Они бледно выглядят. Обычно так выглядят бледные остатки утра, когда ночь уже ушла, незаметно прихватив с собой теплое одеяло звезд, а солнце еще не проснулось. Еле заметные контуры недвижимого имущества земли в это время напоминают противень с кусочками сырого мяса, почти равномерными. Они ждут своего часа, обсыпанные сверху донизу мукой. Когда дело доходит до жарки, мука образует аппетитную корочку, предоставляя всю возможность кусочкам мяса приготовиться в собственном соку. Не азу, но азы кулинарии. В ней специалистов хватает. Никто же не будет против вкусно поесть по телевизору. Пусть, если кулинарам больше готовить негде. Но как-то странно. По телевизору сыт не будешь, но очень хочется вкусно поесть. Особенно, если, например, совершать долгие прогулки на свежем воздухе.
Идешь себе по улице и вдруг захотелось поесть. С кем не бывает! Кругом холодные дома, глухие улицы, похожие на спальни, а поесть негде. Пролетарская революция пиццерий и фастфудов, казалось бы, свершилась. Волновой процесс этого эпохального события вроде бы набрал силу, и неожиданно наткнулся на препятствия. Принцип Гюйгенса, согласно которому "каждая точка, до которой доходит волна, становится центром вторичных волн, а огибающая этих волн дает эффект волнового фронта в следующий момент времени", не сработал. Не потому что он не верный. Его неправильно используют. Волновому возмущению нет предела: фронт так и не дошел до спальных районов. Волны обогнули стены и растаяли как дым. Пролетарская еда силы, необходимые для трудовых процессов, как-то поддерживает, все же. И дух его, царящий в пепле.
Всего этого недостаточно, как выясняется. Возмущенный голос министра уличной торговли Москвы хорошо наложился на волну телевизионной кухни. Их вместе жутко удивляет неспособность простых граждан завтракать, обедать и ужинать в ресторанах. Бледная перспектива вкусной и здоровой пищи осталась в завидном постоянстве, как пасмурный день. Ни жарко, ни холодно. Туманная стабильность. Альбион снялся с якоря и незаметно переместился в кремлевский дворик. Полновесный трубный глас в тумане возвестил страну о беспрецедентных экономических успехах и незамедлительно пал, как рубль, отпущенный на волю. Обычное дело, как только поспешат с отчетами о достигнутых высотах, как пределах розовой мечты. Как будто других высот не бывает. На глиняных осколках павшего рубля остались четвереньки незадачливых граждан, не успевших вкусить в ресторанах. По трещинкам, тщательно заделанными ловкими гримерами, возможно, определят, что уровень падения всегда равен зеркальному отражению.
Современные три-дэ технологии уже позволяют рассматривать одномерных граждан во всем их блеске. Что же мы там наблюдаем? "Они бледно выглядят". Три слова дня, подменившие смысл. Реальность перешагнула самую себя, и любая мерность человека стала рассматриваться как пищевая цепочка: пищевод, желудок, rectum. Объемно посмотрев на эту удавку с огромным узлом посередине, понимаешь, что осталось от человека разумного в двадцать первом веке. Не хочется сохранять эту деталь для потомков, поэтому необходимо выяснить, каким образом растворились интеллектуальные черты этого триединого элемента, смахивающего на бога.
Если волшебным образом коснуться слова в заголовке, оно легко раздвинется, поделившись на две равные части. От волшебства не всегда можно ожидать чудесного экстаза. Тем не менее, оно всегда откровенно. Три ада, и в каждом из них своя входная дверь. Откроем первую. Их будет три, как показало волшебство, точнее, волшебная сила искусства. По ходу изложения станет понятным, почему в данном случае второе слово так долго преследует людей. Хотя и первое не отстает, цепляясь за второе: почему их именно три. Не нужно тягаться и сравниваться с "Божественной комедией" Данте. Здесь все скромнее, как балалайка.
