Аннотация: Три рассказа. Они объеденены не только названиями. Мне показалось что их объеденяет нечто большее.
ИСХОД
(притча)
В пять утра он открыл глаза и увидел, что день хорош. За окном, обращенным на восток, вставало солнце, небо было чистым и пели птицы. А еще он вспомнил, что сегодня праздник и съехалась вся семья, и вспомнив это, несколько минут лежал, мысленно составляя меню ужина.
Потом он встал и отправился к реке. Дойдя до обрыва, воровато оглянулся - нет ли кого по близости - и взмыл в воздух. Встречный ветер освежил кожу, растрепал волосы, наполнил тело чувством полета.
На середине реки он сломал траекторию и стремительно понесся вниз, навстречу голубой воде и, распоров ее, достиг самого дна, а потом вынырнул и лег на спину, подставив тело солнечным лучам...
Когда он вернулся, в доме еще спали и, старательно обходя скрипящие половицы - каждая была известна - он прошел к себе, оделся, взял заранее приготовленные цветы и направился к Ольге.
Уже семнадцатый свой день рождения он начинал так.
... Он положил цветы на мраморную плиту и в который раз подумал, что жена о чем-то догадывалась. Не знала, но догадывалась. Хотя, видит бог, причин у нее для этого не было.
Он вспомнил их последний разговор. Она знала, что умирает, что жить ей осталось считанные часы. Он тоже знал об этом и неотлучно сидел у кровати и держал ее руку, отгоняя боль.
Это все, что он мог сделать тогда, отсрочив смерть лет на десять...
Ольга лежала неподвижно, закрыв глаза, лишь тонкая жилка на виске слабо пульсировала. Но за несколько минут до конца веки ее дрогнули, и он в последний раз увидел глаза жены. Она поманила его взглядом, он наклонился и услышал: "Когда будешь уходить, сделай это незаметно"
Даже в те минуты, когда голос Ольги едва звучал, он судорожно оглянулся - нет ли свидетелей. А когда повернулся к жене, ее уже не стало.
Когда ты уйдешь, сделай это незаметно... Он покачал головой. Конечно, незаметно. Вот только как? Впрочем, у него еще есть время, чтобы обдумать детали. Много времени. Лет сорок.
Из глубины кладбищенской аллеи послышались шаги. Кто-то большой и грузный тяжело скрипел гравием дорожки. Ну, конечно, это был Виктор с цветами в руках, даже сейчас одетый в форму космонавтов.
Он положил цветы на могилу, только потом они молча обнялись и еще постояли в молчании и, не сговариваясь, двинулись к выходу.
Лишь в мобиле, запустив двигатель, Виктор проговорил:
- Шестнадцать лет... А как будто вчера...
- Семнадцать...
- Верно, семнадцать. Память подвела, - он скосил глаза на друга. - А ты не стареешь, Борька. Завидую.
- Положим тебе тоже грех жаловаться...
- Среди звезд стареют медленно, так что со мной все понятно. Но ты на Земле вот уже двадцать три года, а по-прежнему молод и свеж... Воздух здесь особенный, наверное, - Виктор помолчал и добавил. - Скоро и мне предстоит обучаться этой науке - не стареть на Земле. Последний полет и все.
- Куда летишь?
- Потом. О деле потом. Вечером. Перед застольем. Хочу тебе подарок преподнести. А сейчас поговорим о земных радостях. Твои уже приехали?
- Еще вчера.
- И Юлия тоже?
- Конечно, - он усмехнулся, зная особую привязанность друга к дочери. - Все здесь - и дети, и внуки. Так что будет шумно.
- Это замечательно! - Виктор потер ладони. - Ну, держись, дедуля! Мы тебе устроим веселую жизнь!
Он рассмеялся в ответ. Но внезапно почувствовал, как тревога, точно ночная птица, краем крыла задела его. Коснулась и тут же исчезла, оставив внутри быстро тающий холодок. Он покосился на Виктора. Нет, дело не в нем - друг был бодр и здоров. Померещилось, должно быть, подумал он и, развалясь в удобном кресле мобиля, блаженно закрыл глаза.
К их возвращению в доме уже никто не спал. Увидав Виктора, Юля, завизжала, совсем как девчонка, бросилась ему на шею и звонко расцеловала. Капитан дальнего космического флота густо покраснел и беспомощно взглянул на хозяина дома. Сестру оттеснили братья-близнецы Игорь и Вадим и долго трясли гостю руку, затем наступил черед улыбающихся невесток и, наконец, капитаном завладело младшее поколение...
Он стоял в стороне от шумного своего семейства, смотрел на веселые лица, слышал смех и радостные голоса, и в душу его сходил покой.
Потом все пошли завтракать. Аппетит у собравшихся был отменным и линия доставки в то утро работала с явной перегрузкой.
Сам хозяин дома ел мало. Сидя во главе стола, он с удовольствием смотрел на окружающих. Он знал, что может вспомнить любой, самый незначительный случай из жизни каждого. Вспомнить в мельчайших деталях - не потускневшие от времени, они хранились в памяти, заботливо оберегаемые для будущего одиночества.
