Аннотация: Нет, понятно - "высокая любовь" и все такое прочее. Но всем ли среди нас все это доступно-то сегодня, "высокая-то" эта? Другое дело, что наш герой помнил всё ещё то маленькое существо, и по временам у него щемило сердце от этого.
"Мрак сделаю светом пред ними".
Ис.42:16.
1. Встреча
Год 1992. Идёт он по улице Горького, вокруг весна, с крыш каплет, воробьи в лужах кричат, балдеют на солнышке, а на душе у него тоскливо и муторно. Около дверей "Академкнига" очередь. Распродают дефицит. - трёхтомник Мишеля Монтеня, "Оракул" Бальтасар Грасиана, ну и все такое прочее же. Короче говоря, встал и он.
И вот, стоит, ждёт, предвкушает момент, когда и ему достанется то, что "вчера" ещё можно было только "на толчке" достать... И вдруг кто-то за ним... занял. И почувствовал он это, как если бы стоял он один и вдруг кто-то ещё... рядом! Чует что-то девичье. Скосил глаз. И тут же, весь внутренне испугавшись даже, почувствовал, как кольнуло у него под сердцем. Вера! О, боже! Хоть кричи! Ну, или, как в старые дремучие времена, проговори, крестясь, "сгинь, сгинь, наваждение!" и беги прочь. Но стоит, как зачарованный, молчит, но внутри у него уже все запело.
- О, это она! Она! И все тот же светлый ангельский лик, глаза и пронизанные солнцем волосы!..
А та, что стояла рядом с ним, уже говорит что-то, улыбается и всё говорит, говорит что-то ... И так до самого прилавка. Потом пошли они с ней рядом. Она говорит, а он, как в беспамятстве, видит только обращённое к нему улыбающееся лицо её, да слышит голос её, но ни черта не соображает.
- Что это? Как? Не может этого быть! - запело вдруг все в нем. - И смотрит она на меня уже не так как раньше! Не страдальчески и жалостливо, как тогда, когда не смогли мы быть с ней вместе, а по-весеннему тепло как-то и нежно! О, как долго я тебя ждал, как плохо мне было здесь без тебя!" ...
И вот рука, подрагивая пальцами, уже записывает её телефон. Он пойдёт с ней на Рериха!..
- Звони! - сказала она и, вильнув юбчонкой, исчезла в подземелье метро.
А он, словно проснувшись, тут же воскликнул.
- Но подожди! Что это?! Ведь, если это не видение, не мираж, то - безумие моё, морок мой!.. Кто, что, какая "она" ?! Да той, которую ты имеешь в виду, сейчас, я думаю, ого-го уже сколько, а этой!.. А, черт! Да она тебе в дочери годится! Да и не Вера она, как оказалось, а Марина, пена морская, а ты, уж, и губы раскатал! Но почему у меня такое чувство от неё? Родное какое-то. А, черт!.. Бред какой-то! Да и все дело-то, я думаю, только в том, что у тебя давно женщины не было, а тут весна и все такое прочее!
Скомкав бумажку с телефоном, он бросил её в грязь. С ухмылкой взглянул он на медленно и вкрадчиво движущийся рядом механизм, в утробе которого исчез телефон этой девочки.
02. Меня больше не ищи
А было это с ним вот как когда-то. Демобилизовавшись, думал он тогда, вот сейчас приеду, и сразу же к Вере. В армию она писала ему такие письма! .... А как она его провожала! "Будет людям счастье, Счастье на века", - обнявшись, пели они тогда с ней вместе со всеми на призывном пункте. И говорила она ему тогда, что любит и будет ждать его.
И вот что было потом. После дембиля. Как только он приехал, так тут же, не переодевшись даже в гражданское, побежал он к Вере. Она же, открыв дверь и увидев его, вяло проговорила только "привет" и, как бы уходя от него, пошла в комнату. И ото всей её фигуры, ото всего - даже от мебели - повеяло на него тогда таким отчуждением, что он буквально задохнулся от горя и отчаяния!..
Нет, никогда она не была для него такою! Ну, разве что года за два до армии. Это тогда она была словно незрячая и как бы невидящая его, но потом!.. Потом, когда они с ней стали вместе, она стала беспокоиться за него, грустить без него, всегда искала встреч с ним. А, приклоняя свою головку ему на грудь, затихала всегда в его объятиях так, что у него от радости, аж, сердце в груди переворачивалось, а на глазах слезы выступали! Вот это была жизнь! Нет, все это резануло его тогда, как изменой. Поговорив с ней о том о сем, решил он о чувствах своих к ней даже и не напоминать. С тем он от неё и ретировался тогда.
А спустя какое-то время, столкнулся он с Верой в магазине.
- Привет, как дела? - сказал он.
- Да какие у нас дела. Вот, матери зарплату выдали, - потупившись и как бы пряча себя от него, ответила она.
