Аннотация: Опубликовано в Альманахе "Медианн": grimdark & dark fantasy
Ещё три года назад графство было оазисом среди пустыни бедности. Даже простонародье ело на серебре, а припрятанные кубышки, если их потрясти, отзывались ни с чем не сравнимым звоном золотых монет. Графство кичилось, подобно богатому трейдмену, торговым оборотом. На подводах вывозили мебель, сделанную горовиками. Вина, которые выдерживались болотниками, подавались королям и императорам других стран. Вейсские танцовщицы ценились многократно больше, чем драгоценный жемчуг, добываемый полурыбами.
Графство благоденствовало много столетий, но недавно всё изменилось. Всё!
Среди нищих, которые бродили по некогда благословленным землям, стали замечать чудную красавицу, которая называла себя Мерль. Она и её брат-уродец побирались, а за ними тянулся шлейф жестоких убийств. А люди почему-то легко примирялись со смертями соседей, знакомых и даже близких.
Вот и сегодня сестра с братом оказались у ворот дома почившего трейдмена Колчин.
Мерль отвесила брату подзатыльник. Пускай посильнее заревёт. От плача его веки отвисали, сочились розовым, в растянутом рту чернели кривые дёсны с одним-единственным жёлтым зубом. А сам он начинал трястись. Такому грех в милостыне отказать.
Красавица врезала по горбу брата. Он повалился на землю, забился в падучей. Изо рта хлынула пена. Зрелище самое подходящее для того, чтобы заполучить корочку хлеба. Обычные приметы голода - худоба, запавшие глаза - уже никого не волновали.
Мерль постучала в ворота. За ними от ненависти к чужакам залаяли, захрипели псы на цепях.
Похоже, что никто из хозяев или прислуги не собирался открывать. Мерль наддала башмаком по горбу и сморщилась: когда урод так верещал, у неё начинали болеть зубы.
Из-за лая и визга она не услышала, как звякнули запоры. В распахнутые створки высунулась нечёсаная голова служанки:
- Чего надо?
- Подайте хлебушка! - как можно жалобнее протянула Мерль, силясь заглянуть во двор поверх служанкиных лохм. - Три дня не ели, братик уже идти не может.
Мерль нагнулась поправить задравшуюся рвань на горбу урода, а сама ещё раз незаметно пнула его. Ублюдок вместо рёва почему-то заткнулся.
Служанка посмотрела вниз, на бившееся тело и брызгавший пеной рот, и скривилась:
- Ступайте мимо, самим есть нечего.
Мерль прикрыла глаза, потянула острым носом воздух и тихо молвила:
- Святые Отец и Мать учат, что все люди - братья и должны делиться. Хлебом, который в печи...
Тут она ещё раз принюхалась:
- И тушёным мясом в горшке. Но мы согласны на корочки вчерашней буханки.
Служанка взбеленилась:
- Согласны?! Пошли отсюда, пока псов не спустила! Ишь ты -- согласны они! Ослиный помёт, срань болотных поганцев!
- Не всем же рождаться на тонком полотне, - тихо, но с угрозой возразила Мерль, сверкая из-под густой чёлки серыми глазами. - Кто-то из брюха дохлой полурыбины белый свет увидит. А кого-то в отхожем месте найдут.
Служанка хотела ответить, но подавилась первым же словом. Замерла, нахмурила гладкий лоб. И открыла нищим странникам.
Мерль бросила взгляд на её башмаки, подняла вопросительно бровь, а потом усмехнулась.
Сразу за воротами хвалился убранством крытый дворик. В нём было полно столиков и скамеечек. Даже фонтан был. Только вместо воды в нём смердела бурая лужа, клумбы разлохматились не меньше служанкиной причёски. На серых и жёлтых плитках среди мусора шныряли жуки, над разбросанными объедками кружились мухи.
Мерль ещё раз усмехнулась и схватила за рубашку братца. Урод поднялся на кривые короткие ножонки - и лупить не пришлось, знал, говнюк, что жратвы дадут, заковылял рядом.
Служанка резко обернулась. Мерль стала утирать передником сухие глаза.
- Ждите там, - сказала служанка и указала на заросшую травой дорожку, которая вела к чёрному ходу.
- Ничего, ничего, мы и на крыльце постоим, - тонким, льстивым голоском ответила Мерль. - А если хозяюшка в кухню впустит, то у огня погреемся. В столовой на высоких стульях насидимся, отдохнём.
- А может, в спаленке на перине належитесь? - взвилась служанка.
- С разрешения хозяюшки... - тихо, певуче молвила Мерль.
