Аннотация: Продолжение романа "Степь зовет" повествует о последних месяцах мирной жизни перед началом Великой Отечественной войны.
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Роман
Перевод автора
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Почти в девять вечера закончилось совещание, и Шефтл Кобылец в толпе съехавшихся со всего района бригадиров, взволнованный, возбужденный, вышел из гуляйпольского Дома культуры.
Вечерняя синева дохнула прохладой. Бригадиры торопливо расходились по мощеной улице: одни в Дом колхозника, расположенный за углом, возле клуба, другие -- к жившим поблизости своякам и знакомым, где оставили распряженных коней и повозки.
Совещание затянулось, а так как близилась горячая пора уборки, бригадиры спешили разъехаться по домам. Но Шефтл Кобылец еще раньше решил, что задержится. Он хотел повидать Эльку.
О том, что Элька в Гуляйполе, он узнал от секретаря райкома Миколы Степановича Иващенко, когда тот месяца два назад, еще в апреле, заезжал к нему в бригаду. Элька, как рассказывал Иващенко, приехала не одна, а с дочкой. Надолго ли? Трудно сказать. За последние годы ей много пришлось пережить. Погиб ее брат на маньчжурской границе, и кроме того... Иващенко не договорил, а Шефтл не допытывался. Но держится она молодцом, все такая же энергичная, работает заместителем директора районного пункта "Заготзерно".
С той минуты, как Шефтл узнал, что Элька вернулась в Гуляйполе, он томился желанием повидаться с ней. Ведь они не виделись восемь лет.
Да... Много воды утекло... Многое с тех пор изменилось. За эти годы жена его Зелда родила ему четырех славных детишек. И хотя нет у него к Эльке того чувства, что прежде, и все же... С Элькой связано что-то очень для него дорогое. В ней как бы осталась частица его самого, частица его жизни.
И Шефтл все поджидал случая съездить в Гуляйполе. Однако случай не подвертывался, в поле кипела работа, никак нельзя было оставить бригаду.
Теперь наконец он сможет ее повидать...
В глубине души Шефтл надеялся, что Элька, узнав о совещании, сама придет сюда, и всякий раз, когда хлопала дверь, тревожно оглядывался. Но напрасно. Совещание закончилось, а Элька так и не пришла. Днем, во время перерыва, он мог бы сам зайти к ней в контору, но не решился -- там слишком много людей. Лучше он повидает ее дома. Он пошел в райисполком и узнал Элькин домашний адрес. Оказалось, что она живет на окраине, за деревянным мостом, в новом двухэтажном доме.
На обратном пути из райисполкома Шефтл завернул в гуляйпольский универмаг. Там он долго стоял у прилавка с игрушками, пока наконец не выбрал красный с синими полосками мячик, свистульку, губную гармошку и две ярко раскрашенные жестяные коробочки с леденцами. Подарки, завернутые в плотную коричневую бумагу, он отнес на заезжий двор и спрятал в своей двуколке, а коробку с леденцами сунул в карман.
И вот он, взволнованный, возбужденный, торопливо идет по улице.
Не успел Шефтл дойти до угла, как его догнал приятель -- бригадир из Веселого Кута.
-- Браток! -- окликнул он Шефтла. -- Ну как, едем? Пора до хаты.
-- Но я... мне тут надо еще... -- смутившись, ответил Шефтл.
-- Ну, тогда дай закурить.
Шефтл молча вынул из кармана светлого холщового пиджака, тщательно отутюженного Зелдой, надорванную пачку недорогих папирос и протянул бригадиру.
-- Значит, не едешь? -- спросил тот, закуривая. -- Ну, смотри... Тут тебя так вознесли, а ты... -- и вдруг подмигнул: -- Смотри...
Он еще постоял, глядя вслед Шефтлу. Он хорошо знал своего соседа. Еще не было случая, когда кто-либо из бригадиров соседних колхозов заводил у себя что-нибудь новенькое, чтобы Шефтл тут же об этом не проведал. Приезжал, ходил по полям, присматривался, расспрашивал о каждой мелочи, запоминал. Нет, Шефтл не из тех, кто даром теряет время. Если остается в райцентре, значит, что-то пронюхал, хочет достать для колхоза какую-нибудь новую машину, пока не опередили другие.
На широкой центральной улице ярко горели электрические фонари. В парке громко играла музыка, и принаряженные парни и девушки, как обычно в канун выходного дня, гуляли по улице.
Шефтл шел быстро, держась края тротуара, затененного разросшимися акациями. На прохожих он не оглядывался -- боялся встретить кого-нибудь из знакомых: не хотелось задерживаться, вступать в разговор.
Дойдя до здания райисполкома, он пересек центральную площадь, -- по воскресеньям тут собирался большой шумный базар, -- затем свернул на длинную тенистую улицу, с нее -- на деревянный мост и наконец очутился в небольшом переулке. Здесь зелени почти не было.
Издали Шефтл увидел двухэтажный дом и почувствовал, что у него сильнее забилось сердце.
Здесь, в этом доме... Как она его встретит? Узнает ли?
При этой мысли ему стало не по себе. "А может, повернуть назад? -- подумал он вдруг. -- Запрячь коня и -- до дому..." Но он чувствовал, что не сделает этого. Он к ней зайдет, а там -- будь что будет.
У калитки стояла полная женщина в кричаще ярком халате и щелкала семечки. Шефтл спросил у нее, где здесь живет заместитель директора "Заготзерна". Женщина осмотрела Шефтла с головы до ног, затем показала на первый этаж.
