Возврата нет
Бум! Бум!! Бум!!! Исполинские ноги шагали по тропе. Тропа была очень широкая, а ноги были очень большие, настолько большие, что темнело в глазах. И оттого, что они были такими большими, они шагали уверенно, неторопливо и даже с какой-то вызывающей развязностью.
Клубилась пыль, хрустели под копытами камни, земля тяжко сотрясалась, и Бодайло, притаившийся в кустах на обочине, сотрясался вместе с ней. И ему тоже было тяжко. Утром, когда он неожиданно для самого себя решился пересечь тропу, он как-то не подумал о том, что на обратном пути могут возникнуть проблемы. Утром по тропе никто не ходил, и она представлялась настолько безопасной, насколько что-либо вообще могло быть безопасным в этом мире. Собственно, утром Бодайло даже не подозревал, что это чья-то тропа, он так и решил для себя: "Схожу за пустошь". Вот и сходил.
Ног было много, - невыносимое, нескончаемое стадо колоннообразных, крупночешуйчатых, воняющих болотом и гнилью конечностей. Они то и дело останавливались, они пинались, брыкались и лягались, и, несомненно, где-то там, наверху, скрытые тучами их обладатели злобно кусали друг друга за спины, шеи или, может быть, уши. Или кололи друг друга бивнями.
Бодайло нервничал. Он устал, он был голоден, и ему хотелось поскорее добраться до того укромного местечка по ту сторону тропы, которое он уже почти привык называть домом. Бережно поддерживая обеими руками сделанный из рубашки мешок, он то и дело выглядывал из кустов в надежде разглядеть конец стада. Ему вдруг пришло в голову, что перед ним действительно стадо, гонимое к водопою пастухом, и он содрогнулся, представив себе этого пастуха. К болоту нам надо перебираться, опять подумал он. Уломать старика и перебираться. Дупла там, конечно, нет, и комары там летают преогромные, зато с голоду не помрём. Зима ведь впереди...
Под копытами в последний раз прогнулась земля, и ноги наконец кончились.
Они ещё топтались где-то у поворота, а Бодайло уже перехватил мешок, вывалился из кустов и что было духу помчался через тропу. Осколки камней впивались в босые ноги, но он не останавливался и лишь чертыхался на бегу от боли. Открытое пространство пугало его, оно было опасно, и он желал только одного - как можно скорее нырнуть в спасительные заросли на той стороне.
Он преодолел уже почти треть пути, когда вдалеке возник нарастающий топот. А вот и пастух, мелькнула идиотская мысль. Нужно было во что бы то ни стало убраться с тропы, но Бодайло уже задыхался. Земля задрожала под ногами, он понял, что не успевает, и из последних сил рванулся вперёд, вжимая голову в плечи, словно это могло спасти его от набегающей смерти.
Нечто огромное и чёрное просвистело над ним, опустилось, и тропа встала на дыбы от мощного удара. Свет померк, взвихрилась пыль, Бодайло моментально оглох и ослеп. Вокруг вонзались в землю чудовищные копыта, и он чувствовал себя муравьём, попавшим между молотом и наковальней. Этот неутомимый молот гвоздил и гвоздил, и после каждого удара Бодайло казалось, что он уже раздавлен... Однако судьба была сегодня к нему благосклонна. Каким-то чудом он уцелел. Ни одно копыто не задело его, все камни просвистели мимо, и когда всё кончилось, он стоял, слегка потрёпанный и наглотавшийся пыли, но живой и всё ещё бережно придерживающий трясущимися руками свою бесценную ношу. Глаза слезились, в горле першило, испуганное сердце суматошно колотилось где-то внизу живота.
По небу волнами ходили тяжёлые взбаламученные тучи. Они завихрялись вокруг шершавых стволов и повисали на них серыми лохмотьями. В притихшем было лесу вновь деловито заверещали птицы.
Бодайло вытер пот и размашисто перекрестился. Пронесло, в корень душу твою! Пронесло, олух ты безмозглый. Никогда больше не будешь торопиться, ни за что больше не полезешь сломя голову куда ни попадя, сто раз оглянешься и подумаешь, семь раз отмеришь, но резать не будешь, не сойти тебе с этого места... Он доковылял кое-как до кустов, упал в траву и долго лежал, отплёвываясь и протирая глаза.
Наиболее опасная часть пути была пройдена. Дальше потянулись места знакомые, вдоль и поперёк исхоженные, родные, можно сказать, места, где о каждый корень спотыкался не раз и где за каждый кустом не единожды прятался, избегая нежелательных встреч. Кровожадных тварей, конечно же, и здесь хватало с избытком, и каждая из них сочла бы за великое счастье закусить таким аппетитным, хотя и изрядно оголодавшим путником, поэтому Бодайло двигался короткими перебежками от ствола к стволу, от ямки к ямке, поминутно оглядываясь и принюхиваясь. Обидно было бы погибнуть в двух шагах от дома.
Когда руки уставали, и тяжёлая ноша начинала выскальзывать из пальцев, он бережно опускал рубашку на землю, а сам отдыхал, прислонясь спиной к замшелым корням и глядя исключительно вверх, потому что именно тех, живущих наверху, он опасался сейчас более всего.
До свинцово-серого, немыслимо низкого неба при желании буквально можно было дотянуться. Если вскарабкаться вон по той трещине вон до той сломанной ветви, то упрёшься своим бестолковым затылком прямо в это влажное неприветливое колыхание... И что дальше? А дальше, вероятнее всего, твою слишком любопытную голову очень быстро откусят вместе со всеми сумасшедшими идеями, которые иногда в неё приходят. Так что сиди внизу и не рыпайся, если хочешь дожить... ну, хотя бы до зимы.
Наверху, за тучами, где-то в невидимых с земли кронах кипела бурная жизнь, в которую лучше не соваться. Это великое счастье, если подумать, что кипит она достаточно далеко и даёт о себе знать только отголосками диких воплей, падающими вниз кусками коры и обглоданными костями такой величины, что воображение отказывается рисовать монстров, способных эти кости обгладывать. Нет, не стоит карабкаться вверх, ей-ей, не стоит.
Когда впереди обозначился знакомый просвет между стволами, Бодайло заторопился. В груди у него всё пело, страхи отступили, утихла даже боль в исколотых ногах.
