Я люблю путешествовать и всякий раз, собираясь в путь, испытываю радостное нетерпение. Увижу ведь но-вые места, познакомлюсь с интересными людьми. Ни-когда не предугадаешь, какие удивительные встречи по-дарит тебе дальняя дорога, какие правдивые, неприду-манные истории услышишь от своих попутчиков. Нигде люди так быстро не сходятся, как в уютном купе, да еще во время продолжительной поездки.
Попробуйте-ка запросто спросить прохожего: "Отку-да вы идете?" или "Куда вы идете?", "Где работаете?" или "Какая у вас профессия?", -- всякий подумает, что у вас не всё в порядке, и ускорит шаг.
Иное дело в вагоне. Едва поезд трогается, а иногда и раньше, вы узнаете, откуда и куда едут ваши соседи, чем они занимаются. Иногда пассажиры настолько сло-воохотливы, что выкладывают о себе все, да еще с таки-ми подробностями, о которых в других обстоятельствах, вероятно, не стали бы говорить. Нередко эти жизненные истории бывают и захватывающе интересны, и наивно трогательны, каких не встретишь ни в одном романе.
На этот раз мне предстояла поездка в Биробиджан, и я заранее предвкушал удовольствие от встречи с незнакомыми людьми, надеясь, что они будут не нытики или молчуны, а интересные, жизнерадостные собесед-ники.
Билет мне достался в международном вагоне, а, как известно, купе там двухместные. Значит, ехать предсто-ит семь дней и семь ночей вдвоем. Кто же будет моим спутником или спутницей на эти семь суток?
К поезду я приехал заблаговременно, придержива-ясь золотого правила: лучше прибыть на полчаса рань-ше, чем на полминуты позже.
День был осенний, ненастный, и я с удовольствием вошел в свое теплое купе, сел на диван справа и, не закрывая дверей, стал поглядывать в коридор, дожида-ясь пассажира, который займет место напротив.
Минут через десять -- пятнадцать в вагоне показа-лись рослые носильщики, тащившие большие кожаные чемоданы и тяжелые неуклюжие саквояжи, сплошь об-лепленные пестрыми наклейками. Позади шли импозантные пассажиры.
Через некоторое время я снова выглянул в коридор и увидел молодую красивую женщину, которая легкой, грациозной походкой приближалась к моему купе. Неужели она разделит со мной эту неделю пути? Но женщина остановилась, видимо дожидаясь высокого, средних лет генерала, который взглядом указал ей на купе рядом с моим. Потом с охапкой хризантем прошла якутка, сопровождаемая молодой девушкой с портатив-ной кинокамерой, которая висела у нее через плечо. Теперь пассажиры шли один за другим: молодой че-ловек в черных роговых очках со своим убеленным седи-нами спутником; монгольский военный летчик и его ма-ленькая мадонна с младенцем на руках; молча проша-гали два пограничника с туго набитыми портфелями, а за ними, оживленно болтая и смеясь, семенили две японки в черных кимоно, видневшихся из-под элегант-ных шубок.
До отправления экспресса оставались считанные ми-нуты, все купе были уже заняты, а место рядом со мной все еще оставалось свободным. Неужто никто не придет и я останусь без попутчика? Я поглядывал на часы. Уже было без двух минут пять, без одной. Пять! Все!.. Поезд плавно тронулся. И тут, совсем неожиданно, в дверном проеме появился среднего роста пожилой мужчина. Тяжело переводя дыхание, едва кивнул мне Растрепанной седой головой, поставил на пол чемодан-чик, растерянно оглянулся и водрузил его на полку. Не снимая короткого клетчатого пальто, он устало опустился на сиденье, сплел худые длинные пальцы и, опустив на руки голову, застыл. Человек этот, видимо, был чем-то очень расстроен.
Мне хотелось заговорить с ним, как-то успокоить его, может, чем-то помочь. Но не решился.
Стараясь не потревожить соседа, я осторожно вынул из чемодана газеты, которые еще не успел просмотреть, пижаму и комнатные туфли. Довольный тем, что нашел себе занятие, не торопясь переоделся и, придвинувшись ближе к окну, развернул газету.
Читая, я время от времени поглядывал на своего по-путчика. Он сидел в прежней позе, тяжело опираясь локтями на столик.
Поезд мчался мимо подмосковных дач, утопавших и пожелтевших садах, мимо тронутых золотом и багрян-цем рощ. К вечеру пошел мелкий дождик. Унылые струйки стекали вниз по стеклу широкого окна, и в куне становилось все темнее. Отложив газету, не зная, чем себя занять, я вглядывался в серую пелену за окном. Зажечь свет не решался, боясь потревожить соседа. Однако не сидеть же весь вечер в темноте, -- и, тихо приоткрыв дверь, я вышел из купе. Во всю длину ярко освещенного коридора застлана пушистая зеленая до-рожка, на окнах -- туго накрахмаленные занавески, в золоченых рамках -- дальневосточные пейзажи. И нигде ни души. Отполированные под орех двери купе были закрыты. Изредка то справа то слева доносились при-глушенные голоса, смех, веселые возгласы. Каждое ку-пе жило своей особой жизнью.
Им-то хорошо! Сидят на диванах, беседуют, шутят -- словом, приятно проводят время. А я? Куда мне себя девать? Вот так и стоять в коридоре у иссеченного до-ждем окна и смотреть в ночную тьму?
Но возвращаться к своему нелюдимому, чем-то расстроенному спутнику тоже не хотелось. Однако дру-гого выхода не было. Я потихоньку открыл дверь и уви-дел его лежащим лицом к стене.
"Вероятно, спит. А может, и нет. Скорей всего, не спит", -- подумал я.
За окном все еще моросил дождь. Временами он уси-ливался, хлестко и сердито ударяя в темное стекло. Я лег, закрыл глаза, попытался уснуть и не мог. Чувст-вовал: сосед мой тоже не спит. Что его угнетает? Чем он так расстроен? Не заговорить ли с ним, отвлечь от го-рестных дум? Но и на этот раз я не решился его побеспокоить.
Задремал я перед самым рассветом. Проснувшись, как всегда, очень рано, увидел соседа, уже сидящего за столиком и с лихорадочной поспешностью что-то пишу-щего на листках почтовой бумаги. Порой он поднимал свою седую голову, тер длинными сильными пальцами высокий лоб и снова хватался за карандаш.
-- Доброе утро, -- обратился я к нему, усаживаясь на диване.
Он резко обернулся и растерянно спросил:
-- Простите, -- вы... вы что-то сказали? -- В его черных, как смородины, глазах словно застыла боль.
-- Доброе утро, --повторил я.
-- Да... Спасибо... Здравствуйте, -- тряхнув взлох-маченной головой, негромко ответил он и снова склонил-ся к столику. Писал он быстро, прикусив губу, перечер-кивал, рвал листок, задумывался, хватал новый и снова писал.
Мне и теперь неудобно было первым начать разго-вор -- он был всецело поглощен своим занятием. Тихо, чтобы не помешать, я переоделся и отправился в вагон-ресторан, хотя привык завтракать гораздо позже. Там еще никого не было. Сев возле буфета за столик, я ре-шил задержаться здесь как можно дольше. Постепенно ресторан наполнялся пассажирами. Но из международ-ного вагона, кроме меня, никого не было. К нам, как мне потом стало известно, завтрак приносили прямо в купе.
Возвратившись, я застал своего соседа лежащим на застеленном диване. В мою сторону он даже головы не повернул. Усевшись напротив, я сложил газеты и по-смотрел на него, ожидая, что он заговорит. Однако на-прасно. Он по-прежнему молчал, сосредоточенно глядя в потолок. Я почувствовал себя так, словно был здесь лишним. Поднялся, вышел в коридор и, прислонившись к окну, стал смотреть в темное от туч небо.
Так простоял я очень долго, пока не поймал на себе Удивленный взгляд проводницы. Пришлось вернуться в купе. Облокотившись на подушку, я взял газету, но чи-тать не мог. Безучастность соседа тяготила меня все больше. Если б он писал, читал, вообще был чем-то за-нят, то его молчание не действовало бы на меня так. Но то, что он лежит тут рядом с открытыми глазами и не говорит ни слова, было невыносимо, и дальнейшее пре-бывание в одном купе с этим мрачным молчуном стало для меня настоящей мукой. Конечно, я старался, чтобы он этого не замечал: вежливо здоровался с ним по утрам, иногда он отвечал, а иногда и нет. Вероятно, по-груженный в свои мысли, ничего не слышал. Судя по страдальческому выражению лица, этого человека что-то мучило.