Он покрутил головой, отгоняя непрошеные мысли - об этом потом, когда настанет время. А пока...
- Все на речку! - крикнул он и первым бросился к дверям.
На берегу, среди общего веселья, он и сам веселился вместе с другими, но при этом ощущал, как тревога, мельком посетившая утром, ушедшая, казалось бы, навсегда, вновь всплывает из темной глубины.
Он не знал ее причин, но источник... источник был известен - Виктор. Но тревога эта загадочным и непонятным образом была связана не с другом, а с ним самим, с самой сутью его бытия.
Когда настало время возвращаться домой, он уже твердо был в этом уверен.
После обеда гости разбрелись кто куда. Одни вернулись к реке, иные пошли в лес, а он поднялся в библиотеку, наперед зная, что туда же придет Виктор. Ждать пришлось не долго. Через несколько минут в коридоре раздались знакомые шаги. Точно шаги судьбы, подумал он, поднимая глаза от книги, которую и не читал вовсе, а держал просто так на коленях.
- Вот теперь самая пора поговорить о деле, - возвестил Виктор, устраиваясь в кресле напротив. - Космическому центру нужна твоя помощь.
- Какая? - тревога накатила тяжелой волной.
- Тебе предлагается принять участие в экспедиции.
Он покачал головой.
- Я не летаю уже двадцать три года. Сначала меня отстранили от полетов...
- Это была ошибка!
- Безусловно. Но потом я сам не захотел. Болела Ольга и дети были на мне. А сейчас... Сейчас слишком поздно. Года не те, да и забыл уже все.
Виктор усмехнулся:
- Вот уж и не предполагал, что ты у нас такой кокетливый. Года, видите ли, не те... Да мне стоит лишь два слова сказать, и ты про те года забудешь напрочь, бегом побежишь в Космоцентр контракт подписывать.
- Что за слова?
- Синее мерцание! Ага, проняло! Наконец-то принято решение о повторной экспедиции в эту зону. А ты - единственный, кто там был и вернулся.
Вот оно! - пронеслось в голове, Центр все-таки принял это решение. Все-таки принял. Ах, как все сошлось. Как сошлось! и нет выхода... Так думал он, а вслух говорил:
- Это полет на верную смерть. Даже автоматические зонды не вернулись.
- Ты вернулся.
- Случайность. Да и в зону синего мерцания я не входил. Не успел. Нас же было шестеро, а уцелел один я.
- Поэтому я и настоял, чтобы ты летел вместе с нами.
- С вами?
- Ну, да. Я набрал самых проверенных. Ван Маанен, Пухов, Костя Рычков, Ино Цукудо...
- Но это же лучшие...
- Вот именно! А ты бы видел корабль! Тройное защитное поле, восемь Р-гравиторов. Лучший корабль для лучшей команды. И ты с нами...
- Я не с вами! - он вскочил и заходил по комнате. - Я не с вами и вам лететь незачем. Запустите корабль в автоматическом режиме и подождите пока он вернется... Если он вернется.
Взгляд Виктора затуманился.
- Знай я тебя меньше, подумал, что трусишь. Раньше ты этим не страдал. Может быть, все же объяснишь причину?
Если бы можно было подумал он. Если бы только было можно. Он вспомнил Ольгу. "Когда уйдешь, сделай это незаметно" Вот тебе и сорок лет в запасе...
- Но хоть на лунной базе ты побываешь? - послышался голос Виктора. - Может что-нибудь расскажешь. Нам будет интересно.
- Все мои наблюдения в отчете. Ничего нового я сообщить не могу, - он проговорил это сухо, отвернувшись к окну, не глядя на друга.
- Ну, как знаешь. Неволить не стану, - Виктор поднялся из кресла. - Пойдем вниз. Там все уже давно жаждут тебя видеть.
Потом был вечер. Длинный и полный веселья. И были подарки, и поздравления, и импровизированный концерт. А он думал лишь об одном - не расслабляться, чтобы никто не понял, как ему плохо.
Уже в конце вечера, выйдя на веранду, он застал там Виктора. Они вновь были одни. Над головой сверкали звезды. И Виктор сказал:
- Счастливый ты человек Борис - дети, внуки... Имей я такое богатство, тоже остался бы на Земле, и к черту космос, старина. Слишком велико притяжение, ни какие Р-гравитаторы не вытянут.
В ответ он промолчал, боясь, что голос выдаст его.
Гости разъехались поздно ночью. Обойдя спящий дом, он вернулся к себе, разделся, лег и закрыл глаза. Он никогда не спал, но первые годы присутствие Ольги вынуждало его притворяться, а потом это вошло в привычку.
Ольга... Он вспомнил, как увидел ее в первый раз с пятимесячной Юлькой на руках. Игорю и Вадиму было тогда уже по три года, и они бросились к нему, на ходу отталкивая друг друга: каждый хотел первым добежать до отца, первым забраться на его плечи. Они дергали за полу форменной куртки, что-то возбужденно кричали, а Ольга стояла в проеме двери, освещенная полуденным солнцем, и на ее прекрасном лице проступала улыбка.