- Митяй! - закричал он, остановившись у подножья исполинского мегатиса, - Эге-гей, Митяй! Ты жив ещё? Просыпайся, чёрт старый!
Метрах в четырёх от земли в стволе чернела глубокая трещина, из которой тут же показалась лохматая голова отца Митяя.
- Ну, здесь я, здесь! Что ты орёшь, как оглашенный? Жить надоело?
- Посмотри, что я принёс! - ещё громче закричал Бодайло, игнорируя многозначительно обращённые вверх взгляды Митяя. - Ты не поверишь своим глазам!
Бодайло развязал рукава рубашки и выкатил содержимое на траву. Он торжествовал:
- Конец твоим хворям, старик! Теперь я тебя мигом вылечу.
Серое голодное лицо Митяя моментально просветлело.
- Лопни моя селезёнка! - хрипло выдохнул он, выбираясь из дупла. - А я уже, грешным делом решил, что тебя самого съели. Ждал, ждал да и уснул. Ох, и тяжко, скажу я тебе, спать на пустой желудок.
Он грузно сполз на землю и запустил пальцы в нечёсаную бороду:
- Ай-яй-яй! Какая прелесть! Где ты их нашёл?
- У ящера украл, - Бодайло присел на корень и натянул на свои широкие плечи рубашку. - Он к водопою уполз, а я тем временем в гнезде и похозяйничал. Сколько смог унести, столько и взял. Тяжёлые!
Перед ними в траве лежали пять больших пятнистых яиц. Митяй бережно поднял одно из них двумя руками и приложился ухом к прохладной скорлупе.
- А вот мы их сейчас запечём, - счастливым голосом сказал он. - Ты ел когда-нибудь печёные яйца? Нет? М-м-м, - он даже причмокнул от избытка чувств. - Мы пацанами в деревне утиные пекли. Веришь ли, ничего вкуснее мне с той поры пробовать не доводилось.
- Верю, - Бодайло с сожалением отложил в сторону яйцо, в котором он уже готов был пробить дыру. - Давай зажигалку.
Костёр они разводили в глубокой полупещере меж двух корней, где риск угодить под чью-либо ступню был сведён до минимума и куда не протиснулась бы голова самого худосочного из обитающих в округе ящеров. Около месяца назад, в гораздо более теплую и сытную пору они немало потрудились, углубляя и расширяя её, и теперь называли эту убогую яму не иначе как трапезной.
Бодайло быстро насобирал сухих веток, сложил их шалашиком и чиркнул зажигалкой. Газ был на исходе, огонёк выскакивал слабенький, и Бодайло с тоской подумал, что недалёк уже тот чёрный день, когда придётся добывать огонь трением. Однажды, интереса ради и в убеждённости, что этот самый чёрный день когда-нибудь непременно наступит, он попытался проделать такой фокус. Никакого фокуса, разумеется, не получилось. Он в два счёта стёр ладони до кровавых мозолей, проклял весь этот вывернутый мир, не по разу обругал хихикающего Митяя, но огня так и не добыл.
Ветки прогорали быстро, и вскоре Митяй уже закатывал яйца в костёр. Он тщательно присыпал их углями, орудуя обгоревшим суком, потом подбросил веток и присел на камень. Его лицо раскраснелось и весь он заметно воспрял. Во всяком случае, от того зачуханного и поникшего доходяги, каковым он являлся ещё вчера вечером, не осталось и следа.
- Будет у нас сегодня воистину царский ужин, - мечтательно сказал он. - Отведём душеньку, потешимся... Эхе-хе, человече! И что бы ты без меня здесь делал?
- Съел бы всё сам. Не отходя от прилавка, - Бодайло тоже жадно глядел в огонь. - И не пришлось бы мне тащить их в такую даль. Рискуя жизнью, между прочим.
Митяй брезгливо скривил губы:
- Сырые яйца? Фи! Голод, конечно, не тётка, но я бы их сырыми есть не рискнул. А вдруг там зародыши?
- Нет там никаких зародышей, - отмахнулся Митяй. - Нормальные свежие яйца. Только большие.
- Не удержался, значит. Попробовал.
- А ты бы удержался? И не факт, между прочим, что вот эта вот твоя запеканка окажется вкуснее.
- Гораздо вкуснее, на что угодно поспорить могу!
В животах у обоих было пусто уже не первый день. С приближением зимы вся мелкая живность куда-то словно сгинула, и мужики оголодали до того, что готовы были питаться жухлой травой. И сейчас, глядя в костёр, Бодайло запоздало пожалел, что поторопился и выпил у гнезда только одно яйцо.
Огонь весело трещал, в яме становилось жарко. Бодайло шевелил пальцами ног, наслаждался теплом и яростно чесал искусанную спину.
- Надо же, - сказал Митяй. - Видимо, эти ящеры несутся круглый год. Не удивительно, что их здесь столько развелось. А следовательно, что?
- Что? - привычно переспросил Бодайло.
- А то, что зима будет тёплой. Не стали бы они перед холодами яйца высиживать. Всё-таки я был прав тогда. Ты смотри, какие они большие. Это же... кокосы какие-то. Нам по две штуки на брата в день за глаза хватит.
- Разве это большие, - возразил Бодайло. - Больших то мы, верно, ещё и не видели. Представляешь, из каких вылупляются эти... ногастые. Это же уму непостижимо.
- Птица Рух, - сказал Митяй. Он уставился на Бодайло поверх костра. В его глазах плясало пламя, а нечёсаная борода делала его похожим на лешего. - Слушай, а там ещё есть? На зиму нам хватит?
Бодайло кивнул и вновь запустил руку под рубашку.
- На болоте этих ящеров тьма-тьмущая. На каждой кочке гнездо. Главное - добраться туда, а там... Помнишь, мы у ручья как-то одного встретили. Он нас ещё сначала испугался. Зелёный такой. С хвостом.
- Да они все с хвостами. И все зелёные, - сказал Митяй. - Обозвать их, что ли, как-нибудь. Для порядка, так сказать, и для удобства. Нам ведь с ними ещё жить и жить.
- Ну, так уж и жить, - отозвался Бодайло. - Не знаю, как ты, а я здесь задерживаться не намерен. И с крокодилами этими жить мне что-то не шибко хочется. Ты ещё скажи, что приручить их надеешься. Огород на них пахать и в район на базар ездить.
