Аннотация: О спутанном клубке человеческих взаимоотношений, о том, как рушится мир, о сестринской любви и о том, что все наши черты и внутренние черти происходят из детства.
I.
На улице Виа Мацетта, там, где на перекрестке вечно разбита дорожная брусчатка, где летом листья чахнущих от жары пыльных каштанов покрываются коричневато-жухлой окантовкой, чтобы от сентябрьской прохлады оживиться и зазеленеть вновь, на той улице однажды в начале июня было непривычно шумно. Люди толпились и выглядывали друг у друга из-за плеч, стараясь рассмотреть, что происходит у нового здания на середине улицы, построенного взамен мрачных развалин прошлого века. Здание это ничем не выделялось: оно не было ни ярким, ни блеклым, ни скучным, ни торжественным; оно было украшено лепниной по треугольному фронтону в подражание ампирному стилю, полуколоннами из геометрических правильных выпуклых прямоугольников, надписью на латыни и строгими, хотя и ажурными, лепными завитками над высокими окнами. Пожалуй, не будь оно украшено ничем, здание это было бы более заметно на фоне остальных, поскольку вся Виа Мацетта, улица хотя и не древняя, но и не новая, сплошь застроена именно такими домами, провинциально красивыми, но рано или поздно надоедающими глазу. Казалось, архитектор, завершая чертеж, сверялся со списком в блокноте и помечал галочками то, что должно быть и будет в проекте: две прямоугольные колонны - есть, четыре полуколонны с римскими завершениями - есть, треугольный фронтон а-ля эпоха Наполеона...
Если бы это здание стояло в ином месте, скажем, на южной окраине, где фабричные бараки, оно бы привлекало изумленные взгляды. Но не здесь. Красота без изысков рано или поздно затирает глаз.
Тем не менее, большинство тех, кто ожидал чего-то у ступеней нового дома по улице Виа Мацетта, вряд ли размышляли о красоте: исключением была одна Маргерита, да и та старалась строить в уме логическое рассуждение на эстетическую тему, чтобы перестать думать об отвлеченных и ненужных вещах, заставлявших ее нервно дергаться: не растрепались ли у меня косы? что было бы, если бы я опоздала на поезд? этот человек - не карманник ли он? Мысли у Маргериты были сейчас похожи не на плавный спокойный поток, а на прыгающую по порогам речушку, которая туда и сюда бьется о камни. Мысль приходила в голову - и не продолжалась. Маргерита пыталась заставить себя успокоиться, не понимая, отчего вдруг так волнуется в самый неподходящий момент.
Толпа у ступеней собралась разношерстная. Здесь было много молодежи, самой разной, от ухоженных гимназистов в рубашках с отглаженными воротниками до публики победнее и повеселее, шестнадцатилетних механиков и пятнадцатилетних прядильщиц. Угрюмых лиц в толпе было мало, да и сбоку от латинской надписи, протянувшейся под фронтоном, висела пестренькая связка воздушных шаров, призванная создать праздничное настроение.
Много было детей, шумных и беспокойных. Были и взрослые горожане разного рода и толка: и хозяева ближайших лавок и кабаков, и рабочие, закатавшие рукава рубашек от жары, и небольшого ранга чиновнички, и учителя, а может, бедные поэты; были и случайные зеваки, и старики, и женщины. Некоторые выглядывали из окон: им повезло, они одни могли видеть, что на самом-то деле у дверей ничего не происходило, разве что одна их створка была приоткрыта, а на другой висел машинописный листок бумаги.
Когда кто-то задумывал подняться по ступеням и посмотреть на табличку ближе, то не успевал сделать несколько шагов, как из дверей высовывался человек в форме, то ли полицейский, то ли охранник, и осаждал толпу:
- Наберитесь терпения, синьоры и синьорины!.. - "синьорины" уже тонули в хаосе голосов. - К величайшему сожалению, синьор мэр задерживается. Как только он прибудет, церемония начнется.
Ничего не сказав о сути грядущей церемонии, нервный человечек удалялся. Именно то, что причину устроенного праздника знали не все, и подогревало интерес толпы. Сарафанное радио работало с перебоями: те, кто знал латынь, мог прочитать надпись о пользе учения, те, кто читал самые последние городские газеты, были в курсе открытия Естественнонаучного свободного училища, остальные же довольствовались клочками информации, полученными из разговоров тех и этих. Большинство стояли здесь в ожидании чего-то неясного лишь по той причине, что толпа, собравшаяся в неподходящее время в совершенно обычном, ничем не притязательном месте, всегда означает нечто из ряда вон выходящее, а нечто из ряда вон выходящее - весьма интересно.
Маргерита была не из таких. Она-то знала, чего здесь ждет.
Люди стояли довольно плотно, задевая друг друга локтями и наступая на ноги. Никто не злился и не обижался: это была любопытная, живая городская община, в которой вдруг стали равными и близкими чиновник и угольщик. Было трудно найти местечко, где можно было стоять, чтобы тебя не задели и не толкнули; в стороне от людей старались встать обычно подозрительные, хмурящиеся на мир старики. Да еще к стене прибилась неулыбчивая девушка неопределенного возраста - ей могло быть и шестнадцать, и двадцать с лишним: у нее были темные глаза, две косы, смуглое лицо с квадратной челюстью; был у нее и небольшой полосатый чемоданчик, который она не отпускала ни на секунду, будто он был частью ее руки. Это была Маргерита, и она отодвигалась все дальше ко стене не от страха и не от мизантропии, а от смущения. Она еще не бывала в больших городах и не представляла себе, что так запросто чужой, совершенно незнакомый человек может оказаться ближе к ней, чем на полметра, у самой, считай, груди. Это было для нее даже дико.