Неужели она все-таки догадалась? Нет, быть этого не может, идентичность составляла сто процентов. Он не только походил на Бориса, он был им. Не копией - оригиналом. Он и сейчас Борис, по крайней мере, та его часть, что находилась на Земле...
... Борисом он стал случайно. Сработал древний инстинкт. Представитель цивилизации, сотни тысяч лет назад покинувшей родную планету, он, как и его собратья, не знал иной жизни, кроме стремительного полета среди звезд. Мчать вперед - было целью и смыслом, мчать наперегонки со светом, пронзая пространства и взламывая галактики. Года, века, тысячелетия только одно - безудержный, неутомимый гон.
Вначале полет был средством, а не целью, и частыми были остановки в пути, и народ его был един в ту пору. Планеты открывались им одна за другой: мертвые и полные жизни, стиснутые километровыми толщами льда и обжигаемые потоками расплавленного металла. Им встречались и цивилизации. Причудливые, на разных уровнях развития, уже вышедшие в космос или еще только осваивающие наивную технику обработки камня. Такие планеты они обходили стороной, боясь причинить вред.
Казалось, праздник познания никогда не кончится...
Но постепенно все изменилось. И полет стал единственным смыслом, и росла скорость, и терялась связь. И каждый стал сам по себе, а значит стал одинок.
И он был один. Заключенный в синем сгустке энергии, один на сотни тысяч лет, на сотни тысяч километров. Забыв, что может быть по-другому.
Не желая другого.
Все кончилось внезапно. Он и предположить не мог - слишком мала была вероятность, что летящее навстречу странной формы тело - космический корабль. И даже когда почувствовал боль, не свою - чужую, страшную боль и ужас смерти, даже тогда не сразу осознал происходящее. Лишь, когда открылось ему еще живое, но умирающее сознание, когда вобрал он в себя целиком то, что было Борисом, лишь тогда понял он все.
Секунды замедлились, стали неторопливыми, и, скользя в них, он постигал открывшееся, не ощущая при, этом как из потаенной глубины собственного его существа возникало давно забытое чувство. Это уже на Земле, в бессонных своих ночах, нашел он определение. Жалость. А тогда, безымянное, оно постепенно прорастало, кладя в эти минуты предел ему - прежнему.
Жалость. Да, сначала была она. А потом... Потом он уже не мог поступить иначе.
Но даже становясь Борисом, возвращая жизнь в мертвое тело, он еще обманывал себя, оценивая все, как дерзкий эксперимент, не более...
Отрезвление пришло на базе, в долгие часы расследования. Он впервые столкнулся с темпами земной жизни и собственное сознание взбунтовалось, а память Бориса услужливо подсказала образ - Гулливер в стране лилипутов. Он негодовал, порываясь, все бросить, вернуться назад к прерванному полету, убежденный, что эксперимент не удался, назначал сам себе сроки, но та же Борисова память постоянно и неотступно твердила, как заклинание: "Ольга, дети...", и он, как Гулливер, ощущая прочность удерживающих нитей, смирял негодование.
А потом расследование закончилось, и космобот доставил его на Землю, и был полден, и дом на берегу реки, и братья-близнецы, бегущие навстречу, и была Ольга. И все это вместе было счастьем.
Он постиг это не сразу, продолжая соизмерять свою прежнюю жизнь с новой, подчас тяготясь ею, обдумывая план ухода и твердя спасительное "скоро".
Но однажды все изменилось. В тот день его надолго задержала работа, да к тому же в дороге забарахлил мобиль, и последние километры пришлось идти по вечернему, пропитанному теплыми запахами лесу, а после высоким берегом, и закат медленно угасал у кромки неба, и шумела под обрывом невидимая река, и старый дом, где ждали его жена и дети Бориса, вырастал навстречу, но не было света в его окнах. Сначала он удивился, полагая, что в сумерках разумнее зажигать свет, но внезапно, на смену удивлению пришел страх. Темный, лишенный и доли рациональности страх. За тех, кто ждал его, за тех, кто остался дома.
И он побежал через поле, по рытвинам напрямик, не думая в те минуты, какая сила влечет его.
Он вбежал на высокое крыльцо, рванул дверь, пронесся по всему дому и замер на пороге детской. В слабом свете ночника увидел он кровати, где разметавшись, спали дочь и сыновья, а в углу в глубоком, покойном кресле, с книгой, упавшей на колени, спала жена. Тишина была полная, лишь слабое дыхание спящих едва пробивалось сквозь нее. И он прошептал "Ольга", прошептал чуть слышно, одними губами, но она все равно проснулась и подняла голову, и открыла глаза, но за мгновение до этого на ее лице вновь проступила та, первая увиденная им слабая улыбка.
Вот тогда-то и длинная дорога, и закат, и шум реки, и старый дом, и четверо спящих слились вместе, и обретя иной, неизвестный до этого смысл, отозвались чем-то давно забытым, похороненным в самой глубине.
И он почувствовал себя счастливым.
...Он открыл глаза.
В комнате было темно, и за окном ярко горели звезды. Надо найти выход, думал он. Надо обязательно найти выход. Обязательно найти. Просто обязательно.
