За окном моросил холодный осенний дождь. Падающие с крыши большие капли тяжело стучали по ржавому подоконнику. Эта барабанная дробь гулко отдавалась по всей аудитории, сливаясь в единый набор звуков с вымученным профессорским чтением лекции. Вот уже больше получаса он сначала громогласно вдалбливал, а потом смиренно и устало читал абзацы текса, и все это все студенты, склоняясь над тетрадями, упорно за ним записывали. Нудная лекция выливалась на бумагу кривыми линиями чернил, минуя их сознание и память. Для всех присутствующих главным было просто записать, а как и что - давно не имело значения.
Я сказал себе, что профессора теперь остановит только звонок, и продолжил разрисовывать тетрадь непонятными рисунками. Почему он никогда не может с нами просто поговорить по теме? Почему из часа в час, изо дня в день и из семестра в семестр надо беспрерывно, ненужно тратя столько времени, никогда никого не слушая, и думая, вероятно, о чем-то своем, надо точно и по расписанию выколачивать из себя давно известный и общепринятый текст, который он и сам знает лет тридцать, еще со своего университета, и с таким же успехом как эти тридцать лет теперь до самой пенсии будет начитывать его после нас другим? И что за правила такие? Кто их придумал? Нормативы... Зачем они? Чтобы мы глупостями не занимались? Но разве это всё не есть самая большая и бесконечная глупость?
Обязательно надо написать об этом в колонке. Без упоминания имен и должностей - это почти ко всем относится. Просто начать так: "Всем нам давно известна такая бесполезная и непрерывная форма подачи материала как лекция...". Хотя "коровка" не пропустит. Но поговорить ведь с ней стоит? Сегодня вечером? Можно и сегодня... Хотя нет, сегодня "Последняя жертва". А ведь еще вдобавок и репродукции Малевича в библиотеку навезли, декан просил сфотографировать...
Тут прозвенел звонок, и по аудитории пронесся единый вздох облегчения. Профессор оборванно замолчал на полуслове, застыв с поднятой к верху рукой. Каменным, сморщенным взглядом окинув три десятка отвлеченных студенческих лиц, он тоже вздохнул, положил мел на стол и стал собирать бумаги. Это послужило нам сигналом к действию, и тут же множество сумок, папок и портфелей с размаху шлепнулись на столы, и в них полетели ручки, карандаши, тетради и мобильные телефоны.
- Саша, ты в столовую? - крикнул я.
- Да. Нам же еще с субботним выпуском разбираться.
- Тогда пошли.
Саша представлял собой высокого некрасивого чуть пышного паренька из бедной семьи, жил в небольшом поселке за городом, и единственный из всей группы ходил на занятия в костюме, хоть и прилично поношенном. По учебе шел на "красный" диплом, и я всегда рассчитывал на него в газете. Саша слабо писал, зато в познаниях русского языка равных ему среди нас не было, через его корректуру проходил почти весь материал, его идеи, где и как разместить ту или иную статью, обычно оказывались самыми верными, и он лучше всех составлял подводки: прирожденный аналитик, он точно и по месту выделял самое важное и интересное.
Пройдя через порядком заплеванный и забросанный окурками длинный коридор, мы вошли в пахнувшую чем-то сытным столовую, минут пять простояли в очереди, взяв себе чая и по два пирожка, и уселись за исцарапанный и облезлый лакированный стол. Саша внимательно посмотрел на меня.
- Ты сегодня вечером снова на репетицию?
Я поднял от стакана обиженный взгляд:
- Да, наконец-то с режиссером на интервью договорились... плюс, говорят, первый раз будет новая артистка пробоваться.
- Ладно, не оправдывайся, - отрезал Саша. - Хотя неплохо бы и выпить.
- Любишь же ты обламывать, - грустно посмотрел я на второй пирожок и откусил кусок. Саша посмотрел на меня:
- А что там эта Соня - наказал же бог именем - из второй группы? - это была тема последних дней, когда вдруг совсем незнакомая девушка, накрашенная до кукольного состояния, пришла в редакцию и попросила провести фотоконкурс на лучшую "мисс факультета". Наверное, думала прославиться, решили мы. Саше на прошлый день рождения подарили не самый худший аппарат, и он теперь надеялся на роль фотографа-постановщика моделей в бикини.
- Это не бог наказал, а родители... Бог зато, кстати, грудью не обидел. Так ты хочешь, чтобы я их полураздетых разложил по музейным экспонатам, а ты бегал вокруг, щелкал затвором и заставлял менять позы? - пошел я на провокацию.
- Учти - ты это сам предложил, - Саша скалился в ответ, нахально потирая руки. Но мне было не до этого. Еще неизвестно, пройдет ли в печать "мусор", о монотонных лекциях хотелось написать, голова вообще забита непонятно чем, политика все какая-то лезет, а тут еще перспектива чертового конкурса с млеющими перед объективом девчонками, бельем как полосы скотча, дракой среди парней за места в жюри и очередью перед дверью в музей. Газету можно сразу переименовывать...
- Иди-ка ты знаешь куда, - наигранно сказал я.
Саша рассмеялся:
- Ты смотри, не совсем закостенел... Шучу я, конечно. Просто сказать хотел, что Соня эта, говорят, проститутка. И есть такая мысль, что думала на конкурсе прилично заработать...
- В смысле сделать из газеты рекламную брошюру, а из музея панель?
- Ну а почему бы и нет! Не самая худшая идея. У нас не так много не таких газет и не таких музеев. Не думаю, чтобы подобное нельзя было завуалировать и в институте...
Прекрасно, подумал я, замолчал и уставился на пустой стакан. Стадо скотов. Причем, сволочных. Так и надо их называть "СС" - стадо скотов. Тоже тема для размышления...
- Ладно, давай о газете. Вид "рвотных масс" настроение не поднимает, а ты еще предлагаешь это обсуждать...
- Что с "мусором"?
- Готов. Сейчас посмотришь.
- Без имен?
- И без должностей. Хотя и так все понятно. Кстати есть идея статьи о лекциях. Ты не замечал, что в студенческой суете нет ничего тоскливее наших лекций?
- Вряд ли. На лекциях я обычно додремываю недосыпанное ночью.
Что мне в нас всегда нравилось, так это так это годами учебы выработанное отличное понимание друг друга.
- Только, ведь, никто не пустит, - помолчав, продолжил он. - А если и пустят, ну и что? Лекцию как форму тебе все равно не изменить. Как тупо начитывали их, так и будут начитывать...
- А что тогда пропустят? О чем ты мне предложишь писать?
- Хочешь в разы увеличить тираж и заработать? Прими предложение Сони...
