Лысенко Сергей Сергеевич : другие произведения.

Летуны (книга)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.40*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В книгу Сергея Лысенко вошли летуны - маленькие рассказы и миниатюры, которые выигрывали в литературных конкурсах "Пневматика", "Акуна Матата" и "Пот Сознания", а также занимали призовые места на других конкурсах постмодернизма и абсурдизма.

СЕРГЕЙ ЛЫСЕНКО

ЛЕТУНЫ

Сборник рассказов

Харьков

2011

   208 страниц, обложка мягкая(лён), 280х210мм.
   Цена - 50 грн. (6 долларов, 200 рублей)
   Почтовая пересылка(заказное письмо): Украина - 5грн., Россия - 140 рублей, Остальной мир - 5 долларов.
   Заказать - slysenko@ukr.net
  
Обложка [Изя Шлосберг]
  
[]
  
[]
  
[]
  
[]

Автор и редактор

Сергей Лысенко

slysenko@ukr.net

http://zhurnal.lib.ru/l/lysenko_s_s/

Обложка

Изя Шлосберг

http://www.artfact.net/izya/bellart/gallery00.htm

Верстка

Наталия Цыгичко

naomi4ka@list.ru

  
   Сергей Лысенко -- один из главных постмодернистов современности. Его литературная деятельность нанесла приверженцам соцреалистических и фантастических школ урон, исчисляемый миллионами байт и клеток серого вещества. Исследователи его творчества утверждают, что фамилия Лысенко уже стала нарицательной. Критики заявляют, что его произведения невозможно читать, но все равно читают. Поклонники цитируют его на форумах и в блогах.
   В книгу вошли летуны - маленькие рассказы и миниатюры, которые выигрывали в литературных конкурсах "Пневматика", "Акуна Матата" и "Пот Сознания", а также занимали призовые места на других конкурсах постмодернизма и абсурдизма.

ЛЕТУНЫ

ИМЯ РОЗЫ

   Папа часто спал с книжкой, а потом родился я.
   Я выбрался из-под обложки на свет, закричал петухом и подбросил в воздух чепчик. Была ночь, я появился не вовремя. Папа проснулся, ущипнул себя и снова в подушку уткнулся. Он храпел и поглаживал книжку. Ее звали Розой, и она была мне мамой.
   Пришло утро, я все орал, и отцу пришлось захлопнуть книгу. Я сделал первые шаги по страницам, догоняя Вильгельма и Адсона, которые ехали в аббатство. Позднее я встретился с ними в скриптории, и они стали моими первыми и вторыми друзьями.
   Сердце отца оказалось склонным к измене: каждую ночь он спал с новыми книгами. Его объятия были крепче кофе с коньяком, но нас с мамой не было в них. Анны Ярославны и Роксоланы оттеснили Розу на полку.
   Я рос сорняком и снимал монастырскую паутину - никто меня не облагораживал и не подсаживал. Вильгельм и Адсон расследовали серию монашеских смертей, ни первому, ни второму не было до меня дела. Монахи, кормившие меня грудью цыпленка, умирали как мухи. Это никого не устраивало.
   В аббатстве становилось опасно, говорили о книгах, которые убивают. Я перестал посещать скрипторий и выходить из кельи, а затем и вовсе выбрался из книги. Было бы обидно погибать в таком возрасте, тем более что пора было идти в школу.
   Я положил бутерброд в пенал, завернул его в тетрадку и попрощался с отцом. Недавно проснувшись, он искал закладку в Жанне д'Арк, которая потягивалась рядом. Ее обложка была неприлично раскрыта - она ничуть не стеснялась молочно-белых листов.
   Вскоре я оказался в классе - глаз украшал фингал, а снежки таяли на куртке и стекали на галифе. Надо мной тотчас принялись издеваться все местные инквизиторы, а особенно усердствовал учитель.
   - Грузите диогенов бочками, - говорил он нам. - А ты! - Он рисовал линейкой пентаграммы перед моим оплеванным лицом. - Ты сделаешь мне хоп!
   И я делал ему хоп под ржание теть, набежавших из учительской. Я боялся его: любая земля, по которой он шел, всегда оказывалась пухом.
   Иногда я возвращался домой и снимал Розу с полки. Я переносился в аббатство, где встречался с Адсоном. По его словам, Вильгельм вышел на след убийцы, и вот-вот схватит того за рясу. В ожидании развязки я гулял по монастырю, а выжившие монахи подкармливали меня копченой грудинкой.
   В школе я подобно летчику испытывал гонения. Торквемада с лицом учителя издевался больше других, а отец спал с новыми книгами.
   Выход мне подсказала Роза. На её страницах Вильгельм наконец-то нашел ключ и открыл истину. А главный злодей научил меня, как быть.
   Я пропитал ядом страницы книги. Справочника по погрузке диогенов. Учитель постоянно слюнявил пальцы, когда листал его.
  
  

В ШКОЛУ

   Когда я был маленьким, я был умнее. Я понимал язык зверей и язык грибов. Я понимал много чего ещё.
   Моим лучшим другом был заяц. Я называл его Высоцким. Также я дружил с грибом Атомом, с собачкой Зикой и белочкой, которую никак не звали. Я любил кошку Наташу, а она меня - нет. Она царапала меня и кусала до крови.
   Ещё я любил маму Наташу, но она тоже кусалась и царапалась, когда я любил её. Нет, кошка Наташа не была моей мамой. Она была нашей однофамилицей и была красивой.
   Моего папу все называли жлобом, даже мама, Зика и Наташа. Сам папа считал себя пацаном, хотя был лысым и был кабаном. Он никогда не играл со мной, только царапался и кусался. Однажды я попал под колеса его машины по имени Джип. Папа едва успел затормозить. Он сильно побил меня, а мама сильно накричала. Я так обиделся, что ушел в лес, где жили мои друзья.
   Мои друзья поддержали меня в трудную минуту. Они рассказали, как отомстить родителям и их черному Джипу. Маму звали Наташа, а папу - Арчибальд. Я записал их имена на руке, чтобы не забыть.
   Ещё в лесу жили бабушка с дедушкой. Их имена были старше их самих. Бабушка с дедушкой смотрели старые советские фильмы. Они называли папу жлобом и любили дочку Наташу, которая всегда царапалась и кусалась при встрече.
   Когда бабушка с дедушкой увидели мои синяки и мои переломы, они взяли оружие и вышли из леса. Я понял, что папе и его Джипу не поздоровится. Жалко, что я больше не видел бабушку с дедушкой.
   С тех пор никто не копал картошку. Огород простаивал. Посреди него простаивала огромная груша по имени Гнилушка. Звери и грибы считали её своим богом. Они просили у Гнилушки, чтобы та вернула бабушку с дедушкой. Заяц Высоцкий приносил ей жертвы. Это были курочки и автомобильные колеса. Как-то Высоцкий притащил целый самолет, который упал поблизости. Собачка Зика и кошка Наташа сильно накричали на него, однако оставили самолет в покое.
   Через несколько лет возле самолета остановился папин Джип. Через несколько лет папа вылез из него. Он стал ещё толще и обвешался цепями. Он прокричал, что пора идти в школу. Я сидел на Гнилушке и молча ел груши. Папа никогда не заметил бы меня, если бы не тявкнула Зика и не мяукнула Наташа. Предательницы. Они спустились с Гнилушки, чтобы потереться о папины кроссовки.
   - Сученок, - сказал мне папа, - я долго буду ждать?
   В отличие от Зики и Наташи, я не собирался разговаривать с ним.
   Папа так рассердился, что полез на грушу. Мне стало страшно. Но Гнилушка не зря была нашим богом. Она сбросила папу с себя. Он полетел вниз со сломанной веткой в руках. Он ударился спиной о самолет. Звери и грибы обрадовались. Подойдя к Джипу, мы сильно поцарапали и покусали его. Напоследок заяц Высоцкий снял колеса, а гриб Атом заразил машину грибком.
   Позже пришла мама Наташа. Она вообще не умела лазить по деревьям. Мама сказала, чтобы я слезал с Гнилушки по-хорошему. Она отведет меня в школу и поможет сделать домашнее задание. Её предложение было заманчивым, но я отказался. Белочка сказала, что в школе плохо.
   - Оставайся с нами, - сказал заяц Высоцкий, - здесь самая лучшая школа жизни.
   Мама рассердилась и растоптала Атома. Вот так я потерял друга. Я заплакал, а мама подумала, что начался дождь. Дождя она жутко боялась - у неё текла тушь и портилась прическа. Она сцапала Зику и Наташу и умчалась домой. Кошка с собачкой вскоре вернулись, мама - нет.
   Осенью на нас падали листья, а зимой - снег. От холода мы прижимались друг к другу, и наша дружба крепчала. Весной Гнилушка обвенчала зайца Высоцкого и безымянную белочку. Мы поиграли в свадьбу, после чего молодожены отправились в свадебное путешествие. Вот так я потерял ещё двух друзей.
   Тем временем гриб Атом выздоровел. Он стал злобным и перестал быть моим другом. Он спросил, кто его растоптал в прошлом году.
   - Мама Наташа, - признался я. - Но я все равно люблю её, потому что она моя мама Наташа.
   Гриб Атом сказал, что отомстит ей. Я умолял его не мстить, однако Атом был неумолим. Он забрал все желуди, которыми я угощал диких кабанчиков, и ушел мстить. Вернулся раненым - папа расстрелял его до крови.
   - Я бросался в Арчибальда желудями, - сказал Атом. - Я выбил ему стекла в очках и зуб мудрости. Если бы не бронежилет, я выбил бы ему сердце.
   Гриб Атом снова умер. Мы закопали его под Гнилушкой.
   На следующий день залаяла Зика. Она сказала мне, что нас окружили люди в масках. Она сказала мне, что ими командует папа. Мы залезли на Гнилушку и увидели ниндзей. Мы увидели новый Джип папы - сына первого Джипа.
   - Твой отец зовет меня, - сказала Зика. - Он мой хозяин, поэтому я должна его слушаться.
   Собачка Зика снова предала меня. Я остался только с кошкой Наташей, которая никогда меня не любила.
   - Наташа, - сказал я, - если ты мне поможешь, я женюсь на тебе.
   Наташа рассмеялась и тоже предала меня.
   Потом начался неравный бой. Ниндзи легко сняли меня с Гнилушки и бросили в воронок. Я не зря готовился к худшему. Воронок остановился перед школой. Главным здесь был директор. Он был гномом, то есть был вооруженным и бородатым. Он приказал снять с меня наручники и дал ручку.
   - Меня зовут Дурином Бомбуровичем, - сказал директор. - А это моя школа.
   Мы зашли в пещеру. Школа располагалась под горой, на которой простаивал город. По туннелям бегали большие и маленькие дети. Непохожие на меня, чистые и безусые. Заканчивалась большая перемена.
   - Я знал Арчибальда, - сказал директор. - Мы с ним торговали мифрилом.
   Дурин Бомбурович завел меня в пустой класс, где простаивали мои родители. Папа был все таким же жлобом, а мама не любила меня.
   - А вот и наш ублюдок, - зачем-то сказал папа.
   - Не говори так, - сказала мама, разглядывая свои ногти.
   Я тоже принялся разглядывать её ногти. На них были нарисованы морские пейзажи и сосновый бор с мишками.
   - Вы злодеи, - сказал я.
   Мама наконец оторвалась от ногтей, а папа подавился ухмылкой.
   - Давай на "ты"? - предложил мне Дурин Бомбурович. Также он предложил мне тетрадки и учебники.
   Он усадил меня за парту.
   - Не далеко? - сказала мама.
   - В самый раз, - сказал папа. - Я сам сидел на галерке.
   - Аналогично, - сказал директор. - Я раздражал учителей своей бородой и силой.
   Я не понимал, о чем они говорят. На Гнилушке было удобнее сидеть, чем за партой.
   Перед началом урока дети вытеснили посторонних из класса. Дети были самыми разными, мальчиками и девочками. Я прикидывал, с кем можно подружиться. Однако никто не смотрел в мою сторону.
   А затем мой друг начал урок. Это был заяц Высоцкий. Поседевший. Без зубов и обручального кольца. Я с трудом узнал его.
   - Высоцкий! - закричал я.
   - Малыш, - прошептал заяц, - Гнилушка по-прежнему в моей душе.
   Мы крепко обнялись, посолив друг друга слезами. Дети зашумели, призвав директора.
   - Что тут происходит? - спросил Дурин Бомбурович, заглядывая в класс.
   Но уже ничего не происходило. Высоцкий учил нас, как снимать колеса Джипа.
  
  

ДЕТИ МОИ

   Мои дети - самые лучшие. Не проходите мимо. Посмотрите на них. Вслушайтесь. Изучите...
   Я дал им голоса птиц. Дал им глаза птиц. Дал хорошего пинка.
   Они вышли лицом. С тех пор ходят вокруг прилавка.... Мать их за ногу.
   Я матерюсь на них, иначе - никак. Я должен подготовить их к этому миру. Или войне.
   Главное, кричать погромче.
   Если слова не помогают, я использую ремень. Если я без штанов, тогда беру прут.
   Нужно бить детей, пока они маленькие. Побольше кнута, поменьше пряника. Иначе они вырастут толстыми. Где тогда брать еду за рога? Разве вы хотите остаться без пропитания?
   Мои дети уже большие. А ведь никому нет и пяти. Например, Светлану четыре, но он выше меня на голову.
   Я вложил в него душу. Светлан - моя гордость.
   Пощупайте - только кожа и чуток костей. Никакого дерматина. Кость слоновья, без балды.
   Светлан практически не ест и выдерживает продолжительные побои. У него пока нет зубов, чтобы кусаться. Не плачет, он настоящий мужчина. И плохо говорит.
   Купите его! Всего лишь тридцать серебряников. Светлан прекрасно моет полы, ему не обязательна вода или тряпка. Он пылесосит своим ходом и снимает яблоки с соседских деревьев. Научен копать картошку и клады. Знает, что такое любовь. Я тренировал его по ночам.
   Светлан невероятно сильный. Он защитит вас в драке, подставится под нож, бросится под колеса.
   Только не балуйте его. Бейте почаще и посильнее.
   Он такой огромный, что не боится прута. Купите специальную биту. Светлан выстругал её голыми руками.
   Вы не пожалеете о потраченных деньгах.
   Я даю вам гарантию и гармонию. Если Светлан перестанет слушаться, верните негодяя обратно. Я выведу его на чистую воду. Я знаю всякие штучки.
   Вы получите компенсацию или другого ребенка.
   У меня самый лучший выбор. Вот взять Алешу. Как вам девочки? Отличные помощницы во всем. Не пьют и не курят. Не ругаются даже про себя.
   Алеша безотказна и ласкова. Я вылепил ей крутую грудь и тяжелые бедра. На неё ушло много жвачки. Я устал разжевывать... А глаза, вы видели эти глаза?
   Ладно, Светлан так Светлан. Могу вам завернуть. В принципе, он может завернуться сам. Он так хорошо сложен, что помещается в чемодане. Не прочь посидеть в кармане или в кульке.
   Вот эта бита - все, что ему надо. Прикладывайтесь почаще, не ленитесь. Светлан отблагодарит вас...
   Что? Я не верю своим ушам. Вы первый, кто возвращает товар. И чем же вам не угодил мой ребенок?
   Нет-нет, я заменю, никаких проблем, но...
   Хорошо...
   Предлагаю Светлана. Он ведь понравился вам в профиль? Ему нет и пяти, а он уже разбивает стекла. Даже очков. Биту, так и быть, я отдам бесплатно...
   Ну, мы же взрослые люди...
   Кто же прогневил вас? Центаврий? Зима? Хесус? Где этот гаденыш?
   Ах, вы ещё сами ребенок? Так мы тут все такие, в душе. В ванной.
   Берите Светлана. Я сделал ему замечательный ёршик на голове, а его ушами можно резать салями...
   Вы, видимо, шутите. Конечно же, вы шутите! Вы не можете приходиться мне сыном!
   Мои дети растут как деревья и ни капли не похожи на кусты. Они сбиты как сливки...
   Вот вам пряник, давайте разъедим его и успокоимся...
   Только не надо кусаться! Уберите свои зубы.
   Ай!..
   ...
   - Я развею по ветру твои тридцать серебряников, отец.
  
   Записка, найденная возле тела детоторговца:
   "В пятницу я видел раздавленный пряник на дороге.
   А человек по имени Хесус вытирал столы в пьяном кафе.
   Он хотел меня остановить, но его голос был слишком голодным".
  
  

МАЛЬЧИКИ ИЗ ПАЛЬЧИКОВ

  
   Действующие лица:
   Степансон - распальцованный бригадир;
   Дживс Вудка - собирательный образ его потерянных пальцев;
   Иваний Валетов - рабочий из бригады Степансона;
   Сатурния Валетова - жена Ивания, тронутая пальцами Степансона.
  
   Лай жены ближнего моего раздавался из-за ширмы.
   - Там кровать, - написал ближний ручкой на обоях. - Сатурния лежит на ней как мгла.
   И мы пошли юзом прочь, прямо по сухому льду. В этом доме его было предостаточно.
  
   Я кричала не своим голосом, распиналась на четыре стороны.
   Мать моя подземная, не огрешится фамилия наша, - бормотала я, а затем разбрызгивала крик по комнате.
   Муж снова притащил его на горбу, сюда, в нашу комнату. Он украл нового Дживса Вудку на работе. Теперь они хороводили вокруг шкафа, шуршали ухмылками и сопели подобно грифонам. Парочка слаще хрена и редьки. Между нами была только ширма: их пропахшие покером и рыбалкой мундиры, и я - в запахах летних снов.
   Я, моя душа и тело от сережек до ногтей - мы все не выдержали. Я затявкала, как учил отец Лидия, полной грудью, выдувая воздух из подвала легких, где ещё трепыхались прошлые поцелуи. Большинство из них были старше романа с моим мужем - Иванием Валетовым.
  
   Новый Дживс Вудка вырос в нашем цеху благодаря пальцу бригадира Степансона. Палец потерялся в столовой во время нарезки хлеба на спор: чик - и бригадир покатился к сандалиям рабочих, оставив на столе кровь, машинку и обручальное кольцо.
   - К этому все шло как по маслу, - шепнул Степансон, когда я выносил его из столовой на руках. - Сейчас начнется, Иваний. Как бы мало никому не показалось!
   Рабочие убивались за золотое кольцо и четырехколесную машинку для нарезки хлеба, а также всего того, что попадется под руку. Она стоила целое состояние, честно говоря, мы с Сатурнией о такой давно мечтали.
   - Ничего, вырастет новый, - успокаивал меня бригадир, когда я раздумывал, не вернуться ли в столовую, чтобы посражаться за машинку. - А вот жена отчитает, будто Мальчика-с-пальчика.
   Как только я посадил его на ветки фикуса, звонок позвал меня в цех. Я не чувствовал ничего, кроме голода и досады, даже гадившие сверху голуби не раздражали мою слизистую. Под ногами хрустела земля и хлюпала кровь - этого добра наносили из столовой.
   В такую благодатную почву и пустил корни выкинутый палец Степансона. Следующей была стрела, а потом все было пущено на самотек. Существо по имени Дживс Вудка росло по рабочим часам, а мы поливали его бранью и слезами - нас не кормили зарплатой который день.
   - Наш Дживс уже почти большой, - говорил бригадир, подмигивая мне локтями. - Глянь, какой у него буферок.
   У бригадира был новый палец, маникюр и кольцо. Всем своим видом он предлагал мне украсть Дживса Вудку. А я не девица, чтобы долго ломаться.
  
   Воз любви ближнего моего был и ныне там - на берегу моря огней. Мы сидели как влитые между весел и парусов, а из воздушного коридора доносилось гавканье. Эта Сатурния, она не была подарком. Я знал от своего предшественника, что её пятки пахнут мышами, живот всегда урчит от молока, а тело помнит пальцы Степансона.
   Когда-то он подкатил к ней на ватных ногах. Его поцелуи сочились медом, он и шага не мог ступить без слюнявчика. Толпа жужжала на него пчелиным роем, но Степансон укрыл Сатурнию собственными волосами и забрался дальше дозволенного.
   Его пальцы были мокры от её сока.
   Сатурния извивалась на багажнике пассажирского велосипеда. Близорукое мандариновое лицо Ивания Валетова нарисовалось на горизонте гораздо позже. И только после этого появился первый Дживс Вудка.
  
   Я готовила на кухне такси-фри в легковом соусе, нарезала фабулу и прожаривала цвета. Настроением можно было делиться со священниками. Моя душа свернулась кошкой и мурлыкала мелодию падающих деревьев. Я так увлеклась, что прозевала дверные аплодисменты и топот ног.
   - Этого Вудку я украл на работе, - сказал Иваний, ловя зубами кусочек фабулы. Его липкое от пота тело собрало всех окрестных мух. О запахе лучше промолчать - на улице уверенно стояло лето.
   Гость, напротив, приятно пах сеном и брынзой - волосы были уложены как стог, а молодое лицо переливалось молочными реками. Кого он мне напоминал, я поняла только после медового поцелуя.
   - Проклятый насильник! - заорала я. - Рана от твоего пальца до сих пор не затянулась.
   Дживс Вудка отпрянул, муж недоуменно подергал плечами и потащил своего приятеля на рыбалку.
  
   Предыдущий Дживс тоже не появился бы без Степансона. Директор-крокодил откусил несколько пальцев бригадира, загоравшего на цеховом пляжике в рабочее время. Один палец удалось вырвать из пасти и закопать по всем похоронным правилам. Уже наутро головка Дживса Вудки показалась из песка.
   - Слезьте со своих станков и посмотрите на него всего, - говорил Степансон, на раненой ноге которого уже начали расти ногти. - Как наш суслик засуслился!
   Мы парковали наши станки, захлопывали двери и шли по цеховому бульвару к бригадиру, шаманившему около первенца.
   - Я назову его Дживсом в честь Дживса, - кричал он мне на ухо. - А ты покажешь его своей жене. Обещай, Иваний...
   Жене не понравилось. А ведь чтобы украсть Вудку, я полночи просидел под водой. Мне никогда так не хотелось воздуха как тогда.
  
   - Раздели ближнего своего, - наставлял меня на путь истинный Степансон, - на две части. А лучше на три.
   Дело было в цеху во время кормежки ругательствами. Я не понимал, куда приложить его слова, но сейчас, видя готовность Ивания разорваться на части между мной и женой, покером и ужином, до меня наконец дошло.
   Воз по-прежнему стоял там же - вокруг не было воды и ветра. Мы били веслами о землю и слушали лай Сатурнии, что запутался в вялых парусах.
   - Тебе поможет Сатурния, - говорил мне Степансон. - Она помнит мои пальцы.
   Как оказалось, пальцы бригадира она помнила слишком хорошо. Помощи ждать было неоткуда. Я достал пилу из нагрудного кармана.
  
   - Ты хороший работник, Иваний, - говорил мне Степансон, - но мне не нравится твоя темная половина.
   Бригадир был расистом. Не за это ли ему откусил пальцы главный крокодил?
  
   - Встань и иди, - сказал отец Лидия по телефону. - Пока Вудка не сделал это.
   Я выскочила в коридор и увидела пилу в руках Дживса Вудки. Мать моя подземная! Я залаяла так оглушительно, как только могла.
  
   Лай жены ближнего моего стал громче, хлопнули паруса, и воз любви тронулся к морю огней. Мне вдруг расхотелось распиливать Ивания на части.
  
  

MIDSUMMER MAN

Всем тем, кого так и не нашли в капусте.

Слизню, недостаточно липкому для этого мира.

