Аннотация: На основе реальных событий. Источники: http://www.ru.wikipedia.org/wiki/Геноцид_армян ; Маринат Алексей,Армянин/Озерлаг: как это было/сост. А.С. Мухин-Иркутск:Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1992, с.153-156
Они навещали его ночами. Вытаивали из вязкого воздуха, загаженного человеческими испарениями, их тени. Звучали в стонах и бредовых выкриках полузабытые голоса.
- Шушан лучше умереть ...
- Отец, что ты с нами сделал?..
- Хочу лечь в землю рядом со своими родными.
... А потом он тащил на худых острых плечах тюк с тряпьём, шёл за матерью, навьюченной домашним скарбом. Память стёрла название каменистой полупустыни. Оставалась только одна последняя ночь - под бесстрастным холодным небом, в окружении плечистых сытых солдат. Да ещё утро. Лучше бы не было никогда такого утра.
... Мутноватый ручей змеился далеко позади, а запасы воды во фляжках кончились. Остановились на ночлег, закопошились в котомках, тюках. Достали последние крохи из того, что подвернулось под руку, когда в спешке покидали город. Кашица из сухарей получилась густой. Голодные судороги не давали её проглотить. Слюна высохла, и он долго перекатывал во рту так и не набухшие крупинки. В двух шагах соседка Сирануш ругала его ровесницу Шушан. Девочку стошнило, и вечерняя порция сухарей пропала зря. Он жалел Шушан, но осуждал: хлеба хватит дня на три, а как идти, если с каждым днём всё больше хотелось лечь на вспученную каменюками землю и самому стать камнем?
Горемычную тишину спугнули окрики солдат, развязные и властные. Им робко ответили женские голоса. Сирануш взмахнула покрывалом, как птица крылом, набросила на дочку обтрепавшуюся и местами подпалённую ткань. Не к таким накидкам привыкли пышные кудри смуглой Шушан, дочки ювелира. Вспомнилось, как однажды девочка посмотрела на него из-под расшитого серебром платка. Тогда только начался путь печального отряда из пяти десятков женщин и детей. Едва отошли от города, как женщины лишились всех украшений. В первую же ночь солдаты увели одну из самых юных и красивых. Она не вернулась поутру к своим детям. Потом осиротевшие малыши плелись за чужими матерями и по одному терялись в стылом майском непогодье. Сначала их выкликали перед ночлегом, а потом перестали: кончился хлеб. Зачем голодное дитя подзывать, если не можешь дать хотя бы корку хлеба?
- Эй, кого тут прячешь?
- Не прячу, господин, кого мне прятать? Дочка вот, совсем малая, животом мается. Тошнит её, нутро хлеб не принимает.
- А кого про болезни лекарь ещё в городе спрашивал? Всех хворых там оставили и... полечили. А здесь знаешь, чем пользуем? - солдат приспустил ремень винтовки.
- Господин, она полежит, а утром пойдёт, вот увидите... - Сирануш опустилась на колени и от ужаса еле шевелила языком.
- Хм... полежит... пускай полежит. Под нашей арбой.
- Господин! Дитя же она малое! Свою мать и сестёр вспомни, господин!
- Не ври, отродье шайтана, - солдат устыдился долгих разговоров с женщиной. - Вы с одиннадцати лет рожаете.
Грязное, богопротивное слово и звук удара по запрокинутому в мольбе лицу.
Он вырвался тогда из цепких рук матери и встал перед озлобленными турками. Защитить. Не дать надругаться.
Очнулся уже утром. Солнце слепящей болью резануло по глазам. Мать заботливо прикрыла их тёмным платком, а он сбросил его.
- Не двигайся, сыночек. Рёбра тебе сломали немруды ... - голос был спокоен и сурово требователен, как всегда. Но её выдавали красные опухшие веки.
Совсем рядом кто-то затянул весёлую песню, потом завыл.
- Это несчастная Сирануш. В себя никак не придёт. Ей тоже досталось. Кабы не ты, убили бы... На двоих времени не хватило... Торопились.
Попытался спросить о Шушан, но кровяная корка скрепила губы железистой печатью.
Мать приложила руку к глазам, всматриваясь в радостную утреннюю синеву над россыпью камней.
