В детстве, я несколько раз ездил в пионерский лагерь. Это было не часто, но зато сразу на три смены подряд. Только в конце августа я появлялся в Москве, словно житель далёкой глубинки, таращась на толпы людей, автомобили и многоэтажные здания. Это был, своего рода, добровольно-принудительный отдых.
Мне не хотелось покидать уютную квартирку в Кунцево, зелёный дворик, где каждый сантиметр знал тяжесть моего ползущего тела, а мало-мальски крепкое дерево цепкость моих рук. Где каждая бабка, оккупировавшая подступы к подъезду, была знакома с частотой мелькания моих пяток, и каждая, самая блохастая псина в трудную минуту могла рассчитывать на шикарный ужин у меня на кухне. Это был мой мирок, в котором я чувствовал себя спокойно и свободно. Мне нравилось здесь жить, но с приходом лета приходилось отправляться за сто километров от Москвы с группой таких же, обречённых на групповое веселье бедолаг.
Моя мама, устроившись на один крупный завод, решила воспользоваться всеми преимуществами солидного предприятия. Его администрация распространяла путёвки в пионерский лагерь 'Дружный'. Многообещающее название располагало к общению, которое, к сожалению, не редко заканчивалось ссорой. Поэтому всерьёз его никто не воспринимал.
Но оно звучало благозвучней, нежели соседский 'Юный шарикоподшипниковец'.
'Дружный' встречал тяжёлыми металлическими воротами с деревянной вышкой и сеткой-забором, за которым находились несколько унылых корпусов, построенных ещё на заре развитого социализма. С одной стороны его подпирал тёмный лес, кишащий комарами, клещами и разнообразным мусором, с другой - железная дорога, поезда которой мы с тоской провожали, глядя на них сквозь проволочную решётку.
Нам всем хорошо была известна главная причина нашего заключения - свежий воздух. Он преследовал нас везде и в любое время суток: вечером - в спальне, когда мы ложились в холодные, пропитанные лесной влагой пастели, утром - при пробежке в туалет, с отчаянной попыткой скрыть ненужную пока эрекцию, и днём, когда нам особенно трудно удавалось изображать радость от смотра строя и песни. (Ведь это были те времена, когда наша страна, всё время куда-то шагала, громко распевая, чтобы не слышно было стонов отставших. Говорили, что к коммунизму, хотя с уверенностью вряд ли кто мог это сказать.)
Мы жили вдвоём с мамой. Папа жил отдельно. У него был свой режим дня, и он не совпадал с нашим, - в то время, когда папе нужна была эмоциональная разрядка, мы с мамой уже десятые сны видели. Папа появлялся в квартире, громко сетуя на неудобный график работы винных магазинов, на упрямость обувных шнурков и на жизнь вообще. Мы не могли поддержать с ним беседу и поселились в другом районе.
Жили мы с мамой хорошо, но за год я успевал так ей надоесть, что она начинала считать дни до конца моей учёбы, словно узник до выхода из темницы. Мне казалось это немного странным, поскольку я был уверен, что мама меня очень любит, и не хочет со мной расставаться. Ведь она сама мне об этом постоянно твердит. А раз так, зачем же ей желать разлуки со мной?
- Мам, я не хочу уезжать.
- Надо, сынок, надо. Все дети уезжают. Тебе не с кем будет играть.
- Нет не все. Вон Серёжа не уезжает.
- Серёжа? Это какой? Тот, что недавно сюда переехал?
- Да. Он говорит, что вообще никогда на лето не уезжал.
Мы познакомились не сразу. Первый раз, когда я его увидел, он был в костюме из светло-синих штанов и парной к ним жилетки. Из-под неё выглядывала клетчатая рубашка. А ещё, на его каштановой шевелюре, с левой стороны, виднелся седой клок волос - довольно странно для подростка.
Я с начала не понял, что мне в нём не понравилось, но потом догадался - опрятность. Вся его одежда хрустела от идеально-приторной чистоты. Он выделался на фоне остальных мальчишек нашего двора, как пирожное среди горелых сухарей. И ещё, эта седина - прерогатива всёзнающих взрослых. Разумеется, нас это задевало, мы не стали брать его в наши игры, и ему приходилось смотреть на них со стороны. Правда, он уже не появлялся перед нами в том костюме, давно пачкался от всей души, да и не умничал вовсе, но первое впечатление глубоко засело в наши головы, не давая принять седого мальчика в наши ряды.
Как-то, я один слонялся по двору уже часа два, никого из моих старых друзей не было видно. Я не знал, чем себя занять, чеканка теннисного шарика меня уже не развлекала, и надоело не замечать пасущегося неподалёку мальчика с седым локоном. Я подошёл к нему.
- Умеешь в теннис играть?
- Да - ответил он просто.
- Мда? - Я оценивающие оглядел его с ног до головы. - Ну, давай посмотрим.
Я дал ему вторую ракетку, и мы сыграли несколько партий.
В нашем дворе был теннисный стол - это большая редкость! Сейчас его давно уже нет. А тогда вокруг него собиралось много народа. Днём играли дети, вечером - взрослые. Приходили даже из других дворов. Я очень любил эту игру, и быстро достиг в ней определённых успехов. Как мне казалось, - довольно высоких. Из детворы меня уже давно никто не мог обыграть, да и некоторых взрослых я заставлял изрядно попотеть.
Но из десяти партий с Серёгой, я выиграл только одну, последнюю. Да и то, думаю, он мне поддался.
- Ух, ты! Чё, нормально играешь. Где это ты так научился?
- Да - отмахнулся он - то там, то сям.
На следующий день мы всем двором затеяли футбол. Я позвал Серёгу. Когда он пришёл, наш местный хулиган Марат, оттолкнул его.
- Куда прёшь? Давно не получал что ли? Смори, огребёшь по морде!
- Спокойно, паря, - остановил я Марата - он со мной.
И мы начали играть. Через некоторое время, прекрасно сыгрались в нападении. Я, как правша пробирался по правому краю, ему было удобней по левому. Отдавая, друг другу пасы, неумолимо подступали к вражеским воротам и там, легко обманув вратаря, забивали мяч.
- Слушай, ты классно забиваешь банки! - Возвращаясь на свою половину, кричал мне Серёга, - где это ты так научился?
- То тут, то там, - отвечал я, весело смахивая пот.
С тех пор уже никто и не помнил, что Серёга когда-то был чужим.
- А-а... Я его знаю. - Сказала моя мама - Я как-то встретила Серёжину маму в магазине. Она рассказывала, что ей сын всё лето торчит в Москве, бедняжка...
- Вот видишь. И я так хочу.
- Нет. Тебе есть куда поехать, а ему нет. У него нет дачи и нет возможности достать путёвку, а у меня есть.
- Но зачем? Разве я тебе мешаю? Я могу тихонечко гулять во дворе, иногда, очень редко, ходить в кино, сидеть дома, читать книжки, ну или на крайний случай - смотреть телевизор. Мои
ясные очи, не моргая, уставились на мать.
- Зачем ты хочешь, чтобы я уехал? Ты меня не любишь?
- Конечно, люблю, сынуля, - я получил поцелуй в лоб.
- Тогда дай мне что-нибудь на память - сказал я грустно - я буду гладить это, прижиматься щекой и думать о тебе.
Мама задумалась на секунду, потом достала из шкафа мой чистый носовой платок и завязала на нём узелок.
- На. Возьми его с собой.
Как выяснилось, мама меня любит, но я всё равно должен отправляться в лагерь. Это была вынужденная мера. Летом в городе очень душно, нечем дышать. В лесу есть, чем дышать, но негде спать, поэтому и построили домики, обнесли их забором и назвали это место - лагерь. И все дети там должны... как сказать 'зимовать', но в отношении лета? 'Летовать'?
- Ты поедешь этим летом куда-нибудь? - Спросил я Серёгу.
- В лагерь что ли? Неа. А ты?
- И я нет, - зачем-то соврал я.
- Классно.
- Ага. - Говорю.
- Я ненавижу лагерь. Один раз мама попробовала меня туда пристроить. Гнусное место! Еда - гадость, за забор нельзя, но самое страшное - тихий час! Бррр...
- Да...а - понимающе закачал я головой.
- Я не в жизнь туда не поеду!
- И я.
Но моя мама была другого мнения. Она достала путёвку и собрала мои вещи. Близился чёрный день отъезда. Я, как перед долгой ссылкой, старался запечатлеть в памяти всё, что вижу - интерьер квартиры, список последних телепередач, вид облаков из окна моей комнаты. Чтобы потом, когда буду плакать ночью под одеялом и гладить мамин узелок на носовом платке, эти воспоминания поддерживали моё страдальческое настроение, соответствующее образу изгнанника.
И тут случилась неожиданность - я заболел. Простудился, когда катался на Серёгином велосипеде под дождём - эта была единственная возможность, выпросить у него это чудо. Своего у меня не было, а тут: большие колёса, блестящие спицы, ручной тормоз на переднее колесо, фонарик с динамо-приводом, и зеркало заднего вида. Мечта!
- Ладно, прокатись немножко, а то мама мне запретила мокнуть. Когда дождь кончится, притащи мне домой. Помнишь мою квартиру? Вон подъезд, - указал он на соседний дом, - шестой этаж, квартира тридцать один. Да, - предостерёг он - на лифт не жми - не работает.
- Я знаю, спасибо - поблагодарил я, затаив дыхание - трудно поверить в такую удачу.
Я восхищённо смотрел, как мои руки дотрагиваются до серебристого руля, нога встаёт на педаль, а попа опускается на кожаное сиденье, которое приятно скрипнуло подомной. Оттолкнувшись от бордюра, я поехал по асфальту, покрытому лужами разной глубины и размеров.
По лицу, по спине, по рукам и ногам меня хлестала вода. Я посмотрел на небо, оно всё было покрыто свинцовыми тучами, дождь зарядил на долго - я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
На утро у меня было тридцать восемь и три, голова раскалывалась, аппетит отсутствовал.
Через день, в восемь утра, я должен был находиться в парке у кинотеатра 'Бородино', куда счастливые родители отконвоируют своих отпрысков. Там будут ждать снятые с рейсов автобусы с прикреплёнными номерами отрядов и взрослые люди со странным блеском в глазах, одетые в белые, пионерские рубашки, красные галстуки и пилотки со звёздами - вожатые. Хотя я бы не стал настаивать на их стопроцентной принадлежности к старшему поколению, одеваются-то они как дети. Оркестр будет играть 'Прощание славянки' (с того времени ненавистное мной музыкальное произведение), директор лагеря произнесёт небольшую ободряющую речь в маленький, пищащий от перегрузок микрофон. Короче, будут созданы идеальные условия, чтобы момент расставания превратился в слезоточащее зрелище, сравнимое по своей эмоциональности с проводами на фронт.
О том, чтобы мне, больному, участвовать в этом волнующем мероприятии - не могло быть и речи. Поэтому я спокойно лежал на диване с неизменным градусником подмышкой.
Я провалялся с температурой пару дней и в принципе был здоров. Но маме, разумеется, об этом знать не стоило. Как только она, возвращаясь с работы, открывала входную дверь, я вскакивал с кровати, выключал перегревшийся телевизор и медленно выползал в коридор. Выдавливая из себя слабую улыбку, еле слышно лепетал: " А-а, мама вернулась", - усиленно изображал измученного недомоганьем человека.
Мама пристально смотрела на меня, трогала лоб и озабочено качала головой.
- Какой ты бледненький, мешки под глазами, губки сухие...
Я тяжело вздыхал и лез в мамину сумку, в поисках чего-нибудь вкусненького. Жизнь казалась мне замечательной штукой.
Но она была бы ещё лучше, если бы мне можно было гулять. Как только температура спала, я стал звонить Серёге, хотел, пока нет мамы, покататься на его велике. Но мне не везло - моего нового друга, как назло, не было дома. Вечером приходила мама, и я не мог уже ему звонить. Не хотел раскрывать истинное состояние своего здоровья. Во время разговора с Серёгой я мог весело рассмеяться. А хорошее настроение - первый признак выздоровления. Перед мамой я старался выглядеть не весёлым, немного подавленным, но не сильно, нельзя было переигрывать.
Так прошло больше недели.
Я действительно надеялся, что в июне лагерь мне не грозит. Какой смысл ехать туда в середине смены? Там уже все перезнакомились и даже успели подружиться. Я буду выглядеть белой вороной, собирая на себе недобрые взгляды - вот мол, явился, мы тут уже пол срока оттрубили...
Я тоскливо поёжился.
Во вторник мама, как обычно, ушла на работу, а я, как обычно, устроился перед телевизором с пачкой печенья. Показывали один из моих любимых фильмов. Сквозь крики попугая принца Фролизеля, мне послышался какой-то шум у входной двери, я едва успел допрыгать до кнопки и выключить кино (дистанционные пульты в те времена были большой редкостью.) Высунувшись в коридор, я к своему удивлению обнаружил внезапно вернувшуюся маму. Было всего лишь одиннадцать часов утра - что она здесь делает? Я недовольно поморщился - так бесцеремонно нарушается мой режим дня.
- Собирайся, мы идём в поликлинику. - Сказала мама.
Тон её не предполагал возражений. Я стал нехотя одеваться. Все мои попытки разжалобить её своим нытьём о слабости в ногах и лёгком головокружении, не увенчались успехом. Щурясь, как вампир от дневного света, я вышел на улицу.
Моя последняя надежда была на доктора. Он-то должен понять, что мой организм не настолько окреп, чтоб менять привычную московскую загазованность на непредсказуемую свежесть загородной природы.
Всю дорогу я старался дышать ртом. Мне казалось, это заставит мои губы потерять излишнюю жизнерадостность, и поможет им выглядеть сухими и безжизненными. То есть сочетаться по стилю с бледностью лица и воспалённостью глаз. Не важно, что бледность получена в результате ежедневного пребывания в душной комнате, а глаза одурели от многочасового просмотра телевизора.
- Проходите, садитесь, - приветствовала нас женщина в белом халате.
Мама и я прошли в кабинет. Мама села на стул, я встал рядом. Врач что-то писала.
- Снимай рубашку, - сказала она мне.
Я разделся, успел сделать ещё пару выдохов через рот, прежде чем она оторвала взгляд от бумаг и взглянула на меня более внимательно.
- Ну, как ты себя чувствуешь? - спросила она, подступая ко мне со статоскопом.
- Кхе... Кхе... нормально - попытался я выдавить кашель.
- Как аппетит? Как сон?
- Да, так себе. Не могу долго заснуть. Ворочаюсь полночи.
