Моя квартира окнами выходит в маленький убогий садик. Одним концом он упирается в железную дорогу, другим - в серый девятиэтажный и девятиподъездный кошмар, который мы, жильцы, привыкли называть домом. В саду, в том месте, куда практически не проникает свет фонарей, есть стол, рассохшийся и почти сгнивший от старости. Вечерами за ним собирается местный народ. Иногда - бабушки в старинных цветастых платочках, но по большей части молодежь. Пьют пиво, целуются, поют песни.
Однажды вечером я возвращаюсь домой и замечаю три еле различимых силуэта, восседающих за столом. Я приближаюсь к ним вплотную, достаю сигарету и щелкаю зажигалкой. Лица на секунду озаряются - и я узнаю их. Они улыбаются.
Я усаживаюсь рядом с Викой. Ребята просто курят и молчат, лишь изредка возобновляя отстраненный, ни к чему не обязывающий разговор.
- Раскрыт секрет Ганга - вдруг громко и серьезно начинает Володя. Он сух, жилист, подтянут. Черты лица его носят отпечаток практически правильных геометрических форм. Как обычно сумрачен и малоэмоционален, он говорит спокойно, чуть басовито.
- Какой такой ганга? - осведомляется Антон.
- Ганг - это главная священная река у индусов. Иногда мне кажется, что тебе тоже не дали закончить школу, Тоша. Такие вещи нужно знать как дважды два. - назидательно произносит Володя.
- Черт его знает как там у них в этой индусии, а у нас священная река - Волга-матушка...
- Да подожди ты! - цыкает Вика - Что за секрет-то?
- Открыт секрет Ганга - повторяет размеренно Володя - Идея в том, что всю мерзость, какая только есть в округе, сбрасывают в Ганг. И отходы химических заводов, и канализацию, и другую нечисть - а в нем, ну, в Ганге, представьте себе, каждый день купается не один миллион человек. При чем, повторяю, постоянно, каждый день. И вот, вообразите такую ситуацию: ни одного еще случая не было, чтобы человек, искупавшийся в этой речке, подхватил заразу! Болезнь там, вирус или еще чего - нет! А знаете почему?
- Ну-у?
- Все дело в, прямо сказать, волшебных кувшинках. Там вдоль берегов растет такая непотребность, почти сорняк; так вот, она расщепляет не только вредные для человека бактерии, но даже отходы промышленности и радиоактивные элементы! И перерабатывает их в углекислый газ.
- Да ладно... - недоверчиво протягиваю я.
- Отвечу. Я тебе так скажу: у меня дед был по материнской линии, ученый. После революции высокопоставленный пост занимал. Долгое время оставался, можно сказать, недобитым интеллигентом в среде большевиков. Тут, значит, порылся я в семейном архиве и выяснил, что он эту самую, как ее... забыл... название латинское, сволочь, длинное такое... ну кувшинку эту гребанную; в общем, собирался он ее у нас разводить. Потом его расстреляли, и, само собой, все пропало.
Вика немного наклоняет голову на бок и говорит с укором:
- Вов, ну ты опять гонишь.
У Вики большие испуганные глаза человека, страшащегося мира и не ждущего от него ничего хорошего. Два раза она пробовала поступить в театральный, и оба раза оставалась не у дел. Восторженная, мечтательная девушка была. Впереди у нее работа продавщицей или секретаршей. Хотя, секретаршей - это навряд ли. Володя не даст - будет ревновать ее ко всему, что движется. Она пока молода и довольно красива; успешный муж мог бы оградить ее от прозябания в этих дворах, но Вика выйдет только за Вову - или ни за кого. Это ее крест на всю жизнь Прежде тот мечтал быть военным, но изуродованная в юности левая рука навсегда лишила его всех надежд, связанных с воинской службой. Он, как и многие, пил, потом как и многие, кололся, затем, как совсем немногие, соскочил. Начал читать, изучал историю, биологию, впрочем, весьма поверхностно, но большего от него трудно было ожидать. Кто он теперь? Никто. Получить нормальное образование нет ни сил, ни времени. А душа, тем не менее, требует прекрасного. И чтобы прекрасное не слишком изводило его своей недостижимостью, он снова пьёт.
Водоля молча смотрит на Вику, потом поворачивается ко мне.
- Вот так всегда. Я же эту информацию по крупинкам, по пылинкам собираю. А ты пойми, кругом одни ур-роды, и поделиться-то толком не с кем. Вот опять же, ты что думаешь про хрен? Что это, по-твоему?