2
Редакция нашей газеты "Институтский вестник" всю свою историю находилась в институтском музее. Вообще газетой ее назвать было трудно, но по-другому было обидно. Раньше весь ее небольшой состав работал за столами, у которых проводились комсомольские собрания и пионерские встречи, теперь, когда собраний к всеобщему облегчению не стало, а появились ЭВМ, нам отгородили угол, где стояли наши три стареньких компьютера, чем мы очень гордились, и где из под клавиш каждую субботу в набор уходили четыре полосы нашей институтской прессы. Сначала выделением музейного угла многие из руководства были недовольны, даже собирали по этому поводу у проректора совещание, и скитаться бы нам по классам информатики, если бы прямо во время заседания мне не пришла в голову счастливая мысль обозначить редакцию как часть постоянной музейной экспозиции, так как по газетным материалам ход студенческой жизни только узнать и можно было. Эта идея "живой экспозиции", на который каждый мог узнать, что сейчас в институт происходит, а что было в это же время год назад, в корне изменила настрой руководства, и через пару месяцев мы уже обустроили собственный угол.
Конечно, без "мохнатой лапы" не обошлось, и одновременно со всеми благами нам на голову свалился и новый "главный редактор", озлобленная в "послереформенное" время преподаватель русского языка Тамара Никитична. Перераспухшая божья коровка со злобными маленькими глазками. Мы называли ее просто "коровкой", и всячески пытались протащить накопленный материал в печать. Конечно, Тамара Никитична с первых дней стала нашим врагом, а моим в особенности, когда после того самого совещания меня негласно признали "идейным лидером" нашей газеты. Кроме меня редакцию составляли: Сережа с третьего курса кибернетики, составитель кроссвордов и представитель институтского руководства в газете, большой дамский, вернее, бабский угодник, потому как интересовали его лишь те, кто на словосочетание "журналист газеты" уже чмокали пухлыми губками и глупо улыбались; Саша, и Ирина - весьма средней красоты девушка из моей группы, не самый плохой наш с Сашей приятель, организатор всей печати, автор большинства статей и разделов, до мозга костей преданная издательскому делу, и дай ей возможность спокойно заняться только газетой, она легко делала бы весь выпуск за неделю. Плюс к этому она искала новых "журналистов" и агитировала студентов писать, от чего половина выпуска, как правило, была забита пустыми заметками всех желающих увидеть себя в печати. Все свободное время она проводила в музее, и когда мы с Сашей зашли посмотреть мою последнюю статью о сплошь заваленной мусором институтской территории, Ира что-то яростно набивала на клавиатуре.
- Показательно, - через полчаса, отложив в сторону местами подчеркнутые листы, сказал Саша. - Неуверен, что "коровка" пропустит это, но интересно.
- А почему бы ей не пропустить? - тут же возмутился я. - Мы же не фотографии заместителя декана в сауне с девочками печатаем...
- Фотографии пусть печатает кто-нибудь другой, мне еще здесь "потереться" охота. За них нас уже здесь не было бы. Хотя должно бы не быть его...
- И девочек. Но ты скажи, сам призыв прощупывается?
- На тему: "вы все допотопные уроды, не умеете ни сорить, ни убирать?". Есть немного. И хорошо, что немного. Ты это хочешь на первую полосу пустить?
- На вторую. Рядом с обобщенной просьбой поставить больше лавок на втором и третьем этажах. На первой декан "физики" с новым дипломом.
- Правильно. Нечего тебе на первой странице делать... А за увеличение комнат для курения никто не борется?
- Сережа что-то предлагал в последнее время. Но я пока не даю "пробить". Это уже, сам понимаешь...
- Ничего, "пробьют" и без тебя. Тоже мне... Это ж "социально-важный вопрос равноправия!"... От студентов что было?
- Не знаю... Ирина! "Самиздат" на этой неделе приносили?
Ирина подняла голову от монитора, задумалась, будто вспоминая, что я спросил, и кивнула на полку материалов для верстки, где лежало несколько распечатанных конвертов.
- Так, - взял первый попавшийся Саша, пробегая взглядом письмо. - Люблю анонимов. Так всегда наивно верят, что их не вычислить... "Не отражаете коррумпированную действительность сессий, а цены на рынке зачетов и экзаменов растут не по дням, а..." У нас что, в институте берут взятки? - с возмущенным видом и, округлив глаза, Саша поднял взгляд на меня. Я, ставя кипятиться чайник, будто равнодушно, пытаясь не расхохотаться, пожал плечами. - И общественность молчит? Где позорящие листовки, разоблачающие надписи на дверях кабинетов? Я вас спрашиваю! Где пресса?
- У парня, видимо, не получается накопить на "зачетную неделю".
- Так давайте объявим "сбор средств страждущим"! - не унимался он.
- Он же не подписался... - отшутился я.
Саша сразу обмяк:
- Ты не добавил, что пресса сама боится не получить "зачет". А что, цены, правда, подняли? - наливая заварку, уже серьезно спросил он.
- Ну не то чтобы очень... Тебе сколько сахара? Как всегда? Но и не без этого. Слышал, в этом семестре "математики" будут борзеть.
- Сукины дети. У меня же Люда "вышку" будет сдавать. - Люда была Сашиной сестрой, и он в обход родителей помогал ей с экзаменами.
- И не без этого тоже. Но я за тебя "босу" словечко замолвлю. Мы с ним хоть и на ножах, но это дело такое...
- "Босу" в смысле "заму"?
- Ему. Мы же все-таки "четвертая"... или, какая там власть? Черт их разберет! - Я отпил чая. - Представляешь, недавно прочитал, что чиновников сейчас в России больше, чем в Советском союзе. И это после уменьшения площади на пять миллионов квадратных километров и населения чуть ли не на сто миллионов...
- Ты удивлен?
- Да как тебе сказать... - сразу потух я и отвернулся к окну. - Ну что за погода! Дождь в конце ноября! Льет уже месяц и, кажется, еще месяц будет лить... Ною и не снилось!
- Куча намалеванных клоунов, вот вы кто! Куча клоунов с блокнотами в руках... И кучка даже не "могучая".
Саша подошел ко мне и тоже посмотрел в окно.
- Не без этого, - соглашаясь, повторил я. - Все мы немного клоуны. Обычно - невеселые, с глупыми улыбками на лицах... И знаешь, что хуже всего? Такие же и все, от проституток до философов. И те и другие делают вид, что довольны и счастливы, и те и другие в дураках... - я посмотрел на Сашу. - Ладно, пошли, а то мне перед репетицией пообедать надо.
Саша ничего не ответил, и мы, оставив во все глаза на нас смотрящую Ирину печатать дальше, преодолели лабиринт коридоров и, раскрыв зонты, вышли из института под мелкий противный дождик и, шлепая по чмокающим лужам, молча через парк пошли на остановку.
3
Вот так мы и живем последние пару лет, подумал я. И не то, что недовольны, но все чего-то не хватает. Ощущение, что все обязательно может быть лучше, не покидало меня. И ведь ни грамма свободного времени. Ни для себя, ни для кого.