-Давай-ка сумки... Помогу...
- Вот, лучше эту...
- А мать как?.. - взяв у неё самую тяжёлую сумку, спросил он. - Стихи все пишет?.. А её хоть лечатают? То есть, я хотел сказать, печатают мать-то?
- Да, так... Есть несколько стихотворений. Один журналист устроил. Между прочим, Димыч, приятель твой, познакомил их. Да и то за деньги, - вздохнув, ответила она и продолжила. - У матери вообще все сложно. Преподавателем её нигде не берут... Прям хоть на панель иди, как Сонечка Мармеладова!.. А видел бы ты, в чем она ходит?.. Я ей: "Мам! Мам"! А она как сомнамбула "не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах". Она совсем уже съехавшая. Её как-нибудь прямо с улицы в психушку заберут! Закончу, вот, иняз, - а там видно будет. А то выйду замуж за иностранца, а после и её заберу отсюда.
- Ах, вот оно что! - подумал тогда он. - То-то она с конца 68-го стала писать мне такие письма... Ну как Надежда Константиновна Крупская Владимиру Ильичу в Шушенское!
Он ей о своих чувствах к ней, а она ему о правителях наших, да о народе нашем, который терпелив у нас, видите ли, как ишак! И ещё вот это! О "Пражской весне"! О том, что наши в Чехословакии людей танками давили! И главное, в армию она ему это! А?! Нормально, да? Да он, служа, мог бы ей ещё и не такое порассказать, но... Потому-то и ответил. Брось, мол, много ты понимаешь, у нас власть народная. Ну, то есть она как бы народу своему служит и для народа она самая подходящая! Она ж обиделась!
- Народная, да?! - казалось, криком ответила она ему. - А вспомни что в "Новочеркасске" в 1962 году было! - и писать после этого перестала. И вот теперь после дембиля она опять ему про то же.
- Нет, но вы совсем, уж, тут, со своей мамашей!.. - сказал он ей. - "Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах" !.. Она что, не может пойти работать... Куда-нибудь. Стихи она пишет!.. Она что, ничего больше делать не умеет?..
- Да вот, устроилась страховым агентом, а работать за неё чуть ли ни мне приходится, - сокрушалась Вера.
Вошли в подъезд. Вызвали лифт. Лицо у Веры было таким страдальческим и растерянным, что он, не сдержавшись, обнял её. И сладостным чувством окатило вдруг всю его грудь и сердце. Но Вера, вскинув на него свои глаза, молча и медленно, стала отстраняться от него.
- Да в чём дело-то?! - не удержавшись, воскликнул он. Но тут подошёл лифт, и Вера, шагнув в кабину лифта, вдруг быстро-быстро проговорила.
- Все. Меня больше не ищи. Не ходи ко мне. Так будет лучше для нас обоих. Прощай"! - и дверки лифта закрылись за ней как крышка гроба.
03. И вот после этого его понесло.
- Заграницу собралась бежать! - зло подумал он о Вере. - Но, как моя бабка говорит, хорошо там, где нас нету.
Помнится, хватал он гитару, и чёртом нёсся догуливать свою юность. Пропивать по дворам и подъездам с чувихами и корешами своими то, что в армии на свадьбу насобирал. Бабка переживала за него страшно.
- Хватит, хватит уж, окаянный! - говорила она. - Женись, пока я жива, а то, ить, исхороводишься ты здесь без меня-т, напрочь.
А он как оглох ко всем этим причитаниям. Приходя домой за полночь, - а то и утром, - пьяный, не раздеваясь, бормоча "гуляй рванина от рубля и выше", валился он на тахту и, укрывшись гитарой с оборванными струнами, лежал после тихо, как убитый, окружённый мыслями о Вере и причитаниями бабки своей.
А журналиста этого он как-то видел... Точнее, - да и важнее - слышал он его как-то. У Веры в доме!.. Поначалу он его принял даже за некоего, за кем или за чем пойти можно, но после, когда перестал слушать весь этот его высокоумный трёп об искусстве и политике государства нашего и стал внимательно разглядывать его, то увидел в нем нечто такое! ...
Веру-то для себя он тогда уже из сердца как бы вычеркнул, а пришёл к ним, чтоб передать что-то там Марине Александровне от Димыча. И дверь ему открыла Марина Александровна. Открыла и тут же со всем своим вниманием к нему и с вопросами "ну-ка, ну-ка, покажись!" - повела его на кухню. И там с разговорами о службе в армии и его делах уселись они с ней за вечно неприбранным столом.
А в это время из другой комнаты был слышен разговор Веры с каким-то мужчиной. Мужской голос говорил с Верой тихо, ласково, вкрадчиво и с каким-то интимно-многозначительным оттенком в интонациях, а Вера отвечала ему голосом польщённой, но несогласной с ним девчонки. Судя по тем репликам и фразам, которые нет-нет да долетали до него, листали они там альбом с репродукциями Огюста Ренуара и разговор у них шёл о живописи этого самого Огюста.
