Сырой февральский ветер захлопнул за спиной дверь подъезда. Он прошел к лифту, нажал кнопку. Черт бы побрал эту погоду, ботинки насквозь промокли, и Маринку эту черт бы побрал, черт, черт, черт! На полу кабины разлилась пахучая лужица. И собачников этих, черт, черт, черт! Обязательно какая-нибудь тварь в лифте нассыт, собаки, кабели, суки!
Сука жизнь, сука любовь, Маринка тоже сука. Вымотала все нервы своими хочу-нехочу, буду-небуду. Сегодня два часа ее у работы дожидался, а ее оказывается и не было там вовсе, позвонила уже около восьми. Ах, прости, забыла тебя предупредить, я сегодня вечером занята. Ага, занята, знаю я все твои занятия. И ведь, блядь, ничего не скажешь, потому как договаривались: никаких обязательств, свободные люди, просто любовники, ни ревности ни собственнических претензий. Опять домой рано вернусь, жена еще не спит. "Где был" не спросит, отучил я ее лишние вопросы задавать и сам не задаю, но мне теперь весь вечер ей в глаза смотреть придется, казнь египетская милосердней. Десять лет вместе, надоели друг другу до чертиков, черт, черт, черт, а в них все тот же крик: не бросай меня! И ведь не бросишь, не сможешь, потому что приручил, потому что в ответе.
Замок щелкнул, освободив путь в квартиру. Он шагнул в полумрак прихожей, нашарил на стене выключатель, но, помедлив, решил ограничиться светом из гостиной, авось устала и заснула пораньше.
--
Кто там? - донеслось из комнаты. Интонация с подъемом тона к концу фразы воспринимается как радость, так учили. - Кто там? - все тот же подъем с интонационным выделением последнего слога.
Слишком искренне звучит, даже в груди что-то шевельнулось, далекое, почти забытое. Он не ответил.
--
Кто там пришел? - слово "там" продолжило терзать слух и на глаза от чего-то навернулись слезы. - Тереша, кто ТАМ пришел? - будто далекий колокольчик прозвенел.
--
Это я, - глухо, плоско ответил он и, собравшись, прошел в комнату.
Телевизор с выключенным звуком показывал мультики. Она лежала на супружеской тахте.
--
Привет, ты сегодня рано, - взгляд оторвался от книжной страницы.
Ему показалось, что ее "привет" заметался эхом от стены к стене. Он быстро перевел глаза на висящую на стене картину.
--
Да, все отменилось. Решил не задерживаться, - слова слипались во рту, как недоваренная каша.
--
Вот и хорошо! Мы с Терешей тебя дожидались, - сказала она, поворачивая голову мягкой игрушки в его сторону.
Громадные черные зрачки вперились в него немигающим взглядом. Плюшевый медведь Терентий, ее любимец, уставился своими неживыми глазами-пуговицами, он увидел в них сверлящую сердце тоску и безысходность, будто зверя обложили со всех сторон хитрые охотники и собаки уже с громким лаем бегут по полю, готовые вырвать горло своими клыками.
--
Ты давно дома? - он сделал вид, что что-то ищет в своем портфеле.
--
С трех часов, у нас на работе сегодня маски-шоу.
--
Какое еще шоу?
--
Налоговая нагрянула, бухгалтерию опечатали, меня с обеда отпустили.
В портфеле оказалась связка ключей и позавчерашняя газета. Чтоб не встретиться с ней глазами, он начал стягивать через голову теплый свитер.
--
А завтра пойдешь? - спросил он сквозь узелки пряжи, вдыхая стойкую смесь запахов Маринкиных духов и собственного пота.
--
Нам сказали до четверга не появляться.
Сняв свитер, он подошел к платяному шкафу и долго выбирал вешалку. Но и это занятие не могло продолжаться бесконечно, взглянув мельком в окно, он перевел взгляд на безмолвствующий телеэкран.
--
Лев Бонифаций.
--
Ага, по канату ходит.
--
Посмотрите, вот он без страховки идет, чуть левее наклон - упадет, пропадет, - стихи продекламировались сами собой.
--
Мы тебя ждали.
--
Кто это мы, Николай второй? - вопрос прозвучал нарочито глумливо.
--
Я и Тереша.
Он не обернулся, но в груди опять завибрировали ледяные иголки, будто он снова заглянул в бездонную пустоту глаз ее игрушки, и тогда он проорал:
--
Мать твою! Тебе же тридцать лет в обед, а у тебя все детство в жопе играет!
--
Ну, ладно, не сердись, ну что ты? - все тот же извиняющийся успокоительный тон, все так же приветливая интонация, от которой ощущаешь себя самой последней мразью. - Я знаю, устал, ты не знаешь, когда...