  
   1.Дети капусты
   Сюда всегда идут родители. Грядки истоптаны крест-накрест. Папам и мамам позарез нужны дети. Дети облагораживают, придают необычный вкус и блеск. Попробуйте представить родителей без детей. Им не уступают место в транспорте. Их не пропускают без очереди. Им заказан путь на детские площадки. Над ними смеются. Поэтому родители постоянно топчутся здесь. Они ищут своих детей в капусте. Они вскрикивают и подпрыгивают, когда находят похожих на них мальчиков или девочек. Папа швыряет ребенка высоко в небо, а мама вставляет грудь ему в рот.
   Но иногда родители проходят мимо заветного качана. Везет не всем. Ребенок подсказывает им маршрут своим плачем, но папы с мамами часто глупы или рассеяны. Случается всякое. Вот Слизня не нашли. Даже господин Аист, который прочесывал грядки после родителей, не увидел его. Слизень рос в листах, он отрастил себе длинные ноги и широкие плечи. Побратался со слизнями. Когда у него появилась борода, слизни короновали его. Они смастерили ему корону из кочерыжек.
  
   2.Короли и капуста
   Слизень не был единственным королем на огороде. Здесь обитали корольки и короеды. Копошились огородники, которые считали себя королями. Шлялись родители, каждый второй - король, каждый первый - королева. Даже господин Аист был королем. Так что Слизню жилось непросто. Его королевство помещалось на ладони, в кармане или под шляпой. Рота слизней и несколько сложенных вчетверо капустных листов. Хорошо, что у Слизня имелась черепашка на плечах. Она варила, пускай и медленно. Благодаря ей у него вскоре появился план порабощения мира.
  
   3.Цветная капуста для волков и зайцев.
   Он назвал себя Midsummer Мan, Человек Летнего Солнцестояния. Черепашка сказала ему, что англичане называют так заячью капусту. Слизню нравились английские короли и королевы, он всегда хотел походить на них.
   - Почему заячья капуста не растет на грядке? - спросил Слизень.
   - Я не заяц, - откликнулась черепашка.
   - Я тоже, - сказал Слизень. - Мы с тобой одно целое, поэтому нарвем полный карман заячьей капусты.
   - Тебе не позволит господин Аист.
   - Он часто летает. И не следит за нашими маневрами с неба.
   - Увидят другие. И донесут ему.
   - Ну и что, - сказал Слизень. - Я же король. Я Midsummer Мan.
   - Господин Аист тоже король, - сказала черепашка. - Покруче тебя будет.
   Несмотря на ворчание черепашки, Слизень покинул грядку. Он нарвал полный карман заячьей капусты на каменистых склонах, и спешно вернулся назад, наследив малиновыми и фиолетовыми лепестками.
   - Так-так-так, - сказал господин Аист. Он приземлился на грядку тяжело и шумно. Словно самолет.
   - Я обокрал зайцев, - сказала черепашка голосом Слизня.
   - Лучше бы тебя нашли родители, - сказал господин Аист.
   - Теперь зайцы придут к нам, - сказали хором огородники. - Они съедят всю капусту. И родители останутся без детей.
   - Давайте станем волками, - предложил Слизень. - Нас тут много. Мы отразим любую атаку.
   Корольки и короеды, слизни и долгоносики, тля и блошки - все засомневались, но не помешали Человеку Летнего Солнцестояния посадить разноцветную капусту на грядке.
  
   4.Поющие в капусте
   Все шло по маслу, Слизень потирал руки и гладил черепашку. После набега зайцев грядка опустела, однако на ней вскоре появились разноцветные черенки.
   - Потерпите, - сказал Слизень родителям, которые явились за детьми. - Когда вырастет моя капуста, вы получите любых мальчиков и девочек. Куда лучше прежних. Даю вам королевское слово.
   Прошло время, и в красно-желто-синих листьях зазвучали детские голоса. Они пели осанну королю Слизню.
   - Славься, о Midsummer Мan!
   - Что я тебе говорил? - говорил Слизень черепашке. - Я стал таким же великим, как английские короли.
   - Эта капуста - заячья, - отвечала черепашка.
  
   5.Укус свободы
   Черепашка Слизня была права. На огород пришли не только люди, но и зайцы.
   - Это наши дети! - решительно заявили зайцы.
   Люди возразили, но силы были неравны. Полчище зайцев в два счета стерло родителей с лица земли. Они разобрали детенышей и скрылись за горизонтом.
   Господин Аист качал головой.
   Черепашка качала головой.
   Король Слизень качал головой.
   - Ничего, - сказал Midsummer Мan после паузы. - Теперь мы посадим морскую капусту. За...
   Он не договорил. Черепашка укусила его до смерти. Она свергла короля одним махом. Будучи со Слизнем одним целым, она также убила себя, но весь этот ряд смертей стоил того.
   Того, чтобы за руль снова взялись профессионалы.
   Огородники уже устали околачиваться без дела.
  
  

ЗЕМЛЯ В ИЛЛЮМИНАТОРЕ

   Если резко остановиться, почувствуешь, как крутится Земля.
   Я знаю, что такое остановки. И что такое Земля.
   Земля похожа на пух. Она такая легкая, что может летать. И вертеться в глазах. На языке. Под ногами.
   Земля может все. Она носит нас, кормит и согревает. За это мы любим её. Кто-то - всю, от корки до корки. Кто-то - исключительно родную. Есть тайные любовники, а есть публичные.
   Людей много - Земля одна.
   Однако по-настоящему Земля любит только меня. Она призналась этой ночью. Когда я спел серенаду под окнами, Земля ушла из-под ног. И нежно поцеловала меня внизу.
   Каждый, кто падал с велосипеда, знает, что такое земной поцелуй. Он жесткий. Он забирает вашу кожу.
   Все потому, что Земля красит свои губы асфальтом.
   Но попытайтесь свалиться с горы. Не прячьте лицо под мышкой. Вы ощутите вкус душистой травы. Хвоща и ромашки. Если повезет - подорожника и мяты.
   Запахи, которые попадут в нос - это её духи. Её пудра запорошит вам глаза.
   Она сделает для вас все. Если вы найдете гору.
   Свою гору я уже нашел.
   Как-то я уронил на землю стих:
   "Горсточку милой возьму,
   С горки просыплю по крошке.
   И стану для каждой Муму
   Герасимом в суперобложке.
   Поставлю все точки над i,
   Скорее тебя бы найти".
   Сначала одну строку, потом другую. И Земля задрожала от удовольствия.
   Случилось настоящее землетрясение. Люди понесли потери. Многие остались под обломками. Плакали. Говорили, что больше не любят Землю.
   Конечно же, это была неправда. Сплошные эмоции.
   Я потерял дом и работу. Мне стало некуда ходить. И я пошел в гору.
   Я был не один. Рядом шли другие люди. Но они делали остановки. Автобусные. Трамвайные. Город потихоньку приходил в себя.
   Я не останавливался - с Землей шутки плохи.
   Мой астральный брат-близнец указывал путь. Тыкал пальцем в Сиам, свою родину. Говорил, что там находится гора, которая мне нужна. Её название звучало подобно кашлю.
   - Гора-горюшка в Сиаме,
   Скажи прощай своей маме.
   Оставь ей на чай и кофе,
   И зависни на Голгофе.
   Брат улыбался как кот. Сиамский. А я шел за ним. Ориентировался по звездам, которые он развешивал ночью.
   Как только я делал привал, Земля толкала меня в спину и грудь. Однажды она чмокнула в щеку камнем.
   Спасибо ей большое.
   Я любил ее все сильнее, и она помогала мне в пути.
   А потом я понял, что не нужно никуда идти. И гора свалилась с плеч.
   Я вогнал лицо в Землю. Она была такой родной на вкус. Я снова оказался дома.
   И передо мной зевала бездна.
   Пропасть между мной и остальными людьми.
   А ведь я не понимал, что всегда был на горе.
   - Убирайся в свой Сиам, - сказал я близнецу. - Ты мне больше не брат.
   Я не мог называть братом того, кто никогда не жил на Земле. Кто боялся песка на зубах. И пыли в глазах.
   Он повесил свой нос на месяц. Или на два. И ушел, тихо всхлипывая. Тише звезд.
   Земля остановилась на миг и посмотрела на меня. Её прекрасный взгляд обрамляли кусты. Деревья ветвились над ясным челом.
   И тогда я спел серенаду в её честь. Я пел голосом сердца и бренчал на струнах души.
   "Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе видна..."
   Это была песня отцов. Их уже забрала Земля.
   Пришел и мой черед.
   Земля улыбалась по-сиамски. Сейчас она походила на моего брата.
   - Я принимаю тебя, - сказала она.
   Это была моя остановка. Я почувствовал, как Земля крутится вокруг Солнца. Её цветастые юбки заворожили меня.
   Я шагнул в пропасть. Полетел вниз пушинкой.
   И Земля сомкнула свои объятия.
  
  

ИНТЕРНЕТ

   Они говорят, что я сижу не в Интернете, а на Интернете.
   Как будто Интернет - это унитаз или плечи моего родителя.
   Ни фига не похоже. Разве что так же удобно.
   Да, я сижу в Интернете. Где мне ещё сидеть?
   Здесь много друзей и женщин. Они открыты как Америка.
   Интернет открывает мне все двери. Поэтому я могу ходить по сети.
   Я прыгаю по ссылкам перед сном, наступаю на друзей и женщин.
   Так что не надо говорить, что я сижу сиднем. Словно я в тюряге.
   Я никого не замочил, не считая поэта в себе.
   А за такое не садят. Можно безнаказанно убивать себя в любых местах.
   Но эти голоса, они рвутся в мои уши... Нолики. Единички. Нолики...
   Я едва успеваю переводить цифры в буквы.
   Они противны - фразы и голоса, которые их произносят.
   Иногда мне кажется, что со мной говорит сам Ктулху.
   Строит из себя крутого. Но не на того Лавкрафта напоролся.
   В другой раз я слышу голоса червей: "Он подсел, пот сел, поц..."
   Они подсовывают мне троянских коней, предлагают погонять на...
   Я скидываю подарки своим друзьям и женщинам.
   "иГоГо!" - чавкают те. Некоторых я не вижу потом.
   Они где-то теряются, вместе со своими фотками.
   Мне приходится поднимать веки, но от этого не лучше.
   Голоса наполняются смехом. Колы. Единицы...
   Впрочем, позже у меня появляются новые друзья и девушки.
   Моя аватарка прекрасна, поэтому все френдят меня.
   В Интернете я никогда не одинок. Никогда не скучаю. Не...
   А они хотят освободить меня. Вылечить от Интернет-зависимости.
   "Ты подсел на Интернет", - доносятся их рыбьи голоса.
   Они плавают вокруг меня в космосе, сторукие прасущества.
   Они слушают только хаос и перекусывают провода клешнями.
   Когда-нибудь у меня будет беспроводной Интернет.
   Когда-нибудь я создам его заменитель.
   И назову его Жизнью.
   Воистину.
  
  

ВЕСНА ДОНЦОВОЙ

  
   Весна птицей врезалась в окно. Когда разбуженная Донцова надела очки, птица превратилась в крылатую рыбу. Рыба прилетела из Страны Восходящего Солнца. Донцова открыла окно, и весна ворвалась в её ноздри запахом рыбы и размороженной земли. Обволокла, оплела, обдала теплом и светом.
   Внезапно Донцовой захотелось постричься. Захотелось выглядеть хорошо без верхней одежды. Как люди на улице, которые раздевались под музыку весны.
   Донцова выпила кофе без варки. От удовольствия она улыбнулась зеркалу. Волосы вовсю просились в парикмахерскую. Донцова спрятала их под шапкой, и выскочила из квартиры. Лифт вонял мочой и подъезд вонял мочой. Закрыв нос, Донцова дышала ртом. Рот - это хорошо, подумала она.
   Здравствуй, Донцова, сказали ей бабки со скамеек. Сегодня весна, сказали бабки, все разделись как проститутки, стыда на них нет. Донцова сказала, что идет стричься. О летающей рыбе она не сказала ничего.
   Весна закрутила Донцову. Тротуары заполнили студенты с пивом и рыбой в пакетиках. Они улыбались и матерились. Такие молодые, а ругаетесь как сапожники, сказала Донцова. Студенты улыбались. Я видела летучую рыбу, сказала Донцова, она врезалась в моё окно. Студенты молча ели свою рыбу из пакетиков и пили свое пиво.
   Донцова вспомнила о запахе в подъезде и посмотрела на пиво. Хорошо бы запретить пиво, подумала она. Или запретить студентов. Хорошо бы запретить Донцову, подумали студенты. Они хотели что-то сказать, но Донцова зашла в парикмахерскую.
   Когда парикмахер спросил, как стричь, Донцова рассказала ему о летучей рыбе. Парикмахер поковырялся ножницами в её волосах. Дурные новости, сказал он. Какие дурные новости, сказала Донцова, если началась весна. Донцова посмотрела на стрижку, и ей стало лучше некуда. Потом она посмотрела в открытое окно, из которого валил теплый свет. Я улетаю, сказала Донцова, я улетаю в Страну Восходящего Солнца. Она сбросила плащ - и в парикмахерской запахло женщинами. Или японскими рыбами.
   Донцова выпрыгнула из окна. Хорошо, что первый этаж, подумал парикмахер, хорошо, что пришла весна.
  
  

ТРУДНОСТИ ПЕРЕПИСКИ

   Ее сумочка открылась раньше почтамта, и конверт скользнул в щель синего ящика.
   Письмо было таким же ухабистым, как роман, накрученный донельзя.
   С героями и любовниками она решила кончить одним махом.
   На них она исписала всю ночь. Всю ночь, глубокую и бесшумную как подлодка.
   Зато в утреннюю утробу она вошла в полной готовности.
   Она была во всеодежде - джинсы и джемпер ничуть не стесняли ее физической формы.
   Секунда - и она освободила руки, послав письмо и любовника.
   Тем временем возле почтамта стояла дикая рань с робкой маршруткой на поводке.
   Она пристроилась рядом - в отличие от часов, спешить ей было некуда.
   Вскоре площадь восстала из мертвых и воспоминания нахлынули вместе с толпой.
   Ее всегда раздражали препятствия, но нравились скачки.
   Его, напротив, забавляло чинить помехи и телевизионные антенны.
   Он трясся на ухабах над каждой копейкой. Мелочный мужик.
   В ту злополучную полночь она подошла сама. И вечеринка затянулась узлом.
   На выбоинах его характера ее подбросило в первую ночь.
   Однако она слишком любила мужчин, чтобы разбрасываться каждым встречным.
   Вчера она приняла окончательное решение и три таблетки мифегина.
   А сейчас сделала последний шаг к почтовому ящику - письмо провалилось в щель.
   Рядом проносились минуты и сонные лица. Крики поднялись в небо.
   Работа поджидала людей по всему городу. Ее не ждал никто.
   Недавно у нее закончились авторские листы романа, раздутого до неприличия.
   Теперь она могла легко взять за жабры перерыв и издателя.
   Ее книги продавались с топора, а он не хотел читать их даже бесплатно.
   Он разбрасывал отвратительные гримасы по квартире. Скверный мужик.
   Даже в короткие, как мини-юбки, дни он успевал покритиковать ее романы.
   По утрам он учил, что нужно писать о жизни, и варил свое яйцо всмятку.
   Вечером он приносил с работы вонючие носки и непочатую книгу.
   Он говорил, что люди так не говорят, не говоря уже о том, что они вообще не люди.
   Но она была не виновата - настоящих людей в жизни коты оплакивали.
   Именно поэтому она наполняла страницы мифическими существами.
   Даже очкарик мог разглядеть в них своих близких и далеких.
   Он обладал завидным зрением, но поднятый нос мешал ему видеть аллегории.
   Когда она пыталась пояснить на пальцах, он портил атмосферу и настроение.
   Только будущие скачки держали их на привязи. Каждый нуждался в этом.
   Рано или поздно ему приедалось говорить о проблемах, и он расстегивал ремень.
   А она сбрасывала с плеч халат и закрывала глаза на все.
   Сначала ее привлекала его пылкость, но это оказались нервы.
   Ему нравилось царапать ей спину с острыми лопатками и хребтом.
   Назавтра все повторялось снова. Словом, пришла пора добивать оба романа.
   Она подошла к почтовому ящику и скормила ему конверт.
   За спиной трамвай вырвало пассажирами. Метро окатило площадь человеческой волной.
   Ящик лопал письма безликих людей, о которых она столь редко писала в книгах.
   Прильнув к стене почтамта, она ждала, а он в это время доедал свое яйцо.
   Перед глазами мелькали прически, башмаки и руки.
   Она неспешно открыла сумочку и выловила конверт.
   Кочек в ее письме было больше, чем в романе, но он должен был понять.
   Несмотря на присутствие вымышленных существ, которые не говорили как люди.
   Она хотела, чтобы он наконец победил свой нос в зрительном поединке.
   Улыбаясь, она опустила письмо и повернулась к народу лицом.
   Оно ничего не выражало, оно было бессмысленным, словно сама жизнь.
   А он проталкивался к синему ящику - в его руке белел конверт.
   Через миг он заметил ее, но на пути выросли спины. Совсем не такие изящные, как у нее.
   Теперь нужно было спешить. Она повесила сумочку на плечо и побежала.
   Джинсы и джемпер не стесняли ее физической формы.
  
  

БЕЗ ТРУСОВ

   В этом журнале ходили без трусов. Девушки - само собой, им не привыкать, но на страницах появлялся и сильный пол. Солдаты, милиционеры или пожарные. Все они были в форме, но утверждали, что под нею не носят ничего. Они говорили, что так им комфортнее. Милиционер рассказывал о том дне, когда впервые не надел трусы. Поначалу ему было щекотно, он то и дело краснел, но когда пришлось догонять преступника - ему не было равных.
   - Я бежал так быстро, что даже патрульная машина осталась позади. Задержанный носил живот и слишком много одежды, а в моих штанах гулял ветер.
   - Я давно перестал надевать исподнее на тушение пожара, - вторил менту пожарный. - Во-первых, мне жарко, во-вторых, не хочу портить одежду. Ведь все, что я вдыхаю - выходит через пот, ну, вы понимаете.
   На следующей странице появлялся военный. На голове у него была седина, но он носил детские погоны. Он говорил, что государство давно забыло о нем, не повышает в звании и не выдает ничего, кроме формы.
   - Я не смогу убить врага, потому что у меня нет сил и оружия. Собачьи консервы намного лучше моих. Я исхудал так, что с меня спадают штаны.
   Солдатская попа занимала целый разворот, а дальше шли реплики звезд эстрады. Они говорили, что солдат - секси, что тоже хотели бы в армию, но шоу-бизнес отнимает все силы, а нужно ещё сочинять песни и вести передачи.
   Среди них была одна примадонна в черных очках и шляпке. Наверно, она думала, что её не узнают, поэтому не скупилась на слова:
   - Я бы посмотрела на депутатов с костюмами на голое тело! Что они запоют, если обмотать их ноги портянками, а потом всунуть в туфли из крокодиловой кожи? А министра обороны нужно кормить консервами и овсянкой. До полного истощения задницы!
   Шею звезды украшали бриллианты, на которые забытый начальством солдат не заработал бы и за девять жизней, холеное тело покрывал оранжевый солярийный загар, а между ногами пикантно блестело колечко. Она тоже не носила ничего под юбкой, но не от бедности. Когда-то у неё было столько нижнего белья, что можно было бы одеть все африканские племена. А потом она вдруг стала непопулярной. Дело было вовсе не в песнях, а в продюсере, с которым она прожила много лет. Он нашел новую звезду, и примадонне пришлось идти на крайние меры. Она начала одеваться по-голливудски, и снова взлетела на пик славы.
   - Я и сейчас без трусиков. Хочу, чтобы депутаты и все те, кто наверху, посмотрели на меня и вспомнили о бедном гусаре, которому просто нечего надеть. Когда-нибудь враг попрет на столицу, а солдату будет стыдно выйти навстречу. И он будет сидеть в своей казарме. Или где он там живет?
   Дальше в журнале была реклама, а через десяток страниц шел рассказ о парне-эксгибиционисте. В детстве он страдал рипофобией, и, естественно, не переносил грязных трусов и носков. Он мылся целыми днями, а когда рядом были родители или друзья - показывал, какой он чистый. Со временем парень заметил, что ему нравится обнажаться. Так он стал эксгибиционистом.
   - Вымывшись добела, я надевал плащ на голое тело, брал ваш журнал под мышку и шел в парк, - писалось под фотографией, где две грудастые девицы распахивали плащики перед остолбеневшими прохожими. - Я расстегивал пуговицы и садился на скамейку. Иногда меня били, но обычно я долистывал журнал до конца. Если напротив сидел кто-то, я перекидывал ноги, а затем вообще разводил колени. Люди бледнели или краснели, я смотрел прямо в их глаза и у меня вставал. Я чувствовал себя суперзвездой, примадонной, солдатом, пожарным и милиционером. Кстати, менты никогда меня не понимали, хоть и сами ничего не поддевали под форму.
   Однажды люди с противоположной скамейки пожаловались на парня милиционерам, и те набросились на него всем скопом. Они повалили эксгибициониста на землю и стали носковать его. Кто знает, что было бы с почками парня, если бы мимо не проходила девушка. Она прикрыла его своим телом, и ни один мент не посмел ударить её.
   - Мой ангел-хранитель, - говорил парень. Рядом была фотография обнаженной девушки с крыльями. - Она давно заприметила меня в парке, и все это время была моей тенью. Но она не приблизилась бы ко мне, если бы менты не начали меня избивать. Вы будете смеяться, но она гимнофоб.
   Эта девушка - я.
   Я боюсь обнажаться с самого детства, но очень хочу преодолеть эту фобию. Поэтому у меня парень эксгибиционист и я читаю подобные журналы. Чтоб вы знали, я не пропустила ни одного номера. Я давно к этому шла. На мне юбка, она такая кроткая, что я сижу на скамейке голой попой. На меня смотрят парни, они забыли о своем пиве с анчоусами, они перешептываются и жмурятся. Они гадают, в трусах ли я.
   Сейчас я отвечу на их вопрос.
  