И вдруг после каких-то там Вериных слов, мужской голос этот, как бы сбросив с себя маску нежности и ласковости, взорвался хохотом. Хохотом как бы исходящим из утробы смеющегося Дьявола. Внутри у нашего героя все сжалось тогда от страха. А все, что было у него в душе светлого, связанного с Верой, все залил тогда этот дьявольский хохот!..
И помнил он ещё, как Марина Александровна вдруг замолчала и - чего он никогда за ней раньше не замечал, - перекрестилась зачем-то. А потом пробормотала себе под нос как заклятье: "О своём я уже не заплачу, но не видеть бы мне на земле золотое клеймо неудачи на ещё безмятежном челе".
И долго ещё потом он помнил всё это, помнил это внутренней дрожью своей, душевной оторопью, заставившей его тогда запомнить сам хохот этот навсегда. Нет, но не чувствовать, не понимать таких!.. Ну не тянул этот журналист на Евгения Борисыча. Еблон Борисыч он был. Как в шутку называл его Димыч.
Посетовал он после Димычу на то, что ввёл он этого журналюгу в дом Марины Александровны, а тот ему:
- Да брось!.. Борисыч ничего мужик-то!.. Да и для Мары он приятное с полезным. Кушать поэтессам тоже надо.
И вот как-то увидел он мать Веры на улице. Погода в тот день была ужасная - сырая и ветряная, как на Балтике, - но он помогал бабке. Нёс на себе тяжеленнейший рюкзак с капустой ну и прочими необходимейшими для здоровья витаминами. Был трезв и даже в какой-то степени горд собой и хорошо думал о себе. Шёл погруженный во все эти мысли и по сторонам не смотрел. Зато бабка его, довольная и счастливая за внука своего, шла рядом и все распиналась по каждому поводу, что вон он, мол, такой-то пошёл, а вон она такая-то, и так далее. И вдруг: "Ты, глянь-ка, глянь-ка!.. Вон она твоя тёща-то!", - добродушно посмеиваясь, проговорила она.
Он посмотрел в ту сторону, куда бабка его озорно показывала глазами. Там, прижимая к груди своей ну прямо-таки детский какой-то портфельчик, пыталась двигаться Марина Александровна. Она, словно это было делом всей её жизни, напряжённо и очень серьёзно перебирая ногами, пыталась двигаться вперёд, преодолевая холодный северный ветер, но ветер...
А бабка между тем распространялась, как клоун: "И-и, - говорила она, - сердешная!.. И все-то она против ветру, все-то против ветру. А вот, женисся ты на Верки-т её и будешь потом вместе с ними вот так же кувыркаться".
Нет, но он на неё удивлялся! Таких, как мать Веры, она в упор за людей не считала. Да и Веру, что была при матери своей все одно, что Санчо Пансо оруженосец, она тоже ни во что не ставила. А над трупами вьетнамцев и кампучийцев, например, всяких там, фото которых газета "Правда" для нас печатала, могла она, крестясь и приговаривая при этом "спаси и помилуй нас Господи!", причитать и плакать, как над чем-то родным ей и близким! Откуда в ней это было?! Из телевизора? Тоже мне, "новая русская бабка" эпохи построения коммунизма. "Я хату оставил, ушёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать", да?!".
- А ты знаешь, что без тебя здесь Веркиного отца посадили? - спросила вдруг у него бабка. - Марину эту тоже чуть было ни загребли, да потом что-то, видать, передумали, отпустили.
И голосом, не похожим на самую себя, добавила к сказанному.
- А в 37-м брата моего... Был парторгом... Грозился кого-то там из коммунистов на чистую воду вывести... Пристрелили во время майских праздников. Револьвер в руку сунули, да и оформили как самоубийство.
На нашего героя как столбняк напал. Он молчал. Чувствовал только, как сердце у него заныло. Никогда раньше она не рассказывала ему этого... А ветер в это время!.. Казалось, он рвал Веркину мать на части! Заставляя её топтаться на месте, ветер, похоже, хотел изо всего её рвения в деле страхования населения от несчастных случаев, сделать цирк и посмешище. И ветру это удавалось.
Потом у Димыча попытался он узнать, что же здесь произошло с отцом Веры.
- Марго говорит, что за анекдот о Брежневе загребли. И говорят, что все это наша "правильная Антонида" устроила, - сказал ему Димыч. - Хотя, едва ли, я думаю. На мужа своей сестры чтоб. Не знаю. Хотя, она ведь не сама по себе, а член партии. Ей промолчать, если что, - дороже обойдётся, - объяснил ему Димыч.