Он заклинал себя как шаман.
Он знал, что выхода нет.
Раньше, когда в область синего мерцания, к его энергетической оболочке, уходили автоматы, он воспринимал это спокойно. Гибель автоматов не смущала. Теперь же пойдут люди, полные надежд, уверенные в чудодейственной силе своей техники. Пойдут и погибнут.
Внезапно его охватила злоба. Ну и черт с ними, подумал он яростно. Я предупредил этого старого осла. Я честно сказал, что они погибнут. В конце концов, никто их туда не тащит.
Он вскочил и несколько раз прошелся по комнате.
В дверь постучали. Придерживая у горла ворот старого халата, вошла Юлия и остановилась на пороге.
- Ты не спишь. Я слышала шаги и голос. Что-нибудь случилось?
- Нет, - он заставил себя улыбнуться. - Обычная стариковская бессонница, вот и разговариваю сам с собой. А почему тебе не спится?
- Не знаю, - дочь нерешительно покачала головой. - Я думала о тебе. Мне показалось, что весь вечер ты был чем-то расстроен. Это началось, когда вы с Виктором Николаевичем спустились из библиотеки.
- Тебе показалось, - он погладил ее по голове. - Иди и спи спокойно.
- Врешь, папка. - Юлия не спускала с него внимательного взгляда, - А врать ты не умеешь. Так что выкладывай. Это связано с предстоящим полетом?
- Откуда ты знаешь? - Он не успел овладеть собой, и вопрос прозвучал слишком резко.
- Значит, связано... А рассказал мне обо всем Виктор Николаевич.
- Вот ведь болтун!
- Он мне все рассказывает, - улыбнулась Юлия, а потом, погасив улыбку, продолжила. - Я права? Только не хитри, пожалуйста.
- Права...
- Виктор Николаевич был огорчен твоим отказом, - заметила Юлия. - Он очень надеялся, что ты полетишь с ними.
- Нет, не полечу. И им там делать нечего. Они даже приблизиться не смогут к объекту - погибнут задолго до этого.
- Ты так уверенно говоришь... Почему?
- Ни в чем я не уверен, - теперь он злился на себя: чуть не сболтнул лишнего. - Предполагаю. Считай, что у меня дурные предчувствия. Ладно. Пора спать. А то завтра лицо у тебя будет как лимон. Девицам это не пристало, - и он подмигнул дочери.
Юлия улыбнулась в ответ:
- И правда, пора. Спокойной ночи.
Он проводил дочь до двери, поцеловал ее прохладную щеку и снова остался один. Лежал на кровати и думал, как одолеть судьбу. Мысли шли по кругу, тусклые, без единого проблеска и тяжелые до боли. Он знал, что не может допустить гибели космонавтов и остановить их тоже не может. Значит, настало время уходить. Исчезнуть навсегда. Ах, если бы можно было все рассказать...
Он похолодел от пришедшей в голову мысли. А почему нельзя рассказать? Чего я боюсь? Будет много шума - придется пройти через это. Но зато останется самое главное- Земля, и дом, и дети. Все останется со мной. Надо немедленно пойти и все рассказать. Прямо сейчас. Дочери. Она поймет.
Он уже шел по коридору, и настроение его улучшалось с каждым шагом.
Юлия не спала. Из-за неплотно прикрытой двери пробивалась полоска света. Он постучался и вошел. Лежа в кровати, дочь читала книгу. На столе горела старинная лампа с зеленым абажуром.
Он вошел быстро, уже настроенный на длинный и непростой разговор, но внезапно резко, словно от толчка в грудь, остановился. Его поразило лицо дочери. Боковой свет лампы изменил его. Точно штрихи грима, легли тени, явственней обозначились скулы. Да к тому же волосы, обычно поднятые в красивой прическе, лежали теперь свободно, разметавшись по подушке, и короткая прядь наискось легла по щеке.
Это было лицо Ольги.
Он и раньше знал, что дочь похожа на нее, но схожестью не столь ошеломляющей.
Юлия нажала кнопку в изголовье кровати, под потолком вспыхнул яркий свет, и наваждение исчезло. Но и его почти мгновенного существования оказалось достаточно. Он совершенно ясно понял, что сейчас произойдет. Борис исчезнет. Останется тело, руки, ноги, глаза. Останется оболочка. Но за ней уже не спрячешься и никого не обманешь. И дети узнают всю правду, и будет она ужасной, ибо заставит совсем иначе вспоминать прошлое и отца в нем, и то, что он гладил по голове, и брал на руки, и держал на коленях, и целовал перед сном. Правда, которую он так торопился открыть, взорвет прошлое близких ему людей.
Вот чего боялась Ольга. Вот о чем она думала в свои последние минуты. Как же она смогла догадаться?
Ах, Ольга, Ольга...
- Почему ты молчишь? - голос дочери вернул его к действительности. - Стоишь на пороге и молчишь.
- Я пришел, - начал он, судорожно пытаясь найти оправдание, - пришел, чтобы поцеловать тебя на ночь. Понимаешь, вспомнил, что не сделал этого, - вот и пришел.