Служанкино лицо стало красным, как свёкла, она шумно задышала, и странники почуяли запах крепкого вина. Но женщина ничего не сказала, резкими толчками стала открывать одну дверь за другой, и вот уже Мерль с братом оказались в громадной, тёмной и холодной кухне.
Под котлом в очаге высилась гора золы. На искусно сделанном буфете - завалы немытых блюд, кубков, кружек.
- Ах, горного народа работа, - вздохнула Мерль, глядя на буфет, который и через пыль светился лаком, сиял перламутром медальонов. - Жаль, нет больше горовиков. Всех извели, чтобы добывать руду не препятствовали.
- Неужто? - Подбоченилась служанка. - И где же ты ещё мебель горовиков видела? Или милостыню сейчас в графском замке подают?
Выражение глуповатого восхищения сползло с лица Мерль. Она вздёрнула точёный подбородок, сверкнула глазами.
В кухню ворвался порыв ветра, раздул роскошные чёрные волосы странницы-попрошайки. Почти ночная мгла затянула потолок и углы кухни. Весь дом содрогнулся и заскрипел деревянными балками, треснули оштукатуренные стены.
В зловещей тишине, такой глубокой, что было слышно, как сыплется песок в швах кладки стен, прозвучал громогласный приказ:
- Требую своё!
Служанка затряслась от страха не хуже братца Мерль, её отвисшая было челюсть несколько раз беззвучно захлопнулась, прежде чем она вымолвила:
- Сейчас... сейчас... за хозяйкой... я быстро...
И бросилась из кухни.
Братец подковылял к грязной посуде и стал принюхиваться.
В кухню спустилась дебелая коренастая дама в шелках, согнулась перед Мерль в поклоне, загорелой рукой с короткими пальцами сделала полукруг и, чуть гнусавя, сказала:
- Мой дом - твой дом, госпожа.
- Угощай! - велела Мерль.
Дама дёрнулась было, но служанка схватила её руку и повела в столовую.
Мерль быстро наступила хозяйке на шёлковый подол.
Дама стала одёргивать юбку, из-под неё высунулся поношенный кожаный башмак.
Служанка криво-косо расставила приборы на столе, даже не смахнув со скатерти крошки, ударила в маленький гонг и властно крикнула появившемуся слуге, ражему детине с маленькими, близко посаженными глазками:
- Хлеба, ветчины и вина! Вина побольше!
Слуга заморгал и затоптался на месте, но под свирепым взглядом служанки отправился выполнять приказ.
Мерль и хозяйка молчали. Можно было заметить, как у дамы дёргался глаз и тряслись руки, которые она прикрыла кружевной косынкой. А Мерль словно превратилась в изваяние, полузакрыв глаза. Она прислушивалась к чему-то.
Уродец в кухне звякал посудой. Если бы кто-то зашёл, то увидел, что блюда начисто вылизаны, крошки подобраны даже с пола, а братец сметает широким, лопатообразным языком рассыпанную муку с мраморной столешницы.
Слуга внёс припасы, которые в это время и на графском столе не часто появлялись. Выставил их на низком серванте такой же работы, что и буфет в кухне, и ушёл, оглядываясь на съестное.
Служанка кое-как развалила ножом окорок, умудрившись порезаться, и разложила куски как попало на блюда. Одну из бутылок прихватила с собой.
- Ты знаешь, почему я здесь? - спросила Мерль хозяйку.
- Да, всесильная госпожа, - гнусавым голосом, который срывался в визг, ответила дама. - Всё в твоей власти. Я повинуюсь и не ропщу.
Было видно, что хозяйка на грани обморока: её губы стали сливового цвета, а лицо посерело.
Мерль наколола кусок розоватого мяса на двузубую вилку - тоже редкость, как и мебель, в домах горожан, поводила им перед носом, спросила:
- Свинку закололи не больше четырёх недель назад. Откуда мясо, если дороги к графству полгода перекрыты? Матери подкармливают младенцев своей кровью из пустых вен; родители решают, кому из младших умереть, чтобы выжили старшие; взрослые дети варят студень из стариков.
- Не знаю, всесильная госпожа... - заторопилась объясниться дама. От страха слова слились в нечто несвязное, похожее на вой: - Супруг мой, пока жив был, то есть не знаю, жив он сейчас или нет, так вот, пока он дома был, дела какие-то с болотными поганцами вёл, и лесными вейсами тоже, он и принимал дары, а может, не дары, а плату. Ничего не знаю!
