Электричка до Конаково ползёт лениво. В вагоне душно и влажно. То и дело в двери протискиваются торговцы пресловутым бактерицидным пластырем, орешками и носовыми платками. Вообще-то они теперь как-то иначе называются. Не то дистрибьюторы, не то супервайзеры. Сути дела это не меняет. Главное в их ремесле убедить пассажира, что именно сейчас ему просто необходим этот чудесный лейкопластырь, да ещё по такой привлекательной цене. А возьмёшь упаковку - будет тебе скидка. В вагон зашёл парнишка лет двадцати и несколько минут расписывал преимущества маленькой серебристой ручки, пишущей невидимыми чернилами. Я уж и сам удивился, как я мог столько лет жить без такого замечательного предмета и полез, было, за деньгами. Но потом ущипнул себя за щёку, помотал головой в разные стороны и кое-как очухался от этого маркетингового гипноза.
Ну их к лешему со всем этим товаром! С рекламного плаката на противоположной стене смотрят прямо мне в глаза идиотские восторженные рожи, воспевающие какой-то косметический препарат. За то, что реклама вызывает отвращение мы должны сказать спасибо тем бездарным ваятелям, что клепают такие вот плакаты. Талант нынче не в цене. Да что талант? Нынче скорость в цене. Мир меняется с каждым годом всё быстрее, и на коне оказываются те, что быстрее угадывают направление ветра. А, угадав, надо бежать, лететь, хватать. Кто быстрей? Ну, я-то не успею. Да и Михалыч, очевидно, не успел. Как я понял, живёт он в простом деревенском доме где-то возле Московского моря. Живёт с женой вроде. Ничего, увидимся, потолкуем. Всё лучше, чем сидеть в затхлой столичной норе.
Михалыч - один из немногих людей, сформировавших моё нынешнее миропонимание. Мне было шестнадцать, когда он впервые вытащил меня в поход. И не одного меня. Нас семеро было. Теперь-то жизнь всех по разным углам разбросала, да не то, чтобы по углам разным. Живём-то мы все в одном городе, а вот встречаемся с каждым годом всё реже. Так и должно быть. Ничего в этом нет особенного. Об этом уж столько книг написано и фильмов поставлено, что мне и рассуждать-то на эту тему неудобно. Всё ж я ещё не старик, и брюзжать рановато, хотя и хочется частенько.
Юрию Михайловичу было тогда двадцать четыре. Мы-то Юрием его почти не называли. Приелось как-то, Михалыч и всё. Коротко и ясно. Никогда не забуду наше первое приключение. Шлёпали целый день по грязи, на привалах шишками кидались. Я Михалычу прямо в лоб засветил, а потом за это десять раз кедами по заднице схлопотал. Наказание у нас такое было. Десять кедов за ругательство матерное, или ещё какую провинность. Маршрут Михалыч явно не рассчитал, опыта у него у самого было маловато для того, чтобы группы в леса водить. Помню закат. Солнце оранжевым масляным блином зависло над полем. Воздух затвердел, скомкался травяными шариками. Надо б уже лагерь ставить на ночёвку, а мы всё идём. Тут сзади Газик такой старенький тормозит.
- Подвезти, ребятня?
- Подвези. Только у нас денег нет.
- Да ладно, садитесь так.
Запрыгнули мы в кузов, а Михалыч в кабину забрался. Едем, песни орём. Тут смотрю грузовик-то в кювет заворачивает, мы за борта вцепились, дыхание затаили! Завалился наш Газик на бок, мы повыпрыгивать успели, Михалыч из кабины вылезает, ревёт на водителя, как тигр уссурийский. Мат-перемат! Осмотрелись. Вроде целы все, никто не ушибся. Михалыч рявкнул чего-то напоследок и пошли мы дальше. Михалыч впереди, мы за ним гуськом. Гляжу: инструктор-то наш повеселел, шагает, пританцовывая.
- Вы чего это, Юрий Михалыч?
- Душа поёт!
- Ага, поёт. Оно по запаху чувствуется. Где ж Вы успели нарезаться-то? И с нами не поделились.
- Запомните, я в походах этого не потерплю. Дома - там, что хотите, делайте, но тут, чтобы я не видел!
- Ага... оно и видно что не потерпите!
- Да ты послушай. Сажусь, значит, в кабину, гляжу: он одной рукой баранку крутит, а в другой чекушка, наполовину выпита. - Выпьешь? - говорит. Я думаю, если не выпью - так он сам допьёт. У меня шесть пацанов в кузове, а тут водила пьяный. Ну я и выпил. До дна.
- Что, прямо-таки полбутылки до дна?
- Ну а чего?
- А чего он в кювет-то съехал?
- Так он до этого напился, у него лыко не вяжет! Если б я бутылку не отобрал, не знаю, куда б он вообще заехал.