  

ГОРОД БОГА

"Считайте Венеру домом, и вы окажетесь дома"

Григорий Хаутов,

"Венерианские плиты: Скрижали Завета"

   Вчера он прилетел с Венеры. Сильно постаревший и бородатый. Когда он спустился по трапу, встречающие зароптали, а служба безопасности принялась выкручивать ему руки. Космонавта не узнали. Он не только исхудал и ссутулился, но и почернел кожей.
   До полета Андрей Оржавин был белым как все. Ему стукнул тридцатник. И он был таким популярным, что все каналы показывали его отправление в Космос.
   Спустя время Оржавин подтвердил гипотезу доктора Хаутова об обитаемости Венеры. Он доложил, что в тучах планеты живут разумные существа. Корабль совершил посадку в небесном городе, похожем на библейский Рай. Там было классно. Андрей говорил, что городом правили боги. Те самые, которым поклонялись земляне.
   Оржавину поверил только доктор Хаутов. Это была его теория, он успел написать кучу книг. Хаутов разошелся по полной, он надоел даже прессе. Умолял Андрея взять интервью у Бога. А ещё он хотел, чтобы Оржавин поискал плиты в венерианской пустыне. Он утверждал, что если прочесть надписи на них, откроется смысл жизни.
   Космическое начальство было категорически против. Оно посчитало Андрея сумасшедшим, а Хаутова - мошенником. Космонавту приказали возвращаться, доктора недвусмысленно спустили с лестницы. И он куда-то исчез. Многие шутили, что Хаутов отправился на венерианское небо к Оржавину и праотцам.
   Тогда же пропала связь с космонавтом. Начальство негодовало, оно выслало спасательный корабль, но тот не нашел в тучах Венеры никакого города. Чтобы горючее не пропало даром, звездолет сел на поверхность Венеры и сфотографировал надписи на плитах.
   Это был язык майя, никто на Земле не знал его.
   Пока ученые занимались расшифровкой, Оржавин долетел до Земли и благополучно сел на космодроме.
   - Кто этот негр? - спросила женщина у человека в погонах.
   Это была мать Оржавина. Она ждала сына, но вместо него увидела черного старика.
   - Почему они мучают его? И где мой Андрюша?
   Военные молчали, а негр кричал, что он и есть Оржавин, что он видел Бога и что Хаутов прилетел с ним.
   Начальство не поверило, но на всякий случай послало в звездолет автоматчиков. Послышались выстрелы и крики, через миг на трапе появился ещё один седовласый негр. Он трепыхался, заляпывая кровью комбинезоны автоматчиков.
   - Я доктор Хаутов! - кричал раненый. - Григорий Хаутов, и подстрелили меня не сейчас.
   Это стало надоедать, на космодроме поднялся шум. Вокруг затопотали и загудели двигателями. Толпа рассосалась, самозванцев погрузили в машину и увезли в неизвестном направлении.
   - Госпожа Оржавина, - сказал человек в погонах, - мы достанем вашего сына и с того света.
   Будучи большим начальником, он не мог не знать об исследованиях Оржавина и Хаутова. Он часто бывал на научных конференциях, готовил Оржавина к полету, а на столе его кабинета лежала книга доктора "Венерианские плиты: Скрижали Завета". К книге он относился весьма скептически, но сейчас почему-то представлял космонавта среди богов в тучах Венеры.
   Назавтра сообщили, что негр, который выдавал себя за доктора Хаутова, отдал концы в больнице. Врачи сказали, что его подстрелили гораздо раньше, поэтому автоматчики были ни при чем. Разумеется, им никто не поверил, а по телевизору даже показали репортаж о зверствах военных.
   - Я говорил, что Земля убьет его, - сказал другой самозванец. - Гриша наловил здесь пуль, но на Венере был как новенький. Здоровый. Никакой седины. Морщин. Мы ходили по городу Бога в чем мать родила и целовались под смоковницей. Его руки были на моих бедрах... Да, мы любили друг друга.
   Следователь сплюнул с отвращением и приказал увести негра. Того бросили в камеру и долго били по почкам. Не помогло: старик все равно утверждал, что он Андрей Оржавин.
   - Мы почернели, когда подлетели к Земле, - объяснял он на следующем допросе. - Потому что здесь настоящий ад. Разве не чувствуете этой вони? Сера... Гарь... И все вы... Вы не люди - демоны!
   Он получал по почкам, выл, после умолял, чтобы его убили по-настоящему.
   - Бог все видит... Он уже зовет меня в свой город.
   Мать Оржавина часто смотрела на самозванца через стекло.
   - Это не мой сын, - говорила она человеку в погонах. - Андрюша красивый.
   - Мы выведем его на чистую воду, - обещал большой начальник.
   Он не сдержал обещания - до самого расстрела негр гнул своё. По пути на казнь тот кричал:
   - Встретимся в городе Бога. Считайте Венеру домом, и вы окажетесь дома.
   Старика заткнули пулями. Мать Оржавина плакала, хотя негр не был её сыном. Большому начальнику тоже стало горько, он вспомнил, что видел эту фразу в книге доктора Хаутова.
  
   Существо, которое выдавало себя за космонавта Оржавина, очнулось в городе Бога среди венерианских туч. Его звали Булку Фагн, у него были крылья и тело кальмара. Под потолком хижины висело самое ценное - человеческий скальп.
   Булку Фагн был лучшим охотником в городе. Когда появился инопланетянин, он выманил того из корабля, посадил в клетку и отнес домой. Он слушал истории о Рае на Земле, о России, а затем съел космонавта, чтобы стать им.
   Булку Фагну понравился результат. Если не считать черного цвета кожи, он ничем не отличался от Андрея Оржавина. Это было даже лучше - Булку знал, что на Земле боятся трогать людей с нетрадиционным цветом кожи или ориентацией. Фагн был гомосексуалистом, как и все венерианские небожители.
   Все было отлично: Булку Фагн и его возлюбленный Марлок Зёв забрались в космический корабль и полетели на Землю.
   Они думали обвенчаться в прекрасной стране - России.
  
  

ГУЗНЫ

   Все говорят, что выращивание гузнов - нехитрое дело. Дескать, растут они в этих краях быстро, урожай обильный, да и ухода особого за собой не требуют. Ни заморозков, ни засухи не боятся, к еде непривередливы - питаются в основном сорняками, насекомыми и червями, но могут и мышку или птичку скушать, если те в их лапки попадутся.
   Но нигде не говорится о том, как визжит гузн, когда для предотвращения почкования конечности у него ампутируют. Как он кусается и царапается, когда огородник норовит отрезать отросток секатором. Какие проклятия в адрес хозяина отпускает.
   Однако игра стоит свеч. Скажите, вы пробовали мясо спелого гузна? Биточки в сметане, котлетки, жаркое с овощами, гузна с яблоками отведывали? Вот и я никогда не пробовал, пока не забрел однажды в местную харчевню. Выбор невелик - заказал я отбивную из мяса гузна. Брезгливо её вилкой поковырял, принюхался, боязливо кусочек в рот положил... И ощутил всю гамму вкуса! Восторженно закричал я тогда что есть мочи, к хозяину заведения, Евстафию, подбежал и давай его о гузнах расспрашивать. Он же лишь лукаво усмехнулся да спросил, не желаю ли я добавочки.
   А то как же. Скушал я ещё одну порцию и давай снова расспрашивать. Евстафий непростым человеком оказался. Сразу же заявил, что взамен желает получить сведения о ястролисах. Знал старый проныра, что я информацию о них собираю, что в деревню направлен со спецзаданием, что я по охотничьей части. Впрочем, в деле этом я не преуспел: видел лишь гнездо да мелкого ястролиса на горизонте. Но Евстафий мне не поверил и попросил показать охотничьи записки.
   В общем, полистал хозяин полупустой конспект, да и повел меня во внутренний дворик. И увидел я гузна впервые. Торчащее из земли пухлое тело, со скрипом мигающие глаза, чавкающие рты, конвульсивно дергающиеся лапки. А хозяин харчевни тотчас спросил, не хочу ли я заниматься выращиванием гузнов. И что вы думаете, я ему ответил? Короче говоря, послал я подальше этих ястролисов. С тех пор работаю на ферме у приятеля Евстафия - Дорофея.
   Но я отвлекся. Безусловно, мясо гузнов - вкуснейший продукт на свете. Однако их выращивание и разведение сопровождается рядом проблем. Во-первых, шума от них много. Издают невыносимые пищащие звуки с утра до вечера. Не поймешь, грустно им или смешно, больно или приятно, холодно или жарко. Видать, из-за этого большинство огородников, как тетерева, глухие... Идем дальше. Думаете, гузны к еде равнодушны? Как бы не так! Вот и вторая проблема. Надобно кормить их кашкой и вареными овощами не меньше пяти раз в день. Иначе проголодавшийся гузн съест свои же отростки. Или - того хуже - более слабого соседа. А то и у неосторожного огородника палец откусит. Где я, по-вашему, мизинец потерял? То-то и оно...
   В-третьих, ястролисы. Что это за твари, я до сих пор не понял. Бывает, услышишь гузновский вопль ночью, но не придашь этому никакого значения. А утром на огород выйдешь. Беда! Лишь ямка в земле, корни да лапки обломанные. Ума не приложу, как с этими хищниками бороться...
   Но самое сложное - рассадка. Предварительно усыпляют взрослого гузна, перетягивают жгутом отростки у основания, а уже потом срезают годные для посадки пасынки. Юного гузна сажают подальше от родителя, чтобы тот, буде рассвирепеет, не убил своего потомка. От раны родители, как правило, умирают, поэтому огородник должен быть готов к разделочным работам. Раньше этими работами занимался Дорофей, но после того, как его покалечил неожиданно оклемавшийся гузн, это тяжкое бремя легло на мои плечи.
   Собственно, в тот день я и занимался разделыванием туши взрослого гузна. Удалял сухие лапки, выковыривал ножом каменные глазки, сдирал грубую шкуру. Острым топориком я рубил мясо и относил сочные куски в морозильную камеру. Потроха закопал на огороде - говорят, что на том месте вырастет новый гузн. Увлекшись работой, я и не заметил стоящего позади меня Евстафия. Ущипнув меня, он рассмеялся и состоянием моих дел поинтересовался. В ответ молвил я, что у меня всё хорошо, но Дорофей по-прежнему в больнице, надо бы его проведать. С грустью покачал головой Евстафий, мол, бедный Дорофей и, не прощаясь, с разгону перелетел через высокий забор. И зачем он пожаловал? Пока я думал о чудаковатом Евстафии, наступила ночь. На меня наступила, припечатав к земле обессиленное тело. Заснул я прямо на дорожке, подложив под голову круглый камень.
   И приснился мне сон кошмарный. Будто услышал я среди ночи вопль гузнов. Глаза открыл, а на моей голове камень лежит. Хотел было убрать, да руки лишь воздух схватили. Тогда я попытался встать, но вместо меня поднялся человек каменноголовый. И показалось мне, что я стою уже, но глаза мои как-то снизу смотрят. А в небе между тем несчетное количество птиц огромных. Никак ястролисы пожаловали. А я лежу тут к земле прикованный, и не могу их даже вспугнуть. Приказал я каменноголовому, чтобы он сейчас же бежал спасать гузнов. Но он только задергался припадочно, перекривляя меня. Ну, думаю, раз он мне подражает, то я как бы побегу к гузнам - авось и он побежит тоже. Смотрю, погнал каменноголовый. Закричал я ему, чтобы он стрелял по ястролисам глазами гузновскими, а сам к валяющейся под деревом пластмассовой пушке мысленно потянулся. Взял он пушку, глазами её зарядил и как стрельнул! Зашипели ястролисы, крыльями замахали, и мигом прочь улетели. Ай да молодцы мы с каменноголовым!
   Проснулся я ни свет ни заря. Лицо вспотело, руки дрожат, волосы дыбом стоят. Посмотрел вокруг - все гузны на месте. Облегченно вздохнул и попытался подняться... Ба! Не иначе как в землю закопал меня кто-то. Вот и лопата рядом стоит. Но, как бы то ни было, откопался я, цыкнул на вопящих гузнов и к дому поковылял. Зайдя в кухню включил духовку, нарезал свежего мяса дольками, отбил его скалкой, посыпал солью и перцем. Отдельно изжарил глазунью с луком. Вскоре выключил плиту - готово блюдо. Со зверским аппетитом проглотил завтрак, погладил живот и мечтательно в окно посмотрел. Вдруг что-то как зашевелится у меня под рубашкой. Что за чертовщина? Спешно расстегнув пуговицы, увидел на груди судорожно дергающуюся маленькую лапку. Заверещал я, как ошпаренный и, лишившись чувств, грохнулся наземь... И замелькали картинки перед глазами. Вот Евстафий листает конспект. Вот мой шеф демонстрирует фоторобот ястролиса. А вот и ястролис, сидя на высоком заборе, дразнит каменноголового. Я смотрю на приближающегося ястролиса многочисленными глазками, испуганно размахиваю лапками, одновременно открываю десяток ртов, намереваясь оглушить врага пронзительным криком. Каменноголовый заряжает пушку, прицеливается и стреляет в упор. Ястролис со стоном падает и срывает лисью маску. Вот те на! Да ведь это же хозяин харчевни. Значит, так он добывает мясо гузнов.
   Евстафий бьет меня по щекам, заставляет понюхать нашатырный спирт. Улыбаясь, крутит в руках отрезанную лапку. Я рассматриваю кровоточащую рану на своей груди, вопросительно киваю головой. Стащив футболку, Евстафий громко смеется, показывает отростки на своем теле, рубцы и шрамы.
   - Все мы гузны! - уходя, говорит он.
  
  

ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, ЗЛОЙ

   Парламент походил на коровью лепешку. Возле него мухами жужжали журналисты. Они прессовали всех на входе. Спрашивали странные вещи. Куда светит солнце, когда его заслоняют облака? Что остается после ветра? По ком шумит море? На том свете земля или пух?
   Депутаты не умели отвечать на такие вопросы. Они проплывали как рыбы. Ловко выскальзывали из рук. В их ртах была минералка. Пресса понимала молчание, как знак согласия, поэтому смело писала, что, несмотря на тучи, солнце будет светить всегда, а земля в загробном мире по-любому мягче, чем здешняя.
   Он был лидером блока имени самого себя. Ему нравилось нажимать на кнопку и видеть себя в телевизоре. Он имел самые широкие взгляды. Его блок входил в одну коалицию дважды и выходил сухим из телестудии, где переливалось из пустого в порожнее. Флиртовал с коммунистами и блокировал трибуну в стиле кунг-фу. Это был хороший блок, об этом писалось на биллбордах и говорилось в рекламе. Лидеру было приятно ощущать себя хорошим, а уж ради дальнего класса, интересы которого отстаивал, он был готов на все.
   - Генетически модифицированные продукты уничтожат ультракороткий класс, - вещал с трибуны лидер плохого блока. - Это приведет к краху института семьи. Уже сегодня уволенные сотрудники вынуждены искать кусок хлеба на стороне. Настоящего немодифицированного хлеба...
   Лидеру хорошего блока тошнило от всего плохого блока и легиона нищих. Все они ходили под богом, одевались и питались как попало. Он подозревал, что ультракороткий класс ест даже генетически модифицированные продукты, но не признается лидеру плохого блока.
   - Предлагаю снять депутатскую неприкосновенность, - рявкнул Злой. - Или прекратить финансирование армии и флота.
   Злой был лидером партии "Ренессанс", и любил Родину настолько сильно, что не позволял топтать её грязными солдатскими ботинками. Злой был однолюбом. Ходили слухи, что у него не было ни женщины, ни мужчины, не было детей и вообще ничего святого. Он презирал даже себя, поэтому выступал за то, чтобы снять депутатскую неприкосновенность.
   Лидер хорошего блока не переваривал Злого. Его не поддерживал никакой отдельный класс, но все любили Родину, поэтому партия Злого всегда была на высоте.
   - К воякам уже страшно поворачиваться спиной, - добавил Злой. - А наши дети должны жить в родной стране. Уничтожим хунту в зародыше.
   Хороший не понимал Злого. Возможно, в его словах вовсе отсутствовал смысл. Зато с ним было интересно подискутировать в теледебатах. Лидер хорошей партии подкалывал Злого почем зря. Темой, конечно же, была Родина.
   - Олигархесы, - кричал Злой, багрянея, - вы пропили, проели и прос... проспали нашу Родину. Вы работали только на свой карман. Вы... Убирайтесь в свою Америку! И заберите с собой военных.
   Хороший терял голоса, однако нищие ему и даром не были нужны. Он знал, что дальний класс поддерживает его, как и раньше. Это были по-настоящему успешные люди, их не страшно показать даже американцам.
   - Предлагаете кормить чужую армию? - спрашивал плохой.
   Подобные вопросы ставили в тупик и не таких, как Злой. Но любовь к родине всегда спасала его.
   - Наша земля будет кормить только наших детей!
   Рейтинги партии "Ренессанс" росли как грибы после дождя из слез телезрителей.
   - Кому выгодны дожди? - интересовались позднее журналисты.
   Лидер хорошего блока терпеть не мог подобных вопросов. Он делал свое дело, встречался с избирателями, вел переговоры, блокировал трибуны, голосовал исправнее автостопщиков.
   - Уж явно не простому народу, - ответил за него Плохой, - не нам с вами.
   Плохой считал, что все плохо. Поэтому он был плохим, а не хорошим. Но иногда он неплохо отвечал на вопросы. И ещё без его блока Хорошему не светило место спикера.
   Хороший понял, что пришло время создавать коалицию.
  
  

РАБОВЛАДЕЛЬЦЫ

   Человек-хозяин поймал котищу за шкирку. Осколки вазы сокрушенно взирали с пола. Котище выдавил тоскливое мяу и состроил между усов безвинную гримаску.
   На этот раз человек-хозяин решил не давать слабину. Он зажмурил лицо и отвернул его к жалюзям, сквозь которые просвечивали красные крыши. У человека-хозяина был рецепт свободы - не пересекаться с гипнотическим шерстяным взглядом.
   Ваза была разбита как сердце, сердце разбито как ваза - амфора прабабки-гречанки. Котище уничтожил последнюю память, за что его стоило наказать по закону крыш.
   Боясь проявить плюшевотелость, человек-хозяин быстро перебросил себя в пыточную, где имелись все орудия для труда и обороны. Несогласные мяуканья пропускались мимо ушей, а взгляд скользил лишь по клубкам обойных узоров.
   Человек-хозяин толкнул локтем звуконепроницаемую дверь и шагнул к верстаку с соседкой шавкой, замученной на днях сожительницей. Сейчас сожительница, наверное, протирала полупрозрачные брюки в офисе, напрочь забыв о верстаке с собачонкой.
   Человека-хозяина вырвало ругательствами, котище чайником зашипел на шавку, а та неожиданно тявкнула.
   Собачонка радостно тявкнула, словно начальник на подчиненных. Брызнув фонтаном брани, человек-хозяин вспомнил о сожительнице, патологически неспособной доводить дело до победного конца. Но зато в её арсенале имелась пышная грудь и достаточно длинные ноги, которыми человек-хозяин любил обладать и которые, в свою очередь, владели человеком-рабом.
   Между хозяином и рабом были мохнатая шерсть и гладкое тело, коготки и четыре глаза, способные перемыкать внутренние клеммы.
   Глянув на воскресшую шавку, человек-хозяин вспомнил ежеутреннее собачье гавканье и слова сожительницы: "Я замучаю эту тварь до смерти". Сердце его подруги было не таким чутким, как сон.
   Сожительница должна была икать в офисе, но она икнула за его спиной.
   - Что здесь, черт возьми, происходит? - спросила она, указывая ногтем на пойманного котищу.
   Человек-хозяин опешил, вместо того чтобы поставить ребром аналогичный вопрос - недобитая шавка, а также незнакомый пиджак, живот и цветы за спиной его подруги.
   - Ваза моей прабабки, - только и сказал человек: хозяин и раб в одном флаконе, - теперь её нет.
   Сожительница приподняла ноготком черные очки, и сверкающий взгляд бросился на человека. В который раз его жилы дрогнули, он стал мягким как прибрежный климат.
   Человек-раб покорно ссутулился и ласково погладил котищу. Недавнее поведение было необъяснимым. Из-за какой-то вазы он поднял руку на существо, которое любил больше всего на свете. Во тьме же он любил хозяйку, которая сейчас строго взирала на него с высоты своих каблуков.
   - Ну ты у меня и фантазер, - сказала она, потрогав его волосы. - В квартире никогда не было ваз.
   В вырезе блузки показались загорелые груди. Человек-раб завилял кузовом и лизнул запястье хозяйки. Тем временем пузо, освободившись от цветов и пиджака, вовсю ублажало котищу.
   - Мой хороший, - сказала хозяйка, открывая дверь на балкон с пожарной лестницей, - у мамочки гость: порезвись пока на крыше.
   И человек-раб послушно оставил квартиру - он вспомнил, что давно обещал своему коту птичку.
  
  

САМОЛЮБИЕ

   Когда Саша собирался в супермаркет, Аня лежала под одеялом. Таким толстым и тяжелым, что она не чувствовала тела.
   "Как под завалом", - подумала.
   Ей стало душно, нос засопел, а рука нашла живот. Ладонь скользнула по телу, вверх, вниз. Голая...
   "Почему? Как я здесь очутилась?"
   Комната не казалась знакомой: Аня наверняка запомнила бы ужасно низкие потолки, подпираемые раскрытым шкафом. Одна дверца ещё скрипела после Саши, а другой вовсе не было. Внутри висели зимние куртки, верхняя полка была забита. Чем-то.
   Аня раскрыла шею и плечи, приподнялась и покрутила головой. Настенные часы стояли, а из прихожей доносились звуки прыжков. Саша обувался.
   "Он милый, только бы убрать бакенбарды, - подумала. - Стал как Пушкин".
   - Анька, я скоро!
   После того, как похрустел замок, Аня выбралась из кровати. Во время поиска тапочек она обнаружила щетину на ногах. Девушка подняла руку, затем другую - подмышки были черны от волос.
   "Сколько я здесь? Что вообще происходит?"
   Возле кровати одежды не оказалось, в соседней комнате лишь беззвучно мигал телевизор. Аня вернулась в спальню и вытащила из шкафа куртку. Оранжевую, как у железнодорожников. Накинула.
   "Саша - мой парень? Что я о нем знаю?"
   Знала она до смешного мало, впрочем, как и Саша о ней. У него был сексуальный хриплый голос и проблемы с выплатой кредита. До кризиса он взял квартиру, теперь даже проданная машина не покрывала долгов. За работу в офисе он получал все меньше денег, но он продолжал дорожить своим местом. На выходных он болел за аутсайдера - ФК "Харьков", в то время как весь город фанател от "Металлиста". Во всем этом был определенный мазохизм.
   Аня была студенткой, она писала дипломную, любила весну, розы и Сашу. За то, что он любил её. Ей нравились его подарки и внимание. Конечно, девушке хотелось большего, но в мире был кризис, и она понимала Сашу. Хорошо, что у неё хватало модных вещей и даже были кое-какие драгоценности.
   "Кстати, где мои сережки и цепочка?"
   Она посмотрела возле кровати, потом стала на четвереньки и исследовала старый ковер. Пальцы нашли седые волосы. Бр-р.
   Аня села на кровать. Капнули слезы. Она точно помнила, что когда ложилась спать, драгоценности были на ней. Она помнила черный стул у изголовья кровати, куда положила вещи. Джинсы, блузку и розовый плащик.
   Саша угощал её пиццей, салатом и грузинским вином. Они целовались прямо за столом, жадно облизывали шеи друг друга и по-борцовски обнимались. Она стянула с него рубашку, он залез ей в джинсы. А потом неожиданно предложил отдохнуть часик-другой.
   "Вот и поспали".
   Ане захотелось пить, она поднялась и потопала на кухню. По пути увидела всевозможные образцы безвкусия - люстру, шкафы и обои.
   "Как можно жить здесь?" - недоумевала.
   Женщина вывалилась из ванной, чуть не сбив Аню с ног. Коренастая и рыжеволосая. Крашеная. Стиль базарной торговки.
   Аня плотнее запахнула куртку и отступила. Подальше от вылупленных глаз и багрового лица.
   - Ты?.. Это же я!
   Ещё пару шагов - и Аня дернула входную дверь. Заперто. Женщина хищно подкрадывалась, готовясь к решающему прыжку.
   Девушка вскрикнула, опомнилась уже на кровати. Мегера лежала рядом. Без банного халата. Уже не красная, уже никакая не мегера.
   - Анечка, - сказала женщина, прижавшись телом. - Я люблю тебя больше всего на свете.
   Её наслюнявленные пальцы коснулись твердых сосков девушки. Нежно. Сдавили жестче и отпустили. Потом стали спускаться ниже. Аня застонала, а губы женщины, обласкав шею, встретись с её губами.
   Их слюна, волосы и кожа принадлежали сейчас одному человеку. Тот проваливался куда-то и взлетал в небо, его смывало течением, но он выплывал на берег, чтобы продолжить любовные игры.
   Аня визжала сиреной, перед глазами были разноцветные шарики, а во рту сахарная вата.
   - Анька! - донесся голос Саши. - Ты опять любишь саму себя?
   Он был седым и сутулым, но эрекции могли бы позавидовать молодые. Саша не видел Аню в упор - он смотрел исключительно на жену. Та лежала, бесстыдно раздвинув потолстевшие с возрастом ноги.
   Аня поняла, что она лишняя, вылезла из кровати и надела куртку.
   Выходя из спальни, она обернулась и посмотрела на саму себя. Все эти морщинки, складки и вены были такими родными. Своими.
   "Но зачем рыжие волосы?" - подумала.
   Она прошла по коридору с некрасивыми обоями и старыми шкафами и уткнулась в дверь.
   Позади было прошлое. За дверью - будущее.
  