Так прошло пять томительных суток. Простить себе не мог, что взял билет в международный вагон, где пас-сажиры сидят в своих комфортабельных купе, как в крепостях, и трудно с кем-либо познакомиться, переки-нуться несколькими словами.
Ехать мне оставалось еще два дня, тем не менее, вынув из чемодана содержимое, я стал складывать ве-щи, чтобы те, которые мне понадобятся по приезде, лежали под рукой. Книги, которые один московский приятель просил передать своему сыну (он должен был встретить меня в Биробиджане), я положил на столик. Это была литература по вопросам юриспруденции.
На следующий день с самого утра стал падать тяже-лый, мокрый снег, застилая все вокруг ослепительно бе-лой пеленой. Сосед, сидя за столиком, опять что-то пи-сал, а я от нечего делать стал листать лежавший сверху "Справочник юриста".
Смеркалось. Вошла проводница, приветливая полная женщина с нарядной кружевной наколкой на голове и в белоснежном переднике. Она поставила на стол боль-шой фарфоровый чайник, сахар и вазочку с печеньем.
-- Вот несчастье... Никак успокоиться не могу, -- уже направляясь к дверям, негромко проговорила жен-щина.
-- Какое несчастье? -- удивился я, не понимая, что она имеет в виду.
-- Разве вы ничего не слышали? -- воскликнула проводница, обернувшись. -- Такая беда! В соседнем ва-гоне. Два часа назад. В половине четвертого. Спортсмен ранил невесту. Завтра они должны были отпраздновать свадьбу в Чите. У ее родителей. Представляете, как их там ждут. А тут такое несчастье!.. Он шутя, будучи уверенным, что вынул все патроны, направил на нее пистолет и... и... выстрел... Увезла ее "скорая по-мощь". А его... Жалко было на него смотреть... Расте-рянный, потрясенный... Его забрала милиция. Как преступника. И если разобраться, бедняга ведь не ви-новен. Невиновный преступник, -- с сочувствием в голо-се заключила она,
После ухода проводницы сосед отложил в сторону тугой конверт, в который втиснул пачку исписанных листков, поднялся и, шагнув к двери, вернулся.
-- Невиновный преступник, так сказала эта женщина -- неожиданно резко произнес он и обернулся ко мне. -- Извините... Может быть... Я не помешал? -- Он устало опустился на диван.
-- Нет, нет, нисколько, - и я, обрадованный тем, что он наконец нарушил тягостное молчание, с готовностью придвинулся к нему поближе.
-- Извините меня, пожалуйста... пять суток в од-ном купе -- и не познакомились. Но не судите меня слишком строго, это были для меня тяжелые, очень тя-желые дни... Если не ошибаюсь, вы юрист? -- произнес он с уважением, взглянув на книги, лежавшие на столи-ке. -- Вам, вероятно, приходится иметь дело со всякого рода житейскими трагедиями, семейными драмами, с преступниками, совершающими преднамеренные злодея-ния, и с невиновными, как выразилась наша проводница. Но я глубоко убежден, что таких не бывает... -- Он сце-пил пальцы обеих рук и глухо проговорил: -- Это имеет непосредственное отношение и ко мне лично... Верите ли, за всю жизнь никогда никому преднамеренно не причинил зла. Люди, которые меня знают, считают че-ловеком честным, порядочным. Но тем не менее я -- преступник... Да, да. Не смотрите так. Долгое время я сам не отдавал себе в этом отчета. Только теперь все понял, все осознал. Наказание за мое преступление не предусмотрено уголовным кодексом. Под суд не отдадут и приговор выносить не станут. Но я сам... сам себя осудил... и нет мне прощения.
Очевидно, настала минута, когда этому человеку нужно было выговориться, поделиться своей болью. Я не стал опровергать его предположение насчет моей профессии и сказал как можно мягче:
-- Не слишком ли вы строги к себе?
-- Нет, нет! Я совершил преступление. Теперь я в этом не сомневаюсь, -- в голосе его звучала горечь.
-- Поскольку кодексом ваше преступление не пре-дусмотрено, в чем же оно состоит? -- спросил я.
-- В чем? -- Он вздохнул, посмотрел на меня своими большими печальными глазами. -- Это долго, очень дол-го рассказывать. История почти целой жизни.
Он задумался, как бы советуясь с самим собой, потом посмотрел на конверт и, подавив тяжелый вздох, проговорил:
-- Если вас интересует, если хотите выслушать. Это, как я уже сказал, история целой жизни, и расска-зывать надо с самого начала... Иначе невозможно. Вам еще далеко ехать?
Я ответил.
-- А мне надо выходить в Чите. Поезд прибывает туда в половине второго ночи. Ехать вместе нам оста-лось часов шесть... Что ж, я расскажу вам самую суть.
Он налил чаю мне, потом себе, сделал несколько глотков и начал свою исповедь:
-- Тогда мне было семнадцать. Да, всего семнадцать лет. И учился я в музыкальном училище. В Минске. На первом курсе. Жил в общежитии. Двадцать пареньков в одной комнате: виолончелисты, скрипачи, флейтисты. Жили бедно, но весело. Дискутировали, фантазировали. Славная, романтическая пора! Демонстрации. В лата-ных брюках, в рваных башмаках гордо вышагивали по городу, распевая: "Мы молодая гвардия...". Ведь будущее принадлежало нам.
Нэпманы -- это был двадцать четвертый год, -- обыва-тели сторонились нас, веселых голодранцев. Жили мы, как подобает коммунарам: все в одинаковых условиях. Все равны. Карманных денег ни у кого не было. Пита-лись в студенческой столовой. Делились всем. Посылки из дому с продуктами отдавали в общий котел. Уда-валось заработать несколько рублей, они шли в студен-ческую кассу. Мы презирали мелкобуржуазные соб-ственнические чувства. Мечтали о мировой революции.
Учебный год закончился. Ребята разъезжались на каникулы -- кто домой, к родителям, кто по заданию комсомола на стройку. Меня вызвали в комсомольскую ячейку, и секретарь спросил, где и как я собираюсь про-вести лето. Этого я еще и сам не знал. Ехать мне было некуда. Родители погибли во время пожара. Из всей семьи спасли меня одного. Отдали в сиротский приют. Затем, уже при советской власти, меня взяли в детдом.
-- Что собираешься делать? -- спросил секретарь. Я сказал, что был бы не прочь где-либо поработать.
-- Отлично! Поедешь в подшефное местечко. Помо-жешь там комсомолии наладить культурно-массовую работу. Бухгалтерия выдаст тебе стипендию за два меся-ца и литер. Этих денег тебе хватит. Койденовским поездом доедешь до Негорелого. Оттуда до Карелиц верст десять. Местечко у самой польской границы. Что это значит, сам понимаешь, не буду объяснять! Одно сло-во -- граница. Работы тебе там хватит..
Выехал я на другой день. По пути от станции до местечка я узнал от возницы, что в Карелицах всего лишь восемь комсомольцев. И секретарем у них слав-ный парень, Пиня Швалб, один из первых комсомольцев района. Он же и председатель местечкового Совета.
В клубе я нашел Пиню Швалба, широкоплечего стат-ного юношу с мягким русым чубом и проницательными, умными глазами. Он очень обрадовался, узнав, что я из музыкального училища и к тому же немножко умею рисовать.
-- Такой культурный человек нам вот так нужен, -- он полоснул себя ребром ладони по горлу. -- Мы тут та-кое развернем -- оркестр, стенгазету, плакаты... Но, -- прервал он сам себя, сначала пойдем, устрою на квар-тиру.
Он отвел меня к симпатичной пожилой женщине, до-мик которой был по соседству с клубом.
С Пиней я подружился сразу. Был он на два года старше меня, веселый, прямой, вообще -- добрая душа. Вернувшись в клуб, мы стали составлять план культур-ной работы. На второй день Пиня созвал комсомольское собрание. Особую радость у ребят вызвало сообщение, что теперь в местечке будет свой оркестр.
Однажды в тихий и теплый вечер после репетиции мы вместе с Пиней вышли погулять. С реки, что проте-кала за местечком, поднимался легкий, серебрившийся в лунном свете туман. В нем тонули деревья, кусты, да-же дома принимали какие-то таинственные очертания. Откуда-то доносился нежный, сладкий запах маттиолы. Улица была безлюдна, шаги наши будто глохли в ту-мане.
-- Нет... Я еще... ни в кого не влюблялся, -- сму-щенно проговорил я, потому что такого вопроса от се-кретаря ячейки никак не ожидал.