Я улыбнулся. Так ясно всплыл перед глазами мускулистый кудрявый парень. Вылитый Тарзан. Мы тогда, раскрыв рот, слушали каждую его историю, пытались ему подражать. Помню однажды мы забрели в болото. Заблудились. Ночь, лягушки серенады поют многоголосьем, куда ни глянь - черным-черно. Нашли мы тогда более или менее сухой островок, чтобы только палатку поставить, да костёр развести. Воду из болота набирали, через платок процеживали. Головастиков в сторону - воду в котелок. Цвет у этой воды был рыжевато-коричневый, будто какао, а вкус... не пил я никогда больше такого вкусного чая. Было время.
А ещё, помню, зимой неделю по лесу бродили. Первые дни вроде ничего, погода щадила. А на четвёртый день ударили морозы, да такие, каких московская область лет двадцать не видывала. Я был готов зарыть Михалыча по шею в снег и бросить его на растерзание волкам, боюсь только, вымерли тогда все волки от холода. А Михалыч - тот не унывал. Ушёл в лес, долго топором стучал, а потом припёр на плече здоровенное бревно в два обхвата. Хорош был костёр. Жаркий, ярый. Отплёвывался угольками во все стороны, искрил в небо кремневыми мотыльками. Так и хотелось поймать их и в спичечный коробок, чтобы потом ночью любоваться. До утра Михалыч пел песни, перебирал гитарные нервы, хрипел о дружбе, о верности, о любви. Под утро, когда глаза уже слипались и кончались сигареты, Михалыч достал из кармана штормовки детскую погремушку и ударяя в неё, будто в шаманский бубен, с диким рёвом пустился в пляс вокруг костра. Мы прыгали вместе с ним, вторя его истошным крикам. Если я когда-то и был счастлив, то было это как раз в то зимнее утро. Тогда смысл жизни казался мне прозрачнее дистиллированной воды. Не то, что теперь.
Несколько лет мы так вот проводили чуть не каждые выходные, забыв о комфорте и тепле. Пили лесной воздух, вдыхали утренний озёрный туман, слушали барабанные ритмы дождя на брезентовой крыше. Шагали по лесным тропам и бурелому, переправлялись вброд через реки, поклонялись огню.
Однажды Михалыч исчез. Ушёл на неделю в горы, а вернулся, даже не позвонил. Несколько месяцев мы о нём вообще ничего не слышали, а потом слышу в трубке голос его:
- Что ж вы, - спрашиваю, - бросили нас что ли?
- Да, Серёг, у меня тут непредвиденные обстоятельства случились. Вы поймите меня правильно. Походите пока без меня. Вы уж взрослые, всё умеете.
Так мы его больше и не видели. Звонит иногда, спрашивает о новостях. На вопросы уклончиво отвечает. Ушёл человек - погрустили, поругали, потом вспоминать стали всё реже и реже, пока на нет не сошло. Так и уходят люди вникуда. Вот и получается, что человек сам по себе ничего не стоит. Мы можем оценить лишь поступки, добро и зло, которое нам делают. Сам человек не представляет для общества никакой ценности. Не случайно же умирают в одиночестве старики. Их былые деяния никто не помнит, а от теперешней немощности никому пользы нет. Так и гниёт старость в четырёх стенах и остаются ей лишь воспоминания. Да и они с годами покрываются чердачным прахом.
Обязанности мужественного походного предводителя взял на себя Генка. Не ночевали мы с тех пор в болотах, не били в бубен у костра, но зато было у нас всегда трёхразовое питание и чётко проработанный маршрут. Михалыч как-то сам собой забылся. Да тут ничего и не попишешь. Он своё дело сделал, воспитал последователей. И тем не менее, каждый из нас в душе таил обиду, почти невесомую, но всё ж обиду.
А тут три дня назад звонок телефонный.
- Здорово Серёга!
- Здорово! Михалыч, Вы, что ли? Тьфу ты! Ты, что ли? У самого уж дочери пять лет, а всё с тобой на Вы. Рад слышать.
- Слушай, а приезжайте ко мне в Конаково.
- Куда? Ты что, к природе поближе перебрался?
- Да, с женой тут живу. Давай, собирай народ и к нам. К дому рыбака сходим, костёр, гитара. Ну, как раньше.
- Ну, всех-то собрать не обещаю, сам понимаешь. Теперь у всех семьи, жёны могут не отпустить, но постараюсь.
- Да пускай с жёнами приезжают.
- Ну, Михалыч, с жёнами это всё не то, ты ж понимаешь!
- Ну, как знаешь. В общем, жду вас. Записывай адрес.
Электричка закряхтела, поднатужилась и последним рывком причалила к платформе. Тут где-то должен ждать меня Петька. Кроме него идею воссоединения никто не поддержал. Не поддержали не потому, что обиделись, а просто стали ребята тяжелы на подъём. Не мудрено. Вернуть бы сейчас шестнадцать лет - гурьбой бы мигом прилетели.