Это была правда. Я действительно долго кувыркался в постели, изобретая новые позы. Подушка каменная, одеяло большое и одновременно короткое, под ним холодно, без него жарко, кровать слишком широкая и неровная, простынь... Простынь вообще никакая. Бывало, я часами лежал, уставившись в потолок, наблюдая за перемещениями полосок света от проезжающих за окном машин. Было душно, потом резко холодно. Я слышал все разговоры прохожих. Их шаги гулким настойчивым стуком отдавались в моей голове. Мне хотелось зарыться где-нибудь, чтобы ничего не слышать. Я накрывался подушкой, но армия лилипутов шагала в моих ушах. Это было невыносимо.
- Но, в общем, всё нормально... кхе... кхе...
- Так, давай тебя послушаем.
Холодный металл коснулся моей груди. Я невольно хихикнул, но тут же спохватился и жалобно заохал. Докторша продолжала слушать мою подростковую грудную клетку. Я разглядывал себя в круглом зеркальце, висевшем на её голове.
- Ну, что молодой человек, я тоже думаю, что у вас всё в порядке.
Мама облегчённо вздохнула, я с тоской обвёл взглядом кабинет: стеклянный шкафчик, край кушетки выглядывает из-за ширмы, на стене календарь с девушкой в форме стюардессы, - синяя юбочка, жакет, блузка. Счастливая, ей не нужно ехать в лагерь.
Мои опасения оправдались - меня действительно плохо приняли. Мы приехали во время тихого часа, и пришлось сидеть на улице, перед окнами, за которыми томились мои будущие сокамерники. Некоторые выглядывали через квадраты стёкол и смотрели на меня с завистью. Чтобы не напрягать обстановку, пришлось отвернуться.
- А-а... Саша Лукин!
К нам вышла вожатая, - синяя юбочка, белая блузка.
- Смотри, это Наташа.
Мама была довольна, что у меня будет та же вожатая, что и в прошлом году. Наташа изменилась, стала как будто ниже ростом, и округлилась. Её некогда хрупкая фигура потеряла ту подростковую непосредственность, из-за которой мы вели себя с ней, как с равной. Теперь она
выглядела как настоящая взрослая.
Она улыбнулась, увидев меня. Мама подтолкнула меня к ней. Я сделал два робких шага в её сторону и остановился.
- Ну, иди же сюда, - сказала Наташа, - ты чего, не узнал?
Она прижала меня к себе. Это было ужасно.
- Почему не узнал? Узнал, - пробубнил я.
- Смотри, как вырос! - Потрепала меня по шевелюре.
Мой висок коснулся её щеки, рука задело бедро, взгляд упал за вырез блузки. Я почувствовал, что краснею. Закрыл глаза, чтоб успокоится.
Из окон на меня сквозило презрение. Настроение было хуже не куда.
- Ну, чего затих? Хорошо, что приехал. У нас сейчас смотр строя и песни будет, потом футбол. Нашим мальчишкам нужна подмога.
- Ладно, Сашуль, я поехала, - мама резко засобиралась.
- Ну, ма-ам...
Мы отошли в сторону.
- Всё, не расстраивайся, мне пора ехать. Я знаю, ты бы с удовольствием сейчас посидел дома, любуясь очередным приключением принца Флоризеля...
- Я не... - возмутился я.
- Ладно, ладно, я действительно не могу держать тебя сейчас дома, нам с твоим папой нужно оформить бумаги... да и тебе свежий воздух просто необходим... Вобщем, я поехала.
И мама уехала, а я остался, - покинутый, никому ненужный, брошенный на произвол судьбы, неоперившийся птенец на холодной льдине, беззащитный цветок на людном тротуаре, эх... ну, в общем... что и говорить, - тоска.
После подъёма, я прошёл в спальню. В ней ещё витал запах заспанных тел. Подошёл к убогой металлической конструкции со скрипучими пружинами, - ей суждено стать моим ложем. Рядом, грубо покрашенный деревянный ящик на ножках, - тумбочка. Мне дозволено занять только одну из двух полок этой части спального гарнитура. Я положил вещи на кровать.
- Нельзя класть сумки на покрывало!
Я обернулся. Передо мной стоял крепкий парень, нагло ухмыляясь.
- Ты не поздно сюда припёрся, маменькин сынок? - За ним появился потный толстячок. - Он у нас ещё и вожатский любимчик.
'Начинается' - подумал я.
- Спокойно, пацаны, он со мной.
Расталкивая делегацию встречающих, ко мне пробирался парень с седым локоном на каштановой шевелюре.
- О! Серёга! А ты чё здесь делаешь? - Обрадовался я.
- Да, понимаешь... Моя мама встретила твою в магазине... И та обещала достать путёвку в этот лагерь. Говорит, - не была уверена, что удастся. Но, как видишь, удалось... Сам узнал перед самым отъездом.
- А-а... понятно. Ну, ты извини...
- Да не, всё нормально. Мне тут даже нравится. Хорошо, что ты приехал - у нас как раз не хватает правого нападающего. Полуфинал на носу, а мы еле держимся. После смотра строя давай на поле. Играем с пятым отрядом.
В эту ночь я спал, как убитый. Уже засыпая, вспомнил, что не потосковал над маминым узелком.
'Сделаю это завтра' - подумал я, сладко улыбаясь.