- Нет, - улыбнулась Юлия, - Ты меня поцеловал.
- Проклятый склероз, - он шутливо развел руками. - Возраст такой, доченька.
- Да ты у нас самый молодой! - Юля села в кровати, подтянув колени к подбородку, и приглашающе похлопала ладонью рядом с собой. - Моложе всех нас. Вот только киснешь немного.
- Ничуть, - он присел на край кровати. - С чего ты взяла.
- Да уж вижу, - голова дочери прислонилась к его плечу. - Я, папка, все вижу. Киснешь ты здесь от одиночества. Пока мы маленькими были, да и потом, когда мама умерла, ты вынужден был оставаться на Земле, с нами. А теперь, что тебя держит?
Он резко отодвинулся.
- Ты что имеешь в виду?
- Я? Твои полеты... Вот и Виктор Николаевич так же считает.
- Надоел мне твой Виктор Николаевич, - в сердцах проговорил он. - Заладил старый дурак: "летим, летим!" А куда летим? На верную смерть? Я в организованных самоубийствах участие не принимаю.
- Но они полетят...
- Они полетят. Они обязательно полетят.
- Значит, уверены, значит, знают, что наверняка.
- Да ничего они не знают! Ничего! А если бы знали, - спохватившись он замолчал и оглянулся на дочку - не догадалась ли она - и перехватил ее сочувствующий взгляд.
Совсем как у жены. Так она смотрела, когда на него накатывала тоска. Смотрела и молчала. Жена космонавта, она знала, или полагала что знает, как тяжело и бескрыло ему на Земле.
Внезапно он с ужасом подумал, что у всех улетающих в зону синего мерцания, кроме холостяка Витьки есть жены. Жены? Они уже сейчас могли считать себя вдовами. Уже сейчас...
"Когда уйдешь, сделай это незаметно..."
Он заставил себя улыбнуться.
- А знаешь, пожалуй, я приму предложение Виктора. Ты меня уговорила. Завтра же утром отправлюсь на Лунную базу.
Юля обняла его.
- Молодец, папка, я знала, что ты все равно полетишь. А мы тебя ждать будем. Как раньше.
- Да, как раньше, - он почувствовал, что должен уйти, что не может продолжать разговор, и встал. - Как раньше...
Придя к себе, он долго стоял у распахнутого окна, вглядываясь в звездный рисунок.
Он принял решение. Подвел черту.
Он ясно видел свое будущее.
Полет к лунной базе завершится трагически. Взрыв его личного космобота, разнесет обломки в бездонной пустоте и тело космонавта Бориса Алексеевича Черных найдено не будет. Он погибнет во второй раз, теперь уже окончательно. К детям придет горе и тяжесть утраты. Но горя земного и утраты земной, обычных, в страшной сути этого слова.
Он же, слившись с энергетическим коконом, уйдет. И вновь будет нарастать скорость, и пространство расступится и чувство полета вернется к нему.
А где-то, на яростных скоростях, в бездне немыслимого пространства, будут мчать, как и он, одинокие существа, забывшие, что когда-то были едины, променявшие великий смысл жизни на безудержный гон.
Будет мчать его род.
Никогда еще он не думал о своих соплеменниках так. Они возрождались для него из мира едва различимых воспоминаний, из холодного, как космос, мира теней. И впервые за тысячи лет он ощутил к ним жалость и любовь.
Внезапно у него перехватило дыхание от мысли пришедшей в эти минуты в голову. Она казалась сумасшедшей, невыполнимой, и он отогнал ее прочь. Но мысль вернулась, а вернувшись стала единственной, заполнила все его существо.
Отныне и навсегда он будет искать свой род, чтобы объединить их, вернуть утраченный смысл.
Он будет искать.
Он понимал, как это трудно, как это немыслимо трудно. Но знал и то, что иначе уже не сможет. Он понял, что обречен, что другого пути у него нет.
Он вышел в сад, спустившись по пологим ступеням крыльца. Мокрая от росы трава обхватила его босые ступни, едва заметный ветер коснулся лица.
Он встал на колени и поцеловал Землю.
ИСХОД - ДВА.
Баллада
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.
Ф. Тютчев.
Мне вон тому сказать необходимо:
"Иди сюда и смерть промчится мимо"
А. Тарковский
День начинается со старчески брюзжащего звонка будильника. Он вспарывает тишину моей комнаты под самой крышей ("Пятнадцать монет в неделю, сударь. Деньги вперед за месяц и никаких девок. Я этого не потерплю"), возвещая, что пора просыпаться. И я просыпаюсь. Открываю глаза. Оглядываюсь вокруг. Облезлые в подтеках обои, маленькое с давно немытыми стеклами окно, даже в самую жаркую погоду я остерегаюсь его распахивать - такая вонь поднимается из колодца двора, два разномастных стула, стол, умывальник в углу - таково мое нынешнее жизненное пространство.