И наш герой вдруг вспомнил историю, рассказанную ему Димычем ещё до его службы в армии. Муж лифтёрши из дома, где жила Антонида Александровна эта, вдруг сильно запил, и Антонида Александровна застала его как-то пьющим в "Красном уголке" со Сталиным. То есть наливал он стакан себе и стакан бюсту Вождя, выпивал, а после долгих уговоров, так и не дождавшись ответа на "ты, меня уважаешь?", выпивал и стакан, предназначенный Вождю. Антонида Александровна заставила эту лифтёршу "пойти, куда следует" и "рассказать, кому следует", что вытворяет её муж, а та пошла, да и рассказала. Лифтёрше хотелось попугать мужа, чтоб тот пить бросил, а мужику пять лет дали...
- Нет, но вы посмотрите! - диву дался он тогда на рассказ Димыча. - Ото всего этого распития с бюстом Вождя можно со смеху уссаться! И только! А мужику пять лет дали! Да кто нами правит-то, в конце концов?! Дебилы и параноики или... коммунисты всё же?!
- Да я думаю, что это одно и то же, - ответил ему тогда Димыч, но так как Димыч у них числился за антисоветчика, то он не придал его словам серьёзного значения.
- Ну, ты уж как-то очень о них! - несогласный с ним ответил тогда он Димычу. - Ведь как там у Ленина: "Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество" - гордо процитировал он ему.
- Ага, - отвечал Димыч. - Но одно дело коммунист и совсем другое - член только, - ухмыляясь, ответил он ему тогда и тут же перевёл разговор на какую-то другую тему.
04. И была у этой Антониды Александровны дочь
И была у этой Антониды Александровны дочь, Алёна, которая в школе ещё была влюблена в нашего героя по самое не балуй. Но в свои 16 - по сравнению с Верой, скажем, - была она тогда, как ребёнок, ну или как школьница-промокашка. В теле только и все. Бывало, выйдет во двор, ну или придёт к ним на скверик, где все они собирались тогда, и все стоит рядом с ними. Они все там о том, о сем, вплоть до всяких сексуально-интимных сплетен, а она все рядом и молчит. Опустит, бывало, голову свою, покраснеет, но не уходит, а все слушает. И с каким-то жадным наслаждением. И все на нашего героя при этом пялилась, как на невидаль какую. "Патология какая-то!" - думалось ему.
Друзья советовали ему отодрать её, как следует, чтоб она успокоилась, но он так об этом думал: "А зачем?". А тут, после всех этих разговоров о "подвигах" такой "правильной" мамаши её, увидел он Алёну эту на улице как-то и ни с того ни с сего завёлся. Заговорил с ней о чем-то. А она тут же, как хорошо сохранившийся под пеплом костёр, буквально, вся вспыхнула и заговорила, заговорила. Ну, он взял, да и предложил ей пойти на фильм "Ромео и Джульетта". Она тут же, как если бы он с ней вчера только виделся, отвечает: "Ой, ладно, я только домой сбегаю, переоденусь!". И побежала. Мать её и из дома-то после восьми часов вечера никуда не выпускала, а она... Ему это очень понравилось...
Правда, потом - то ли за то, что пошла она в кино без спроса, то ли за то, что пошла, не сказавшись, с кем пошла, - была ей выволочка, но отреагировала она на неё так: "А, пусть её! Зато как мировецки здорово было! Ведь, правда же!". И это ему в ней тоже понравилось.
- Послушай, - сказал он ей, - а правда, что твоя мать настучала на мужа сестры своей?
- Ой, да верь ты этому больше! Хотя, кто её знает. Ведь они с ней как кошка с собакой живут. Обе по одному и тому же месту ушибленные. Только одна коммунистка, а другая антисоветчица! И ты посмотри. Прочла я тут как-то у Верки дома. Что если революция 1917 года в России явилась миру сказочным животным, меж рогов которого насилие свило себе гнездо, то в глубине глаз этого животного сияла, видите ли, настоящая весна. А! Это какой-то там Андре Бретон написал! Как это тебе? И вот все пятьдесят слишком лет уже мы имеем только весну эту, да? Которая уже смердит. А глаза этого сказочного животного смотрят уже на нас пустым взором убийцы! Андре Бретона, козла этого сюда бы! Сами-то они живут там! Похоже, что все эти европейские интеллектуалы на нас дураках, как на крысах, эксперименты ставят. Да и наши тоже. Да только я-то им не дура какая! У них у всех своя жизнь, а у меня своя. Всем им, я думаю, верить нельзя. Все они говорят о чем-то таком... А хотят, я думаю, только одного - всех нас отиметь!
Алёна произнесла все это так внятно и связно, с таким чувством, что наш герой от удивления даже рот раскрыл! Насчёт матери Веры он с ней спорить не стал, но её позиция, вернее, то, что она у неё была в этом вопросе, - его поразило.
- А, кстати, как мать твоя там, в Европе-то? Тебя к себе не зовёт? - спросила Алёна о матери его, которая, выйдя замуж за иностранца, три года уже как жила за границей.