Я уже две недели не был в театре. Ни на репетициях, где в перерывах я люблю брать интервью у редко словоохотливых артистов и выпытывать что-то значимое у пугливых "новичков", ни на спектаклях, куда бесплатный проход мне всегда обеспечен. Люблю за это наш небольшой и почти, наверное, родной провинциальный театр. Не за бесплатные билеты, конечно, а с тех пор как первый раз после третьего звонка устроился удобнее в кресле, свет медленно погас и открылся занавес...
А еще две недели я не могу начать читать новой книги - биографию знаменитого кинорежиссера. Половину стипендии, которую мы обычно пропиваем за выходные, за нее отдал. Недешев сейчас отдых в барах и кафе. Сейчас вообще ничего не дешево...
Навстречу нам попались два разнузданных первокурсника, из тех которым пока еще "все равно", но я не повернулся, мы зацепились плечами и обменялись ледяными взглядами. На миг захотелось затеять драку, и я удивился, как во мне много накопилось злости. Да и как ей не накопиться, когда вокруг столько всего. И никакой музыки внутри.
- Черстветь начинаю, - обратился я к Саше. Тот тоже погрустнел и нахмурился.
- Ну, вот и иди в театр. Ты же собирался?
- Пойду. А что вечером делать будешь?
- Куплю себе какую-нибудь смазливую мордашку на вечер, - зло, стиснув зубы, ответил Саша. - Шутка, - совсем напрягся он взглядом, но, немного пройдя, отошел. - Кино, может, хорошее посмотрю. А, нет, сегодня музыкальный вечер.
- Чего?
- Не чего, а кого. Не поверишь, но Баха. Мама ни с того, ни с сего попросила купить диск Баха. В жизни ничего кроме сериалов не смотрела, кроме женских романов ничего не читала, а тут взяла и попросила достать Баха. Ну, я и купил вчера. Вечером слушать будем.
- Здорово. Орган?
- А черт его знает. Высоко, торжественно так. Медленно и притягательно.
- Орган. Потом дашь послушать, а я пока роком побалуюсь. Прихватил меня Никольский на днях, и хорошо прихватил.
- Старик этот?
- Такие не стареют! - засмеялся я. - Как скажешь чего-нибудь! Что у нас завтра?
- Две пары дребедени. Все равно сами не сдадим. Хочешь, учебник принесу - больше поймешь?!
Мы подошли к остановке, и планировали, что и как будем делать завтра.
- К чертям. Все и всех к чертям. Надоело все. Довели. Это ж надо... - Сашин автобус уже подошел, и я провожал его. - Как думаешь, мы из этой лужи выберемся?
- "Мы" это мы, или "мы" это страна?
- "Мы" - это народ, Саша. И пока далеко не общество. "Мы" пока - это каша. Такая же, как и у каждого по отдельности в голове.
- Тогда не скоро.
- Так что же делать?
- Ты еще спроси "кто виноват?"
- К чертям.
4
Дома, оголодавший, я понял, что очень люблю свою маму. Не за обед - это лишь предлог сказать ей "спасибо", не объясняя за что.
Я взял со стола свежую газету и быстро пролистал все страницы. Снова ничего. Почти совсем ничего. У них там, видимо, не какая-нибудь "коровка" сидит, граждане посерьезнее. Да, Саша прав - "не скоро". И то не так уж плохо. Судя по всему, бывало и похуже. А книгу надо начать. Фильмы этого режиссера меняли не представления людей о кино, как все считают, они меняли людей. Такое стоит почитать, там должно быть много добра.
Пришла уставшая мама, и я понял, что не помню, когда видел ее отдохнувшей. Еще хуже было то, что я не знал, как сделать лучше, но меньше жаль от этого ее не стало.
Только бы не начались разговоры о продуктах питания, дачах, заготовках и о дворовых и семейных сплетнях, подумал я. Но разговоры эти не начаться не могли, и я снова обещал сходить во все нужные магазины, всем кому надо помочь и все сделать. Заодно обругал безмерно растущие цены. Мне даже показалось, что я рад этим разговорам, потому как в этом не было совсем ничего плохого. Еще одно серое пятно на черном квадрате, сказал я себе и начал собираться в театр.
5
Я радовался этой откровенно-противной всякому веселью погоде, когда, прыгая по мелководью луж, переходил с улицы на улицу, подходя все ближе к театру. Вернее, я заставлял себя радоваться, как всегда, когда для радости было так мало поводов. Просто очень не хотелось дать опечалить себя этому холодному промозглому дождю, способному испортить не только мысли, но и настроение, и даже все состояние человека.
Скоро я увидел наш городской театр - белое двухэтажное здание, припавшее к земле высокими окнами и по вечерам светившееся неоновой вывеской сбоку от входа. Год назад ни вывески, ни красивых афиш не было, стены театра были местами облупленны, протекла крыша. Тогда я, впервые подойдя к этим дверям и узнав, что это и есть наш театр, ничем особым его среди таких же облупленных зданий не выделил.
Но уже после первого спектакля все изменилось, и когда мне случалось идти с плохо знающим город приятелем или гостем, я всегда, с какой-то самому удивительной гордостью кивал на это здание: "А это наш единственный в городе театр. Кстати, очень даже неплохой". Так же как и каждый раз в бурных компаниях мне хотелось предложить всем или хоть кому-то одному сходить на спектакль, пусть даже просто развеяться, удивиться и посмеяться, но я так ни разу никому и не предложил. Будто видел в них неготовность к посещению театра. И каждый раз я, как мог, ругал себя за это, уверял себя, что надо просто начать, рискнуть, и ничего страшного, но два-три раза безрезультатно опробовав это предложение на друзьях, другим уже не предлагал...
Сегодня должна была состояться небольшая репетиция, где мне обещали интервью с новой артисткой, в глаза которую еще никто и не видел. Но казалось еще рано заходить, и несколько минут, пока хватало терпения, я простоял перед входом, слушая шуршание дождя о зонт, всматриваясь в огни театральных окон и думая о том, что за люди там работают, что они делают и чем занимаются.
Люди, должно быть, работали тут самые обыкновенные, но с тех пор, как я впервые попал на представление, мне всегда казалось, что обыкновенные здесь работать не могут, будто права не имеют, а должны лишь необыкновенные, и одни другого удивительней и талантливей, и так я думал совсем не только про артистов, но и обо всех, кто просто находился в стенах театра. Никогда не решаясь причислить к таким необыкновенным себя, я всегда с трепетом вхожу в театр, как в удивительный лес у моего дома в деревне, где я столько раз был, но каждый раз ощущаю в нем что-то интересное и незнакомое.
Гардеробщицы приветливо кивнули мне в след, оформляющие какой-то стенд декораторы вопросительно покосились на меня. Хотел, придавая себе важности, сразу спросить директора, но ничего не сказал, а прошел в зрительный зал, где, как и думал, нашел режиссера, через которого я обычно и получаю доступ к артистам.