Из коридора, соединявшего кухню и столовую, послышался звук - это покатилась опорожнённая бутылка, - который сменился храпом. Кто-то подошёл к пьянчужке, крякнув, поднял её, бросил бесчувственное тело на один из ларей. Потом, видимо, присосался к бутылке, пытаясь найти наслаждение в густом осадке.
- И винцо у вас особенное, - молвила Мерль. - По цвету и запаху похоже на перебродившую плоть, которую питают вены со сладкой водицей вместо крови. Выдержки, конечно, никакой - да для такого вина она и не нужна. Ты говоришь, твой муж вёл дела с болотными поганцами?.. Хорошо, видать, вёл.
Дама отчаянно замотала головой так, что чепец сполз её на самые глаза.
- Ну да ладно, - усмехнулась Мерль. - Расскажи о себе.
Дама набрала воздуху в грудь и снова зачастила как по-писаному:
- Мои родители - плоть от плоти этой земли, чисты происхождением, никто из предков не был связан с нелюдью. Такие же чистые руки потомственных слуг приняли меня из лона матери, выходили. А вот служанка моя, вы, госпожа, её видели - криворукая и бестолковая, как овца, - она была рождена дохлой полурыбиной. Ну, из тех, что мордой на человека похожи и две руки имеют. Только странным было то рождение.
Вот послушайте: батюшка мой с инакими не якшался, гнушался их товарами и услугами, да и всем настоятельные советы давал обходить нелюдь стороной. Однажды, возвращаясь ночью из поездки к графу, увидел, что его сокольничий у пруда милуется с полурыбиной! Она, тварь, на ветви угнездилась, титьки развесила, волосами прикрылась. А сокольничий, редкостный придурок, её ручку целовал да говорил что-то приятное, отчего у рыбины титьки так и вздымались, а соски торчком вставали.
Ну, батюшка мой, чистая душа, решил посмотреть, что дальше будет, проверить домыслы, будто полурыбины стыдного места не имеют, а мечут мальков из клоаки. Ан нет! Оказывается, срам у них, как у всех баб, внизу живота, в виде кругленькой дырочки, как пупок, только распечатанный. Уж как распутник со своей полурыбиной стонали и дёргались от удовольствия! Батюшка домой приехал, переночевал и собрался графу донести на сокольничего. Только дурень покаялся, пообещал уйти из графства и годовое жалованье не требовать. Батюшка, добрейший человек, отпустил его, мерзавца.
А через какое-то время в пруду прямо светлыми днями стала всплывать эта полурыбина. Пузо у неё было необъятное. Мужики пришли к батюшке, стали просить извести полурыбину, мол, она есть порча, страх и поругание Святых Отца и Матери прямо на виду у всех. Что на пруду случилось, никто не знал. Только из резаного полурыбьего брюха выпал ребёнок, человек человеком. Женского полу. Батюшка не дал сгубить подобие людского рода, проявил милость. Вон, теперь эта милость вредит по хозяйству из года в год. Сами видели. А я, всесильная госпожа, готова ответить, хоть и ни в чём не виновата. Повинуюсь вашему слову.
- Жила-была дочка трейдмена, - начала рассказ Мерль, - холеная, обласканная, изнеженная, жадная до удовольствий. Рано повзрослела, и захотелось ей всё узнать, скажем так, о мире. Мир-то этот она весь уж перещупала, от слуг до графа и графского отца. И потянуло сластёну на лесных вейсов. Красивы их мужчины и, говорят, нет никого искуснее в постели. Нагулялась красавица досыта, до запретной беременности. Да ещё вейса к себе привязала. Опять же по слухам, их племя отличается постоянством и пылкостью страсти. Плод ветреница вытравить не смогла, тайно родила дитя. Отцу ребёнка не отдала - ещё чего, вейсы только для постели годятся, они ж не люди. Но и в дом не взяла - так и бросила в отхожее место чужого замка, где гостила.
А через некоторое время "неиспробованными" остались только болотные поганцы. Но ведь их не соблазнишь - прячутся в трясинах от человечьего запаха. Тогда любвеобильная красотка придумала использовать бедняжку, которая жила в доме из милости. Таких байстрюков повсюду полно, и старый Колчин не стал бы заморачиваться содержанием незаконнорожденной. Какая-то тайна обуздывала трейдмена, не давала ему избавиться от нахлебницы.
Красотка тайну знала, как и то, что болотники родственны полурыбам, охотно с ними любятся, ибо не страшно, последствий не будет: полурыбы ближе к людям, поганцы - к растениям. Сладострастница надевала одежду бедняжки, чьей матерью как раз была полурыбина, спала в её постели, опять же не без любовных опытов. Всё для того, чтобы пропитаться её запахом. Дочке трейдмена удалось найти болотника и обмануть его. Но всё закончилось бедой: красавица снова понесла. Виной тому особенная печать, какую оставляют полурыбины на человеке, с которым имеют любовную связь. Выходит, госпожа и приёмыш были сёстрами.