А ведь Флоренция, говорят, еще тихий большой город. Все представления Маргериты о жизни переворачивались, едва она пыталась вообразить себе Рим или Милан.
Конечно, она много слышала о Флоренции - кто же о ней не слышал? Но еще Маргерита не видела ничего. Она летела по старинным улицам как ошпаренная, не замечая ничего вокруг, и не потому, что опаздывала, а по той причине, что быстрая ходьба придавала ей собранности и уверенности. "Дойти до площади, - стучало в голове набатом, как сердцебиение, - до какой площади?.." У Маргериты был разум лихорадящей.
Виа Мацетта была неширокая улица, поскольку окраинная и довольно тихая: здесь было мало транспорта. Горожанам пришлось высыпать на мостовую, чтобы не толпиться так плотно у ступеней будущего училища. Когда послышался быстрый шум автомобильного мотора, задние ряды порядком испугались и начали напирать на передние, началась взбалмошная суматоха. Маргерита еще теснее прижалась к стене и теперь совсем не видела ступеней, но надеялась, ей будет хорошо слышно. Не успело успокоиться волнение, как раздался вскрик: "Это мэр едет!..", и люди начали поспешно расступаться в стороны. Маргерита оказалась крепко зажата между несколькими людьми, но теперь перед ней стоял невысокий младший гимназист, и она легко могла видеть мэра, выходящего из автомобиля. Вокруг мэра увивался фотограф с камерой больше его головы. С ним был журналист: без камеры, но зато с блокнотом и перьевой ручкой, которой он строчил как неистовый, только брызги летели в стороны.
Только мэр вышел из машины, за его спиной из окна высунулся водитель, махнул рукой вовремя подвернувшемуся рядом знакомому, и тот дал ему прикурить. Почему-то всех эта картина позабавила, и бедный мэр, которому не положено было под прицелом фотокамеры оборачиваться, с толку сбился, пытаясь понять, кому адресованы смешки. В довершение всего мэр, большой и неуклюжий, споткнулся на первой же ступеньке, и озадаченное выражение лица какого-то человека в чине, который как раз в этот момент вышел из дверей училища, трудно было передать.
Маргерите стало дышать чуточку легче и веселее, и не потому, что она радовалась чужим неудачам. Она заметила, что и в большом городе люди умеют совершать промахи, а потом смеяться. Значит, во Флоренции не так уж и страшно. Можно даже получать удовольствие.
- А кто этот человек, который встречает синьора мэра? - спросила она в никуда, ожидая ответа то ли от степенной дамы с модной прической под сеткой, то ли от полысевшего мужчины в костюме, а вопрос задавая ровно между ними. Ответил, к ее изумлению, обернувшийся гимназист:
- Это синьор Франческо Маццоне, инспектор гимназий и училищ. Мы его все знаем. Говорят, это училище он придумал открыть.
- Значит, синьор Маццоне очень хороший человек, - с легким сердцем сказала Маргерита, - раз он придумал училище, куда может поступить каждый, и богатый, и бедный.
Гимназист призадумался.
- Он очень серьезный, - после небольшой паузы ответил он, - и, говорят, не любит собак, - мальчик посмотрел на Маргериту снизу вверх, будто ожидая, что она скажет: "Как же тот, кто не любит собак, может быть хорошим человеком?". Но она не сказала.
Мэр тем временем призвал слушателей к тишине, и тишина наступила. Пусть и звучали отдельные шепотки и бурчание, сливавшиеся в один монотонный шумок большого количества людей, по сравнению с тем, что было раньше, на Виа Мацетта повисла тишина. Мэр говорил о важности образования, о необходимости изучения родного языка (да здравствует Италия!), истории (да здравствует король!) и общественных наук (да здравствует партия!). Он адресовал хвалебное слово и Франческо Маццоне: синьор инспектор учебных заведений, довольный, немного улыбчивый, казался слегка смущенным, когда говорили о нем; а может, это все думалось из-за того, что он был на полторы головы ниже большого и грузного мэра и в полтора раза уже в плечах, оттого синьор Маццоне представлял рядом с ним веселую картину. Он чем-то понравился Маргарите, может, только и тем, что она слышала об инспекторе учебных заведений.
Затем говорил сам Маццоне, якобы от имени всех флорентийских учителей. На его слова кивали несколько присутствовавших официально чиновников и два будущих преподавателя нового училища. Фотограф усиленно щелкал камерой. Маргарита заскучала и рассматривала людей, с удивлением обнаруживая, какие же они все-таки все разные, хотя и такие многочисленные: она смотрела на толпу как на выставку портретов, и страх совсем прошел.
Она отвлеклась от новой забавы - или, если говорить напрямик, вернулась к тому самому важному, зачем здесь была, - только когда Франческо Маццоне заговорил про вещи более приземленные и насущные: про прием в училище, про обучение... "По результатам вступительных экзаменов за счет городского бюджета будет принят и станет обучаться любой выпусник или выпускница гимназии..."
Маргерита резко дернулась, будто у нее заныли зубы, задела кого-то локтем. Если бы она слушала патефонную пластинку, поставила бы запись еще раз, третий раз, если потребуется; но Маццоне сказал мимоходом - и фразу было не вернуть. Маргерита понадеялась, что он сказал это для красного слова, не для того, чтоб оповестить, а чтобы привлечь внимание. Она никогда не училась в гимназии. Она была выпускница сельской школы.