- А с какой стати?
- Ну, мать все же.
Он промолчал. А что было говорить-то? Мать его всегда была в этом отношении подкованной. И даже, думалось ему, такой и родилась. Подкованной. И буквально на все четыре конечности. Так что не подкопаешься. В своё время она даже в "Литературном" училась, но потом бросила это дело, так как увела её иная муза...
И вот стала Алёна, после этого похода в кино, ходить за нашим героем как пришитая. Буквально по пятам. А месяца через три предложила она ему прийти к ним в гости на чай. Ему это показалось интересным. Он согласился. Купил торт, и Алёна привела его к себе в дом.
Антонида Александровна, сидя в кресле с газетой "Правда" в руках, при виде одного из своих учеников у себя дома, несколько удивилась, но виду не подала. Она даже не перестала "Правду" читать. Кивнула только на его "здрасьте" и все. Алёна ушла на кухню ставить чайник. Потом приходит и говорит: "Ну, мам!.. Чё молчишь-то?.. Скажи что-нибудь".
- Я, уж, и не знаю даже, что и говорить-то, - промолвила Антонида Александровна.
- А мы любим друг друга. Что ты об этом думаешь, а? ...
- А институт как же?..
- Все равно поступать буду...
- Куда, уж, там! А дети пойдут!..
- А ты на что?..
Вначале герой наш даже и не допирал, о чём это они. Потом стал догадываться. Она с ним говорила как-то о том, что надо бы им расписаться, а то, мол, мать ей запрещает такие связи с мальчиками. Он тогда удивился такому повороту событий, но промолчал. Не сказал ей на это ни да, ни нет, потому что таких видов на Алёну у него не было. Он вообще не до конца ещё осознавал, зачем он стал с ней встречаться и трахаться. И вот теперь... Она говорит со своей матерью о их свадьбе как о деле решённом. Он слушал и буквально чумел ото всего этого!.. И все это обсуждалось Аленой и матерью её так, будто его тут рядом и не было! А мать её даже и не взглянула на него ни разу!..
Посидев для приличия ещё какое-то время за столом и попив чаю, он встал и, извинившись, сказал, что, к сожалению, ему нужно ещё в магазин успеть до обеда. Отговаривать его никто не стал, и он пошёл на выход. Алёна, проводив его до двери, в прихожей повисла на нем и стала целовать. Он нехотя отвечал ей, а она его успокаивала:
- Ты на меня не сердишься? Я люблю тебя! А мать она ничего. Она для меня все сделает. Она ещё подумает-подумает, да и согласится. Вот увидишь.
Он вышел из подъезда на улицу. Жила Алёна на первом этаже. Окна у них были открыты, и ему вдруг захотелось услышать продолжение её разговора с матерью. Он подошёл к окну.
- Ой, мамуся, а если б ты знала какой он умный, как он много знает о музыке!.. А как он играет на гитаре, как поёт!.. Он хочет пойти учиться в "Гнесинку". Он талантливый и ты зря про него так думаешь...
- Ох, уж и не знаю, что тебе сказать на это... Талантливый он! Да и что тебе в таланте-то его!.. Мать, правда, у него женщина, похоже, умная, а вот эта, богом ушибленная бабка его!.. Да и отец у него был!.. Явно с отклонениями в психики! Так что смотри. Кстати. А что у него с Веркой-то?
- А что?
- Как это что! Ведь он до армии-т с ней, как я понимаю, встречался!
- Ну и что! Подумаешь!
- Да не в том дело - "подумаешь"! А что если он все ещё и с ней? А то и назло ей это делает. Да и ты тоже. Короче говоря, поверь мне, ничего путного изо всего этого не получится. Подождала б ты хоть с заявкой-то пока. Ну, погуляй с ним, узнай, как следует, а там видно будет. У тебя с ним ничего такого ещё не было?
- А чего "такого-то"? - небось, сделав наивными, и без того всегда обалденно наивно глядящие из-под кукольных ресниц глаза свои, спросила Алёна. - Ты про что, мам? Он хотел как-то поцеловать меня. Но только один раз, - тихо проговорила Алёна и умолкла. Молчала и мать её. - Ой, мамочка! Ну, что ты так расстраиваешься-то! - похоже, тяготясь молчанием матери, опять заговорила Алёна. - Ты, прям, как маленькая у меня. Да я сама про него все знаю. Ему надо просто помочь, направить его...
- Ну, ладно! Хватит! - как бы очнувшись или выйдя из какого-то давящего её состояния, вдруг неожиданно резко заговорила Антонида Александровна. - Я что-то тебя не пойму. Ты ещё такая молодая и - замуж. Тебе что, плохо со мной живётся? Имей в виду, свяжешься с ним, ни денег тебе на свадьбу не будет от меня, ни благословения родительского. Одним словом, пока учись, а женихи от тебя не уйдут. Найдём. А все эти, недоделанные и неблагополучные-то... все эти...
