Пусть будет так, как если бы ключицы белые бежали впереди планеты всей, предупреждая рок мелькающих коленок бесконечной резвости за призрачные рамочки движения в расчетный срок, поочередные шаги из капель частных столкновений двух переменных - строгий и красивый вынос ног.
В минуту представления касания подошв,
от озарений первых встреч с недвижимой опорой,
силу воли дают нам первые над твердью незнакомой
бежать вперед во всю лопаток мощь;
вторые, скомканные в теплых одеялах,
под слоем осязания стиральных порошков,
текут рассеянным туманом,
куда рассеянным, чем редкий дождь, -
в своих законченных сомнениях и страхах
тихонько расселяются в песок;
среди сомнительного впопыхах сего великолепия
нам остается от него лишь бег трусцой.
Бегите смехом, вверх ли, вниз; последствия не будут отменены - ступеньки выстелются красными дорожками, а за спиной останутся беззвучные следы, развеянные звездочки уставшего от жизни клена...
Температура ноль.
Со смехом открываю дверь окна и вылезаю в открытый космос, как доска без заусенцев и сигналов к старту. Я сам берусь за острые края, стираю отпечатки, какие-никакие следы в них остаются кровные. Пунктиры тесных отношений ступней и новых туфель жмут-с! Жмут, главным образом, на пятках. В отверстиях носок сквозит и пусто. Теперь уже носки в пропащих туфлях не ношу: из дыр я за ступнями вытек и остался голым - общипанный как гусь, не годный к строевой, но в суп. Температура ноль, а мне еще тащится!
Во сне, бывает, что-нибудь приснится жуткое - безглазое, стоит в углах, где тень бессонницы умается и опускает веки. Под ними столько копошится привидений, и каждое из них старается царапнуть глаз и расписаться кровью: "Был здесь некто, чтоб просто так отметиться и побороться на словах!". Так вот, безглазое - оно и опускает веки, как я потом осведомлялся этим.
Вы сами-то куда собрались, нахлобучив детские доспехи
на плечи молодецкие? Не зря в такую даль приплыли впопыхах,
не представляя ужасы попеременные текущей сельдью жизни:
на вид - серебряные переливы фольги и ароматы сливов
краски, светотени, формы, в которую условно все заключены,
как заключенные, и только электронный номер выдает черты
индивидуальные, в одном из заключенных месте импульса.
Едва мерещатся в запястьях все краски булькающих смыслов,
уже достаточно для волеизъявления и прочего битья.
Вокруг - приятные со всех сторон разбойники и хищники...
Снов не бывает - почерпнутые сведения со дна реки всплывают по частям и собираются на зыбкой глади разрозненными слайдами, волнующими взгляд, сопровождающий их мерное покачивание на шелковых коврах течения.
На берегу откормленной реки и сны нам представляются обрывками конькового скольжения, и вдоль него, порезанные на куски, качаются не равные себе обрезки белых лилий, - как я потом осведомлялся этим.
Вы сами-то как будете грести: от солнца или к солнцу?
Конечно, к свету! Кто ж хочет обратиться вспять
с великой просьбой к темени: "Верните взад!"
А как, когда нас множество бессчетное на этом свете
и каждого щекочут искры глаз от собственного света?
Вопрос не на засыпку, просто так представились вдруг
толпы света, бегущие от нас, как точка та из центра
Москвы: кто встал ногами в эпицентр - тот пуп земли...
Смешинками во рту захлебывается, чисто вертел, язык -
еще при жизни его изображение на фото станет фигой
для верениц очередей не к свету, а, похоже, вспять.
Так, где же выход к свету, если все отнять из суммы
искр, что обжигают черно-белым внутренности глаз?
Возможно, изнутри мы ждем его, как тихое явление
ивановской картины. Стой, не дыши, читай молитвы?
Рассмотрим. Каждый впереди был занят собственной
интригой. Вот двое из реки, или, некстати говоря,
спасались от жары, как дачники, нить, из-под века
Хренова и старины его последних и уставших лет,
бегут к прудам в обрезках белых лилий и далее еще,
когда известные в лучах ста солнц места приватизированы,
бегут в леса, где Клязьма дикие крутые берега
и нрав свой невоспитанный отдаст сполна,
ответственность всю сняв с себя, как откровенный циник:
ищите и обрящете себя в пучинах дна,
несвойственные бедным избранным.
