Аннотация: Продолжаю писать Свою Дальневосточную Мифологию. Теперь в стиле "1000и1 ночи" :)
Восток
Узор в далеком небе душистым дымом скраден.
Окрестность безымянна, прошедшее стирая.
Мир - это лишь скопленье размытых, нежных пятен.
Любой поток здесь - райский, и всякий - житель рая.
Борхес (пер. Б.Дубина)
Сначала небо: искры, алмазы в темных салфетках листьев над головой. Когда попросят сказать про город, отвечу - квартал домишек спрятался в тени небоскреба, улица ныряет вниз, в траве торчат черными динозаврами якоря. Меня беспокоит море, какого тревожного синего цвета вода, как ее много.
Теперь о лицах. Слова и лица здесь схожи. Тяжелые подбородки; из-под тяжелых век глядят они немигающими зрачками хищников. "Нам поручили президент и правительство". Брр! Нет, я имею в виду мокрую остывшую кожу. В комнатах кондиционированный холод. Истуканы-охранники. Щелчки фотокамер. Пресс-секретари.
Зажаренные солнцем крыши кажутся крохотными с такой высоты, ищу в музейном саду каменную черепаху с покрытым письменами панцирем, но из окна не видно музея. Что ж, значит, завтра. Tomorrow. Мои дела таскать сумку с объективами, ходить по раскаленному асфальту, куда впечатывается каблук. Когда меня спросят про людей, скажу: Джим. У него легкий шаг, кроссовки и клетчатая рубаха ковбоя, и кажется, он один в этой пиджачной своре знает, что теннис - просто спорт, а не часть имиджа.
- Джим! Тебе не всё равно, кто победит?
- Победит разум.
- Джим! Можно спросить? А что за знаки на черепашьей спине?
- Это будущее. Китайцы верили, что земля плоская, а небо - сфера. Панцирь - небо. Для них черепаха образ. Модель мира.
- Китайское будущее седьмого века?
- Да.
- А для нас, в двадцать первом, просто боди-арт?
- Умничка. Ты напиши так в своей газете.
- А я не из газеты, - говорю я. - Так кто же победит, а, Джим?
Мосты, дороги, гостиницы. И деньги, деньги. Как этого не поймет белобрысый гидрограф, веселый и непохожий, азартно сказавший им про невозможность газовой трубы на здешнем шельфе. Так рассуждают в длинном зале за фуршетным столом. Он прав, да, но прогресс непоколебим. Мир надел галстуки и аккуратно постригся не для того, чтобы слушать частные мнения. "Вы странные люди", - говорю я им невпопад. - "Хотя бутерброды с икрой вкусны и хороша водка".
Ухожу незаметно, растворяюсь в воздухе.
Теперь я здесь, в двухэтажном домишке с флигелем и садом.
Реки, озера, моря и холмы: карта, the map. Коричневый старый глобус на столе. Джим в кресле уткнулся в большой альбом "Разноцветной Азии". В окне красный и золотой вечер, расплавивший небоскреб, антенны крейсеров, мачты телевышек.
Дом окружен с четырех сторон якорями и защищен черепахой. Снаружи его стены тоже в письменах, только бронзовых. Я пробую эти слова губами: "об-ще-ство", "ге-о-гра-фи-че..." Приниженный шелестящий звук, как будто листаешь книгу с инвентарной наклейкой на корешке, 1891, типография Саблина, листы пергаментно шуршат, ложась один на другой. Такой же лепет слышу в хмурый день на крыльце, когда с крыш, с перил, с якорей вода течет в траву музейных газонов. Здесь это называется моросью - не дождь, а как серебро сквозь сито.
Бежать сквозь шитый водой ландшафт прямо под пагоду с византийским шатром, с двуглавым орлом на макушке, и думать - плохо! Всё плохо! Он мне нравится, правильный человек другого мира и обычаев, но зачем вслух читать стихи Киплинга, мучить рассказами об истории и фортификации, про адмиралов, их бакенбарды и здешнюю славу.
Он мог бы вдохнуть свободы со всей силой? Один раз, как испугавшись, сказал: "Твой унисекс убивает", а так - только его улыбки и веселые клетчатые рубахи вне службы...
Вода валит с неба потопом. Вокруг меня на стенах та же бронзовая клинопись по-русски. Сия триумфальная арка построена в честь Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича, бывшего проездом в Японию, всё тот же 1891. Я думаю: мальчиши-плохиши притащат свою трубу из-за гор. Они исчертят пейзаж мостами, утыкают город башнями пятизвездных гостиниц. Часовня-арка станет ненужной игрушкой. Каменная черепаха в музейном саду увидит еще один обновленный мир.