Дама затряслась, как заячий хвост, глаза закрыла, принялась молиться.
Раздались неровные шаги с приволакиванием ноги. Уродец шёл на зов.
Хозяйка дома вдруг вытащила из-за корсажа свёрточек, развернула и чуть не высыпала половину порошка из ходуном ходивших рук. Потянуло могильной вонью.
Мерль понимающе покивала.
Дама проглотила, давясь, серую смесь. Мерль налила ей кубок вина - запить яд.
Появился уродец. Его лицо изменилось, вместо отвращения теперь оно вызывало страх. Разверзся громадный рот с единственным зубом, так что стала видна синюшная глотка. Она сжалась и вдруг выстрелила мускулистой трубкой, на конце которой сверкнули костяные наросты, похожие на стилеты.
Чудовище бросилось к хозяйке, вонзило острия ей в грудь и стало, протяжно хлюпая, пить. Но женщина была мертва до того, как стилеты разорвали её тело.
Вскоре пустой наряд дамы упал на пол.
Мерль улыбалась: она знала, что в щель между косяком и дверью за пиром её братца наблюдает служанка, которая очнулась ещё во время хозяйкиного рассказа. А также Мерль было известно, что служанке ничуть не жаль своей госпожи, даже интересно. И ещё страшно, очень страшно.
- Войди, - велела Мерль голосом, которого невозможно ослушаться.
Служанка неслышно подошла к столу - башмаки-то у неё были из дорогущего сафьяна, с подошвой из шкуры пималайского пятирога, которая, как известно, не скользит, не намокает, не снашивается и не издаёт звука при ходьбе. Бешеных денег стоят такие башмаки, не то что рвань высокородной хозяйки.
Братец втянул в пасть смертоносную трубку, уселся у ног Мерль, опустил веки в гнойных чешуйках и заснул, пуская из носа зловонные пузыри коричневого цвета.
- Спасибо за угощение, хозяйка... - надменно начала Мерль, но служанка завопила:
- Я не хозяйка, нет, нет!..
- Спасибо! - отрезала Мерль. - Кто здесь дама, а кто выродок нелюдского племени, понятно даже слепому, тому, кто не разглядит вашей обуви и цвета тела. Но не торопись читать по себе отходную молитву. Ты мне понравилась. Мерзавка чистых кровей, это ж надо - скормить вместо себя другого человека. Хорошая пара моему братцу.
Мерль пнула уродца:
- Эй, ты поел? А наевшись, не хочешь ли переспать с женой?
Калека сразу очнулся и одобрительно осклабился. С его нижней губы потянулась клейкая струйка слюны и налипла на рубашку.
- Зови сюда всех, кто есть в доме! - весело сказала Мерль. - Быть свадьбе! Тебя как зовут-то, невестушка? Только не ври мне, а то плохо будет.
- Жанель, - выдавила из себя еле живая от страха служанка, она же дама Колчин, дочь королевского трейдмена Колчин и хозяйка дома. А потом вдруг осмелела и добавила: - Значит, если мы породнимся, то я останусь жива-здорова?
Мерль расхохоталась:
- Узнаю породу! Хоть на краю гибели, но о святом не забывать - о торге. Конечно, будешь жива-здорова. Только это уже не от меня будет зависеть, а от братца. Угодишь -- уцелеешь, прогневаешь - твои тряпки рядом вон с теми лягут.
И Мерль брезгливо указала на платье лже-госпожи.
Жанель скосила глаза на жениха, руки которого шарили в широких, но коротких штанах, и еле успела зажать рот передником, бросилась вон.
- Всех сюда! - крикнула ей вслед Мерль.
Через некоторое время в столовую вошли два слуги, их жёны и старшие дети. В руках у ребятишек были трещотки. Глаза прислуги округлились: на столе откуда ни возьмись появились все запасы погребка да ещё лесные сласти, ягоды и орехи.
Мерль пригласила их отведать свадебного угощения, но взрослые нерешительно затоптались на месте.
- Ты же помнишь, что с Ирис сделали, - шепнула самая старшая женщина мужу. - Оттяпали ей руку за поднятое в саду яблоко-падалицу.
- А она потом от заражения крови умерла? - спросила Мерль, от ушей которой ничего не могло укрыться.
- Простите... - прошептала женщина, не зная, куда деться от страха, и то прижимая, то отталкивая от себя мальчонку.
