Дорожка будто несла меня на прогретой за день песчаной спине. Я сняла кроссовки и запылила босиком, радуясь детским ощущениям: влажному и терпкому дыханию березняка, застенчивому в красках закату. Так бы шла и шла... К любимой сызмальства речке, к ивовым шатрам. К счастью быть одним целым с миром... Увы, я человек войны, и широкая нарядная тропинка - точь-в-точь как на одной музейной картине - может привести к месту очередного боя. Ещё вчера почуяла: что-то не так в идиллическом лесном захолустье, где жила моя единственная родственница - тётя Женя. Избы, нарядные палисадники, духмяный парок над сытым стадом, шествовавшим по широкой деревенской гравийке. Вот только ни петушиного крика, ни собачьего лая. Почему? Неужели из-за ведовства, которому они мешают?
Дорожка исчезла в прибрежной толчее ив и вырвалась к россыпи блёсток на синеве течения. Ну, здравствуй, Безымянка. Будто и не было двадцатилетней разлуки. Много, ох, много утекло за это время воды... и крови. Я уселась на песок и стала слушать глуховатый шум воды, осторожный шорох ветра. С неба струилась тёплая истома, и я разнежилась. А не задержаться ли здесь на недельку-другую? Не для отдыха, мне он не положен. Очиститься от скверны, подлечиться - выветрить постоянную подозрительность, расслабить тело, которое давно напоминало сжатую пружину. Вдохнуть тёплой заботы, родственной нежности - вон, тётя Женя на цыпочках возле племяшки ходит, в глаза заглядывает. Кружка с парным молоком с утра возле кровати, на круглом столе в горнице - блюдо с золотобокими пирожками. Ни в кухню, ни во двор не пускает - отдыхай, дорогая гостья, прими заботу стосковавшейся тётки, дай только рядышком постоять да поглядеть на кровиночку.
Лениво вздохнул ветер. Всхлипнула волна. Вспомнилось тёткино лицо - снежная прядь из-под чёрного платка, траурные тени возле глаз. Жуткие рубцы на щеке. После первых объятий она сказала, промокнув слёзы уголком платка:
- Да это уголёк из печки выстрелил, уголёк. Ерунда. Сама-то как? Почему такая худющая? Глаза, как у голодного волчонка.
- Служба, тётя Женя. Лучше ничего не спрашивай, не расскажу. А как ты меня признала-то? Столько лет не виделись.
- А ты тоже не спрашивай. С утра будто кто подтолкнул - опару поставила, пирожков напекла. Под вечер будто какая-то муха укусила: иди, Женька, к воротам, встречай гостя. И тут ты... Сначала подумала, что Лёнька, брат мой, вернулся... Да не дёргайся, знаю, что он уж десять лет как в могиле. Только в пятнадцать он таким же был - тощий, как селёдка, цыганёнок цыганёнком... Дочерна загорелый, на месте стоять не мог, всё подпрыгивал... И прищуривался так же, как ты, чуть бровь подняв... Что за шапка-то на тебе? Сними, хочу племяшку увидеть, а не молодого вояку.
- Тётя Женя... А кто про папу рассказал? Все сведения о нём засекречены.
- У-у, какая подозрительная ты, Ксюшенька. Вот что война с людьми сделала. Чиста я, видишь? - тётка, не мигая и не шевелясь, постояла под моим сканирующим взглядом. - Только скажи мне: ты ведь тоже почувствовала, когда Лёня... ушёл? Так?
Я молча кивнула. В запахах старого лиственничного дома не было острой уксусной струи, которая всегда сопровождала присутствие магии. Только дух сдобы, недавно побеленных стен да полынный аромат полов, ещё влажных после уборки.