Предоставленная возможность открывает перед нами первую дверь со страшным скрипом, который приводит в ужас. Кое-как справившись с первым потрясением, приходит просветление: полная бесхозяйственность. И не мудрено. Тогда еще неведома была элементарная масленка. Кладезь кладовых самой природы в ее, наверное, плейстоцене. Где-то там уже более-менее сформировалась природа, как мы ее знаем, звери и параллельные люди. От параллельных типов следы их тянутся к снежному человеку. Пропустим некоторые кошмарные этапы сего развития, практически животного происхождения, - адские условия. Кто этого не знает! Обратимся к той части, где проявились неординарные способности в сравнении с остальными дикими обитателями планеты, которые так и остались в своем почтенном и неизменном виде. Прирученные и в клетках не в счет, они нам не страшны.
Человек тот не был настолько искушен, чтобы окончательно ослепнуть. Его беспомощность перед стихией инстинктивно взывала к самосохранению. Понятно, насколько все это выглядело грустно: ни тебе промышленного производства, ни тебе супермаркетов и фастфудов. Голыми руками рыбы много не наловишь, за мелкими грызунами не набегаешься, от крупных же спасенья нет. Жуткое бытие разбудило сознание. Обнаженный человек сел на камень и задумался. Этот образ транспонировался в творение Родена "Мыслитель", как отлитое в бронзе напоминание, откуда человек пошел и что он есть на самом деле. Но вначале было творение природы, откуда и черпаются все его вдохновения.
Как только первобытное чело осветили робкие лучи вполне из мук рожденной мысли, в натруженных руках появились разнообразные орудия труда. Не будем же мы говорить только о палке! Человек разбогател. Богатством стала осмысленная практика. Практика дала богатство знаний. Человек встал во весь рост, он стал разумным. В это трудно поверить сегодня. Мы не станем полагаться на сиюминутность, а просто доверимся науке. Ее разумность имеет много общего с произведениями природы и Родена. Она умеет мыслить. В отличие от ископаемых остатков первобытного мира, оставшихся в своем неизменном виде.
Опять же, пропуская тысячелетние этапы его всегдашнего душераздирающего развития, откроем вторую дверь. Здесь стоит просто обратиться к словам вполне осведомленного в этом плане мыслителя, забронзовевшего в веках ничуть не менее чем все мыслители в бронзе. Это бронзовая традиция. Некоторых она сводит с ума. Вынь да поставь им бронзовый бюст на малой родине. Умалишенным достаточно будет психушки, а мы вернемся к бронзе. "Мать" Максима Горького отметила сие простым диалогом: "А кто всех виноватее? - Виноват, видишь ли, тот, кто первым сказал - это мое".
Простим это спорное суждение для ископаемых современников. Имеют право. Они давно не видели "Мыслителя". Однако бесспорным является сам факт присвоения. И он начинается с детства. Что это значит? Пока останемся в пределах первых двух дверей. Побродим как в музее палеонтологии. Есть многое, что может подивить. И прежде, это прищур, с которым смотрим на своих далеких предков. В нем есть ехидство с тусклым блеском удивления и превосходства. И с этим ехидством встречаются распахнутые миру глаза музейных экспонатов. Глаза в глаза. Как вопль, разорванный на части, застывший на перегоне Москва - Петушки, белые нецензурные страницы Венечки Ерофеева. Окаменевший разрыв во времени экспонатов и не экспонатов. Кто экспонат тогда? Мыслитель, как выясняется.
Если в начале своего более-менее осмысленного пути, где практика и страх неведомого были в общем тренде, человек себя еще не отрицал. Он отрицал себя сегодня. Пока же собственные страхи человек замещал уже известными ему предметами природы, ее отдельными частями или даже признаками частей. Дробление сложного на простое. В нем росло искусство, мышление в образах. Стихийные явления, нагоняющие страх, он объяснял настолько артистично, насколько с головы до пят был сам архаичен. Он объяснял их образами себе подобными или подобными предметам окружающего мира. Так появились боги. Он научился их создавать, туманные наброски представлений о мире, о себе.