- Хочется не хочется, - сказал Митяй, - а только деваться нам пока некуда. И лучше сразу для себя решить, что обосноваться нам здесь придётся надолго. Скорее всего, навсегда.
- Нет, Митяй, я так не могу. Никак не могу. Хоть убей. Я домой хочу.
- А обманывать себя ты можешь? А с ума сойти ты хочешь? Нет, брат, я, понимаешь ли, привык смотреть на вещи трезво... - Митяй хотел было оседлать своего любимого конька и пуститься в пространные рассуждения, но почему-то вдруг передумал и вместо этого спросил будничным тоном:
- Ты чего чешешься-то весь?
- Комаров там на болоте ещё больше, чем ящеров. Вот такие, - Бодайло широко развёл большой и указательный пальцы. - Так и вьются, паразиты. Всего истыкали.
До него вдруг донёсся некий неуловимый запах, от которого сладко свело челюсти.
- Может, готово уже? - просительно сказал он, сглатывая обильную слюну.
- Нет. Рано, - Митяй тоже учуял восхитительный аромат. - Это только скорлупа обгорает. Надо их перевернуть, чтобы равномерно пропеклись. Эх, нам бы ещё соли раздобыть.
Он взял сук и принялся решительно ворошить угли. Это были их последние безмятежные секунды в тот вечер, потому что в следующий миг в костре что-то оглушительно лопнуло, и во все стороны огненным дождём посыпались пылающие ветки и угли.
Митяй вскрикнул и отпрянул от костра, выронив сук.
Когда осел взметнувшийся пепел и прошло вызванное взрывом оцепенение, Бодайло захохотал.
Испуганный Митяй сидел на земле, осторожно ощупывая лицо. Он был густо забрызган чем-то непривлекательно белым; на волосы налипла подгоревшая скорлупа, по бороде стекал желток. Лопнувшее яйцо мстительно выплеснулось прямо на него.
- П-перевернул, - растерянно сказал он, глядя на смеющегося друга. - Л-лопнуло, так твою и перетак. Видать, тухлое попалось.
Бодайло захохотал ещё громче, и в это время в костре начали лопаться остальные яйца. Они взрывались как гранаты, и ни одно не промахнулось. Во все стороны летели горячие ошмётки, угли и раскалённая скорлупа. Митяй не успевал уворачиваться и только прикрывал лицо локтем. Ослепший от прямого попадания Бодайло пытался на ощупь отползти подальше от взбесившегося ужина, но яма была тесная и уползать было некуда.
Когда лопнуло последнее яйцо, от костра осталась лишь выгоревшая проплешина меж камней. Всю трапезную усеивали грязно-белые кляксы, повсюду дымились разбросанные ветки.
Мужиков заляпало с ног до головы, заляпало основательно и беспощадно, и они сидели, как оплёванные, понемногу приходя в себя и не решаясь поверить в необратимость страшной утраты.
На Митяя невозможно было смотреть без содрогания. Бодайло уже не смеялся.
- Да, сатана лохматая, - выговорил он наконец. - Тяжёлое, видно, у тебя было детство, если ты каждый раз так яйца запекал. Самого бы тебя запечь. Что ж ты, фашист, не предупредил, что прятаться надо? Я бы хоть из ямы выбрался.
У Митяя в бороде трещали угли. Он очистил левый глаз от желтка и сказал, горестно оглядывая опустошённое кострище:
- Ты будешь смеяться, но вот теперь я всё точно вспомнил. Мы ведь их тогда в горячей золе запекали. А я, дурак, в открытый огонь сунул. То-то они у нас так... вскипели. Эхе-хе. Напрасно мы сразу все. Одного бы на пробу хватило.
Он осторожно потрогал пострадавший глаз.
- Что бы я без тебя делал, - передразнил его Бодайло. - За уши не оттянешь... Самого бы тебя сейчас за уши, дура ты туземная. Для этого я, что ли, яйца через весь лес волок?
Митяй виновато закряхтел:
- Перестарался я малость. С голодухи память подвела. Ты уж, Володечка, не сердись. И не переживай. Мы в следующий раз всё правильно сделаем.
- В следующий раз я не вернусь, - буркнул Бодайло. - В следующий раз меня как пить дать по тропе размажет. Вместе с яйцами.
Ему стало смешно и он захихикал, придерживая рот рукой, чтобы не треснули обожжённые губы.
Митяй отодрал от щеки ошмёток и положил его на язык.
- А ты знаешь, - объявил он торжественно, - всё равно вкусно получилось.
Бодайло сначала хотел выругаться, но потом, секунду поколебавшись, тоже протянул руку. Некоторое время они сосредоточенно собирали с себя и с корней жалкие остатки несостоявшегося царского ужина.
- У меня такое чувство, что мы здесь уже не одни, - заявил вдруг Митяй, с сожалением обсасывая последний осколок скорлупы. - И я не знаю, радует это меня или огорчает.
Как бы в ответ на его слова земля охнула, качнулась, и сверху густо посыпалась труха. Мужики без промедления поползли поглубже в яму. Мегатис зазвенел от мощного удара, и, царапая кору трёхметровыми когтями, на корни наступила широкая лапа. В яме стало темно. Он лапы несло тухлятиной. Где-то наверху обильно зашумела вода.
- О боже, только не это! - простонал Митяй.
Бодайло зажал себе нос. Когда тварь ушла, он выплюнул попавшийся в яйце уголёк и сказал:
- Ты прав, старик. Мы здесь не одни. И меня это ничуть не радует.
- Я не о том, - возразил Митяй, взбираясь повыше, чтобы не угодить в зловонную жижу, которая густым потоком потекла в яму. - Я говорил о людях.
- Что? - оглянулся Бодайло. - Как ты сказал?
- Я говорю: дай мне руку! - прохрипел Митяй. - Я же сейчас туда упаду!
Выбравшись наверх, он посмотрел на загаженную трапезную и сплюнул от огорчения:
- Из огня в полымя. Придётся теперь новую яму рыть. В этой я есть уже не смогу.
- О чём ты говорил? - теребил его Бодайло. - Или мне послышалось?
- Говорю тебе, что где-то в лесу есть люди, - Митяй тряхнул головой. - Такие же бедолаги, как и мы.
- С чего ты взял?
- Предчувствие у меня такое. Понимаешь? Пред-чув-стви-е.
* * *
- И была у них ночь, - сказал Карачун, - И было у них утро. И жили они с тех пор долго и счастливо, - он подумал и добавил. - До самой смерти.
Его никто не услышал, потому что в комнате он был один. Зачерпнув ковшом в ведре, он с наслаждением утолил жажду и приник к мутному окну.
Сквозь потрескавшееся квазикварцевое стекло, добытое некогда в раздавленном Утрамбитами танке, сочился жидкий, похожий на недоваренную киселяву свет. За окном было пасмурно. За окном всегда бывало пасмурно. По двору ползали растрёпанные хвосты тумана. Листья молодого задушавеля, опутавшего дом до самой крыши, были развёрнуты, и в углублениях серебрилась роса. Прямо под окном зияла свежевырытая нора, и валялись окровавленные перья.
Карачун подумал о предстоящей поездке и вздохнул. Чем надёжнее ограда, тем меньше желания высовывать наружу нос. А вот раньше... Впрочем, про это "раньше" лучше не вспоминать.
Он накинул бушлат и вышел из комнаты. Направлялся он во двор, но не заглянуть на кухню было невозможно. Даже если бы он и захотел пройти мимо, ноги всё равно привели бы его в это святилище бабки Ворчавки. Он остановился на пороге и шумно втянул жаркий воздух. От обилия аппетитных запахов впору было падать в обморок. Во всех углах висели связки сушёных трав, от пряного запаха которых не кружилась голова разве что у самой хозяйки. В печи трещали поленья, в котлах, кастрюлях и горшках кипело, варилось и булькало, крышки подпрыгивали, пар всплывал к потолку, и Карачун вдруг понял, что чертовски голоден и что ему давно пора подкрепиться.
Бабка Ворчавка - распаренная, в сбившемся платке - весело мешала черпаком в неохватном медном котле: варила пойло Ужавру.
- Продрал глаза, работничек, - сказала она. - Обедать уж пора, а они всё дрыхнут.
- Насчёт обеда полностью согласен, - сказал Карачун. - Уже можно мыть руки?
Бабка ехидно покосилась на него и постучала черпаком по краю котла:
- Ты, Карачун, право слово, хуже Ужавра. Только о жратве и думаешь. Разбаловала я вас.
После того, как старого Ворчуна проглотил ещё более старый Схрумник, многие звали овдовевшую бабку к себе, но удача улыбнулась Карачуну. Он подкупил бабку, клятвенно заверив её в том, что она будет полноправной хозяйкой во всех домашних делах и что никто не будет ей мешать. И, как ни жалко было старухе покидать свой дом, она согласилась, поскольку хорошо понимала, что в одиночку ей не сдюжить. В общем-то, она ничего не потеряла (не считая, разумеется, старика), так как вся её утварь, все тарелки, кастрюли и сундуки переехали вместе с ней.
Карачун с Кшой на радостях расстарались, отгрохали огромную кухню, отдали бабке угловую комнату, устроили погреб... Они поначалу не могли поверить своему счастью. До бабкиного переселения жили они вдвоём и жили, как это обычно бывает у холостяков, без оглядки на себя. Питались чем попало и как попало, за порядком практически не следили, скотины держали мало, всё больше охотились да рыбачили. Деятельная бабка быстро навела порядок, взяла хозяйство в свои руки, прикипела душой к дому, к огороду, и теперь всем казалось, что так было всегда.
Кша ещё спал. Он лежал в углу на сундуке, накрывшись потрёпанной шинелью, тяжело всхрапывал, и с первого взгляда было ясно, что спать здесь ему жарко, душно и неудобно. Бабка, ничуть не церемонясь, вовсю гремела посудой чуть ли не у него над головой. Она, похоже, вообще забывала о присутствии Кши.
Карачун, ценивший тишину, комфорт и уединение, никак не мог взять в толк, чем его другу так нравится шумная и дымная кухня.
- Я - солдат, - обычно отвечал Кша. - Казарменная душа. Меня в тишине кошмары мучают. Мне в тишине снится, что я уже убитый и похороненный.
Его босая нога свешивалась с сундука, и над ней хищно вилась жирная осуха. Кша сквозь сон чуял беду, шевелил пальцами и нервно дёргал ногой. Осуха, злобно гудя, взмывала к потолку, прицеливалась и вновь начинала снижаться.
Карачун ловким щелчком сшиб её прямо в печь и отбил себе палец. Осуха, попав на угли, звонко лопнула. Где-то под потолком пряталось гнездо, и Карачун давно собирался его отыскать и уничтожить, да всё руки не доходили. Вот сразу после поездки и займусь, в который раз дал он себе зарок, а ещё лучше Прыщавку заставлю. Похвалив себя за сообразительность, он прошёл в сени, отворил тяжёлую дверь и шагнул в холодный, мокрый, опасный - даже за таким забором! - и абсолютно противопоказанный человеку мир.
Дверь гулко закрылась. Карачун поёжился и запахнул бушлат. Однако, нынче не балует лето теплом.
Он долго вглядывался в унылую серость над головой и не торопился выходить из-под навеса. Вверху кто-то без устали хлопал крыльями, метался, огрызался, галдел и суетился в яростном стремлении пережить всех соседей и врагов. Мелькнул распахнутый зубастый клюв и тотчас же исчез; длинная суставчатая лапа походя обломала сук; пронеслись в клубящемся мареве стремительные силуэты, - ничего нового, каждый день одно и то же.
За забором надрывно и привычно голосили Крысоцерапторы.
Карачун пинком сбросил с крыльца свежеобглоданную кость и двинулся через двор. Хватогрызки со Скорожуйками порезвились ночью от души. Земля была старательно взрыта, повсюду валялись кости, перья и чешуя, а у забора чернела ещё одна большая нора, из которой за Карачуном следили чьи-то голодные глаза. Он швырнул туда большую кость, и глаза исчезли. Норы он решил закопать попозже, но вспомнил, что позже будет некогда, вернулся за лопатой и старательно засыпал и ту нору, что под окном, и ту, что у забора, и ещё одну, поменьше, у крыльца.
Хлев решил не открывать, послушал только, не случилось ли чего нехорошего с Ужавром. По замыслу, неуклюжая хозпостройка была совершенно неприступна, вот только шныряющие за забором хищники об этом не догадывались, и ожидать от них можно было всего. А разжиревший и обленившийся Ужавр, заберись к нему какая-нибудь многозубая тварь, едва ли сумеет успешно за себя постоять. И тогда вновь придётся топать на болото, вновь придётся искать гнездо с кладкой и драться с Ужаврихой, чтобы отобрать у неё хотя бы одно яйцо. Когда в позапрошлом году добывали нынешнего, третьего уже Ужавра, Кша поранил руку о шипы и больше месяца не мог шевелить распухшими пальцами, ходил однорукий и зелёный от боли.
Ужавр беззаботно фыркал и бил хвостом по стене. Жив чертяка. Козоптериксы хрустели сеном и время от времени обиженно мекали. Бабка, видно, ещё не успела их подоить. Ничего, скоро привезём ей помощницу. Будет кому и Козоптериксов доить и Кшу-бездельника вовремя растолкать.
Карачун хотел было вернуться в дом, потому что пора бы и за стол, но не удержался и вошёл в пристройку, как делал это каждое утро. Неизменный ритуал, отказаться от которого не хватало решимости. Парализованным стариком буду приползать сюда, и умру, наверное, на платформе.
Каждое утро он давал себе слово, что делает это в последний раз, и каждое утро знал, что слово своё не сдержит.
С минуту он постоял перед платформой, глядя на отполированные за долгие годы ступени, потом шагнул на неё, набрал код и взялся обеими руками за штангу фиксатора. Штанга была слегка влажная. Это бабка уже отметилась. Козоптериксов ещё не доила, а сюда заглянуть успела. Все мы сюда успеваем заглянуть. Вот уж куда опоздать невозможно, потому как платформа эта проклятая стояла здесь, стоит и стоять будет. Пока какой-нибудь Утрамбит после нашей смерти не раздавит её ненароком.
Он выждал пять томительных минут. Потом ещё пять. Зелёный огонёк луча наведения потерянно метался по тусклому исцарапанному экрану. Правая дуга штанги была помята. Карачун потрогал большим пальцем неровный рубец, оставленный на металле когтем Крокодактиля. В своё время эта штанга спасла ему жизнь. Несколькими сантиметрами выше и - ,,Юстас - Алексу", говоря словами Оглоеда.
Огонёк наведения робко пометался по экрану и угас, не выбрав ни одной узловой точки. Названия недоступных станций насмешливо перемигивались. Шкала загрузки навечно застыла на десяти процентах. "Извините, транссервер временно недоступен. Попробуйте подключиться через несколько минут". Или дней. Или лет. Или никогда. Карачун без вдохновения обругал себя, обесточил пульт и шагнул с платформы. Выбросить бы её. За забор. Или закопать поглубже, чтобы душу не бередила. Чтобы не таскаться сюда каждое утро и каждый вечер. Он знал, конечно, что на такой подвиг у него духу не хватит. А если и хватит, то бабка с Кшой тут же платформу живенько откопают и водворят на прежнее место. Ночью копать будут, но откопают. Потому что надежда умирает только вместе с надеющимся.
Он закрыл пристройку и пошёл вдоль забора, решив проверить ловушку, которую вчера поленился закрыть.
Мегатисы стояли внушительной, непробиваемой стеной. Их кроны тесно переплетались где-то за облачным покровом, и о тех, кто там, в этих кронах обитал, как и многом другом, думать не хотелось. Стволы врастали друг в друга, сплетая корни и ветви в тугие узлы. Кажется, совсем недавно копали они с Кшой ямки для саженцев, а сейчас уже трудно поверить, что эти потрясающие великаны посажены его руками. Вон как их распёрло - щели не осталось. Не забор - стена. И какое счастье, что послушался тогда Оглоеда и место огородил с запасом, не жалеючи.
Добравшись с оглядками и спотыканием до углового мегатиса, он уловил специфический запах свежей паутины и заторопился.
Ах ты, мать моя женщина! Вот что называется: повезло да не вовремя! Не знаешь, право слово, радоваться или огорчаться. С одной стороны не хочется затягивать с отъездом, а с другой - давно пора пополнить запасы.
Он заглянул в яму. На дне ворочалось членистоногое, зубастое, всё в чешуе и в обрывках паутины. Два десятка глаз бешено вращались, шипастые лапы скребли по гладким стенам, не находя опоры.
- С прибытием, - сказал Карачун. - Только мы вас, мадам, сегодня совсем не ждали.
Мадам не ответила. Она свирепо растопырила все свои глаза и ещё энергичнее заскребла лапами. Это была Пещерная Паукатица - существо опасное и вкусное до умопомрачения. Деликатес, можно сказать. Пища богов. Но не дай бог вляпаться в её паутину. Такого заморыша, как Карачун, ей хватит на полжевка.
На дне ямы виднелись обглоданные кости. Видимо Паукатица оказалась не единственной узницей, и уже успела съесть своего менее проворного сокамерника. Или сокамерницу.
В своё время Карачун с Кшой устроили простую, но весьма эффективную ловушку, воплотив в жизнь давнюю задумку Митяя. Им пришлось поломать голову и изрядно попотеть, прежде чем ловушка начала работать, не доставляя лишних хлопот, но их усилия не прошли даром. С того дня, как в яму угодил первый - столь памятный! - Ящерак, у них не было проблем с заготовкой мяса. Это было важно ещё и потому, что Ужавры без мяса обойтись никак не могли, и большая часть добычи доставалась, конечно же, им.
Он осторожно потыкал в спину Паукатице шестом. Три лапы мгновенно взметнулись вверх и едва не выдернули шест у него из рук. Паукатица была молодая и мясистая.
Карачун намётанным глазом прикинул, на сколько бочек её хватит, и вздохнул. Похоже, вовремя выехать не получится.
Ловушка вдруг яростно захрустела, брызнули щепки, и, с трудом отодвинув запирающее бревно, в щель боком просунулась морщинистая безобразная морда.
Карачун отступил от ямы, взвешивая в руке шест. Стегозубр со сломанным бивнем пару раз недоумённо мигнул, открыл пасть, показав устрашающие ряды великолепных зубов, и с клацаньем сомкнул челюсти. Щель была ему узковата. Полморды ещё кое-как пролезло, но на большее рассчитывать не приходилось. Стегозубр этого, видимо, не понимал. Он шумно повозился, ворочая головой и плотоядно косясь на зевающего Карачуна и на оцепеневшую Паукатицу, однако, его усилия ни к чему не привели, и он надолго застыл в тягостном раздумье.
- Сгинь, образина, - сказал Карачун, жалея, что поленился захватить огнемёт.
Стегозубр вновь задёргался, но раздвинуть мегатисы ему было не под силу.
Карачун подобрал с земли увесистый булыжник и швырнул его в морду. Морда встревожено мотнулась и щёлкнула зубами. Плюгавый обидчик был недосягаем. Выпученный глаз багровел с каждой секундой. Паукатица в яме вжалась в стену, подобрала под себя лапы и прикинулась неживой. Обстановка накалялась. Карачун с интересом ждал продолжения. В конце концов Стегозубр с хрустом выдрал голову наружу. Ловушка захлопнулась. Из-за забора донёсся свирепый рёв и мощные удары. Очевидно, Стегозубр в бессильной злобе пытался сокрушить ненавистную преграду.
Опомнившаяся Паукатица развила в яме бурную деятельность и уже несколько преуспела в своём стремлении прогрызть ход на свободу. Достижение было мизерным, но оно вдохновляло на новые подвиги. Паукатица была явно не дура и догадывалась, что пребывание в яме не сулит ей ничего хорошего.
Почуявшие добычу Крокодактили свешивались с веток и с надеждой поглядывая вниз. Они тоже любили паучатину. Нельзя было терять ни минуты.
Ворвавшись в дом, он подхватил горшок с ядом, пихнул спящего Кшу:
- Рота, подъём! Отбивная уползает! Живо, живо вставай! Бабка, бросай всё - без тебя не управимся!
Кша заворчал. Карачун стащил его с сундука, заставил одеться, вытолкал на улицу и отправил в сарай за топорами и вёдрами.
...Когда бабка добралась до ямы, Карачун стоял там один с горшком в руке и примеривался плеснуть ядом так, чтобы Паукатица сдохла быстро и без мучений.
- Куда Кшу-то дел? - спросила бабка. - Он же вперёд меня умёлся.
- Да вот, понимаешь, стою и думаю, - показал вниз Карачун. - А не его ли она там догрызает?
Со дня ямы доносился отвратительный влажный хруст. Паукатица хищно двигала жвалами, роняла чёрную слюну и часто сучила передними лапами, разматывая канатоподобную паутину.
Бабка аккуратно заглянула в яму, вздохнула, поправила на плече ремень огнемёта:
- И когда ты, Карачун, уже повзрослеешь? Как маленький, право слово.
Кша, нагруженный вёдрами и топорами, подошёл сзади и с грохотом сбросил всё себе под ноги.
- Ну и кто у нас на это раз? - спросил он. - О, какая симпатишная дама! Мордастенькая и мясистенькая! На тебя, бабка, чем-то похожа...
Он вовремя отбежал на другой край ямы, и брошенный бабкой камень в цель не попал.
- Я тебя, паразит, во сне когда-нибудь прибью! - пообещала бабка. - Лучше бы эта дрянь и вправду тебя сгрызла! Вот ей-ей, я бы ни капельки ни огорчилась. Шут ненашенский... А ну-ка, дай горшок?
Она схватила горшок и выплеснула яд на Паукатицу с такой мстительной радостью, словно это Кша сидел там внизу, растопырив лапы и вращая глазами.
...Они обрабатывали тушу прямо на месте, в яме. Кша обрубал чешую, а Карачун срезал с костей нежнейшую мякоть. Бабка спускала им вёдра. В небе хищно кружили Крокодактили, и все старались работать побыстрее, прекрасно понимая, что терпение у летающих проглотов не безгранично.
Когда с лучшими частями было покончено, Кша опустил топор:
- Давай закругляться, не то до обеда выехать не успеем.
- Да, пожалуй, хватит, - согласился Карачун, с сожалением глядя на тушу. Мяса на Паукатице оставалось ещё много, но время уже поджимало.
Они выбрались из ямы и по-быстрому перетаскали мясо в ледник. Бабка с огнемётом стояла на страже, охраняя добычу и мужиков. Крокодактили, учуяв свежатину, носились уже чуть ли не над головами.
- Поторопись! Поторопись! - зычно покрикивала бабка, отпугивая короткими залпами самых наглых летунов.
Потом Карачун понёс вёдра и топоры к колодцу - отмывать их от липкой паучьей крови. Отвесив Кше напоследок крепкую затрещину, мстительная бабка сбросила огнемёт и пошла накрывать на стол. Кша от уборки увильнул, сославшись на нужду, но Карачун заметил, что лохматая голова бравого солдата мелькнула у входа в пристройку. Кша по утрам тоже регулярно набирал код родного Сигамастуса.
Крокодактили уже добрались до останков Паукатицы и шумно дрались, вырывая друг у друга лакомые куски. Налопается сегодня кое-кто паучьего яда, злорадно подумал Карачун, поднимаясь на крыльцо. Он не любил Крокодактилей.
* * *
Бабка раскладывала исходящую паром щукамбалу в глиняные тарелки. Мокрый разлохмаченный Кша с нескрываемым удовольствием орудовал ножом и вилкой. Аппетитно пахло подгоревшей киселявой.
- Хороший будет день, - сказал Карачун, усаживаясь за стол. - Если Ужавр не заупрямится, к вечеру до ухорона доберёмся.
- А ты ему бревном промеж глаз, - вскинулась бабка. - Нечего его жалеть. Он, стервозина, вконец обнаглел. Ишь, брюхо отрастил - по земле уже волочится. Жрёт, как в прорву, и всё мало ему, всё мало. Весь в хозяев.
- Да у меня живота, вроде бы, и нет, - возразил худой Кша.
- Нет, так будет, - отрезала бабка.
Но Кша был настроен добродушно.
- Откуда в тебе, бабка, столько злости? - удивился он. - Всё бы тебе лупцевать да зверствовать. Сдаётся мне, что Степаныча твоего вовсе не Схрумник сожрал. Наверняка ты его сама, собственноручно со свету сжила. Бревном промеж глаз. За то, что ел много.
Карачун благоразумно проглотил смешок. Бабка задумчиво взвесила в руке половник, но, решив, что голова у Кши не шибко крепкая, свой порыв с сожалением подавила.
- Ты, мозгляк ненашенский, старика моего не трожь, - сказала она. - Справный он у меня был мужик. Ничего не боялся. Нынче, кроме Бодайлы, таких здесь, почитай, и не осталось.
Она плеснула в кружки киселяву и обтёрла фартуком лицо.
