И снова потекла монотонная, размеренная курсантская жизнь, скрашиваемая субботними и воскресными увольнениями в город. Но видно так уж на роду мне написано - ни дня без приключений!
Хорошим, погожим октябрьским субботним вечером уволился я с ночёвкой до вечера следующего воскресения, но домой сразу не поехал, а решил, вместе с Вовкой Вороновым - тоже херсонцем, прогуляться по Суворовской. Начав от кинотеатра имени Павлика Морозова, мы прошли её всю, останавливаясь чуть ли не через каждые двадцать-тридцать метров, чтобы поболтать со знакомыми ребятами и девчонками, и, наконец, добрались до пересекавшего её проспекта Ушакова. Проспект этот был замечателен тем, что, начавшись от железнодорожного вокзала, и оборвавшись гранитной набережной у Днепра, он рассекал надвое центральную часть города. Та же самая улица, пересекая его, имела уже совсем другое название.
Здесь, на углу Суворовской и Ушакова, под гастрономом с поэтическим названием "Платан", располагался небольшой уютный подвальчик. Для поднятия духа и ясности мысли мы с Вороной спустились туда, хряпнули по стаканчику старого доброго "Бiлого мiцного", закусив любимым курсантским лакомством - горячим пирожком с ливером, обзываемым народом "тошнотиком".
Не знаю, может у меня и имеется какое-то извращение по части гастрономии, - пробовал я потом в своей жизни и деликатесы всякие, но до сих пор помнится мне ни с чем не сравнимый вкус цвет и запах этого "профсоюзного" пирожка. А может это просто одно из сладких и грустных воспоминаний, о безвозвратно ушедшем времени, когда здоровый желудок мог переварить всё что угодно, мощное сердце весело гнало по жилам горячую кровь, а буйная головушка, не обременённая ни какими злыми думами, мало заботилась о дне завтрашнем, впитывая сегодняшние радости и удовольствия беззаботной и бесшабашной юности.
Подняв, таким способом, себе настроение сделали ещё пару концов в одну и другую стороны нашего "Бродвея", а затем отправились на танцплощадку "Ромашка", располагавшуюся в парке имени Ленинского комсомола. Пройдя между пузатыми не то римскими, не то греческими колоннами главного входа в Комсомольский парк, мы двинули по центральной аллее, на прямоугольных клумбах которой отцветали последние осенние цветы. За площадкой с аттракционами повернули направо, и вышли на финишную прямую - впереди, прямо по курсу, мелькали разноцветные огоньки и гремела разудалая музыка.
- Слушай, - предложил Вовка, - а давай зайдём во "Фрегат", хлопнем по кружечке пива.
- Давай, - согласился я.
Рядом с "Ромашкой", похожей больше не на танцевальную площадку, а на аэродром для вертолётного полка, находился пивной бар "Фрегат". Снаружи он походил на треугольную двухскатную туристскую палатку, только циклопических размеров, каменную и покрытую, как чешуёй, красной черепицей. Когда-то, давным-давно, ещё при Суворове, это был крепостной пороховой погреб. А сейчас тут находилась бойкая пивная, пользующаяся, особенно у мужской части населения, неизменным успехом. Не знаю, может это во мне говорит местный патриотизм, но тогда мне казалось что наш "Фрегат" ничем не уступал одесскому "Гамбринусу".
Широкая бетонная лестница вела вниз, к заасфальтированной площадке перед входом. За тяжёлой массивной дубовой дверью открывалось длинное мрачноватое помещение со сводчатым потолком. Справа и слева от центрального прохода были установлены в ряды длинные деревянные не крашенные, но вскрытые тёмным лаком, столы; вдоль них располагались такие же скамьи. На противоположной входу, декоративно-грубой кладки, стене были развешаны рыбацкие сети, засушенные омары, гигантские крабы, морские звёзды и прочие "прибамбасы", положенные пивбару. Тут же находилась стойка. На неё был водружен бочонок с краником, маскировавший трубу, от заправляемой из автоцистерны ёмкости, откуда пиво, самотёком, поступало прямо в кружки.
Хотя особой чистотой пивная, конечно, не блистала, но лужицы от пролитого пива, рыбьи кости, головы и чешуя периодически убирались, и тут было довольно уютно, а летом и прохладно, (о кондиционерах тогда, у нас ещё и не слыхали).
Выпив, не спеша, со вкусом, по паре кружечек пива мы, наконец, с Вовкой собрались таки пойти на танцы. Но едва поднялись от "Фрегата" по ступенькам на аллею, ведущую к "Ромашке", как нос к носу столкнулись с "централковским" патрулём. "Дети лейтенанта Шмидта", с красными повязками на рукавах, сочувственно глядели на нас: "Вляпались голубчики?"
Их "папа", осанистого вида офицер, с капитан-лейтенантскими погонами, начальственно рявкнул:
Не сговариваясь, мы с Вороной, как призовые жеребцы на дистанции конкур-иппика , сиганули через аккуратно подстриженные кусты и галопом понеслись между деревьями.
Остановились только у крепостного колодца. Никто конечно за нами не гнался, но вечер был испорчен окончательно. Постояли у колодца, покурили; бросили в него "бычки". Две красные светящиеся точки долго летели вниз и наконец погасли. Когда-то он был очень глубоким, да и сейчас, частично засыпанный мусором, он выглядит, особенно при дневном свете, очень внушительно. Выложенный изнутри камнем ствол его уходит далеко вниз, вглубь земли; дна не видно. На отверстие, диаметром что-то от шести до восьми метров (точно не помню), положена решётка, сваренная из толстенных железных прутьев. По ней, в детстве, ещё пацанами, любили мы ходить, с то замирающим, от смеси восторга и страха, то выскакивающим из грудной клетки сердечком.