Во Флоренцию Маргериту привело то, что ей было недостаточно быть "выпускницей сельской школы". Она растерянно ковыряла ямку мыском запыленной туфли и дальше не слушала, хотя Маццоне говорил о важных вещах. Если ее не возьмут в училище, не будет смысла больше в ее присутствии в городе.
Маргерите вдруг стало скучно и противно думать о прогулках по Флоренции, каких-то соборах и мостах. Все отошло на задний план, кроме официальностей. Маргерита была уверена, она бы выучила программу гимназии за лето; быть может, она и преувеличивала свои силы, потому что очень себя ценила, но человек, которого неожиданное препятствие останавливает в шаге от мечты, готов идти на невозможное и хоть зубами продираться, а желаемое получить.
Синьор Маццоне договорил; раздались хлипкие, для порядка, аплодисменты, которые были реакцией не столько на речь, сколько на приподнятую, специально овационную, интонацию в конце. Маргерита нервничала, и каждая мелочь ее раздражала: ей мешали и затянутые речи, и вертлявая вихрастая макушка мальчика, и кто-то, кто стоял сзади, наступая ей на пятки, и стойкий запах одеколона. Она подняла взгляд; солнце светило ярко до одурения, выблескивая белую лепнину в совершенно невозможный сияющий цвет, на который было больно смотреть, и единственная мочалочка облачка повисла над училищем - как дурной знак, что Маргерите туда никуда не попасть.
- Наконец, приветственную речь будущим студентам училища, - торжественно продолжил мэр, бросив взгляд на синьора инспектора учебных заведений и кивнув ему, - скажет одна из будущих студенток...
Да, значит, девушек действительно берут, хоть и матушка, противница Маргеритиной авантюры, утверждала обратное; в другое время это бы Маргериту порадовало, но не сейчас. Она злилась, как всякий человек на пике волнения от незнания, когда некое обстоятельство оттягивает и оттягивает момент истины.
Едва заметив девушку, вышедшую медленно из дверей, гимназист рядом с Маргеритой изумленно и обалдело присвистнул, однако свист его утонул в лавине странных, удивленных шепотков. Маргерита не расслышала имя студентки, оно проскользнуло мимо слуха как ничего не значащая информация, но его раз пятьдесят повторили на все лады в толпе, и даже ее новый знакомый гимназист кому-то шепнул - Маргерита услышала:
- Мария Маццоне!..
На Марию было нечего смотреть. Она встала между двух мужчин и сразу же показалась еще более тонкой и неловкой, чем при первом взгляде. У нее был острый подбородок, большие, чуть навыкате, глаза, кудри черные и до плеч; она была бледная и голову держала высоко и прямо, будто бы у нее под шеей была воткнута иголка. Маргерита пропустила бы ее фамилию, может, мимо ушей, но уж больно много вдруг заговорили - и тогда она сопоставила два и два, а сообразив, тронула гимназиста за плечо:
- Она дочка синьору этому инспектору?
- Да, - помедлив, ответил мальчик. - Это все знают. Она странная, говорят. Все о ней слышали, потому так зашептались, посмотри!
Маргерита не обиделась на обращение на "ты": она его и вовсе не заметила, будучи поглощенной другими мыслями.
- Моя сестра говорит, она, ну, Мария, слегка не в своем уме. Знаешь, я ей верю, - гимназист косо взглянул куда-то в сторону, будто его кто мог подслушивать. Он разговаривал громко, но никто не обращал на него внимания. - Сестра хорошо ее знает, она училась с ней вместе. Мария - она, знаешь, даже гимназию не заканчивала...
Маргерита снова дернулась, словно ее иголкой под лопатки ткнули. Недоверчиво и исподлобья она посмотрела на словоохотливого мальчугана, затем на Марию, и ощутила к ней смешанное чувство гадкого презрения, обиды и будто бы ревности. Ей - можно? Потому что она - дочь инспектора училищ?.. "Канальи, - Маргерита скривилась, и она знала, что все ее эмоции легко читаются по лицу, но внимания этому не придала. - Городские канальи, говорливые и напыщенные". Она пообещала себе царапаться за место в училище до конца, пусть они хоть за шиворот ее выставят из кабинета приемной комиссии, даже стиснула кулаки - правда, они ничем помочь не могли.
У Марии был голос негромкий, и она, чтобы быть услышанной, делала над собой большое усилие. Видно было, как легко она выдохнула, когда закончились слова; затем Мария улыбнулась как-то коряво и натянуто, как человек, которому есть за что извиниться. Как только она замолчала, сразу стала незаметной: все внимание переключилось на мэра, а Мария, как слуга за троном, стала за спиной отца. Раскланявшись и торжественно объявив об открытии учебного заведения, мэр проследовал к своей машине. Люди расступились снова, толпа вжала Маргериту в чей-то толстый, как подушка, живот, гимназист затерялся в толпе. Водитель торопливо тушил пальцами сигарету.
Маргерита стояла вяло и безучастно. Она не видела теперь большого и грузного человека, а видела на его месте расплывчатое пятно, над которым была невидимая табличка с указанием должности мэра и каких-то торжественных характеристик; вместо людей она видела детали их внешности - Шляпа, Длинный нос, Шейный платок... "Теперь мне надо сделать что-нибудь, - подтолкнула себя Маргерита, - что-нибудь полезное, прямо сейчас, иначе я никогда себя не прощу".