Конечно, я мог бы выбрать более комфортабельную по здешним меркам квартиру, но мудрые инструкции не рекомендуют этого - мы недолгие гости, появляемся неожиданно и внезапно исчезаем. В комфортабельной квартире ты на виду - прислуга, соседи по этажу - исчезновение никак не пройдет незамеченным. Другое дело, если пропадает бедняк. Мало ли что с ним может случиться: утонул, зарезали в пьяной драке, просто сбежал, потому что нечем платить. Судьба бедняка никого не интересует.
Встаю. Привожу себя в порядок и спускаюсь к выходу. На первом этаже, рядом с дверью маленькая комнатушка. Там уже сидит пана Ангелика. Хозяйка дома. Капитан на капитанском мостике. По моим наблюдениям она никогда не спит и незамеченным мимо нее пройти нет никакой возможности. Уходя утром и возвращаясь поздно ночью, я вижу всегда одно и то же - ее склоненную над бумагами голову. В ответ на традиционное: "Доброе утро, пани Ангелика", она, не меняя позы тянет свое : "М-м-м-м", тянет не разжимая губ. Означать это может две вещи: "Ты недавно заплатил за комнату, что ж, поживи еще" или "Близится срок. Не заплатишь - выгоню" Другого смысла в ее мычании нет. И всегда оно имеет угрожающий оттенок.
Сегодня своим мычанием она извещает меня, что срок очередной платы наступит через три дня. Ну, что ж, думаю я не без злорадства, через три дня ясновельможную пани ждет сюрприз. Пани даже не представляет где через три дня будет ее постоялец.
На улице кромешный ад. Жара. Жутковатый засушливый август. Дождя нет уже второй месяц и даже ночь не приносит прохлады. Еще только восемь утра, а дышать уже нечем. Пыль, одинокие прохожие.
Спасая глаза от яркого солнца, надвигаю кепку на самые брови и иду в ближайшую кофейню. Хозяин ее пан Вольдемар - двухметровая тощая фигура, седые усы при совершенно лысой голове и уродливый шрам через все лицо - приветливо машет рукой. Шрам он заработал в двадцатом году под Белостоком в удалой атаке на красноармейский разъезд. "Святая Мария, то была отчаянная рубка! Полегли почти все. Я еще легко отделался - остался с одним глазом"
Этим глазом пан Вольдемар долго ко мне приглядывался, прежде чем допустить в число приятелей. Привилегия, между прочим немалая, дающая право на кредит, чем я никогда не пользовался, укрепляя тем самым нашу дружбу, а кроме того, позволяющая сиживать в задней комнате кофейни - своеобразном клубе для избранных. В ней на ковре висит ценнейшая реликвия - шляхетская сабля, а в углу на маленьком столике раскрытые шахматы с готовыми к бою фигурами. Тут по вечерам, когда собираются немногочисленные друзья пана Вольдемара, можно услышать самое интересное - местные новости, составить из разрозненных кусочков, точно из разноцветных стекляшек, мозаику быта. Да и просто поболтать с владельцем кофейни - одно удовольствие. Нрав у пана Вольдемара легкий и веселый. Впрочем, за последние месяцы он изменился в худшую сторону. И то сказать - чему радоваться? Газеты день ото дня приносят все более дурные вести. Вот и сейчас, подавая мне микроскопическую чашку на редкость крепкого кофе, пан бурчит:
- Читали утренние газеты? Эти псы сговорились между собой.
Я киваю. Известие о подписании договора между Риббентропом и Молотовым поступило ко мне еще вчера прямиком из Москвы.
- Матерь божья, это же война, - вздыхает владелец кафе. - Теперь они вместе кинуться на Польшу.
Отрицать его догадку бессмысленно, а подтверждать не хочется. Поэтому я молчу. Молчу и пью кофе.
- Есть, правда, союзники, - пан Вольдемар наливает мне еще одну порцию и ставит чашку себе. - Но надежды на них мало.
Говоря так он смотрит на меня, словно ожидая, что я начну с ним спорить. Но я продолжаю молчать. Он вздыхает и тоже погружается в молчание.
Потом мы играем в шахматы. Он выигрывает, устроив лихую атаку двумя конями на моем правом фланге. "Кавалерия, мой друг, и в шахматах, и в жизни всегда побеждает!" и, придя от этого в хорошее настроение, в очередной раз пересказывает мне свои военные подвиги.
Неделя, думаю я, в крайнем случае, месяц и тишина за окнами рухнет. И что будет потом? Что случится с паном Вольдемаром и его друзьями? Увидеть этого мне не придется. Мой срок на Земле подходит к концу. Сегодня последний вечер. Я трогаю в кармане плоскую коробку блок-генератора. Сегодня, когда ближе к ночи опустеет парк, я уйду в глухую аллею - она уже давно облюбована - вытащу коробочку и нажму белую кнопку. Яркая вспышка света ослепит меня даже сквозь сомкнутые веки, а когда зрение вернется, я увижу вокруг себя привычные стены Базы. Толкну дверь и выйду в кольцевой коридор. Никаких отчетов - все материалы еще вчера вечером отосланы мной, значит отдых. Вряд ли он будет долгим, появится какое-нибудь новое задание. Выбор планет велик, где-нибудь что-нибудь происходит. Ясно одно - на Землю я больше не попаду. Не в правилах Совета посылать разведчика на его родную планету. То, что произошло со мной - редчайшее исключение.