Режиссер - маленькая черноволосая женщина с сигаретой в руке - короткими упругими рывками двигалась перед сценой, на которой, пытаясь что-то изобразить и из раза в раз повторяя еще незнакомые мне отрывки будущего спектакля, репетировали несколько артистов, одновременно из стороны в сторону вышагивая по сцене, они то внезапно исчезали за ширмой занавеса, то вдруг появляясь снова с другой стороны. В нерешительности, боясь помешать, я остановился за спиной режиссера, стал ждать и смотреть репетицию.
Артисты меня знали, и через некоторое время наблюдать за моим порывистым стеснением видимо стало не менее интересно, чем мне за их репетицией. Все это длилось до какого-то короткого перерыва между сценками, пока одна из молодых артисток, не кивнула на меня:
- Любовь Васильевна, а к вам пришли, - прыснула они и со смехом исчезла за занавесом.
- Любовь Васильевна, здравствуйте, - хотел было я представиться, но, казалось, режиссер должна меня узнать, знакомы были мы давно, и я, будто кроме журналистов к ней на репетиции никто не приходит, начал сразу с дела. - Я хотел бы спросить вас по поводу нового спектакля для нашей газеты. И поговорить с кем-нибудь из артистов. Слышал, в театре появилась новая молодая артистка...
Я очень любил на счет всего спрашивать "для газеты", хотя для статьи хватило бы и официальной информации. Это был отличный способ не выдать себя, и действовало почти всегда безотказно.
- Вас интересует, что артистка новая или что она молодая? - снова сбивая и смущая меня и нещадно дымя в ответ, режиссер проверяла меня на прочность, но и не надеясь дождаться чего-то вразумительного в ответ, сходу продолжила. - А ее сегодня нет. Уехала по срочным делам. Теперь будет только на генеральном прогоне и на премьере, - она смолкла, ожидая хоть какой-нибудь реакции в ответ, но я только хлопал глазами в ответ. - Я к вашим услугам буду минут через пятнадцать, когда все закончиться. Если интересуют какие другие артисты, спросите у них. - Я все также молчал, и она отвернулась к сцене, снова раздавая какие-то указания и прося артистов еще раз над чем-то подумать и что-то повторить.
Да, интервьюер из меня не очень... Цель моего прихода испарилась, я сел в кресло и стал наблюдать. Было интересно, но от интригующей атмосферы спектакля, заражающего своей энергетикой, а тем более премьеры, куски прогона не оставляли и следа. Дело, конечно, не в отсутствии костюмов на артистах. Было что-то еще, но над этим ломать сейчас голову я не решился. Наблюдая за ходом репетиции, я пытался представить себе эту новую артистку, и как, в каком качестве она могла бы участвовать в спектакле, но ничего так и не вышло.
Скоро режиссер, как мне показалось, так и оставшись чем-то недовольна, распустила артистов по гримерным, снова повернулась ко мне, а я пересел к ней поближе, пытаясь толково сформулировать первый вопрос...
В результате ничего особо нового не получилось, спрашивал я, как и обычно, о том, что за премьера такая, кто автор и кто задействован, и вообще о чем спектакль, а она отвечала, что автор, как всегда, чуть ли не всемирно известен, что артисты играют лучшие и разных возрастов, и что, как я уже знаю, будут и молодые новые артисты, и что сам спектакль, конечно же, о любви, но и затрагивает еще несколько тем, и что работать над ними было трудно, но интересно, и что она надеется, что все должно получиться, а главное, она всех желающих приглашает на премьеру в будущую субботу в известное время и надеется на заполненный зрителями, вот этот большой и красивый, зал.
Интервью по такой схеме проходили из раза в раз, от премьеры к премьере, но это, в отличие от других статейных тем, казалось правильным, я говорил себе, что так и нужно, пусть даже статично и знакомо, а будоражить заголовки криками на тему: "Премьера перенесена!" или "На главную роль в последний момент взяли другого!" мне всегда почему-то казалось как-то пошло и ненужно, как дотрагиваться до чего-то заветного, что трогать вредно и излишне, и что должно быть скрыто от других.
Мало любящие раздавать интервью артисты к тому времени, когда я закончил с режиссером, разошлись и, не смея шарахаться по пустым коридорам, я направился к выходу.
- Снова пишите о нас? - спросила у дверей билетерша из кассы.
- Пытаюсь, - кинул я, не поворачиваясь, в ответ и быстро вышел на улицу.
Здесь рядом был хороший книжный магазин, по которому я всегда мерно вышагивал, рыская взглядом по стеллажам и ожидая начала спектакля, но сегодня хотелось домой.
Дождь стал моросящей мглой, почти незаметной, становилось темно и под алеющий закат слабо разгорались желтые уличные фонари. Не раскрывая зонта, я остужал накопленное за день под холодной моросью и, согнувшись, брел к остановке. Тротуар был мокрым и грязным, становилось холодно, и я подумал, что теперь асфальт не просохнет до заморозков. Вот-вот должны были покрыться льдом лужи и все ждали первого снега. Нудная осень затягивалась, а зима никак не хотела радовать морозной белизной.
Ничуть не теплее было и в автобусе от всегда жестких в глубине лиц и глаз вот так каждый вечер тысячами возвращавшихся с работы горожан. Было еще темно, когда они утром уходили на работу и уже темно вечером, когда возвращались. У многих был только один выходной в неделю, а если и два, то ничего кроме уборок и хождения по магазинам они не занимались, и я не верил, что за это время им удавалось отдохнуть, и что к началу новой рабочей недели они подходили со свежими силами. А когда подумал, что большинство трудятся на нелюбимых работах и всегда только за деньги, весь год только и мечтая, как бы и куда выбраться на отдых, а все дни отпуска не знают куда себя деть, даже если и пресловуто загорают на пляжах, то настроение мокрых замерзших огней, расплывчато мелькающих за окном, передалось мне и стало моим спутником до самого дома.
Если бы мне некуда и не к кому было бы прийти после учебного или рабочего дня вечером, когда я подрабатывал на погрузке, я, должно быть, давно бы сошел с ума. То есть стал бы страшно нервозен, дико вспыльчив по самым незначительным мелочам, неприятен и неудобен. Таких людей вокруг было великое множество, и последнее время я стал чем-то на них похож. Всем им было куда идти, но мало кому это помогало, и далеко не каждая квартира становилась домом, не зная семейного тепла и прозябая в одиночестве среди толпы людей.
Мне в этом, как ни в чем, повезло. Дома было всегда хорошо, и если не весело, то уютно и приятно. Дом был как запасной вариант, гарантия, что как бы где бы тебе ни было плохо, здесь все ошибки казались вторичными и не важными, и ни одна проблема - неразрешимой.
Дома и сегодня не было очень весело, но спокойно и уверенно, и я подумал, как много стоит этот уют, и что приходиться создавать родителям, чтобы его поддерживать. Дома меня ждал горячий ужин, удобное кресло и хорошая книга. Никаких учебников сегодня, сказал я себе, учись жить по-своему, и посмотрел на часы. Не хотелось ни в чем торопиться и торопить других, но и расслабляться я не думал. Вернее, не умел. Хотелось просто, как мог, хорошо провести это вечер, не быстро и не медленно, а так, как надо бы всегда - со скоростью времени.