ЖЕНЯ
Я не сразу обратил на неё внимание, думал - это мальчик. Мы играли с третьим отрядом полуфинальный матч. Все кричали: Женя! Женя! И Женя принимал пас, и ловко обводя соперника, отбивал к нужному игроку. Кто бы мог подумать, что это девчонка?! Короткая стрижка, потертые шорты, скорость передвижение почти не уступает моей, ну, во всяком случае - в первые секунды бега.
Потом... Потом я увидел её улыбку - ряд белоснежных зубов, губы нежно розового цвета, я и не знал, что такие бывают. Женя от всей души рассмеялась, увидев, как грязный мяч угодил мне по заднице - наш вратарь Боря пытался пробить удар от ворот. Он не отличался большой точностью...
- Ой, блин, Саня. Вечно ты под ногами мешаешься. Ты чё, баран что ли? Иди на хрен вперёд!
...и умом.
Мама дала мне с собой в лагерь специально сшитые для футбола трусы. Такие в те времена, трудно было найти в магазине. А мама - профессиональная швея, вот и смастерила. Как-то мы смотрели с ней чемпионат СССР на нашем чёрно-белом телевизоре.
- А хочешь, я тебе такую же форму сделаю, как у этих спортсменов? Будешь в ней, как Дасаев прыгать.
- Конечно! Что за вопрос?
Мама успела сшить только трусы до того, как я укатил в лагерь. По возвращении мне обещана была парная к ним майка. Я очень ими гордился - кремовый цвет, тёмно-серая окантовка в три полосы, даже Адидасовский трёхлистник пришпандорила, тёмно-серый.
И вот, в это великолепие смачно врезался мокрый чумазый мяч - Боря только что достал его из лужи. На светлом атласе тут же образовался коричневый трафарет.
Я никогда не чувствовал себя более униженным, чем в этот момент. Недовольно обернувшись, я увидел светящуюся весельем Женю. Глаза прищурены от смеха, волосы в волнующем беспорядке, царапина на подбородке, часть тонкого плеча, открыта перекошенным воротом футболки - короче, она была прекрасна.
Я почувствовал, что со мной что-то происходит: внутри, где-то в области живота, появилось нечто тёплое, ноюще приятное, ранее не виданное, незнакомое, но в тоже время, ожидаемое и встреченное моим организмом с искренней радостью. Это обезболивающее позволило мне тут же забыть об уязвлённом самолюбии и жжении на правой половинке попы.
Не знаю, почему я раньше не замечал, что это - девочка? Как можно было этого не заметить!? Правда, я был в этом отряде всего несколько дней и ещё не успел со всеми познакомиться, - нас было человек тридцать с лишним.
- Осторожно! - Вдруг лицо её озабоченно напряглось.
На меня налетела толпа борющихся за мяч парней. Не раздумывая, я ввязался в бой. Вырвав из человеческой каши причину моего унижения, я рванул к воротам противника. Моя измазанная задница стремительно удалялась от основной массы игроков. Набирая скорость, я обернулся. Женя бежала за мной. Внезапно возникший эмоциональный подъём ураганом понёс меня на другой конец поля, - я бежал, не чуя земли под ногами.
Шилобреев, вратарь третьего отряда, растопырил руки в разные стороны. Казалось, они занимают всё, охраняемое им, пространство. Наклонившись вперёд, он уверенно ждал моего приближения. Нас разделяло метром десять и лысый верзила Антон Дынин. Он ринулся мне на перерез, выбросив левую ногу в сторону, преградил мне путь. Я без труда перепрыгнул через неё, мой надутый спутник прокатился под синей бутсой. Сделав, обманный взмах ногой, я заставил прыткого Шилобреева плюхнуться в мокрый песок. Передо мной была только верёвочная сетка ворот. За спиной я слышал победный рёв наших игроков, шли последние секунды матча - я перед пустыми воротами, с мячом, если забью - мы в финале.
Но тут я услышал вскрик... Уже занеся ногу для удара, обернулся. Женя, корчась от боли, падала на затоптанный газон. Дынин, перепрыгивая через неё, локомотивом нёсся ко мне.
- Бей, Саня! Бей! - кричал мой друг Серёга, его отмеченная аномальной проседью шевелюра выпрыгивала из-за спины приближающегося лысого полузащитника.
Я видел, как Женя, закусив губу, рассматривает окровавленный локоть... что-то большое и потное загородило мне солнце... сильный толчок... ощущение полёта... жёсткое приземление... песок на зубах... пытаюсь выплюнуть траву... крики...финальный свисток... ликование девочек третьего отряда... дикая боль в плече... расстроенное лицо Серёги... и ...Женя... Она сидела на траве, раскачиваясь и гладя ушибленную руку.
Я подошёл к ней.
- Вот возьми.
Протянул ей подорожник.
- Почему ты не ударил? Мы могли выиграть! - В её глазах блестели слёзы.