Часы бьют девять. Пора уходить. Прощаюсь с паном Вольдемаром, он даже не подозревает, что прощаюсь с ним навсегда, и тороплюсь к выходу. Держась затененной стороны улицы, иду в парк. Там, на широкой площадке, среди других аттракционов, стоит и моя карусель. Еще нестарая, свежевыкрашенная, с новым, месяц назад натянутым куполом. Обязанности мои просты, но разнообразны: следить за исправностью механизма, продавать билеты, да включать и выключать рубильник. Платят гроши, но мне хватает, главное достоинство работы в изобилии свободного времени. Карусель запускается в двенадцать, я же прихожу к шести - сменить хозяина, а до этого я слоняюсь по городу. Лишь изредка, когда механизм выходит из строя, приходится возиться с ним с самого утра. Сегодня как раз такой случай. Что ж, думаю я, отмечу свой последний день на Земле крупным ремонтом.
В детской моей памяти никаких каруселей не сохранилось, похоже я их даже не видел. Впрочем, надо признать, от моей первой жизни на Земле воспоминаний осталось немного. Мне едва сравнялось десять, когда явился Отец и забрал с собой. Помню пожары. Отчетливо помню пожары, когда горели целые деревни. Помню солдат и чувство страха, связанное с ними. И еще помню голод. Это, пожалуй, главное, что помню.
Мне повезло. Интернат набирал новую группу учеников, и на все планеты земного типа были посланы Отцы. Мой - наткнулся на меня...
С ремонтом я провозился до самого прихода хозяина. Только закончил, еще и руки не вымыл, а он уже идет, шляпой обмахивается. Подошел, кивнул головой в ответ на мое приветствие и смотрит мимо меня - на карусель.
- Все в порядке, - говорю я ему. - Теперь долго без ремонта обойдется.
В ответ он вздыхает:
-Мне это уже ни к чему. Продал я карусель. Уезжаю.
-Как уезжаете? Куда?
-В Канаду, к сестре. Уезжаю пока еще можно. Мне с моим носом под коричневыми не выжить. Так что прости, Стас, а выходит тебе полный расчет.
С этими словами вытаскивает он бумажник и, отсчитав деньги, протягивает их мне
-Тут, - замечает, - кроме заработка еще и премия. Мы с тобой неплохо ладили, могли бы и дальше... Да вот, не судьба.
Из кармана пиджака у него утренняя газета торчит. Значит уже прочел.
Я беру деньги, пожимаю хозяину руку, что тут скажешь, и иду бродить по городу. Я прощаюсь с Варшавой, обходя в последний раз полюбившиеся мне места. Долго стою перед собором Святого Яна, а от него иду к Висле. Спустившись с высокого берега, подхожу к самой воде. Немилосердно блестит гладь реки, так блестит, что смотреть на нее невозможно. А вокруг разлиты тишина и покой. Невдалеке плещутся мальчишки, маленький катер с большой пузатой трубой забавно шлепает вверх по течению.
Через несколько часов этот мир исчезнет для меня навсегда. Такое уже случалось не раз и стало давно привычным. Мы нигде долго не останавливаемся, кочуем с планеты на планету. Наш дом - База. Да и там мы бываем редко. А уж в любом другом месте мы лишь наблюдатели. Ни связей, ни привязанностей. Ничего.
Правда, в моем нынешнем случае все несколько иначе - когда-то, очень давно, лет триста назад, я родился здесь, где-то в Европе, быть может даже поблизости от этих мест. Впрочем, никаких особенных чувств этот факт во мне не вызывает. Умом - не сердцем осознаю я причастность к земной истории. Но даже соринки в глазу хватает, чтобы вызвать слезы. Да, мудры законы Совета. Не зря запрещают посылать наблюдателя на свою бывшую родину. И если бы не стечение обстоятельств, на берегу Вислы стоял бы другой наблюдатель, не я.
Время обеда. От реки поднимаюсь вверх и иду в давно облюбованный кабачок.
Здесь шумно. Много посетителей, все друг друга знают и говорят громко, часто перебрасываясь репликами через несколько столов. Судя по обрывкам разговора, что доносятся до моих ушей, тема одна.
Подсаживаюсь к горбатому Юзеку. Он обслуживает "Чертово колесо" и мы немного знакомы.
Юзек мрачен. Курит вонючие дешевые сигареты, курит жадно, одну за другой.
- Это правда, что твой продает карусель? - вместо приветствия бросает он.
- Уж продал.
- А как же ты? Видел нового хозяина?
- Нет. Я ухожу с работы.
- Куда собрался?
- Пока не знаю.
Юзек тычет сигарету в пепельницу и тут же закуривает другую.
- Я бы тоже ушел. Да, некуда. Видно придется здесь подыхать?
- Не рано ли о смерти заговорил? - официант принес кружку пива и я делаю первый глоток.
Юзек качает головой
- Самое время. Немцы вот-вот нагрянут, а у них с такими как я, - он похлопывает себя по горбу, - разговор короткий.
Я пью пиво, Юзек курит.