  

ФОТИК

   Сказать, что я удивился, было бы равнозначно молчанию, а начинать с чего-то надо.
   Итак, у меня есть глаза, которые никогда не врут. Родители дали гарантию качества, потому что у них были такие же. "Посмотри мне в глаза", - говорила мама, когда я пытался обвести её вокруг пальца. Я смотрел - и правдивые глаза выдавали меня с потрохами.
   Голова у меня также в порядке - проверено школой и институтом, врачами и начальством. Варит она отлично, жарит во всю прыть и печется об окружающих. "У тебя голова на плечах есть, - печально говорит мой шеф, будто у него нету, - поэтому выручай. Мне некого больше послать". И посылает не только на все четыре стороны, но и в самый ад - мне после жарки привычно.
   А ещё у меня есть фотоаппарат, довольно хороший цифровик, который достался мне на шару. Сел я раз на скамейку в парке, а он рядом лежит. С тех пор мы неразлучны - владелец не объявился ни в тот субботний вечер, ни после, а по имеющимся снимкам вычислить его не представлялось возможным.
   В тот же день я наклацал вдоволь девчачьих коленок и высоких каблуков, желтых листьев и фасадов ветхих зданий. Наутро я любовался фототрофеями на компьютере - желтизна деревьев и стройность ножек кружила голову, а каблуки и здания поражали высотой.
   "У меня, конечно, талант, - подумал я, - но и фотик просто адский".
   Я щелкал ежедневно, наматывал километры по городскому долгострою, трущобам и подворотням, облагораживая их, превращая в готические замки, средневековые укрепления и лабиринты. Ничтожные попрошайки на моих фотоснимках выглядели лихими пиратами, а в облике новых и старых хозяев жизни читалось нечто рыцарское и аристократическое.
   Её я повстречал в суши-баре - лениво хлебая суп из морепродуктов, она сидела напротив. В ожидании ролла с лакедрой, я пощипывал её правдивым скучным взглядом. Она была сама серость. Дорогая одежда и украшения ничуть не красили её, тени и недоеденная помада явно предназначались для более выразительного лица.
   От нечего делать я сфотографировал её на фоне официантки с подносом и подпиравшего стену безоружного самурая. Она уронила ложку, приоткрыла узкогубый рот, но не решилась выпустить слова на волю, ограничившись унылой улыбкой.
   Представьте, каково было мое удивление, когда на следующий день я увидел снимок стильной девицы с вызывающе томным взглядом и необычными чертами, каждая из которых играла важную роль в лицевой пьесе. Правильно наложенная косметика, цвет румян и помады, тени, визуально увеличивавшие разрез глаз. А ещё разрез платья, из которого дразнилась припорошенная золотом грудь.
   Она не была красивой, нет, но это изображение крайне диссонировало с увиденным вчера. Серая мышь стала мышью высокого полета, в которую я, кажется, влюбился.
   Я слишком доверял своим глазам и дружил с собственным рассудком, чтобы бросаться на поиски этой девушки. Наверняка в реальности ей по-прежнему недоставало изюма, как и всем тем, кто попадал в мой кадр. Лишь благодаря странному фотоаппарату - а вовсе не моему мастерству - люди выглядели лучше, преображались строения, места и предметы.
   Из трясины раздумий меня вытащил дядя Бибик. Вместо того чтобы позвонить, он загрохотал конечностями в дверь.
   - Родной, выручай! - крикнул он. - Ты меня отлично сфоткал, офис до сих пор на ушах. Теперь нужно помочь этому человеку. Он будущая звезда.
   С дядей Бибиком произошла аналогичная история: на фотографиях он вышел куда лучше, чем в жизни. Необъяснимым образом его профиль стал величественнее, щеки - более румяными, и даже на лысеющей голове прибавилось волос. Сейчас же он выглядел хуже не придумаешь - лысина забралась на самую макушку, лицо осунулось, а под глазами завелись синяки.
   - Мне для портфолио, - сказал будущая звезда, стягивая футболку.
   Дряблая кожа стянула его куриную грудь, сутулость и жирные бока ничуть не украшали молодого человека.
   Я так и не понял, какой сферы или какого неба он звезда, но спросить поленился. А потом вообще забыл. На экране постпросмотра были фотографии Аполлона, в то время как парень стал ещё более жалок, постарел и ссутулился.
   - Ну ты даешь, племяш! - гаркнул мне в ухо дядя Бибик. - Волшебник, мля!
   Звезда ушел подурневшим, но довольным, а я вновь посмотрел на фото красавицы из суши-бара. Если фотик забирает частицу красоты, то она стала ещё хуже, следовательно, не о какой любви не может быть и речи.
   В дверь позвонили. Это были соседи Лупандины, детей которых я снимал на прошлой неделе.
   - Между прочим, - злобно сказала мамаша, - после ваших фотографий мы все болеем.
   Она вытолкнула вперед двух девочек, на которых было страшно смотреть - лица сплошь в струпьях, а ручки скрючились как корни. Я отшатнулся в ужасе, и честные глаза выдали мою вину.
   - А вот я тебе голову откручу, - сказал папаша Лупандин, показывая руки, которыми будет проводиться операция.
   - Мне очень жаль, - мои слова продрались через ком в горле, - но вы ошибаетесь. Я не тот, кто вам нужен. Сходите в больницу.
   Я захлопнул дверь перед их багровыми лицами со страшными глазами и челюстями - через миг в неё ударили ногой, ещё раз, папаша выругался и шаги удалились.
   Облегченно выдохнув, я переместился к компьютеру со стильной девушкой на экране. Голова все ещё была на плечах, поэтому её посетила интересная мысль. Я взял чудесный фотоаппарат и сфотографировал фотографию.
   Из окна постпросмотра на меня взирало нечто ослепительное.
   На эту страшную красоту было невозможно смотреть, поэтому я перевел взгляд на компьютер. Изображение на мониторе было блеклой тенью нового снимка: заурядная девушка с ложкой, дурнушка-официантка и самурай-недомерок.
   Пора было кончать со всем этим - я оделся и побежал в парк.
   На улице было зябко, мокрый ветер гнал листья и людей вниз по улице. Очень скоро я оказался возле той самой скамейки. Она была пуста, только ветки колдовали сверху. Когда я положил на неё фотоаппарат, с противоположной скамейки донеслось ржание. Студенты жадно высасывали из бутылок пиво, закусывая лохматым кальмаром. Я отошел на пару шагов, и наблюдатели снова взорвались смехом.
   На душе было легко и уныло. Я шел по голой аллее, а по сторонам шелестела коричневая листва. Впереди краснели иероглифы суши-бара - нащупав в кармане кошелек, я двинулся туда.
   Она сидела за тем же столиком, серая и скучная, как в прошлый раз.
   Поймав мой честный взгляд, она робко улыбнулась. Я улыбнулся в ответ и принялся листать меню.
  
  

ЛИЦО ДАРИНЫ СЕРОВОЙ

   Ходили слухи, что моя соотечественница Дарина Серова намеревается-таки посетить позабытый даже налоговиками крюченежский Кальдебург в рамках своего "звездного" межпланетного турне.
   Слухи шагали на праздничном параде - с флажками, шариками и оркестром, а потом, очевидно, от переизбытка чувств пустились кто куда - некоторые в пляс, некоторые в квас. А один молодой слушок, выпорхнув из трубы оркестранта, мастерски оседлал зеваку-крюченега и так пришпорил последнего, что тот ещё до захода второго солнца материализовался в моем кабинете.
   Не покривлю душой, сказав, что этот, казалось бы, случайный зевака, приходился мне не только лучшим другом, но и практически единственным собеседником в здешней глухомани, забытой даже картографами. Звали его Бухтом Триенналом - примерно так воспринимается на слух приветственное бухтение моего знакомца. Быть может, в переводе с крюченежского это означает "доброе утро" или "добро пожаловать", а то и "скатертью дорожка". Честно говоря, язык мне пока ещё не дался, а спрашивать, сами понимаете, как-то невежливо.
   - Костиа! Градобоенко! - прильнув ко мне, заухал приятель Бухт, - земеля сказаница из-под твоя планетария. Должно идти твоя, Градобоенко.
   За полгода пребывания в изгнании я наловчился понимать так называемый русский Триеннала - это, на мой взгляд, куда проще, чем учить крюченежский. К тому же за парочку ошибочных фраз вас мигом посадят на крюк того крюченега, к которому вы рискнули обратиться. А это мне ни к чему. Местные жители постоянно ошибаются, поэтому тоже предпочитают говорить на любом языке, кроме родного. Не боятся лишь здешние парламентарии - для того и выкарабкивались на самый верх, чтобы, получив пресловутую неприкосновенность, наговориться на крюченежском вдоволь.
   - Рад тебя видеть, Бухт, - сказал я в ответ. - Можно и сходить. А как зовут эту земную предсказательницу?
   - Моя голова подсказывать, - забухал было Триеннал, да так и заглох. - Дар-дар-дарить. Сера. Дария. Где-то моя решать по-моему, - добавил он спустя минуту.
   - Вот это да! Значит, друг мой Бухт, то были никакие не сплетни! - ликующе воскликнул я. - Дарина Серова здесь? У нас, в Кальдебурге?
   Как я говорил, слухи шатались по городу уже давно. Может, вместе с ними я летел на одной дирижабе, возможно, они набились в кармашки моего рюкзака и костюма-хаки, когда я, единственный из всех пассажиров, распахнул парашют над захолустным Кальдебургом. Но праздничный парад в честь Серовой - это уже не абы что. Если и не стопроцентная гарантия её прибытия, то событие весьма вероятное.
   Чтоб вы знали, сам я давно мечтал глянуть в лицо знаменитой пророчице, ведь, как говорят, оно отражает не только оставленное за плечами, но и всё то, что лишь со временем замаячит у вас на носу. Ещё когда я работал помощником садовода в украинском посольстве, я манипулировал нашими дипломатами, правдами и неправдами стараясь добиться приглашения Дарины. А уж когда стал главным садоводом, то не останавливался ни перед чем, заплетая интриги, как нагрудные косы квартирной хозяйки Сыпеши, и разбивая сады налево и направо для самых высокопоставленных чинов министерств и ведомств.
   Однако у меня завелись влиятельные недруги, а это не мышь какая-нибудь или другая нечисть поменьше, чтобы избавиться от неё с помощью яда либо мышеловки. К сожалению, всё вышло наоборот и, несмотря на то, что я - величайший украинский садовод в истории крюченежского края, со мной разделались, как с фисташкой, раскусив и выплюнув прямехонько в задрипанный Кальдебург.
   Как бы то ни было, своими бесконечными причитаниями я, видимо, допек горних обитателей, и кто-то из всесильных, заплевав крюченежскую провинцию обильными дождями, отчего-то наслал в придачу не традиционный мор или засуху, а земную звезду Дарину Серову. Её-то я и жаждал увидеть во что бы то ни стало. Сейчас расскажу, почему.
   Мой дед, которого потом проглотила бескрайняя степь, страх как увлекался всякими знахарями да бабками-ворожейками. В те времена, кружась вокруг родового гнезда, как орбитальная станция, он состыковался с маленьким космическим корабликом, и в один нелётный день, держа его на руках, ввалился в нашенское поместье в самый разгар волейбольного матча. Как обычно, внимания на него никто не обратил - он являлся без спросу, опустошая пищевые запасы, отлеживаясь и отсыпаясь после дальних странствий, залатывая полученные телесные и душевные дыромахи, унося и оставляя какие-то загадочные приборы и инструменты.
   Волейбольный матч продолжался. Мои родители, страстные волейболисты, разносили в пух и прах своих давних приятелей - пляжных чемпионов из Киева. Поскольку игра шла на раздевание, противники были уже в пляжном обмундировании, хотя погода нисколько не грела, а до ближайшего водоема было как до того Киева на карачках.
   Тогда мне было втрое меньше, чем сейчас, но я прекрасно помню, как дед с незнакомой девочкой под мышкой притормозил около волейбольной площадки и, словно фокусник, собирающийся извлечь гномика из шляпы, резко сдернул платочек с её личика. Я помню, как перекосились физиономии полуголых киевлян, как они, подобрав свои одежды, вприпрыжку помчались к заляпанному лечебной грязью джипу - только их и видели. Я помню выпученные глаза маменьки, которая, вытаптывая собственные цветы, почему-то попятилась к сараю. Я в первый и последний раз видел блаженное лицо отца, что было из ряда вон выходящим явлением, поскольку он даже целовался с матерью, строя презрительные гримасы, а еду принимал лишь с выражением крайнего отвращения, какой бы вкусной та не была.
   Что именно видел каждый из них, мне, к сожалению, неизвестно. Чего добивался дед и почему он в конечном итоге ушел от нас, как уязвленная изменой барышня - тоже. Но, так или иначе, эта девочка, Дарина Серова, в корне изменила нашу жизнь. Меньше чем через год мы с родителями оказались на другой планете, в стране, поразительно напоминавшую нашу собственную до Душистой революции. Отец в первое время пытался сорвать джек-пот - не это ли он увидел на лице Дарины? - но сорвал в конце концов лишь голос, дни напролет выступая перед крюченегами, которые прямо на космодроме оценили его вокальные данные. Тот же путь выбрала и мать, заделавшись телеведущей. Говорят, что своим потрясающим сопрано она разбила сердца не одному крюченегу, голоса которых похожи на громовые раскаты.
   А потом прямым попаданием неопознанной баллистической ракеты наш дом исчез с лица Земли. Вот тут мы впервые поблагодарили судьбу, так кстати приславшую нам непутевого деда с чудо-девочкой. Спустя годы отец выиграл-таки лотерею - призом был крюк, дающий право баллотироваться в парламент, что папаша и сделал, естественно, позорно провалившись. Но выигрыш имел место - и здесь Серова была права.
   Вместе с тем мы пережили тяжкое горе - мама, очевидно, забыв предсказание Дарины, отправилась на островные съемки, где, охраняемая едва ли всей крючережской конницей и крюченежской ратью, угодила в пасть тубаданского чудища. О нем не было ни слуху, ни духу вот уже которое десятилетие, и тубаданские бизнесмены тогда снова принялись делать деньги на кинематографе и туризме - искателей острых ощущений пруд пруди в любой стране и на любом континенте.
   Я чуял сердцем, что если не увижусь с Дариной, со мной тоже случится нечто недоброе. Рой недругов над головой, алчущих моей кровушки, словно ненасытные комары. Непредсказуемые, как результаты футбольных матчей, крюченежцы. С какого-то бодуна шатающиеся по городу максимилианцы, тубаданцы и осмидожцы. И главное, просто-напросто утопающий в унынии Кальдебург с витающим над ним топором обреченности - вот-вот выйдет из строя какой-нибудь ядерный реактор или нежданно-негаданно проснется окаменевший минозавр, приютивший на своем боку бедняцкий квартал, в котором, кстати сказать, располагаются и мои скромные апартаменты.
   Конечно, разумнее всего было не полагаться на счастливый случай, а садиться в корабль и самому лететь на Землю, где искать встречи с госпожой Серовой. Но даже в лучшие времена мне недоставало денег на билет, да и путь не только дальний, но и опасный. Перелет - сложное дело, а здесь насиженное место, работа, связи, какие-никакие приятели.
   С лучшим из которых я, напудрившись и напомадившись, что твоя гейша, выбрив виски и присобачив туда декоративные букетики на присосках, как заведено у крюченегов, отправился к Серовой, которая бросила якорь в скромном имении максимилианского эксгаустера, кровь которого, как говорили, высосали местные вурдалаки.
   По правде говоря, ни на что особо не рассчитывая в тот день - а Дарина прибыла лишь несколько часов назад, и должна была отлеживаться после долгой дороги - не строя никаких иллюзий, мы с крюченегом прогулялись к разбитому вашим покорным слугой саду на окраине Кальдебурга, между яблонями которого и приютилось вышеупомянутое поместье.
   А тут творилось нечто несусветное. Жадно лопая яблоки, противно чавкая, уминая за две, три, четыре щеки - это уж как природа распорядилась - под тенистыми кронами деревьев разлеглись сирые и убогие всевозможных степеней и ориентаций. Они сползлись не только со всего Кальдебурга, но и со всей страны, а то и планеты. Были здесь и крюченеги побогаче - припарковав свои авто в сторонке, они покуда не решались выходить из них. Неподалеку от гуманоидов, заслонившись панцирями, как щитами, и нервно подергивая гадкими хвостами, расположилась шайка зубастых рептилий. А на самом высоком дереве громко ругался и шумно отхаркивался тучный человекожук - на его родине в Тубадане, если верить очевидцам, это было признаком хорошего тона.
   Короче говоря, каждый жаждал пробиться к Серовой - слава о ней, как видно, разлетелась по всей Галактике. Но никто не собрался записываться на прием, раскошеливаться, дожидаться своей очереди. Кто-то не имел на это средств, кому-то недоставало времени, а некоторым - элементарного ума и разума. А если ещё и нервы расшатались, что в этом долбанном Кальдебурге рано или поздно происходит практически со всеми...
   Нас с Бухом, который от увиденного неблагоразумно перешел на непонятный мне крюченежский, едва не переехала наглая бронемашина, для убедительности ощерившаяся пуле-, мино-, гранато- и ещё хрен знает какими мётами. Понятно, что никто не сказал и слова. Даже те, кто чуть было не очутился под колесами, так были заняты спасением собственной шкуры, что просто-напросто забывали прокричать вслед броневику пару ласковых.
   Представьте, каково было моё изумление, когда я, собравшись куснуть локоть с досады, внезапно почувствовал на нем чьи-то пальцы. Нет, их я не стал кусать, а только по-солдатски крутанулся вокруг своей оси и ловко перехватил протянутую руку. Свободной я уже изготовился ударить наотмашь - я говорил, что в Кальдебурге мои нервы накрылись медным тазом - как вдруг Триеннал, до сих пор массировавший ноющий на непогоду крюк, несогласно заухал, словно сбрендивший филин:
   - Костиа, не надо стои-и-ить. Сердце мне быстро знать дать. Смотри само. Стоятельно. Градобоенко! Что крюка отсутствует, как крюченег, и ласты высоко.
   Хоть мне сердце ничего такого не подсказывало, я уже и сам заметил, что передо мной - девушка. Она пошатывалась на высоченных каблуках, как неумелый конькобежец и, главное, не была отягощенной крюченежским крюком. Землячка! Конечно, она могла быть, скажем, максимилианкой, но те облачаются лишь в угловатые пластиковые одежды и ни в коем разе не открывают постороннему взору ноги, а уж тем более пятки или пальцы, вернее их аналог - именно там сконцентрированы все эрогенные зоны. Можно только догадываться, какое наслаждение максимилианцы испытывают от ходьбы или бега.
   - Костя Градобоенко, не так ли? - донесся из-под капюшона тонкий, как струна "ми", голос. - Ну, вот мы и встретились наконец. Привет! Словами не передать, как ты мне нужен.
   По счастью, она не скинула капюшон и не открыла лица - представьте, что бы тогда началось.
   Прикусив языки и внимательно глядя себе под ноги, чтоб не налететь ненароком на котелок странствующего крюченега, не наступить на хвост неосмотрительной змеюки и не угодить в охотничью ловушку, мы стали потихоньку выбираться из сада. И все как один крюченеги глазели на стройные ноги Дарины. И одобряюще шипели рептилии, в ужасные головки которых боялись закрадываться подозрения. И только человекожук, перемежевывая свою пошлую речь смачными плевками и грубыми ругательствами, вовсю трубил о бегстве Серовой, но его, как и раньше, никто не слушал.
   А потом нас снова чуть было не раздавил тот самый броневик, опутанный мощной паутиной и лишившийся доброй половины своих мётов. По всей видимости, порядком обиженные нерадушным приемом боевики убрались восвояси, выказав, таким образом, накопленное за время штурма недовольство.
   - Ага, - задумчиво проговорила Серова, - огрёб, значит, чокнутый Бакелашник.
   - Кто? - мигом переспросил я, хотя кому как не мне знать о столичном хаме, ходячей петарде, короче, страшно нехорошем человеке Лене Бакелашнике, который как-то раз бесцеремонно сожрал мой обед в осмидожском ресторанчике, что на улице Сизого Парти-сана, напротив мавзолея.
   - Он мой древний враг, Костя, - пояснила Дарина, внезапно свернув в переулок, тем самым показывая, что знает Кальдебург лучше нас с Триенналом вместе взятых. - Много лет назад он оплевал мой звездолет, пока я совершала посадку на одном из островов Тубадана, по несчастью, именно на том, где высится его шестнадцатиэтажный фитнес-клуб. И ещё, по слухам, он адски сквернословил, наблюдая по ящику моё новое телешоу. Вдобавок ко всему...
   Продолжая свою напевную речь о негоднике Лене, торчавшем словно заноза в одном месте - она не поленилась продемонстрировать это место - Дарина держала путь в точности к моему дому, чем несказанно удивляла крюченега, который опять растирал занывший крюк.
   - Между прочим, - продолжала провидица, перепрыгивая через дыру на дороге. Какой-то урод типа Бакелашника, а то и он сам, в который раз свистнул канализационный люк. - Чтоб ты знал, Градобоенко, я видела набитый нищими сад и броневик Лена ещё в незапамятные времена, когда смотрела в лицо твоей маменьки...
   Тут уж хочешь не хочешь, а на секунду выронишь себя из рук, хорошенько бахнешься на неприветливую мостовую и потрогаешь, как полагается, затылком булыжник. Дальше всякое может статься - в зависимости от технических характеристик черепной упаковки, от расторопности тех, кто рядом, от дня недели и, само собой, гороскопа. Скажу вам по секрету: я - лев, ничего рокового на эту неделю астрологи мне не предвещали, так что поднялся я в момент, как та неваляшка, намереваясь подвергнуть Серову неслабому допросу.
   - Земеля дать сказать Бухт, - начал вместо меня Триеннал, - где на кто взирать, смотреть, как решать?
   Крюченег, конечно, классный парень, настоящий друг и всё такое, но вряд ли Дарина поняла хотя бы часть его вопроса.
   - А ведь, многоуважаемая, как известно, всё в точности наоборот, - наконец сказал я, заметно подтормаживая после падения, - люди видят будущее на твоем лице, а ты при этом - ни шиша, поскольку наши лица, в отличие от твоего, ничего не отражают. Поэтому заявления насчет лица моей мамы я принять не могу.
   Будто дойдя до края обрыва, Серова резко остановилась, дала возможность поравняться с нею, повернула ко мне затемненное капюшоном лицо и, выдержав паузу, с неким зловещим оттенком шепотом произнесла:
   - Вы, Градобоенки, отражаете. Ты уж поверь мне на слово.
   Между тем нужный подъезд можно было увидеть невооруженным взглядом - мы были практически на месте, в нескольких минутах от моей квартиры, если только лифт в рабочем состоянии.
   - Всё это, - высокопарно начал я, вдохновленный близостью любимого дивана, - мы как следует обсудим уже в моих апартаментах, благо до них рукой подать. Итак, прошу вас, нам туда.
   Но сначала нужно было перейти дорогу, по которой, как назло, недовольно сигналя друг дружке, черепашьим темпом поползли грузовички Дядюшки Милокоза.
   - А кстати, - неожиданно сказала Серова, схватив меня за руку, - теперь мы туда не пойдем. На твоем лице, Костик, я только что увидала мальцов Бакелашника. Угадай, сколько их помещается на зеленом диване?
   Скорее от страха, чем от удивления, я оторопел, как юниор в дебютном выездном матче. И тут же я побагровел от возмущения, огромные кулаки зачесались, и я почесал их о свою джинсовую юбку - только подумать, мой драгоценный диван, приобретенный в кредит, пачкают грязными, засаленными штанинами, да ещё и не один, а два, быть может, три, а то и четыре человека.
   - Восемь морд, - противно хихикнув, сказала Дарина, - и все они сидят там. А Лен Бакелашник теребит сейчас вон ту занавеску.
   Я устремил наполненный ненавистью взгляд туда, куда показывала Серова.
   - Они ошиблись квартирой, - на радостях взвизгнул я, облегченно выдыхая. - Всё правильно - этот диван я видел у соседей, когда приходил одалживать коробочки для компакт-дисков, а потом и сам купил себе такой же. Хвала богам! Но всё равно надо сваливать отсюда - с этим Бакелашником шутки плохи!
   И мы повалили сначала как снег, а затем как настоящая лавина, увлекая за собой толпы зевак. То ли подслушав наш разговор, то ли прочитав что-то на наших с Триенналом лицах, крюченеги устремлялись следом, словно мы были смазаны мёдом или какой-нибудь приворотной мазью. Но, как вы поняли, на самом деле ни во что такое мы не вляпывались, не кричали "ура" и не размахивали полковым знаменем. И земная предсказательница по-прежнему была в капюшоне...
   Во всяком случае, ещё минуту назад Серова скрывала своё лицо.
   Обернувшись на крик толпы, я увидел не привычную тень под складками плаща, а броско размалеванную харю с крюченежскими букетиками на висках. Два выпученных глаза с гротескно подведенными веками угрожающе уставились на меня, а аляповато накрашенные губы гадко скривились, приготовившись выпустить на волю оскорбительные словеса.
   Честно признаться, сперва я подумал, что это один из моих недругов - именно таким он мне являлся во сне. Наглое лицо, жирные губы, мясистый шнобель. Напрочь лживый, как его маскировочный макияж и подхалимские кустики. Таких надо бить, не задумываясь, тем, что имеется в руке, под рукой, в кармане или, быть может, в сумке. На крайняк просто заехать кулаком промежду хитрых очей, что я и сделал бы, если б не крюк Триеннала, зацепивший моё предплечье с нужной для удара группой мышц.
   - Не дурачись, Костиа, - закудахтал Бухт мне на ухо. - То горячность это, по-моему сдаваться. Мне спрашивать, видеть твоя неприятность?
   Тем временем знакомая до боли от частой депиляции физиономия куда-то исчезла, так и не получив по заслугам. А затем началось действительно неприятное - за несколько секунд я пережил тяготы дальнего путешествия, кровавую бойню на космическом корабле, побывал в кандалах и в конечном итоге подвергся жестокому публичному истязанию. Сотни электронных жучков вгрызались в мое обнаженное тело, распластанное на помосте, а внизу гоготали кровожадные зрители. Не имея органов речи, они выпускали звуки через наплечные динамики, а сами, точно змеи, копошились в наполненных розовой жидкостью сосудах, установленных в головах передвижных конструкций.
   Уф-ф-ф! По счастью, это было лишь видение, и я вернулся на кальдебуржскую площадь, пустевшую прямо на глазах. Крюченеги улепетывали прочь, словно грызуны с космической шлюпки, столкнувшейся с водовозом. Подобное мне уже приходилось наблюдать в детстве - я вам рассказывал, что творилось с родителями и их друзьями после сеанса Серовой. Каждый увидел что-то свое, не обязательно плохое, но и к хорошему, будь то тройной политический прыжок или желанный сынок-крюченег со здоровым крюком, нужно сперва подготовиться. Лучше всего в баре за миской балдурманской тяпшни.
   - А где Триеннал? - первое, что пролепетал я, приподымаясь на локте. - Ужасное видение, но хуже всего то, что я без понятия, к чему оно, - добавил я, глядя в воспаленные глаза Дарины, нависшей надо мной, как туча.
   - И я видела, Костик, - словно птенец пискнула девушка, опускаясь на колени и неспешно приближая распакованные губы ко мне, будто собираясь чмокнуть в щеку. - Нам просто жизненно необходимо быть вместе, - заявила она, выдыхая слова в мои ноздри, а потом, не успел я и глазом моргнуть, защелкнула мой рот своим в страстном поцелуе. - Не знаю как ты, но я, похоже, влюбилась. И ещё... Твоё лицо показало, что у нас скоро будет ребеночек, Славик Градобоенко.
   - И он тоже сможет отражать? - поинтересовался я, в свою очередь проводя млеко-рижский захват и принимая позу номер восемнадцать из борцовского самоучителя
   - Ага. И куда лучше тебя. Но мне, честно говоря, и в подметки годиться не будет. Божий дар черта с два воспроизведешь, сам понимаешь.
   А потом мы незаметно переместились в мою квартиру, намереваясь поваляться на роскошном зеленом диване, но, к сожалению, он был уже занят ребятами Бакелашника. Сам столичный хам, поковыривая ножиком зубки Бухта, сидел у ног несчастного крюченега.
   - Никуда не годные негодяи! - смелее, чем полагается в таких случаях, вскричал я и даже поразмахивал кулаками перед нацеленными на меня стволами. - Христом богом прошу, убирайтесь прочь подобру-поздорову. Ты! - в несколько наигранном гневе завопил я, тыча пальцем в Бакелашника. - Я не забыл, презренный, как ты съел мой обед!
   - Я готов искупить свою вину, - понурив голову, ответил Лен Бакелашник. - И при случае угощу вас всех завтраком, обедом или ужином в своем собственном кафетерии.
   Думаю, не стоит говорить, что я опешил, как та пешка под боем. Если бы не своевременно подоспевшие объяснения Триеннала, то я бы, ей-богу, испортился рассудком.
   - Бухт щедрот решать благодарности, - сказал крюченег, барским жестом отгоняя от себя Бакелашника. - Сказаница помощь давать. Отличия! Бакелашник - слуга моя мертвая отца. Ставать моя слуга. Значит.
   Вот как всё обернулось.
   Нет, мы не пошли в закусочную Лена. Мы изгнали Бакелашника и Триеннала из своей квартиры, а восьмерых мальцов - с дивана, куда с удовольствием завалились сами, собираясь заделать сыночка Славика. Всё прошло как по маслу, и через девять месяцев на свет появился маленький Градобоенко, на лице которого совершенно ничего не отражалось.
   Вот и верь после этого предсказаниям.
   Впрочем, истязания на площади хорошенько занозились в память, и час от часу настигают меня по ночам. Поэтому мы с Дариной практически не покидаем захолустный Кальдебург. Береженого здесь берегут береговые службы, вот мы и гуляем по бережку, как списанные на сушу моряки.
   Только мы не моряки, а земляне.
  