-- А я еще в школе влюбился... Теперь ей, Ехевед, семнадцать, и она студентка Ленинградского универси-тета. Недавно приехала на каникулы. Если бы ты знал, какая она способная, какая красивая, умная, скромная... -- продолжал Пиня говорить о Ехевед, которую любит больше жизни, но она непролетарского проис-хождения. В этом она, конечно, не виновата. Но вот ее отец -- габе в синагоге -- косо смотрит на комсомоль-цев. А он, Пиня, к тому же секретарь ячейки, председа-тель местечкового Совета, член райкома комсомола. Разумом Пиня понимает, что надо, обязательно надо подавить в себе любовь. Ни к чему хорошему это не при-ведет. Старался забыть Ехевед. И не может. Она стала еще красивей, еще милей. Он просто не знает, что те-перь делать...
-- Может, встретишь другую -- забудешь... Но он не дал мне договорить. Такой, как Ехевед, не встретишь, другой такой нет и быть не может.
-- Ты так говоришь потому, что не видел, не знаешь ее, -- горячо продолжал он, -- но я покажу тебе Ехевед, тогда ты меня поймешь и, может быть посоветуешь, как мне быть.
Мы условились, что в субботу вечером, когда вся молодежь выходит на главную улицу, Пиня зайдет за мной и мы отправимся на гулянье. Ехевед со своими подругами наверняка тоже будет там.
В субботу Пиня предстал передо мной в легкой сати-новой рубашке поверх шикарных новых галифе, в начи-щенных до блеска сапогах. Большой картуз с лакиро-ванным козырьком дополнял его парадный костюм. Я приводил в порядок библиотеку и, увидев Пиню, так и застыл с книгами в руках.
Очень довольный произведенным впечатлением, он улыбнулся и, поскрипывая сапогами, прошелся мимо меня. Я поспешно засунул книги в шкаф, и мы вышли из клуба.
Кажется, вся молодежь местечка высыпала на глав-ную улицу. Небольшими пестрыми стайками прохажи-вались девушки, они негромко переговаривались, щел-кали семечки и с деланным безразличием поглядывали на парней. Вдруг какая-нибудь не выдерживала, прыскала, прячась за спины подруг, и те подхватывали ее беспокойный веселый смех. Или кто-то из озорных ребят бросался в самую гущу стайки. Раздавался при-творно испуганный визг. Девушки разбегались в разные стороны, чтобы через несколько шагов с громким щебе-танием вновь соединиться.
Пиня оглядывался по сторонам, но Ехевед нигде не было видно.
Я коснулся его локтя. Навстречу шли две подружки в одинаково коротких юбочках с воланами, с одинако-выми розами на соломенных шляпках, надвинутых на самые брови, и в туфлях на каблучках.
Мой друг только досадливо поморщился. С унылым видом он еще раз оглянулся, и я понял, что сейчас мы повернем домой. Без Ехевед гулянье потеряло для него всякий смысл.
Вдруг из боковой улочки появились три девушки. Две из них -- в пестрых ситцевых платьях -- были ко-ротко острижены "под мальчика", как тогда говорили, а у третьей блестящие золотистые волосы тяжелой вол-ной падали на тонкие плечи. Взявшись за руки, они шли медленно, о чем-то оживленно разговаривая.
-- Она! Ехевед! Та, что посередине. В голубом сара-фане с белыми крапинками, -- стискивая мне руку и за-медляя шаг, взволнованно зашептал Пиня.
Если б даже он мне этого не сказал, я бы все равно заметил Ехевед. Она и впрямь была хороша, выделяясь среди подруг и своей фигурой, и легкой грациозной по-ходкой, и одухотворенным лицом.
-- Ну что? Ты ее хорошо разглядел? Понрави-лась? -- продолжал взволнованно шептать Пиня, когда девушки прошли мимо.
-- Разве может не понравиться такая красавица.
Пиня был от моих слов на седьмом небе. И с жаром стал опять перечислять ее достоинства: умная, хорошо воспитанная, скромная, даже не пудрится. Никаких бус и всяких там серег. Я чувствовал, что ему доставляет огромное удовольствие говорить о ней, без конца назы-вать ее имя.
Ехевед со своими подругами ушла вверх по улице. Мы спустились под уклон к реке, мимо рыночной площади с закрытыми лавками и вскоре вышли за околицу. Там, окаймленная густым кустарником, протекала река. Ее левый берег был наш, советский, противополож-ный -- Польша Пилсудского. Только эта узкая полоска темной воды разделяла два мира. Время было неспокой-ное. Керзон и Болдуин всячески натравляли панскую Польшу на наше молодое Советское государство. Каждый комсомолец местечка считал себя в те дни погра-ничником. И, шагая с Пиней вдоль реки, окутанной та-инственной темнотой, мы горячо обсуждали будущее Польши, когда и там народ возьмет власть в свои руки.
Потом Пиня снова заговорил о Ехевед, о ее отце, которого несправедливо внесли в списки лишенцев толь-ко за то, что он был габе в синагоге. Это Зуся Суркис, заядлый безбожник, ему удружил. Отец Ехевед поря-дочный человек, всю жизнь честно трудился на лесном складе. Гнул спину на местного богача. А сейчас родите-лей Ехевед поддерживают замужние дочери.
Три старшие живут в разных городах. Причем муж одной из них, профессор, занимает высокое положение в Ленинграде. Поступив в прошлом году в университет, Ехевед поселилась у них.
Когда мы возвращались, молодежь все еще прогули-валась по главной улице. Но Ехевед с подругами уже ушли. После рассказов Пини я очень хотел еще раз по-смотреть на нее.
Этот вечер еще больше сдружил нас с Пиней. Уж очень этот парень пришелся мне по душе своей искрен-ностью и добротой. Прощаясь, Пиня пригласил меня к двум часам. Завтра выходной день, его сестрички непременно приготовят к обеду что-нибудь вкусное.
На следующий день с раннего утра я был в клубе. Сделал несколько карикатур на местных нэпманов. На-рисовал заголовок для комсомольской стенной газеты. Потом побрился, привел себя в порядок и направился к Пине.
Он жил далековато, на узенькой кривой улочке, в низком покосившемся домишке. Отец его, кузнец, в пер-вые же дни советской власти пошел добровольцем в Красную Армию и погиб в боях с белополяками. Пиня остался старшим в семье. Мать тяжело болела, а две младшие сестры работали, одна швеей, другая в чулоч-ной артели.
Когда вышел из клуба, я сразу почувствовал, что пахнет дождем. Ветер гнал по небу тяжелые, лохматые тучи. Редкие тяжелые капли упали на пыльную дорогу. Я прибавил шагу. Дождь все усиливался.
Заметив, что кто-то вбежал под навес пожарной ка-ланчи, я тоже устремился туда и неожиданно наткнулся на Ехевед. Она стояла в том же самом голубом сарафа-не, в котором я ее видел вчера на гулянье, и тонкими загорелыми руками поправляла мягкие золотистые во-лосы. Растерявшись от этой неожиданной встречи, я сделалшаг назад, поскользнулся, едва не упал. Девуш-ка удержала меня за руку, потянула к себе и весело рассмеялась. Вблизи она оказалась еще красивее. Толь-ко сейчас я разглядел, какие у нее удивительно синие глаза. Не голубые, а синие, как васильки
Мы познакомились. Оказывается, она заметила меня еще вчера на гулянье и от подруг узнала, что я студент музыкального училища. Она тоже очень любит музыку. В Ленинграде часто бывает на симфонических концер-тах и сама немного играет на фортепьяно.
Дождь лил все сильнее.
Она радовалась звонкому ливню, барабанившему по навесу, стремительным потокам воды, которые с весе-лым гулом неслись вниз по улице. А мне в этих звуках чудились фразы какой-то неведомой симфонии.
Вокруг не было ни души. Лишь мы стояли в нашем укрытии и любовались бушующей стихией, будто не за-мечая, что плечи наши соприкасаются.
Через несколько часов, когда дождь перестал, мы уже были друзьями. Она сказала, что завтра вечером пойдет с подругой на почту и, если я хочу, подождет меня там.
Как жаль, что дождь уже кончился. Вот если б он длился вечно, думал я. Мое знакомство с Ехевед произошло случайно, но очень смущала завтрашняя встреча...
-- Можно мне прийти с Пиней? -- спросил я, наде-ясь, что Ехевед согласится. Но она лукаво улыбнулась:
-- Разве для этого нужен провожатый? Нет, пожа-луйста, приходи один! Я буду ждать! -- и убежала.
С той минуты началось и мое счастье, и мои стра-дания.