"Я никогда себя не прощу" - сильнейшая из угроз, если принимать ее всерьез. Маргерита встрепенулась, пробилась поближе к ступенькам и не дала себя унести расходящейся толпе. Это оказалось трудно, поскольку все шли в обратном направлении: ей пришлось извиваться змейкой и преодолеть ощущение себя не в своей тарелке, происходившее от близости к ее лицу множества лиц, к груди - множества тел. Между чьих-то голов, которые уже показались не интересными и не уникальными, а только раздражающими, Маргерита заметила фуражку и острый подбородок синьора Франческо Маццоне. Он не оставался в училище - девушка чуточку поругала себя за то, что об этом и не подумала, - а следовал за мэром. Видимо, сейчас охрана двери училища закроет. Да и что у них стоять?..
Конечно, стоило бы прийти сюда завтра, в понедельник, и обо всем расспросить, и предъявить приемной комиссии себя, такую хорошую, такую, разумеется, достойную, однако сейчас Маргерите во что бы то ни стало хотелось действовать. Она не умела ждать. Если бы сейчас она приказала себе успокоиться и отдохнуть, чтобы прийти на вступительный экзамен завтра со свежей головой, для нее бы вся Флоренция была отравлена.
Маргерита нашла в себе смелость, вдохнула два раза и выдохнула, пробилась через уже сомкнувшуюся перед ней толпу, быстро, но осторожно работая локтями, и крикнула инспектору училищ:
- Синьор Маццоне!..
Тот остановился. Как по велению колдовского слова, вокруг Маргериты расступились еще не разошедшиеся зеваки, и она оказалась в центре полукруга и в центре событий.
Франческо Маццоне смотрел на нее удивленно, но достаточно дружелюбно, а Маргерите вдруг стало физически плохо. Она гнала вон мысль о том, что решается сейчас ее судьба, потому что все давно было решено - она уже не могла повлиять на дальнейшее; но почему-то стало душно, голова пошла слегка кругом. Она думала, но думала неохотно, двигалась, но двигалась вяло, и ощущение, накатившее на Маргериту, было похоже на то, как если бы она осталась надолго в душной комнате дышать влажным и жарким водяным паром. Чуть сжало виски, а сердце, чтобы напомнить о себе, застучало молотком в грудную клетку.
Маргерита абстрактно, отстраненно, в никуда улыбнулась.
- Синьор Маццоне, - сказала она с ленцой и с хрипотцой, тщательно выговаривая каждый звук, чтобы не выдать провинциальное произношение, - я хотела бы поступить в Естественнонаучное училище.
Тот одобрительно кивнул:
- Это хорошее решение, синьорина. Как вы, должно быть, слышали, - он сделал ударение на "должно быть", - экзамен начинается завтра...
- Я слышала, - быстро сказала Маргерита, даже не подумав, что беспардонно перебивает. - Я приду на экзамен и покажу все лучшее, чему меня научили. Я только надеюсь, что на экзамене не будет иностранных языков. В деревенской школе трудно их изучить.
Она выдержала немного театральную паузу, испытующе глядя на Франческо Маццоне, который ее слушал внимательно. По его лицу нельзя было ничего прочитать, да Маргерита так читать и не умела. Подумав, что инспектор училищ ее недопонял, она уточнила, как для глупца:
- Я не училась в гимназии.
Однако Франческо Маццоне все понимал. Видимо, он решил, что имеет дело с наивной деревенской дурочкой-девочкой, которую допускать к экзамену - только тратить время; он не изменился в лице, но сказал терпеливо и доходчиво:
- Тогда вы не можете поступить. При приеме учитываются успехи обучения в гимназии и рассматривается аттестат.
Маргерита ответила, расхрабрившись и чувствуя, как от нахальства отступает боль в висках, - ей нечего было терять:
- Я могу рассказать перед синьорами экзаменаторами всю программу старших классов гимназии, всю, - она поколебалась и тихо, застенчиво добавила: - Кроме иностранных языков...
Последней ее фразы никто не услышал. Фотограф щелкнул Маргериту на камеру, за спиной кто-то ее окликнул: "Эй, девочка!", - другие посмеялись, кто-то сочувственно вздохнул. Мэр скучал и ждал инспектора училищ у двери автомобиля, равнодушно наблюдая за картиной, будто ему было не привыкать видеть всякого рода безрассудно храбрых Маргерит.
Маргерита, впрочем, совсем не преувеличивала. Она многое, очень многое могла бы рассказать. Если бы ее только допустили к экзамену!.. Она выглядела в полукруге толпы перед серьезным инспектором училищ забавно и дико, немного нелепо, как игрушка, забытая посреди горы документов. Ей не было страшно, только обидно и непонятно. Маргерита кусала себя за язык, чтобы не заговорить про дочь самого Маццоне: если уж сказал одно слово, так продолжай, а если б у нее спросили, она никогда бы не смогла объяснить, откуда знает про Марию. Слушки - не лучший источник знания.
Синьор Маццоне развел руками и направился к начинавшему сердиться мэру. В том, как он к Маргерите повернулся спиной, не было ни капли презрения или любого другого отрицательного чувства, ну, а только молчаливый ответ на ее вопрос: "Это не стоит обсуждать, не спорь". Они уже были как учитель и ученица, и Маргерита задавала требующие размышления вопросы, а затем не слушала объяснения учителя, куда более опытного и сильного в науках, и принимала только свою точку зрения как непреложную истину.
"Но я права!" - рассердилась Маргерита. Когда человек уверен, что прав, ему море по колено. Она хотела было окрикнуть Франческо Маццоне снова и сказать ему то, на что он вряд ли найдет ответ, но в секунду промедления неожиданно вмешалось новое обстоятельство.