Идя картиной, пропускаем толкования погибель, ибо
взгляд художника рассматривает каждого из персонажей
в его естественном движении к другому человеку,
единственному в своем роде, но не единственному
в его числе, отвергнутых подобными себе.
Какими бы нелепыми и жалкими на самом деле
ни казались всякого из нас стихийные интриги,
а все же, повторюсь, мы узнаем себя-других в картине.
Не бог явление толпе, а человек явление. Смотрите
Жизнь Замечательных Людей Издательства Планета.
На половине третьем сон остановился, открыл глаза... Из уголков исчезли тени, и ночь предстала явью, чередой сомнений в ее глазах, засыпанных песком колючих звезд. Притворства не было отмечено ни разу, когда бы я не обращался к ним, влезая на заброшенную яблоню с сухими листьями. Потом ее, естественно, убрали, используя пока ночные лестницы как переход от скоротечности земного быта к великой вечности Вселенной, которую так хочется понять. Чем, иногда, осведомляюсь. Особо по ночам, когда в глазах ее блеск близок, откровенно ясен, как смотрят близкие глаза в глаза.
Мутатень.
Все радуются: встреча обещает доброй пристать традицией к красивым лицам в красках облачно-малиновых, на целый век - у нас в расчетах ставят на века! - достаточной. Косая мутатень идет по улицам. Но робко из-под черных зонтиков
и "кепочек лужка", бейсболок, капюшонов нутриевых и вязанок под шерсть
у нижней части лба, исполненные грусти для глаз или без глаз, надвинутые вырезы, - какая разница, в каких мы ходим модных грустях! -
глядят и не глядят, в зависимость от бесконечной раны внутренностей.
Была бы, так сказать, стезя без суеты сует, и яркая ее потреба вырасти во что-нибудь несносное, ну, например, для жертвенных баранов - во имя благородных и затратных... для баранов. Вот тут не хочется ни извиняться, ни судить!
Здесь нет моих пристрастий к знакам,
выбранных эпохой разделения,
легко и образно зачистив
октябрь четвертого и девяносто третий.
Местами хочется сбежать на чертовы кулички, разбечься вдребезги кирпичных щеп и битого стекла, собраться в грубо вытканный мешок и выброситься где-то на конечной Выхина. Ах, только бы зима наркозом не взяла! Ведь обоймет невыносимой теплотой гостеприимства и радостно задушит. А мне еще тащиться на кулички, разбечься вдребезги и вновь собраться...
Казалось бы, светает. Навстречу
мелькает синий попугай
из мест нездешней орнитологии.
Махает, то есть, извините, машет
непроходимой густотой крыла,
и опахает, еще раз извините,
опахивает ветром синие поля
из мест нездешней метеорологии.
Всеобуч только предстоит,
а здесь уже вовсю попахивает
не очень-то, но очень экзотическим.
Привет из клиники,
и ворошу в мозгах молитвенник:
не потерять бы там в строках,
за что прогневал бог нас, нафиг ли!
На насыпь вылезает пан -
красивый отпускник
на правый глаз косит.
Иль знак какой-такой у них?
В ответ щеками дергаю:
"Не знаю!"
Казалось бы, светает,
а вот стоит
у изголовья трех дорог -
вдруг? на удачу?
А мне в какую сторону идти?
Ну, пан, смотри,
если встретился на неудачу!
А так себе и ничего, иду навзрыд
непроходимой густотой крыла
как раз посередине меж слоями
пограничными.
И, как бы, не срывает...
(От избранных пришел привет в конвертике для СМС, вскрываю. "Ваш электронный номер пал на выигрыш. Запал, не знаем как, на миллион. А, хочешь, на еще такой! А, хочешь, на десяток их. Десяток их у нас для вас, хоть тыщи!")
В лихих делах замечен, грешным делом?