- Хоть и по его вине мы сюда угодили, но я на него не в обиде. Ни разу не попрекнула.
- Да не виноват он ни в чём, - сказал Карачун. - Просто так вышло.
- А кнопки кто нажимал? Не он? - выпрямилась бабка. - Я ему говорила "давай через узловую", а он, нет, говорит, ему, видите ли, лучше знать... Вот и узнал. Быстрее меня в кусты дунул, когда ящеров увидел. Насилу его догнала, думала, всё, конец мне пришёл...
Скорбную историю Ворчавкиного прибытия они слышали уже не раз и не два, и, честно говоря, она им порядком надоела. Не было в этой истории ничего необычного и ничего выдающегося, потому как все ныне живущие в Мезозонии угодили в неё точно таким же макаром. Кроме, разумеется, бравого солдата Кши. Но Кша - это вообще особый разговор. Феномен. Чудо чудное, как говорил Митяй. Первый кандидат в местную Кунсткамеру, буде такая когда-нибудь здесь появится.
Единственное, чем бабка Ворчавка могла гордиться по праву, было то, что они с дедом оказались первопроходцами или, точнее, первопоселенцами, и около полугода жили в лесу, свято уверенные в том, что кроме них в этом негостеприимном мире нет ни одного человека. Откровенно говоря, Карачун не понимал, как они сумели выжить и не сойти с ума от отчаяния.
У самого Карачуна, впрочем, тоже имелась одна заслуга. Он сохранил свой трансфер. Тот самый, который теперь стоял в пристройке. Правда, толку от него пока не было ни на грош, но зато ОН ТАМ СТОИТ!
- Бабка, ты одежду мою выстирала? - по-солдатски прямо спросил Кша.
- Ты что же, думаешь, что я тебя в грязных да рваных обносках отпущу? Чтобы тебя там без разговоров выгнали? Не хватало мне ещё позориться перед людьми. Хватит и того, что я с вами здесь все нервы истрепала. А Прыщавка, она хоть девка и не шибко боевая, от такого немытого нехристя, каким я тебя знаю, сразу нос своротит. Ты перед тем, как к ним во двор въезжать, хоть умойся, что ли.
- Ага-ага, - с готовностью закивал Кша. - Я там перед хутором прихорашиваться начну, а какая-нибудь тварь тем временем у меня ползадницы отчекрыжит. То-то завидный жених получится.
- А ты с целой задницей не подарок, - сказала бабка. - Не один же ты там будешь. Карачун постережёт.
- Я ему не доверяю, - сказал Кша. - Он меня Крокодактилям скормит, а Прыщавку себе возьмёт.
- Шерше ля фам, - сказал Карачун. - Бабка, один из нас из этой поездки не вернётся.
- И я догадываюсь, кто, - замогильным голосом сказал Кша.
- Да ну вас, балаболки, - отмахнулась бабка. - Я им про Фому, а они про Ерёму.
- Там же болото вокруг, - сказал Кша. - В болоте умываться прикажешь?
- А хоть бы и в болоте, - бабка сегодня была настроена агрессивно. - Всё чище будешь. Мы с дедом, случалось, и в трясине ополаскивались.
- Вы с дедом герои, - сказал Карачун. - О вашей жизни книгу написать надо. Эпопею. "Ворчун и Ворчавка. Первые разумные мезозавцы".
Кша захихикал.
- Только попробуй, - пригрозила бабка. - Я тебе тогда такое понапишу.
- Бревном промеж глаз? - поинтересовался Карачун.
- Мы с собой воду возьмём, - сказал Кша. - Бочку привяжем.
- Знаю я, какую воду вы брать собираетесь, - сказала бабка. - Да я что, мне ведь не жалко. Ужавру тоже хуже не будет, пусть надрывается, паразит. Может, хоть похудеет.
Она вздохнула.
- Поехали, - сказал Карачун. - Ничего страшного здесь без нас не стрясётся. Сколько раз уезжали.
Бабка ещё раз вздохнула и решительно замотала головой:
- Нет уж. Останусь. Спину мне что-то ломит и вообще... Пока вы там гулять будете, я здесь тоже сиднем сидеть не собираюсь. Не сегодня-завтра ко мне Чертени приедут, мы тут такое разведём... Э-эх! У Прыщунов свадьбу начнёте, а у нас догуливать будете. Так что я своё ещё наверстаю, - она бросила на Кшу грозный взгляд, - Если, конечно, ты, непуть, с девкой там не рассоришься. Я тебе сразу говорю: в таком случае домой можешь не возвращаться. К Оглоеду тогда иди жить, или вон, к канадцам.
И она решительно хлопнула ладонью по столу.
- Я себе тогда другую найду, - легкомысленно пообещал Кша.
- Да какая ещё дура за такого пойдёт? - бабка патетически всплеснула руками. - Одна Прыщавка согласилась, да и та через неделю пожалеет. Вы, Карачун, смотрите, как обратно поедете, девке-то воли не давайте. А то она на радостях угодит кому ни на есть на закуску... Прыщуны вас потом со свету сживут. Одна ведь она у них. Ох, и тяжело им будет с ней расставаться... Ты слышишь, что я говорю?
Карачун кивнул. Эти самые Прыщуны не знают, какого бога благодарить за то, что Кша надумал взять в жёны их засидевшуюся в девках дочь. Женихов в Долине - по пальцам пересчитать. Он усмехнулся, глядя на скривившегося Кшу, и встал из-за стола:
- Ужавра ещё не кормила?
Бабка зло громыхнула посудой:
- Попробуй такого не накорми. Всё сожрал и не подавился ведь, гад хвостатый! Любая дрянь ему по вкусу, хоть камней в корыто набросай, - стрескает за милую душу. И где вы такого обжористого отловили? Никогда я прежде таких не видела. У нас со стариком Ужавр был, так он сам по себе кормился. Мы и забот с ним не знали.
- Вот и съел его кто-то, - подытожил Кша.
- А-а-а, - бабка отмахнулась от назойливой осухи. - Всех нас здесь съедят.
На этой оптимистической ноте завтрак был закончен.
* * *
Ужавра выводили долго. Тянули его, объевшегося и ленивого, из хлева, потели, ругались, пинали в толстый зад, накручивали хвост, переставляли лапы, и кое-как заставили всё-таки втиснуться под навес повозки. Ужавр позволил затянуть хомут на шее и сразу уснул, уронив голову на лапы.