Человек развивался вместе со своими богами, еще не отрицая самого себя, но каждый раз отрицая прошлое, вроде старого гардероба, когда все ветхое ползет по швам. Заменяя его согласно опыту и новым знаниям, приобретенным в бесконечных схватках выживания, он открыл законы отрицания так естественно, как если бы пришла пора оставить за собой потомство. Стихия еще сильнее человека, ему постоянно не хватает знаний. Свято место пусто не бывает, и старые боги заместились новыми. И так, с каждым новым богом, накапливая опыт и знания, человек вдруг начинает раздваиваться. Нет, не потому, что у кого-то плохое зрение или сильно праздничное настроение. У человека появились противоречия. Знания и опыт с одной стороны, их использование с другой. Тут начинается самое пекло. Опыт и знания несут впереди себя не только прогресс, как на подносе. Они еще имеют свое зеркальное отражение, взгляд вспять, который, в сущности, всегда упирается во что-то неживое. И это отражение суть присвоение, приправленное звонкой мелочью.
Ах, этот звон! Кого он только не пленял. Звон, правда, производный продукт, внедренный в меновые отношения товаров и услуг, которые так трудно создавал и обменивал человек. Присвоение началось задолго, без звона, тихо соседствуя на правах родственника с производителем. Из этой пары выделился крыс, вторичный тип людей. Когда-то знания и опыт в разной степени, согласно индивидуальным меркам, несли все в общую копилку. Крыс не был бы ленив, как оказалось, если бы однажды не заглянул в нее. "О боги, - вспыхнул он в уме, - зачем им столько!". Так появились шаманы, одно из отрицаний человека.
Здесь мы натыкаемся на третью дверь. За ней все сложности и бледные остатки утра. Солнце заспалось и, судя по времени, уже не собирается вставать. Если только завтра. А пока мы пишем то, что пишем, сообразуясь с грустными познаниями, оставленные нам в наследство. Что мы видим, оказавшись там, за третьей дверью с табличкой "Современный мир". Полный раздрай, шумный и скандальный разброд во мнениях и поступках. Так отмечал Ожегов. Из всех богов звон мелочи стал первым. Общие сокровища приватизировали. Все черти здесь - друзья народа.
2. "Чертизм".
Если темнота кругом, не значит, что глаза открыты. Когда сияет, не значит рай. Мир изменился до чертиков. Трансформации случаются на каждом шагу. Шаги мгновений в неуловимых долях. Или закрученный в пространстве Млечный Путь, не властный взгляду полный оборот в две сотни миллионов лет. "Когда мы родились, жизнь сразу окрутила, - говорил старый разметчик. - А что мы знали? Лет с четырех уже в ботве хозяйской, крались и воровали картошку. Отец на первой мировой и голод. Отца так не помню как тот голод. После революций подались с матерью в Москву. Людей уезжало много в то время. Один братишка умер в дороге, - он делал паузу. - Доля мне по ночам претит. Я сплю не ночью и в одежде". Вздыхал. Потом, как ни в чем не бывало, анекдоты или байки рассказывал. В компании мужик-то веселый, а вот когда оставался один под лампой местного освещения, был глубоко задумчив, как сфинкс под солнцем. Вряд ли кто знал доподлинно, о чем он думал и как он прожил.
Рассказывая о великих стройках, его сильный голос, закаленный в трудах, вдруг умирал, - был тих и осторожен в словах. Он временами странно озирался, как-будто за спиной должно было появиться невозможное, но мучительно ожидаемое. Это было непонятно молодым рабочим семидесятых, в самом их начале. "Чего он вдруг?" - Туманность в спиральных рукавах горячих юных звезд. Чужие доли. У них должно быть что-то общее, как черно-белые снимки простых и случайных московских граждан на улицах начала пятидесятых и начала шестидесятых. Две разницы в одной стране. В лицах. И в этой разнице принадлежащее каждому свое общее. Трансформации не обходят вниманием людей, они друг другу обязаны, так же, как в паре солнце и луна, без которых просто не состоится искомый результат "сутки".
"Никогда не знаешь, куда залетишь в этих чертовых облаках, - рассказывал военный летчик образца второй мировой, весь в орденах, как в морщинах высохшее лицо. - Однажды остался без боекомплекта. Вроде оторвался от крестоносцев. Спрятался в облака. Летишь. Потом вываливаешься из морока, а там их еще больше, кругом кресты. В начале нас по пальцам было посчитать, но драчуны отчаянные". Лицо его разглаживалось. Каждый из них, старый разметчик и старый бывший летчик не вспоминали общее, старательно обходили его, выделяя долю самого себя, из груды ненужного единственно пригодную вещь. Подмененное знаком целое, опосредованный символ богатства жизни, принадлежащий другим. Им принадлежит само богатство ее. Они каждый раз растворяются, как только сделка совершается, неуловимые мгновения между двумя сущностями, их сводники и одновременно разводящие двоих удовлетворенным рукопожатием.