Проходя мимо освещенного окна, Шефтл невзначай заглянул в него: сквозь полупрозрачную белую занавеску он увидел Эльку.
И снова, совсем как когда-то, забилось сердце. Ведь знал он, давно знал, что Элька вернулась, что она здесь, в Гуляйполе, а все же до этой минуты не верилось, что она так близко.
Ему не ответили. В комнате слышался шум, Элька -- Шефтл узнал ее голос -- громко, с ноткой раздражения бранила кого-то, видимо ребенка: "Сколько раз я тебе говорила, не трогай чернильницу! Ну что мне теперь с тобой делать!"
Плачущий детский голосок что-то пролепетал. Шефтл, собравшись с духом, постучал еще раз, сильнее.
-- Кто там?
-- Можно? -- переступая с ноги на ногу, глухо спросил Шефтл.
В комнате стихло. Шефтл услышал шаги, легкие, быстрые. Дверь отворилась: на пороге, в светлом ситцевом халатике, стояла Элька. Лицо у нее было удивленное.
-- Вам кого? -- спросила она, вглядываясь в темноту. Шефтл совсем растерялся.
-- Можно к вам... то есть не поздно ли?... -- проговорил он неожиданно охрипшим, чужим голосом.
-- Вы ко мне?
"Неужели она меня не узнает?" Но повернуться и уйти было невозможно. Подавляя смутную досаду, Шефтл шагнул, споткнулся о порог, еле удержал равновесие и, не помня себя от смущения, вошел в маленькую ярко освещенную комнатку. И тут Элька разглядела наконец гостя. На минуту замерла, как бы не веря своим глазам, потом воскликнула:
-- Шефтл?!
И бросилась к нему. От неожиданности Шефтл попятился и неловко протянул ей руку.
Элька тоже смутилась. Но тут же овладела собой и крепко, несколько раз пожала протянутую руку.
-- Шефтл, Шефтл... Это ты, Шефтл!.. А я -- то тебя не узнала... Знаешь, ты стал какой-то совсем другой...
-- Правда? -- сказал Шефтл, слегка поведя плечом.
Нет, Элька никогда его себе таким не представляла: стоило ей о нем подумать, как перед глазами вставал заснеженный сад, разбитые сани с одной лошадью в упряжке и он сам -- в старом рваном тулупе, в облезлой заячьей ушанке, в дырявых валенках, из которых торчала солома. Таким она видела его в последний раз, таким он ей запомнился -- несчастным последним единоличником на хуторе... А теперь... Другой, совсем другой Шефтл! Он казался ей даже как-то выше, стройнее. И так опрятно одет. Элька втайне почувствовала гордость за него -- ведь и она к этому как-то причастна.
-- Как хорошо, что ты зашел, как хорошо... Я давно... Погоди, но что ж ты стоишь? Прости, в комнате такой беспорядок... А тут еще Светка чернильницу опрокинула... -- Элька оглянулась на бледную заплаканную девочку в стоптанных сандалиях, которая виновато стояла в углу и с удивлением смотрела на Шефтла.
-- Дочурка твоя? -- спросил Шефтл, внимательно глядя на девочку.
-- Единственная моя радость. Ну садись же, садись... Такой гость... Знать бы раньше... Дай я хоть немножко приберу... -- Элька быстро начала убирать со стола. -- Такой гость... -- все повторяла она. -- Когда ты приехал? А что на хуторе? Как у тебя дома? Подожди, я сейчас... Ты мне все, все расскажешь!
Стол она уже накрыла чистой, тщательно выглаженной скатертью и, вдруг вспомнив, что она в халате, смутилась, вытащила чемодан из-под кровати, взяла какие-то вещи и легкими шагами вышла в коридор.
Шефтл разглядывал комнату.
В чисто побеленной горнице у одной стены стоял диван, обтянутый голубеньким ситцем, у другой -- опрятно прибранная железная кровать и детская, деревянная. Посередине -- простой квадратный столик, две табуретки. В углу около окна -- этажерка, над ней в резной рамке фотография молодого мужчины, с открытым, веселым и добрым лицом. Шефтл догадался, что это и есть муж Эльки.
-- Иди сюда, ко мне иди, -- позвал он заплаканную девочку, садясь на табурет.
Девочка с минуту колебалась, затем, словно решившись, подбежала к Шефтлу.
-- А это мой папа, -- сказала она с гордостью, показывая на фотографию.
Теперь Шефтл заметил, что она очень похожа на отца. Он легонько провел рукой по ее светлым мягким волосам.
-- Как тебя зовут? -- спросил он, сажая девочку на колени.
-- Света.
-- А фамилия?
-- Орешина... Я не виновата, что скатерть запачкалась, -- добавила девочка со слезами в голосе.
-- Ну конечно, -- согласился Шефтл, подбрасывая ее на коленях, -- раз скатерть запачкалась, значит, скатерть и виновата.
-- Нет, не скатерть. Это чернильница виновата. Она сама перевернулась.
-- Сама? Вон оно что! Ай-яй-яй... Почему же это она взяла и перевернулась?
-- Потому что не хотела стоять на одной ножке! -- рассмеялась девочка.
-- Вот как! -- звонко прищелкнул Шефтл языком. -- А ты умеешь прыгать на одной ножке?
-- И даже до самого окна.
-- Ну, если так, вот тебе подарок, -- и, вынув из кармана пеструю коробку с леденцами, Шефтл дал ее Свете.
-- Ой, какая хорошенькая коробочка! -- закричала Света, соскочила с коленей и бросилась к матери, которая уже переоделась и, поправляя волосы, вошла в комнату.
Она надела белую блузку и синюю шевиотовую юбку, ловко облегавшую ее стройное тело.
-- Я вижу, вы уже подружились, -- грустно улыбнулась Элька. -- Подожди еще минуточку, Шефтл... Света, пора спать! -- строго сказала она и принялась стелить постель.
"Какая милая, -- думал Шефтл, искоса поглядывая на Эльку. -- Сколько лет прошло, а она все такая же красивая. Та же походка... Те же волосы золотистые... Только теперь они длиннее, почти до плеч, и вьются на концах..."
Наконец Элька уложила дочь и подошла к столу.
-- Что, сильно изменилась? -- спросила она, заметив, что Шефтл не спускает с нее глаз.
-- Наоборот... Такой я тебя запомнил... Такой увидел в первый раз.
-- А теперь ты видишь совсем другую Эльку, а, Шефтл?
-- Почему? -- сдавленным голосом спросил Шефтл, чувствуя, что краснеет.
Элька привычным легким движением откинула волосы назад.
-- Ох, Шефтл, лучше не спрашивай, -- сказала она грустно. -- Столько пришлось пережить за это время...
Шефтл украдкой бросил взгляд на висевшую над этажеркой фотографию.
-- Если б ты знал, какой человек Алексей, -- продолжала Элька, словно угадав его мысли. -- Трудно мне без него, очень трудно. Такая уж у него работа, что нынче он здесь, а завтра -- за тридевять земель, на очередной новостройке. Он замечательный специалист, везде его требуют, что ему остается делать? Но мне-то каково одной с ребенком. А ему? Тоже нелегко, сам понимаешь, что это за жизнь. Мы со Светкой чуть не пол-Союза объездили вместе с ним, где только не побывали: в Чите, в Улан-Удэ, в Краматорске... Всякий раз берись за новую работу... а не работать я не могу, сам понимаешь... И вообще... Сколько можно? Ребенок его почти не видит, а ведь ребенку мало одной матери, отец тоже должен быть рядом... Как видишь, я решила пожить в Гуляйполе, в родных, можно сказать, краях, пока Алексей не кончит своей работы в Минске... Ох, прости, заговорилась я, -- прервала себя Элька, -- лучше ты расскажи о себе. Как живешь, что поделываешь? Кое-что я слышала от Иващенко. Как поживает Зелда? Все такая же красивая?
То, что Элька назвала Зелду красивой, было Шефтлу приятно. Он сдержанно улыбнулся.
-- Хотелось бы мне повидать ее... И детишек... Представляю себе, как весело у тебя в доме. А сколько им?
-- Старшему, Шмуэлке, исполнилось семь, почти па-рубок... Остальные мал мала меньше: Эстерке пять, Тайбеле три, а самому младшему, Шолемке, как раз в прошлую субботу год исполнился. Озорники ужасные, особенно Шолемке.
-- Наверное, на тебя похож, -- слегка улыбнулась Элька.
-- Да нет, не похож. Девочки, те еще хоть чем-то в меня, а мальчишки все в Зелду.
-- Ну, а мама твоя как?
-- Маме, слава богу, уже за семьдесят. Но еще ничего. Помогает по дому.
-- Меня она, должно быть, уже не помнит.
-- Почему? Вот недавно Иващенко о тебе рассказывал, так она сразу вспомнила, как ты пришла и помогала ей зерно во дворе накрыть.
-- Правда? -- обрадовалась Элька. -- Верно, верно, накрывала... Собирался дождь, а тебя не было. И той самой ночью в меня стреляли. Боже мой, кажется, вчера все это было, а сколько лет прошло...
-- Но ты, видно, не очень по нас скучала... Три, да, три месяца, как ты в Гуляйполе, и ни разу... Хоть бы съездила посмотреть на хутор, на колхоз. Твой, можно сказать, колхоз. Теперь ты Бурьяновку не узнаешь.
-- Давно собираюсь, но, веришь ли, свободной минуты не было. Теперь, правда, полегче. Непременно приеду. У нас собственная упряжка, двуконная бричка, хорошие лошади.
-- Мама, я тоже хочу! -- заныла Света, садясь в кроватке и не выпуская из рук коробку с леденцами.
-- Ты почему не спишь? -- Элька встала и подошла к кроватке.
-- Не хочу, -- захныкала девочка. -- Хочу поехать с тобой...
-- Ну, ну, только без слез!
-- А чего плакать-то? -- подошел к ней Шефтл. -- Плакать-то зачем? Хочешь ехать, пожалуйста -- поедем со мной. Хочешь?
-- Хочу, -- сказала Света, вытирая глаза кулач-ком. -- А с кем я там буду играть?
-- Ого, этого добра хоть отбавляй! Есть у меня такая же девочка, как ты, есть мальчик немного постарше, да еще одна девочка, поменьше, и еще один мальчик, Шолемке, совсем маленький. И кошка у нас есть, и собака, а на чердаке полным-полно голубей...
-- А еще что?
-- А на ферме индюки -- голдер-голдер! -- и утки, и гуси...
-- А еще что?
-- И поросята, и телята, и жеребята... Верхом умеешь ездить?
-- Верхом?
-- Ну да, гоп-гоп, на настоящей лошади? Не умеешь? Я тебя научу.
-- Он правду говорит, мама? -- голубые глазенки вопросительно уставились на Эльку.
-- Повернись к стене и спи, -- сдерживая улыбку, сказала Элька. -- Если поеду, возьму и тебя с собой. Ладно?
-- Ладно, -- кивнула девочка светлой головкой. -- Только я не хочу, чтобы дядя уходил. Пусть дядя останется у нас.
-- Хватит! Сейчас же укройся одеялом и спи, -- прикрикнула на нее Элька. -- Уже поздно, тебе давно пора спать.
Она зажгла настольную лампу под зеленым абажуром, погасила верхний свет, и в комнате сразу стало уютнее.
-- Славная у тебя дочурка, -- сказал Шефтл.
Элька открыла окно. Легкая занавеска заколебалась, со двора потянуло свежестью. В парке оркестр играл какой-то знакомый вальс.
Они снова сели за стол. Смотрели друг на друга и молчали.
-- Знаешь, Шефтл... -- начала Элька и запнулась, будто сама себя оборвала. -- Так говоришь, не узнать Бурьяновку? -- продолжала она уже другим тоном. -- А как там Хонця? А Калмен Зогот?
-- Помнишь его сына, Вовку? Пионером у тебя был?
-- Конечно, помню.
-- Жених уже. Лучший тракторист у нас. Гуляет с Хонциной дочкой, с Нехамкой. Красивая девушка, золото. У меня в бригаде работает. Этой осенью, думаю, будем пировать на их свадьбе.
-- Погоди... А этот, как его... Он жил против Юдла Пискуна, на самом краю хутора.
-- Ты про Антона Слободяна? Он теперь механиком на электростанции. Помнишь ветряк? Теперь на том месте электростанция.
-- А плотина осталась? -- тихо спросила Элька.
Шефтл не ответил, а Элька не повторила своего вопроса. Только тряхнула волосами и снова принялась расспрашивать о Бурьяновке. Перебрала почти всех, под конец спросила про Долю Бурлака.
-- Как он там? Он ведь, кажется, живет как раз напротив тебя, через улицу?
-- Да, как раз напротив. Завтра у них золотая свадьба. Вот так-то... -- Они снова помолчали. -- Ну, а когда твой-то приедет?
-- Должно быть, не скоро. Почему-то давно нет пи-сем. Всегда писал часто, очень часто, а теперь... Боюсь, не случилось ли чего-нибудь.
-- Мало ли что, бывает, письмо задерживается, -- успокаивал ее Шефтл.
-- Может, и так... Да, очень может быть, -- оживилась Элька. -- Однажды я сразу пять писем получила! Ой, -- снова спохватилась она, -- ты же, наверное, голодный? Сейчас я тебя накормлю.
-- Что ты, не надо! -- воскликнул Шефтл, хотя не ел с самого утра. -- Правда, не надо.
Но Элька уже вышла в коридор и возилась с при-мусом.
-- Особых разносолов нет, но кое-что найдется, -- сказала она, возвратившись с тарелкой салата.
-- Да мне совсем не хочется есть... -- Обидеть хочешь?
Она поставила на стол салат, горшочек простокваши и синюю стеклянную солонку, потом снова вскочила и через несколько минут вернулась с яичницей, которая еще пузырилась на сковородке. Поставила сковородку на тарелочке перед Шефтлом, оглянулась, как бы припоминая, что еще у нее есть, затем спокойно села на-против.
-- Знала бы я заранее, приготовила бы кое-что получше.
-- Прости, а хлеба у тебя нет?
-- Господи, совсем забыла!
Она принесла из прихожей буханку белого хлеба и начала резать.
Хлеб был мягкий, крошился под ножом, кусочек упал на пол. Шефтл отодвинул стул, поискал его глазами.
-- Оставь, потом приберу. Ты ешь.
Но Шефтл, наклонившись, уже шарил рукой по полу и не успокоился, пока не нашел оброненный кусок. Поднял его, осмотрел и положил отдельно, на краю стола.
Элька чуть заметно усмехнулась.
-- Давай ешь, Шефтл. Положи себе и салата! А редиску любишь?
-- Я все ем... В еде я не разборчив.
-- И конечно, все с хлебом, -- рассмеялась Элька.
-- Что поделаешь, -- оправдывался Шефтл. -- Я даже хлеб ем с хлебом.
-- Ох, чуть не забыла! -- воскликнула Элька. -- У меня ведь есть еще варенье, свежее, из крыжовника.
-- Да не надо...
Но Элька уже достала с подоконника баночку. Принесла чайник. Налила гостю и себе.
-- Пей с крыжовником. И сахару положи.
-- Спасибо, я уже положил. -- Шефтл отодвинул баночку с сахаром.
-- Постой, у меня ведь и мед есть.
-- Да не надо!
Но Элька уже не могла остановиться: притащила и мед, и Шефтлу пришлось отведать всего, что стояло на столе.
-- Курить у тебя можно? -- спросил он через некоторое время, оглянувшись на открытое окно.
-- Кури... -- ответила Элька задумчиво. -- Алексей много курил... Чего ж ты не куришь?
Шефтл долго мял папиросу, пока она не рассыпалась, и наконец бросил в окно.
-- Прежде ты курил махорку.
-- И сейчас люблю. Помнишь, как ты мне однажды принесла целую пачку из сельпо?
-- Да, да, -- рассеянно проговорила Элька. -- У тебя что, дела здесь, в Гуляйполе?
-- Да нет, никаких дел нету... -- сказал он, вставая.
-- Что так спешишь?
-- Уже поздно. Двенадцатый час. Элька тоже встала.
-- Где ты остановился? У тебя есть где переночевать?
-- В Доме колхозника... Там у меня койка, -- торопливо ответил Шефтл, хотя ночевать ему было негде: заранее он об этом не подумал, а Дом колхозника был переполнен курсантами. -- В Доме колхозника теперь хорошо. Чисто, аккуратно... Полный порядок, -- добавил он.
-- Тогда подожди минутку. Я тебя провожу.
Причесавшись перед стоящим на этажерке зеркальцем и накинув на плечи шарф, она на цыпочках подошла к детской кроватке. Света спала, держа в руке коробку с леденцами. Щечки у нее разрумянились.
Шефтл тоже подошел тихонько и молча взглянул на девочку. Элька бросила на него быстрый ласковый взгляд. Затем погасила свет, и они вышли во двор.
Около калитки она остановилась, поправила шарф; Шефтл, взявшись за щеколду, тоже остановился.
-- Ну что ж, наверное, пора... пойду.
-- Подожди, я тебя провожу, -- задумчиво откликнулась Элька.
Шли молча. Наконец Шефтл решился и осторожно спросил:
-- САлексеем... вы как... я имею в виду, ты давно с ним? -- несмело спросил Шефтл.
-- Давно. Через полтора года, ну да, уже после того, как в меня стреляли, я шесть месяцев училась на курсах в Москве. Там мы и познакомились. На маевке. Мы быстро подружились. Он -- замечательный. Его родители были революционерами. Отец погиб на каторге, мать колчаковцы застрелили... Трудно было. Потом вроде бы все наладилось, но что за жизнь, я тут, он там... Нет, тяжело, тяжело...
Шефтл не проронил ни слова.
А ночь была синяя-синяя. И так сладко пахло свежим сеном, степными цветами и маттиолой.
На деревянном мосту остановились. Внизу журчала речка. Кое-где спокойное течение дробилось, распадаясь на струйки, и вода в лунном свете блестела, как серебряная чешуя.
Шефтл вынул папиросу, не спеша закурил. "Сейчас она уйдет, а я... А ведь все могло быть иначе".
-- Какое небо, -- прошептала Элька, запрокидывая голову и глубоко вдыхая свежий воздух. -- Такие ночи напоминают мне о Бурьяновке. Мне кажется, когда я там жила, все ночи были такие. Правда, Шефтл? -- она легонько, кончиками пальцев, дотронулась до его руки.
-- Что? -- вздрогнул Шефтл. -- Ты что-то сказала?
-- О чем ты задумался? -- спросила она.
Шефтл бросил недокуренную папиросу и ничего не ответил.
На краю поселка одинокий девичий голос затянул песню.
-- Шефтл... -- Элька наклонилась к нему, словно опять хотела спросить о чем-то, но тут же выпрямилась. -- Ну иди, иди, -- тихо сказала она, подавая ему руку. Рука была теплая, мягкая.
-- Может, постоим еще немножко, -- нерешительно предложил он.
-- Нет, поздно уже. Спасибо, что зашел... что вспомнил. Передай привет Зелде, детям... Ну, иди.
-- А ты... В воскресенье -- в будущее воскресенье -- я... мы будем тебя ждать... Приедешь?
-- Да, приеду, -- откликнулась Элька, уже уходя.
-- Не забудешь? -- Не забуду!
-- Я буду встречать тебя у плотины! -- крикнул ей вслед Шефтл.
ГЛАВА ВТОРАЯ
С прошлой зимы, после того как у председателя Хонци умерла жена, хозяйкой в доме стала младшая дочь Нехамка.
Старшая, Крейна, вот уже второй год училась в Киеве, и Хонця очень ею гордился.
Не то было с младшей.
Кончив семь классов, она оставила школу и пошла работать в полеводческую бригаду к Шефтлу.
Степь -- вот что она любила. Любила за то, что такая широкая, за то, что такая душистая, за то, что можно там петь во весь голос, и никто тебе худого слова не скажет, а в обед, когда солнце стоит над самой головой, можно, зажав платье меж колен, катиться с косогора по теплой, мягкой, пахучей траве -- и хохотать, хохотать сколько душе угодно.
От домашних дел Нехамка отлынивала, а в степи была среди первых: работала споро, с огоньком -- самой хотелось. И всегда ей было весело. Нравилось, что она среди первых, что даже Шефтл, самый строгий из бригадиров, ценит ее.
Пока жива были мать, Нехамка почти не занималась хозяйством. Приходила на закате, наскоро умывалась, хватала что-нибудь со стола на ходу, переодевалась -- и айда! У калитки уже ждали ее подружки и Вова Зогот. Иоська Пискун, окруженный парнями, прикрыв глаза, наигрывал на гармони.
Гуляли до поздней ночи, жгли за ставком курай и прыгали через костры. Играли в горелки, с визгом и хохотом гонялись друг за другом по вытоптанной скользкой траве, пели любимые песни: украинскую "Галю" и еврейскую "Печаевские девушки", а когда никто не видел, целовались с Вовой.
Домой Нехамка возвращалась поздно, усталая, разгоряченная, счастливая, всякий раз с таким чувством, будто лучшего вечера, чем сегодняшний, еще не было за всю ее жизнь. Тихо сбросив у порога туфли, она на цыпочках прокрадывалась в дом, стараясь не разбудить отца. Отца она побаивалась с детства. Засыпала с улыбкой, прижавшись к прохладной подушке.
Ночи летом короткие -- и вот она уже опять на но-гах и, посвежевшая, полная предвкушения чего-то радостного, необычного, спешит в степь.
И дождливые вечера поздней осени, и зимние дни, когда работы в колхозе мало, Нехамка все больше проводила у подруг и в клубе.
Но все переменилось после того, как внезапно умерла мать и Нехамка осталась одна с отцом. С тех пор забота об осиротевшем доме легла на ее плечи. Отец никогда не умел о себе позаботиться: не раз случалось, что он уезжал на весь день в степь, даже не перекусив, а приехав поздно ночью усталый и запыленный, не раздеваясь ложился на жесткий топчан и так спал до рассвета.
Теперь Нехамка, вернувшись с поля, принималась за уборку, стирку и стряпню, ждала, когда приедет отец. И лишь поздним вечером, истосковавшись, бежала в клуб, где ее поджидал Вова.
С Вовой они гуляли с прошлой весны. Он был старше Нехамки на пять с лишним лет и до ухода на военную службу просто не замечал ее. Но когда вернулся из армии, младшим сержантом, в первый же вечер обратил на нее внимание. Все в ней было как-то по-особому мило: и шаловливый взгляд огненных глаз, поглядывающих со скрытой насмешкой, и играющая на губах улыбка, и перекинутая через плечо блестящая черная коса; каждым движением тела, каждой складочкой платья она словно звала, манила -- "дотронься до меня, погладь меня", -- и у Вовы от этого становилось сладко на сердце.
Нехамка, конечно, заметила, что он на нее смотрит, и ей это было приятно.
С того вечера все бурьяновские парни стали завидовать Вове, а девушки -- Нехамке. Оба они это чувствовали, и им это нравилось.
Каждый свободный вечер они, не сговариваясь, встречались в клубе на танцах, или в молодом саду около новой школы, или у костра за ставком...
И хотя вокруг были парни и девушки, им всегда казалось, что они одни, и никто их не видит, и никто не знает, как им хорошо. Уже оттого, что видят друг друга, стоят рядышком и время от времени украдкой касаются их плечи.
Да, он ей нравился, ей в нем нравилось все: и веснушки на высоком лбу, и чуть вздернутый коричневатый от загара нос, и длинная шея, и то, что он такой высокий, и то, что он всегда острит, и что он вспыльчивый! вместе с тем такой добрый. Всякий раз, когда он брал ее за руку, Нехамка вздрагивала и смотрела на него снизу вверх сияющими испуганными глазами, как бы говоря: "Я тебя люблю... очень люблю..."
Вот уже три недели, как Вова в МТС ремонтировал тракторы к уборке. С тех пор как уехал, Нехамка никуда не ходила -- ни в клуб на танцы, ни в сад на гулянье, ни к ставку, -- она ждала Вову. Чтобы скорее шло время, Нехамка выискивала себе дела: обмазала снаружи хату и два раза побелила ее, обвела углы стен и низенькие окна синькой, а завалинку обмазала красной глиной, окопала вишенник и яблоньки в палисаднике, прополола разросшиеся мальвы и георгины под окнами.
Работала не покладая рук всю неделю. А в субботу пришла такая долгожданная и такая внезапная радость: сегодня возвращаются из МТС трактористы! За весь день Нехамка не присела. Солнце пекло, а сна ни на минуту не выпускала из рук сапки, торопилась скорее прополоть кукурузу, чтобы пораньше вернуться домой. Но как раз сегодня она вернулась позже, чем обычно. Шефтл, их бригадир, еще не приехал из Гуляй-поля, и Нехамке пришлось подменять его -- записывать, кто сколько прополол рядков. От спешки она сбивалась со счета, несколько раз начинала сначала и страшно сердилась на бригадира -- нашел когда просиживать штаны на совещаниях!
Было совсем темно, когда Нехамка, запыхавшись, прибежала домой. Умываясь и заплетая косу, она то и дело выглядывала в окно. Ей все слышались шаги на улице. Но никто к их дому не подходил. "А вдруг Вова уже был, не застал меня и ушел", -- испугалась девушка. Она быстро надела ярко-синюю кофточку, которая очень шла ей, перекинула косу через плечо, бросила на себя взгляд в зеркало и, довольная, показала своему отражению язык.
Позабыв погасить свет, она вышла в палисадник и сорвала яблоко. "Для Вовки", -- сказала себе Нехамка, засовывая яблоко в карман, и побежала к калитке. Там она остановилась в нерешительности. Куда идти? К Вове домой или в клуб? И вдруг Нехамка увидела, как вверх по улице кто-то идет. У нее сильно забилось сердце Она бросилась наперерез по тропинке. Но это был не Вова. Нехамка повернулась и, не раздумывая больше, быстро пошла к клубу. "Вова, должно быть, там, -- решила она, -- и ждет меня".
Раскрасневшаяся, улыбающаяся, она вошла в переполненный клуб с чувством, будто явилась на праздник, который нарочно устроили ради нее, -- и сразу увидела Вову. Принаряженный, в белой рубашке, он стоял, окруженный девушками и парнями. Остановившись в дверях и еле сдерживая радостную улыбку, Нехамка смотрела на него, стараясь поймать его взгляд. Но Вова даже не обернулся.
Где она была до сих пор? Он ждал ее целый вечер, а она... Знала ведь, что он должен сегодня приехать. Интересно, кто это ее так задержал? И он сыпал шуточками направо и налево, стараясь не выдать своего волнения.
А Нехамка все ждала, удивлялась, почему Вова на нее не смотрит. И ее уже начинала разбирать досада. "Шуточки отпускает... Интересно, для кого он так старается?" Тут она заметила около Вовы молодую учительницу, которую недавно прислали из центра.
"Уйду", -- в смятении подумала девушка, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Но не уходила. Закусив губу, она лихорадочно смотрела по сторонам. И вдруг у щита с экспонатами увидела парня из соседнего села; его фотография была напечатана в районной газете рядом с Нехамкиной.
Зяма покраснел, что-то пробормотал. Девушка громко рассмеялась. Она крепко пожала ему руку. Она была так рада, так рада, что видит его здесь! Ее черные глаза блестели, точно спелые вишни после дождя.
Вова по-прежнему шутил и смеялся, а на нее -- не взглянул.
Да он что, не слышит? Нехамке захотелось подбежать к барабану, который стоял у стены, и изо всех сил стукнуть в него ногой. Или... Она уж и сама не знала, что делать. Не переставая болтать и смеяться, Нехамка взяла Зяму под руку и вытащила его на середину зала.
Почему не оглядывается? Почему не подходит? Она встала на цыпочки, зашептала что-то Зяме на ухо и, откинув голову, громко захохотала. Вова стремительно обернулся.
Зяма? А этот что тут делает? Хотя нечего и гадать, Зяме нравится Нехамка, это всем известно, и если он явился сюда, то, конечно, ради нее. Но она-то, она чего так хохочет? Ох, а какая она красивая сегодня... "Спокойно, спокойно", -- уговаривал он себя и дрожащими пальцами торопливо доставал папиросу. Он уже направился было к Нехамке, как вдруг увидел, что девушка схватила парня за руку. Вову так и обожгло. Ему показалось, что все в зале заметили, как Нехамка жмет Зяме руку, и теперь смотрят на него, на Вову. Нет, раз так, он к ней не подойдет... Нет и нет, ни за что на свете...
Заиграла музыка. Вова бросил папиросу и растерянно оглянулся по сторонам. Взгляд его упал на учительницу, которая, задумавшись, стояла неподалеку, он лихо подхватил ее, и они закружили в стремительном вальсе.
Нехамка вспыхнула и отошла к окну. Смотреть, как Вова танцует с учительницей, было выше ее сил. Ошалевший от счастья Зяма подошел к ней и возбужденно стал что-то говорить, но Нехамка его не слушала. Ничего она не слышала, кроме шарканья ног. А сама спиной, затылком, шеей чувствовала, как Вова с учительницей проносятся мимо, с каждым кругом все ближе, ближе.
Пусть танцуют хоть до утра! Теперь ее заботило одно: только бы Вова и его веснушчатая красавица ничего не заметили. И она болтала без умолку, сама не очень понимая, что говорит. И смеялась. А в глубине души все надеялась, что Вова оставит учительницу и подойдет к ней. Вот они уже близко, сейчас он подой-дет... Но парочка опять пронеслась мимо.
Нехамка до боли закусила губу. Не помня себя, выбежала из клуба. Подошла к шелковице, прижалась к ней. Прислушалась. Идет? А музыка в клубе играла, все танцевали, и никто оттуда не выходил.
-- Ненавижу его! Он мне не нужен! -- крикнула девушка. Оторвалась от дерева и пошла мимо палисадников по еле заметной тропинке -- шла не глядя, а сердце ее разрывалось от боли. Учительница ему понравилась!... А в МТС у него, наверное, еще какая-нибудь была...и в армии...и в Гуляйполе, на курсах... Всюду были, всюду...
Потом она стала жалеть, что ушла из клуба. Чего доброго, подружки заметили и посмеиваются над ней. Пожалуй, стоит вернуться. Мало ли что, вышла на минутку, в клубе жарко, захотелось подышать свежим воздухом. Нельзя, что ли?
И тут Нехамка услышала сзади быстрые твердые шаги. Вздрогнула. Это он... да, это он! И с новой силой в ней вспыхнула обида. Нет, теперь она ему покажет. Пусть зовет, пусть просит. Она не остановится, даже не обернется. Нехамка почти бежала. И в душе, ругая его, умирала от желания, чтобы Вова скорее догнал ее, схватил, крепко прижал к себе, просил прощения... Ведь он ее ждал. Ведь он любит ее, он ее так любит... А она -- нет! Нет и нет. Она его даже слушать не хочет. Он ее обнимает, гладит по волосам... А она отталкивает его изо всех сил. "Уходи... пусти... не смей меня трогать!" И как ей хорошо слушать его бессвязные слова, отбиваться от сильных горячих рук...
Неожиданно она почувствовала, что шаги свернули в сторону. Оглянулась: вовсе не Вова! Кто-то из приезжих завернул во двор к Доде Бурлаку.
Она стояла, кусая губы, и со злостью наматывала косу на запястье. Ну и что теперь делать? Куда идти? Назад в клуб? Ни за что. Домой? Тоже нет. К подруге? Да нет, она никого не хочет видеть, она хочет быть одна.
И Нехамка, едва волоча ноги, побрела по улице, взбивая каблучками облако пыли. Вслед за нею тихо крадется луна. Нехамка идет по вытоптанной белой дороге, а луна прыгает с крыши на крышу, оставляя там белые пятна. Из темных печных труб идет дым... Нет, Нехамка не думает больше о Вове. Ее занимает дым, который клубами валит из труб...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хутор готовился к торжеству. Завтра Додя Бурлак и его жена Хана празднуют золотую свадьбу. Всю ночь хуторские хозяйки хлопотали в своих кухнях: топили печи, пекли, варили, жарили, каждая стряпала к предстоящему пиршеству свое особенное, излюбленное блюдо.
И конечно, каждая готова была в лепешку разбиться, лишь бы перещеголять остальных. Жена Калмена Зогота, Геня-Рива, готовила слоеный кугель на желтках, приправленный корицей и залитый гусиным жиром; Зелда варила куриный бульон с пампушками; у Гиты Заики в печи стоял чолнт из молодой картошки с фаршированными шейками, у Слободянихи жарился индюк, у Добы Пискун тушился морковник с изюмом... А запеканки из лапши, а рубленые яйца, а тушеная фасоль, а фаршированная рыба, а кисло-сладкое жаркое... А тесто! С орехами, на меду, с маком -- вертуты, струдели, хворост... О жареных гусях, утках, курах уж и говорить нечего. Катерина Траскун запекла молочного поросенка. В каждом дворе, у каждой хаты стоял свой, особенный и необыкновенный вкусный запах.