Было уже светло, облачная пелена отступила к нижним ветвям мегатисов, и из неё то и дело выныривали глазастые и клыкастые морды летающей мерзости.
Бабка укрепила огнемёт на турели и хищно водила стволом, горя желанием кого-нибудь подпалить.
Мужики вкатили в повозку огромную бочку, в которой была, конечно же, не вода, а двухлетней выдержки квасня. Бочку распирало, она вздрагивала и опасно потрескивала.
- Как бы не рванула по дороге, - засомневался Карачун.
- Ничё. Выдержит. Я её вчера, знаешь, как в погребе ворочал, - Кша любовно похлопал по мокрому днищу. - Штырь крепкие бочки собирает.
У Прыщунов намечалась грандиозная попойка, а Кшавская квасня славилась на всю Долину. Карачун не без основания полагал, что, явись Кша на свадьбу без бочки, Прыщуны вытолкают его взашей, а Оглоед воспримет такой промах, как кровную обиду.
Лишнего с собой не брали. До Прыщунов сутки пути, да и дорога не самая трудная. На следующий день к полудню должны добраться. В крайнем случае - к вечеру.
Карачун поставил под морду Ужавру ведро забродившей киселявы. Зверь моментально проснулся и жадно зачавкал, бряцая уздечкой.
Подошла бабка, утёрла глаза фартуком.
- Сердешные вы мои. А ну, как не свидимся больше.
- Ну-ну, Тимофеевна, - сказал Карачун. - Всё будет нормально. Не на поминки ведь едем, помощницу тебе привезём.
- Ой, не загадывай, - закачала головой бабка. - Ещё неизвестно, какая из неё помощница получится.
- Ну, хоть ругаться с ней будешь. Для разнообразия, - улыбнулся Кша. - Всё жизнь веселее станет.
- У меня и без того жизнь шибко весёлая, - огрызнулась бабка, забыв о своём намерении всплакнуть.
Сели. Помолчали. Взбодрившийся Ужавр нетерпеливо переступал лапами. Бабка придирчиво оглядывала Кшу.
- Ты бы хоть бородёнку-то свою сбрил. Смотреть противно.
Кша только ухмыльнулся в ответ.
- Про мясо не забудь, - сказал Карачун. - Если коптить собираешься - не откладывай. Ворота без надобности не открывай. Ночью во двор не высовывайся. Сена Козоптериксам хватит. Чертени приедут - в мою комнату их не пускай, им и в гостиной неплохо будет... Ловушку я застопорил, можешь не проверять...
Бабка скорбно кивала:
- Вы уж там не задерживайтесь.
- Дня через четыре вернёмся. Не позже, - Карачун встал. - Ну, всё. Пора.
Они забрались под навес, бабка принялась вращать ворот, крышка поднялась, и Ужавр, подгоняемый криками и киселявой, покатил повозку в темное отверстие подземного выполза.
Кша помахал рукой. Бабка размашисто крестила их, вертя ворот левой рукой в обратную сторону.
Карачун, оглянувшись, наблюдал за тем, как сужается полоска света. Крышка опустилась, и они оказались в пахнущей плесенью кромешной темноте. Напахнуло сырой землёй, тревожно запищали в темноте перепуганные Хватогрызки.
Ужавр дополз до выхода и упёрся в него мордой. Кша соскочил с повозки, чиркнул зажигалкой, отыскал в стене рычаг и потянул его вниз. Карачун знал, что бабка ждёт, приложив ухо к крышке.
- Всё в порядке! - гаркнул он. - Выезжаем!
Противовесы застонали, утянули вверх ворота, и повозка выкатилась уже с внешней стороны забора.
Карачун сидел впереди и, придерживая Ужавра, настороженно изучал монументальную колоннаду стволов. Здесь за забором даже воздух, казалось, был другим. Кша что-то невнятно забормотал за спиной, должно быть свою батальонную молитву. Скрипели опускающиеся ворота.
Земля привычно дрогнула, когтистые лапы прошумели над повозкой, наткнулись на забор и зашагали вдоль него, спотыкаясь о корни и сдирая с мегатисов пятиметровые лохмотья коры.
Отвыкший от простора и от необходимости ежесекундно быть начеку, Ужавр испуганно вжимал под себя голову и нервно хлестал хвостом, но взбодрённые киселявой ноги против его воли рвались вперёд.
- Пошёл, милый! - крикнул Карачун, отпуская вожжи. - Пошёл!
Ужавр подпрыгнул, всхрапнул, и повозка резво покатилась по укатанному, но неровному дну глубокой канавы в сумеречную чащу невообразимо гигантского леса. Колёса прыгали на камнях, и, чтобы не выпасть, приходилось крепко упираться ногами в борт.
Тяжёлая голова на прыщеватой шее распахнула окровавленный клюв и, промахнувшись, цапнула край канавы в паре метров от повозки. Пирующий на чьих-то останках безымянный падальщик возжелал полакомиться свежатиной. Кша с наслаждением пальнул в него из огнемёта. Жаркая струя плазмы слизнула с головы редкие перья, падальщик выплюнул землю, зашипел и исчез из виду. Кша кровожадно захохотал.
Поездка началась успешно. Их не съели сразу и, значит, можно было надеяться, что не съедят, по крайнем мере, в ближайшие сутки. Карачун не очень доверял приметам, но эта до сих пор срабатывала безупречно.
Со дна проезжей канавы лес был практически не виден. По сторонам повозки проплывали только осыпающиеся стены, из которых торчали обрубки корней. Да ещё где-то высоко над головой исчезали в тучах серые стволы.
Ужавр втянулся и бежал ровной рысью. Если судить по количеству выпитой им киселявы, его должно было хватить надолго. Канава вильнула, огибая неохватный корень гранитного кедра, и родной мегатисовый забор скрылся за поворотом, за стволами, которые с угрожающей готовностью сдвинулись за спиной, словно створки великанских ворот.
* * *
Часа два ехали в полном молчании, нарушаемом только шумными всхрипами Ужавра, топотом его лап и поскрипыванием бочки на ухабах. Кша откровенно клевал носом.
Призрачные колонны стволов наслаивались друг на друга, теснились, уплывали назад, и создавалось впечатление, что проезжая канава вырублена в узком и глубоком ущелье, дно у которого есть, но стены которого нигде не кончаются.