- Здорово Петруха! Как сам?
- Да, вроде, ровно всё.
- Ну что, к Михалычу?
- К нему, оглоеду. Сколько не видели-то его?
- Да лет восемь-то точно. Даже поболе.
- Ну, идём. Охота посмотреть на чёрта этого.
Посёлок большой, а дом у Михалыча на отшибе у самого леса. Я как раз такой себе и представлял: массивный сруб, обшитый вагонкой. Местами даже проступают следы зелёной краски, а так, кажется, цвета у дома нет вообще. Окна здоровенные, чистые, занавески цветастые. Открываю калитку.
- Ба-а! Михалыч!
Стою, как истукан, и сказать ничего не могу. Будто язык проглотил. Михалыч всё такой же сильный мускулистый здоровяк. Шорты на нём джинсовые с бахромой, майка, наподобие боксёрской. В огород ведро тащит, с помоями, видно. Волосы отпустил до плеч, ленточкой подвязаны. Да только волосы-то седые совсем. Будто пеплом посыпаны. А ведь был чернявый. Как же так?
- Ну что, постарел, да?
- Да, не-е! Всё такой же жлоб огроменный. Тебя годы не берут!
- А чего вдвоём-то только? Где остальные?
- Не смогли, Михалыч. Дела у них. В другой раз приедем все вместе. Ты б нас хоть в дом пригласил. Давай, показывай, жану, свою. Небось, красавица писанная, раз столько лет тебя от нас скрывала.
На крыльцо вышла женщина лет тридцати. Худая и смуглая. Руки тонкие, как соломинки. Глазища огромные. И впрямь была бы красавицей, только вся правая половина лица в синих шрамах, как от ожога. Смотрит на нас, улыбается смущённо.
- Ну что же вы? Заходите в дом, чаю попьём. Я о вас столько всего слышала! Вы мне можно сказать, как родные. Меня Лена зовут.
- Идём, Петруха.
Чай был приторно сладким и очень горячим. А, возможно, приторным он был не от сахара, а от переизбытка мыслей распирающих мою черепную коробку. За столом говорили мало и не по существу. Я искоса поглядывал на Лену Она, видимо, моё любопытство заметила. Но только смутилась и съёжилась вся, как озябший котёнок. Наконец Михалыч почесал пузо, демонстрируя удовлетворение и сказал:
- Ну что... в поход! Тут до дома рыбака километров пятнадцать по просёлку. Часа за три дойдём. Ленусик, мы завтра утром вернёмся. Отец Егорку привезёт часа через два. Ты скажи, что папка в поход ушёл, мол, утром вернётся и тебя с собой возьмёт. А то этот шкед неугомонный спать тебе не даст, хныкать будет.
- Иди! Фу ты, важный какой! С Егоркой сама уж как-нибудь разберусь.
Костёр стрекотал и дымил. Разгорался нехотя, шипел, будто доходяга-кот, у которого отбирают необглоданную кость. Июньская ночь, как нагая женщина, светла и свободна, раскинула руки над водохранилищем.
- С брезентовыми палатками-то сейчас никто не ходит. У меня новая, горная, дюралевые стойки, тент с пропиткой. Поставим?
- Нет, Серёг. Я своей брезентухе больше доверяю.
- Да ладно тебе! Я что зря тащил, что ли?
- Ты как хочешь, я буду в своей спать.
- Михалыч, ты ностальгией-то не увлекайся. Жизнь не стоит на месте. Всё течёт, всё изменяется. Рюкзаков таких, как ты носишь, уж и в помине нет. А палатка твоя вообще раритет.
- Вы водку-то взяли?
- Э-э-э! Михалыч! А как же сухой походный закон? Взяли, конечно. Как без неё родимой?
- Ну, наливай. Чего тянешь-то!
- Вот это другой разговор.
Крепкая жидкость потекла в алюминиевую кружку тонкой струйкой, заставив на мгновенье замолчать троих старых друзей.
- Ну! За воссоединение!
- Давай!
- Ух, крепкая зараза!
Петька долго морщился, потом, закусив шпротиной, промямлил жующим ртом:
- Михалыч, ты не обижайся, но ты чего, из-за этой страхолюдины восемь лет не объявлялся?
- Сейчас получишь сорок кедов по жопе! - Михалыч нахмурился.
- И правда, чего ты Петруха? -не ожидал я от него такой прямоты. Я и сам об этом думал, но смолчал.
- Ну расскажи хоть! Мы ж не знаем ничего. Исчез ни с того ни с сего, и на тебе через восемь лет.
- Нечего рассказывать. У меня теперь всё наладилось, сынишка подрастает. Богатырь будет о-го-го!