6
На генеральную репетицию я попасть так и не смог, как и посмотреть на новую артистку, а статью о мусоре согласились печатать в таком урезанном виде, что я разругался с "коровкой", статью выкинул, высказал в редакции монолог о "мусоре в головах", и чуть было не уговорил Сергея прогулять все, что было в карманах, но он торопился на очередное свидание, Саши рядом не оказалось, и вечер я снова провел один.
Следующие два дня прошли в похожем безликом режиме. Часов до трех я просиживал в институте, прослушивал лекции, писал какие-то тексты на семинарах, любезничал с однокурсницами и обсуждал их с ребятами, потом мы сидели в столовой или на теплых от батарей отопления широких подоконниках и разговаривали обо всем, кроме учебы, а больше всего делились мыслями о том, что с каждым из нас будет после института. В первый день у знакомого из соседней группы случился день рождения, отмечать мы с Сашей не пошли, но налакались пива в ларьке у института, а потом пьяно обсуждали сегодня особо зловредные физиономии преподавателей, вдруг вспомнивших о "зачетной неделе" и сессии, и отправились на последнее гонять шары в бильярд. Там, тоже под пиво, со всей силы лупцуя кием направо и налево, я добивался от Саши ответа на два вопроса: почему в вузах принято мучить, а не учить, и чего вообще от всех от нас хотят женщины. Ни на один из них Саша, конечно, не нашелся ничего внятного ответить, сваливая всю вину на предубеждение.
- Учителя эти... в смысле, какие они учителя! - пьяно размаивая кием, вещал он в центре бильярдной. - Преподаватели, то есть, ведь делают так, как говорили им еще с детства, еще в школе, и также, как и мы... если уже после этого ничего не хотим, понятно как будем работать... Вот, сколько у тебя в группе отличниц?
- Две или три.
- И у меня примерно тоже. Плюс я, недоделанный. Пропорция ясна? Ну и все встречные на улицах - они же большинство из тех же мест вышли. Да если и не отсюда, думаешь, где-то лучше? Да, может быть, удобнее подача более точного и обширного материала, но системы этой подачи схожи, и только в единичных случаях, у действительно знающих и любящих научить что-то выйдет. Но это опять же - единицы среди десятков сотен "учителей"...
Про то, чего же хотят женщины он, явно в настроении, плел словесные сети еще запутаннее, все смешивалось, внося еще большую сумятицу, и в конце концов, начав день с чая в столовой, мы закончили его лимоном под водку, среди каких-то размалеванных девчонок у стойки томного бара под грохот электронной музыки.
Второй день наполовину был "отходным" после первого, до обеда я просто отказывался что-то воспринимать, и когда на информатике меня спросили, что обозначает беспорядочный для меня набор символов на мониторе, я ничего не придумал лучше, как под хохот группы начать изобретать новый язык программирования, за что моментально был удален с занятия и успокоено отправился к окну в коридоре, рассматривать бесконечную и ровную как доска пелену хмурых туч на небе. Одно меня порадовало к вечеру: начался ветер, тучи пошли быстрее, а когда я вечером, не в состоянии ничем кроме чтения себя занять, выключил свет и с каким-то сумрачным чувством оборванной надежды снова подошел к окну, увидел, как средь редких разрывов в небесном море облаков сверкнули первые звезды.
Последний учебный день на неделе, суббота, отличался от всей предыдущей недели в первую очередь ясным солнцем, которое, в розовом одеянии показавшись утром из-за горизонта, уже с самого утра стучалось в занавески окон моей комнаты. И когда я, раскрыв шторы, полусонный высочил на ледяной балкон, посмотрел на восток, и мне на лицо упали первые за последние недели лучи солнца, внутри поднялась необычайная волна радости, сразу стало весело, и я знал, что такие перемены в настроении не столько даже от того, что солнце появилось, сколько от того, что закончилась серая пора осенних дождей.
Может, сам день был такой, но перемена в погоде вызвала перемены и в людях, что больше всего и радовало. Не так замкнута и задумчива как всегда мне показалась мама за завтраком, не так ворчливы нищие старушки у подъезда, с самого утра повылезшие греться на солнце, и даже упорно копающиеся в мусорных баках, вконец пропитые старики, обычно отравляющие настроение, сейчас, стоя в стороне, о чем-то тихо переговаривались. Не так нагло и озлобленно толкались в автобусе, и, казалось, даже спешащие на работу не так торопились. Будто даже безликая толпа хотела при взгляде на солнце обрести черты лица. Может быть, все мне это только почудилось, но стало приятнее. И казалось, что легче все прошло в институте, и не так натянуто гудел седой профессор на лекции, и ребята не так развязано и нагло болтали, а на переменах со всех сторон сыпались не такие грязные и глупые шутки, вызывая приступы всеобщего веселья и, казалось, вокруг сегодня меньше спорили и ругались. Наверное, все эти перемены мне и правда только показались, но, пройдя более светлым и открытым через весь день, к вечерней премьере в театре я подошел в оттаявшем от тоски настроении, с доброй несмелой улыбкой и предчувствием, что этот морозный звездный вечер удастся.
В театре резкие перемены к лучшему заметить было сложнее - здесь и так все всегда было чуть радужнее и почтительнее. В этом, чуть ли не единственном месте нашего города, где я, кроме дома, начинал чувствовать к себе человеческое отношение, и даже сам становился немного похож на человека, мне всегда улыбались и говорили что-то простое и хорошее, что и самого заставляло говорить такие же добрые и светлые слова в ответ. Здесь не было красавцев и красавиц, но не было и не красивых людей, и даже сквозь старческие морщины убогих старушек через глаза просвечивало тепло красоты.
Так, обменявшись любезностями с билетершей, для порядка спросившей с меня постоянное приглашение, с гардеробщицей, у которой я сам повесил куртку, не взяв номерка, с администратором, заветно рассматривающей лица гуляющих по холлу зрителей, наконец, у входа в зрительный зал, столкнулся с директором театра, Тамарой Дмитриевной Воробьевой, невысокой, но статной женщиной, всегда удивительно низким, будто командным, голосом смело раздающей указания по театру в будни, и с удивительно нежными глазами встречающей своих зрителей перед спектаклем.
- Вот и вы! Как хорошо, что пришли! Почему же снова в одиночестве?..
Я поздоровался, чуть не выдавив из себя правду.
- Представляете, все заняты, хлопочут. Слишком много всегда заняты не тем и на походы к вам времени не остается... Вот, кстати, свежий номер нашей институтской газеты с заметкой о премьере. Прочтите потом, пожалуйста...
- О, спасибо. Прочту обязательно и артистам раздам.
- Ну, это, наверное, уже слишком много для нас...