Это обстоятельство взялось как из ниоткуда, будто бы умело исчезать, растворяясь в воздухе. Маргерита растерялась, когда, отвлекшись на миг, уже чуть не столкнулась с Марией нос к ее длинному высокопоставленному носу. Они стояли близко: видны были проступающие венки под глазами Марии. Инспекторская дочка выглядела и сама испуганной. Она не сводила с Маргериты глаз, а смотрела с таким выражением, будто бы вот-вот хотела что-то сказать, но каждый раз себя останавливала.
Маргерите не хотелось ни отговариваться, ни дерзить, ни думать о Мариином сумасшествии, хоть она и действительно чем-то смахивала на изумленную безумицу. Маргерита промолчала. Если бы она, как хотелось в первую минуту дальнего знакомства с Марией, бросила бы отрывистое "Прочь с дороги!", все бы для Маргериты повернулось по-другому; но она ничего не сказала, потому что тщательно старалась отучить себя от деревенских манер.
Она ничего не сказала - и этим тоже была права.
Мария быстро подвинулась к Маргерите ближе и, вытянув шею по-гусиному, проговорила ей на ухо шумным, но немногим слышным шепотом:
- Ты похожа на южанку. Скажи, что ты из... из... хорошо, скажи, из Неаполя. Скажи, что ты близко знаешь моего брата. Его зовут Марио, ему двадцать один год, у него родинка на подбородке и он замечательный человек. Ну, скажи!..
Невидимая сила толкнула Маргериту к послушанию. Она сама не сумела понять, почему Марию и ее доверительный шепот послушала: просто не задумалась. Как утопающий хватается за жалкую соломинку, так и Маргерита подсознательно вцепилась всем своим существом в последний шанс, который в другое время показался бы ей нелепым или нечестным.
- Синьор Маццоне! - снова позвала Маргерита. Мария бегом бросилась к отцу, который уже озирался по сторонам в ее поисках. - Синьор Маццоне, я ехала сюда из самого Неаполя!..
- Видимо, рядом с Неаполем сельские школы настолько хороши...
- Ваш сын говорил, - продолжила она тотчас же, обращая внимания на любую адресованную ей фразу не больше, чем на комариный писк, - я с легкостью поступлю в Естественнонаучное училище, потому что...
- Это м о й сын так говорил?
Вопрос был вовсе не риторический. Он прозвучал настолько холодным и язвительным тоном, что Маргерита вздрогнула и сбилась с намеченной тактики. Мария метнулась за спину отца, будто ища укрытия.
- Да, теперь очевидно, отчего синьорина заговаривает мне зубы, - коротко сказал Франческо Маццоне. К кому он обращался - было неизвестно. Видимо, скорее на публику, чем к какому-то конкретному человеку; но если на публику, почему он допустил большую ошибку перейти к этому предмету? - Вряд ли вы хотите поговорить со мной об училище. О Марио будет намного интереснее. Что, он настолько не желает показать свой нос дома, что подсылает ко мне переговорщиков?..
Маргерита вспыхнула. Любой бы в ее ситуации думал о своем горе, и она, разозлившись - не на Марию, но почему-то на Франческо Маццоне, - не заметила многого вокруг. Зеваки разинули рты сильней, фотограф, под мышку сунув камеру, из-за исчезновения журналиста сам пытался записать что-то в книжку, мэр глянул на инспектора училищ с подозрением, Мария закрыла лицо руками и торопливо отвернулась. Но на нее никто и не смотрел. Все взгляды обратились к Франческо Маццоне. Взгляды были любопытные, как у всех любителей скандальных дел.
- Когда вернешься в Неаполь, - заговорил Франческо Маццоне, еще не поняв, что его недоговорки вызывают огромный интерес, - вытащи Марио за шиворот сюда, пусть повидает нас, бедных тосканцев, лично, - его голос задрожал, но не от гнева, не от волнения, а от гнилой и бессильной злости, - а не шлет парламентеров, пусть он зарубит себе на носу! - к концу фразу голос сделался позвякивающим криком. "Вот так, - подумала Маргарита, - у отца с сыном какие-то недомолвки, а дочка-то зря верит в хорошее".
- Отец, - Мария повисла у него на рукаве, - подожди, послушай синьорину...
Маргерите не хотелось больше говорить, тем более впутываться в странные семейные дела, наверняка скандальные. Но она заговорила и повторила снова, что хочет поступить в училище, а Марио говорил, Маргерита может стать знаменитым ученым. Кто-то перешептывал рядом: "...Марио говорил...".
Мария все это время не отпускала руки отца и стискивала ее все крепче, как если бы через кожу и кончики пальцев передавала свою волю. Она стояла, кусая губы и не сводя взгляда с отцовского лица. Это была магия, сущая химия, наивная и неосознанная манипуляция, неприкрытая; и Франческо Маццоне сказал Маргерите:
- Буду ждать тебя в четыре пополудни. Записывай адрес: Виале делла Меридиана...
У Марии был веселый вид человека, который задумал доброе дело и выполнил его. Маргерита покорно слушала и черкала пометки на смятом блокнотном листке, который обнаружился в кармане. Солнце позолачивало кончик обгрызанного карандаша, как будто бы показывало пальцем: смотрите, вот изгрызенный гранит наук!.. Маргерита чувствовала себя пловцом, вынырнувшим из холодной воды: испытание, казалось бы, было кончено, но в голове шумело.
II.
На стене дома номер девятнадцать переменили табличку.
