Хоть я и опоздал на целый месяц в "бурсу", но волновался таки напрасно. Таких любителей поплавать набиралось каждый год немало, и мудрое начальство установило срок прибытия в училище, с производственной практики, с запасом. Фактически, регулярные занятия начались только с первого декабря. Так что не слишком я и отстал, в науке, от своих сокурсников.
Впечатлений у каждого было море, да что там море - океан! Нашу роту разбросало на шесть - семь месяцев по шарику: от Северного ледовитого океана до Индийского, от Новой Земли и Гренландии до французского острова Кергелен и спорных англо-аргентинских Мальвинских (Фолклендских) островов, - в ревущих сороковых южного полушария.
Были и особо отличившиеся. Санька Толкач, работая на рыбфабрике на филейной машине, умудрился отхватить себе пару пальцев на руке, и капитан со стармехом уговорили его не составлять акта и тем самым не наказывать команду, лишив её премии за рейс. Всеми клятвами пообещали они ему прислать на распределение, по окончании училища, персональный вызов не только в СУТФ, в Севастополь, но именно на этот же самый пароход. Так что Санька кровью заработал себе Севастополь.
У Олежки Титова вышло ещё покруче. Ему захотелось отметить прибытие из морей в одном из мурманских кабаков. Там Титыча и угораздило, в непарламентских выражениях заявить решительный протест швейцару, не пускавшему его в ресторан. За что он и был повязан заполярными ментами, прямо как борец за мир и справедливость Анджела Дэвис, (Тит так и сказал), их американскими коллегами. Правда, с ней это случилось по несколько другому поводу. Короче из Мурманска припёрлась по почте "свинья" и Тит получил на руки обходной. Впереди снова замаячил флот, но только теперь уже военно-морской.
На защиту симпатичной афро-американки, с роскошной копной густых кучерявых волос на голове, поднялось всё прогрессивное человечество. За Титыча же заступиться было некому.
И тогда Олежек сделал ход конём.... по голове. Он явился к "чифу" прямо на квартиру, в его отсутствие, разумеется, и поведал жене начальника душещипательную историю о своей горькой судьбе и о сердечнице-маме, которая этого удара не переживёт.
О благословенное доброе женское сердце! Ты можешь всё!
Титу велели укрыться в соседней комнате и ждать приезда на обед самого хозяина.
История, да и сам Тит, умалчивают, о чём беседовали супруги. Известно лишь, что через некоторое время он был выведен из укрытия и представлен пред грозны очи "чифа", и ему было приказано порвать обходной. Олежек сообщил нам только, какое это было восхитительное, ни с чем не сравнимое, райское наслаждение, разрывать на мелкие кусочки свой собственный приговор.
Журнальчики с полуодетыми и вовсе без ничего красотками прикупили оказывается почти все, а не только я один. По вечерам, после отбоя, кубрик превращался в дискуссионный клуб. Спорили о преимуществах того или другого полиграфического издания, а также о женской красоте до тех пор, пока Мишке, довольно равнодушно смотревшему на глянцевых красавиц, не надоедал наш галдёж. Тогда он срывался с койки и орал своим прусским голосом донбасского разлива:
- Вырубай свет! Всем спать!
На последнем курсе нужно было успеть сделать три курсовых проекта по трём предметам: "Экономике рыбного хозяйства", "Деталям машин" и "Двигателям внутреннего сгорания". Кроме того, сдать семестровые экзамены по "Судовым вспомогательным механизмам", "Теории устройства корабля" и "Судовым холодильным установкам". Но конечно самыми страшными были выпускные государственные экзамены, которые и решали всё. Если учесть что после Нового года начиналась месячная судоремонтная практика на заводе имени Куйбышева, то времени на всё про всё оставалось, как кот наплакал.
Итак, после почти целого года вольного жития, снова нужно было привыкать к казённой обстановке училища с его полувоенной дисциплиной, втягиваться в службу и учёбу.
Появилась у меня и новая подружка; совершенно случайно. Ехал я из дому в "бурсу" троллейбусом, разговорился с симпатичным кондуктором по имени Натка и всё, - клиент созрел. Оказалось что мы с ней соседи. Правда жила она у бабки на квартире, на вражеской территории - на Забалке, куда забредать нам - "тюлькачам", в одиночку, было небезопасно; запросто можно было "найти и развязать мешочек с кулаками".
Но, любовь - не знает преград! Короче, договорились встретиться в Кузнях, в субботу, в день увольнения, на троллейбусной остановке, у деревянной будки часовой мастерской.
Оставалось только уладить мелкие финансовые дела между мною и "Югрыбхолодфлотом". Я написал рапорт на имя начальника специальности, с просьбой предоставить мне два дня для поездки в Севастополь, для окончательного расчёта и получил добро.
За первыми заморозками, как это часто бывает у нас на юге, наступила оттепель, и Севастополь наслаждался последними тёплыми денёчками. После жаркого лета, с его шумными беспечными курортниками, город показался мне теперь каким-то тихим, задумчивым, грустным.
В Камышах стояла прозрачная, чуткая тишина. Судов в порту было мало. Моего красавца - "Малахова кургана", у причала тоже не оказалось. Он, наверное, пенил уже носом средиземноморскую воду где-нибудь на подходе к Гибралтару, направляясь в очередной рейс в Атлантику.
В кассе конторы мне выдали около ста рублей отечественных денег общесоюзного образца и маленький блокнотик, в котором на каждом листочке было написано: одна копейка.... пять копеек... один рубль... короче там было вклеено листочков на десять рублей. Я вообще-то слыхал про чеки Внешторгбанка, или как их называли моряки - боны, но видел их впервые. Очень похоже на те деньги, которые предлагал Попандопуло в "Свадьбе в Малиновке". Но за эти, в отличии от тех, в специальных магазинах - "Альбатросах", можно было приобрести дефицитнейшие товары по коммунистическим ценам. Так, например: фирменные американские джинсы - за пять - шесть рублей, а отечественный легковой автомобиль "жигули" - за пятьсот пятьдесят. И заметьте, притом без всякой очереди!
Этот блокнотик был выдан мне, взамен остатков валюты, заработанной в двух атлантических рейсах на "Малаховом кургане".
Уезжал я из Севастополя вечером. ЛАЗ - "турист" отвалил от автостанции, попетлял по городским улицам, выбрался на окраину, переехал Чёрную речку и полез из её долины по дороге круто поднимавшейся по склону вверх. Высокие, облетевшие пирамидальные тополя махнули мне вслед своими прозрачными кронами, а из водительского приёмника грустно запела Галина Ненашева: