из жизни птиц и капель воды. Он считает, что самое важное - запечатлеть все это, чтобы взять с собой в полет.
Птицы садятся ему на плечи, вспархивают с кудрей бронзового мальчика, летят от солнца, чтобы не испортить снимок.
А солнце выстраивает своими лучами мозаики, в которых купаются воробьи, щекочет нос фотографа, раскрывает свои желтые крылья, передразнивая жадных до хлеба голубей.
Фотограф смеется и чувствует себя совершенно свободным, и кружится в ласковом широком круге, а мои пальцы потом перебирают его нагретые черные волосы, немного грязные и растрепанные.
Вчера ночью, после блеклого заката, умер мой птица-фотограф. Я видела его во сне, как он шел по коридору, освещенному голубым, касался стен, падал и поднимался, придерживая бархатный цилиндр. Волосы лезли в глаза, подушечки пальцев окрашивались в белый, покрывались больничной известкой.
Потом он замер у пыльного фикуса, соскользнул вниз, измазав зеленый кафтан, улыбнулся и умер.
И кафтан рассыпался в пыль, а вокруг засуетились женщины, прибежал усатый врач, наступил на упавший цилиндр, чертыхнулся и приказал его выбросить.
-Говорят, он душу продал за фото...
-...снимать только то, что ему хочется видеть.
-Мне сказали, он вчера проявлял...
-...у принцессы его было такое платье из шелка...
Уже третий день он в Венеции, снимает дам в пышных платьях, господ в роскошных масках, смотрит через объектив на бусины жемчуга, слепнет от золотых нитей в корсетах, утопает в ласке шелка.
Эти ленты и атлас, запах духов с нотками ванили и сандала, огромные чайные розы и созвездия огней по улице вниз.
Смех - искрящийся, переливающийся, яркий, дерзкий. Голоса тысячи людей, сотни языков, десятки акцентов.
И фотограф смеется, он счастлив, он покупает дорогое вино, садится на каменные лесенки, ведущие к черной воде, и замирает, широко распахнув глаза.
Фейерверки! Взрывы искр, свист выпускаемого чуда в холодное небо, отвоевание территории у звезд. Канонада, бой, пушки по передовой противника!
И вот серебряные рассыпанные крупицы тают в желтом, красном, зеленом, в спиральных огненных волнах, в рыжих горящих столбах!
А утром - снова больница с белыми стенами, снова уколы и разговоры с усатым врачом.
Мой фотограф сидит с ним за одним столом, показывает вчерашние снимки и улыбается.
И врач кивает, записывая в бумаге на дощечке тайны - он не любит эти снимки.
Возле больницы есть мусорка, огроженная с трех сторон ржавой сеткой. Там часто бродят собаки, выискивая еду.
Сегодня он принес оттуда сломанную скрипку, как недавно принес оттуда кафтан и цилиндр. У скрипки трещина в лаковом корпусе, царапины на блестящей поверхности, струна порвана.
Он прятал ее под кафтаном до обеда.
А потом, встав на шаткий стул в столовой, заиграл.
Бледная кожа казалась грязной в серых стенах, дождь вторил нотам, переплетался с ними, доигрывал партию, убирая фальш.
Фотограф играл и играл, рассказывая мелодией нам о лунной ноче, о желтом волшебном свете, о розовых цветках огня, о синей птице, которую непременно нужно найти.
Если посадить ее в белую клетку, сковать крылья, подарить луну с неба, она погибнет. Но если напоить ее вошебным нектаром, дать в руки моменты из жизни Сказок, показать ее синим глазам и белым крыльям свободу, она запоет песню удачи...
Скрипку приказали отнять.
Фотограф заболел. Он лежал неподвижно на старом диванчике, отвернувшись от меня. Он молча очень долго, а потом стал рассказывать, что когда-нибудь улетит отсюда, расправив крылья.
Птица будет парить высоко-высоко над землей, долетит до океана и опустится на берег, чтобы посмотреть закат.
- Сначала закат будет желтым-желтым. А потом и небо, и вода окрасятся в малиновый, а я полечу в свою милую, теплую комнату... Там будут высокие окна, по вечерам лампа будет светится сиреневым, будет пахнуть шалфеем и мятой...
Он говорил еще очень долго - о белых льняных занавесках, об овальном зеркале в темной деревяной раме, о кресле в клетчатой материи - как у моей старой мамы в доме. Он показывал мне снимки на белой бумаге - не яркие и как будто давно сделанные.
-А еще... там будет обязательно веранда с выходом в сад, полный розовых люпинов, как в нашем дворике.
И голос становился все глуше и глуше, пока он не уснул, приложив к бескровным губам мои руки, а я смотрела в окно на залитый дождем грязный больничный двор с сворой собак.
-...знаете, Доктор, он все говорит...
-Я знаю, он бумагу раскладывает на столе.
-Он сказал, на последних листках - принцесса в платье из шелка, а на других - Париж.
-Там просто бумага. Белая.
-А еще он сказал, что о нем говорят, как о птице-демоне... Что душу продал за новую, синюю, чтобы снимать то, что ему хочется видеть, а потом-улететь.
-Он болен сестра, вы сделайте на ночь укол.
-Да, но он так смотрит и просит почистить шляпу...
В белой комнате тихо и страшно. Цилиндр забран и кафтан с золотыми пуговицами отнят. Но они появятся, стоит только перестать бояться...
Черные волосы закрывают глаза, худые плечи не обнять руками. Белые одежды сковали тело, и можно только ужасаться расползающемуся бледному свету по клетке, забиваться в угол и закрывать глаза. Пытаться представить картину, снять ее во всех ракурсах...
Лунный свет убивает, от него болеет синяя птица, а в памяти у нее - фотокарточки-память в дальнюю дорогу.
С больничным двором, неожиданно заросшим розовым люпином. Если солнце светило во дворик, то он горел ровным огнем.
С фортепьяно в концертном зале Парижа, в окружении красных портьер.
С принцессой в шелковом платье и с милой улыбкой, с венком из померанцевых цветов.
Вчера ночью умер мой фотограф. У него были белые крылья и синие глаза скованной птицы.
![[]](/img/l/londonskij_n/fotograf-ptica/ghost_room_by_andyp89.jpg)