- Вы невиновны не только передо мной, но и перед Святыми Отцом с Матерью, - величаво произнесла Мерль. - Ешьте, пейте и веселитесь! А где же наша невестушка? Небось, трепещет, невинная? И страшится, и радуется одновременно, что скоро узнает тайны брачной постели?
- Невинная?! - зашёлся в смехе слуга, который разом хватил огромный кубок вина.
Перебродившая плоть болотных поганцев моментально сносила голову, не привыкшую к густому, как кисель, забористому хмельному.
- Заткнись, мразь! - выкрикнула Жанель, входя в столовую.
Она решительно направилась к столу, налила кружку вина, лихо опрокинула её в глотку, отдышалась, налила ещё. Ноги её подкосились, и свалиться бы невесте на пол, кабы не расторопная прислуга.
- Готовьте ложе! - распорядилась Мерль. - Да побыстрее, моему братцу после обильной еды всё равно, на ком жениться, на женщине или мужчине. Количество "невест" тоже значения не имеет. Оставшиеся сгодятся подкрепить силы новоявленного супруга.
Прислугу словно с места сдуло. Жанель завыла.
Вскоре мужчины приволокли громадную кровать, которая не вошла в дверной проём. Мерль взмахнула рукой, и они стащили перину, подушки, бельё, свалили всё в углу столовой.
- Раздевайся, - велела Мерль.
Жанель, зелёная от ужаса и отвращения, обвела столовую глазами. "Жениха" нигде не было видно. Она стала трясшимися руками стаскивать платье, не в силах унять дрожь. Каждый золотистый волосок на её теле встал дыбом.
- Выпейте ещё да придержите невестушку, - распорядилась Мерль. - Не всякая сдюжит моего братца. Точнее, ещё ни одна не сдюжила.
Слуги накатили ещё по кубку. Их глаза стали косить от пьяного безумия.
Схваченная Жанель зашлась в визге, но получила оглушительную затрещину от кого-то из женщин и замолчала, глотая кровь. Её распяли на постели.
В наступившей тишине зацокали копыта то ли осла, то ли маленькой лошадки. Но странным каким-то было это цоканье.
И все увидели - почему.
Братец скинул рваньё и расхлябанные до невозможности башмаки. На его ногах, точнее - лапищах, оказались роговые наросты. Они-то и издавали необычные звуки.
Жанель взревела громче оленя во время гона. Она первой обратила внимание на ещё одну особенность братца. Его член, увитый тяжами вен, торчал вверх. И величиной он был с молодой кабачок.
Прислуга опешила. И вино не смогло побороть изумление. Однако и мужчины, и женщины, и дети разразились весёлыми криками. Так на ярмарках подбадривают уродцев, которые, вооружённые игрушечными пиками, должны сразиться друг с другом: слепые с безногими и безрукими, злобные карлики толпой со слабоумным гигантом.
Жанель за руки-ноги держали на весу, чтобы братцу было удобнее. Хозяйка закатила было глаза, но её привёл в чувство голос Мерль:
- Постой, братец, твоя жена от тебя не убежит. Ты по-всякому познаешь, насколько она сладка.
И зловещая красавица устремила на Жанель презрительный взгляд, сказала несколько слов, словно ком грязи бросила:
- Ты и сама знаешь, что час расплаты пришёл. С первой минуты знала, как меня с братцем увидела.
Не успел последний звук её речи растаять в тишине, как раздался дикий рёв. Орали с животной силой, что есть мочи, двое. Только в одном вопле была страсть, а в другом - дикая боль. И казалось, что если эти двое замолчат, то умрут. Когда второй крик сменился хрипом, а потом затих, новоиспечённый супруг остался чем-то недовольным.
***
Мерль подгоняла постоянно отстававшего уродца: он округлился, потяжелел и часто спотыкался.
- Быстрее, брат, поторапливайся! - выкрикивала Мерль. - Фра Ковеш с темнотой ворота закроет, и до утра в общину не попасть. Хочешь заночевать при дороге?
Братец жалобно хныкал, пытался торопиться, но только ещё больше спотыкался, черпал дорожную пыль огромными, разбитыми в хлам башмаками.
Мерль подняла ветку и стала хлестать уродца, но всё напрасно: его ноги подкосились, он рухнул на утоптанную и ещё тёплую землю, откатился к канавке и свернулся клубком.
- Ну и валяйся здесь один, - сказала Мерль. - А я пойду.
Братец напутствовал её храпом.
Без обузы Мерль словно полетела по дороге, по левой стороне которой быстро закончился лес, по правой оборвались пастбища, зазолотились в закатном свете сады общины.