Появляется еда и мы молча едим.
Потом официант убирает со стола, а я заказываю пару пива - себе и Юзеку. На прощанье.
К нам подсаживается двухметровый детина с пудовыми кулаками. Это Лех, борец из цирка, несмотря на свой устрашающий вид, а может быть поэтому, добрейший человек.
- Пируете, панове? - рокочет он.
- Поминки у нас, - отрезает Юзек и утыкается в кружку.
Бог дал Леху невеликий ум. Потому он все понимает буквально.
- По ком поминки?
- По Польше, - цедит Юзек, и я чувствую, что он сейчас взорвется.
Видно это понимает и Лех, потому тяжело вздыхает и молча пьет пиво.
Однако сказанное Юзеком слышат за соседним столом.
- Не рано ли, горбун, поминки устраиваешь? - доносится оттуда. - Мы еще посмотрим кто - кого. Как бог свят, посмотрим. И на немцев сила найдется.
- Это ты что ли сила? - не поворачивая головы, громко спрашивает Юзек, пальцы его, обхватившие кружку, белеют от напряжения.
- А хоть бы и я! - говорящий крутит ус. По всему видно - он здорово пьян.
Пока я обдумываю, стоит ли вмешиваться, положение спасает Лех.
- А ведь я был в Германии, - говорит он внезапно. - Дай бог не соврать, в тридцатом году. Точно, в тридцатом. Боролся там в цирке. Немцы борцы слабые - всех на ковер покидал. Зато немки, скажу я вам...
Громкий смех заглушает его последние слова. Отходит даже Юзек. Он, правда, не улыбается, но лицо добреет.
- Ладно, - говорит он, поднимаясь. - Пора на работу.
Я встаю вместе с ним и, хотя в парке мне делать нечего, по привычке иду туда.
Дорогой мы по-прежнему молчим, и лишь перед самым входом Юзек разжимает губы.
- Одно жалко, - говорит он, - в армию меня не возьмут. Матерь Божья, дали бы мне винтовку, я бы с собой на тот свет хоть парочку этих псов утащил...
Я молчу. Меня это уже не касается. И словно поняв это, горбун машет рукой и уходит по дорожке парка. Я смотрю ему вслед, потом иду к карусели.
Она работает вовсю, и новый хозяин кланяясь и улыбаясь, продает билеты. Разноцветные вагончики кружатся, дети смеются, размахивают руками, матери придерживают особенно расшалившихся. Кажется что матерчатый купол раздувает не встречный ветер, а излучение радости...
Впрочем, идиллия эта способна умилить кого угодно, кроме меня. Если дети не знают, а взрослые могут лишь гадать, сокрушаясь в сердце своем о приближающейся войне, то я знаю о ней наверняка. Совершенно секретные сведенья, полученные мной из сейфов всех генеральных штабов, полученные помимо воли их владельцев, не оставляют и тени сомнения.
Прикосновение к тайне всегда великий искус. Тебя пронизывает жгучее желание если не поделиться ею, то хотя бы намекнуть, пусть не словом - жестом, взглядом, непосвященным на грядущие перемены. Приходится сдерживать себя, контролировать любое, даже незначительное движение. В первых экспедициях это давалось мне нелегко, затем стало привычкой, уравновешивающей искус.
Однако сейчас со мной происходит нечто совсем другое: я испытываю чувство, которому не знаю названия. Это угнетает меня, и слабым утешением мелькает мысль, что пройдет немного времени, и земные дела, заслоненные новыми заданиями, забудутся, исчезнут из памяти. Как раз этого-то я и не хочу.
Ты совершенно раскис, говорю я себе. Приди в нормальное состояние. Помни, для тебя этот мир такой же, как и другие, ничем не отличается, и как другие - всего лишь лаборатория для работы, временная остановка, не больше того. Встряхнись.
Встряхнуться и в самом деле надо, и тут в голову приходит мысль, что я так и ни разу не прокатился на карусели. Почему бы ни попробовать этого удовольствия на прощанье? Одно неудобно - все взрослые здесь с детьми. Конечно я могу наплевать на условности, но многолетняя привычка ничем не выделяться берет свое. Я оглядываюсь. Неподалеку от меня стоит мальчишка и неотрывно смотрит на счастливчиков, мчащих по кругу. Таких обычно много бывает рядом с каруселью. За время работы я настолько привык к ним, что перестал замечать.
- Паренек - зову его - подойди-ка поближе.
Он делает несколько шагов в мою сторону и останавливается на достаточном расстоянии. Достаточном, чтобы в любую минуту задать стрекача.
- Хочешь прокатиться на карусели? - услыхав это он замирает, таращит круглые глаза. Приходится повторить вопрос, и лишь тогда он кивает так энергично, что кажется будто его голова от столь резкого движения немедленно слетит с худой длинной шеи.
Я протягиваю ему руку, и он идет со мной, явно не веря своему счастью. Мы покупаем билеты и забираемся в вагончик. Теперь он сидит против меня, сидит смирно, вцепившись руками в невысокие стенки. Он ждет. Глаза его совсем округлились и рот приоткрылся.