Он повернулся и, не дослушав фразу до конца, прошел на кухню. Заглянул в холодильник.
--
Ты ужинала?
Она что-то ответила, он не расслышал.
--
Тогда я себе сосиски сварю, на тебя варить?
Снова не расслышав ответа, он зажег газ и налил в кастрюлю воды. Потом постоял, подумал и добавил еще немного. Помыв под краном бледный помидор, он поставил на огонь сковороду, плеснул в нее растительного масла, добавил немного соевого соуса и некоторое время стоял, наблюдая, как пузырьки светло-желтого пробивают пленку темно-коричневого, перенимая его запах и вкус. Она тихо подошла сзади и обняла за пояс, сомкнув руки. Он вздрогнул от неожиданности и отстранился.
--
Не мешай, поди пока руки помой, - сделав вид, что ему что-то срочно понадобилось в холодильнике, он разжал сведенные в замок пальцы и, не оборачиваясь, проследовал в дальний угол комнаты.
Она молча направилась в ванную. И сколько это может продолжаться? Почему я все еще здесь? Что меня держит? Может то, что она - единственный человек, которому я действительно нужен. Нет уже ни чувств, ни страсти, все сгорело, все пепел, осталась только эта идиотская "нужность", груз ответственности, тяжелый крест. Вросла она в меня, и я в нее врос, как загнутый ноготь на ноге, больно и неудобно и без крови не избавиться, только по живому резать или рвать, что в принципе одно и то же.
--
Ветчинку будешь? - она пододвинула к нему свою тарелку.
--
Нет, спасибо.
--
А грибочки?
--
Грибы буду. Нет, не надо хлеба, я уже обожрался, - сказал он, отстраняя ее руку.
Он пододвинул бутылку и наполнил свою, прежде уж дважды опустевшую, стопку. Махнув ее разом, он закрыл глаза, ощущая, как водка проворной змеей переползает из пищевода в желудок и сворачивается на дне. Прочувствовав все это, он наколол на вилку гриб и поднес его ко рту.
--
Зимины в субботу к себе приглашали, - сказала она, обирая с сосиски непослушную оболочку.
--
Что это они вдруг? - он отложил вилку и поморщился.
--
Так ведь юбилей у них, Янке тридцать исполняется.
--
Поздравь ее от меня.
--
Может быть сходим, я уже давно Янку не видела?
--
Хочешь - сходи, а мне некогда, деньги на подарок я дам.
--
Как скажешь...
До постели он добрался около часа ночи, нарочно оттягивая этот момент, придумывая себе занятия и вовлекая себя в бесконечную тягомотину никому не нужных дел. Выбравшись из душа, он прокрался под одеяло, лег на спину и опустил голову на подушку, почувствовав на щеке ее ровное дыхание. "Спит", - подумал он и повернулся к ней лицом. В полумраке спальни, нарушаемом лишь светом фонаря под окном, смутно виднелись сомкнутые веки, дуги бровей и щека, прикрытая локоном темных волос. Повинуясь какому-то неконтролируемому внутреннему позыву, он приблизился и погладил ее.
--
Спи спокойно, приятных снов, - прошептал он.
--
Ты не спишь? - ее пальцы легли на плечо.
--
Почти уже спал.
--
Обними меня.
--
Не стоит, завтра вставать рано.
--
Обними и будем спать.
--
Не надо, не хочу - ответил он, снимая с плеча ее руку, - мне в полседьмого вставать, на работу, мать ее, идти, а ты до двенадцати дрыхнуть будешь.
Она убрала руку и повернулась к нему спиной. Ветер за окном рвал серые тучи, сквозь которые изредка проглядывал ущербный месяц. Не до конца завернутый кран на кухне ронял капли: кап-куп-кап-куп-кап-куп. Будильник на прикроватной тумбочке в противофазе ему отсчитывал секунды. Вдвоем они сплетали замысловатый ритмический узор: кап-тик-куп-так-кап-тик-куп-так.
Ее выдержки хватило не надолго, накопленная обида и горечь за то, что уже никогда не вернуть, подступили к горлу, и она зарыдала, громко, в голос.
Он не стал успокаивать, перевернулся на спину и подумал: "А ведь, в сущности, что мне стоило?".
Во дворе истерично завыла автосигнализация. Он закрыл глаза и попытался перенестись на десять лет назад.
--
Алло! Да, это я, приезжай на следующей неделе, в пятницу, Вовка Зимин женится, нас приглашал.
На улице жара. Ладони сжимают прохладную трубку междугороднего телефона-автомата.
--
Я даже и не знаю, меня родители вряд ли отпустят.