Мерль стала выглядеть по-другому: серые глаза посветлели до глупенькой голубизны, чёрные волосы подёрнулись рыжиной. Да ещё она развязала поясок, сняла башмаки, сгорбилась. Для пущей красоты поскребла землю ногтями, набрала под них грязи.
Заря выцвела, а из-за далёкого леса, что мрачно высился вдали, наползли сумерки. Мерль припустила бегом, звонко шлёпая по глинистой дороге босыми ступнями. Она знала, что один человек из общины сейчас наблюдает за ней в прорезь на створке ворот. И знала для чего - щёлкнуть затвором прямо у неё перед носом.
Так и случилось. Не успела она коснуться кончиками пальцев нагретого за день металла кованых ворот, как их заперли.
- Пустите пожалуйста, - громко заныла Мерль. - Ради Святых Отца-Матери... Одна я, боюсь разбойного люда и зверя. Помилосердствуйте!
- Не ври, ты сама из разбойной ватаги, - прозвучало из-за ворот. - Ступай, откуда пришла.
- Помилосердствуйте! - продолжила ныть Мерль, пока её не спросили:
- А чем расплатишься за то, что я нарушу распоряжение фра Ковеша?
- Ничего нет у меня, - захлюпала носом Мерль. - Сирота я. Родственники за работу не заплатили, сказали, что ела за десятерых. Дескать, грешно деньгами за помощь между родными рассчитываться. И сказали: ступай домой, в своё село, ищи там работу или мужа.
- Поди, тебя дядья на сеновале прижимали, - полюбопытствовал страж. - Неужто без мзды?
- А вдруг ты в тягости? - наигранно испугался страж. - У нас святая община безгрешных братьев, которые ждут пришествия Небесных Родителей. Брюхатых принять не можем!
- Нет! - завопила Мерль. - Три дня назад откровила, три дня чистая.
- Все вы так говорите, - разворчался страж. - А потом окажется, что в тягости. И Родительского Благословления не дождаться всему миру из-за вас, подлых грешниц. Или давай проверю?
- Проверь, добрый человек! - взмолилась Мерль.
- Иди в кусты, - велел страж. - Сначала покажется, что я тебя прижал, но это не так... Просто мне через твоё стыдное место сразу ясно станет, в тягости ты или нет.
- Хорошо! - счастливо крикнула Мерль, помчалась к кустам, торопливо расстёгивая и скидывая на бегу передник, корсаж, рубашку и юбки.
Молодой страж вышел из ворот, прикрыл их, с усмешкой отшвырнул сапогом нищенский передник, направился в заросли дикой вишни.
Когда стало по-настоящему темно, из кустов выбралась нагая Мерль. Медленно пошла к воротам, надевая одежду. Когда Мерль закрывала затвор, из кустов раздался шакалий лай. Мерль сморщилась и помахала ладошкой у носа - падали полно вокруг каждого селения. Все мрут так споро, что хоронить не успевают.
В одноэтажном каменном доме сияли открытые окна, из них тянуло сытным наваром, доносились звуки застольной беседы. Мерль зашлёпала к зданию по чисто выметенным плитам. На них остались ошмётки сухой глины.
Едва она открыла тяжелейшую дубовую дверь с металлическими накладками, в лицо ей пахнуло духом хорошей пирушки. У всех сидевших за столами братьев багровели лица, распаренные вином и жаром от огромного очага с гудевшим пламенем.
При виде Мерль разговоры в братской едальне стихли.
Одутловатый пожилой мужчина с двойными мешками кожи под выцветшими глазами сказал:
- Воздадим же должное Святым Отцу и Матери! Сегодня во время хвалитвы мне послышался голос: "Радуйся, фра Ковеш, заснёшь счастливым". Свидетельствую о чуде предвидения!"
Братья сложили ладони перед носами и загудели невпопад, видимо, эту их хвалитву.
- Подойди ко мне, дитя приблудившееся, - сказал фра, взял с блюда кусок мяса, обмакнул его в подливу и предложил Мерль: - Хочешь попробовать?
Мерль потянулась к куску грязной исцарапанной рукой.
- Э нет, девица... - протянул фра. - Так просто взять мясо из моих рук ты не можешь. Проявляй смирение, умерщвляй гордыню. Лезь под стол. Там и получишь награду, если заслужишь.
Мерль не нужно было повторять дважды.
Она скрылась под тяжёлой парчовой скатертью. Фра спустил под стол обе руки.
Через миг его нижняя челюсть задрожала, глазки закатились, а сам он затрясся. Из губ вырвался тонкий вой, и фра Ковеш лицом повалился на стол.