Что-то хрустнуло в зарослях за спиной. Воздух словно расслоился на два потока. Один ласковый и густой, как парное молоко, которым меня пичкала тётя Женя, а другой - свежий, почти холодный. С едва ощутимой болотной гнильцой. Я глупо и непредусмотрительно порадовалась контрасту, подставила лицо под воздушные струи. А через минуту в голове раздался тревожный вой. Это, конечно, был не звук - просто вибрация, отклик на изменение мира, индикатор магического смещения реальности.
Я подскочила и в два бесшумных прыжка оказалась в зарослях, втиснулась между гигантских ветвей ивы. Тишина...Четыре года тренировок превратили меня в вечного разведчика. Или параноика? "Вой" стих. Может, в первый раз почудилось, да и какая боевая магия может быть в этой глуши? Воевать-то не с кем! Крохотная деревенька, благостные бабульки с послушными детишками, строгие, истово здоровающиеся старики, безмолвные женщины и немногочисленные мужчины, которые под вечер возвращались с полей. И всё же нужно затаиться. Я выдохнула из груди воздух и вызвала Сфинкса - магический феномен, доступный только избранным среди бойцов Фронта. Сейчас меня как бы нет - никто не увидит и не услышит. Сфинкс заглушил даже биение сердца. Так, подумаем... Неужели всё серьёзно?
Обдумывать не пришлось. Рядом с моей ивой-сообщницей неслышно и плавно прошла молодая женщина. Может, я её видела в деревне. Может, приезжая... как, например, я. Ого! В ноздри шибануло уксусом с такой силой, что мозжечок взорвался болью. Зато под сердцем лопнула струна, которая вот уже целые сутки сдерживала мой дар. Пульс, замедленный Сфинксом, разогнался до бешеной чечётки. В такт ему рвалось наружу чёрное пламя. Стечёт оно легонько с кончиков пальцев - и нечисть замрёт, теряя силы. Швырну пригоршню - и чёрный столб бездымного огня отправит бьющийся силуэт в небо. Если грудью броситься на врага, то на земле останется воронка. И десять лет ни травинки не прорастёт на её обугленных краях. Где окажусь я? Небо всеядно... Ему всё равно, чей пепел поднимется к липким белым облакам. Нет, так не пойдёт... Сначала дело, отточенный до сотых секунды ритуал, а потом "отходняк" - мысли о том, что я рождена убивать. Они уже унёсли много наших в спрессованный дождём и снегом глинистый песок. Под кресты, царапающие верхушками неподвижную кладбищенскую тишину. Глаза ловили каждое движение тёмной фигуры, а передо мной сквозь серебристо-зелёное плетение ив проступила скульптура на общей могиле отца и матери - стальная рука, сжимающая переломленный меч. Это знак не вернувшихся после боя. Слепая ярость заклокотала в груди, а кончики пальцев пронзила боль.
Женщина в белой рубашке - вот чёрт, была же в тёмном платье! - вытянув пред собой руки, бросила что-то в воду.
Воздух встрепенулся от протяжного причитания, и ветерок понёс вдоль течения прозрачный слоистый туман.
Небо стало будто ближе к земле, серый плесневелый налёт размыл цвета чудного речного пейзажа.
В реку словно чернила вылили, а потом щедро разбавили белилами.
Рябые волны кисельно задрожали, и река точно подобрала подол, оставив на берегу комок тины.
Он зашевелился. Женщина подбежала и осторожными движениями смахнула тину ... с синего личика.
Крохотный рот с чёрными губами широко раскрылся, и раздался мяукающий плач. Женщина заквохтала что-то невнятное, быстрым движением спустила рубаху с плеча и сунула грудь с громадным лиловым соском в распахнутый рот.
Я передёрнулась от омерзения. Ива согласно прошуршала листьями. Кожа пальцев чуть не лопнула от пульсации. Ещё миг и...
На берегу за долю секунды всё изменилось. Река вытянулась недвижным стальным лезвием, покрылся неровной потрескавшейся коркой песок. Женщина словно съёжилась и уткнула лицо в сладко чмокающий комок. Рядом с ней очутилась моя тётя Женя и с презрением поглядела на вздрагивающие плечи.