Еще с вечера съехалась к Бурлакам вся родня: четверо плечистых и черноглазых, как отец, сыновей с женами и детьми, три дочери с мужьями, внуки, правнуки, племянники, дяди, тети... Большинство жило в соседних селах и хуторах. Были среди них известные в районе доярки, кузнецы, комбайнеры, пчеловоды и конюхи, были и простые колхозники и колхозницы -- все крепкие, здоровые евреи и еврейки с большими загрубевшими руками и докрасна загорелыми добродушными лицами. Некоторые приехали с ближних железнодорожных станций, где работали на элеваторах и на железной дороге, а иные -- из дальних местечек и городов.
Дочь Маръяша, разряженная в пух и прах, с мужем-конструктором прибыли из Запорожья, младший сын Лазарь, техник, орденоносец, -- из шахтерского поселка под Макеевкой; из Гуляйполя прикатила тетя Перл, депутат районного Совета, с двумя внучками, студентками животноводческого техникума, а из далекого Бреста прилетел на две недели в отпуск лейтенант пограничной службы, старший внук Зорах с хорошенькой белокурой женой Ксенией и трехлетней дочкой.
Как только приехали, все -- дочери и невестки, сыновья и зятья -- принялись за работу. Мужчины, сбросив пиджаки, пилили доски, отесывали столбы, копали ямы. Посреди двора, между колодцем и клуней, на том самом месте, где пятьдесят лет назад Додя и Хана справляли свою свадьбу, вырос большой балаган, а там -- длинные столы и скамьи.
Женщины -- старухи, молодухи и девушки -- хлопотали на кухне. Одна нарезала душистый медовый пряник, другая разлизала по блюдам сдобренный чесноком студень, третья специальным зубчатым колесиком строчила тонко раскатанное яичное тесто.
Посреди комнаты стоял длинный, широкий стол -- низкий и массивный, на устойчивых круглых ножках, за который когда-то вместе с отцом и матерью усаживалась вся семья -- четверо сыновей, три дочери, дедушка, бабушка и прабабушка. Сейчас здесь в больших эмалированных чашках мыли посуду -- неимоверное количество тарелок, глубоких и мелких, толстых и тонких, фарфоровых и фаянсовых, с синей и бледно-зеленой каемкой, белых и с цветочками; чайные блюдца и блюдечки для варенья, миски и супницы; разнокалиберные ложки и вилки, обычные алюминиевые и старомодные мельхиоровые, -- словом, тут была вся бурьяновская посуда, которую Хана собрала у хуторских хозяек к завтрашнему дню.
На другом столе, у выходившего на улицу окна, дочери и невестки мыли рюмки и стаканчики; чистили мелом серебряные, вытирали полотенцами стеклянные -- граненые и гладкие, высокие и пузатые, голубые, розовые и матовые, пасхальные, сохранившиеся еще от дедов и прадедов, первых здешних колонистов.
В боковушке, где за пестрой занавеской спала глухая девяностосемилетняя прабабка Ципойра, Ксения с Марьяшей утюжили шуршащие накрахмаленные скатерти. Все были заняты, хлопотали, бегали, сбиваясь с ног, и не умолкали ни на минуту, засыпали друг друга вопросами, советами, выкладывали друг другу последние семейные новости.
А виновники торжества, коренастый седоголовый Додя и его еще бодрая, зычноголосая Хана, Хана Трактор, как ее называли на хуторе, он -- в белой рубахе и праздничном сюртуке, она -- в темном шелковом платье, наблюдали за внуками и правнуками.
Ребятишки, шалуны, один отчаянней другого, уже успели перезнакомиться, и повсюду, в ярко освещенных комнатах, в темных сенях, в палисаднике и во дворе, слышался их веселый гомон, словно все вокруг, весь шар земной, все небо принадлежали им одним.
Была ночь, когда Доде и Хане кое-как удалось уложить ребят спать. Всем постелили на полу, девочкам в одной комнате, мальчикам в другой.
Только потом улеглись и взрослые. Кто не поместился в доме и в сенях, лег под выстроенным накануне балаганом, а то и просто под чистым небом, на траве или на свежем, еще не слежавшемся сене около клуни.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Нехамка и не заметила, как миновала пустой загон, ряды телег и жаток возле приземистой кузницы и вышла за околицу. У плотины остановилась.
В степи неутомимо трещали кузнечики. На могилках прокуковала кукушка, замолкла, потом опять начала. Время от времени с пастбища доносилось одинокое тоскливое ржание, ему вторил глухой лай хуторских со-бак. А в камышах звонко квакали лягушки.
Ночь полна была знакомыми волнующими звуками. Хорошо, что на лугу ржет кобылица, чего-то не хватало бы без ее ржания. Хорошо, что лают собаки, что над чьим-то колодцем скрипит ворот, что гудят провода и так дружно, заливисто стрекочут кузнечики...
Все вокруг до боли прекрасно. Небо темное, темно-синее, в ярких мигающих звездах, и кусочек его лежит внизу, в тихом, словно застывшем ставке. Камыши в воде отливают серебром... И так плавно поднимается в гору широкая, в спокойных извивах, дорога. А там вдали много-много крохотных огоньков -- это Кова-левск. А над плотиной светит полная луна... От ставка веет свежестью, из степи -- густым запахом созревающих хлебов.