- Хрен? - я не выдерживаю и хохочу в голос.
- Зря хохочешь. Из хрена, между прочим, делают искусственный интеллект.
Вику душат спазмы. Она кладет голову на стол и мелко трясется. Антон же достает откуда-то из темноты бутылку пива и невозмутимо открывает ее.
- В натуре говорю. - Продолжает Володя - Из него добывают некий компонент, и этот самый компонент используют в последствии для создания искусственного интеллекта и высокооктанового топлива!
- Ну? - серьезно спрашиваю я.
- Отвечу. И опять же, наш, российский хрен по содержанию этого ценного вещества бьет все заграничные аналоги. В ихнем долбаном хрене на тонну приходится - знаешь сколько? - пять грамм, а в нашем - тридцать! Ты чувствуешь?
Тоша в свои двадцать пять обрел ярко выступающий пивной животик. Длинноволосый, со впалыми глазами на длинном осунувшимся лице, он держится в стороне от всего: от проблем, от суеты, от затейливых удовольствий, от поиска предназначения, от жизни, наконец. Всякий вечер он спускается во двор и сидит здесь подолгу, цедя пиво. Полагаю, в глубине души он убежден, что вся история человечества - все эти Александры, Цезари, Фомы Аквинские, поэты Возрождения и рыцари Межвременья, Авициены, Руми, ассасины, сельджурки, хунвейбины и иже с ними - существовали для того, чтобы Тоша мог вот так сидеть и тихо посасывать пивчанское. Живое воплощение воинствующего пофигизма, Антон даже не плывет по течению, он безнадежно застрял на середине деревенского пруда.
С каждым годом здесь остается все меньше и меньше моих ровесников. Кто-то рано умер, кто-то уехал, кто-то сел. Кто-то, как один однокашник, вознесся невероятно, оставил позади этиловый спирт и "Беломорканал" и оградился от грязного мира высоким забором загородной усадьбы, сонмом охранников и прислуги. Отчуждение, производимое этиловым спиртом, несравнимо с отчуждением, производимым успешной жизнью. Друг полагает, что совершенно оборвал все ниточки, связывающие его с прошлым, надежно пресек все возможные и невозможные каналы, по которым оно может ворваться в его существование.
Мы все начинали с одного и того же. Как встарь выходили из этих дворов. Это было совсем недавно. М-м.... Какие надежды! Какие были потенции! И все такие талантливые, и все сплошь перспективные. Говорят, опытный взгляд узнает победителя на старте. Но что это, право, за победа, и куда бегут все эти люди?
Дьявол, думаю я, это же Москва! Не провинциальный, богом и чертом забытый уезд - нет, столица! Сюда спешат, летят, стремятся со всех концов, ибо полагают обнаружить в этих местах счастье. Я, по правде, видел немногих, кто бы поспел за ним. Счастье - это скользкая рыба в мокрых ладонях. Когда ты чувствуешь, что сумел ухватить его рукою за жабры - оно вдруг утекает меж пальцев.... Однако протяни эту самую руку - и вот тебе Кремль, вот тебе Тверская с бутиками и пиццахатами, элитное жильё с видом на парк, театры, где иногда проходят весьма недурственные премьеры, торговые мегакомплексы, и прочая и прочая. А Вы давно были, скажем, в Новокосино? Или в Долгопрудном? Что за глупости, скажете Вы, я там живу! Ну так что же? Москва, скажу Вам, вся без остатка умещается в границах садового кольца. Или Бульварного. А может быть и вовсе сжимается до периметра красной зубчатой стены у отравленной отходами речки.
А то, что за периметром - это извините. Увольте. Это Россия. Мрак. И новые районы, пронизанные духом нетерпимости. И старые районы, проржавевшие и прогнившие насквозь. Безликие, бетонные конструкции, сотканные из страха и равнодушия. Дорога вниз усыпана битым стеклом и пахнет мочой. Крики, мат и плач по своей горькой доле. Держава на краю. Все живут прошлым и надеются на лучшее будущее.
Возможно, растительное существование на лавочках - еще не край. Вот когда кто-нибудь уложит скудные пожитки, оставит дом, пойдет куда глаза глядят и будет просить милостыню на привокзальных площадях и у палаток с дешевой снедью - да, вот тогда будет край. Но эти ребята цепляются за жизнь.