К Пине я, конечно, уже не пошел. Теперь я не мог к нему идти, хотя знал, что он, его мать и сестры ждут меняк праздничному обеду. Умолчать о встрече с той, Которую он любит, было бы нечестно, но и сразу же объяснить, как мы пережидали дождь, не хотелось. Лучше было подождать до следующего дня и тогда уже рассказать.
Однако утром я узнал, что Пиню срочно вызвали на семинар секретарей комсомольских ячеек, и он на рас-свете уехал в район.
Целый день я не находил себе места. Стал рисовать плакат: комсомолец-пограничник на страже, -- ничего не получалось. Взялся за статью, но и первой фразы при-думать не смог. Начал готовиться к беседе с членами недавно организованного приместечкового сельскохозяй-ственного коллектива -- и это отложил: не мог сосредо-точиться. Ехевед стояла у меня перед глазами. Все вре-мя думал о предстоящей встрече. Не приснилось ли все это? Но в то же время меня мучила мысль, не совершаю ли я предательства по отношению к своему товарищу. Правда, из ее слов я понял -- к Пине она совершенно равнодушна. Вчера там, стоя под навесом, я расхвали-вал его, Ехевед с досадой прервала: достоинства Пини ей известны, но они ее вовсе не интересуют. Значит, не моя в этом вина, что на пылкую любовь моего друга не отвечают взаимностью. И все же неприятный осадок остался. И совсем скверно становилось на душе, когда задумался, какое горе я невольно причиняю Пине.
Я уже не знал, идти мне на свидание или не идти. Конечно, не надо идти. Но так хотелось увидеть Ехевед, услышать ее голос.
"Иди, -- молило сердце. -- Ты ведь обещал. Она будет ждать. Иди, обязательно иди".
Но другой голос настойчиво твердил: "Нельзя. Пи-ня -- твой друг -- ее любит. Ты не смеешь становиться на его пути. Не имеешь права даже думать о ней!"
Я не знал, что делать. И наконец решил, хоть мне это было нелегко, не встречаться с ней, пока не увижусь с Пиней. Чтобы не передумать, я назначил на вечер ре-петицию молодежного оркестра.
Комсомольцы, местечковая молодежь: сапожники, портнихи, жестянщики, чулочницы из артелей и просто кустари, несколько юношей и девушек из местечкового сельскохозяйственного коллектива -- заполнили вечером небольшую клубную сцену. Они шутили, беззаботно смеялись, а я им завидовал. Так скверно было на душе. Репетируя с оркестром, я не переставал думать о Ехе-вед. Представлял, как она стоит у почты, дожидаясь меня.
Во время короткой паузы я ненароком глянул в окно и вдруг увидел Ехевед. Не спеша прогуливалась она с подругами возле клуба. Очевидно, уже вернулась с по-чты. Я раскрыл оба окна и с большим подъемом продолжал репетицию. Марш Буденного своей мощной, зову-щей силой залил вечерние улицы.
Репетиция затянулась дольше обычного. Я ушел по-следним и долго бродил по безлюдному, затихшему местечку.
На следующее утро возле клуба меня ждали пра-зднично одетые пионеры в красных галстуках. На де-сять часов была назначена прогулка к реке.
С красным знаменем впереди, под дробь барабана, стройной колонной шагал пионерский отряд по ожив-ленной главной улице -- мимо местечкового Совета, рынка, синагоги вниз под гору. За местечком отряд свернул на протоптанную тропу, которая, извиваясь сре-ди молодых березок, вела на зеленый луг. За этой бере-зовой рощицей я увидел несколько девушек в легких платьях, идущих нам навстречу, -- видимо, возвраща-лись с купанья. Среди них была и Ехевед в розовом халатике и белой косынке, повязанной вокруг шеи. Ее влажные волосы рассыпались по плечам.
Мне неловко было перед ней. Ведь я не сдержал слова. Вместе с отрядом незаметно ускорил шаг и, от-вернув голову, сделал вид, будто ее не замечаю. Она что-то сказала подругам и, оживленная, радостно улы-баясь, подбежала ко мне. От ее волос, обнаженных рук, от всей ее легкой фигурки веяло свежестью. Ехевед при-ветливо поздоровалась и сказала, что вчера вечером, прогуливаясь мимо клуба, слышала игру оркестра и по-няла, почему я не мог прийти к ней. Завтра в восемь вечера одна, без подруг, она придет к пожарной калан-че, к тому навесу, где мы прятались от ливня.
Улыбнувшись на прощанье, Ехевед стала догонять подруг. Шагая дальше с пионерским отрядом, я огля-нулся и увидел ее уже среди девушек. Свежий ветерок играл ее розовым халатиком, четко обрисовывая ее тон-кую фигуру. Через несколько минут я снова обернулся. Громко смеясь, девушки мчались наперегонки. Ехевед первая взбежала на пригорок, и вскоре все они скры-лись в березовой рощице.
День был чудесный, солнечный, и на душе было свет-ло и радостно.
Пионеры расселись полукругом на зеленом лугу ли-цом к границе. На той стороне вдоль реки шагал поль-ский солдат в конфедератке. На нашей -- стоял красно-армеец.
Ребята дружно затянули:
"Вперед, заре навстре-чу..."
С польского хуторка на противоположном берегу по-тянулись взрослые и дети. Пионеры с еще большим за-дором пели одну песню за другой. Когда начались физ-культурные упражнения, на той стороне уже собралась большая толпа. Под конец ребята замерли в высокой пирамиде, на вершине которой стояла девочка с подня-тым над головой красным флажком.
Польский пограничник уже не вышагивал вдоль бе-рега, а, стоя поодаль, тоже смотрел на юных гимнастов.
Очень довольные, под строевую песню, ребята к обе-ду вернулись в местечко. Отпустив их, я пошел узнать, вернулся ли Пиня. Теперь повидаться с ним было совер-шенно необходимо. Но он еще не приехал. Только вече-ром я узнал, что семинар продлится пятнадцать дней, следовательно, раньше и ждать его нечего.
В эту ночь я не сомкнул глаз. Лежал в темной ком-нате на узкой деревянной кушетке и думал о Ехевед, о Пине и снова о ней. Вспоминал ее лицо, ее смех, каж-дое ее слово и никак не мог понять, почему она выбрала меня, предпочла встречаться со мной, а не с ним. Пра-вда, я играл на скрипке, тромбоне, рояле, немножко ри-совал. Но ведь Пиня был чуть ли не первым человеком в местечке -- вожак молодежи и председатель местечко-вого Совета. Я был крепкий, здоровый парень с копной черных волос, но и Пиня не мог пожаловаться на свою внешность. К тому же они знали друг друга с детства. Нет, я не мог понять, что она во мне нашла...
Под утро я наконец принял решение: написать Пине, рассказать ему все без утайки. Откровенно. Честно.
После полудня, оставшись один в клубе, я несколько часов просидел над письмом. Потом внимательно прочи-тал его и задумался. Получив это послание, Пиня, ко-нечно, огорчится. Настроение будет у него испорчено, и, главное, он ведь все равно ничего не сможет предпри-нять. Не бросит же он семинар, чтобы приехать в местечко. А если б даже приехал, наверное, ничего от этого не изменится. Пожалуй, самое правильное -- от-дать это письмо, когда он вернется.
Когда стало смеркаться, я направился к пожарной каланче, которая возвышалась в центре местечка, неда-леко от базара. На сердце у меня было неспокойно, и я шел быстро, чтобы ни о чем больше не думать.
Увидев меня, Ехевед подбежала ко мне. Лицо ее за-светилось радостью.
-- Пройдемся немножко.
Мы свернули с главной улицы на боковую, где не было гуляющих, и медленно пошли по деревянному шаткому тротуару. Очень хотелось взять ее под руку, но я не посмел. Мне было хорошо уже оттого, что она ря-дом, я слышу ее голос, ощущаю ее близость. Оживлен-но, почти с детским восторгом она рассказывала о кра-соте Ленинграда, об исторических памятниках чудесного города, об университете, в котором учится, об Исаакиев-ском соборе, оперном театре, Эрмитаже.
Я слушал ее, затаив дыхание, боясь перебить ее, и все же кое-что рассказал о своем родном городе Минске.
Мы так увлеклись, что даже не заметили, как вышли в поле. Здесь небо было как будто выше и звезды ярче. По одну сторону залитой лунным светом дороги покачи-вались круглые шапки подсолнухов, по другую -- сереб-рились пышные султаны кукурузы, а откуда-то еще до-носился аромат цветущего клевера. Мы долго гуляли, опьяненные тишиной летней ночи, тончайшими запахами теплой, щедрой земли.
