Рассвет всегда начинается неожиданно. Просыпаешься в темноте и ждёшь. Сначала не шевелясь, двигая только глазными яблоками, боясь то ли прогнать остатки сна, то ли вспугнуть кого-то. Лежишь так полчаса, или даже больше. Когда совсем уже невмоготу становится, дёргаешь за звонок. Приходит дежурная санитарка, помогает справить нужду, наливает воды в стакан, даёт пить. И всё это молча, молча. Иногда обронит пару слов, поправляя одеяло, потом выключит свет и оставит снова одного, в темноте. И ты в этой темноте ворочаешься, пытаясь с боку на бок перевернуться, а не получается. Начинаешь ругаться от этого, сначала про себя, потом вслух, пока не проснётся наконец сосед по палате, зычным голосом не спросит:
- Что, Кузьмич, вставать пора? А, не пора ещё, рассвет не наступил.
Перевернётся на другой бок и сразу спит. Ничто ему не мешает. Он всё равно первым узнает, когда наступит рассвет. Первый луч скользнёт по его лицу, и он сразу проснётся. И станет смотреть в окно. Потому что оно у него есть, оно принадлежит ему одному, и весь мир за окном несправедливо принадлежит ему, по праву лежания рядом с этим окном.
Пётр Кузьмич сегодня уже окончательно проснулся и прислушивался к палатной тишине. Никаких звуков, совсем никаких. Толстые стены больницы почти не пропускали шума снаружи даже днём, а ночью шума просто не могло быть.
Весна ещё не наступила. Она тоже наступает неожиданно, как и рассвет. И тогда море просыпается. И наполняет собой всё окружающее пространство. Звуками и запахом моря. Сначала море ломает ледяной покров, а потом начинает непрерывно шуметь, примешивая к своему шуму людские голоса, шум транспорта, музыку и крики чаек. Но это летом. Зимой не было слышно даже птичьих криков.
Море ещё не проснулось. И само не шумело, скованное льдом. И никакие приехавшие окунуться в него не издавали никаких звуков, потому что они ещё не приехали из холодных городов. Ходили там в шубах по заснеженным улицам, оттаивали в помещениях. Согревались рюмкой - другой крепкого напитка. И мечтали о тёплом море.
Пётр Кузьмич тоже когда-то мечтал о море. Хотя бы увидеть его хотелось. Понять, почему люди стремятся к нему, чем же оно лучше речки или озера. Сначала всё некогда было - дом строили, дочерей растили. Потом внуков стали им с женой подкидывать. И в первый раз с морем Пётр Кузьмич свиделся уже после смерти жены, когда один остался, а младшая дочь, выйдя замуж во второй раз, переехала в маленький посёлок на берегу моря. Отца она приглашала часто, в основном зимой и весной - чтобы сидел дома с больными, вечно сопливыми в это время внуками. И на этот раз Пётр Кузьмич тоже приехал на помощь, да сам угодил в больницу, сломав ногу в гололёд. Вот и лежит теперь в соседнем посёлке, ждёт, когда раз в неделю заявится дочка, нагруженная продуктами. Уставшая от непослушных детей, не помогающего мужа, работы, безденежья, домашних дел - в общем, от обычной бабьей жизни.
Интересно, а как здесь было раньше, когда стены эти принадлежали монастырю? Монахи молились здесь, в этой келье, потом засыпали и просыпались на рассвете. Или кто-то один здесь обитал? Тогда место для ночлега у него тоже было у окна, и он мог просыпаться и видеть рассвет.
Монах в синих штанах... Пётр Кузьмич усмехнулся, вспомнив эту поговорку из детства. Тогда над монахами смеялись. А теперь им возвращают бывшие обители. Скоро и эту больницу отдадут. И какой-нибудь монашек будет смотреть в это окно. Интересно, зачем они идут в монахи? Пить нельзя, с бабами тоже не полагается... Одно хорошо - на работу ходить не надо. Хотя опять же - вроде они и работают много, всем себя обеспечивают. В поте лица хлеб свой насущный добывают. И всё молятся, молятся... За кого, для чего? Об этом Кузьмич рассуждал недавно со Степанычем, так тот сказал только:
- За нас и молятся.
У него всё просто - человек человеку помогать должен. Только ему легко так-то рассуждать, он лежит у окна, глядит на мир и радуется.
Никто к нему не приходит. Сын живёт где-то на краю света, в Австралии, и Степаныч даже не сообщил ему, что угодил в больницу.
- А чего зазря беспокоить? Как попал сюда, так и выберусь. А нет - так все там будем.
Сын звонил ему часто, раза по два на неделе, и Степаныч каждый раз рассказывал по телефону, что делал сегодня по хозяйству, шутил, обещался приехать в гости.
Пётр Кузьмич в такие моменты хмыкал и ядовито улыбался:
- Вот пошли детки... Уедут к чёрту на кулички, а родители живи как знаешь. Вроде есть дети - а где они? Приедут на похороны, значит.
Он даже начинал жалеть Степаныча, забывая, что у того есть окно.