Марио шел, раскинув руки, по бордюру, как канатоходец, для порядка и красоты - пружинистыми танцевальными шагами. В одной вытянутой руке у него был чемодан, то и дело перевешивавший: у Марио занемел локоть. На стене дома переменили табличку с номером девятнадцать: она прежде была эмалевая и белая, а теперь стала блеклого деревянного цвета. Марио хорошо помнил и знал эти улицы.
Они не так уж сильно изменились с прошлого лета: крыши светло-красные с фронтонами высокими треугольными, брусчатка, кирпичи. Переменились только мелочи: таблички, вывески, занавески. Подразбитый бордюр был нагрет солнцем, по тротуару было бы тепло босиком идти, да только пришлось бы тащить ботинки в руке. Марио щурился на солнце и поднимал голову, подставляя теплу лоб и нос. Он приехал с юга, там было солнечно и жарко, но тосканское солнце - особенное.
Тосканское солнце выбеливает до розового красные кирпичи, поливает светом виноград и высушивает траву до цвета сена, но не бывает жарким. Тосканское солнце льется, как вино, его свет прозрачный и кристальный, как белый витраж; а может, Марио так думал потому, что сам был флорентиец до мозга костей.
Он шел и вспоминал свое предыдущее возвращение. Марио закрывал глаза, и по левую его руку была Флоренция настоящая, а по правую - Флоренция предыдущая, та, где он провел детство, куда приезжал в прошлом году и где табличка на доме девятнадцать была эмалевой. "Теперь все будет по-другому", - говорил себе Марио. Ему был двадцать один год. Жизнь начиналась другая, новая.
Улица, несмотря на воскресный день, была спокойная и почти безлюдная. Она была застроена почти сплошь, и когда оборвалась цепочка жмущихся друг к другу домов, а в образовавшемся разрыве под деревьями показалась мощеная пешеходная тропинка, Марио остановился в задумчивости: срезать или не срезать путь? Он решил срезать и весело, почти вприпрыжку, шагом школьника, отпущенного с уроков, направился в эту тень. Под пыльными кронами каштанов и платанов солнце чуть померкло.
Эта тропинка была для Марио второй аортой. Здесь прошло его детство, этой дорогой он возвращался из гимназии домой. "Домой!" - сказал он себе, будто скомандовал, и рванулся бегом по газону, по траве, которой так мало было во Флоренции. Возвращаться ему было всегда весело, даже если не хотелось уезжать.
Он задержался, чтобы погладить платан по белой гладкой коре. День шел к полудню, солнце светило сквозь листья и делало их витражными. Руки, протянутые к дереву, покрылись пятнами света лучей. Марио углубился дальше в аллею между двумя кварталами. Аллея вывела к Виале делла Меридиана: на другой стороне бульвара, в отдалении, виднелась арка входа в сады Боболи, ограда которых была сплошь увита лозой и еле виднелась в зелени. Во Флоренции было немного зеленых уголков. Марио любил свой.
Синьор инспектор учебных заведений Франческо Маццоне жил с семьей на Виале делла Меридиана, занимая две квартиры в краснокрышем доме, обособленно стоявшем в окружении каштанового и платанового венка. Одна квартира была на втором этаже, другая - ровно над ней, на третьем; они были соединены напрямик лестницей, а если бы синьор Маццоне пожелал, мог бы эти два этажа легко превратить в четыре, поскольку потолки в его доме были неизмеримой высоты. Марио помнил эти потолки, все беленые и с карнизами цветов ярчайших красок, до каждой дырочки облупившейся штукатурки: это были следы его бумажных птичек.
Сложенная бумажка при удачном полете в высокий потолок почти вертикально вверх разгоняется так, что от удара отваливаются краска и штукатурка. Это был один из первых уроков физики для Марио, подкрепленный довольно чувствительной взбучкой.
- Если они покрасили потолки, - бормотал Марио, от скуки рассуждая себе под нос, - если они покрасили потолки, то что же я буду делать бессонными ночами, как не считать эти дырочки в потолке?..
Он увидел старика дворника, сметавшего пыль из углов двора к тротуару, и смутился, что говорит сам с собой. Дворник не обратил на него внимания больше, чем на пыль; этот человек был Марио знаком - он видел его работающим много раз. Борода старика выросла еще длинней, чем была. Во дворе цвели другие розы, прежде были белые, теперь розовые и красные. Водопад глициний наклонился над скамейкой: и его тоже прежде не было.
Марио вошел в открытую дверь дома и на второй этаж поднялся по лестнице. Пахло свежей выпечкой, закрой глаза - и представишь теплый, как перышко мягкий, ноздреватый хлеб с начинкой; здесь, на первом этаже, была пекарня. На лестничной площадке Марио задержался, выискивая на дне чемодана ключи. Найдя их наконец, он торжествующе, расправив плечи и растянув губы в самой обворожительной из всех улыбок, готовясь обнимать всех и целовать, сунул ключ, как шпагу в сердце врага, в замочную скважину. Дернул, чтобы повернуть.
Ключ не поворачивался. Марио попытался вытащить его: нет, застрял намертво. Очевидно было, ключ к двери не подходил.
- Да что за... - бестолково произнес Марио куда-то в пустоту и добавил совсем тихо пару некультурных фраз, которым в Неаполе научился и которые во Флоренции стыдно было говорить. Он не мог ошибиться квартирой. Не мог, конечно же! Двор был тот же самый, тот же был дом, цветы - другие, ну и пусть: цветы - это все преходяще... Марио присмотрелся: дверь тоже была другая, хотя крашенная тоже в коричневый, но другого оттенка, на ней не было царапин, иной формы был глазок. Ключ торчал в замке, как стрела из сердца.