- Ну что вы! Пожалуйста, проходите, садитесь на ряды для приглашенных...
Как и всегда, с момента появления в театре, внутри меня начало просыпаться дрожащее чувство восторга. Откуда каждый раз возникает этот скрытый трепет я, описывая очередной круг по в старом стиле отделанному холлу, не знал, и, в который раз рассматривая развешанные по стенам фотографии артистов и сценические зарисовки спектаклей, никак объяснить себе этого не мог.
Зал бы полон, как и всегда это случалось на премьере. После второго звонка я привычно занял одно из мест в середине пятого ряда, и стал рассматривать зрителей. Откуда-то взялась даже молодежь, похоже, даже не загнанная целой группой с какого-то училища или колледжа. Вокруг стоял гомон приглушенных голосов, и что не могло не порадовать, я не увидел ни одного сонно-замученного лица. Сам удивился, что был этому рад, но такой уж, видимо, сегодня день.
Эхом прошел по залу и коридорам третий звонок, зрители затихли, медленно погас свет, и тогда на сцене открылся занавес. Почти все спектакли мне нравились, в качестве постановки сомневаться не приходилось, и последнее время я лишь следил за ходом действия на сцене. Но в этот раз и всякий смысл действа, идея спектакля и режиссерские задумки отошли на задний план. Потому что на сцене я увидел ее. И все остальные артисты, которых я так любил и уважал, все заслуживающие внимания декорации, красивый зрительный зал, все пришедшие зрители, за которых я был так рад, все на время размылось перед глазами, поблекло, а потом растворилось и исчезло.
Невозможно описать ее красоту. Стоит лишь сказать, что в жизни бывает несколько моментов, когда одного взгляда на человека достаточно, чтобы понять - вот он, свой, близкий, тебе подобный; будто находишь родственную душу. Она была очень красива, и в первый момент ее появления, и потом, я слышал от других множество восторженных отзывов и наигранных вздохов. Она удивительно грациозно двигалась по сцене, а во время игры эмоции на ее лице говорили чувствами героини пьесы. Было очевидно, что такому нельзя научить - это было дано природой. Со своего ряда я не мог рассмотреть все тонкие черты ее лица, но необыкновенное впечатление от ощущения ее образа раз и навсегда нестираемой печатью было поставлено у меня на сердце. Но даже и не в этом дело. Я всегда ценил театр не за красоту игры артистов и не за яркость поставленной спектаклем проблемы - больше остального я приходил сюда за удивительной порцией энергетического сгустка, рождающегося на сцене при появлении артистов, который рекой на протяжении всего спектакля вливался в зрительный зал. Менялся этот поток в зависимости оттого, что происходило на сцене. Теперь, когда прямо передо мной к общей картине игры громадную силу своей энергетики добавила она, изменилось все мое восприятие происходящего на сцене, волны вносимых в зал эмоций преобразились, дрожь так часто стала пробивать по всему телу, что к концу первого акта меня всего уже порядком колотило, и я старался понять, что же такое во мне происходит, как мне ко всему этому относиться, и что делать.
Ни на один из этих вопросов я, конечно, ответить не смог, а, вырвавшись в антракте в холл, буквально вытряс из администратора все возможные данные по новой артистке, как всегда ссылаясь на падкую к подробностям необходимость прессы. Пробило меня током еще раз, когда назвали ее имя - Вера. В прошлом году окончила театральное училище, полгода проработала в Орле, а вот сейчас, с начала сезона, перешла в наш театр, и вот ее первый выход на сцену - в новой и важной роли, и я смотрю на нее из зала.
Кроме данных о самой Вере, я разузнал обо всех планируемых спектаклях этого сезона с ее участием, что и когда будет, после чего дергано стоял у колонны в холле и все думал о ней.
С того вечера я, в общем, никогда думать о ней и не переставал. Как в замедленном кино с одним актером, я досмотрел тогда спектакль, уйдя в себя выскочил из театра, не найдя сил для книги отзывов, и долго, опустошенный и отвлеченный от всего, бродил по вечернему городу, сравнивая свет желтых ночных фонарей городских улиц с далеким сиянием звезд на черном холодном ноябрьском небе. Свет фонарей был рядом, освещал город и людей вокруг, но и всем вместе фонарям на земле нельзя было и сравниться ни с одной звездой, как бы далеко она не светила.
7
За несколько дней на задний план отошло все, что до этого составляло всю мою жизнь. Я видел это, но считал, что так, значит, и нужно. Наверное, это было правдой.
В раз стал более замкнут в семье и никакие разговоры не могли пробудить во мне словоохотливость. Я крайне мало стал общаться в институте, в общем-то, сразу, но с оговоркой о неразглашении, рассказал Саше и Сереже в чем дело, доставив тем самым им массу злорадного удовольствия. Удивительно, но с того момента начал меняться и я сам: будто повзрослев, стал, когда надо, спокойно, а когда приходилось, смелее и резче разговаривать со всеми, и ни одному преподавателю или однокурснику больше не удавалось словом "заткнуть меня за пояс". И в то же время я видел, что становлюсь интереснее для окружающих. Будто размытые до этого черты моего лица стали вдруг проступать, обретая реальную и для всех понятную форму.
С каждым днем Вера занимала мое сознание все больше, и в следующую субботу, кое-как издав очередной выпуск "Институтского вестника", когда она, заменяя вдруг заболевшую артистку, снова играла, я, при наполовину заполненном зале, сидел на втором ряду и всеми чувствами внимал ее великолепие.
В тот вечер, когда я с ощущением тепла от отблеска мелькнувшего счастья вышел из театра, с неба навстречу мне летели большие белые хлопья снега. В вечерней тишине они медленно ложились на лицо и таяли с блаженной прохладой.
Прошли выходные, началась рабочая неделя. Земля в несколько дней покрылась уверенным слоем чистого белого снега. Также светло и чисто было и в моей горевшей влюбленностью душе. Ни на один миг я и представить себе не мог ничего пошлого связного с Верой. Я просто очень хотел быть с ней рядом, и сначала даже это показалось мне возможным - так удивительно и лучезарно улыбалась она со сцены, а я все не мог отделить ее игры от ее жизни, и казалось, что в театре и есть вся ее жизнь, хотя я еще никак не знал ее. После того, как я побывал на ее втором спектакле, понял, что мне уже не хватает просто смотреть на нее, и с досадой откинул в сторону версию, что это чисто "внешняя" влюбленность.
Всю следующую неделю, когда во всю валили снега и потрескивали первые морозы, я потратил на переговоры с Тамарой Дмитриевной, добиваясь интервью с новой артисткой. В последующие две неделе Вера в спектаклях не участвовала, но в театре бывала постоянно, и вот раз я договорился на четверг, что в этот день, ближе к вечеру, смогу встретиться с Верой и сделать материал для газеты.