Когда мы возвращались, ни в одном окне уже не было света. Я проводил Ехевед к дому ее родителей. Там, вероятно, тоже спали.
Она тихо поднялась на крылечко, села в уголке на узкую лавочку и поманила меня. Я бесшумно поднялся по ступенькам и опустился возле нее на выступ кирпич-ной кладки. Очевидно, дом собирались строить камен-ный, но по каким-то причинам раздумали, и выше уже поднималась обычная, как везде в местечке, деревянная стена.
По обеим сторонам крылечка шелестели клены, скрывая нас в своей тени. Мы сидели совсем близко друг к другу, тихо разговаривали и не могли нагово-риться. Начинало светать. Пора расставаться.
-- Соля, я хочу тебе кое-что сказать, -- шепнула она. -- Ты очень, очень нравишься моим подругам. Все они в тебя влюбились. Это от них. -- И она прикоснулась своими губами к моим и исчезла, тихо притворив за собой дверь.
Ошеломленный, счастливый, я брел прохладной утренней улицей. Отзвук моих шагов гулко отдавался б тишине. Местечко казалось мне сейчас необыкновенно красивым: живописные палисадники, резные крылечки, чистые деревянные тротуары -- все, все, и особенно дом, о котором теперь находилась та, которую я полюбил го-рячо, всем сердцем, как может полюбить семнадцати-летний юноша первый раз в жизни.
Мы стали встречаться, хотя это удавалось не часто. Вечерами я репетировал с комсомольцами и пионерами концертную программу. И хотя это доставляло мне большое удовольствие, в душе я завидовал ребятам, ко-торые с наступлением вечера выходили на главную ули-цу, где гуляла Ехевед со своими подругами. Эти девуш-ки и еще несколько студентов, тоже приехавших на каникулы к своим родителям, держались обособленно. Отдельно собирались и комсомольцы -- местечковая ра-бочая молодежь. Эти свысока поглядывали на разодетых по-городскому сынков и дочек бывшей местечковой знати.
Трудовая молодежь расходилась раньше, а приез-жие обычно гуляли допоздна и уходили последними.
Репетируя, я видел из окна, как студентки, и Ехевед среди них, прогуливались возле клуба, иногда немного задерживались, переговариваясь с идущими навстречу, и снова медленно шли дальше.
Меня влекло туда, к ней, и в то же время я гордился, что занят делом и она это понимает. Однако репетиции я старался не затягивать и сразу же выходил к "гоп-компании", как они сами себя называли. К тому же и я ведь был студент, -- мы гуляли уже все вместе, но Ехе-вед и я постепенно отставали, незаметно сворачивали в сторону и, довольные тем, что остались вдвоем, уходи-ли темными переулками к ней на крылечко. Там никто не мешал нам. Мы сидели, прижавшись друг к другу, и она рассказывала о своих любимых предметах -- фи-зике и математике, о стихах Есенина и солнечной систе-ме, о театре Мейерхольда и идеях Циолковского, от нее я впервые услышал о ракетах. Мне это представлялось лишь красивой фантазией, а она была убеждена, что эта мечта осуществится в недалеком будущем.
Слушать ее было очень приятно.
К полуночи становилось прохладнее. А так как я приходил в ситцевой рубашке, она сбрасывала свою вя-заную кофточку и накидывала мне на плечи. Я тут же снимал вязанку и надевал на нее. Она опять набрасывала на меня. Игра продолжалась до тех пор, пока мы не прижимались друг к другу и кофточка не укрывала обоих. Тогда мы уже не разговаривали, сидели молча и смотрели друг другу в глаза.
Вокруг была тишина, такая тишина, что я слышал биение наших сердец. Своими нежными, трепетными пальцами она перебирала мои волосы, гладила лоб, шею. Глаза ее светились, как звезды, о которых она мне столько рассказывала. Мы целовались. Долго. Горячо. Но потом меня вдруг охватывала тревога -- с кем она там, в Ленинграде, проводит свободное время. Я был уверен, что студенты не только физмата, но и всего уни-верситета влюблены в нее. Но я ни о чем не спрашивал.
После одной такой чудесной ночи, проведенной с Ехевед на крылечке, мы расстались, когда небо было уже озарено первыми лучами солнца. Я шел по умытой росой улице тихими, медленными шагами, словно боясь расплескать свое безмерное счастье, и думал, что еще две недели назад, когда я впервые увидел Ехевед, мне и в голову не могло прийти, что такая удивительная девушка обратит на меня внимание.
Возле дома моей хозяйки до меня вдруг донесся гро-хот колес. На устланной сеном двуколке с вожжами в руках восседал Пиня, а рядом -- секретарь райкома комсомола Янка Мокаенок. Увидев меня, Пиня радостно воскликнул:
-- Соля! Откуда в такую рань? -- и придержал ко-ня. -- Где ты был?
Я растерялся, не зная, что ответить.
-- Должно быть, только что распрощался с какой-нибудь хорошенькой девушкой! -- улыбнувшись, сказал секретарь и подмигнул мне.
-- Провести время с красивой девушкой вовсе не грешно, -- добродушно проговорил Пиня, словно желая меня выручить.
-- Смотри, как бы такой ладный парень у тебя по-дружку не отбил! -- пошутил секретарь.
-- Кого-нибудь другого я бы поостерегся, но на Солю можно положиться. К тому же красивых девушек у них в училище достаточно. Зачем ему наши? Нет, он не ото-бьет. Правда, Соля? -- весело спросил Пиня.
У меня екнуло сердце.
Он шевельнул вожжами, и буланый пошел быстрее.
-- В два часа закрытое комсомольское собрание, -- обернулся ко мне Пиня. -- Серьезный вопрос. Приходи пораньше, поболтаем. Уж очень по тебе соскучился.
Я сделал еще несколько шагов, хотелось сказать, что поговорить нам надо сейчас, не откладывая. Но не мог вымолвить ни слова. Взволнованный, растерянный, я смотрел ему вслед, пока двуколка не свернула в узкую улочку и не исчезла.
А я еще долго бродил по безлюдным улицам местеч-ка, не зная, как быть. Почему я не сказал ему правду? Надо было прямо и честно ответить: от Ехевед! Сказать, что уже две недели встречаемся, что любим друг друга. Тогда я не услышал бы: "На Солю можно положиться!" От этих слов горит лицо сильнее, чем от пощечины. Неловко было при секретаре райкома. Да... Но я мог же отозвать его в сторону, рассказать, как все случи-лось. Он понял бы. Тогда хоть совесть моя была бы перед ним чиста. Если же Пиня узнает о моих встречах с Ехевед до того, как я с ним увижусь, будет совсем плохо. Это непременно случится. В маленьком местечке секретов нет. Что он подумает, узнав все от чужих лю-дей? Какими глазами посмотрит на меня? Ни в чем уже веры не будет...
Может, только письмо, которое я тогда, после слу-чайной встречи с Ехевед, написал, мне как-то поможет. Он будет хотя бы знать, что ничего скрывать от него я не собирался.
В состоянии душевного смятения я отправился в клуб, решив сразу же отдать Пине письмо, пусть про-чтет, потом уже легче обо все поговорить.
Комсомольцы были в сборе. Небольшая группа ре-бят что-то горячо обсуждала, стоя на сцене, у стола президиума, покрытого кумачом, двое, примостившись на подоконнике, играли в шашки, остальные просматри-вали в боковой комнате брошюры и только что получен-ные газеты. Пини не было. Сказал, чтоб я пришел по-раньше, а сам задерживается.
Ходики в боковушке показывали два часа. Пора бы-ло открывать собрание. Комсомольцы стали рассажи-ваться, и в эту минуту быстрым, решительным шагом вошел Зуся Суркис -- уполномоченный райфинотдела. Он расстегнул кожаную куртку, с которой никогда не расставался, даже летом, потом строго оглядел близко посаженными глазами с белесыми ресницами собрав-шихся -- нет ли посторонних -- и сообщил: Пиня Швалб уехал с секретарем райкома по срочному делу и просил не расходиться.
Куда поехали, по какому делу, он многозначительно умолчал: секрет! Возможно, и сам не знал, но, как обычно, сделал вид, будто ему все известно. Он вообще был набит секретами и при каждом удобном случае да-вал понять, что ему доверено многое, чего другие не знают.
С первой минуты знакомства Зуся вызвал у меня чувство неприязни своими беспокойно бегающими глаз-ками, брезгливо поджатыми губами, а главное, исклю-чительной "революционностью".