Я не знал, что ответить, - самому была неизвестна причина этого поступка. Казалось, я потерял способность правильно соображать, когда кровь выступила на коже этой хрупкой девочки. В меня как будто впрыснули неизвестный вирус, который отключил все мои сенсоры, сконцентрировав всё внимание только на её сморщенном от боли лице. Окружающее вмиг потеряло для меня интерес: освободившиеся ворота, мяч у ног, этот глупый матч, стремление к победе... К чему всё это, если ей больно?
Я отошёл в сторонку. На губе что-то мешало. Потрогал - кровь. Посмотрел по сторонам - где же я оставил свои вещи? Нашёл свою футболку... устало стянул казённую с номером...
И тут я увидел его - довольный Дынин грелся в лучах славы - конопатая девица смахивала с него травинки, впитывая впечатления от матча.
- Он бы тебя сразу догнал, он у них самый быстрый, хоть и неуклюжий. - Ко мне подошёл мой друг Серёга, - смотри какие у него бутсы, настоящий 'adidas' - отец из ГДР привёз, новенькие.
Я посмотрел на синие шиповки: три светлые полосы разделяли их пополам, на пятке виднелась фирменная надпись - последняя буква меня немного озадачила, - в мамином варианте она выглядела иначе. Похоже, мама перепутала латинскую 'S' с письменной русской 'Г'.
- Я их не только видел, но уже успел на себе почувствовать - он мне все ноги изкувал. Только, всё же, он меня не догнал.
- Ну да - Женька ему помешала. Она преградила ему дорогу, и он её сбил.
Меня как током шандарахнуло - она же в три раза меньше его!
Отбросив в сторону свежую футболку, я направился к толпе празднующих победу. Я не знал, что буду делать, мною двигало крайнее возмущение, гнев и обида за проигрыш - любое из этих состояний могло привезти к непредсказуемым результатам.
- Зачем ты толкнул её? - Сказал я, протиснувшись к Дынину.
- Что? - Он недовольно сузил глаза.
К этому времени он уже снял майку, и были заметны его мышцы. Он поигрывал ими, те в ответ отливали пОтом на солнце - завораживающее зрелище. У меня, сколько бы я не пыжился перед зеркалом, ничего подобного не получалось. Все мои попытки изобразить красивый мужской торс походили на жалкие судороги.
- Зачем ты её толкнул? - Повторил я вопрос, стараясь не обращать внимание на затвердевшие валуны.
- Это - игра, сосунок. Девчонкам нечего делать на поле. Не нравится - проваливай! Или ты хочешь мне что-то сказать? Или может, даже ударить? Жду с нетерпением.
- Это не по правилам. Она была без мяча - ты не имел права её толкать!
- Но судья же ничего не сказал? Так что - всё окей. Ты закончил?
- Нет! Не закончил! Если ты ещё раз её...
Я сделал многозначительную паузу.
- Ну, что? Продолжай... Что, 'ещё раз её'? Что ты мне сделаешь, сосунок? Ничего. Понял? Кишка у тебя тонка! Вон, ты уже от страха в штаны наложил...
Окружающие уставились на мои испачканные трусы. Я попытался прикрыть пятно руками, тут же все рухнули от смеха.
- Откуда ты их взял? Семейные что ли перекрасил? И название такое интересное - 'адидаг'... - Дынин веселился от души.
Я готов был убить его на месте. Но в силу воспитания, повёл себя достойно. Хотел, чтобы всё выглядело прилично. Во всех книжках, которые я читал, герой хладнокровно вызывал обидчика на дуэль и вступал с ним в честную схватку. Только подлый негодяй нападал неожиданно, исподтишка.
Я всегда мечтал произнести эту фразу. У нашего хулигана и забияки Витька Козицкого это очень хорошо получается. Он с таким выразительным апломбом выдаёт её какому-нибудь зазнавшемуся пижону, что тот сразу никнет головой и успокаивается. Я ещё ни разу не видел, чтобы кто-то решался 'выйти'. Я и сейчас рассчитывал на такую реакцию, - всё-таки мордобой не моя стихия. Но Антон спокойно ответил:
- Пойдём.
Это привело меня в замешательство. С одной стороны, я испытывал желание совершить справедливое возмездие, с другой - как я уже говорил, не имел большого опыта в подобных ситуациях. Но отступать было поздно - вокруг были люди и они ждали развития событий - презренная, жадная до зрелищ толпа.
Мы отошли в сторонку и стали друг против друга - Давид и Голиаф. Поединок между бесстрашным красавцем и самоуверенным великаном в ветхом завете закончился победой ловкости над грубой силой. Женщины всего мира веками восхищались поступком Давида. У меня был шанс прославить себя хотя бы на оставшиеся несколько дней до конца смены.
Трудно сказать, когда нужно начинать битву, - первым совершить насилие, сделать человеку больно - для этого требуется определённый настрой. Нельзя же вот так, запросто, двинуть по физиономии, как бы нахально она не ухмылялась.
