Аннотация: Такое маленькое воспоминание о каторге под названием "музыкальная школа" ))
Страдания по Чернi
(...Музыкальные записки недоучки)
***
Когда мне исполнилось восемь лет, родители отправили меня в музыкальную школу.
Мама и папа хотели, чтобы их дочь, выросла образованным интеллигентным человеком, всесторонне развитой личностью, которая смогла бы поддерживать любую беседу и была максимально грамотна в вопросах искусства; особенно это касалось музыки.
Таким образом я и оказалась в данном учебном заведении.
Я пошла туда, и у меня мгновенно появилось множество новых друзей и врагов.
Отныне Филармония, театр "Оперы и Балета", и, конечно же, непосредственно сама музыкальная школа стали местом моих главных тусовок.
Вообще, когда ты попадаешь в новую компанию, то тебе там сразу либо нравиться, либо нет.
Мне нравилось.
Но в действительности я просто не до конца понимала, куда именно загремела.
Уже к концу первого класса я успела подружиться и с марширующими поросятами, и с коровой Белянкой, и с конвульсивным ежиком, который заставлял мои пальцы скакать по клавишам и корчиться в истинных страданиях начинающей музыкантши так, что думать о каких-то других вещах у меня просто не оставалось времени.
Были еще Савка ды Гришка, которые ладили дуду целых 5 минут моих экзаменационных вариаций.
И кот, который шлялся по горе и носил свой сон в рукаве.
Вообще, честно признаюсь, музыкальная школа - это какие-то нездоровые песни-прибаутки наркоманов со стажем, особенное первый год. Потом, как-то полегче идет.
...Но как бы я любила или презирала кого-то из вышеупомянутых господ, все равно это никогда не смогло бы сравниться с моей ненавистью к Черни.
Но о нем - чуть позже.
***
...Я уже давно не учусь в музыкальной школе.
Около пяти лет в моей жизни нет ни хора, ни специальности, ни сольфеджио. Но, несмотря на появившуюся свободу, я до сих пор помню все те песенки, которые мне довелось заучить еще в первом классе, и которые потом очень долго не давали свободно вздохнуть маленькой девочке по имени Люда.
Следуйте за мной!
Могу поспорить, что репертуар ДМШ не меняли с того самого времени, как Ной построил свой знаменитый Ковчег. А может быть он (репертуар) утвердился еще раньше, просто никто этого уже не помнит...
Но если вы нечаянно откроете дверь кабинета, где проходит сольфеджио, то в девяноста девяти процентах из ста услышите:
Как-то дед Андрей, в город гнал гусей!
Эй, продай Андрей, парочку гусей!
или что-то вроде этого:
Дождик-дождик, милый братец!
Эге-ге-гей!
Тише!
Вы знаете, что такое сольфеджио?
Вы думаете, что сольфеджио - это музыкальная грамота?
Да вы ведь ничего не знаете о нем, об этом предмете! Он, как жирный и склизкий червяк: проникает в твою жизнь, селится в подсознании, постепенно прогрызая мозги и, пробравшись сквозь извилины в уши (где и остается до конца учебного года), сворачивается калачиком. На всякий случай; чтоб никакой доктор его нечаянно не заметил и, вытащив наружу, не отправил на изучение в американскую шпионскую лабораторию по изобретению новых пыток.
Сольфеджио заставит тебя биться в конвульсиях за пять минут до начала занятий и еще три часа, после того как урок окончен; ты будешь отходить от этой ужасной процедуры всепоглощающего маразма очень долго, потому что...
Сольфеджио - это просто какое-то безобразие.
Ты можешь кричать, плакать, грызть ногти и притворяться больной, но все это определенно ничего не изменит в твоей жизни, потому что наступит злосчастный день, и сольфеджио ворвется в твой мир, и заставит до изнеможения махать руками (как будто ты - подбитая птица, что, в общем-то, недалеко от истины).
Тебя заставят не только петь песни о дождике и Андрее.
Тебя вынудят зубрить их по нотам, подбирать в разных тональностях, расчленять на секунды и терции, квинты и кванты, заучивая этот ритм до посинения и превращения в девочку-Чулок.
Это все настолько сольется с повседневной жизнью, что даже станет казаться чем-то неотъемлемым и нормальным.
И Белянка, ожив в Сладкой Грезе, станет приходить по ночам вместе с дедом Андреем и его гусями.