  

ДУДКИ

   А потом он сделал предложение, от которого я не смог отказаться.
   - Мишаня, приятель, - сказал мне лоточник, когда я сложил в кулек покупки, - я отдам эту дудку по цене казачьего свиста.
   Посмотрев на камышовую тростину с отполированным губами мундштуком, я освободил карман от мелочи. Безграничная радость продавца столкнула меня в болотце подозрений, но дудочка была действительно дешевой, а на остановке уже желтела моя маршрутка. Я сказал спасибо и побежал через дорогу.
   Лоточник и светофор стали давать какие-то советы, но мне было не до них. Едва я влез в маршрутное такси, водитель нервно закрыл дверь и злобно тронулся. Мой живот и кулек подверглись традиционной давке, в уши полезли бубнеж и ругань.
   Микроавтобус благополучно выплюнул меня возле работы. Брюхо и кулек по-прежнему были со мной, а вот дудка явно понравилась какому-то пассажиру.
   - Пошевеливайся, Миша, - сказала мне проходная, - босс уже в гнезде.
   Новости портились на глазах. Я планировал доделать дела к обеду, после которого обычно появляется шеф. Но от недавней командировки железный распорядок начальника сильно поржавел.
   - Дела, дела, дела, - твердил я, забегая в свой кубикл и оживляя компьютер. Не дай бог снова отвлечься на ноги сотрудницы или электронную почту.
   Возле клавиатуры лежала дудка, похожая на украденную, как две бутылки пива. Я по-казачьи присвистнул и покрутил её в руках.
   - Приветствую, Михаил, - сказал босс за спиной. - Вот тебе карпатский подарок от меня. Только сделай одолжение - дуди в конце дня. А пока давай, крысятничай.
   Я промычал в ответ нечто бестолковое и прилип к монитору, изображая семипотовый напряг. Начальник отчалил, и я отдышался полной грудью.
   Дудка вовсю просилась в губы, но за полдня в них побывали лишь сосиска, салат и язык Крыси - длинноногой коллеги из смежного кубикла.
   До обеденного перерыва я наклепал кучу левых отчетов, которыми отвел глаза босса. Подкрепившись в столовой и пообжимавшись с Кристиной, я вернулся к компьютеру, где принялся сливать данные конкурентам.
   В отделе меня не зря называли канцелярской крысой - я крысятничал вовсю. Но, в отличие от сотрудников, я промышлял этим исключительно ради удовольствия, а не какой-то там выгоды.
   Все началось с деда, завербованного рядом органов, на генном уровне передалось отцу, который авторитетно разводил криминал, и дяде, оборотню в погонах. Всеми своими превращениями - из мыши в крысу, а затем обратно - я обязан славным предкам.
   Впрочем, здесь все стоили друг друга. Только самый ленивый не крысятничал в отделе - его называли Бундтингом, но была ли это фамилия или кличка, не знал даже босс. Однажды Бундтинг завелся в ничейной секции как мышь, и с тех пор не выходил из неё, шумно грызя сухарики.
   В этом было нечто сверхъестественное. Он не покидал кубикла, не говорил с коллегами и не включал компьютер. Шеф обходил его стороной, а на все вопросы о Бундтинге говорил тс-с.
   Примерно в то же время прошел слух, что у нас завелся крысолов, но, к счастью, он не подтвердился. Крысолова мы бы узнали по дудке, а у Бундтинга были только сухари.
   Воспоминания заставили меня вздрогнуть. Я потянулся к подарку шефа и схватил пустоту. Уму непостижимо - дудочка исчезла во второй раз.
   Гневно зашипев, я прошвырнулся по офису, заглядывая в секции и читая взгляды сотрудников. Тщетно.
   Набравшись смелости, я нагрянул к Бундтингу - тот грыз сухарь, как ни в чем не бывало.
   - Миса, - прошепелявил он, - сто-то зуткое происходит.
   Несмотря на дефект речи, его голос был красив, будто церковный колокол.
   - Кто-то ворует мои дудки, - сказал я, сдавая назад, - Вот что!
   - Дудки? - зазвонил вслед Бундтинг. - Дудки?
   Пораженчески понурившись, я вернулся к своему рабочему месту, занятому радостной Крысей. Наманикюренными ногтями она крепко держала дудочку, неотличимую от пропавшей.
   - Смотри, Миха, - сказала она, - какие штуки делает мой племянник.
   Я свистнул как атаман и выхватил у неё музыкальный инструмент. Желая дунуть сразу, я сложил губы трубочкой, но Кристина тут же присосалась к ним, поделившись помадой и лимонной жвачкой.
   - Михаил, - голос начальника ударил плеткой, - не превращайте рабочее место в бордель! Что там у вас по форме 101ТФ?
   Вместо того чтобы оправдываться, я открыл форму и показал суммы, которые не сходились характерами с прошлого месяца. Умница Крыся тотчас воспользовалась отвлекающим маневром, оторвав теплую попку от моих брюк и запрыгнув в свой кубикл.
   - Кристина, - сказал босс, - я так понял, отчет уже готов?
   Крыся фыркнула, начальник недовольно дернулся, я снова ткнул пальцем в экран.
   А затем мы услышали Бундинга:
   - Ну уз нет. Не буду я плясать под васу дудку. Дудки!
   В офисе разразилась тишина, от которой загудело в ушах.
   - Михаил, - сказал шеф, поднося дудку к моим губам. - Давай, Мишенька, Дуди! Настало время изгнать крысолова.
   Я заиграл на крысиной дудке, и Бундинг вывалился из кубикла. Его закрутило вихрем мелодии и бросило в дикий пляс.
   - Крысы, - говорил он, дрыгая ногами, - подлые крысы! Не буду! Не буду...
   Продолжая играть, я вышел из здания офиса и повел прочь Бундинга и других городских крысоловов. Их поток разрастался вширь и вкось.
  
  

КАФКА У ШВЕЙКА

   Вилки улочек отогнали меня от Мальтийской площади. Штрык-штрык - они искололи меня и остались позади, а я помчался по Уезду к пивной "У Швейка". Мой друг Марек однажды показывал раны на ягодицах. Он говорил, что это случилось в лабиринте около Кампы: кармелитка, мальтийка и чертовка зверски набросились на него с вилками. Ещё он говорил, что потерял время на Харантовой. Мы думали, что он имеет в виду часы, поэтому собирались подарить ему новые, но он действительно остался в прошлом.
   Сегодня со мной случилось то же самое. Я перенес серию уколов, и от меня убежало время. А между тем Марек ожидал меня в пивной "У Швейка", а я не был красивой девушкой, чтобы ждать меня до бесконечности. Моего приятеля мог удержать там только бог Гамбринус или сардельки "Утопленники" с луком и пивным сыром. На последних я рассчитывал особенно.
   Ещё можно было надеяться на писателя Франца Кафку, но это было совсем уже из разряда фантастики.
   - Карел, - сказал он мне по телефону, - это невероятно, но я пил сегодня с Кафкой "У Швейка". Он отрицал все на свете, как будто не учился в школе. И называл себя каким-то Сухопареком, только подумать. Но это был вылитый Кафка: его мысли росли не из корней своих, и он готов был вычеркнуть большую часть сказанного... Карел, дружище, ты просто обязан посмотреть на него.
   Был следующий день, и я влетел в пивную с часовым опозданием.
   Вопреки моим опасениям, Марек ещё не ушел - порядком захмелев от пльзеня, он слушал байки мужиков, обсевших его со всех сторон.
   - Пан Карел, - пьяно крикнул он, увидев меня в дверях, - сколько лет, сколько зим!
   Мужики подвинулись, я сел на теплую скамейку.
   - Дванацку, - сказал я официанту, и через мгновение охладил свое нутро любимым пивом.
   - Знакомься, Карел, - сказал Марек и перечислил имена соседей. - А это Кафка, - он ткнул пальцем в грудь невзрачного молодого человека. Тот застонал, как грешник в аду.
   - Сухопарек, - отозвался Кафка, но руки не подал.
   Он не только не был похож на знаменитого писателя, но и вообще на человека. Мне он напоминал жука, посаженного на попа. Он трогал шмелиное лицо с грацией насекомого и негодующе жужжал, глядя в полупустой бокал.
   Прислушавшись, я понял, почему мужики дорожат тишиной. То, что я принял за жужжание, оказалось рассказом Кафки.
   - ... они решили подняться наверх на мне, хотя обычно ходили туда пешком. Страх засел в их душах. Люди вокруг них тоже чувствовали подобное, но никто - настолько остро. Эта парочка понравилась мне с первого взгляда. Носатый Карел и скуластый Марек, в каждом был огонек, и я не хотел, чтобы тьма, которая накатывалась на город, погасила их. Толпа на станции гасла, подобно свечам на ветру, но эти двое держались до последнего. Я уже видел в темноте клыки и когти. Болотный Йожин собственной персоной. Пора было действовать. Я распахнул свои двери, и Карел с Мареком зашли в кабинку. Больше мне никто не был нужен, я резво тронулся вверх, подальше отсюда...
   Я заказал ещё пльзеня, которое все больше размывало стены пивной.
   - ... на станции стали раздаваться крики, - продолжал Сухопарек, - Йожин поедал людей. Я мог спасти всех, но не захотел. Никто не был столь прекрасным как Марек. Или хотя бы как Карел. Однажды я вез девушку, она могла быть сестрой Марека, но внутри у неё чего-то недоставало. Она мне нравилась далеко не полностью. Преклоняясь перед сильными, она могла обидеть слабого. И в противовес нежности рук, её ноги жестоко растаптывали каждого жучка. Карел и Марек были другими. Они настолько любили фуникулеры, что предпочитали не утруждать их. Никогда у меня не было таких пассажиров, поэтому я не мог оторвать от них взгляда. И когда я остановился, в окна заглянул незнакомый лес. О горе мне: я завез их не туда!
   - Кафка, - сказал я, выдержав паузу, - куда он девался?
   - Он завез нас не туда, - засмеялся Марек. - Вот жук!
   Пиво попросилось наружу, я подошел к двери, но не смог открыть её. Лишь сейчас я понял, где мы - фуникулер поднимал нас на Петршин.
  
  

ТОЙОТА-ОБАКЭ

   Однажды Харуки Мураками встретился с автомобилем-призраком.
   Писатель отправился на пробежку в час зайца, когда Токио зевал и потягивался в депо, гаражах и спальнях, а солнце пряталось за храмами Асакуса. Он застал пробуждение рынка Амэёко, где ему пытались продать часы, промчался мимо палаток с икебаной и чаем, и оказался под сенью отцветших сакур парка Уэно.
   Было пасмурно, солнце застряло где-то между этажей небоскребов. Мураками бежал по аллее в сторону Фестиваль-холла, и думал о продолжении "Трилогии Крысы". Ещё он думал поплавать в общественном бассейне в Тайто.
   Вдруг небо заслонили ветки деревьев и дождевые тучи, сумрак окутал парк. Порыв ветра сдул немногочисленных прохожих, Токио неожиданно замолчал.
   Мураками остановился, чтобы завязать шнурки асиксовских кроссовок. Он не заметил, что сзади крадется старенькая Тойота Королла. Её двигатели давно умерли, поэтому не издавали никакого шума. И как у любого призрака-обакэ, у неё отсутствовали ноги, вернее - колеса.
   - Ты ёкай? - спросил Мураками. Когда он увидел автомобиль, желудок сжался от ужаса. - Дух здешнего пруда?
   Поговаривали, что в пруду парка Уэно - Синобадзу-но-икэ - водится призрак.
   - Нет, что ты, - ответил автомобиль, - в пруду лежит подлодка времен войны. Я юрей, мы с тобой встречались.
   Голос машины, капот и фары сразу показались Мураками знакомыми, но испуг сковал память. Писатель никогда не видел духов, поэтому не знал, как вести себя.
   - Не бойся, - сказала Тойота Королла, открывая дверь. - Давай прокатимся к "Питеру Кэту".
   Перед тем как сесть в авто, Мураками сказал, что джаз-бар давно переехал в Сэндагая, и уже ему не принадлежит.
   - Книги стали приносить доход, поэтому я продал лицензию.
   Он будто оправдывался - в салоне Тойоты мелькнула улыбка. Однако когда Мураками сел в машину, за рулем никого не оказалось.
   - А ведь мы пили там водку с грейпфрутовым соком и слушали Майлза Дэвиса, - донеслось из динамиков авто. - Свои романы ты писал после закрытия бара. Кроме того, тебе хватало времени как на кошек, так и на женщин.
   Мураками вспомнил - голос принадлежал Человеку-овце.
   - Мне нужно было писать "Охоту на овец", - пояснил он.
   Невидимый водитель резко нажал на газ, руль закрутился как рулетка. Тойота Королла понеслась прямо на деревья. Харуки Мураками едва успел закричать и заслонить лицо руками, перед тем как ветки сакуры начали царапаться и хлестать его по ногам.
   - Остановись! - взмолился писатель, когда парк Уэно остался за спиной. - Сезон охоты давно закончился, так что можешь расслабиться.
   Тойота Королла снизилась и поплыла по уличному потоку, обгоняя другие автомобили. Попав в пробку, машина-обакэ вылетела на тротуар, где коленями Мураками опрокинула пустую урну и клерка в свежей рубашке.
   - Профессор-овца оказался Человеком-волком, - сказала Тойота. - Он хотел украсть мое тело, но ему досталось только ухо. Именно тогда мне пришлось стать автомобилем.
   Мураками не видел Профессора-овцу сто лет, а раньше тот жил неподалеку от "Питера Кэта", и часто захаживал туда, чтобы съесть пиццу с морскими гребешками. На его доме висела табличка "Профессор-овца", но это было наглой ложью - он был таким же профессором, как и овцой.
   - Этот волк, - сказала Тойота-обакэ, - должен получить по заслугам!
   Харуки Мураками покорно показывал дорогу. Оказалось, что юрей просто не знал Токио.
   Они остановились возле дома Профессора-овцы. Таблички уже не было - на её месте кто-то приклеил распечатку, которая запрещала входить продавцам газет и молока. Харуки Мураками и Тойота-обакэ не были ими, но зайти в дом все равно не смогли. На их стук, гудки и крики никто не ответил.
   - А теперь в бар! - сказал автомобиль-призрак.
   Писатель хотел напомнить, что бар в Сэндагая, но двери Тойоты захлопнулись, и она скрылась за перекрестком.
   Когда Харуки Мураками услышал вопль, он побежал к тому месту, где раньше находился его джаз-бар.
   - ...он вышел из пиццерии и решил перейти дорогу, - рассказывала полицейским старушка, - но вдруг какая-то сила сбила его с ног и потащила лицом по асфальту! Бедняга рычал и выл как волк. Это было страшнее, чем в Манчжурии. Я навидалась там ужасов во время войны.
   Мураками отвернулся - он не мог смотреть на изувеченное тело.
   - Я разделался с Профессором-овцой, - сказал обакэ, и его фары зловеще загорелись.
   Никто, кроме Харуки Мураками, не видел бесколесную Тойоту Короллу. Та просигналила писателю на прощание, перепрыгнула через машину скорой помощи и благополучно полетела над Кокубундзи.
  