Сущности делятся. На месте третьего остается дым коромыслом, в клубах которого ехидный лик судьбы в неуловимых долях прибыли. Посредник сущностей всегда в приличной доле. Сколько ни крути двоих, в начале сделки они одухотворены до чертиков своими интересами. Совсем не иллюзорный перпетуум-мобиле: две сущности и третий как электрический магнит. Неодушевленное существительное среднего рода довольно шустрое, и каждый новый раз волнует совсем небезобидное самолюбие.
"Всегда так было, и всегда так будет!" - одно из постоянств непрезентабельного класса, бедный исчезающий вид в своем противоречивом постоянстве.
"Труд не является причиной бедности!" - его так уверяют. Новорожденные политпросветы от эк-кономикс, при этом, принимают бедность за врожденную лень простых граждан, скрытно минусуя идиотизм настоящей лени в махровых халатах и плюшевых тапках. В уютных будуарах, расшитых золотом антиквариата, мухи мрут сразу, как только просветительская "клава" открывает рот и начинает клацать. Хитро закрученное изложение непременно подскажет мысль о закономерной связи, лучше сказать, обустроенности непрофильных родственников, хороших знакомых и прочих туземных необходимостей в теплые местечки общественных и производственных отношений. Слушайте, если эти необходимые связующие будут развиваться со скоростью автомобильной промышленности, в стране не останется дорог!
Черт знает что, но производства теплятся, к ним ежедневно текут потоки изможденных лиц, значит это кому-нибудь нужно. Физиологические сущности в робах, правда, думают иначе: они никому не нужны. Все удовлетворяются бессмысленными сочетаниями предметов и удовольствий. В картинах Иеронима Босха жизнь тоже кипит и в то же время поглощает с потрохами здравый смысл, как кажется на первый взгляд, если не знать, чем она являлась в знаках средневековья, расставленных для зрителей в немыслимых порядках и сочетаниях. Вчера сегодняшнего дня на новом обороте. Многочисленный класс пал, он уверовал в свое отсутствие, как-будто его собственные глаза оказались в неприличном месте. Ему не приходит в голову ничего, кроме собственной потребительной стоимости, о которой он не понаслышке знает из своих ежемесячных, если повезет, расчетных листков по зарплате. В таких случаях глаза всегда навыкате и сильно изнашиваются.
Не без оснований в последнее время в заводских столовых появились окулисты. Усилия напрасные, коррекция зрения мало способствует не только аппетиту, но и увеличению в глазах соответствующих цифр. Он не может их предложить сам, и готов продать себя за любую стоимость, выставленную на рынке товаров с ценником на шее. Рабовладельческий рынок до сих пор функционирует. В новых одеждах и в извечных сакральных скрепах, ветхозаветных и нелепо подрумяненных. Свежее выглядит со стороны, далекой от прозрений и темной. Приговор заранее подписан. Пиццерии и фастфуды посильно поддерживают штаны физиологических граждан, только чтобы не выкатились в массовом беспорядке на улицы. Черт их знает: они способны на фантастические проявления! Физиологические подпорки и юридические запорки тому верной, как служебная собака, порукой. И не напрасно. Искусственным образом упакованная безработица потихонечку надувается недовольством. Ха-ха! Она еще в состоянии надуваться? Просто еще во что-то верится, как в день кровавого воскресенья.