- Зачем ты так говоришь! - возмутилась Алёна. - Как мещанка какая-нибудь! Я читала!..
- О чем представления не имеешь, о том молчи! - оборвала её мать. А дальше заговорила голосом для неё неестественно тихим и в интонации такой... Словно это и не она вовсе говорит, а кто-то ещё один в ней. - Читала она! Книги, кино! У нас все это политика, милочка! Да и то все больше для слаборазвитых стран, для иностранцев. А вокруг есть просто жизнь, на которую все эти умности никак не действуют. И тьма в свете светит, и свет не объемлет её, - произнесла она что-то странное, но и в то же самое время что-то похожее на то, что по поводу веры и неверия в Бога любила говорить ему бабка его. Ах, да, вот так кажется: "Свет и во тьме светит, и тьма не объяла его". А она: "И тьма в свете светит".
- Забавно как-то симпровизировалось это у неё! - пробормотал наш герой и продолжил слушать дальше.
- Таких, как этот, - продолжала разглагольствовать Антонида Александровна, - не учить надо, государственные средства только на них тратить, а принудительно лечить от пьянства, а потом в ПТУ, на стройку на какую-нибудь, в Сибирь!
- Та-ак, - констатировал наш герой. - Это она обо мне как-то не так, не то же, что на педсовете в школе, когда они мне характеристику для военкомата давали"! ... "Правду" они читают! Нет, а что если за всё, то "хорошее", что они для всех нас сделали, уделать мне хотя бы одного из них? Например, Антониду эту. Через Алёну. Алёна хочет, а мне что! У каждого свои доступные ему средства. Я не дворянин, не Дубровский какой, у которого дворовые были, и он мог из них создать приличную банду, чтоб правду искать! - так подумал наш герой, и эта мысль его заинтересовала.
05. "У нас истории не пишут, а вот что люди говорят"
Да об этой Антониде Александровне, если рассказывать, то этой ж целый исторический роман ужасов получиться. Правда, ужасов, по словам учёных историков наших, вполне естественных, а при огромности территории государства нашего и бескультурья, даже и неизбежных как бы. Но, думаю я, что учёные эти потому так говорят, что научились они этому живя среди говорящих подобное же. Так что, хоть они и пишут книги об этом, но не их читать и слушать надо бы нам. Ведь, в действительности-то, у нас, все ещё, как и во времена оные, "истории не пишут, а вот что люди говорят". Вот как, например, в случае, с этой Антонидой Александровной, о которой поведала нам сестра её, Марина Александровна, мать Веры.
Когда-то, в тридцатые годы ещё, Антонина Александровна - тогда ещё Тоня - работала машинисткой в прокуратуре. Училась она тогда же и в институте ещё, где и замуж вышла за того, кто учил её, за профессора своего. Правда забеременела она ещё до брака с профессором этим же, и тот вначале не хотел даже с ней расписываться, так как узнал, что до него имела она связь с парторгом института. Профессор этот, как только узнал о ней такое, то стал говорить ей по поводу её требований жениться на ней, что брак и семья - это сегодня, мол, вообще одни предрассудки только и дал ей почитать "12 половых заповедей пролетария" психоневролога А. Б. Залкинда. Профессора после этого вызвали в партком, где парторг деликатно, конечно же, объяснил ему, что это не хорошо и не по-советски как-то так уж получается и что пахнет все это растлением малолетних. Профессор все это осознал, конечно же, и понял, что для коммуниста семья - это ячейка нашего будущего коммунистического общества и потому, стало быть, негоже так уж ему распускаться-то.
Одним словом, сыграли они свадьбу. Без попов, разумеется. Нам что, нужна эта церковь что ль, вся эта вера в какого-то там Бога? Да мы и без этого, своим умом уж как-нибудь разберёмся. Тем более что с парторгом института в шаферах и дружках при невесте. На свадьбе профессор-жених, в глухую упившись и как бы путаясь уже не только в жизни, но и в словах, стал называл невесту свою почему-то смешным словом штафирка. Над пьяно-путанными словами жениха-профессора все очень смеялись, но только не невеста, потому что слово это ей было не знакомо, а чудилось ей в нем что-то мерзкое, намёк какой-то, как бы она и с шафером, что ль что-то такое имела до жениха своего. Потом только с помощью парторга же, - шафера и дружка своего свадебного - так как и он был озадачен этим - прочла она в словаре Даля, что штафиркой на Руси называли когда-то распутную женщину и задумалась. А вместе с парторгом так и затаились, я думаю. Ну а вскоре после свадьбы Тоня и родила. Сына. И потекла у них с профессором этим жизнь своим ходом.