И кто неведом, если на трапециях испуга
вращается не тело, а его конечный дух
в пределах купольного шелка парашюта?
Спускаюсь от земли к пределам экзолун,
где стороны равны как внутренности черепа.
И кто неведом, если в иносфере
нельзя представить, как возьмется плут?
Оне везде, где только можно и нельзя.
Нельзя же так, возьмите отпуска на Рею!
И мир подешевеет, и веселее тени
на той планете, где не замкнут танца круг,
земля и небо чудно совпадают, а грусть,
как твердь ее перевернуть, палит и пышет
протуберанцами. И алые мечты рисунка -
соединить одну незавершенность рук...
Пробел шунтирования - не хватает стяжки. В сердечных тайнах показался плут
в расхожем пиджаке малиновой издевкой над звонами рассветов и закатов,
погрузил во тьму раскатов грома и эхом понеслось. Во все концы помчались гончие собаки, опережая собственные страхи пар переменных, задних и передних.
От них неслось по кочкам столько воя, сколь невозможно выглянуть в окно
и посмотреть, кто засоряет воздух. Окна зачернели - их до сих пор не ототрут...
в сердечных тайнах показался плут
рассказывают: сколько ни хотели
его впускать, втирался елико
и непременно в области овальных губ
случайно никогда не возвращались
предметно обсуждая тайные явления
в предместьях около и вкруг ста лиц
за сварочными швами языкастые самцы
показывали на далекие холмы -
надломленные пропастью горбы
и исчезали, скованные зимним страхом
в сердечных тайнах перестали жить
переходили из мучений в состояния
разобранной на косточки ее останков
и пересчитывали все ее долги
в другие времена пришли поодиночке
надломленные пропастью горбы
несли огромные и пестрые шатры
в алмазных блестках и сердечный дух
их занимал всецело прошлого двойник
еще рассказывают: сколько ни хотели
верить и не верить собственным глазам
отказывались подниматься в небо
причудливые птицы в розовых одеждах
и кандалах...
Стояли в очередь и первыми снимались защитники пернатых. На фото - все такие малые. Считалось: неприличным от несметных прав отказываться при раскладе карт не в пользу, скажем, бедных и неосведомленных. А что не так? Смотрите за собой с опережением. Ведь вышла же она из положения: "Я не понимала, что творю". Осведомлен был каждый...
Смеялись в очередь на зрительских местах
сочувствовали первые защитники пернатых
подозревая бесконечный минус в истощенной почве
она ушла в сердечных муках
и шлейф тянулся за Иридой тайн.
А там давно уж перестали жить
коленопреклоненные стояли в замках рыцари
и пыль слетала с них к ширинкам
поклонная. За окнами всегда чего-то ждут:
то тополя не так природой озабочены
то милые березки озабочены сверх сил и тайн
подозревая бесконечный минус в истощенной почве.
В сердечных тайнах перестали жить поклонники
и поселились в них известные покойники...
Косая мутатень идет по улицам и прилипает к белым мухам. Пускай, за ними нет следов и мыслей о вчерашних днях, а все же неспокойно: как бы ненароком, как бы неожиданно и совершенно предсказуемо из праха тайн, из-за поворота гладкую дорогу - о, перст великих книг! - перебежит трамвай. Прекрасная головка в закрашенных очках чудесно возмутится: "Ну, я же говорила, послушайте меня!". Издалека глазели зрители на чудные и праздные дела...
Плут, Плутарх, Плутоний, Плут in...
Ути, ути, ути, ути!
Tabula rasa 1.
Пишу овал, в овале крест
На крест повешено белье
И сушатся пустые глаза
Из уголков у переносицы
Два шерстяных следа
Веревочек и - чистый холст!
17.10.2013.
2. "Уже виденное".
Ну, что там за окнами, не жмут сощуренные взгляды инопланетянина, свесившего пятки с кислых лун? Мерцают. Беспечная и очередность их касаний пределов иносферы напрягает память о здешних напряжениях. Принять валериану, и измениться, что ль, до неузнаваемости? Лицо и так горит. А впрочем, и не надо. До неузнаваемости изменилось все, в чем каждый был вполне осведомлен.