На каждом комсомольском собрании он выступал первым. О самых обычных вещах говорил с таким пафо-сом, употреблял такие высокопарные выражения, что многие его не понимали. По каждому вопросу у него всегда была готова своя собственная резолюция. В выс-шей степени суровая. Требовал, например, вынесения строгого выговора комсомольцам, на несколько минут опоздавшим на политбеседу из-за проливного дождя. Настаивал на исключении из комсомола уборщицы бани Зойки за то, что не протестовала, когда во время похо-рон ее бабушки раввин произносил заупокойную молит-ву. Ясно, что Зойка потеряла классовую сознательность, попала под влияние клерикалов, предала идеи рево-люции.
Когда Зуся горячился, ноздри его широкого носа раздувались, с синеватых губ брызгала слюна. Моя хо-зяйка рассказывала, что в большой праздник, в судный день, когда Пиня еще был на службе в Красной Армии, Зуся Суркис собрал детей и устроил демонстрацию. Он несколько раз во главе "демонстрантов" промарширо-вал мимо синагоги, распевая: "Долой, долой монахов, раввинов и попов..." Когда же молящиеся, привлечен-ные шумом, вышли из синагоги, подошел к ним и стал старательно мазать себе свиным салом губы. Свои дей-ствия Зуся расценивал как важнейший антирелигиоз-ный акт, поскольку свиное сало запрещено обрядом. По-говаривали и о том, что он тайком посылает доносы в институты, где учатся дочери и сыновья "деклассирован-ных элементов", чтобы при очередной чистке исключили и этих "вражеских лазутчиков".
Сам Зуся Суркис, как говорили, из семьи торговцев, но в анкете указал, что отец его кустарь. Но так как прислали Зусю из другого района, то в точности о его происхождении ничего не было известно. Все старались держаться от него подальше, в том числе и я. Он несколько раз останавливал меня на улице, пытался вы-яснить фамилию секретаря комсомольской ячейки учи-лища и интересовался моей биографией. Я почувство-вал, что сейчас он подойдет ко мне... Я это сразу по-нял. И я вышел из клуба, решив на улице дождаться Пиню.
Примерно через час к клубу подъехала тачанка. На тротуар спрыгнул начальник погранзаставы, за ним секретарь райкома комсомола и Пиня. Проходя мимо, он молча протянул мне руку. Я задержал ее в своей, дал письмо и попросил:
-- Прочитай! Пожалуйста, прочитай.
-- Зачем? -- сухо спросил он и, возвращая письмо, поморщился. -- Не надо оправданий... -- И уже совсем другим тоном, гораздо мягче: -- Что поделаешь. Я... Я понимаю. Прошу только... не обижай ее.
Мне показалось, что глаза его увлажнились.
Мы вошли в клуб. Пиня взбежал по ступенькам на сцену, где за столом президиума уже сидели оба при-езжих.
Собрание началось.
Секретарь райкома комсомола сделал короткое сооб-щение о текущем моменте: говорил о ноте Керзона, о конференции Антанты, об империалистических провока-циях против Советского Союза. Рассказал о новых ди-версионных актах: в Минске подожгли кожевенный за-вод, в Орше -- элеватор, в Мозыре -- швейную фабрику. Нескольких диверсантов, переброшенных на нашу тер-риторию, удалось задержать. Из их показаний стало известно, что сегодня ночью через границу будет пере-брошена еще одна группа. Есть предложение: всех ком-сомольцев, прошедших подготовку в ЧОНе, мобилизо-вать в помощь пограничникам.
Предложение было принято единогласно. Обсуждать было нечего -- все ясно. Тем не менее Зуся Суркис по-требовал слова. Решительным шагом он поднялся на сцену и, обращаясь к президиуму, выразил от имени всех собравшихся, хотя его никто и не уполномочил, пламенную благодарность за высокое доверие и поклял-ся, что каждый в отдельности и все вместе, не жалея крови, не жалея жизни, выполнят свой священный долг, проявят мужество, бесстрашие и самопожертвование как герои пролетарской резолюции.
В конце собрания Пиня объявил: через два часа, точно в шесть, всем комсомольцам-чоновцам быть у бере-зовой рощи. Зуся Суркис предложил огласить фамилии тех, кому доверяется ответственная операция.
Пиня прочел список. Моей фамилии там не было. Я почувствовал себя незаслуженно обиженным, будто кто-то хотел меня нарочно унизить, и спросил, почему обо мне забыли:
-- Я ведь тоже чоновец, прошел военную подготов-ку, в чем же дело? Я что, не заслуживаю доверия?
Пиня спокойно ответил, что не включили меня в спи-сок только потому, что задание серьезное, даже опас-ное, а я не состою на постоянном учете в их комсомоль-ской ячейке. В другое время я бы, может, так не настаи-вал, но теперь чувствовал необходимость идти вместе со всеми, особенно с ним, с Пиней, на любую опасную опе-рацию. И своего добился -- в список меня включили.
Как только закончилось собрание и все разошлись, мои мысли, занятые до этого предстоящим заданием, вновь вернулись к Ехевед. Я вспомнил, что она будет ждать меня в десять вечера на крылечке. Если даже я задержусь, она не уйдет, пока я не приду. Как же пре-дупредить мне Ехевед? Зайти к ней домой -- невозмож-но. Записку передать не с кем. Оставалась одна надеж-да --случайная встреча.
Несколько раз прошел мимо ее дома, но Ехевед не показывалась. Было уже около шести. Больше задер-живаться нельзя. Досадуя, что не смог предупредить Ехевед, я поспешил на сборный пункт.
Возле березовой рощицы собрались уже все комсо-мольцы, кроме Зуси Суркиса. Он, оказывается, часом раньше укатил в райфинотдел на совещание. "А почему бы ему не поехать?! -- пошутил обычно молчаливый Берл Барбарош, конюх приместечкового сельскохозяй-ственного коллектива. -- Он ведь своей пламенной речью уже выполнил свой священный долг". Кто-то еще что-то добавил -- и раздался дружный смех.
Отделившись от ребят. Пиня закурил, подсел ко мне и снова стал отговаривать от участия в операции. Луч-ше всего, если я вернусь и проведу очередную репети-цию с пионерами.
-- На заставе уж как-нибудь без тебя обойдемся, -- сказал он. -- А вот на репетиции тебя никто не заменит.
Но я на эти уговоры не поддавался.
Наконец двинулись в путь. До пограничной заставы было километра четыре. Я шел рядом с Пиней по тро-пинке, которая вилась среди татарника и высокой, терп-ко пахнущей полыни. Он молчал, я тоже.
На место прибыли, когда солнце уже садилось, окропляя золотом кроны соснового бора, отражаясь яр-кими бликами в жестяных крышах домиков заставы. После короткой передышки пришел наш командир. Это был добродушный якут с узкими, очень живыми глаза-ми и гладким смуглым лицом. Он подробно объяснил основную задачу и повел нас в чистенькую столовую. Потом каждому было выдано оружие, и командир объ-явил, что пока можно отдыхать.
Мы растянулись на сочной зеленой траве. Кто дре-мал, а кто негромко переговаривался с соседом. Я ле-жал, прислушиваясь к шепоту сосен, и представлял, как Ехевед сейчас сидит одна, в темноте, на крылечке, ждет, и чувствовал себя очень виноватым.
Неподалеку кто-то чиркнул спичкой и закурил. Это был Пиня, я придвинулся к нему. Некоторое время мол-чали. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и задумчиво проговорил:
-- Скоро я уеду. Надолго... Быть может, навсегда.
-- Куда уедешь? -- растерявшись, спросил я. -- Зачем?
-- Учиться. Сегодня после собрания говорил с секре-тарем райкома Янкой Макаенком, и он обещал дать пу-тевку в военное училище.
Из темноты вынырнул командир и негромко прика-зал: строиться! Тоненький месяц едва-едва освещал опушку, а когда углубились в лес, стало совсем темно. Почти бесшумно занимали мы между соснами свои места. Глаза уже привыкли к темноте, и я различал справа лежащего с винтовкой Берла Барбароша, сле-ва -- Пиню. По легкому хрусту веток слышно было, как заняли позиции в цепи и пограничники. Все стихло. Ка-залось, сосны притихли, словно боялись помешать нам услышать шорох валежника под чужими крадущимися шагами.
Время тянулось медленно. Очень медленно.