--
Никаких "не знаю", приезжай, я с утра пятницы буду встречать каждый поезд.
В трубке щелкает, и телефон проглатывает очередную пятнашку.
--
Не вздумай, я телеграмму дам, если соберусь.
--
Если ты не приедешь, я прилечу к тебе сам, на крыльях, и заберу с собой!
Он подсчитывает лежащие на ладони монетки - еще минуты на три осталось.
--
Смотри не опали перья.
--
Они у меня неопалимые. Так приедешь? Говори сразу, да или нет?
Сигнализация за окном не умолкала ни на секунду. Завывала, квакала, свиристела и крякала. Тогда они не виделись целых два месяца. Работы не было, приехать к ней он не мог, перебивался случайными заработками на овощном рынке, денег едва хватало только на еду. Она была студенткой и летом жила с родителями на даче под Москвой. А тут такая удачная возможность встретиться подвернулась - лучший друг женится. Он вспомнил, как считал дни и часы до ее приезда.
"Скорый поезд Москва - Санкт-Петербург прибывает к четвертому пути, правая сторона. Нумерация вагонов с головы поезда".
Вокзальный люд - носильщики с тележками, таксисты в засаленных джинсах, пестрая толпа встречающих. Все моментально оживает, стряхивая с себя оцепенение недосмотренных снов и неравномерно распределяясь вдоль серой полосы перрона. Из окна зала ожидания на втором этаже толпа похожа на одинокий сперматозоид: круглая голова под навесом у конца пути и тонкий извилистый хвост. Вот и тепловоз показался, его запыленное лицо с низко посаженными глазами запечатлело тупую усталость монотонного ночного труда. Он медленно подплывает ближе, тяговые двигатели уже отключены и только иссякающие силы инерции плавно доводят его до конечного упора, в который он и утыкается носом, проваливаясь в глубокий сон. Проводник открывает двери, протирает поручни. В поеме двери показываются первые пассажиры.
"Группа крови на рукаве - твой порядковый номер на рукаве", - взрывает утреннюю тишину громкоговоритель киоска с кассетами.
Полусонный он отнимает от бедра и подымает вверх три красные гвоздички, на розы, как всегда, денег не хватило. Не хватило их и на такси, а метро откроется только через десять минут, поэтому он и приехал на вокзал еще с вечера, скоротав ночь в хождениях между залом ожидания и мемориальной стелой посередине площади Восстания, которую местные жители давным-давно окрестили "Мечтой импотента". В двадцать с небольшим, однако, такие мечты еще не актуальны, все само собой получается.
Ползшее черепахой ночное время стократно сжимается и он уже всерьез обеспокоен тем, что среди десятка пассажиров, успевших сделать первые шаги по перрону, ее нет. В голове мелькают мысли: "А вдруг опоздала, отстала от поезда, вдруг я что-то напутал и она уже ушла, вдруг я вообще не получал ту телеграмму, вдруг это все мне показалось...". В этот момент пожилой толстяк с двумя объемными клетчатыми сумками отходит в сторону и на перроне появляется она.
--
Привет! - кричит он, протягивая цветы.
--
Привет, ты все-таки меня не послушался, - говорит она с укором.
--
У меня не было выбора, все равно бы не уснул.
Свадьбу справляли за городом. Уехать в субботу утром в августе из города на электричке - задача не из легких. Толпы людей штурмуют каждый поезд, чтоб попытаться нагнать на нем неумолимо убегающее лето. Задача усложняется примерно вдвое, если электрички в один пункт назначения уходят с разных вокзалов и в десятки раз, если ты ничего не видишь и не замечаешь вокруг.
"Мы тогда четыре электрички пропустили", - улыбается он сквозь сон. Во дворе сквозь порывы ветра продолжает назойливо завывать автосигнализация, но он ее уже почти не слышит. - "Целовались прямо на гранитной тумбе около билетной кассы, не замечали времени, не слышали объявлений... Не помню даже, как мы в вагоне-то очутились. Все размыто, как во сне. Я даже лица ее не видел, только глаза, глаза в которые сейчас не могу смотреть".
--
Молодой человек! - согнутый палец упирается ему в плечо, - Я к вам обращаюсь! Что вы себе позволяете? Люди же кругом.
С трудом очнувшись, он отпускает объятия и обводит взглядом окружающее пространство. Электричка. Коричневые шелушащиеся лица дачников с корзинами овощей, плоский, расплывшийся неровным блином лик какой-то бабы лет пятидесяти, взгляд одинокого алкоголика с соседней лавки по диагонали, все обращены к нему.
--
Куда же ты? - она проникает своими тонкими руками ему под мышки и привлекает к себе.