- Ну, если в отца пойдёт - дровосек выйдет. Тут в Конаково лесов не останется. А как вы с Ленкой познакомились-то?
Михалыч сделал большой глоток из алюминиевой кружки, закурил, положил на колено гитару и начал перебирать струны, пытаясь извлечь из стали рокнрольный ритм. Потом поднял глаза и резко выдохнул, будто хотел ещё выпить. Но пить не стал.
- Я с Ленкой в походе познакомился. Красивая девчонка была. Я инструктором в тот поход ходил. На Алтай, если помните. Группа слабоватая попалась. Это вы - лоси, а те хлипкие ребята оказались. Приходилось большую часть самому делать. Устали после одного перехода, да ещё, как назло снег выпал. А вещей тёплых нет ни у кого. Лето. Мне говорили там жара, мол, солнце. - он помолчал. - Была вот у меня палатка такая, как у тебя горная, из полимера. Я ночью, чтобы согреться свечку в палатку ставил. Ну, знаете, я ж вас учил. Заснул, отрубился и видно свечку рукой задел. Ленка как раз у стенки спала.
- Да ты чего! А проснуться не судьба?
- Проснулся. Поздно только. Палатка твоя тридцать секунд горит, к сведению... Я Ленку на руках вынес. Она кричала, знаешь как? Ты такого крика в жизни не слышал. Я потом до утра пытался полимер горелый с лица её содрать. Я к утру поседел.
Михалыч смачно затянулся, втянув в лёгкие чуть ли не полсигареты. Пепел длинным скукоженным обрубком упал на ботинок. Наступило молчание. Бывают минуты, когда лучше и не говорить ничего. И так всё ясно. Тишина бывает в сто раз красноречивее пустых слов.
- Ну вот. Потом спасателей вызвали. На следующий день только вертолёт прилетел. Не водил я с тех пор группы в походы. Нельзя мне, да и не хочу я.
- Ну это ты врёшь, что не хочешь. Нас-то позвал всё-таки после стольких лет.
- Ну, вы друзья. Это совсем другое дело. Да и в жизни у меня всё наладилось. Ленка мне вон какого мужика родила. Подрастёт - будет настоящий турист. В общем, оглядываюсь я в прошлое и кажется мне, что всё так и должно было случиться. Не нами писано, не нам и судить.
- Да уж. Да ты Михалыч философом стал. Да я смотрю и лохмы отпустил. Натуральный леший.
- А у меня тут, кстати, идол есть, хотите, покажу?
- Давай ещё по одной и покажешь.
Нетвёрдой походкой мы направились к берегу водохранилища. Ночь вроде ясная, а звёзд на небе совсем мало. Лишь Венера купается в чёрной воде в окружении нескольких светил из свиты. Михалыч подвёл нас к сухой ёлке, воткнутой в землю корнем вверх. Корень замшелый, ветвистый, будто кудрявая голова, если присмотреться - можно и нос рассмотреть, кривой такой, с бородавками, да и глаза различить нетрудно. Рядом с ёлкой в земле широкая щепка, а на ней углём вычерчены какие-то иероглифы.
- Ну и что это?
- Знакомьтесь - это Винд Хук.
- А-а! Друг твой, что ли?
- Ну в каком-то роде да. Его кормить надо иногда, тогда погода хорошая будет.
Михалыч достал из кармана замусоленную карамельку, развернул и положил подле Винд Хука.
- И чего, он ест твои конфеты?
- А как же! При нас не будет, а уйдём - обязательно съест. Надо у него дождя попросить. Жара такая стоит, дышать нечем. Вы как насчёт дождя?
- Да, неплохо бы...
- Ну так давай попросим.
Михалыч достал из кармана погремушку и начал перепрыгивать с ноги на ногу, как в туземном танце. Мы вторили его движениям, прыгая за ним вокруг идола и изрыгая дикие вопли, полушутя, полусерьёзно. Посмотрел бы на нас кто со стороны, только б пальцем у виска покрутил. Но нет никого рядом. Только лес, ночь, Венера, да нас четверо, если считать Винд Хука.
Мы уехали наутро. Петька на машине, я, как обычно, на электричке. Не могу водить машину, дороги боюсь. Душно. На перроне пустынно, старуха какая-то с ведром клубники, видно на продажу повезёт, да пара мужиков в серых футболках. Вот и электричка. Сажусь в тот же вагон. С плаката смотрят всё те же восторженные рожи. Устал. Засыпаю.
Проснулся я от раската грома. Гроза где-то совсем рядом. Грохочет, как в пустой бочке из под солярки. Даже стуку колёс такой грохот не перекричать. А вот и первые крупные капли на стёклах. Нет, от грозы электричке не убежать, теперь уж накроет так накроет. Смотрю в окно и улыбаюсь, а по стёклам текут, будто великанские слёзы, струи дождевой воды.