- Эко его разбирает, - завистливо молвил фра с лицом настолько морщинистым, что оно напоминало мочёное яблоко.
Жирное тело Ковеша дёрнулось несколько раз и застыло.
- А теперь ты просто должна повеселить нас, - заявил другой брат, помоложе, глядя на Мерль, которая высунула голову из-под стола. - Танцуй сначала!
Братья затянули весёленькую простонародную песню.
Мерль закружилась, скромно опустив глаза. И эта скромность раззадорила братьев пуще всего. Скоро вся едальня сотрясалась от топанья ног и задорных выкриков. И никто поначалу не заметил, что Ковеш свалился на пол, а подрясник, который был собран в складки на необъятном чреве, заалел, как будто фра вылил на себя только что выдавленный вишнёвый сок.
Один из братьев запутался в собственных ногах и рухнул рядом с Ковешем. Повернул голову, увидел мертвецкую бледность кожи, черноту искривлённого в муке рта и заорал так, что перекрыл звуки разудалых песни и танца.
Вскоре все братья окружили усопшего, точнее, убитого фра с выражением глубокого горя и ещё более глубокого страха за собственную жизнь. Уж им-то, проведшим за книгами и молитвами большую часть своего жизненного пути, было известно, кто может отважиться на такое - откусить фра его мужское естество прямо при всех братьях. Ибо прописано было в священных фолиантах: явится тварь и набросится на достойнейших, которым выпадет участь пострадать за всех.
Они молча сгрудились в плотную толпу за мёртвым телом, как будто Ковеш был способен их защитить.
Мерль оказалась против них - настороженных, готовых на любое злодейство, лишь бы спасти свою шкуру. Она тряхнула гривой волос, которые вновь обрели свой цвет - воронова крыла, и спросила:
- Кто ж из вас такой искусник в изготовлении вин? Я от одного запаха пьяна и весела. Не поднесёте ли кубок в угощение?
Любой человек, который бы услышал, как вольно и нагло разговаривает Мерль с братьями, не поверил бы своим ушам.
- Нет, кубка будет мало! - заявила Мерль. - Катите сюда все бочки, что есть! Живо!
Братья-послушники заторопились исполнить приказ, потому что иначе поступить не могли. Нечто невидимое проникло в тела, превратило в марионеток, каких водят за верёвки уличные фигляры на потеху простонародью.
В едальне темнело с каждой минутой, и это при пылавшем огне и вздутых во всю мощь лампах. Темнота лезла из углов, каждая тень загустевала, ползла, как живая.
Братья саном повыше даже молиться не смогли: Святые Отец и Мать на небе, да и есть ли они ещё на самом деле, а древняя и непобедимая сила вот она - рядом. Как они сразу не разглядели её в нищей приблуде? Опознали бы, может, всё обошлось бы. А фра Ковеш сам виноват. Сластолюбец получил по заслугам.
Тени слились в единую шевелившуюся массу, которая могла выпустить отросток и мазнуть по щеке, затылку, пробраться за ворот и куснуть кожу. Чуть-чуть, причинив слабую боль. Братья отмахивались, дёргались, чесались, переходили с места на место. И каждый знал: эти прикосновения легки только до поры до времени.
Когда послушники прикатили бочки, Мерль поразилась их количеству. Голосом, в котором боль превысила властность, воскликнула:
- Остался ли жив хоть один болотник? Или всех поганцев извели на эту отраву, которая привязывает к себе быстрее и сильнее, чем виноградное вино?
Братья опустили головы. Это было ответом на вопрос Мерль.
Она простонала, зажмурила глаза. Две слезы скатились по чумазым щекам, оставив блестевшие дорожки. Но её слабость была мгновением. Грянул новый приказ:
- Лейте на пол вино! Опустошайте бочки, чтобы ни капли не осталось!
- Знает ли всесильная госпожа, что цена этого напитка так велика, что наша община могла бы купить не только рыцарский орден, но и королевскую ветвь? - проскрипел самый старый фра, тот, который позавидовал Ковешу.
Вокруг него сразу образовалась пустота: никто из братьев не хотел оказаться заодно с человеком, посмевшим возразить Мерль.
Она подняла на него тяжёлые от слёз веки:
- Знаешь ли ты, что этот мир изначально был создан и для людей, и для вейсов в лесах, и для горовиков на вершинах. И полурыбы, и поганцы - все те, кого вы называете нелюдью, имели право быть в нём. Вы же выдумали себе превосходство - происхождение от Небесных Отца и Матери, решили стать единоличными хозяевами. И стали уничтожать нелюдь, выжимая прибыль и пользу из каждой капли крови тех, кто не похож на вас. И убивали вы не врага, равного вам. Вы изводили вредителя вроде насекомых. Презирая и брезгуя.