- Вот, значит, как? А я думаю, отчего Ксюха в наши края заявилась? Вроде тихо у нас... Сто лет уж как тихо. Спит наша силушка...- тётя Женя взвыла в голос и попыталась заглушить покашливанием судорогу в горле. - Спит наша силушка меж берёзок. А что осталося, глубоко запрятано!
Она неистово стукнула себя в грудь кулаком. Что-то гулко отозвалось в небе и реке. А может, это во мне ответила родная кровь. Последним толчком в пуповине, которая связывала меня с речкой Безымянкой, с сестрой отца, с полушёпотом няни в уютной детской: "Дед да бабка твои, Ксенюшка, страшной силы колдуны были. Вот началася война, и распалася семья..."
Тётя Женя сдёрнула с головы платок и сжала его в руке так, что пальцы побелели.
Молодайка, прижимая к груди отродыша, повалилась набок.
Тина в её руках буквально на глазах превратилась в шевелящуюся гнойно-серую массу, расползлась, чернея, залила белую рубаху.
Потянуло смрадом, в напрягшемся воздухе взвился и растаял детский плач.
Молодайка растерянно зашарила рукой по песку.
Встала на колени и недоумённо поднесла выпачканные чёрным руки к глазам.
От дикого воя всколыхнулась вода в реке.
- Поплачь, поплачь, - сурово, без жалостливого участия сказала тётя Женя. - Как бы всей деревне плакать пришлось, головы под огонь подставляя. Ишь, чего удумала: тайком ведовствовать. Ума не имея. Без разрешения, без защиты. Вычислили тебя, дорогуша, вычислили и Ксюху прислали. Даст сила, для индивидуальной зачистки. А нет - так пропадать нам всем. Что война не сделала, дурная баба довершит.
- Пошли уж, стемнеет скоро. Ксюха домой явится, искать станет. Чует она, что порядку ихнего здесь мало, учёная она у меня. И никакое слово её не берёт - наших кровей. Слышишь, что говорю? Пойдём!
Женщина подняла голову, ответила долгим печальным взглядом. Не было в нём упрёка и робости. Так смотрят связанные для убоя бараны, я это помнила с самого первого сбора. Тогда нужно было барана прирезать. Для плова на весь отряд. Легко справилась. Странным показалось только то, что кровь из-под ногтей трудно было отмыть.
Молодайка поднялась и медленно вошла в воду.
Так и шла, пока не плеснула над её головой речная волна.
На берегу осталось тёмное платье.
" Вот и ладно", - прошептала тётя Женя, поднимая его.
Через минуту фигура тётки стала таять в подкравшихся сумерках. Может, почудилось, но в самый последний миг она оглянулась и уставилась прямо на иву, моё укрытие. Увидеть, конечно, помешал Сфинкс, но вот ощутить, почуять родную кровь ведьма могла. Я рухнула на колени. С горячей земли поднялись облачка пепла, который тотчас налип на потную кожу. Руки обессиленно задрожали. Объявился ветерок и помчал к воде невесомые лоскутки сожжённой коры. Пора и мне. Только в другую сторону.
Дорожка почему-то показалась горбатой, петлистой и скользкой. Тянуло прелью и холодом из березняка, а пышный час назад донник растерял все лепестки, грозил мне голыми стеблями. Морщинистые тучи медленно наползали на прозрачное небо. Кому пришло в голову отправить сюда именно меня? Куратору? Он хорошо знал нашу семейную историю. Да, тётя Женя - потомственная ведьма. Еле выжила в одной из прошлых битв. Пять лет изоляции, электроэксцизия части лобных долей мозга наверняка лишили её Силы. Теперь и мне известно, что не совсем. Зачистка, конечно, была необходима. Но почему моими руками? С этим справился бы любой боец нашего Фронта. Для чего этот ход - столкнуть лбами двух ведьм? Может, думают, что мы обе опасны? А как же подвиг отца и матери, как же мой послужной список? Если это проверка, то грубая и неточная. Я не способна изменить общему делу. У реки промедлила, ошиблась. Зато сейчас...