  

ПОВЕЗЛО ПОБЕДИТЕЛЯ

   Он вступил не в ту лужу. Такое случается, когда небо больное. Ещё вчера его морозило, а сегодня потекли водопады. Все заражались от неба. Не уберегся и Артур Женолюбцев. Он уже выкашливал и вычихивал из себя какую-то дрянь, провалившись в воду по щиколотку.
   Пока туфля и носок бултыхались в луже, Артур изучал окрестности. Рядом не было ничего похожего на траву и деревья, если не считать гаишника с палкой, а молельня Джойса совсем не нависала над ним. Женолюбцев прищурился и посмотрел в городскую даль - молитвенный дом переместился аж на три квартала.
   Эта лужа вряд ли была той, о которой говорилось в письме.
   "Здравствуйте, повезло победителя, - писала некая госпожа Йог-Сотот, - ваш адрес электронной почты были утверждены претендовать на общую сумму $900.000,00 (девятьсот тысяч долларов США). Для того, чтобы ваш выигрыш связался с нашим агентом в городе, контактное лицо: мистер Тритон, Малосельская st. 16. Лужа, где цветет трава и деревья. P.S. под Джойc-дом".
   Спрашивать у прохожих Артур опасался. Заговори он о Джойсе где-то в центре, его бы просто бросили на смех курам. Здесь же, в рабочем районе с заводами, превращенными в супермаркеты, и обитателями, которые не верят телевизору, ему могли навалять по полной.
   Артур натянул капюшон, чтобы быть как местные, но клетчатые брюки все равно выдавали в нем чужака. Хищные стайки молодняка, уважавшего лишь одного модельера, двинулись к нему с разных сторон. Их голоса походили на собачий лай.
   - Молодые люди... - Женолюбцев задрожал. - Не подскажете, где тут дом шестнадцать?
   - Джойс-хаус, - Подросток показал на пустырь с лоточниками и снял капюшон куртки. Вместо ожидаемого бритого черепа Артур увидел инженерский косой пробор. - Они снова переехали, даже деревьев не оставили. Иди до конца квартала, потом налево и прямо. Удачи.
   - Спасибо, - сказал Артур.
   - Помолись за нас, - сказал парень.
   Пацаны в дутых куртках спокойно прошли мимо, а потом с бешеным криком врезались в ораву, что плыла со стороны перекрестка. Они сражались во всем том, что высморкало небо. Боль выливалась слезами, кровь текла вином. Уши Артура устали от шума, а глаза - от увиденного.
   - Что вы не поделили? - спросил Женолюбцев у парня, который теперь целовал асфальт.
   - Повезло победителя, - прохрипел тот, - девятьсот штук на кону.
   Артур все понял. Он посмотрел на поваленных ребят, на собственные штаны, за которые ему так и не досталось, и похлюпал к лоточникам, которые поселились на месте молельни Джойса.
   Бравый шаг Женолюбцева остановила очередная лужа, столь глубокая, что он вынырнул только с другой стороны.
   Здесь птицам было что петь, а солнцу - кому светить. Мужчины не соревновались в росте, у них были настоящие волосы на груди. Женщины были под стать - такими же мохнатыми и коренастыми.
   - Привет, - сказал юноша с большим рыбьим хвостом, который не помещался в луже. - Меня зовут Тритон. А это папуля и мамуля.
   Из воды показалась бородатая пара с трезубцем.
   - Я Артур Женолюбцев. И вам здрасьте.
   - Мы хогбены, - сказал отец Тритона. - Я Посейдон, и ловлю трезубцем все спутниковые каналы.
   - А я Амфетамина, умею перебивать аппетит.
   - Очень приятно, - сказал Артур. Ему не терпелось поговорить о выигрыше.
   - Мы ждали вас больше дождя. - Тритон показал Артуру пересохшие сорняки - их рты забыли, что такое росинки. - Госпожа Йог-Сотот исписала на вас все пальцы, её голос даже охрип от букв.
   - Сына не обманывает вас, - сказала Амфетамина, плеснув водой на сорняки. Те благодарно застонали, разбудив хогбенов, которые дремали в них. Прилизав растительность на теле, они погнались за пабом, мелькнувшим между деревьев.
   - Бедный паб, - сказал Посейдон, - они осушат его до смерти.
   - Папуля, - сказал Тритон, - какая теперь разница.
   Посейдон печально кивнул и продолжил ловлю телевизионных сигналов, которых уже было полное ведро.
   Из леса донеслись странные звуки, внутри него кто-то царапался и выл.
   - Йог-Сотот, - пояснила Амфетамина, - она заперта там. Открыть дверь можно только с другой стороны.
   - Она повелевает временем, - добавил Тритон. - И прячет лицо за вуалью. Кто увидит его - сойдет с ума.
   - А как же выигрыш? - сказал Женолюбцев. - Девятьсот тысяч долларов США. Мне обещали в письме.
   Возникшую паузу заполнили хогбены, которые вернулись навеселе из паба. В их животах плескалась добытая выпивка. Им было так хорошо, что они забрались в свои сорняки и запели свои песни.
   - Деньги у неё, - сказала Амфетамина. - Когда отопрешь дверь, получишь всё.
   Лес отозвался скребущими звуками. Госпоже Йог-Сотот очень хотелось к ним.
   - Как открыть эту дверь? - спросил Артур. За такие деньги он был готов на многое.
   - В этом вся сложность, - сказал Тритон, а папуля и мамуля кивками подтвердили, что будет тяжело. - Ключ находится в молельне Джойса, там же и дверь. Только никто не знает, как они выглядят... Поспеши. И не забывай об осторожности.
   Уверенность разлилась по жилам, Женолюбцев запасся воздухом и прыгнул в лужу. Вынырнул уже в городе, по которому, как и раньше, ходил дождь. Он шел по траве между кленов, а они махали ему лапами. Джойс-хаус вернулся на прежнее место, его двери были гостеприимно распахнуты, но никто не заходил в них. Внутри торчала пустота без каких-либо намеков на проповедников.
   - Помолись за меня, - сказал парень с пробором. Он по-прежнему лежал на асфальте, дождь хлюпал на его лицо.
   Артур пошлепал в молельню, струи полились за пазуху, ветер толкнул в спину. Оказавшись под крышей, он увидел женщину у алтаря с раскрытым "Улиссом". Она склонилась над книгой, вуаль практически касалась страниц.
   - Здравствуйте, повезло победителя, - сказала она, - меня называют Йог-Сотот. Этими руками я заплетать косу прошлого, выстригать настоящего и душить будущего.
   В её руках был дезодорант, она брызнула на Женолюбцева и пошло захохотала.
   - Выигрыш будущим, - сказала женщина, приподымая вуаль, - а пока вы меня целуйте.
   Йог-Сотот подняла вуаль, и Артур понял, что он был как ключом, так и дверью.
  
  

ЕЛОВЫЕ

  
   Она делала самые лучшие еловые. Этим она откровенно выделывалась среди елей.
   Хотя была еловой до последней иголки.
   Её звали Эллой, однако она находилась далеко от народа. Элла ходила так много, что ноги болели от каблуков. Люди напоминали ей иголки. Они были многочисленными и колючими. Красивыми по-человечески, но почему-то нацеленными вниз, а не вверх - на ангелов, похожих на черных джазменов.
   Иерихонские трубы играли для неё, и наркотики тут не при чем.
   Элла хотела, чтобы все наслаждались музыкой. Она хотела, чтобы всем было кайфово без наркотиков. Она хотела, чтобы никогда не было войны.
   Когда Элла улучшала свое здоровье, небесная музыка почему-то затихала. Белогубые джазмены улыбались ей и махали на прощание. Элла заманивала их шлюзовыми еловыми, но вернуть музыкантов могла только изнурительная медитация.
   Элла играла свою роль, не зная её. Черный Тарантино, который пах еловым, приходил к ней во сне. В ответ на все вопросы он говорил, что душа Эллы - наркоманка. А потом читал её сценарий и стрелял себе в рот.
   На досуге Элла любила мужественных мужчин. Она знала, что если замолкнут трубы или начнется война, такие мужчины поддержат её.
   А вот мужественные мужчины не были уверены в этом. Многие принимали наркотики, чтобы слушать небесный джаз. Они не брились, поэтому кололи щетиной всех подряд.
   Наверху, где ветер играет прическами елок, считается, что все заканчивается иголкой.
   Внизу, где под юбками елок копошатся лоси, считается, что первый крик связан с иголкой.
   Настоящие белки всегда начинают с еловой середины. И рассказывают о рецептах, которые Элла впитала с материнским молоком и отцовским кофе.
   Вот первый, внимайте.
   Чтобы сделать почетные еловые, нужно разбить полмашины в дрова. Машина не должна бросаться в глаза своей иномаркой, иметь красивый номер и хорошо отделяться от колес. Важнее всего запах; рекомендуется идти на него до полного столкновения. Имеющий бампер почувствует это. Для остальных все закончится иголками.
   Но не будем о грустном.
   Если вам повезет, разведите побольше языков пламени. Держитесь от них подальше, как обычно. Не лезьте первыми, берегите ресницы.
   Все мы оплакиваем того, кто остался без ресниц, однако это уже другой рецепт.
   Кстати, о нем, слушайте.
   Тыловые еловые не приготовишь без готовки. Накопите побольше слез, не растрачивайте понапрасну. В них вся соль. Сахар наберите во сне. Помните, что одни сны текут по усам, а в глаз не попадают. Другие текут прямиком за шиворот души. Если найдете правильное течение, кровать станет кораблем в океане тьмы. Только не ложитесь где попало, ведь рядом с ельником идет дорога. Кажется, что она идет медленно, а она идет быстро. Один уже красил ресницы на проезжей части.
   Впрочем, речь не о нем.
   Есть такой несложный рецепт, оседлайте его:
   - улыбка президента из выключенного телевизора;
   - несколько слов немого и шагов безногого;
   - полная миска пустых обещаний;
   - сырный кусочек луны;
   - мягкий, как тряпка, мужчина;
   - капля крови голодного комара;
   - сок взорванных гранат;
   - тепло дружеских сердец.
   Сердца разбить, все это перемешать кочергой и варить до полуготовности тридевять дней и ночей.
   Готовое блюдо Элла часто называла кумовским еловым. Им она угощала друзей, которые находились в поре едения. Один из них мог все, но притворялся, что не может. Другой был таким молодым, что ел меньше, чем ел на самом деле. Третья - такой же худой. У четвертой светились груди через одежду. Пятая никогда не снимала штанов, зато сочиняла стихи. Следующая - стихов не сочиняла, но штаны снимала без проблем. Приплюсуем тех девушек, которые скучали друг от друга. Ещё нескольких - пушистых как белки. Ещё пару-тройку тех, кем любовались комары, вместо того чтобы кусать.
   Как говорится, народу мало не бывает.
   Однажды друзья лакомились кумовским еловым, а комары лакомились ими. Чем в это время лакомилась Элла, белки умалчивают.
   По дороге ходили слухи, что у Эллы кто-то был. Он приходил из соснового бора, чтобы чем-то заняться с ней под кронами.
   Это не то, что вы думаете.
   Пока друзья ели в елях, они готовили сосновое еловое.
   Перво-наперво он устранял главный недостаток Эллы - переизбыток одежды. Он срывал её как виноград, не очень аккуратно, зато страстно. Сок тек по пальцам, попадая в рот, от чего он сильно пьянел. Когда в глазах начинало желтеть тело, Элла просила чесать её.
   Тем временем ряды друзей редели. У одних от кумовского елового болели животы, и они становились врагами. У других животы болели просто так, и они тоже становились врагами. Остальных выбивали из игры комары, похожие на Черного Тарантино.
   Элла умоляла чесать её языком. Его язык был как пламя, а изо рта лезли сплошные афоризмы. Элла подсаживалась на них, словно на наркотики.
   По одной реснице глаз плачет, говорил он.
   Или: Набил себе еловую шишку, набей другому.
   А ещё: Две влюбленные сосны - это ещё не бермудский треугольник.
   От его слов закипало даже сосновое еловое. Между ног у него красовалась пятая рука, которой он мешал похлебку. За ним подсматривала девушка без штанов, а затем пропала. Её подруга в штанах зарифмовывала рецепт, а затем пропала. Если не верить белкам, девушки всего лишь хотели пожать ему руку.
   Чуть позже Элла поговорила с гостями на чем свет стоит. Она утверждала, что Земля лежит под елкой. Что это новогодний подарок всему народу. Подруги, которые скучали, умерли от скуки. Другая так ярко осветила окрестности своей грудью, что её лампочка перегорела. Друг, которого ещё не состарило еловое, заглянув под ветки, поседел от увиденного. Другой, который мог все, не захотел переворачивать Землю - и Земля перевернула его.
   Остальных друзей доели комары.
   Хорошо, что в ельнике не принято долго горевать.
   У Эллы было сосновое еловое и был тот, кого белки не знали в лицо. Поговаривают, что это он красил ресницы на проезжей части. Поговаривают, что его отпочковал от себя Черный Тарантино, но он был белым. Поговаривают, что его придумали небесные джазмены, но он был белым. Поговаривают, что он не разбирался в джазе. Что он не разбирался, какой стороной взять пистолет. Что он не разбирался на части.
   Он разбирался в еловом и разбирался в Элле. Его пятая рука разбирала Эллу быстрее, чем автомат.
   А ещё поговаривают, что все это вранье. Они встречались только для того, чтобы делать сосновое еловое.
   Настоящие белки не только начинают с середины, но и заканчивают ею.
  
  

ЯЙЦА ЛЕСА

   События развернулись к Лесу задом. Тот едва успел отложить яйца на потом.
   Лесовые отложения были прекрасны. Как террасы и беседки. Иногда даже лучше. Они бывали во многих странах, потому что Лес любил путешествовать налегке.
   В его яйцах лазили улитки и альпинисты, копошились змеи и бездомные. Они кусались и ели друг друга, но альпинисты имели снаряжение, поэтому всегда оказывались на высоте. У змеев были норы и яблоки, улиток защищали раковины и закон, так что чаще всего страдали остальные.
   Впрочем, Лес оплевывал чужие страдания - ему нужно было выполнять свое предназначение. Когда подвиги Леса показали по телевизору, родной город переселился в яйцо, которое каталось по окрестным лужайкам. Оно было большим как Харьков, все поместились в нем, поджав ноги, и попросили чаю у проводников.
   Родители и убийцы Леса гордились им. Это все, что они могли, поскольку их руки были коротки, а ноги по всему телу - тяжелы.
   Но было исключение из правил. Оно выросло в яйце Леса, и научилось убивать раньше, чем летать и ходить. Оно ненавидело белковую сырость, желток солнца над теменем и альпинистов, которые хватались за его хвост дни напролет. Оно сбрасывало их вниз, прямо в змеиные пасти, или разбивало о раковины улиток.
   Альпинисты несли потери, об этом говорилось в новостях, но ведущие не знали имени убийцы, на каком боку он спит и сколько у него нянек.
   Единственную няньку, которая учила его ориентироваться между двух грудей и карабкаться по полкам супермаркета, давно съели змеи. А звали его Полем. Вместо бороды у него росла трава.
   Поль терпеть не мог жизнь во всех проявлениях, а значит, должен был отомстить человеку, который раздаривал её налево и направо. Это был Лес, и он не стоял на месте.
   Поль взял его след весной, когда коты поют громче птиц. Он путешествовал автостопом от яйца к яйцу, тренируясь по пути на альпинистах.
   Один альпинист, голова которого оказалась прочнее улиточной раковины, назвал Поля человеком, а не животным. Он также обозвал всех тех, кто не научился презирать смерть, жалкими насекомыми. Некоторые насекомые и впрямь жалили дай боже.
   Между тем насекомые жужжали над бородой Поля, в которой зацвели цветы. Поль приближался к поре сенокоса. Однако Лес уже оставил там несколько яиц, он всегда был на шаг впереди.
   Полю кровь из носу нужно было обогнать время, и он как-то сделал это. Было израсходовано море крови - заляпана вся беговая дорожка.
   Поль оказался в странной стране, похожей на выеденное яйцо. Её обитатели уже лет сто не трапезничали нефтью и газом. Они презирали жителей соседней страны, которые отказались угощать их просто так. Никто не верил, что у соседей не только не было этих лакомств, но даже труб, по которым можно было пускать много чего.
   Жители странной страны сидели на трубах, не понимая своего счастья. Соседи лузгали семечки, завидуя в кулачок. В каждом доме имелись смертоносные ракеты, но запуск откладывался в долгий ящик, потому что они могли не взлететь. Кроме того, ракеты только отдаляли их от заветных труб.
   Поль уселся на трубу, останавливая кровотечение, но местные окружили его, требуя нефти или газа. Это не понравилось убийце, он бросил их всех в змеиные пасти.
   Соседи возликовали, теперь ничто не мешало завладеть трубопроводом. Они перешли границу и направили ракеты на Поля. Тот убил их одной левой, швырнув на раковины улиток. Ракеты ожидаемо не взлетели. Земля содрогнулась, и все стало радиоактивным.
   По телевизору сказали, что Лес, скорее всего, обойдет эпицентр катастрофы, но он шел напрямик, ломая дома и деревья и оставляя на их месте большущие яйца.
   Поль ждал его, играя с сусликами в сухой бороде.
   Они встретились у трубопровода. Лес вдохнул радиации и принялся высиживать яйцо, ничуть не стесняясь Поля. События развернулись не лучшим образом, жизнь Леса повисла на волоске.
   - Так-так, - сказал Поль.
   - Мать твою так и эдак, - сказал Лес и застонал.
   - Между прочим, я ненавижу тебя.
   - А я делаю свое дело.
   - Как будто я валяю дурака.
   - Давай не будем мешать друг другу.
   - Договорились до ручки, - сказал Поль, поднял хвост и прыгнул на Леса.
   Он не долетел до скорлупы. Вертолеты угостили его свинцом, хотя Поль не просил этого. Суслики и жуки вылезли из его бороды и сделали ноги.
   Яйцо стало наполняться альпинистами, людьми и зверями, все они пришли из соседней страны, где тоже не было газа и нефти, труб и радиации. Была Страстная Пятница, яйцо, снесенное в этот день, приносило удачу.
  
  

ИГЛА

   Я не нахожу в твоем ушке никакой путеводной нити. И не понимаю, как ты пришиваешь острова к волнам. Почему они не бултыхаются кораблями, не тонут как подлодки? Почему их не съедает вечноголодный горизонт?
   Твоя иголка не может колоть вхолостую... Левый бок, правый бок. Камни в почках или камни в сердце? Насколько они драгоценны? А может, я перебрал вечером каменного хлеба? Он всегда засыхает будто кровь, я не успеваю даже открыть рта.
   Игла будит меня утром. Я вспоминаю о тебе, хотя должен вспомнить о работе. Черной как дыра и белой как карлик. Речь не о небе, я не настолько стар. И не о космосе, я перестал читать фантастику. Белый карлик читает мне Лема во сне, он вылезает из черной дыры в светильнике. У него интересные очки и потрепанная книга Бредбери. И он очень боится уколов.
   Белый карлик моего сердца. Чем он холоднее, тем сложнее его заметить. Ты пришила его к моей подушке. Его ноги пахнут хлебом, а на щеке мигает красивая родинка. Если нажать на неё, карлик станет желтым или оранжевым. Он продырявит занавес ночи, и все увидят, как зажгутся звезды эстрады.
   Сверхновые звезды эстрады. Ты слушаешь их, когда шьешь дело. Твои невидимые нити белы и черны как люди. Они желтые как люди. Красные, словно их кровь. Хоть что-то общее. Тебе известно, куда течет кровь. Ты бродишь по берегу, раздетая ниже пояса. Ты любишь заходить глубоко. Срывать белые и черные лилии. Желтые.
   Тухло-сладкий запах лилий. Он в твоем доме, вышитом крестиком. Он во мне, вышитом ноликом. Когда я прихожу, ты запускаешь в меня нос и вынюхиваешь весь запах. Забираешь мой воздух. Я начинаю задыхаться, но ты угрожаешь иголкой. Обещаешь проколоть мне язык. Русский. Подносишь острие к пупу, пугаешь меня пирсингом.
   Пуп земли. Пуп воды. Пупсики. Они плещутся в твоих глазах. В них вся кровь, все черное и белое, что есть. Что можно есть до колющей боли в боку. Пупсики с островов чувствуют себя в воде как дома. Они часто попадают в пасть горизонта, поэтому их приходится пришивать.
   Ты пришиваешь их ко мне подобно пуговицам. Зачем, если я не люблю застегиваться? Мои пальцы всегда заняты клавишами и носом. Там постоянно растет что-то. Белый карлик из черной дыры питается этим. Говорит, что оно вкуснее сырого сыра. Когда он жует, ему тяжело читать Шекли.
   Слишком много фантастики. Я прошу его замолчать. Отдаю ему деньги, руку и ногу, камни в почках и камни в сердце. Предлагаю выбрать любую вещь в доме и убраться прочь - в космос. Ноги карлика уже не пахнут хлебом, а родинка сломалась. Он мне больше не нужен.
   Он выбирает иглу. Твое основное оружие. Твою рыбу и твоего зверя. Жало, которым ты защищаешь от мира собранный мед. Обороняешь лилии и пупсиков. От черных и белых, желтых людей. Иначе они разворуют твои склады, а затем разрушат все отношения, чтобы замести следы на воде. Как только ты перестанешь зашивать им глаза. И полоскать ноги в их крови.
   Я подписываю соглашение своей кровью. На мятой подушке, к которой пришит карлик, лежит моя подпись. Я принесу ему твою иголку. Так будет лучше для всех, даже для оранжевых. Для карликов и великанов. Я слишком люблю тебя, чтобы наслаждаться твоими подколками.
   Твой дом похож на луну. Он расшит золотом по кругу и всегда поворачивается передом. Никто не видит его обратной стороны. Говорят, что там живут люди, которые ходят на руках, а испражняются ртом. Дом стесняется их показывать.
   Ты подхватываешь меня под мышки и высасываешь запах лилий. Иголка колет мою грудь, рядом с сердцем. Лучше не рыпаться, если хочу остаться целым. Я смотрю на иглу, ищу, но не нахожу ниток. Ушко пустое. Потом изучаю твое лицо как английский. Смотрю в глубь глаз, там любовь. Там плещутся в море пупсики, и мило скалится горизонт...
   Гори мой зонт синим пламенем!
   Я дергаюсь - и игла остается в моем соске. Твои руки в крови, а в глазах удивление. Я делаю ноги. Во тьме меня ждет белый карлик с томиком Гаррисона...
   Прости меня, дорогая, прости...
   Просто это последний укол. Укол свободы.
  
  

ПЛЕСЕНЬ. ХАРЬКОВ - БЕЛГОРОД

  
   Зовут их Яна и Маша. Что в них красивого? Ну, например, волосы. Их волосы. Один волосок красивее другого. Тысячи красивых волосков. А где-то в недрах прически наверняка прячется самый-самый - венерин волос... Две Венеры. Яна и Маша. Они даже не осознают своей красоты. Их головы заняты не волосами, а какой-то ерундой. Напрасно. Ведь красивее волос у них нет ничего. Разве что...
   Нет, волосы все равно красивее. В них нет плесени, как у нас. Плесени пошлости и дурновкусия. В их волосах запутываются взгляды прохожих. В них запутывается ветер. Вот почему Яну и Машу постоянно глазят. И они постоянно простужены.
   Мы тоже запутались в их волосах. Мы шли оттуда - туда. Несли хлеб в сумке. Мы шли быстро, потому что быстрые. На ногах были валенки, значит, была зима. Мы спешили, поскальзывались, падали. Но пока все шло хорошо. И мы шли, несмотря на лед под ногами. А теперь идем вместе с Яной и Машей. Идем вовсе не туда, куда шли. Мы запутались, когда увидели их волосы. Все были в шапках, но девушки были простоволосы. Они стояли так близко, что казалось, будто у них одна прическа на двоих.
   Мы остановились перед ними и...
   - Здравствуйте, - сказали они. - Здравствуйте, нас зовут Яна и Маша. Не составите нам кампанию?
   Их волосы, волосы... Мы пытались выбраться из дебрей, чтобы спросить. Кампанию или компанию? Но мы стояли и молчали. Во рту не было слов.
   Девушки подхватили нас и подтащили куда-то. Не туда, куда мы шли. Это мы знали точно. Они подтащили нас немного вперед, а потом мы пошли сами. Левой, левой, раз-два.
   - Куда пойдем?
   Яна и Маша, они спрашивали нас. Словно мы знали. А мы не знали, мы запутались в их волосах. Никак не могли выбраться из причесок. Волосы были темными, а на улице ещё было светло. Судя по всему, было рано, ведь зимой темнеет рано. Это мы знали точно.
   - Может, присядем где-нибудь? - сказали Яна и Маша.
   Вокруг были одни волосы. Вокруг было красиво. Мы присели.
   - Нет-нет, - сказали они. - Только не здесь. Пошли.
   И мы снова пошли. Мы шли, пока на улице не потемнело. Пока не зажглись фонарики.
   - Смотрите, - сказали девушки, - как красиво.
   Мы видели только красивые волосы. Мы молча согласились.
   - А поехали к нам?
   Яна и Маша, они приглашали нас к себе. Как мы могли отказаться? Ведь мы не знали куда идти, а они знали. И вот они тащат нас куда-то. Куда-то вниз, вниз. Мы слышим голоса метро. Странно. Какое метро в Белгороде? Начинается толчея. Потом заканчивается. А мы всё едем.
   Похоже, Яна и Маша жили далеко, на какой-то крайней станции. По дороге нам удалось подумать. Мы прикинули, чем нам грозит эта поездка. Представили, что девушки могут сделать с нами. Мысли возбудили нас. Мы активизировались. Радостно дергали Яну и Машу за волосы. Девушки смеялись.
   Наконец мы затормозили перед дверью. Яна и Маша никак не могли открыть её. А мы не могли помочь. Мы запутались в волосах. Неизвестно в чьих.
   Наконец дверь отворилась.
   - Вы не подумайте, - сказали Яна и Маша, - мы не какие-то там, мы не живем вместе. Никто из нас не живет тут.
   Мы и не думали ничего такого. Мы раздевались. В этом деле важно остановиться вовремя. Когда девушки вскрикнули, мы остановились. Мы поняли, что сняли что-то лишнее. Извинились.
   - Ничего, - сказали Яна и Маша. - Это вообще не наша квартира.
   Нам было все равно. Главное, что здесь никого не было. Мы прошли куда-то. Включили свет. В углу комнаты проснулась и запахла ёлка. Мы задумались, к чему эта ёлка. Неужели скоро Новый год? Высокоградусная пирушка в царстве плесени. Нам стало неприятно.
   - Располагайтесь, - сказали Яня и Маша. - Мы сейчас.
   Мы спросили, куда они направляются. В ответ зашумел душ. Он шумел подозрительно долго, поэтому вскоре мы заглянули в ванную. В ней была лишь плесень. Никаких следов девушек, ни одного волоска.
   Мы ощутили на себе плевок Бога. Склонились над рукомойником, умылись.
   А затем в дверях повернулся ключ.
  