Судьи не было, отмашку никто не даст, поэтому я стоял, всё ещё бездействуя, но бесстрашно выпятив грудь вперёд, выказывая, тем самым, полное презрение противнику. Антон, самодовольно улыбаясь, взял инициативу в свои руки - резко взмахнул рукой, имитируя удар. Инстинктивно я пригнулся, загораживая лицо. Но он не ударил, только рассмеялся - конопатая вторила ему утробным гоготаньем. Я решил сделать ответный ход - лихо выступил вперёд, намереваясь двинуть грубияна в грудь (до лица я бы вряд ли дотянулся), но вместо этого получил удар в живот. Странно, я даже не заметил, как он поднял ногу. Просто неожиданно почувствовал тупую боль в животе. Слёзы сами прыснули у меня из глаз - ненавижу их за это, появляются в самое неподходящее время, и без приглашения. Я сложился пополам.
- Что здесь происходит?
Неожиданно возникла синяя фигура тренера. Артём Николаевич всегда ходил в одном и том же спортивном костюме. Говорят, он в нём спал и даже мылся. Но это, я думою, выдумки. Хотя...
- Ничего особенного. Сосунок плохо переваривает поражение - весело ухмыльнулся Дынин.
- Лукин, - обратился ко мне Артём Николаевич - что ты делаешь на поле? Все твои уже давно в корпусе.
- Я переодевал футболку...
- Лучше бы с трусов начал. - Дынин громче конопатой рассмеялся собственной шутке.
Серёга подал мне одежду. Я заковылял в отряд.
Ребят у нас в отряде хватало, но Женя настаивала на своём участии в футбольных матчах. Это было не обычно. Другие девочки не любили бегать. Они сидели на скамейках, возились с какими-то ленточками, бумажками, короче, занимались всякой ерундой. А эта... Эта была особенная. Она участвовала в самых опасных предприятиях - будь то набег на ближайшие дачи за клубникой, прыганье с крыши столовой в кучу мусора. Раньше, когда она всё это проделывала, и я по своей невнимательности не догадывался, что это девчонка, мне было всё равно. Но теперь её появление в нашей компании отчаянных головорезов, я считал неуместным. То, что для мальчишки - нормальное дело, для девочки может быть совсем не кстати, - один из близнецов Киселёвых, Славка, разодрал себе всю щёку о ржавый забор, теперь его левую часть лица украшают ужасные царапины (по ним мы легко отличаем его от брата Димы).
Недавно, я предложил пройти по карнизу третьего этажа нового корпуса - от окна туалета до пожарной лестницы, а потом спрыгнуть на небольшой балкончик. Это была настоящая проверка смелости - высота метров десять, карниз шириной не больше ступни, балкон - грубо сваренные необработанные куски швеллера, с проступающей сквозь краску ржавчиной.
Мы уже полчаса толпились в туалете для мальчиков, ожидая, когда наша воспитательница Зинаида Петровна закончит беседу с физруком.
- Зинаида Петровна, вечером это очень даже ничего. Народу мало... И никто не увидит...
- Ну, не знаю, Артём Николаевич, я должна быть рядом с группой - мои сорванцы долго не могут успокоиться...
- Я Вас уверяю, пробежка перед сном очень полезна, и не волнуйтесь, я буду бежать рядом.
- Это-то меня и беспокоит.
- Я Вас умоляю, воспринимайте это, как моцион. Я покажу Вам замечательные места. Тут недалеко... за трибунами футбольного поля... там редко косят траву, и можно увидеть полевые цветы... Вам нравятся цветы?
- Артём Николаевич, я очень медленно бегаю, моя комплекция не позволяет...
- У Вас очень приятная комплекция, Зинаида Петровна, я Вас уверяю. Я...Э... пробежку можно заменить спортивной ходьбой...
- Ну, не знаю, Артём Николаевич... меня пугает слово 'спортивная' - мне сразу дышится с трудом и хочется лечь... Какая из меня спортсменка?
- Обещаю больше не произносить при Вас это слово... во всяком случае на людях...- Артём Николаевич наклонился к лицу Зинаиды и улыбнулся.
- Ой, директор идёт... - встрепенулась женщина, - здравствуйте Вячеслав Анатольевич! Мы обсуждаем с Артёмом Николаевичем сценарий предстоящего праздника - 'день Нептуна'... У нас появилось несколько предложений по этому поводу... Позвольте, я расскажу Вам, как будет выглядеть новый сценарий?
- Не сейчас, Зинаида Петровна, к тому же - всё уже утверждено на совещании.
При виде директора мы отпрянули от окна. Наблюдая за 'Вячиком' (прозвище Вячеслава Анатольевича, родившееся в нашей, мальчишеской среде) в отражение открытой рамы - мы видели, как он внимательно осмотрел весь фасад здания, на секунду дольше задержался на нашем убежище. Мы боялись пошевельнуться. Казалось, он заметил нас, хотя я был уверен, что это невозможно - нас скрывала тень, а он находился на ярко освещенной улице.
- Что-то Вячик сегодня ни в духе...вон как глазами по стенкам рыщет, - воспитательница проводила его взглядом.
- Наверное, прикидывает, куда ещё агитационный стенд пришпандорить, весь лагерь залепил ими.... Ну, так как? Вы придёте?
- Нет, Артём Николаевич, это неудобно...