Она будет чудиться тебе в каждом сне и в каждой новой мелодии, эта противная гнусная корова, и ты ничего не сможешь поделать, потому что Белянка в сольфеджио, как Иоганн Себастьян Бах в специальности: единственный и всеконтролирующий авторитет.
Именно благодаря ей я поняла, что мой разум уже не принадлежит своей хозяйке.
В те моменты, когда всем моим однокашникам снились мальчики, дискотеки и сладкие куличи на Пасху, мне снилась корова Белянка, которая пасется на лугу и поет свою грустную песенку прямо мне на ухо.
Она свела меня с ума, лишила аппетита и желаний, а потом испарилась, впрочем, подослав себе на смену кое-что посерьезней.
Она (я просто уверена, что это Белянкин и ничей другой промысел) навела на меня князя Игоря, басовитого Годунова, и этого мелкого паразита Ивана Сусанина, который умудрился преследовать меня не только на музыкальной литературе, но даже в учебнике по истории.
Иван Сусанин пел свои арии низким голосом, а кучка других товарищей подвывала ему в такт, как стая серых волков, не давая мне разобрать слова и вникнуть в суть оперы.
Опера - это для того чтобы выть.
Сольфеджио - для того чтобы я сошла с ума.
***
Но, конечно же, помимо врагов Белянки и Ивана Сусанина были у меня и друзья.
Я всегда знала с кем стоит водиться, чтобы преуспеть в начатом деле, поэтому со второго класса главным моим приятелем был Иоганн Себастьян Бах.
Мне он нравился потому, что его инвенции можно было лупить по клавишам, не соблюдая ни форте, ни пьяно, т.к. писались они для клавесина, а у клавесина, как известно, не бывает ни громко, ни тихо.
Поэтому я любила этого парнишку и почти всегда играла его на отлично.
Я дубасила по инструменту так, что мысли отлетали в голове и я представляла себя дятлом, долбящим дерево, или маленьким Моцартом, или еще кем-то великим из прошлых столетий.
Я могла играть Баха в любом настроении, но лучше всего у меня получалось в кабинете, где пахло колбасой.
[В то время когда я училась в школе, под нами был магазин].
Ах, этот запах колбасы! Он так разжигал аппетит, что у меня открывалось второе музыкальное дыхание, и пальцы начинали задорно бегать по разным октавам, пытаясь быстрее закончить произведение, чтобы я спустилась вниз и наконец-то купила себе пирожок.
Баха я играла обычно в завершении своей программы (если оставалось время), т.к. он у меня получался лучше всего, и для его произведений не требовалось много эмоциональных усилий: темп, темп, темп.
За это я его и любила.
Он был не нудным, этот Бах и, признаюсь вам по секрету, однажды даже подмигнул мне...
Да-да. Именно так.
А все дело в том, что в одном из кабинетов, где я часто занималась по специальности, висели портреты великих композиторов.
Был там и строгий Бетховен, и задумчивый Моцарт, и кокетливый Шуберт, вечно пытавшийся отвлечь меня от серьезных мыслей своим игривым взглядом.
Конечно же, Иоганн Себастьян занимал в этом ряду почетное место посередине.
Мне постоянно казалось, что именно на меня Бах смотрит одобрительно; когда я играла хорошо, то и улыбка на его лице была доброй и снисходительной. Когда что-то не получалось, то глаза композитора становились грустными, как будто он укорял меня: "Ну что же ты? Я так старался, специально писал эту прелюдию, а ты вдруг так плохо играешь!".
...И вот, однажды после экзамена, когда я отвешивала приемной комиссии свой коронный поклон "до земли", луч солнца попал на стену, где висели портреты великих маэстро.
Так казалось другим.
В действительности же я точно знала: это Иоганн Себастьян остался доволен моей игрой и решил подмигнуть.
Вот так-то!
***
Самым популярным товарищем в нашей маленькой музыкальной стране была, конечно же, Элиза.
Ее хотели играть все; от мала до велика, начиная с первого класса и до конца четвертого, каждый ученик просто грезили этой девушкой, фанатично ковыряясь в темных нотах и пытаясь исполнить незамысловатую мелодию.
Но Элиза была запрещена, как будто ее изучение и представление на экзаменах несло в себе что-то порочащее и не соответствующее идеологии музыкальных учреждений. Тогда казалось, что это табу является просто какой-то придурью.