"Я всю ночь молился, - воодушевленно рассказывал до сих пор работающий пенсионер о предстоящей операции, которую могла не перенести тяжело заболевшая супруга. - Бог есть, и он мне помог!" - восклицал он вероподобно. Слушатели одобрительно кивали ветхозаветными головами. Кроме белой вороны. Она всегда найдется в сплоченном верой коллективе и непременно и некстати каркнет, что и сделала: "Кузьмич, - его так уважительно называли все, - тебе не приходило в голову, что врачи просто сделали свою работу!". Пошатнулась ли в это время вера Кузьмича в чудеса, отдал ли должное врачам, он никому не докладывал. Трудно расписываться в собственных слабостях, когда не знаешь их местонахождение. Сегодня оное хотят водрузить на Воробьевых горах. Двадцатиметровый вверх задранный проект грандиозный, но переплюнуть шпиль МГУ не по силам даже святым отцам, в чем они усердствуют, но о чем удрученно сообщили в СМИ. Эта такая организация букв, которые просеиваются через дифракционную решетку.
В свою очередь решетка представляет собой оптический элемент в спектральных приборах, где канавками и прочими неровностями фронт световой волны разбивается на отдельные взаимосвязанные пучки, образуя спектр излучения. Этого вполне достаточно, чтобы понять, как в официальных СМИ образ жизни правдоподобно искажается. Не физика, но оптический обман. Из всего спектра прессой выделяется доля, необходимая для внедрения в массовое сознание. Она во всеуслышание оглашается, распечатывается и быстренько тиражируется. К этой доле изредка добавляется еще парочка для пущей правдоподобности. Не все же с одной долей в голове. Иногда нужны убедительные доказательства полноты жизни. И они неизбежно находятся. Чертовски просто: физиологическая удавка с узлом посередине, где-то к ней пристегивается смайл, преображающее самое себя необходимыми потребностями. И улицы полны неожиданностей.
"То ли чудится мне, то ли кажется, то ли старый колдун куражится!" - Иванушка из доброй сказки ошалел бы от изобилия огней, будь он очарованным странником сегодня в столичном выходном граде. Город как музыкальная шкатулка: внутри все стенки, полы и потолки зеркальные, а в них все время множатся и множатся, множатся и множатся, множатся и множатся, устанут множиться, а все равно множатся удавочки с узлом посередине. И эта незамысловатая конструкция все время потребляет. Дальше, где отражения теряются в зеркальной бесконечности, заглядывать небезопасно, если бы тот же очарованный Иванушка вдруг захотел пройти вглубь. И зеркало побьется и лоб расшибется. Получится, как минимум, двойная оплата из собственного кармана: за разбитое зеркало и за разбитую голову. Никто же не виноват в собственной беспечности и в собственном неверии. Смотри и удивляйся, но руками не трогай, желаниями не распоряжайся, а любознательность оставь сюда вошедши.
Все само образуется как эволюция, капризы которой привели людей не столько к знаниям, сколько в ступор. В тишине, очерченной жутким противоборством, стоит невообразимый гул армад тяжелых танков, стратегических бомбардировщиков и баллистических ракет с ядерной заточкой. Все замертво стынут и гадают, куда прорвутся новые технологии противной стороны, чьим неразумным головам так здорово повезет, и куда они двинутся дальше. Достаточно напрячь все уцелевшие чувства в побоищах, чтобы увидеть "Апофеоз войны", услышать слезы...
На фоне апокалипсиса удавки делают себяшки, спокойно расходятся по домам, кушают и ложатся с чистой совестью, как святая вода, спать в очерченной тишине, перетянутой привязными ремнями, спать, как в смирительной рубашке. Интеллектуальные черты растворились окончательно в серебряном облаке невообразимого гула, и начинается шаманство, архаичные пляски вокруг жаркого костра несметных богатств. Действительно, что происходит в голове при виде злат? Какие химические процессы начинают будоражить уснувшее сознание в истинной вере личного спокойствия и благополучия? Здесь порылась злая собака, как говорят. Сугубо личное или семейное. О семейных ценностях кричать не приходится, там бывает всякое: и сходятся контрактно, и делятся контрактно, и отстреливают друг дружку, из, видимо, тех же индивидуальных соображений.
Что-то серебрится такое потаенное во всем этом. Но что? На помощь приходит один из царей истории, царь древних персов. Он же Кирус, он же Куруш, он же Кореш, на самом деле Кир. Второй! Прежде, чем стать вторым Киром, он хитрым способом заставил персов испытать все муки физического труда, затем для них же организовал шумную пирушку, на которой язвительно спросил совершенно обессиленных и злых соплеменников: "Предпочитаете ли вы, уважаемые, надрываться от тяжелого труда, или предпочтете проводить время в пирах и весельях?" - Так Кир организовал буржуйский переворот, сделавший его вторым по счету, к тому же императором. А какая империя без злат и серебра!