...

   По утрам принято просыпаться. Мы открываем глаза - и видим смятую подушку рядом. Постель ещё хранит чужой запах. Пряный, женский. Это мы знаем точно, потому что пахнем иначе. Наш запах кислый, с горчинкой. Он приелся, поэтому мы распахиваем окно. В спальню врывается морозный воздух. Он сосульками вонзается в нос. Кусает тело. Мы сразу замечаем, что раздеты. Зимой мы никогда не спим голыми. Значит, мы не в своей кровати. А в чьей? Мы исследуем комнату, находим длинный черный волос. Он такой длинный и черный, что становится страшно.
   Наша одежда валяется на полу. Мы натягиваем на себя кое-что. Трусы, футболку... Носки не рискуем, они воняют трупом. Наши носки умерли ещё вчера. Успели покрыться плесенью.
   Мы идем на звук радио, а ветер треплет нашу футболку.
   - Вы слушаете "Белрадио", и с вами снова Маша Простота и Яна Мавзолей, - говорит радио. - Вчера мы повстречали того самого парня. Он шел по улице, не зная куда. Люди обходили его стороной, потому что на нем был плевок Бога. Неизвестно, какому Богу он поклонялся, но Иисус Христос не сделал бы такого. Парень был сумчатым, как и многие в канун Нового года. В сумке мы увидели хлеб дьявола. Вы пробовали хлеб дьявола? Не стоит. На нем плевок Бога. Это хлеб с плесенью... В общем, мы хотим передать этому парню привет и подарить ему песню "Красной плесени".
   Пока звучит песня, мы расчесываемся перед зеркалом. Мы думаем об этом парне, думаем о плесени. Плесень существовала задолго до людей. В свое время с ней боролся Ной и Александр Македонский. Её боялись в Древнем Китае...
   - Это опять мы, Маша Простота и Яна Мавзолей. Никогда не пускайте в свой дом плесень. Никогда не ешьте хлеб дьявола. Иначе испортите себе Новый год. Вы заболеете от плесневых или сумчатых грибов. Может быть, потом выздоровеете, однако ваш дом не выздоровеет никогда. Вам придется его сжечь... Когда нас увидел тот самый парень, он окосел от наших причесок. Он пошел за нами следом, а мы знали, куда его вести... Конечно, не в собственную квартиру. Наша голова не только для того, чтобы носить прическу. Мы ещё раз передаем парню привет и ставим песню...
   Мы выключаем этот бред и идем на кухню, где Марьяна готовит бутерброды к завтраку. Она намазывает масло на хлеб дьявола, который мы принесли вчера. Её волосы распущены, они по всей кухне. Наш взгляд запутывается в них, и...
   - Здравствуйте, - говорит Марьяна. - Здравствуйте. Я плохая повариха, но бутерброды делать умею. Присаживайтесь.
   В её волосах так хорошо. Мы присаживаемся.
  

...

   Зовут их Яна и Маша. Они едут в Белгород на электричке. Электричка синяя как плесень. Она такая короткая, что кажется толстой. Она идет, и снег идет за окном.
   В вагоне все кажутся толстыми. На улице зима, и пассажиры плотно одеты. Они плотно позавтракали, потому что на улице зима. Еда нужна для согрева. Нужна людям всего Харькова. По слухам, в Белгороде дешевая еда - сыры, консервы и варенье. Еду покупают ящиками, ящиками продают в Харькове, а на вырученные деньги покупают кофе и выпивку. Такой вот бизнес.
   Яна и Маша, они ни капельки не толстые. Даже одежда им к лицу. Они притворяются спящими, а мы внимательно смотрим на них. Изучаем с ног до головы. Начинаем, конечно же, с головы. На голове волосы... Волосы как волосы. Нормальные волосы. И зачем они едут в Белгород?
   Наш взгляд опускается ниже. Наши взгляды встречаются. Девушки отводят взгляд, мы тоже. Будто бы между нами ничего не было. А разве что-то было? Мы только увидели их глаза... Никакой плесени, как у всех нас... Какие красивые глаза! За очками... Линзы очков увеличили их. Девушек с глазами. Таких красивых... Мы закрыли глаза, чтобы не вздыхать.
   Яна и Маша, они не похожи на голодных. Зачем-то едут в Белгород... Вряд ли за дешевой едой. Они притворяются, что проснулись. Смотрят в окно. Смотрят на снег. Довольные, сытые...
   Но какие красивые глаза. Их изучал весь вагон. Тайком, чтобы не вспугнуть. Всем было понятно, что девушки не отсюда. Они были худыми, тихими. Не разгадывали кроссворды, как всякие эрудированные дураки. Они смотрели в окно и радовались увиденному.
   Когда проехали Дергачи, одна заговорила. Мы ещё не знали, что это Яна, однако потом узнали.
   - Маш... А что, Белгород - белый город?
   - Что?
   Электричка тяжело стучала и скрипела, пахла сигаретами и чебуреками.
   - Смотри, какая Белоруссия! - Яна посмотрела в окно. - Все завалило снегом. Мне как бы нравится, но найдем ли мы Белгород, если он белый?
   - Найдем.
   Маша улыбнулась. А мы хотели сказать. Мы хотели сказать, что это ещё Украина. Мы хотели сказать, что Белгород не белый. Лишь зимой. Зимой все белое-белое. Впрочем, мы как-то находим в снегу Белгород. Как?
   - На что похож Белгород? - сказала Яна.
   Маша улыбнулась.
   - На Минск. Он чистый. Он красивый. Как сахар или снег. Молочный вкус. Ты любишь молоко?
   - Иногда, - сказала Яна. - Я пью его иногда. Добавляю в чай. Ещё я добавляю имбирь и корицу. Получается масала-чай. А знаешь, что Марьяна ездила в Индию? Я ей завидую.
   - Нечего завидовать. Надо ехать.
   - Надо...
   Из тамбура потянуло дымом. Курильщики не выдержали на станции Дергачи. Они набились в тамбур и курили там до следующей остановки.
   "Станция Слатино..."
   - Слатино! - воскликнула Яна. - Когда мой парень учился в школе, были голодные времена. В стране не хватало еды. И вся школа ездила в Слатино. Тут были колхозы, на полях что-то росло. Школьники и учителя собирали морковку и картошку. Многим удавалось привезти домой ведро овощей. А некоторым целый мешок. Но и с транспортом тогда были проблемы...
   Мы вспоминаем. Мы вспоминаем те времена. Мы тоже голодали и учились в школе. Мы тоже ездили в Слатино за едой. Ездили в Белгород за едой. Электрички тогда были длинными и худыми. Контроллеров не хватало на все вагоны. Мы ездили зайцем. На остановках перебегали в вагоны, где уже прошла ревизия. Если нас ловили, говорили, что мы студенты. Студентов не трогали. Студентов прощали.
   - Настройся на позитив, Янка. Настройся на Белгород. Смотри, какая Белоруссия за окном!
   Девушки улыбнулись.
   - Сессия - это тяжело, - сказала Яна. - Не знаю, что бы со мной было, если бы я никуда не ездила. Нужно ездить...
   - Нужно.
   - Хорошо Марьяне. Она побывала в Индии. А я тоже хочу. После поездок я совсем другая. Мне снова хочется учиться, ходить на пары. Вот сегодня мы побываем в Белгороде. Это хорошо.
   - Очень хорошо.
   Девушки сцепились взглядами. От их вида у нас помутился взгляд. Наверно, дело в плесени. Плесень в наших глазах и волосах. Мы сами - плесень. Мы - темные пятна на стенах мироздания. Мы - кашляющая дерматитная колония гнили. Мы...
  

...

   Мы просыпаемся в электричке. Под нами, над нами - всюду - ящики с едой. Копченый сыр и рыба. Запах затопил вагон, лишь в тамбуре пахнет иначе - табаком и горелой проводкой. В электричке сыро. Она кашляет по пути домой, ей бы отлежаться несколько дней в постели.
   За окном семенит Белоруссия с нервным снегом и замученными деревьями. Клубок станций теперь раскручивается назад - Наумовка, Казачья Лопань, Слатино, Дергачи, Северный пост... Рождественский пост... Плесень не соблюдает пост. Вот для неё мы и везем продукты.
   Скоро Харьков... Пассажиры оживают: галдят, толкаются и таскают ящики. Рассчитываются ругательствами и деньгами. А мы сидим. На своих ящиках. Напротив Яны и Маши. Их глаза увидели Белгород. Не умей мы плавать, утонули бы в них.
   Яна и Маша, они усталые, но довольные. Теперь им хочется жить и учиться. Белгород, конечно, не сравнится с Индией, но он тоже ничего.
   - Маш, а поехали в Индию?
   - Поедем, - говорит Маша. - Я читала Салмана Рушди. Он пишет об Индии. Мне понравилось.
   - Что он пишет?
   - Всякое. В Индии полно людей и религий. Всем не угодишь. Поэтому многие его ненавидят. Но пишет он хорошо. Как Джойс.
   - А что бы он написал о нас, о Белоруссии?
   - Ну, - говорит Маша, - он написал бы, что электричка - это корабль Арго. Что мы плывем по Истру. И на тебе не дубленка, а золотое руно.
   Вагонная плесень затихает и прислушивается к разговору девушек в золотых бараньих шкурах.
   - Тогда на тебе тоже золотое руно.
   - И на мне.
   Яна и Маша улыбаются. Мы все понимаем. Мы понимаем, что это шутки. Но где в Белгороде золотят одежду?
   - А помнишь? - говорит Яна. - Помнишь, как разъярился директор "Белрадио"? Помнишь, как мы вспахали на огнедышащих зубрах поле и засеяли его головами двуглавого орла?
   Определенно, они хорошо провели время.
   - А потом из голов выросли защитники Отечества, - говорит Маша. - Но директор все равно не хотел отдавать нам золотое руно.
   - И тогда мы его взяли сами.
   - Ты молодец, - говорит Маша. - Ты усыпила директора своим пением.
   Яна и Маша, они явно перечитали этого Рушди. А зря. Индиец не напишет ничего путного ни о Белоруссии, ни об Украине. Что он знает о нашем снеге и сахаре, о нашем Белгороде? Что он знает о нашей плесени?
   Тем временем электричка прибывает на пригородный терминал Южного вокзала. Она склоняется над священным железнодорожным камнем и откашливается. Ящики и пассажиры вылетают из вагонов. На платформе строятся вавилонские башни и сразу же рушатся, потому что харьковчане, казачане, кацапы, белгородцы, дергачевцы, хохлы и другие нацмены говорят на разных языках. Перед беззубым ртом терминала переминаются милиционеры. Они жадно смотрят на ящики с едой, они тоже хотят есть.
   Яна и Маша, они так и не проголодались. Из вагона они выходят последними. Мы помогаем им сойти, девушки благодарят нас взглядом. Лучше бы мы этого не делали. Лучше бы они этого не делали. Нам снова не по себе. Мы околдованы. Мы...
   - Привет, диджейки, - говорит какой-то араб или индус. На его рушнике хлеб дьявола и соль земли.
   Девушки чмокаются с ним. Яна и Маша так близко, что их глаза сливаются. Яна становится Машей, а Маша - Яной. Два тела занимают одно. Как в сексе. Возможно, это обман зрения. Ведь в наших глазах плесень.
   - Вы как пара глаз, - говорит парень, - всегда вместе.
   И тут мы становимся им, арабом или индусом. Салманом Рущди?
   - Нужно обмыть золотое руно, - говорит Марьяна. - Куда пойдем?
   Вокруг только их глаза. Вокруг так красиво. Мы не знаем, куда идти.
   - А пошли к тебе?
  
  

ЗЕРНЫШКО ГРАНАТА

   Ты смотришь на циферблат настенных часов и недовольно вздыхаешь. Ты недовольно постукиваешь ножкой и расстегиваешь пуговицы белоснежного халата. Обогнув кресло, подходишь к умывальнику и с маниакальным остервенением выдраиваешь руки. Затем, чертыхаясь, тянешься к висящему на вешалке пальто. Целый час коту под хвост при уйме нерешенных вопросов. Зайти, договориться, купить, приготовить... Всё впереди, а уже вечер, а его до сих пор нет - то ли опаздывает, то ли струсил, передумал. А пошел он...
   - Можно? - доносится до твоего слуха знакомый тонкий голосок. - Дико извиняюсь, форс-мажор и прочее. Пробки, отмены, очереди, а в метро какой-то парниша под поезд сиганул.
   Наеденное румяное рыльце сияет в дверном проеме, и кивком головы ты приглашаешь его в кабинет, а сама с усталым вздохом снимаешь пальто и возвращаешь на плечи халатик. Счастливо покряхтывая, толстячок запрыгивает в зубоврачебное кресло и широко открывает рот.
   - Так, что тут у нас? - говоришь ты, освещая лампой отнюдь не идеальные редкие зубы. Пломба в правой шестерке, коронка слева, запломбированный резец и клыки - твоя работа.
   - Беда! - огорченно отвечает он, пальцем правой руки указывая на обломок клыка. -Откололся, зараза, в самый нужный момент...
   Левой рукой он досадливо хлопает по подлокотнику, пока ты цепляешь слюнявчик и вставляешь сверло.
   - Будем наращивать, - говоришь ты, врубая бормашину.
   Толстячок кивает головой и закрывает хитрые свиные глазки. Он у тебя не впервые, уже успел привыкнуть и освоиться. Вспоминая первое пломбирование, ты улыбаешься - пациент так и норовил лягнуть тебя побольнее и лишиться сознания.
   Ты сверлишь и обтачиваешь, подготавливая место для штифта, укрепляешь дно цементом, тянешься к пузырьку с материалом. Время срывается с цепи, стрелка блохой прыгает по циферблату часов, и вскоре ты машешь рукой на все свои планы, отменяя их или перенося на более поздние сроки.
   Не за горами вечер, и ты начинаешь спешить, совершаешь несколько детских ошибок, едва не перечеркивая сделанное, до крови раня толстячка. Кровь взвизгнувшего пациента попадает на твои пальцы, и её запах чуть не сбивает тебя с ног, которые и без того подгибались от голода после полудня.
   Отойдя к столу, ты жадно облизываешь окровавленный палец, но это капля в море, тебе, разумеется, этого мало. Однако процесс пошел, и ты, конечно же, ничего не можешь с собой поделать. Прорезываются клыки, которыми ты надкусываешь свое изящное запястье и пьешь свою кровь. Но жажда не пропадает, это всё не то, и вполоборота ты посматриваешь на спокойно откинувшегося в кресле толстяка, созерцаешь его здоровое лицо, его белую шейку со складочками, его милые пухленькие пальчики. Сидящий в кресле мужичок выглядит таким аппетитным и беззащитным... Зловеще приоткрыв рот, ты подходишь всё ближе. Через мгновение ты вонзишь зубы в его плоть и досыта нахлебаешься человеческой крови. Наконец-то. И плевать. на общественное мнение, плевать на карьеру.
   Но нет, вопреки жгучим желаниям, ты берешь себя в руки, хватаешь за копну волос и со всего маху, с разгону ударяешься головой о стол. Вскрикнув от боли, падаешь на пол, стремясь посильнее стукнуться затылком. Так оно и выходит. Спустя какое-то время ты открываешь глаза и неожиданно видишь разинутый рот - его владельца ты тотчас определяешь по расположению пломб и коронок.
   Мотнув головой и вытерев рукавом потный лоб, ты продолжаешь работу. Привидится же такое! Десна целехонькая, крови нигде нет, а клык получился на славу. Твой приятель Влад который год мечтает о таких зубках.
   - Сплевывайте, - говоришь ты блаженно улыбающемуся толстячку, и тот приподымается, целясь сочными губками в плевательницу.
   А-а-ах! Ты созерцаешь молочно-белую шею с возбуждающей жилкой, и вновь у тебя режутся зубы, ты стыдливо прикрываешь рот рукой, но, не совладав с собой, подходишь вплотную, обоняя аромат дешевого одеколона, смешанный с кислым запахом пота.
   - Пей же, моя Королева, - шепчет тебе на ушко пациент, - не стесняйся. Для того я сюда и направлен. Владыка Морий, Лафайет Хобот, возложил на меня эту почетную миссию. Испей моей крови, госпожа, вкуси жертвенной плоти.
   Мужичок обхватывает тебя куцыми ручонками и силой прижимает к себе. Ты утыкаешься носом в его подбородок, сползаешь чуточку ниже, упираешься ладонями в его грудь, пытаясь освободиться. Ты хочешь сказать: "Я не могу! Мне сегодня нельзя... Пустите! Мне больно! Что вы себе позволяете? За кого вы меня принимаете? Нет, вы не по адресу, я вышла из игры, со старым покончено. Да уберите же руки!", но ты молчишь, более того, ты перестаешь сопротивляться и покорно тянешься к манящей жилке.
   Ты вонзаешь зубы в шею и с наслаждением пьешь его кровь. Свободными руками ты расстегиваешь рубашку толстяка и ласкаешь оголенную грудь, твое колено касается его паха. Пациент удовлетворенно покряхтывает, повизгивает, время от времени что-то мурлычет себе под нос, его пальцы запущены в твою вороную гриву, а ноги выстукивают знакомый ритм.
   Ты задумываешься: откуда этот мотивчик?
   - О моя Королева, - томно говорит толстячок. - Пойдем же теперь со мной. Подземный Владыка, он жаждет свидеться с тобой.
   Ты резко отстраняешься и несогласно мотаешь головой, мол, мы так не договаривались, никуда я не пойду, мало ли что надо повелителю, а мне надо домой. Ранка не засыхает, кровь стекает на волосатую грудь, огибает по сторонам шарообразный живот, капает на кресло. Вытерев рот салфеткой, ты указываешь мужичку на дверь, но тот, посмеиваясь и постукивая по подлокотникам, резвится в кресле, вовсе не собираясь уходить.
   - Лафайет Хобот, он будет огорчен, - сурово заявляет толстяк, выбираясь из кресла. - Вот твоя признательность за жертвенного агнца, Персефона!
   И ты включаешь дурака, ты говоришь толстяку, что он обознался, что тебя зовут Прозерпина, ты просишь его прекратить этот цирк, ты благодаришь за кровь и тут же нервно хихикаешь, осознавая всю нелепость ситуации. Ты извиняешься и отнекиваешься, берешь шатающегося мужика под руку, спешно накидываешь ему на плечи ветровку и толчками выпроваживаешь за дверь.
   - Как жаль, моя Королева, - ноет толстяк, застегивая очередную пуговицу на окровавленной рубашке и шаря в нагрудном кармане. - Владыка просил передать тебе. Это зернышко граната, Лафайет Хобот сказал, что ты всё поймешь... Спасибо за пломбу, Персефона. Не прощаюсь...
   И с этими словами толстяк падает на пол. Ты вскрикиваешь и опасливо смотришь по сторонам, пытаешься затащить тело в кабинет, но понимаешь, что это тебе не по силам. Ты возвращаешься за пальто и, надев его, улепетываешь по коридору, слетаешь по ступенькам. Гранатовое зернышко зажато в твоем кулачке, и по дороге ты вспоминаешь гробовщика Хобота, одну из ипостасей твоего бывшего мужа Аида. Интересно, он всё ещё на Земле или зовет тебя с того света? Тебе совершенно не хочется в подземное царство, тебя не прельщают королевские почести, тебе не нужно всего этого. Тебе хорошо и здесь, не правда ли? Но зернышко так и просится в рот, сейчас ты раскусишь его и перенесешься в другой мир, где встретишься нос к носу с Аидом.
   Улыбка толстяка стоит перед твоими глазами. "Властелин подземного мира ожидает тебя, моя Королева. Велели передать. Отведай зернышко" В голове проигрывается услышанный мотивчик - такая знакомая мелодия, ты уже почти вспомнила слова. Да, это песнь Орфея.
   И ты надкусываешь зернышко.
   И ничего не происходит. По дороге, которую ты собиралась перейти, проносятся машины, толкаются угрюмые пешеходы, ночной город знакомо светится мириадами огней.
   - Прозерпина! - сквозь туман доносится голос толстяка. - Дорогая, очнитесь-пробудитесь. Вы так неловко грохнулись.
   Он сидит на корточках рядом с тобой - такой сочный и румяный, с такой белой шейкой. И у тебя снова прорезаются зубы, приподымаясь на локте, ты смотришь на посетителя мутным взором и вонзаешь острые клыки в его плоть.
   - Ай-й-й-а-а-а-а! - истошно вопит толстячок, но ему никто не придет на помощь.
   Это зубоврачебный кабинет. Здесь орут и погромче.
  
  

НЕ ЧЕ

   - Ты другой, - говорит мне Не Че, присаживаясь рядом, - сейчас ты совершенно другой человек.
   Маршрутка радостно накручивает спирали вокруг центра, а я выбиваю пыль из своих ресниц и рисую кружки на запотевшем окне. Фасады разноцветных зданий ухмыляются мне, скалятся колоннами и поправляют античные челки.
   - Объясни мне это, - говорю я ей, касаясь хрупкой, как скорлупа, руки. - Как ты чувствуешь меня?
   Не Че дергается и забирает орлиные пальцы из моих ладоней. Её лицо становится хищным, а нос заостряется, словно собирается клюнуть.
   - Я напишу тебе... позже... может быть, - отвечает она. - Мне пора идти.
   Она поднимается, одетая, как обычно, не по погоде: водолазка, штаны в обтяжку и рыболовные сапоги. Явно собирается в воду. Не Че любит её в любом виде. Меняется только снаряжение: бикини и ласты, маска и акваланг, чашка и ложечка, лыжи и коньки.
   Водитель резко тормозит, Не Че бросает ему купюру и вылетает из маршрутки. У неё яркий шарф. Он не может не греть.
   - Скоро Дерибасовская? - спрашиваю я нового соседа. - А то мне нужно к Оперному.
   Я уже не первый день в городе, но он не торопится раскрывать мне свою душу.
   - Вообще-то не скоро, - отвечает пассажир. - И вам лучше встать на Пушкинской, - говорит второй. - Я скажу, где это, - добавляет третий.
   Мы едем и едем, маршрутка тормозит через каждые пять метров - скоро Новый год, всем надо на Думскую.
   - Пушкинская, - вдруг говорит сосед. - Выходите, выходите! - говорят остальные.
   Все они вываливаются наружу вместе со мной, шлепаются в море городских огней. Я быстро отплываю в сторону, но меня ловят за ласты и кидают в другое течение.
   - Оперный там, идете прямо-прямо, - кричат мне вслед, - а там...
   Я не дослушиваю, я уже бегу по Пушкинской - мобильник говорит, что я опаздываю. Скорее всего, он врет, но я тороплюсь. Мне кажется, что-то должно произойти.
   Не Че стоит в толпе, под деревьями, растущими корнями вверх - на них сейчас тля из огоньков.
   - Мне плохо из-за тебя, - говорит она и морщит лицо. - Ты совсем ничего не понимаешь, да?
   - Давай видеться чаще. - Я отхлебываю коньяк из бутылки и морщу лицо в ответ. - Тебе ведь лучше со мной?
   Громада Оперного нависает над нами, Терпсихора и Слава, Орфей и Мельпомена - все подслушивают наш разговор, а Пушкин и Гоголь обсуждают нас с амурами. Ниже гремит сцена, где прыгают под фонограмму зайчики.
   - Зачем ты пьешь? - Мы уже на Екатерининской площади, идем к Дюку, над которым начинается салют. - Зачем тебе это?
   - Я не за рулем, - отвечаю я, но мой голос тонет в гудках кораблей, встречающих Новый год. В ту же секунду небо загорается фейерверками, я поднимаю голову, и попадаю в бенгальский вихрь.
   - Дурацкий, - говорит она откуда-то со спины. - Пошли к морю, ты обещал передать привет.
   Я послушно иду следом за её новым шарфом по Потемкинской лестнице. Этот не такой теплый, но более модный - в нем она наверняка чувствует себя увереннее.
   - В тебе что-то не то, - продолжает она, не оборачиваясь. - Это трудно объяснить, но мне не хочется тебя целовать. Возможно, ты никакой не идеал.
   Я делаю глоток коньяка и оборачиваюсь к Дюку. Он кивает мне головой.
   По морскому вокзалу я шляюсь уже сам, слева и справа китайцы, очень много китайцев. Она, наверно, на причале, но суровый голос с вышки запрещает мне идти к ней.
   - Не Че передавала тебе привет, - говорю я морю, которое шлепает грузовые корабли по борту. - Она поныряла бы в тебе, будь сейчас теплее.
   - Да, - подтверждает Не Че, - поныряла бы. Я влюблена в дайвинг, ко всему остальному отношусь по-дружески.
   Она целует меня в щеку и исчезает в пасти морского вокзала - тот аппетитно чавкает дверью.
   Я возвращаюсь на Потемкинскую лестницу: вверху Дюк, а за ним новогодняя Одесса, такая уютная и такая чужая. Одесса, в которой не было Не Че.
   - После поездки ты изменишься, - говорила она. - Ты станешь совершенно другим.
  