- Ну, что же здесь неудобного?
- Ну, не знаю...
Они стояли аккурат под нашим окном. Любой из них мог заметить нас, а попадаться им в руки никто не хотел - физрук уморил бы отжиманиями, а Зинаида, несмотря на обманчивую безобидность - просто убила.
Время шло, беседа затягивалась, размытые очертания её финала терялись в бесконечных 'Ну я не знаю... Но я Вас прошу...', сдерживать мальчиков, желающих воспользоваться туалетом, становилось всё труднее - чтобы предложить Жене выйти не могло быть и речи. Наконец мы решили отложить эту вылазку и неохотно покинули засаду. Все были расстроены неудавшейся прогулкой по узкому карнизу, но только не я. И причина была не в страхе свалиться - нет. Дело были в Жене - я не хотел видеть её балансирующей на высоте трёх этажей и совершенно без страховки.
- Ну, ладно, - сказал я, облегчённо вздохнув, - в следующий раз пойдём. Завтра можно, после завтрака.
Я знал, что Женя в это время будет со своим папой - он собирался навестить её - и поэтому она не сможет присоединиться к нам.
Женя посмотрела на меня с неприкрытым презрением и ухмыльнулась, несомненно, разгадав мой замысел.
- Ну-ну...
В ответ я выдал жалкую гримасу, изначально задуманную как улыбка. Я делал так теперь всегда, когда разговаривал с ней. Я заискивал перед ней - уступал очередь к питьевому фонтанчику и предлагал лучшее яблоко, стянутое с дачного сада, находил самые удобные камни, когда били стёкла в заброшенном сарае, специально проигрывал в настольный теннис - игре, которую я считал своей стихией.
Не желая подвергать Женю опасности, я был против её участия в наших операциях, но одновременно испытывал острую потребность в её обществе. Когда она заходила в комнату, всё менялось - то, что минуту назад не вызывало во мне никакого интереса, преображалось в нечто сказочное, озаряясь светом её присутствия. Не говоря уже о магии её прикосновения: если Женя брала воланчик от бадминтона, он тут же становился предметом моего культа - я несколько дней носил в кармане фантик от конфеты, которую она съела.
Во мне боролись два человека: один хотел делать, что ему нравиться - бегать, шалить, лазить, где вздумается, другой - видеть эту девочку, говорить с ней, находится с ней рядом. Как примерить этих борцов? Как соединить несовместимое? Я страдал от этой проблемы, не в силах найти решение.
Но все мои попытки привлечь Женино внимание, не вызывали в ней ответной реакции - красавица с пренебрежением отказывалась от всех проявлений моей доброжелательности. Мало того, при моём появлении, девочка старалась поскорее покинуть компанию или замокала, отворачиваясь. Я терялся в догадках такого поведения. Мне казалось, я поступаю правильно, а она воспринимала такое отношение в штыки. Это мешало нормальному общенью и грозило бойкотом от друзей - кому охота было копаться в истинных причинах Жениного плохого настроения и моего неуместного альтруизма? Если мы не найдём общий язык, кого-то из нас попросят оставить команду. И что-то мне подсказывало, - выбор будет сделан не в мою пользу.
Вскоре появились первые признаки ужасного решения о моём изгнании, - не позвали лазить по карнизу, а ведь именно я был инициатором этого мероприятия.
После завтрака все куда-то подевались, и лишь ближе к обеду я встретил моего друга Серёгу.
- Ты где был?
- По карнизу лазал.
- А почему меня не позвали? - Спросил я обиженно.
- Как почему? Ты же с мамой встречался.
- С чего ты взял?
- Женя сказала.
Она поднималась по ступеням подъезда, у порога притормозила и бросила на меня взгляд, который говорил 'Ну что, съел?'
- А она тоже лазала?
- Конечно. Женя нас и собрала.
- Но это же опасно!
- Естественно: высота - дух захватывает, балкон узкий - сплошное железо, углы, решётка, бррр.... оступишься - костей не соберешь.
- И ты позволил ей прыгать?
- В каком смысле позволил? Она что, меня слушать, что ли, будет?
- Может, и не будет. Но попробовать-то можно! - Сказал я, почти крича.
Мы пребывали в тревожном ожидании встречи с третьим отрядом в финальном матче. Получилось так, что четвёртый отряд ездил на экскурсию в Калугу, объелся мороженного, и теперь лежал в изоляторе с температурой. Это уникальное событие дало нам последний шанс выиграть золотые медали. Оплошать было просто нельзя.
Мы серьёзно подошли к решению этого вопроса - начинали тренировку сразу же, как только освобождалось поле, иногда занимались на других площадках. Правда, там был асфальт, но ничего не поделаешь. Со всей серьёзностью разбирали прошлые ошибки, пересматривали стратегию.
- Надо Сашку Лукина поставить в нападение. Бегает он быстро - хватит ему в полузащите штаны протирать, - мой друг Серёга поднимал животрепещущие вопросы.
- Ты хотел сказать - трусы. - Боря, наш вратарь, как я уже говорил, не отличался большим умом