Лица их подернуты дымкой поразительной безысходности, я бы даже сказал обреченности. Она проглядывает сквозь напускную веселость и беззаботность, сквозь панибратский говор, сквозь как бы безучастную отстраненность. И все же.... Глаза их.... Они как будто вопрошают в недоумении: да неужто? Ведь все будет хорошо, так? Ведь не может быть, чтобы там, за изгибом судьбы стоял инквизитор в драном балдахине, подпоясанный кнутом? А он стоит. Я чую - впился длинными цепкими пальцами с обломанными ногтями в скалу за поворотом. Но это ладно.... Это можно пережить.... Куда хуже, если там нет ничего, просто ничего.... Пустая узкая дорога в горах над пропастью - и вокруг на сотни лиг пусто... никого.... Ни впереди, ни позади.... Все можно вынести, но бесполезности собственной вынести нельзя. Сесть в тюрьму не страшно - страшно выйти из нее. Вот так выскочить на инквизитора, готовясь вцепиться ему в горло, и уж на худой конец грохнуться вместе с ним вниз и разбиться, а инквизитора-то и нет.... И никого нет. И кричи - не кричи, никто не услышит. "Умирать не страшно - страшно жить"... - вывел кто-то бегущей рукой в моем лифте.
К ночи подтягиваются люди. Они выныривают из темноты, неспешно здороваются со всеми и присоединяются к разговору. Некоторые приходят не с пустыми руками: кто-то приносит лавку из соседнего дворика, кто-то бутылку натуральной. Появляется высокий, необычайно смуглый парень, и принимается всех угощать сигаретами.
Вспомнили Сашу, который был отличным футболистом, и которого одним морозным декабрьским утром уволокли по лестнице люди из военкомата. Уволокли навсегда - N так и сгинул где-то на юге. И мать его по сю пору не может себе простить, что открыла тогда дверь в квартиру. Говорили про Толика и Мармышку. Сетовали, мол, что хорошие были ребята, но совсем спились. А какой-то Вася должен вернуться с зоны. А "того ну ты помнишь косого", напротив, посадили. Еще стучали кулаком по столу и кричали, что менты совсем обозрели, что в стране бардак и нужна сильная монархия. Что президент, конечно, хороший, но уж больно того... сла-абенький.
И думал я, что, вот так, в серости и слабости разовьется еще одного "потерянное" поколение. Я ловил себя на мысли, что из ребят с одинаковой вероятностью могли бы получиться и ежовские чекисты в голубых фуражках, и строители Беломорканала, и измученные партизаны Вершигоры, и какие-нибудь революционные матросы - мало ли кто. Могли - да не вышли. Они готовы были бы идти на смерть, на измену, на подвиг, если б точно знали, что это нужно... Нужно тому, кому бы они верили беззаветно и, конечно, безответно.
Это был путь, проторенный миллионами человеческих душ, разбрызгавшим свою безвременную, безызвестную кончину по равнинам невообразимой страны. Глупо и страшно отдались они во власть возлюбленной державной деснице и сгинули без следа. А теперь выжившие дети их, и дети их детей в недоумении стоят посреди нищей, истерзанной земли, брошенные и забытые. Им бы радоваться, что так на удивление бескровно закончился этот великий поход под знаменами свободы, равенства и братства, и их оставили, наконец, в покое. Но нет. Они не в состоянии жить просто ради жизни. Видимо это в генах.
Конечно, есть и другие. Они производят впечатление людей, совладавших с жизнью. В старые времена из общей массы их выделяли роскошные кареты, в новые - воронки и "чайки", в новейшие - черные блестящие машины с акульими мордами. Кажется, они-то уж живут по-настоящему. Их не терзает бессилие, они действуют разумно, смело; идут по жизни с высоко поднятой головой. Да только, думаю, и им, бывает, не спится по ночам. И в липком страхе является им жутковатый призрак Володи с изуродованной левой рукой, в которой тот сжимает нож. А, просыпаясь, они вынуждены вновь и вновь возвращаться к извечному вопросу для каждого успешного в России человека: валить или не валить? Может быть уже пора? Или еще нет?
Вот прошлым днем долетело по почте приглашение эмигрировать в Бразилию. Я богато задумался. Хотя... Кому там нужен? Везде ведь одно и тоже. Разве что морозов в Бразилии нет, да "крепкой державности" с "духовностью".
Индусам вон повезло с волшебными кувшинками, преобразующими дрянь в безвредные элементы. Вот это тема, вот и нам бы: да не в речку, а в мозги. Виртуальных таких кувшинок. Чтобы пространство для мысли очистили, обо так оно загажено, что ни продохнуть, ни выдохнуть.