Чуть позже мне разъяснили, что все лишь для того, чтобы пьеса не стала заезженной; чтоб не возникало споров и драк, ее убрали из программы, иначе каждый умелец стал бы играть Элизу - такую прекрасную мадмуазель из бунтующей Франции.
А если все станут играть только ее, то другие композиторы могут и обидеться. А это уже получается несправедливость. А она (несправедливость) как известно ничего хорошего в себе не несет.
Поэтому Элизу никто и не играл.
...Но все хотели.
Каждый мечтал попробовать этот запретный плод, и, к слову сказать, в конце концов, все желающие сыграли ее. Для себя. Оставив грядущему поколению будущих музыкантов эту сладкую мечту выдуманную Бетховеном.
Когда я поняла это все и даже сыграла вышеупомянутую пьесу, - тут же разочаровалась в ней.
Получается, она была никакой не прекрасной мадмуазелью, а самой настоящей развратницей, которая приходит к неискушенным маленьким детям и начинает доставать своей красотой и таинственностью, манить и склонять к предательству.
- Не играй Баха, не играй Моцарта! Я, и только я, Элиза - то самое произведение, которое следует заучить наизусть и представить на экзамене! И именно ко мне ты должен стремиться!
...Элиза была просто Бетховеновским шпионом.
Оппозиционным агитатором из партии "Л. Ван Б.", но никак не самодостаточной личностью. Она хотела завладеть нашими рассудками и заставить любить лишь своего композитора.
Не более и не менее.
Посему, в конце концов, у каждого появились другие мечты...
Я мечтала о Шопене.
Я любила его больше всего на свете и боготворила похлеще Кирнбергера, чья прелюдия принесла мне сладкий момент славы на последнем экзамене в третьем классе; возможно, если бы существовал музыкальный Люцифер, то моя душа непременно продалась ему за право играть этого неповторимого Фредерика!
А началось все с банального похода в филармонию.
... Я тогда загремела на очередное мероприятие.
Мне было очень плохо там; все эти симфонии да концерты для фортепьянооркестров настолько давили на мозги, что единственным спасением от этой катастрофы было начать считать лампочки на люстре. Сколько бы я не ходила в филармонию, каждый раз их количество странным образом менялось: то их было сорок пять, то шестьдесят.
К тому же такой пересчет казался весьма азартным занятием: если не успеть сосчитать все до конца отделения - зажжется свет, и работа будет потеряна; начинай заново!
(Впрочем, когда зажигался свет, то я обычно забывала о лампочках и сломя голову неслась в буфет - жевать подсохшую колбасу и давиться шоколадом).
...Но в этот раз даже волшебные лампочки не умалили моих страданий.
...А все из-за манерных тетушек.
Вы знаете, на дневные концерты такие дамочки не ходят, но если это вечер и играют какие-то серьезные музыканты, то они как жирные мошки налетают в зал, предварительно вылив на себя литр самых вонючих духов.
Мне кажется, они специально ходят в магазин и покупают там эти духи. Все вместе. Может быть, они даже устраивают тайные соревнования на самый пахучий аромат.
Ведь это не простой парфюм, нет!
Это специальное вонючее зелье, разработанное хитрыми иностранными вредителями и перебивающее все ароматы в десяти метрах от объекта, который им подушился.
От такого ужасного запаха исходящего от каждой второй дамы, присутствующей на концерте, не спасет даже люстра.
Звуки симфонии блекнут на фоне гадкого амбре, - и вот уже буфет теряет всю свою привлекательность, ибо этот запах в первую очередь проникает в самое популярное место концертного зала (то место, где можно перекусить).
А еще в холлы, туалеты, и, кажется, даже на сцену.
От него нигде не спрятаться и никак не спастись (разве что только принести с собой противогаз)!
Именно эта культурна вонь была истинной причиной моего дискомфорта.
Я просто негодовала!...
Я и мой нос!
Последний страдал так, что плакал все первое и часть второго отделения, пока я не заснула.
Меня не развеселил даже дядя с бородой, сидящий сзади, хотя в любое другое время сопли размазанные по усам весьма позабавили бы меня, но только не в тот момент, когда самым правильным решением казалось отдаться Морфею и из царства музыки перенестись в царство собственных грез!
Единственное чего я боялась, так это заглушить своим храпом звуки рояля (ведь мой несчастный нос отказывался выполнять свою функцию); но даже этот страх позора не остановил меня.