В кустах роз под окнами мигали светлячки. В ночном воздухе кружился беззащитно-нежный аромат крупных бутонов. Я тихо потянула дверь на себя. Рука чуть дрогнула. Не от волнения... от готового сорваться огня. Тётя Женя встретила меня своей половинчатой улыбкой - шрамы и рубцы побагровели до черноты, напряглись и рельефно выступили на морщинистой коже. Не из печки уголёк выстрелил, ох, не из печки. След нашей фамильной Силы. Не в том ли бою, когда погибли отец и мать, он был получен? Только я не хочу мстить. Если честно, вообще ничего не хочу, кроме покоя.
Я села за лавку у окна, чтобы видеть кухню и комнату. Слишком ярко сияла люстра, слишком блестела поверхность зеркала напротив входной двери. В доме топилась печь, но холод пробирал до трясучки. Вот в чём твоё мастерство, тётя, - в маскировке. Но нужно проверить. Я напрягла плечи, и люстра ответила троекратным миганием. В печке ухнуло, из-под заслонки заструились тоненькие язычки дыма. Тётя Женя помрачнела, а через миг горестно ссутулилась, поставила на стол кувшин с молоком, присела на стул. Склонив голову к плечу, о чём-то задумалась. Зеркало затянула синеватая плёнка.
- Видела, - утвердительно произнесла моя тётка, опаснейший внутренний враг. - Видела и всё понимаешь. Ты моя кровь последняя на земле. Трону тебя - нельзя мне после этого жить. Земля задавит. Ты меня тронешь - то же самое будет. Закон Силы.
Я молча ей улыбнулась. Да ну? Закон, говоришь? Знаю эти сказки. Какому такому закону подчиняется оружие вроде ядерной бомбы? Никакому, кроме воли того, чья ладонь лежит на красной кнопке. Так и твой закон зависит от твоих же далеко идущих планов, тётушка. Ради них ты сегодня молодайку с её отродышем не пожалела. Что придёт тебе в голову завтра? Кого не пожалеешь ради охранения Силы?
Оконное стекло, в котором плавился и слоился свет люстры, мелко затряслось. Зеркальная поверхность вскипела и горючими слезами пролилась на идеально чистый пол. Наши лица покрылись потом - в избе жара за пятьдесят градусов. И не понять, кто её сотворил. Протяну-ка ещё немного времени. Напустила жалостливой дури в глаза и капризно-недовольно спросила:
- Тётя, а чем молодайка-то провинилась? За что ты её так? Только не говори, что она сама...смешно ведь будет.
- Да нагуляла она от простого, бессильного. Сама-то наших кровей, ведовских. Я ей и устроила. Срок только большой был. Видать, дитя живое родилось. Ей сжечь велели, чтоб полукровки далее не плодились. А она, дура, в реке его прятала. Приходила да в дочки-матери игралась. Это её вы засекли?
А вот этого тебе, тётушка, не узнать, что мы засекли. И почему я здесь. Сама только что поняла...
- Ксюша, племяшка...- наконец дошло до тёти Жени. - Не делай этого. Хочешь, я сама сейчас в реку прыгну? Ножом себе горло перережу? Живи, кровиночка, ради памяти отца-матери. Не дай Силе исчезнуть!
Я собрала в груди чёрное пламя и крикнула что было силы: "Тётя Женя, дай я обниму тебя! На прощанье!"
И бросилась к своей последней на земле родной душе.
Скупой рассвет хмуро глядится в речную волну. Серебристо-зелёные ивы кланяются сильному ветру. Он поднимает запах гари к седым облакам на рдеющем небе. К вечеру соберётся дождь. Успешно завершена ещё одна операция по истреблению ведьм.