Когда Пётр Кузьмич открыл глаза, в палате уже было серо. Неужели он уснул? Да нет, так, забылся сном минут на десять - пятнадцать, не больше. А за это время почти рассвело. Ещё один день впереди - лежать, терпеть и чего-то ждать. Чего ещё остаётся им, старикам? Это только чудачок-дурачок говорит - жить и радоваться жизни. А какие радости, когда ноги не ходят, а девки к тебе подходят, чтоб только судно подать? Жизнь прожита, одним словом. Остаётся смотреть, как другие живут. Если есть куда смотреть...
Пётр Кузьмич приподнял голову и устремил взгляд на оконный проём. Потом стал прислушиваться. Странно, сегодня Степаныч не храпел. Обычно под утро от его храпа стёкла иногда дребезжали. А сегодня - ничего, тишина. Вчера устал, должно быть, вот и спит теперь ангельским сном, без всяких звуков. Вчера весь день за окном шумно было, машины ездили, так он на локте приподнимался, смотрел всё, не мог насмотреться. Правда, ему, Кузьмичу, обо всём докладывал, что за окном происходило.
Люди готовились встретиться с морем. Меняли краски на его берегу. Строили ограждения. Устанавливали игрушки для детей и для взрослых. Но морю всё это было не нужно, оно не было благодарным за все эти краски и игрушки. Оно уничтожало их за период холодов, и с наступлением весны люди снова стремились украсить море на свой лад.
Вчера Степаныч свой рассказ о том, что происходило за окном, начал с описания приехавших к морю машин. Эти машины привезли строительные материалы, чтобы построить какое-то сооружение на берегу. А потом приедут другие, вгрызутся в землю железными зубами, выбросят из земного нутра кучу камней с песком и зальют обратно жидкий раствор, чтобы земля стала крепче и смогла удержать на себе построенное сооружение. Люди копошились вокруг машин, помогая им избавиться от привезённого груза. Степаныч рассказывал, что людей было немного, человек десять, и они работали слаженно, сновали по берегу, словно муравьи. К вечеру люди закончили дневную работу и уехали, освободив море от звуков своего пребывания.
Странно всё-таки, что Степаныч не храпит. И не поворачивается в кровати влево - вправо, занимаясь зарядкой перед рассветом. Он всегда готовится встречать новый день, отгоняя сонную лень, по его выражению. А сегодня - никаких звуков. Кузьмич приподнял голову и снова прислушался. И снова услышал тишину. Умер он там, что ли? И вдруг сердце ёкнуло от самой этой мысли. И застучало в висках. А рука потянулась уже к звонку, но остановилась, повисла на секунду в воздухе, потом бессильно упала на скомканное одеяло и поползла по нему, подтягивая одеяло под подбородок. Это не согрело, а, наоборот, как показалось Кузьмичу, окатило его холодным воздухом. Смертью дохнуло. Рука опять дёрнулась, но только пальцы пошевелились, и всё. А в висках стучало:
- Позвонить, позвать на помощь... что-то надо делать... может, спасти ещё...
Но откуда-то появилось другое:
- А зачем?
И вопрос этот заслонил собой все мысли о звонке.
Прошёл час, а, может, и больше. В висках стучать перестало, и появившиеся мысли текли плавно. Эти мысли порождали картинки, и Кузьмич перелистывал их в своей голове. Вот приходят санитары, накрывают с головой неподвижное тело и уносят. А вот он уже у окна, на освободившейся кровати. Лежит и смотрит в окно. Море дышит, ломая ледяной покров. А вот оно уже обычное, синее, выбрасывает волны на берег. И люди играют с волнами. Он их видит, а они его - нет, и это есть тайна - его и моря. И никто не отнимет у него эту тайну, не разделит его с морем, не отнимет его место у окна. Пусть его жизнь закончится, как у Степаныча, зато до её окончания море будет принадлежать ему одному.
Кажется, он задремал. И во сне продолжал смотреть в окно, а там уже наступило лето, и запах моря доносился через открытую форточку.
Проснулся Кузьмич от шума в палате. Сразу не понял, откуда на окне появилась белая штора. Вернувшись в действительность, осознал, что это люди в белых халатах заслонили собой и кровать у окна, и само окно. Спросил, что случилось. Ответ он и сам уже знал.
Когда два санитара проносили мимо Кузьмича закрытые белой простынёй носилки, он спросил, не помогут ли они перебраться ему к окну. Санитары повернулись к доктору, смотревшему в окно, и тот молча кивнул головой.
Он стойко перенёс грубость рук, поднявших его с кровати и перетащивших на другую. Но всё же после того, как его почти кинули на новое место, то ли от боли, то ли от душевного волнения на некоторое время забылся. Придя в себя, открыл глаза и стал смотреть в потолок. Нужно было подготовиться ко встрече с морем. А похороны, наверное, будут не раньше, чем через неделю, когда сын Степаныча прилетит из своей Австралии. Да ладно, умер, так умер - все там будем... Кузьмич был спокоен. Действительность повторяла всё, что он уже видел на рассвете в своих фантазиях. Пора уже поздороваться с морем и со всем миром за окном. Кузьмич улыбнулся и повернул голову к окну.
Высокая белая стена отгораживала больничный двор от всего мира. Единственное здание, стоявшее около самой стены, было серо-грязным. Жёлтая вывеска на дверях была единственным ярким пятном унылого пейзажа. Красные буквы на ней сливались в одно короткое слово "Морг".