...И вот в тот самый момент, когда греза была так близка, выходит этот американец Полак, рыжий как выгоревший лист по осени, и начинает играть Military Полонез.
И я просыпаюсь. И мне уже не хочется спать.
Вдруг начинает чудится, что это я играю произведение неповторимого Фредерика.
Меня уже не интересуют ни лампочки, ни буфет, ни бутерброд с отсохшей колбасой. Даже Нос, кажется, начинает оживать под великолепные звуки рояля.
Ах, Шопен! Я влюбилась в тебя с первой ноты; влюбилась искренне и безответно. Но даже эта безответность никогда не заставит меня променять твои ноктюрны на что-то более доступное...
***
...Придя домой, я тут же отыскиваю услышанное произведение в сиреневом учебнике для старших классов.
Я полна энтузиазма и готова сделать все: только бы сыграть Шопена как Полак.
Дрожащей рукой нахожу нужную страницу, открываю ее и...
И понимаю, что скорее песня про Белянку выиграет на "Eurovision", нежели мне удастся исполнить этот опус.
Потому что мои бедные пальцы не дотягиваются до нужных клавиш.
Мне хочется спросить Фредерика:
- Для кого ты писал этот полонез? Пардон, но пока запомнишь все аккорды, успеешь двадцать раз свихнуться! Да и в конце концов это эгоистично! Подумал ли ты о том, что не у всех пальцы по длине как итальянские спагетти? Нет. Ты об этом не подумал. Ты не думал о том, что как бы я не тянула свой мизинец, все равно не смогу дотянуться до нужной октавы. И что мне теперь делать?
Не играть Шопена?
Безобразие первой степени! Он меня просто обманул, этот Фредерик! Поманил ручкой, и нагло ухмыльнулся в лицо.
...Ведь то, что его произведения воспринимаются легко и поднимают настроение, это лишь свинская иллюзия! Это только кажется: трень-бень-бень - и сыграно. Тьфу - и все.
Ага. А как откроешь ноты, глаза на лоб полезут.
Такому в ДМШ не учат.
В музыкальной школе - Бах, Григ, Чайковский, Шуман, Бетховен. Карлы Черни всякие, Лемуаны.
...и именно в тот самый момент я поняла, где зарыта собака.
Я поняла, что вовсе не Шопен виноват в том, что у меня не хватает техники сыграть его полонезы и ноктюрны.
А знаете кто всему виной?
Во всем виноват подлый пакостник Черни.
Я его ненавидела еще больше, чем кто-то немузыкальный мог бы ненавидеть английские неправильные глаголы или этот нонсенс Future in the Past. Даже поэмы Якуба Коласа кажутся чем-то сверхизысканным и доступным, а интегралы превращаются в простецкие приемчики для салаг-первоклассников; что уж говорить об операх и филармонии - это просто райское наслажденье по сравнению с Ним.
Играть Черни так же нудно и невыносимо, как решать однотипные задачи изо дня в день пять лет подряд. Когда принцип решения - один и тот же, только вместо семи куриц, будет семь яблок etc.
Или, например, всю жизнь рисовать одну и ту же розетку, только разными цветами.
А может быть, этого паскудника можно сравнить с манной кашей или топленым молоком с противной пенкой.
Его можно сравнивать с чем угодно, даже с самыми непристойными явлениями современного мира, но если вам никогда не доводилось ознакомиться с его опусами лично, вы все равно не сможете понять, какая же он бесчувственная тварь, этот Черни.
Он еще хуже товарища Чайковского, со своими гарцующими "Маленькими лебедями" которые тоже всем плешь проели за компанию с "Французской песенкой", потому что были, в общем-то, везде.
И на музыкальной литературе, и на экзаменах, и на совместных походах в театр "Оперы и Балета".
Он даже хуже песни про братца Якова, который спал как убитый и не слышал колокольчик.
Эту песню мы каноном пели в хоре, и точно так же на сольфеджио.
Только в хоре мы ее пели "просто", а на сольфеджио еще глупо махали руками в разные стороны.
Когда я услышала этот мотив на каком-то концерте в филармонии, то чуть было не заорала от ненависти и не выскочила на сцену чтобы остановить такое безобразие про колокольчик, но вовремя спохватилась.