Хорошо отполированное серебро напоминает воду: прозрачность, глубина, прохлада. Они нашли друг друга, серебро и вода. В серебряных емкостях она и хранилась у персов в военных походах. Ионы серебра придавали воде благородство и святость. Вот она, святая простота воды! Персы, разумеется, ничего не ведали об этом, бактерицидные свойства ионов серебра были открыты гораздо позже и другими. Персам вполне хватало благородного вида, завораживающего до умопомрачения. Тяжелый металл и первый его плод в некрепких мозгах. А если серебро в нейронах мозга, что тогда?
По сведениям вполне научным, на один литр воды достаточно одной сотой миллиграмма ионов серебра, чтобы овцы в ней остались целыми, а волки разбежались; проще говоря, полезная микрофлора воды должна остаться неприкосновенной, все неполезное - долой из нее. Весь секрет святости воды. Загвоздка вот в чем. Как только необходимое количество положительных ионов серебра на один литр воды превысит свою норму, вода становится бесполезной, как без пользы проведенный крещенский день в длиннющей очереди за святой водой. При избыточном поступлении в организм человека, не любопытствующего в том и привыкшего сладострастно поглощать, кажется, все, что лезет в рот, серебро становится токсичным. Врачи не рекомендуют пить воду с ионами. Ее бесплатно предлагают святые умники, токмо ради удержания паствы в пустой вере. Есть родниковая вода, если из-под крана пить неудобно. Дело добровольное и индивидуальное, однако.
Понятно, что свободного времени для знания на всех не хватает, и интеллектуальные черты пропадают пропадом, как выяснилось, не только в стакане с заряженной водой Чумака и К. После них поле боя увешано трупами. Здесь ветер вгоняет неудобный запах интересов в змеевик, выдавливающий из себя по капле абсолютную выгоду к всеобщей радости. Культовые обряды вокруг нее вызывают в нейронах мозга всплеск токсичности серебра. С виду вроде как бы люди превращаются в токсикоманов, токси вызывают дух древнего царя персов и жизнь проходит в пирах и весельях. Без выгод обмана не бывает. Поэтому обмана нет, статистика чиста слезой на этот счет. А этим физиологическим гражданам кажется, что никому они не нужны, все только и делают, что обманывают их. Не смотрите по сторонам, круче все равно не найдете. Чего же более, радуйтесь не покладая рук. Жизнь одна и коротка...
Она, жизнь, наполняется загадочными смыслами, как ладошка святой водой, и никогда не сбивается с истинного пути взаимопроникновения. Основа и уток российской действительности. Холстина, на которой пишутся картины величайших наивных художников о невзыскательном быте простых людей. Здесь хорошо, здесь стрекозы самолетиками гоняются за комарами...
3. Витрина.
Завтра солнце так и не встало. На гребне где-то выше названных сил, упершихся в ступор и не согласных с чужестранными для каждой из сторон предпочтениями, действительность поперхнулась куском противостояния. Кусок не жирный, и драться, в общем-то, не из-за чего. Но поперек упирается как кость или лежачий полицейский. Они же не знают, что одной стороне, таким образом, неудобно потреблять, другой стороне резко затормаживают движение во всю вперед летящую перспективу. Этот вместо головы каменный бульник в почке, совершенно дезориентированный в пространстве, не знает, что вмененные лежачие полицейские обязанности наносят непоправимые внутренние деформации вплоть до несварения в пищеварительных органах и не совместимые с ними требования к полному удовлетворению вкусной и здоровой пищей. Жесткие неудобства, прикованная неподвижность и тупое однообразие сродни бессмысленному созерцанию неба, лежа на спине и с закрытыми глазами, - вот и все перспективы. Они в разных интересах разных сторон, разносторонние как.