Совсем рядом с колодцем - Екатерининский собор, обнесённый каменной оградой. Внутри её, - заросшие кустами сирени, могилы российских генералов и офицеров погибших при осаде и штурме Очакова. А в самом соборе, под мраморной плитой, спит вечным сном их знаменитый военачальник - фаворит матушки Екатерины, князь Потёмкин-Таврический.
Куда нам, со своими хилыми "закидонами", до исторических пьянок и заморочек светлейшего! Правильно: кесарю кесарево, а слесарю слесарево.
Наверное, когда Господь Бог хочет кого-то наказать,... за хулиганство, то он лишает его, временно, разума. И у Вовки и у меня увольнительная была выписана до вечера следующего дня. Зачем мы попёрлись ночевать в экипаж, - для меня это до сих пор осталось загадкой.
Уже на подходе к "бурсе", встречные коллеги предупреждали, что прибытие курсантов из увольнения контролирует сам замполит училища. Это нас не смутило. Единодушно было принято решение: "Зайдём с тыла, долезем по водосточной трубе до своего кубрика, постучим в стекло, - ребята окно и откроют".
Ребята открыть окно не могли по причине того что, посреди кубрика стоял Фёдор Алексеевич, в надвинутой на самый нос фуражке, и за что-то их "воспитывал".
Стучать в окно я разумеется не стал, а потихоньку сполз по трубе обратно и сообщил о своих наблюдениях Вороне. В конце концов, ну что нам сделает замполит, не укусит же в самом деле, - самонадеянно решили мы. Я, так вообще, ходил у него в любимцах. Политэкономия, которую он нам преподавал, давалась мне легко и я, при опросах, уверенно барабанил о преимуществах социалистического ведения народного хозяйства над капиталистическим.
- Вовка, не боись, я доложусь, а ты стой и молчи.
Посреди вестибюля, в щеголеватой, тщательно отутюженной форме, стоял заместитель начальника училища по политической части. Я, бодрым шагом, (а за мной мателотом Ворона), подошёл к нему, вскинул руку к козырьку и отрапортовал:
- Товарищ замполит, курсанты такой-то и такой из увольнения прибыли!
Строгим, чекистским взглядом, оглядев меня сверху донизу, он произнёс, обращаясь к Вовке:
- А Вы?
Из меня непроизвольно вывалилось:
- Это со мной.
- Да, лучшие люди портятся, - задумчиво-сурово изрёк "помпа".
- Отправляйтесь в роту.
..........
Рассвело. За окном вставало здоровое прохладное октябрьское утро, да и денёк обещался быть великолепным; солнечным и безоблачным. Ничто не предвещало грозы. Как и положено в воскресенье, народ поднялся на час позже, и не спеша, начал готовиться к завтраку, а затем и к увольнению в город.
Неожиданно в кубрике появился рассыльный, и громко назвав наши с Вовкой фамилии лаконично объявил:
- К начальнику училища! На ковёр.
В апартаменты начальника вёл отдельный вход из двора "бурсы", прикрытый от плаца крохотным, но тенистым сквериком из нескольких тополей, клёнов и кустов сирени.
В кабинете, за массивным столом, на котором красовалась точная, но уменьшенная раз в сорок, копия нашего учебного парусника "Кропоткин", восседала монументальная глыба "чифа". Ну прямо-таки картина из древнееврейской истории
- "Молох пожирающий младенцев". По бокам идола, как и положено языческим жрецам, с мрачно-торжественными лицами стояли начальник ОРСО и дежурный офицер. На ковре, перед жертвенником,... тьфу ты,... то есть перед столом, уже находился первый виновник торжества; мы с Вороной похоже следующие на очереди. Честно говорю, было довольно таки жутковато.
- Ну сколько тебя будут водить к начальнику училища? Ну когда ты уже наберёшься ума-разума? - неожиданно запричитал фальцетом наш шеф, как заботливая мама.
Ободрённая таким тоном жертва, попыталась, было приоткрыть рот, и чего-то там проблеять, в своё оправдание, но вдруг пригнулась, (а вместе с нею и мы) от рёва, похожего на звук, издаваемый реактивным истребителем на форсаже:
- Молчать щенок!!!
От удара массивного кулака, об не менее массивный стол, шхуна "Кропоткин" подпрыгнула так, будто в двенадцатибальный шторм с ходу налетела на коралловые рифы.
Первый шквал пронёсся. Теперь "чиф" заинтересовался нами.
- А это кто такие, самовольщики?
- Нет, Николай Яковлевич, это пьяницы, - услужливо подсказал начальник ОРСО.
- А, пьяницы! Я им сейчас покажу, как пить!
Второй шквал был не менее ужасающим, чем первый. Но хоть и было страшно, мы, (из рассказов бывалых курсантов) знали, что если "чиф" орёт, то не выгонит; а вот если говорит спокойно, то всё - стоп машина, сливай керосин, - отдаст в матросы и глазом не моргнёт.
Наконец "папа", всё ещё дыша как паровоз, окончил теоретическую часть воспитательного процесса, и перешёл к практической его стороне.
- А теперь, слушайте меня сынки внимательно. За экипажем, возле котельной, лежит кучка угля. Чтобы до вечера её там не было. О выполнении доложите своим командирам рот, а заодно и о том, что до Нового года Вы лишены увольнений в город.
.............
Кучка угля была похожей на один из донецких терриконов, и вершиной доходила до уровня второго этажа экипажа. Часам к десяти вечера, как раз к возвращению курсантов из воскресного увольнения, мы, втроём, смогли-таки её перештивать в угольную яму кочегарки.