...Но даже они, эти заунывные вездесущие произведения, никогда не смогли бы сравниться с этой воистину мировой гадостью!
Ведь маленьких лебедей можно было пережить. Пройти и забыть как страшный сон эту заезженную мелодию.
Французскую песенку - не играть.
Песню про простофилю Якова - спеть и навсегда забыть как страшный сон.
В общем-то, я могла смириться со многим...
НО ЧЕРНИ!
...Его я простить не могла.
Черни это просто вечноживущий бесконечный беспредел. Это не описать словами.
Только матами, как же я его ненавидела.
Стоило только глазами наткнуться на эту безвкусную книжку оранжевого колера в дешевой обложке (такая была у всех в музыкальной школе) и я тут же понимала: вот он весь Черни. Такой же вызывающий и приставучий, как и цвет его опусов.
Все остальные ноты были красиво оформлены.
Но я повторюсь: Черни - это вечное навязчивое безобразие.
Если существует Ад для музыкантов, то, бесспорно, там всех заставляют играть опусы этого Черни по имени Карл.
Даже его имечко! Все соответствует.
У меня ЧЕРНИЛО в глазах от его нот, меня до зеленой кондратьи доводили эти этюды, базированные на противных гаммах и долбанных арпеджио.
Гаммы - это Черни. Черни - это гаммы. Они просто созданы друг для друга.
[Гаммы - от слова гам, какофония, звуковое уродство].
Там не было ни капли креатива или какой-то музыкальности. Даже со старичком Бахом я умудрялась поладить, а вот с этим пакостником - никогда. А между прочим Иоганн Себастьян - еще тот фрукт! У него вообще: правая рука играет мелодию, а левая лишь через пару тактов, как заторможенная идиотка, повторяет все проигранное правой, только на пару октав ниже.
И так до конца произведения.
НЕТ.
Это было лучше, чем Черни. Бах, по сравнению с ним - просто ангел. Он не воровал у меня время, а вот Карл Ч....
Я уже давно выучила наизусть все произведения всяких Дебюсси, Шуманов и прочих ребят и мне хотелось играть их и играть, потому что это у меня получалось.
Но вместо этого я слышала:
- Все, хорошо. Теперь давай Черни.
И мне приходилось доставать ноты и играть этот маразм, потому что этот маразм (единственное, что я не могла и не хотела учить наизусть), как заноза в мозгу не подлежал лечению или удалению из программы. Каждый урок начинался и заканчивался под эгидой оранжевой тетрадки. Я ее ненавидела настолько, что мяла и кидала в мусорку, и от этого она еще больше становилась мне противной; каждый раз воскресая из пепла как птица Феникс, воскресал гребаный Черни.
Он мне представлялся злым дядькой с щербатыми зубами и куцым носом, который сидит в центре мировой свалки и пишет эти этюды.
Он уже давно умер, этот парнишка, но мне казалось что в действительности меня просто надурили.
Черни непременно жив; в противном случае: откуда тогда берутся эти бесконечные произведения copyright by Karl, которые мне надо играть "якобы для техники"?
Черни - это для техники.
Я ненавижу Черни и от слова "этюд" меня начинает колотить.
Поэтому у меня определенноплохая отсутствующая техника, и я не могу играть Шопена.
Прости меня, Фредерик, но во всем виноват Он - самое заезженное издевательство за всю историю моей несостоявшейся музыкальной карьеры: Карл Черни.
***
Очень часто я прохожу мимо знакомого здания и прислушиваюсь к доносящимся звукам флейт, тромбонов, скрипок и, конечно же, фортепьяно.
Я представляю тех, кто сейчас сидит в том самом кабинете, где когда-то пахло колбасой.
Наверное, какая-нибудь девочка или мальчик в этот момент с упоением играют Чайковского, или воюют с Григом, а может быть, пытаются прийти к консенсусу с Кирнбергером?
Ведь, несмотря на все невзгоды, музыка - это так прекрасно!
Ради этого стоит пережить братца Якова и Белянку.
А принести себя в жертву Черни и выслушать страдания Князя Игоря, кажется, такой малостью, в сравнении с божественными звуками полонезов Шопена или пьес Рахманинова.
...и когда-нибудь, сыграв не один десяток гамм и арпеджио, инвенций и этюдов, ты посмотришь на стену и увидишь!...
Ты увидишь, как Иоганн Себастьян весело подмигнет тебе, и поймешь: все не зря!