Я щелкаю на компьютере "косынку", а книжка, которую подарил Джим, лежит на коленях. "Подробный список чудес, составленный в эпоху мира и благоденствия", называется она. В Краю Длинных Рук люди ловят рыбу прямо с морского берега. Небесная лошадь напоминает белую собаку с черной мордой. Тин-Фен, живущий в стране Волшебной Воды, похож на свинью, у которой спереди и сзади по голове. Син-Дзен - загадочное существо, его обезглавили за то, что подняло бунт против богов.
- Так что будет завтра, Джим? Ты-то хоть знаешь? А?..
Утро полно свежести, ожиданий.
Причал, доска, на которую, поборов страх, надо встать, чтобы тебя подхватили руки. Катер зовется "Смелый" или "Тайфун". Ты серьезный человек, Джим, ты исследователь, и теннисист, и военный, тебе идет любая твоя форма, но как она тебя держит. Джим - это Джи-Эм, только и всего, моё изобретение. Геннадий Миттельштерн, капитан-лейтенант гидрографической службы флота, - так громоздить могут только бледнолицые. Так что выдумка прижилась: Джи-Эм.
Мы крейсируем вправо-влево от параллели 42.40. Так сказал механик, не став прятать усмешки. Команда знает: капитан ищет дальневосточное гнездо своих русско-немецких предков. Усадьбу, какой-нибудь намек или память о ней, ее разорили в 20-х. У Джима в руках цейсовский бинокль. Улыбка - оскал. Выгоревшие волосы. И красная полоса сожженной солнцем шеи.
Наплававшись голышом, сижу на огромном, как черепаха, камне. Здесь только камни, казематы и ветер. Джим поднимается ко мне и что-то кричит в восторге. "Смотри", - показывает на изогнутую спину бетонного монстра в траве. Безглазого, с пустыми бойницами, откуда когда-то торчали пушки. "1891" - читаю над аркой входа. Вы сговорились, это у вас какая-то священная дата творений.
"Смотри ты", - говорю я. Там нет ничего особенного: моторная лодка шлепает в широкое золотое сверкание к горизонту. И тянет свежестью по воде на закате.
Мы в тесной каюте с круглым иллюминатором под потолком. Смешался крепкий коктейль, гидрография, ложь, мосты, коньяк, лампочка-лампадка, которая светит на снимок. Красавец офицер, брови соболем, молодая жена с ним в обнимку. Кокарда, твердый картон на плечах, но правнук и прадед не похожи ни капли.
Может, действительно, он безумен? - думаю я, слыша, как сладко бьется сердце.
- Я найду, - говорит он. - Фундаменты, хоть что-нибудь, эй!
Джим наклоняется ближе. Сейчас он мальчик с безвольным пьяным ртом, глаза красные, блестят. Он говорит четкие матерные слова всем теням большевиков и новому российскому империализму. Ладонью проводит мне по лбу, по макушке. По моим азиатским волосам, так зовет он эту черную копну.
Найдем, Джим. Это такая игра: искать.
- Все вы странные люди. Но мы друзья, Джи-Эм?
- Кто ты? Я пьян. Ты двоишься, ты играешь со мной. Кто ты, как твое имя? Нежная Ли Линн? Серьезный Вонг Хок-Хо? Кто ты?
- Я Тин-Фен. Я о двух головах, - смеюсь я. - Я белизна всех весенних цветов в закатной чаше долины Вэй. Я Ти-Джан, волшебная красная птица Небесных гор. У меня шесть ног и четыре крыла, но нет ни лица, ни глаз. Ах, Джим, тебе важен пол, возраст, род занятий, анкета. Вот карты, the cards. Вытяни свою. Шестерка пик! Есть вещи, которых не знать тебе никогда, Геннадий.
Мне говорили, что видеть много воды - это что-то значит. Но как дышать в несущемся мимо и сквозь нас воздухе. Если меня спросят, что это, - я не смогу ответить. Джим поймал в рамку рук, вцепился в леер, прижал к борту, целовал над летящим потоком. Было непонятно, кто летит, всё, или только мы вместе с дребезжащим железом. "Губы обветреют, холодно", - говорю я. - "Нас увидят". Ветром кувыркнуло его фуражку и бросило куда-то за спину. Молча, всё делалось молча, только злей и требовательней становится его рот. И глаза: яркие, василькового цвета глаза, они мне обещают восторг и гибель.