Тут же веретеном крутится посредник. Он пепельно измотан, спал с лица, - невольник жгучей доли, всегда ущемленной экономическими потрясениями. Здесь же отметилось известное числительное. Не вдаваясь в его многообразные изыски, в нем отмечается самое выразительное, что может быть: его желтый, как завалявшийся лимон, потерявший свежесть в цвете. Такое представление куда приятнее, чем, например, лимонный окрас зданий насилия до недавнего времени, возможно, до сих пор встречающийся. Недаром оно, числительное "три", желтое своей живописной стороной, так цепляется за следующее, которое тянется и тянется, как однообразный пейзаж в Неваде, в Каракумах, а то и в творческих муках Болдинской осени. То ли лихорадка как золотая болезнь, то ли желтуха как аварийный сигнал некоторого сбоя в организме.
Метафора сегодня, конечно, не в чести, в опале даже, самоубийственная как Чердынь. Она дает простор воображению, если ее точность несомненна, что, с другой стороны, смертельно для жизни: черная молния, неожиданно выскочившая из желтого треугольника, и - поминай как звали. Воображение наводит на мысль, например, что каждый следующий день уже предопределен, подготовлен предыдущим. Сегодняшний день, если речь идет о завтрашнем, показывает, какое оно станет. И будет ли, подозревая или нет, в зависимости от воображения, что возможны варианты в виде непредвиденных осадков "как снег на голову" или неизбежного "а получилось как всегда".
В этом нет ничего удивительного, как и в том, если зимой одеться по последней моде и щеголять с ней под ручку до следующей зимы. И так без конца, хотя в этой запутанной бесконечности остановки случаются, и довольно сезонные. Мода, не обязательно шелковая, не щадит никого. Не все же таскают на своем горбу ее воздушные шарики, но так хочется пожить от кутюр. Там, где на скользких дорожках ножки тонут в блестках, на тонких ножках точеные бедра качаются в гамачных амплитудах, на амплитудах бюст, привязанный к трем точкам, неподвижно располагается в пустом пространстве между предельными отклонениями. На точках зафиксирован любвеобильный ум, мозг зрительских симпатий. Если мозг сильно серебрится материально, неизбежно возникает пара. Ее головка с узким задом выдает серьезный взгляд на приличный вкус, и вид на жительство горит в зрачках неподражаемым изумрудным цветом. Он излучает последний писк неподкупной святости, любовь к искусству одеваться и обольщать, то есть ходить восьмерочкой, хотя и неудобно. Мода имеет свою неотразимую сторону, она совсем не предосудительна.
Последний писк в мышеловке, придуманной на все времена. Изобретение тем и славится, что предлагает только сладкий запах, с которым, застывшим в глазах, и кончаются. Запахи не кончаются, они остаются, все время сладкие, и привлекают, как разодетые витрины. Улица на полном ходу глазеет в них, немеет, теряет чувства, а ноги несут мимо, несут безостановочно, отметив про себя нечто изящное, влетевшее в самое сердце как нечаянная любовь, и уже разбитая изначально: "Как-нибудь в другой раз, как-нибудь уж". Улица сворачивает в супермаркет и только там отрывается на всю зарплату.
То, что люди с утра до вечера одеваются, а затем в том же порядке с вечера до утра раздеваются, известно всем. Но чтобы стоять день и ночь в каком-то ситечке в витрине, понять невозможно. Муторно, например, проводить время с восьми утра до пяти вечера у станка, но там как раз надо шевелиться, но чтобы так, на одном месте застыть на полные сутки под силу только манекену.
Сны и реальность совмещают в себе несовместимое. Она, действительность, вынуждена просто сидеть напротив себя любимой и все время удивляться, мол, что от нее всем нужно, ну что! Ведь сами создают проблемы, и я же им не нравлюсь. Сама в себе действительность копаться не будет, в конце концов, не она себя изобретает, получаясь в том виде, в котором ее приготавливает нечто от лица всего человечества, или хотя бы от части этого лица. Нравится это кому-то или нет, действительности безразлично. Ее пугают только безосновательные претензии к ней. Не может же она, действительно, нравиться или не нравиться себе. Эти бесполезные категории можно точно адресовать к тем, кто с эполетами. Таков есть нечто, он не может не нравиться самому себе, хотя бы внешне, несмотря на заусенцы. Он же в шелках, как в паутине, то есть... как в той богатой на шелка витрине.