Но вот профессора этого посадили, как врага народа, и она тут же сдала своего сына в детдом, так как не желала иметь детей от такого отца. Но зато потом, когда мужа реабилитировали, она тут же и забрала его обратно. Не зверь же она какой! Раз отец её ребёнка теперь не "враг народа", то сына, значит, теперь можно и домой забрать. Это ведь она его родила-то!
Профессор, правда, после этого жить с ней все равно не стал, так как всплыло тут в его памяти все то, что он о ней узнал, когда, был ещё не мужем её, а всего лишь профессором, учителем, преподавателем её по кафедре советского законодательства и прочего всего такого, что так необходимо для получения диплома о высшем юридическом образовании.
Вначале ему рассказала о ней тогда одна студентка, что Антонида эта его ещё по окончании школы поставила для себя цель в жизни выйти замуж только за какого-нибудь высокопоставленного, ну или за перспективного какого-нибудь. Их, таких целеустремлённых в том классе, где она училась, четверо было. Трое из коих, сразу же после окончания школы и получения аттестатов о своей духовной зрелости, это и совершили - "мы грудью проложим дорогу себе", - а Тоня долго ещё пребывала в неопределённости как бы. Вплоть до поступления в институт, где потом она и вышла на профессора этого...
Короче говоря, сына своего, который был то ли от профессора, то ли от парторга, решила она потом растить одна, а сыну, который все пытался у неё выяснить. кто его папа да где он, она всегда так объясняла, - отец тебе государство! - и тот всегда подавлено замолкал как раб.
Не то, что Алёна, которая родилась уже после него. Та, когда наш герой спросил у неё, почему отчество у неё не по отцу, не по профессору этому, а Сталиновна, усмехаясь, рассказала, что мать зачала её в каком-то доме ни то политпросвещения, ни то отдыха от какого-то там члена - ни то профсоюза, ни то партии - и, вот, живёт, теперь она с этим - Сталиновна - как с клеймом...
Кстати. Было, ужо-таки, имечко и у брата её - Ролен! Герой наш поначалу, знакомясь с ним, услышал его как Роллан, так как слышал такое в кино, да и читал тогда уже "Кола Брюньёна" Ромэн Роллана, но оказалось, что нет. Ролен это значит, рождён ленинцем. И он униженно всегда объяснял всем, что Ролен это ещё хорошо, а вот если бы назвали его Робленом... То есть, как все понимали, если б его тогда назвали Робленом, то был бы это уж полный, атас! Роблен - рождён быть ленинцем, а о другом и мыслить не моги!
Между прочем, и Алёна, как оказалось, потому только Алёной звалась, что сама так себя называла и хотела быть "как на шоколадке", а так имя у неё, - понравившееся, правда, нашему герою, когда он увидел его в паспорте, - было Нинель. Однако и оно оказалось именем Вождя, повёрнутым только задом наперёд.
- Да зачем тебе было углубляться-то во все это? - говорил потом нашему герою Димыч. - Ведь такие как Антонида эта - не люди. Она в своё время столько лет проработала в прокуратуре машинисткой, что теперь, прежде чем напечатать что-то, вернее, сказать или сделать что-то, - всегда косить глазом в сторону, как бы ища там текст или ещё что-то, кого-то, чтобы не промахнуться. Вот ведь все её считают бабой, у которой ума палата, но, однако ж, и все её избегают и не хотят с ней дело иметь. Почему? Да потому что её достаточно раз только увидеть или услышать, так сразу же и поймёшь, что это зомби. Да и что она тебе? Тёща она тебе, не тёща. Жил бы да жил ты со своей Алёной в своей квартире, а её послал бы куда подальше.
Всё это верно, конечно же, но ... Ведь, плюясь и чертыхаясь в адрес строгой и требовательной Ан. Ал. этой, какой-то частью себя он все же надеялся, что она, эта общественница и директор школы, лучше его, и что она пусть как-то через Алёну, как бы ради неё, вывезет, выведет и его на дорогу чистую ясную! Как же, как же, ведь говорили им в школе ещё тогда, что коммунистом может стать только тот, кто обогатил свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало все человечество! А она и была членом той самой партии.
И хоть говорил ему тогда Димыч об Ан. Ал. этой, что таким, как эта, много и всеми уважаемая директриса, вообще, мол, не только детей доверять нельзя - чтоб они их воспитывали, обучали чему-то, - но и мартышек даже! А лучше было б, если б всех вот таких в зоопарк, на место мартышек, а мартышек на волю. От этих меньших братьев наших, не говорящих и не на что в этой жизни, кроме бананов, не претендующих, вообще вреда никакого, а то и веселье даже и радость! Но Димыч, этот несостоявшийся юрист, был для него тогда все одно что антисоветчик, ну или враг наш, по которому ГУЛАГ плачет. Так что, вы ж понимаете. Постепенно только стал наш герой замечать, что все эти вражьи оценки и характеристики, стали как-то сходиться и с его виденьем происходящего вокруг него...