Готовиться к интервью сил не было. Что я мог спросить у нее, когда мне так хотелось узнать ее всю, узнать все о ней и наслаждаться этим знанием? Так, до последнего момента, измученный, после трех институтских пар раздумий о ней, на которых я равнодушно делал все, что мне говорили, когда через служебный вход зашел в театр, поздоровался с вахтершей, прошагал по нескольким знакомым закулисным коридорам и, наконец, очутился в гримерной, я совершенно не представлял, что буду у нее спрашивать. Внутри все колотилось, и я был рад этой ожившей чувствительности. Однако, уверенности это не прибавило, и я все боялся что-то напутать, на что-то осмелиться и испортить свое представление о ней, или, что еще хуже, ее обо мне.
Заглянув между штор в гримерную, я убедился, что никого, кроме Веры там нет, и тихо вошел. Под ногой предательски скрипнула доска пола и она, до этого задумчиво смотревшая в зеркало, обернулась.
- Здравствуйте Вера! Меня зовут Вадим. Вадим Платонов, то есть. Это я просил Тамару Дмитриевну договориться об интервью...
Все прошло ужасно, и я проклинал эту встречу и тот момент, когда решился на нее. Интервью-то, конечно, получилось, но легче от этого не стало. К чертям нашу противную газетенку! И что я вечно цепляюсь за нее!
Она была слишком мила и учтива. Можно сказать, мы даже стали хорошими приятелями, и к концу нашей беседы она уже спокойно шутила, расслабленно закинув ногу на ногу. Я же чувствовал себя полным дураком, и не мог приблизиться к ней ни на шаг. Это трудно объяснить. Как бы по-приятельски мы ни беседовали, как ни смеялись над обоюдными шутками - как неделю назад я был одним из зрителей из зала, так все и осталось. Хуже всего было не то, что она держал дистанцию приличия, хуже всего то, что я не сделал ни шага, чтобы эту дистанцию сократить. Она была для меня блестящей артисткой со сцены, и какой бы милой и обычной девушкой не казалась, сидя прямо передо мной в легком бежевом свитере, потертых джинсах и белых кроссовках, что-то в ней меня ставило на место, и я так и оставался для нее мальчиком с улицы. Вина за все это целиком лежала на мне и только, но я так и не смог ничего с собой поделать. Чего-то мне не хватало, и я иногда четко ощущал это, как в душной комнате ощущаешь нехватку свежего воздуха. Как мне казалось, не хватало всего понемногу, но главного определения этому произнести и утвердить в себе я не мог.
Шли дни. С момента моего знакомства с Верой я, должно быть, сильно изменился для окружающих. Ко мне перестали приставать из-за злободневности газетных статей. Просто потому что таких статей больше не стало. Я перестал задирать молодых преподавателей, глумиться над "стариками", и даже косые взгляды деканата мою сторону скоро исчезли. Я перестал бывать в шумных компаниях и потерял всякий интерес к однокурсницам. Все мои яростные споры с Сашей на политические, экономические и социальные темы затухали, едва разгоревшись, потому как я сразу ссылался на их бесполезность, снизу доверху одним махом оплевывал всех "общественных деятелей" и нагло оговаривал все "программы развития".
Но по прошествии пары дней после того интервью мы, как-то случайно, чуть ли не в первый раз, серьезно заговорили о музыке. Не о модных направлениях - об этом мы говорили всегда - а о музыке в целом. Зачем эти бесконечные и такие разные сочетания звуков, спрашивал я. Что несут они в себе? Каково предназначение музыки? Те же самые вопросы, на протяжении двух-трех недель ставились нами в сферах живописи, скульптуры, кино, фотографии, и под конец мы добрались даже до литературы.
- Саша, ты не знаешь, для чего люди пишут? - спросил я, стоя у окна в институтском коридоре и напряженно глядя на белую стену метели за стеклом. Тогда Саша поднял на меня потяжелевший за эти дни взгляд, помолчал, и, наконец, сказал давно напрашивающееся.
- Ты еще спроси, почему снег белый, а трава зеленая...
- А кстати...
- Вадим! - оборвал он меня. - Заканчивал бы ты со своей артисткой, а? Всю плешь проел! А, главное, самому же хуже.
- Не получается...
- Надо. Или давай, пошли в ларек за цветами, и иди, признавайся, и будь что будет... хоть женись... или бросай это дело к чертям собачьим!
- И что, ты думаешь, она пошла бы?...
- А бес ее знает!.. Да нет, конечно. Сам же знаешь.
- А как бросить... как, вернее, выбросить из головы?
- Не знаю! - взорвался он, наконец. - Знаю только что как-то надо! Нельзя так болтаться между небом и землей! Ты уж или лети, и черт с тобой, или сиди на месте, как сидел...
Я промолчал. Саша был прав - я махал крыльями, стоя на земле. И не махать не мог, и лететь не получалось. Как всегда, чего-то не хватало. Время поисков ответов проходило - просто надо было что-то делать, на чем-то остановиться и определиться. Была пятница, и завтра мне как раз предстояло идти на последний в этом году ее спектакль. Потом в театре шла только новогодняя программа. Я дал Саше слово, что до конца года все решу. "Смотри, - сказал он мне, - слово сам знаешь, сколько стоит. Ты им будто подписался". Я кивнул и мы разошлись.
8
В день заключительного в году спектакля до самого вечера я пробродил по городу, разглядывая людей. Улицы наряжались к празднику. Люди готовились к новому году. Магазины объявляли распродажи, на центральной площади уже стояла праздничная елка и по всюду бойко торговали новогодними украшениями и сувенирами. Люди вновь немного повеселели. Проблем и сложностей у них оставалось не меньше, но как мне показалось, они реже думали о них, или думы эти на них меньше действовали. О своем я не думать не мог, и согласился со своим обещанием Саше всю эту историю разрешить до нового года. Но вот как это сделать, было другим вопросом.
Весь этот день, субботу, благо перед последней, зачетной, неделей нас отпустили, я просидел дома, обдумывая, как и что можно сделать. Меня снова трясло и колотило, мысли метались водовороте хаоса чувств, я старался представить наш с ней разговор на равных, когда или она у меня "в зале", или я с ней "на сцене", но ничего не получалось, между нами невидимой преградой становилась пелена моих сомнений, и ничего предпринять не удавалось.
Вечером, перед спектаклем, как мог наряженный, я стоял столба в холле, по привычке кривя во все стороны улыбки, и рассеяно смотрел в пустоту перед собой. Когда после второго звонка я уселся в ряду для приглашенных, то до последнего момента, пока не погас свет и на сцене не появились артисты, не посмотрел ни на одного зрителя и ни разу не оглянулся на великолепие громадных люстр у потолка. А только вдруг четко для себя понял, что в таком состоянии провалить все зачеты на будущей неделе мне ничего не стоит.
Шла какая-то французская комедийная драма, где Вера играла "светскую львицу" времен "Людовика такого-то". Очередная, всеми всегда признаваемая мировая классика. Но мне было все равно. Как пристегнутый, я не отводил взгляда от артистов и набирался волшебной энергетики восторга чувств. Как всегда, до дрожи, на меня необычайно действовала Вера, и если бы не мое порочное, но такое живое желание видеть и ощущать ее не на сцене, а здесь, со мной, выше момента было бы не придумать.