Сморщенного фра, вонючего от старости и излишеств, не положенных в его возрасте, прорвало речами:
- Я знаю, кто ты и какой будет наша судьба. Так выслушай же меня! Каждый в этом мире ест того, кто ниже его в иерархии, заведённой не нами. Можешь не верить, что она от Отца и Матери, не осознавать, что и ты от них - карой и наказанием за что-то.
Мерль рассмеялась. А старец всё не умолкал, то ли безумие, то ли отчаяние заставляли его торопиться, глотать слова. Братья предпочли, чтобы их спины, шеи и макушки оглаживала тьма, поэтому фра разбрасывал слова в центре едальни в одиночестве:
- Мы пользуемся жизнями тех, кто ниже нас! А если бы нелюдь была равна нам, мыслила и чувствовала, то она бы восстала или пришла с братским объятием, заняла место подле нас, согласилась на добровольные жертвы, приняла Небесных родителей как... - запавший рот фра извергал речи из последних сил.
- И вся-то вина болотных поганцев была в том, что их плоть сладка, а разум не понимал слова "война, враг, смерть"... - пробормотала Мель, но её никто не услышал.
- Выливайте вино! - крикнула она.
И каменные плиты едальни покрылись густой маслянистой жидкостью. Она просачивалась в щели, плескалась, распространяла терпкий запах, который пьянил точно так же, как если бы вино было вылито в жаждавшие глотки.
Братья перестали обращать внимание и на тьму, уже всерьёз, до крови, жалившую их, и на фра, который захмелел и понёс неприличную, святотатственную ересь об Отце и Матери.
- Веселитесь, братья! - над пьяными головами поплыл голос Мерль. - Лезьте в бочки, распарывайте себе животы, вскрывайте жилы, разваливайте шеи! Наполняйте бочки своей кровью, подобной крови Небесных Родителей! Пусть ваша жизнь придаст будущему вину силу, терпкость и аромат! А Отец и Мать даруют вам чудо Воскрешения! Восстанете и будете велики!
Братья исступлённо кромсали свои тела ножами, выдавливали глаза, разрывали рты и ноздри, разбивали головы об окантовку столешниц. Мерль хохотала, и её смех был дик и страшен, как небесный гром.
Вскоре едальня превратилась в склеп. Человеческая плоть с необычайной быстротой плавилась, растекалась, превращалась в тлен. Чёрные потёки бугрились плесенью, пенившиеся останки кишели червями. Воздух вибрировал от жужжания мух.
Мерль вышла прочь. На её шее налились чёрные шишки, волосы частично выпали, щёки ввалились. На ярком утреннем солнышке стали видны багрово-синие пятна на высохших руках, тёмное переплетение вен под хрусткой пергаментной кожей.
За ней потянулся гудящий шлейф мух.
Выйдя за ворота общины, Мерль скинула одежду, упала на глинистую твердь дороги. Она позволила блошкам и москитам жалить себя, а юрким грызунам шнырять по телу. Слетевшиеся птицы расклёвывали плоть, а шакалы глодали кости. Каждая букашка набила брюхо и стала искать пару, чтобы отложить яички и умереть.
К полудню ветер взвихрил пыль, унёс её, и под жаркими лучами солнца с томной ленью потянулась красавица Мерль. Она отыскала взглядом одежду, которую разбросала вчера, брезгливо сморщилась. Поднялась и уселась в высоких, покрытых пылью, растениях.
Скоро показалась первая телега. В ней катался и гремел пустой бочонок, который не удосужились привязать. "К фра Ковешу за вином", - решила Мерль и прищурилась, глядя на хозяина телеги, который одной рукой правил, а другой оглаживал обнажённые груди служанки, подтянутые полураспущенным лифом.
Лошадь вдруг встала.
Возница вызверился и ударил её кнутом.
Служанка спрыгнула с телеги, подошла к месту, где затаилась Мерль и стала поспешно раздеваться.
Вскоре Мерль весело шла по дороге. Чужая одежда ей велика, но ничего. Никто не посмеет пожалеть для неё платья по размеру. Сейчас она поднимет пинками засоню-братца. Уродец шустро побежит за ней до селения. В нём полно тех, кто до холодного пота, безвольного подчинения и могильного безгласия боится сестрицу Чуму и братца Голода, кто на всё готов, чтобы они не заходили на подворья. Но ничего не поделаешь, людям придётся принять их в своих домах. Ибо заслужили.