Значит, все же ошибка? Марио всегда был уверен, что его память невозможно обмануть. "Какой я сегодня рассеянный", - вздохнул Марио и сел на чемодан, будто бы вознамерился ждать, что ключ сам выпадет из замка. Видимо, есть на Виале делла Меридиана другой такой же дом, где на первом этаже булочная, где рукой подать до заветной мощеной дорожки, запутанной в деревьях. И в этом доме живут, конечно, другие люди. Если еще раз подергать ключ, они явятся на шум и откроют дверь. Откроет - кто?..
Марио задумался. Было бы хорошо, если б дверь открыла молодая красивая девушка. Он живо представил ее: румяную, кудрявую. Это было бы верхом блаженства. Марио никогда, никогда не ошибался дорогой, так может, не ошибка его сюда привела, а провидение?..
Что-то в двери щелкнуло. Ключ выпал из скважины и звякнул о бетонный пол. Дверь открылась, на лестничную площадку хлынул флорентийский свет из огромных окон. Не юная синьорина, впрочем, открыла, а всего лишь Луиза Пикколо, приходящая домработница.
Марио поднял к ней голову и слабо улыбнулся, с чемодана, впрочем, не вставая, как если бы его тотчас же могли направить обратно на поезд.
- Тебе не сказали, что дверь сменили? - обрушилась на него Луиза. - Мальчишка, ты чуть не сломал новый замок. Проходи, - она посторонилась, и Марио, подхватив обеими руками чемодан, ввалился домой, как кусочек какого-то другого, южного и дикого мира, принеся с собой в поклаже море, на плечах неаполитанские песни, за плечами крылья. Он остановился, как был, на проходе, почувствовав себя немного неудобно; все ему казалось, он притащил с собой что-то, что можно потрогать и чему дома не место, скажем, песок на ботинках.
Из-за слегка прикрытой двери слышались ожесточенно спорившие голоса, отцовский и несколько женских. Марио поднял голову вверх, чтобы с удовольствием найти те же трещины в краске на потолке. Их даже будто бы стало больше. Уж не Мария ли, как Марио когда-то, вечером ложится на полу и прицельно запускает вверх бумажные самолетики?..
Марио бы этому обрадовался. Он бросил чемодан у входа, поправил воротник, мимоходом заглянув в зеркало, и, не сняв ботинок, подлетел к двери в комнату; обеими руками он толкнул ее и ворвался внутрь, едва удержавшись на ногах от такого прыжка:
- До-о-оброе утро!
Улыбка во всю ширь, солнце на ресницах, руки расставлены в стороны и вверх в жесте "я готов обнять весь мир", наконец, замечательная, специально по случаю возвращения выглаженная форма курсантов авиационного училища; в таком виде Марио, гордо подняв голову, и заявился к семье, заранее ожидая, какой он произведет восторг.
Изумленные, ошарашенные лица его в первую минуту смутили. Его не ждали.
Мать первой поднялась с кресла, рукой подхватывая падающую с плеч шаль. У нее не было улыбки на лице, она была нахмуренная какая-то и злая, как птенец брошенный, но она смотрела на Марио - и лицо ее прояснялось. Разгладилась морщинка между бровей. Глаза, сильно увеличенные очками с толстыми стеклами, старомодными и в черепаховой оправе, блеснули удивленно, неверяще. Марио смотрел только на нее. Смотрел - и не знал, что сказать. Всеобщее замешательство теперь мешало ему улыбнуться, что-то во всем этом было неладное; он просто не понимал, какое ему сделать выражение лица, если не таращить глаза.
Взгляд Анжелики Маццоне был странный: она всегда была ласковая и приветливая, смотрела пристально, дружелюбно, но немногие ее взгляд выдерживали.
- Я же... отправлял письмо, - неподходящим, оправдывающимся тоном начал Марио, чувствуя себя как в центре выставки. - Что приеду.
- Оно пришло только сегодня, - ответила мать, постепенно начиная расплываться в улыбке. Руки ее отделились от подлокотников кресла, как если бы она сейчас же готова была бежать навстречу. Отец повернулся к ней и хотел что-то сказать. - Я сама его получила и никому не успела еще сообщить... здесь - другое...
Взгляд Марио мало внимания уделил остальным. Отец - сидел на диване, старом, вельветовом и зеленом добром члене семьи; опершись о подушку, с каким-то документом в руках и с книгой на коленях, он держал в руках перьевую ручку с мокрым от чернил наконечником и указывал ей куда-то. Рядом - Мария, забравшаяся на диван с ногами, нервно собранная, маленькая, с узкими плечами и будто испуганная; около нее - девушка незнакомая в позе школьницы, с тревожно сжатыми вместе коленками. Сущий семейный фотопортрет, где отчего-то все друг друга боятся, разве что кроме отца. Марио не присмотрелся, но запомнил.
- Будто бы вы не рады меня видеть, - это был рискованный шаг, но Марио на него решился, - будто бы вам нужно предупреждение, - он говорил нарочито беззаботно, словно не видел всеобщего напряжения, такого заметного, почти электрического. Он протянул матери руку, и Анжелика Маццоне, уже не пытаясь скрыть чувств, бросилась его обнимать.