И вдруг в лесу грянул гулкий выстрел. Стал слышен приближавшийся топот ног. Командир передал по цепи: бандитов подпустить поближе. В тыл им, отрезав доро-гу назад, зашла оперативная группа пограничников. Ди-версанты были уже совсем близко. Мы окружили их и дали залп в воздух. Пятеро подняли руки, шестой бросился бежать. Пограничники с правого фланга, наш командир и Пиня погнались за ним. Я тоже побежал. Никто не стрелял -- приказано было взять бандита жи-вым. Вдруг он обернулся и выстрелил. Пиня сделал шаг, другой, а потом, словно споткнувшись, упал. Ко-мандир уложил диверсанта, а мы бросились к Пине. Он был без сознания. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Косоворотка с белыми пуговками набухала кровью. Командир быстро перевязал раненого. Мы под-няли его на руки и понесли к заставе. Уже на тачанке Пиню отправили в районную больницу.
Ни одному диверсанту не удалось прорваться. Опе-рация прошла успешно, но тяжелое ранение товарища нас удручало.
Рано утром, уже возвращаясь с заставы, ребята за-метили у меня на рубашке запекшуюся кровь. Только теперь я почувствовал боль. Левый рукав был простре-лен. Я сбросил рубашку: выше локтя оказалась неболь-шая царапина.
Мы очень тревожились за своего друга, поэтому вместе с Хомой, председателем артели жестянщиков, и Берлом Барбарошем взяли в приместечковом сельскохо-зяйственном коллективе подводу и втроем поехали в больницу.
К Пине нас не пустили. Доктор сказал, что пулю из легкого извлекли, но температура у раненого очень вы-сокая.
Удрученные, мы молча вышли. Берл Барбарош и Хо-ма уселись в телегу, а я вернулся в кабинет врача, что-бы узнать, когда разрешат повидать Пиню.
-- Не раньше чем через неделю, -- ответил хирург. -- Да, кстати, не знаете ли вы, кто такая Ехевед? Сестра? Он звал ее в бреду.
Я пожал плечами. Не мог я чужому человеку рас-сказать то, что касалось только Пнин. Ничего не сказал и ребятам. Но Ехевед должна об этом знать. Хорошо, если бы она поехала со мной. Одно ее доброе слово Может облегчить его страдания. Но я подумал, что вряд ли это совместное посещение доставит ему радость...
Из больницы мы вернулись после полудня. Берл по-ехал в сельскохозяйственный коллектив отдать лошадь и телегу. Хома поспешил в свою артель. Я -- к себе на квартиру.
Войдя в тесный дворик, увидел, как из комнаты хо-зяйки выскочила бледная, встревоженная Ехевед. Она замерла, глядя на меня с радостным удивлением, потом бросилась навстречу. Оказывается, в местечке пошел слух, что я тоже тяжело ранен, хотя на обработку по-лученной царапины медсестра потратила несколько минут.
Прошло две недели. Я не раз навещал Пиню. Чувствовал он себя гораздо лучше, расспрашивал, как прохо-дят репетиции, успеем ли мы подготовить к годовщине со дня организации ячейки концерт.
Репетировали и днем и вечером. Работы было хоть отбавляй, и все же почти каждый вечер я виделся с Ехевед. Теперь она редко ходила на гулянье с подруга-ми, а поджидала меня на крылечке.
О наших встречах в местечке уже знали и, конечно, об этом немало судачили. Студенты при встрече со мной мрачнели. Это меня не задевало, как не трогали и лю-бовные записки подруг Ехевед. Кажется, в стихотворе-нии поэта Бузи Олевского есть строчка: "из тысячи мне нужна одна..." Этой одной, единственной на всем свете была Ехевед. Только она, и никто больше.
Время бежало быстро. Каникулы подходили к концу. До концерта оставалось два дня. Всего два дня! Закон-чив репетицию, я вышел из клуба. Было уже темно. Над крышами домов нависли тяжелые тучи. Быстрыми ша-гами я двинулся вниз по улице. Сильный ветер дул в спину. Небо полоснула голубая молния. За тучами рас-катистым гулом прокатился гром. Стал накрапывать мелкий холодный дождь. Я был в одной рубашке и, бо-ясь вымокнуть, бросился бежать. А ветер становился все сильнее и сильнее. Раскаты грома следовали один за другим, и небо вспарывали ослепительные зигзаги мол-ний. Чувствовалось: вот-вот хлынет ливень.
Я подумал, что напрасно тороплюсь. В такую погоду Ехевед и порога своего дома не переступит. И все же, задыхаясь, я продолжал, бежать. Я был уже совсем близко от ее дома. И тут яркая молния зажгла полнеба, осветила крылечко, и я увидел Ехевед. Она стояла возле клена, укутавшись в клетчатую шаль. Мы вместе поднялись на крылечко. Над головами загремел гром, хлынул дождь. Ехевед обхватила меня руками за шею и при-льнула своим упругим теплым телом.
-- В такую погоду -- и ты пришел! -- шепнула она.
-- В такую погоду и ты вышла ко мне, -- тихо отве-тил я.
-- Если бы ты не пришел, я бы все равно ждала. Ждала бы до самой зари, -- взволнованно шептала Ехе-вед. -- Кроме тебя, мне никто не нужен. Как бы я хотела, чтобы мы всегда были вместе! -- Она порывисто обняла меня, и наши губы слились в поцелуе.
Яростно бушевал ветер, раскачивая высокие клены, шумел в ветвях, срывая с них еще зеленую листву. Дождь стучал по железной крыше крылечка, тугими струями полоскал деревянный тротуар. Грозные молнии будто вонзались в тучи, рассекая их. Над головой гре-мело. А нам было так хорошо в нашем уютном убежи-ще. Очень хорошо.
После полуночи дождь перестал. Ветер стих. На небе сначала робко, потом все ярче загорались звезды. За-тихли умытые дождем клены, не шевелился ни один листик.
Когда начало светать, я поднялся, собираясь ухо-дить.
-- Побудь еще немного, -- попросила Ехевед, не вы-пуская моей руки. -- Смотри, как розовеет небо, сейчас взойдет солнце...
Мне тоже не хотелось с ней расставаться. Но где-то уже бренчали телеги, которые в это воскресное утро то-ропились к базарной площади.
Провожая меня, Ехевед уже на ступеньках крылечка вспомнила, что сегодня должен приехать из района фотограф. Ведь он обещал, что будет в воскресенье. Ей очень хотелось со мной сфотографироваться. Лучше возле пожарной каланчи, где мы впервые встрети-лись.
-- В двенадцать часов я буду там. Приходи обяза-тельно. Точно в двенадцать. Хорошо? -- Она наклони-лась ко мне, и ее глаза были в эту минуту глубокими и темными, как лесные озера.
Я отошел на несколько шагов и, обернувшись, пома-хал ей рукой. И тут мне показалось, что за ее спиной в окне появилось чье-то лицо. Я обернулся еще раз. Нет. Вероятно, только показалось.
До двенадцати я успел и немного поспать, и помочь моей хозяйке, и написать плакат. В условленное время я отправился к месту встречи с Ехевед. В ушах все еще стоял ее шепот: "Как бы я хотела, чтобы мы всегда были вместе..." Почему я не ответил ей тем же?! Не сказал всех слов, что сотни раз повторял, думая о ней. Сегодня... Сегодня я все-таки скажу. Только бы поско-рей ее увидеть.
Вот и пожарная каланча. Я остановился, удивлен-ный: привык, что Ехевед всегда меня ждала. Видно, по-чему-то сегодня задержалась. Долго ходил я по узкому деревянному тротуару, глядя по сторонам. Замечая вда-ли какую-нибудь девушку, торопливо шел навстречу и, убедившись, что это не Ехевед, возвращался к каланче. И ждал, ждал...
Быть может, мы не поняли друг друга? Фотограф, приезжая из района, почти все время находился возле па-рикмахерской. Вероятно, она ждет там. Я помчался вниз по улице. Но и возле парикмахерской Ехевед не было. Те-перь я убеждал себя -- мы разминулись. Пошел к почте, мимо магазина. Даже заглянул на рынок. Тут я увидел двух ее подружек и бодро прошел вдоль рядов. Люди еще не разошлись, и, как на всяком местечковом база-ре, стоял шум и гам. Кукарекали петухи, крякали утки, кто-то ожесточенно торговался, кто-то расхваливал свой товар. Густо пахло спелыми яблоками, огурцами, укро-пом, дынями -- все это продавалось с подвод, спозаран-ку прибывших из окрестных деревень и хуторов. На сто-лах красовались изделия местных артелей и кустарей-одиночек: картузы с твердыми блестящими козырьками, лат и, кирзовые сапоги, ведра, глиняные горшки, хому-ты, кастрюли, веники.