И особенно после того как сын её покончил жизнь самоубийством. Антонида Александровна решила-таки исполнить как-то то, чем и угрожала ему постоянно из-за пьяного веселья\пенья его. Решила она его сдать в психушку, чтоб подлечили его там. Написала заявление и пошла, понесла его куда следует. Сын же - на прощанье высыпал только на неё, вышедшую уже из подъезда с заявлением этим, ведро мусора из окна, а потом - вылез через чердак на крышу, разделся там зачем-то наголо, крикнул "Да здравствует Советская власть!" да и прыгнул вниз головой, как в бассейне.
06. Народный мститель
Короче говоря, cтал он жить с Аленой по наглому. Однажды, когда ещенетеща его засекла их как-то у себя дома в своей постели и принялась бить Алёну смертным боем, прям у него на глазах, так Алёна, взвыв от боли и обиды так вцепилась в лицо матери ногтями, что чуть было ни разорвала ей рот пальцами. Как в фильме каком-то там о фашистах, про который Алёна же ему и рассказывала как-то, говоря при этом "ужас, какой ужас! прям, жить после этого не хочется!", а тут сама вдруг. И не вмешайся он, ни оттащи её тогда от матери всю в соплях уже, в слезах и истерике, то... Он Алёне потом говорит:
- Да ты с ума сошла! Мать она всё-таки тебе!..
А она ему:
- Ничего, ничего! Иначе она не поймёт!
Зря это она так о матери своей. Та, запершись после этого в комнате своей, достала из серванта графинчик да плеснули себе в фужер несколько "капель датского короля", как она всегда любила юморить по этому поводу. И долго потом она сидела в одиночестве и как бы плакала. Только без слез.
- Боже мой! Боже мой! - разговаривала она при этом сама с собой уже не словами члена партии, а как простая деревенская баба. - Что это! Зачем! Кто или что водит нас по земле так, что все мы, в конце концов, приходим не туда, куда нам хотелось бы, не к тому, о чем когда-то мечталось, не к счастью, а к слезам и горю? Кто мне объяснит все это?!
Но зато уж после этого она как бы и образумилась и успокоилась. Или затаилась? И стала она нашему герою не матерью, правда ещё, но уже как бы и тёщей, потому что не мешала уже им "любить" друг друга.
И все, что теперь делали они с Алёной во время свиданий, вызывало у Алёны дикий восторг и радость. Не то что, как говорила она, сидеть дома около этого умного, но деревянного ящика - телевизора - или читать какого-нибудь там Тургенева.
И вот Алёна, - чего он, в общем-то, и добивался, - забеременела. Мать Алёны, узнав об этом, прокомментировала это тихим голосом.
- Мерзавец!..
- Ага, это точно! - улыбаясь, ответил ей наш герой. - Но кого сегодня этим удивишь? Нас с вами? Едва ли, - сказал он и, как видно, не желая продолжать разговор далее, ушёл, оставив её одну с её тягостными мыслями и чувствами.
А потом перед бабкой своей, которая твердила ему о совести и о том, что всё это грех один и только. он так распространялся.
- Да брось! Кого сегодня все эти муки совести тревожат? Другое дело, что тех, кто нами правит! Да, да, да! А почему? Да потому, что, всем ведая, они же нам все это и внушили. Чтоб и через это потом нами управлять. Уж это точно! Потому как видим мы и знаем сегодня таких "общественных деятелей", которые всегда готовы требовать от нас "трудных" и "неблагополучных" одно, а от себя "не трудных", но благополучных другого, а точнее - ничего, потому что все больше для себя - блага всякие, которые они когда-то, где-то, каким-то образом, может быть, и заслужили, - не спорю, - нас тогда рядом с ними не было, - а кто тех, которых теперь посмертно реабилитируют и им же памятники ставят, сажал и уничтожал, исходя при этом, конечно же, из интересов общества и государства, мы и до сих пор не знаем. Да вряд ли когда и узнаем, так как деятели эти, пиша для нас историю, устраивают через неё не будущее наше, но настоящее своё.
- Да, причём здесь это-то?! - воскликнула бабка. - Да любишь ли ты Алену-то, мерзавец ты эдакий?!
- Ой-ой-ой! Да брось ты, бабуль. Любовь какая-то! Вот ты мне скажи, чтоб я поверил, объясни, что это такое - любовь? Я, например, не знаю. Ну или так. А почему, собственно, не люблю, если я постоянно уже хочу её. А временами так, что даже голова у меня кружится, и страшно делается. Я сам себя тогда боюсь. То есть бояюсь, что могу изнасиловать Алёну, если будет она противиться мне почему-либо. А жениться я на ней, женюсь. Я и не отказываюсь.
- Господи ты боже мой, господи ты боже! Что же это деится-то с людьми! - причитала бабка и пила валерьянку.