Ее губы, пахнущие теплом уходящего лета, возвращают мельком потерянную гармонию и сознание вновь кружится в водовороте.
--
Нет, вы только посмотрите! Даже внимания не обращают! - не унимается голос откуда-то извне. - Молодые люди, прекратите целоваться, в общественном месте же находитесь, а не где-нибудь!
--
Смотри, что делают, уж совсем стыд и совесть потеряли! - опомнилась баба низким грудным голосом, - Блядство какое в вагоне развели, сволочи поганые, молодежь гребаная!
--
Не обращай внимание, целуй меня, - говорит она.
И снова возвращается тишина, будто и нет ничего, кроме стука неутомимого мышечного мешочка под тонкой футболкой, этих мягких рук, неровного дыхания и едва уловимого запаха желез.
Три дня пролетают, как три секунды, и вот уже снова вокзал и красные вагоны ночного поезда.
--
Семнадцатое, пятое купе, - говорит проводник, - проходите.
Двадцать минут до отхода. Соседи еще не подошли. Они садятся рядом на кушетку.
--
А как ты себя представляешь через десять лет? - вдруг спрашивает она.
--
А никак.
--
Почему?
--
Слишком долгий срок, почти половина прежней жизни.
--
Ну все же?
--
Я пожилой и счастливый человек.
--
Пожилой и счастливый, - она морщит лоб, - такое бывает?
--
Обычно нет, но я - исключение.
--
Продолжай.
--
Так вот, я пожилой и счастливый человек, мне тридцать один год. Я живу в следующем веке, в следующем тысячелетии. У меня есть ты и двое замечательных детей, у меня есть...
--
Стоп! - она прерывает его на полуслове. - Квартира, дети, жена - это все, что ты увидел?
--
Нет, не все, еще я увидел, что у меня есть...
--
Нет, постой, не надо, про то, что у тебя есть, скажи мне, что ты чувствуешь?
--
Да, все нормально, - сказал он удивленно посмотрев на себя в зеркало на двери купе, - вроде все в порядке, руки-ноги целы... пока еще.
--
Да нет же, не сейчас, а через десять лет.
--
Откуда мне знать, как я себя буду чувствовать? Я даже насчет завтра до конца не уверен.
--
Ну, завтра-то все будет в порядке.
Она поправила сползающую со столика салфетку.
--
А ты сама-то знаешь, что ты будешь чувствовать через десять лет?
--
Не знаю, поэтому и спросила.
--
Вот видишь, сама не знаешь, а меня спрашиваешь.
--
Да, все зыбко... Я одно знаю, я никогда не хотела бы любить тебя меньше, чем сейчас.
--
Так люби, вот он я, весь твой!
--
А ты, ты будешь любить меня так же?
--
Буду.
--
Откуда ты знаешь, может все еще тысячу раз изменится, может ты встретишь другую женщину, лучше меня?
--
Этого не будет, я этого не допущу, мне никакой другой женщины не надо, ты самая лучшая, я люблю тебя, я в ответе за это, и никогда не будет по-другому, клянусь.
Поезд трогается, он соскакивает уже на ходу и долго бежит по перрону, пытаясь догнать ее едва заметный силуэт за двойным оконным стеклом. Голова разрывается от резкой боли, ему кажется, что мозг сверлят дрелью с толстенным победитовым сверлом, каким делают отверстия для шурупов в капитальных бетонных стенах.
И что эта машина никак не уймется, орет и орет, как полоумная? Неужели хозяин не слышит? Он открыл глаза. На тумбочке неистовствовал будильник, озаряя темноту розовыми всполохами подсветки. Резкий удар по клавише оборвал его трель. В комнате воцарилась тишина, в которой было слышно только ровное дыхание той, за любовь которой он только что снова поклялся быть в ответе. Впрочем он этого уже не помнил, внезапное пробуждение начисто стерло все воспоминания о только что увиденном сне. Хорошо, что она не проснулась. Он поцеловал ее в висок, резко поднялся, так что в глазах на пару мгновений заплясали радужные пятна, и пошел на кухню варить кофе. Когда коричневая пена шапкой нависла над краем турки, в голове всплыло недавно услышанное где-то псевдо-хокку:
Наркотики, гейши,
Цунами, сакэ, харакири -
Вот, что нас губит.
Он улыбнулся. Среда пришла - неделя прошла. В среду я обещал Маринку в японский ресторан сводить. На работе завал, дома черт знает что, а отказаться нельзя, обещания надо держать, за слова отвечать, да и с Маринкой встретиться хочется, уж три дня, как не виделись. Небо за окном постепенно серело. Начинался новый день.