Я быстро обошел весь рынок, но и здесь Ехевед не было.
Вечером, сразу после генеральной репетиции, я по-спешил к ней. В это время она обычно уже ждала меня на крылечке. Я представлял себе, как весело мы посме-емся, выяснив, почему произошло недоразумение и сви-дание не состоялось. Вероятно, она ждала в одном месте, а я в другом.
Свернув на ее улицу, я невольно приостановился. Из всех трех широко открытых окон ее дома падали на тро-туар снопы яркого света. Из-за занавесок доносился ве-селый шум. Кто-то под аккомпанемент фортепьяно пел.
Видимо, в доме были гости. Мне хотелось хоть одним глазком взглянуть, кто там в угловой комнате играет на пианино. Быть может, она, Ехевед? Прислонился к дере-ву и стал ждать. Но вот смолкла музыка, а Ехевед не показывалась. Долго, долго стоял в тени старого клена. Она не вышла.
На следующий день я узнал, что Ехевед утренним поездом уехала в Ленинград.
Это известие меня ошеломило. Я не мог постичь, что же произошло. Почему так неожиданно, не сказав ни слова, не попрощавшись, она уехала. Разве не она пер-вая прошептала: "Кроме тебя, мне никто не нужен..."? И еще: "Я хочу, чтоб мы всегда были вместе... "? И вдруг этот отъезд. Непонятный. Неожиданный...
А ведь она знала, что сегодня концерт, который я с такой любовью готовил.
Я чувствовал себя обиженным, оскорбленным. Нику-да не хотелось идти, никого не хотелось видеть. Лежал на кровати, отвернувшись к стене, и все думал, думал об одном и том же... Что произошло?
Ребята пришли за мной, с воодушевлением сообщив, что в зале людей набралось столько, что яблоку негде упасть.
В клубе было празднично. Все нарядно одеты. В первых рядах я увидел подруг Ехевед. Если б и она была среди них...
Каждое выступление встречали с восторгом. Ни я, ни участники концерта не ожидали такой бурной реак-ции, таких аплодисментов. Да, это был настоящий пра-здник, и только для меня он был омрачен отсутствием той, о которой я непрестанно думал, готовясь к сегод-няшнему дню.
После ее отъезда местечко для меня опустело. Те же улицы, те же дома, то же небо. И все -- иное. По вече-рам на гулянье собирались студенты и ее подруги, но не было прежнего веселья, потому что не было ее.
Изнывая от тоски, я места себе не находил. Узнав, что из сельскохозяйственного коллектива подвода идет в райцентр, я поехал на ней в больницу к Пине. Мне теперь необходимо было повидаться с ним, и уже от одной мысли, что я встречусь с другом, стало немного легче на душе. Но в больнице был объявлен карантин и к Пине меня не пустили.
Еще более подавленный я вернулся домой и, собравшись с духом, написал Ехевед длинное письмо. В него я вложил все, что было у меня на сердце: свою любовь и обиду, тоску и боль. Написал, что если это не секрет, то очень хотел бы знать, почему она так неожиданно уехала и как понимать то, что она даже не нашла нужным попрощаться. Просил, если она найдет время мне ответить, то пусть напишет на адрес Минского музыкального училища. В местечке, где мне сужде-но было с ней встретиться, я сегодня последний день. Завтра рано утром уеду.
Вечером я отправился в клуб попрощаться с комсо-мольцами. За лето я успел сдружиться и с этими хоро-шими, простыми парнями и девчатами. Прошлись несколько раз по главной улице, громко, во весь голос распевая песню, которую сами сочинили к концерту:
Мы дети полей и заводов,
Прекрасной свободной земли...
Подруг Ехевед в этот вечер на гулянье не было.
Под утро со щемящей болью я покидал местечко.
Приехав в Минск, сразу же побежал на почту и отправил письмо в Ленинград. С этой минуты я с нетерпением стал ждать ответа. Студенты уже возвращались с каникул. Через неделю начались занятия, и в общежитии стало опять шумно и весело. А я старался подавить в себе тоску и обиду, твердо надеясь, что в своем письме Ехевед все объяснит.
Но время шло, а ответа не было. Лишь через месяц пришло коротенькое послание. Ехевед извинялась за то, что задержалась с письмецом, оправдываясь тем, что очень загружена учебой, и впредь не обещала вовремя отвечать. Я не представлял себе, что она может ответить так сдержан-но, так холодно. Искал хоть одно теплое слово, хоть малей-ший намек на нежность -- и не находил. Она не скучает, не тоскует, даже не просит меня написать, как идут занятия.
Я был потрясен и никак не мог понять, почему так изме-нилось ее отношение ко мне. Ведь не приснилась же мне та, последняя наша встреча, ее слова. И уже на другой день она не пришла на свидание, не попрощалась, и вот это письмо...
Мысли бередили мне душу. И все же я держал в руках ее письмо, и дорого оно мне было уже тем, что каждая буква была написана ею. Читал и перечитывал без конца и наконец пришел к выводу: я, я один виноват в том, что она так сухо ответила. Какое право я имел на упреки, тем более на иронию: "если это не секрет..."? Она дала мне столько радости, столь-ко счастья, а я решил, что уже имею право возмущаться, уко-рять. Теперь надо извиниться. Я написал ей сердечное пись-мо, без всяких обид, просил, когда у нее будет настроение, черкнуть хоть несколько слов о себе: как идет учеба, что она читает, как проводит время и остается ли у нее когда-либо свободная минута, чтобы вспомнить те прекрасные лет-ние вечера.
Отправив письмо, я снова с нетерпением каждый день ждал почты. Дни шли за днями, но ответа от нее все не было. Мне и в голову не приходило, что она вообще не напишет. Легче было думать: послание мое затерялось. Могли его просто ей не отдать. Мало ли что бывает.
Я тосковал, продолжал ей писать длинные пылкие письма, но не отправлял их. В зимние каникулы решил непременно на несколько дней съездить в местечко. Она, наверное, навестит родителей, вот тогда я с ней и повидаюсь. К встрече я начал готовиться заранее. Достал книги, о которых она мне говорила: "Неделю" Либединского, "Ташкент -- город хлебный" Неверова, "Виринею" Сейфуллиной, стихи Есенина. Никогда я еще так много не читал, как в те дни. В свобод-ное время занимался спортом, посещал лекции по астрономии. Готовился к свиданию с ней, как к серьезному экзамену.
И вот в тихий зимний вечер я снова приехал в местечко. По пути я узнал от возчика, что Пиню после больницы отпра-вили в Крым. Берла Барбароша в местечке тоже нет. Где-то за Оршей он учится на сельскохозяйственных курсах. Зуся Суркис растратил крупную сумму государственных денег и сидит теперь в районной кутузке. В этот раз никто из студен-тов к своим родителям не приехал, кроме дочери Ицхока Певзнера -- Ехевед. Она здесь. Уже с неделю. Радости моей не было предела.
Остановился я у своей старой хозяйки и сразу же отпра-вился на главную улицу в надежде еще сегодня встретить Ехевед. Все вокруг занесено снегом: дома, крылечки, тротуа-ры, заборы. Дул холодный ветер. Нигде ни души. Несколько раз я прошелся вверх и вниз по улице мимо почты, закрытого клуба, постоял возле по-жарной каланчи, потом свернул на ее улицу -- перебо-роть себя я был не в силах. Медленными, неуверенными шагами приближался к знакомому дому.
Через запорошенные снегом окна пробивался блед-ный свет и доносились приглушенные звуки музыки. Она играла...
Снег заметал "наше крылечко", как мы с Ехевед его прозвали, сыпал в лицо, а я, завороженный, не мог дви-нуться с места. Стоял, прислушиваясь к чарующим зву-кам, которым словно вторила метель.
Вес сыпал и сыпал колючий снег, я стоял и тогда, когда музыка оборвалась.
В окнах погас свет...
Вьюга бушевала всю ночь, а к утру ветер утих. Уста-новились ясные дни, и вечера были тихие, светлые. Мо-лодежь заполняла главную улицу, шумную от веселых возгласов ребят, катавшихся на санках и лыжах, играв-ших в снежки.
Ехевед я нигде не встречал. Только через неделю, потеряв всякую надежду, неподалеку от дома я вдруг увидел ее.
-- Ехевед! -- радостно воскликнул я.
Она остановилась, растерянно оглянулась и удивлен-но спросила:
![Обложки книг []](/img/l/lurxe_n_n/istoriya/istoria_1_lubvi.jpg)
Повесть
![Членский билет СП СССР []](/img/l/lurxe_n_n/istoriya/bilet.jpg)