- Арба тронулась... выспались гады. Надо позвать женщин. Может, жив ребёнок, - изящные ноздри гневно трепетали, а к ним, как весенние ручьи в низину, тянулись влажные дорожки. - Но Шушан лучше умереть...
Рука безотчётно и бесполезно повторила отцовский жест - потянулась к рукоятке несуществующего кинжала. Все ножи, кухонные и столовые, были отобраны ещё в городе. Грудь отозвалась нестерпимой болью, и он поплыл в беспамятной темноте.
Пришёл в себя от негромкого надрывного плача.
Кружилась голова и ломило бока, но пришлось встать. Далеко уковылять не смог из-за слабости.
Повезло, что женщины сгрудились над бело-красной тряпкой, брошенной на землю, и не видели его.
Моча показалась просто кипящей. Видно, пинали, куда достать могли.
Обратные шаги дались легче - пожалуй, он сможет идти, держась за материнскую руку.
Плач-причитание стих, женщины опустились на колени и разгребали почву руками, плошками. Зачем? В те минуты ему было всё равно. Появились турки, стояли, смотрели, поторапливали. Скоро вырос холмик из камней, которые обильно рождала эта земля. Сирануш веселилась, хлопала в ладоши, поднимала новые и с ребячьим восторгом швыряла их в общую кучу. Потом мама оставила часть поклажи возле могилы и повела его и безумную за руки, как маленьких. Сокрушалась о том, что хуже нет судьбы - остаться навсегда одному в чужой земле. Он запомнил её слова, которые присыхали к воспалённым губам вместе с пылью...
Более тридцати лет прошло. Ночами, лежа на кривых жёстких нарах, пытался понять, в чём виноват: в том, что слушал рассказы отца, в начале века эмигрировавшего в Грецию? Поверил задушевности мечты лечь в родную землю? Или врезались в память материнские причитания? Может, затмение нашло, когда в одесском порту он повёл семью не к родственникам, а к людям, "записывавшим" желающих вернуться в Советскую Армению? Сам не бежал из фильтрационного лагеря и позволил сыновьям остаться возле него? В том, что нет больше на земле ни его Сатеник, ни детей, убедился недавно: в одну из ночей они пришли к нему. Живые не приходят.
- Отец, что ты с нами сделал? - спросил старший Ашот, поддерживая согбенную мать. Её лицо было закрыто белым свадебным покрывалом.
- Хочу лечь в землю рядом со своими родными, - повторил он знакомые с детства слова.
И понял, что каждый шаг к "родным" возвращал его к одинокой груде камней посреди пустыни, названия которой так и не запомнил.
Васильич шумно отдышался после стопочки закрашенного чаем самогона, похрустел домашней квашеной капусткой и спросил напарника:
- Что, так и стоит?
- Стоит... только на коленях. Сутки уже.
- Вот сволочь. Чё делать-то? До начальства далеко - празднуют в зимовейке на Бирюсе. Зато явятся и спросют. Почему порядка нет? А какой порядок с сумасшедшими? Вывозили бы их - башкой тронувшихся - с территории. А чё эти, с его барака, говорят?
- А чё они говорить могут? Решил, мол, Армянин помереть. И никто не в силах сбить его с пути. Не положено.
- Так это... Он же верующий. Замполит всех тогда переписал по карточкам и лично беседовал. Верующим того... нельзя вроде по своей воле... - заумничал Васильич, наливая вторую стопку.
- Какая вера, Васильич? Ты бы на их месте верил? Вот... верят они в милость бригадира да в половник щей. Ещё в кулак старшего по бараку. Свихнулся армяшка, цирк устроил. А ты прав - отвечать нам.
- Налить? - надзиратель нацелился горлышком бутыли в сиротствующую стопку и хитровато посмотрел на напарника.
- Не могу... язва.
- Так полечи её, язву-то... Залей заразу, шоб захлебнулась. Ты к Тимошенке из второго отряда обращался? Пусть бы посмотрел. Он же спец по язвам. Научный доктор или доктор наук, как их там. До войны институтом в Москве командовал.
- Да смотрел Тимошенко.Пить запретил. Жрать от пуза тоже.
- Так тебе в самую пору рядом с Армянином становиться! - заржал Васильич. - Всё равно не жить, помрёшь хоть в компании. Да ладно, шучу. Давай так рассуждать, как замполит велел... диалектически...Кто у нас этот Арямянин?
- Греческий репатриант...
Надзиратель нахмурился и помолчал: он очень уважал образованных людей, понимавших странные слова, которыми, как горохом, сыпал замполит.
- Швейной мастерской владел. Женат, трое сыновей. После Победы откликнулся на призыв соотечественников. Задержан в Одессе. Семья - Заполярье, Урал... Он вот у нас.
При упоминании швейной мастерской Васильич поскучнел и тайком поглядел на грозный портрет в массивной раме.
- И ещё: в детстве пострадал от турок, чудом вырвался из лап карателей. Не без помощи русских вернулся на родину. После войны, как уже говорил, решил проявить...
- Ну говорил так говорил... - Васильич промокнул обильную испарину на покрасневшем лбу и многозначительно добавил: - До утра подождём, потом старшему надзирателю доложим...
Недавно он понял: пришло время подумать об отцовской обязанности - соединении семьи. Ночные тени появлялись и днём, стояли возле грунтового отвала, сопровождали тележку, дышали паром от миски пустых щей и кипятка в гнутой кружке. Они слетались к нему из вечной мерзлоты и угольной шахты, с груды камней в пустыне и вспаханного взрывами старого греческого кладбища. Он с честью исполнит свой долг, остановит жуткий размах чудовищного маятника, который разбросал в стороны свободный мир его предков. Мир, который он не знал, но в который верил.
После работы снял ветхий потник - бывшую казённую телогрейку, остатки рубашки и белья.
Вышел на мартовский пронизывающий ветер таким, каким явился в эту жизнь.
Прилипая ступнями к подтаявшему за день ледку, побродил возле барака, подобрал несколько веток.
Между безобразными строениями с зарешёченными окнами выложил на земле прямоугольник.
Ступил на свою землю и застыл в ожидании.
К ночи повалил снег. Сугробом скапливался на измождённых плечах и голове, пригибал к земле. Пришлось опуститься на колени, чтобы не упасть.
...Это бело-розовая лепестковая метель в его саду. Весенний ветер развевает покрывало и архалук любимой жены Сатеник, бросает в лицо невесомые хлопья. Они не тают на пышных ресницах и матовых щеках. А рядом, уцепившись за материнские шаровары, перебирает неуклюжими толстенькими ножками первенец Ашот.
Голоса рядом. Грязно, с неистовой злобой, ругается старший по бараку - давно обрусевший армянин Джавршян. Чавкающий удар в чьё-то лицо, падение, звук рвущейся об лёд одежды. Парок над кружкой кипятка. На голову набрасывают одеяло. Чистый смолистый запах разожжённого костра. Чуждая и чужая волна жара. Ни к чему это теперь. Он ждёт.
Вчерашний самогон был хорош. Голова совершенно не болела. Но Васильич еле сдержал тошноту при виде улыбки на желтовато-синем лице.
Прирысили санитары с носилками, подняли окоченевшее тело. У ворот уже ждал лагерный врач:
- Нужна экспериза?
Васильич посмотрел на утреннее "построение", застывшее у барака. Подумал. Санитары приготовили молоток и штык. "Экспертизу" надзиратель видел не раз, но сегодня чувствовал: не выдержит.
- Ты это, Владимир Петрович, сделай запись, как надо... Сутки на двадцатиградусном морозе - лучшая проверка.
Врач равнодушно махнул санитарам рукой, а потом вместе с Васильичем пошёл в штабную. Выпили, посидели.
Ночью надзирателю приснился странный сон. Пустыня какая-то, точно лунная поверхность в дочкиной книжке. Из-под кучи камней поднимается девчонка. Голышом, что странно. И так похожа на его любимицу Машку, что аж сердце заходится. А к ней уже спешат люди. Среди них вроде такой же худосочный старик, как вчерашний мертвец возле барака. Потом все растворяются в ослепительном сиянии. Васильич проснулся и еле унял мелкую трясучку внеочередной стопкой. Через месяц пошёл в отпуск, съездил в гости к брату, вместе с ним тайком заглянул в церковь. Помянул тридцатирублёвой свечкой старика-армянина, хоть и ни в чём перед ним не был виноват. Человеческий долг, что ли...