Зал был в восторге, регулярно прерываясь волной аплодисментов. Актеры играли очень воодушевленно, и когда закончилась последняя сцена, и "действующие лица", взявшись за руки, пошли на поклон зрителям, все, аплодируя, повскакивали с мест раньше обычного.
Я специально встал последним в очередь к гардеробу. А потом еще долго ждал, прежде чем сделать благодарственную запись в книге отзывов. Неважно было то, что я написал - как всегда пару льстивых и всем приятных строк. Но я как чувствовал, что так надо сделать, а потом пойти на улицу не за всеми зрителями к выходу, а через служебный вход, чтобы якобы поблагодарить Тамару Дмитриевну. И, можно подумать, совсем не удивился, когда у дверей ее кабинета нос к носу столкнулся с Верой. Просто все должно было решиться.
- Вера, здравствуйте, - она покосилась на меня, явно не узнавая. - Вы меня не узнаете, но это не страшно. Меня зовут Вадим. Пару недель назад я брал у вас интервью для нашей институтской газеты...
Лицо ее немного просветлело.
- Ах, да, как же, Вадим. Помню. Смешной такой журналист...
- Ну, журналист, это слишком. Так, балуемся прессой... Но вы, поверьте, изумительно сегодня играли. Эта роль...
- Верю, - шутливо прыснула она. - Мне это подходит.
- Все было прекрасно... - хотел было продолжить я, но, как и на спектакле, снова видел ее через пелену занавеса. И спектакль еще не закончился, и ширмы еще не сдвинулись, но занавес уже отгораживал ее от меня, я будто размыто видел ее, только что смывшую грим и переодевшуюся. Даже сейчас, когда она так близко стояла от меня в полутемном коридоре, и была так просто и чисто по-дружески мила, что, казалось, надо было сказать всего несколько слов и протянуть руку - и можно было дотронуться до нее, почувствовать бархат ее кожи, тепло ее души и увидеть глубину сияющих глаз.
Тут из своего кабинета вышла Тамара Дмитриевна, и видение пропало.
- Здравствуйте, молодой человек. Как вам наше представление? А наши артистки? Смотрите, какие красавицы! - она указала на смеющуюся Веру.
- Да, Тамара Дмитриевна, - сказал я, устало опустив глаза, не в силах сдвинуться с места. - Я как раз шел сказать вам об этом. Все было прекрасно.
Они обе стояли и, как ни в чем не бывало, как всегда улыбаясь, смотрели на меня. Эти замечательные люди ничем не могли помочь мне, а у меня самого ни на что не хватало сил.
Кратко попрощавшись с директором и прощально взглянув на Веру, я вышел на улицу, где начинала разыгрывать свое представление лихая и пушистая метель, и, сгорбившись и что-то глупое бурча себе под нос, пошел по праздничному городу.
9
Больше я не был в нашем театре. Ни одного раза. Просто не мог заставить себя там появиться - это было страшнее, чем потерять такую нужную мне энергетику сценической игры.
После нового года я ушел из газеты. Для нашей, со всех сторон обрезаемой печати больше не мог ничего писать, и не мог лгать ни себе, что это для кого-то нужно, ни кому-то, что это нужно для газеты и института, когда ни для кого вот так это нужно не было. Ничего, там сейчас другие ребята себя пробуют. Ирина об этом позаботилась. Особенно популярна рубрика молодежных мероприятий, посвященная таким темам как: "Самая веселая вечеринка" или "Самая красивая девушка семестра", и что-то еще в этом роде... А недавно и Саша перестал туда ходить... Сережа печатается, и больше прежнего. Про мусор и пустобрех на лекциях, конечно, ничего, да и черт с ними. Мусора от этого меньше не стало, а весной из-под снега открылась такая картина, что и я перестал искать редкие урны...
После той субботы, все воскресенье я заворожено суетился по домашним делам, удивляя своих, пока они не вспомнили о "зачетной неделе" и насильно не усадили меня за учебники. Каждый последующий день, к вечеру, меня не оставляло желание напиться, но помятую о завтрашней "сдаче", я каждый раз останавливался, а в среду, перед одним из зачетов, который мы группой дружно решили проплатить, даже поторговался с преподавателем. Хамство этот старик стерпел - деньги были дороже. Этого не стерпел я и открыто дерзил на оставшихся двух зачетах, нарываясь на провал. Но в следующем семестре ожидали комиссию с проверкой, нужна была хорошая отчетность об успеваемости, и все испытания я прошел вовремя.
В новогоднюю ночь мы попали во взрослую компанию Сережиной семьи, и пока Саша пытал счастья с его двоюродной сестрой, лет на пять нас всех старше, я, немного оттаивая, но еще очень серый и озлобленный, за бутылкой разговорился с каким-то Сережиным родственником, кажется дядей, откуда-то из Сибири. Мы много говорили о разном. Дядя, работавший конструктором какого-то комбината, оказался умным, сбитым мужиком, не оставляя ни один вопрос без ответа, давал по любому поводу дельные советы, был уверен в себе, в людях, и вообще во всей своей жизни.
Ничего этого я не мог сказать про себя, ни в чем из всего этого неуверенный. Наверное, поэтому мы легко сошлись в разговоре и нащупали много общих тем обсуждения. Всегда приятно поговорить с умным человеком. Я видел, как весь вечер он пристально следил за мной, и уже ночью, когда рядом вовсю шло веселье, на оттенок моей грусти во всех темах, что мы касались, он в один момент вдруг сказал:
- Вам, Вадим, кажется, очень не хватает веры...
- Откуда вы знаете? - удивленно поднял я пьяные глаза от тарелки.
- Нам ее всем не хватает. Только каждому по-своему.
- А вы знаете Веру?
- Веру нельзя знать. Ее можно только чувствовать, молодой человек. Веры в себя не хватает любому, только эта нехватка, а вернее, эта вера - у каждого своя, и имеет собственную силу над человеком.
Я понял, о чем он говорит, и обмяк.
- Так вы думаете...
- Я вижу по вам, что вся причина - в нехватке веры в себя. Вижу, потому что и сам, наверное, когда-то был таким...
Я пораженно молчал, осознавая то главное, что так искал все это время, и чего, как чувствовал, мне так недоставало. Я хотел спросить, что же мне делать, но тут же понял, как это глупо. Веры не хватает всем, сказал он. Интересно, если бы я понял это раньше, то может быть... Нет, дело не в знании. Дело только в самой вере, которая, оказывается, у каждого своя, но без которой, вижу, - никак.
Я поставил бокал шампанского на стол и посмотрел в окно. Там, в немой тишине, в темноту уходила, освещенная редкими слабыми фонарями, все вокруг покрывающая бесконечная снежная белизна.