Марио ее еще не обнял и даже не коснулся, как его под руками и ниже талии крепко обхватила и прижалась к плечу темной головкой гостья: Марио ее видел впервые, а она не только вскочила с дивана раньше, чем матушка сделала шаг, так еще случайно оттолкнула ее локтем. "Вы не обознались?.." - хотел он спросить, немо таращась в ее затылок, в ровный пробор между кос. Сам он не мог ошибаться: он ее не знал, а память на лица у него была блестящая.
- Молчи, - не то прошептала, не то шикнула девушка и, наобнимавшись, заговорила громко: - А я так рада тебя видеть!.. Не так давно расстались, казалось бы, а я так скучала.
Отведя взгляд от ее затылка под своим подбородком, затылка совсем не кудрявого и двух коротких кос, Марио попытался в выражениях лиц отца, матери и сестры прочитать хоть какой-нибудь да ответ о происходящем. Ответила Мария: она медленно кивнула, так, чтобы заметил только тот, кто встретился с ней глазами.
- Маргерита я, - коротко и глухо сказала девушка, - Рита, Ритина. Из предместий Неаполя. Запомни, если не хочешь, чтоб я совсем пропала.
Марио ничего не сказал. Он понял, что если она боится назвать свое имя громче, чем уткнувшись в его рубашку, сейчас ответов ему не получить.
- Да, конечно, - сказал он вслух, быть может, несколько неискренне, - Ритина, я тоже рад тебя видеть.
Маргерита взглянула на него без улыбки, подняв голову и подбородком уткнувшись там, где только что шептала. Наконец она разомкнула кольцо рук и отошла, но не вернулась на диван, а остановилась неловко у стены, выдавая тем самым в себе редкого гостя, который не знает, куда себя деть. Марио обнялся с матерью, но быстро и неблизко, как будто бы Маргерита забрала лучшую часть его прикосновений.
Мария не шелохнулась, только смотрела на Марио так, что было бы преступлением сесть далеко от нее. Он устроился рядом на диване; Мария, глядя только ему в глаза страшным от объема вложенных чувств взглядом, ощупью нашарила руку брата и сжала. У нее были бешено холодные пальцы, а кожу на запястье она стискивала не хуже медицинского инструмента.
Первой мыслью Марио было: что-то плохое с ней произошло. Затем он понял: нет, ничего не произошло, - просто он вернулся. Это повторялось каждый раз, каждое лето, четвертый год: он возвращался, она его упрекала, долго, больно, сжав кулаки и мертвенной хваткой едва не ломая пальцы, она его обвиняла, что десять месяцев не был дома и что писем почти не писал. На следующий день - прощала.
Он помнил Марию бледной, обиженной, некрасивой, чуткой, одинокой, невероятно нуждающейся в ласке, готовой эту ласку для себя выдирать зубами. Марио еще помнил, как все ее черты вдруг проступают на лице, как на ладони - линии жизни. Мария всегда была как холодная комната в конце дома, где нет стекол в окнах и вечно ветер и снег, куда дверь-то можно открыть, да только потом вечно будет тянуть морозами. Мария была младше на два года, но Марио порой боялся ее недетской, грустной серьезности.
Она положила голову ему на плечо, сонным младенцем прикорнула, как в колыбели, и готова была, казалось, задремать в тепле и безопасности.
- Значит, закончил все-таки, - Франческо Маццоне усмехнулся, щелкнул языком и слегка покачал головой, все это - иронично и горько, как человек, проигравший в игре. - Рассказывай.
Марио почувствовал в этой усмешке что-то нехорошее для себя; о нехорошем предупредила его и Мария, разжав тайную хватку на запястье и вместо этого ласково погладив по его руке. Она не поднимала взгляда на отца. Анжелика Маццоне уселась в кресло, держа спину прямо, как герцогиня времен Ренессанса, и Маргерита, как служанка, устроилась на ковре у нее ног. Обе приготовились слушать; слушать - о чем? Марио не знал, что рассказывать, но заговорил.
Стянув ботинки, а затем и носки, водя босыми пальцами ног по ковру и вычерчивая узоры, Марио говорил обо всем, связанном с учебой в авиационном, что только приходило ему в голову, рассказывал непоследовательно, перескакивая с одного на другое; но если вначале он заговорил, потому что так сказал отец, вряд ли на самом деле желая его слушать (Марио все понимал), то затем молодой человек увлекся и вошел в азарт. Он сам себя перебивал и быстро, с восторгом, с увлечением, активно жестикулируя, рассказывал о буднях и о полетах, о небе, о студентах, о зубрежке физики в полночь под романтическим лунным светом, о силе тяготения и о преподавателе механики с замашками Галилея, о летной практике, о том, что на высоте холодно, о том, какое на ощупь у самолета крыло и зачем уметь с закрытыми глазами найти на нем все заклепки, о земле с высоты и о том, почему на земле люди смотрят в небо, а в небе - на землю, о том, как учатся летать, затем учатся летать хорошо и в конце концов учатся "летать плохо" - учатся пилотажу, частично от преподавателей, частично по книгам, но больше всего - сами по себе; о том, наконец, как чешутся руки увести самолет в крутое пике, когда задание - всего лишь полет от пункта А к пункту Б.
Все это время Марио смотрел в глаза матери. Это она, такая милая, когда удивленная, выражала все чувства, которые в идеале должен был вызвать его честный, хотя порой чуть хвастливый, рассказ: она то приоткрывала рот в изумлении, то смеялась, то замирала, ожидая развязки, и рассказывать ей было одним удовольствием. Маргерита внимательно слушала, но не больше. Мария не отпускала руки брата. О присутствии отца Марио и вовсе успел позабыть.