  

ЧЕМОДАН

   У одного Бориса Львовича был чемодан, который никогда не открывался.
   Борис Львович старался его открыть, но ему недоставало пальцев.
   Борис Львович как-то сходил на Войну, где встретился с пулями Юргена Карловича.
   У Юргена Карловича имелись меткие глаза и тяжелый черный чемодан.
   Когда Борис Львович прыгнул на Юргена Карловича, тот окончательно разрядил в него маузер.
   Борис Львович отбросил пальцы, но успел впиться в Юргена Карловича и обглодать тело.
   Красноармейцев кормили как волков, поэтому Борис Львович был в кондиции.
   С поля боя Борис Львович утащил чемодан и маузер Юргена Карловича.
   Борис Львович сумел быстро зализать раны, в честь чего распил маузер с однополчанами.
   Большой черный чемодан Борис Львович оставил себе за пазухой.
   Борис Львович прошел Войну вдоль и поперек, но не показывал чемодан даже санитаркам.
   Под Берлином немецкая пушка отправила Бориса Львовича в госпиталь.
   Борис Львович прятал чемодан сначала под бинтами, а затем в волосах.
   Выйдя после Войны на волю, Борис Львович увидел Карла Адольфовича.
   Карл Адольфович числился отцом Юргена Карловича, он не воевал, но оставался опасным.
   В руках Карла Адольфовича болтался нож, голова светилась лысиной и седыми волосами.
   Карл Адольфович узнал свой чемодан по особому черному цвету.
   Карл Адольфович предложил вернуть чемодан по-хорошему.
   Борис Львович помотал головой и помчался по Ораниенбургерштрассе.
   Борис Львович бежал так шумно, что вскоре оказался в России.
   Березы в Луцке запахли Родиной, медведи забренчали на балалайках.
   Карл Адольфович не отставал ни на секунду, хотя пользовался одними костылями.
   Карл Адольфович кричал, что чемодан нельзя открывать даже ночью.
   Борис Львович ловко увертывался от слов Карла Адольфовича.
   Борис Львович собирался открыть чемодан, как только отрастит пальцы.
   Для этого Борис Львович поглощал много русского борща и русского сала.
   О Юргене Карловиче Борис Львович предпочитал не вспоминать всуе.
   Карл Адольфович докричался до лагерей, его отправили туда резать деревья.
   Борис Львович не кричал даже тогда, когда застал Маркету Павловну с Иваном Атанасовичем. В России секса не было, поэтому упрекать Маркету Павловну было не в чем.
   Тем более Иван Атанасович числился родным братом Бориса Львовича.
   Борис Львович поприветствовал Маркету Павловну и Ивана Атанасовича.
   Борис Львович сказал, что вернулся с Войны, и теперь они все заживут по-божески.
   В России не было бога, поэтому Маркета Павловна и Иван Атанасович ничего не поняли.
   Тогда Борис Львович вытащил из галифе огромный чемодан.
   Борис Львович сказал, что они заживут по-людски, как только откроют чемодан.
   Маркета Павловна спросила у Бориса Львовича, где он пропадал без вести.
   Иван Атанасович спросил у Бориса Львовича, где он пропадал без вести.
   Борис Львович рассказал о Юргене Карловиче и Карле Адольфовиче.
   Борис Львович поставил чемодан на стол, и у того подогнулись ножки.
   Иван Атанасович раскорячил пальцы и бросился помогать Борису Львовичу.
   Борис Львович использовал зубы, Маркета Павловна засадила в черную шкуру вилку.
   Большой немецкий чемодан не хотел открываться ни в какую.
   Тем временем Карл Адольфович пачками валил деревья на севере.
   Карл Адольфович отрастил на свежем воздухе новую ногу и раздал костыли зекам.
   Один костыль достался Юргену Карловичу, и он узнал отца.
   Карл Адольфович и Юрген Карлович обнялись на всю катушку.
   Годы шли, а чемодан по-прежнему не открывался ни в какую.
   Однажды в квартиру Бориса Львовича позвонили, это был Карл Адольфович.
   Борис Львович поприветствовал Карла Адольфовича и пригласил на кухню.
   Иван Атанасович и Маркета Павловна лениво ковыряли чемодан отверткой.
   Карл Адольфович сказал, что нужно использовать любовь.
   Карл Адольфович сказал, что лучший любовник - Юрген Карлович.
   Борис Львович разлил по стаканам водку и рассказал, как съел Юргена Карловича.
   Карл Адольфович сказал, что съел не до конца. Что Юрген Карлович живет в лагерях.
   Слава богу, сказал Борис Львович, и на радостях жарко расцеловался со всеми.
   Тайным голосованием было решено ждать Юргена Карловича.
   Но Юрген Карлович не возвращался и не возвращался.
   Со временем не стало Карла Адольфовича, ядовитый городской воздух убил его.
   Следом за ним ушли Маркета Павловна и Иван Атанасович.
   Борис Львович засунул чемодан под мышку и скрылся в неизвестном направлении.
   А Юрген Карлович пилил на зоне деревья дни напролет.
   Как-то раз Юрген Карлович поднял голову, но вместо солнца увидел кое-что другое.
   Юрген Карлович увидел открытую пасть огромного черного чемодана.
   Навстречу Юргену Карловичу скакали всадники апокалипсиса.
   Борис Львович и Маркета Павловна, Иван Атанасович и Карл Адольфович.
   Юрген Карлович улыбнулся и поприветствовал их.
  
  

ШЕСТНАДЦАТЬ НА ЧЕТЫРЕ

  
   Он завел часы и сломал ключ. Это было непросто, однако Соломон Четыре тоже был непрост. Как число четыре. Хотя больше всего он любил число шестнадцать.
   Соломон Четыре переломил ключ коленом. То же самое сделал с каждой половинкой. Он хотел разломить ключ на шестнадцать частей, но колено уже болело. Тогда он сел и посмотрел на часы. Они ходили по комнате, врезались в мебель, падали, поднимались и снова шли. Соломон Четыре знал, что часы остановятся только завтра. Завтра они потребуют, чтобы их завели. Однако заводить их будет нечем. Перед тем как остановиться, часы побьют Соломона. Скорее всего, сильно. Может быть, до смерти.
   Соломон Четыре знал на что идет. Он до смерти хотел свободы. Ему до смерти надоела часовая мастерская, где его держали в заточении.
   Эти часы были сильнее Соломона. Давным-давно они пришли в мастерскую вместе с владельцем, здоровым как Шварценеггер.
   - Нужно поменять лобовое стекло.
   У владельца был очаровательный австрийский акцент.
   - Вы из Граца? - зачем-то спросил Соломон.
   - Можно и так сказать.
   Он напряг мышцы. В мастерской стало напряженно.
   - Четыре? - сказал Шварценеггер, рассматривая дипломы на стене.
   - Моя фамилия... Я родился в Шарлеруа.
   - Сразу видно, что шарлатан.
   Соломон Четыре обиделся, но работу сделал в срок. Было завтра и было жарко. Соломон с нетерпением ожидал Шварценеггера. Отремонтированные часы противно тикали на ухо. Соломон заподозрил неладное.
   Шварценеггера не было послезавтра и послепослезавтра. Соломону казалось, что того не было никогда. Тем временем дни летели птицами. У Соломона пропало свободное время. А часы тикали себе, ходя по комнате. Когда они останавливались, Соломон заводил их большим красивым ключом.
   Однажды Соломон Четыре не завел их. Ему сразу полегчало. Часы остановились посреди комнаты. Соломон попытался переставить их в другое место, но ему не хватило сил. Такие часы мог носить только Шварценеггер.
   Соломону Четыре пришлось завести часы. Зря он это сделал.
   Он очнулся без зубов. Без золотых и молочных, черных и желтых. Рот стал большим и бесполезным. Нос тоже. Соломон выплюнул кровь из ноздрей. Он не стеснялся своих слез.
   Ночью он попытался разобрать часы, но те не спали. Они чуть не отбили ему ноги и все то, чем опоясан живот. Они отняли его время и его мастерскую. С тех пор он стал рабом часов.
   Он ел одни консервы и пил один чай. У него была только одна банка и только один пакетик. Когда чай перестал завариваться, Соломон стал пить горячую воду. Иногда ему удавалось словить жирную муху. До того как залететь в мастерскую, эта муха успевала полазить по чужим столам. Соломон швырял муху в кипяток. Плавать было ей в муку. Но после заплыва чай был превосходным - сладким и ароматным.
   Со временем Соломон так ослабел, что ему пришлось притвориться другом часов. Он сдувал с них пыль и заводил чаще. На задней крышке часов он прочитал рассказ о стране, которой правили часы. Люди были их рабами. Они отдавали часам все свободное время. В этой стране людям жилось плохо, а часам хорошо. Соломон не понял, в чем мораль.
   А потом наступил тот день, когда Соломон Четыре сломал ключ. Часы остановились раньше, чем он ожидал. Внутри что-то заскрежетало. Это отключилась рециркуляция. Позже открылась крышка и наружу высунулась голова Шварценеггера. В его губах медленно тлел деревянный предмет. При рассмотрении бревно оказалось сигарой. Соломон Четыре закашлялся.
   - Ты меня освободил, - сказал Шварценеггер.
   Он был голым и красивым как женщина. Соломон Четыре не мог оторваться от груди и расщелины между ног.
   - Смерть часов - в ключе, - пояснил Шварценеггер.
   Соломон Четыре уже и сам понял. Он не мог понять другого - почему Шварценеггер женщина.
   - На самом деле я оттуда, где правят часы, - сказал Шварценеггер. - Я оттуда, где у людей нет времени. У людей нет свободы и нет сил, чтобы отвоевать её. Я много качался, ел одни сфероиды и астероиды. Я стал мужчиной, но все ещё могу рожать.
   - Я знаю, - сказал Соломон Четыре.
   Он видел фильм "Джуниор", в котором Шварценеггер родил ребенка.
   - Как тебя зовут? - спросил Соломон Четыре.
   Он так давно не был с женщиной, что уже намочил штаны.
   - Назови меня сам.
   Шварценеггер лег на Соломона сверху.
   - Шестнадцать, - сказал Соломон.
  
  

СЕРИАЛ

   А ведь обещали, что этот сериал изменит нашу жизнь...
   Как это всегда бывает, красивые слова разошлись с делом, точно в море корабли.
   Хотя, по правде сказать, жизнь некоторых участников проекта действительно изменилась.
   Взять, например, одного из создателей сериала - Бонавентуру Лассерота.
     
   Как ни тривиально, но именно вернувшийся домой меценат, позднее ставший героем нескольких эпизодов, заставил малыша Бона совершить впечатляющий тройной прыжок от теплой кровати с безумной красоткой Изабеллой Джойс до продюсерской студии в самом центре Лос-Мувиса. Собственной студии, если быть точным. А красавица Изабелла и вправду была безумной. Ну кто, скажите на милость, позарится на такого замухрышку, каким выглядел в те времена чистильщик кожи Бон Чистотел?
   Большинство из нас наверняка не помнит, что знаменитый Бонавентура Лассерот - прообраз того самого паренька Чистотела из пилотной серии, а порядком расплескавшая собственные соки Изабелла и заметно поплотневший меценат играют самих себя.
   Уже потом, когда мы сами стали героями, когда прошло энное количество сезонов и вся страна подсела на телеэпопею Лассерота, до нас дошло, что это не истории из жизни, а сама жизнь, пускай и причесанная режиссером.
   А вначале мы ничего такого не подозревали, да и, честно говоря, не выделяли этот сериал из числа других. Кто-то по-прежнему смотрел "Чайнатаун" с непревзойденным Кристофером Чуном. Кто-то глотал серии ужасного "Багрового глаза" с целым рядом тогда ещё неизвестных актеров. Кто-то - "Мыс любви" и "Третьего лишнего" с Зоей Ингессон и Гансом Шортмёллером, ради сериала отказавшегося от многомиллионного гонорара в последнем блокбастере. Время сказало "зря", фильм сделал баснословную кассу, а подменивший Ганса Джек Кумов мигом оказался на первых строчках разнообразных рейтингов.
   Будем честными: в первые годы лассеротовской системы летоисчисления, которая, как известно, ведется с момента запуска вышеупомянутой пилотной серии, почти никто не смотрел этот сериал. Просто были не в курсе. Но знал ли сам мистер Лассерот, во что выльется его детище? Предполагали ли власть имущие, что ровно через десять сезонов им взбредет в головы переход на новую систему?
   Вот был совсем недавно ничем не примечательный год. Как ни крути, до круглого далеко. Был - да, по счастью, сплыл. И слава богу! Подсуетились там наверху спустя десять лет(лучше, как говорится, поздно), и стал год десятый. Теперь уже чёрта с два запутаешься. Темечком об угол треснешься - и то мигом вспомнишь, сколько сезонов прошло. А если нет - пальцы загнешь, вот и получится текущий год.
   Нынче никого не удивляет, что было принято новое летоисчисление, а раньше мы недоумевали от каждого знакомого, который нежданно-негаданно, в разгар обсуждения того же "Багрового глаза", заявлял, что с недавних пор смотрит другой сериал, настоящий шедевр, а "БГ" - поделка туфтовая. Естественно, мы оскорблялись и всё такое, зря обижались на товарища, а через неделю, месяц, максимум, полгода, как миленькие, смотрели упомянутый сериал, героем которого в ту пору был режиссер "Багрового глаза", работающий над очередной серией своего ужастика. Снимали ли его скрытно или он играл в этих эпизодах добровольно - было тайной за семью печатями.
   Мы строили догадки, мы спорили и ссорились, а в новой серии наблюдали самих себя, собственные раскрасневшиеся рожи и слюну, брызжущую на оппонента. И тогда становилось понятно, что всё-таки мы были неправы, что не стоило давать голову на отсечение. Однако уже в следующем эпизоде наш противник раскрывал карты: он один из актеров. Но ему заплатили за одну единственную серию, так что, если вдруг случится встреча - бояться его не стоит. А спустя время он сам наступал на те же грабли, и на этот раз торжествовали мы, якобы по заказу киностудии засняв его барахтанья на отмели. И снова, как ни обидно, оказывалось, что снимали нас, хотя и знакомый, конечно же, был опорочен.
   Словом, стало нельзя верить никому и ничему. Но, так или иначе, жизнь продолжалась, а без доверия и построенных на нем отношениях далеко не уедешь - чего доброго, станешь переходить дорогу на красный свет, а то и делить на ноль. Да, мы опасались опростоволоситься, но в глубине души жаждали попасть в один из эпизодов.
   Между тем сериал становился всё более интересным. Которая серия была посвящена знаменитому актеру Кристоферу Чуну - как и все мы, он ел, развлекался с подружкой, спал, завтракал и ходил на работу, где беспощадно травил врагов в криминальной эпопее "Чайнатаун". Получался сериал в сериале, а раз так, то "Чайнатаун", так же как и "Багровый глаз" годом ранее, вскоре вывалился из телепрограммы.
   А потом Чун переехал в домик рядом с нами, и мы созерцали знаменитость не только по телевизору, но и в собственных окнах. И однажды он зашел к нам в гости, точно в тот момент, когда мы смотрели очередной эпизод. О, как было забавно видеть себя по ящику, в котором мы смотрели ящик, по которому показывали нас, прильнувших к экрану, на котором...
   Ну, и так далее.
     
   Однако давайте вернемся к малышу Чистотелу. Ах, как давно это было, задолго до нашей эры... Лет двадцать назад, верно? Вот он, растрепанный и раздетый, выкатывается из дома, натягивает на бегу униформу и, как ни печально, налетает на газонокосилку. А следом уже семенит тучный меценат, в руках которого старинное ружье. Выскочив на порог, он стреляет в воздух, и бедняга Бон, у коего от страха ум заходит за разум, снова падает наземь и неумело взывает к небу.
   Постойте, мы ведь просто-напросто пересказываем пилотную серию! А что было на самом деле? Чем этот эпизод дорог мистеру Лассероту? Что такого переломного случилось в тот далекий день? Возможно, богач попытался крикнуть нечто обидное, дескать, в наше время таких как ты глотают, не разжевывая, или - повезет в следующей серии, тем самым натолкнув Бонавентуру на несколько потрясающих мыслей, а именно - идею жизненного сериала и изменение временной системы.
   Как мы знаем, Бонавентура Лассерот на все сто воплотил свой замысел в жизнь. И в дальнейшем каждая его задумка, реализованная в очередной серии, сбывалась в действительности. Потому что это и была реальность. Взять хотя бы тот день, когда был осуществлен долгожданный переход на новое летоисчисление. К этому всё шло. Практически полсезона мы наблюдали за личной жизнью власть предержащих; само собой, знали, какие проекты будут вынесены на обсуждение, какие принимаются постановления и тому подобное.
   И вот он - последний эпизод десятого сезона, где парламентарии большинством голосом принимают решение о новой системе летоисчисления, начало которой приурочивается к старту сериала, то есть году выхода первой серии.
   Но если подумать: чье это было решение, депутатов или мистера Лассерота? Сколько из них числилось в актерах? Кто скажет, играли ли они расписанную сценаристами роль или выполняли свои непосредственные обязанности? Вопрос, на который может ответить только сам Бон, если захочет. Пока, к сожалению, подобных желаний у него не возникало.
   Вообще Бонавентура Лассерот, похоже, не из тех людей, которые проливают свет на собственные тайны. По существу говоря, нам ведь ничего не известно: чем он занимался эти десять лет до нашей эры, на чем сделал деньги, чем и с кем дышал. Всё, что у нас есть - это эпизоды первого сезона о Боне Чистотеле. Их немного, но кое-что можно оттуда выудить.
   Давайте снова вернемся в начало. Итак, меценат пожалел паренька и, как мы думаем, подарил ему парочку идей. Понятно, что когда снималась первая серия, Бонавентура не мог не вспомнить о богатее и его подруге-нимфоманке, докатившейся до второстепенных ролей во второсортных сериалах. Но так ли нужно было задействовать их в пилотном эпизоде? Почему нельзя было хотя бы роль мецената отдать профессионалу, которого нетрудно отыскать в Лос-Мувисе и окрестностях? Мы понимаем, что таким образом был задан необходимый тон всему сериалу, но всё-таки... Только ли в этом дело?
   А теперь пересмотрим пятую серию. В тот момент, когда уже безработный Бон Чистотел усаживается перед зеркалом давить прыщи, звонит телефон. Разговор короткий, буквально несколько слов, собеседника нам не показывают. Но, если напрячься, можно опознать голос мецената. Зачем он звонит? Что ему надо от бедного Чистотела? Об этом мы можем только догадываться.
   Куда идет Бонавентура после разговора? Правильно, в Фиолетовый дом мистера Жаброноса - самого таинственного персонажа сериала. Как утверждает голос за кадром, Чак Жабронос никогда не покидает своего дома. Тем не менее, он грязен, как трубочист. Лежа на относительно чистом полу - то есть мы хотим сказать, что вряд ли в домашних условиях можно так измазаться - посреди пустой комнаты, он тщетно пытается присобачить камень к толком необструганной палице и гневно лопочет непонятные нам слова.
   Начиная с головы и заканчивая пятками, Бонавентура тщательно протирает мистера Жаброноса. Эта сцена нам непонятна хотя бы потому, что в доме имеется душ, и мистер Жабронос, по-хорошему, мог бы просто сползать в ванную комнату. Но нет, он зачем-то обращается к услугам бывшего чистильщика кожи, да ещё и платит настолько щедро, что наш Чистотел почти год живет припеваючи.
   Очень странный эпизод, о котором мало кто помнит, а уж понимает - вообще мизер. Верно, потом началась любовь. Лассерот, едва выйдя из Фиолетового дома, повстречал свою мечту со шлейфом и свитой и был, естественно, очарован. И мы были очарованы вместе с ним, а про встречу с Жаброносом попросту забыли. Не стоило бы относиться к делу столь легкомысленно! Что это за дом? Чем занимается мистер Жабронос? Откуда у него такие влиятельные друзья? На каком языке он ругался? Почему он лежал на полу? Где он умудрился так замараться? Почему мастерил допотопный молоток? Почему сам выглядел как кроманьонец?
   Почему... Почему? Почему!
   Что до денег, то неприлично богатая подруга на первых порах, разумеется, могла выступать спонсором Лассерота - этот момент, как и многое другое, остался за кадром. Но, как говорилось выше, за чистку кожи мистер Жабронос наградил нашего героя целым чемоданом денег. Сколько там было, мы не считали, но уверены, что немало. Поэтому даже после расставания с миллионершей Бонавентура должен был жить весьма безбедно.
   Следующее свидание Чистотела и Жаброноса происходит аж в семнадцатой серии первого сезона. На этот раз Чак выглядит вполне цивилизованно - никакой грязи под ногтями и некультурных мычаний. Бон же разодет настолько респектабельно, что мы, право слово, сомневаемся, он ли это. Ни дать ни взять - встреча донов из доисторического "Крестного отца". Но, как и в прошлый раз, Бонавентура всего лишь чистит Жаброносу кожу, хотя долгое время не занимался этим. Рука не набита, практики - кот наплакал, а всё равно ему звонит тайный покровитель, приказывая явиться в Фиолетовый дом.
   Что касается дома, то на этот раз он отчего-то расположен в ином квартале. Скорее всего, это просчет сценаристов, ведь каждому из нас известно, что в Лос-Мувисе один Фиолетовый дом. Однако мы рискнем сделать предположение. Что, если этот дом не только меняется изнутри, но и меняет свое расположение? Чтобы не быть голословными, приведем слова нашего хорошего знакомого, человека, безусловно, порядочного, даром что бездомного.
   - Чуваки, крест вам! Точняк. Слухай сюда. Задрых я коло крыльца фиолетового, а ночью моргалы продрал - нету ни хера. Нету дома. Валяюсь я, короче, в парке. Не вдуплишь, где. Такая, чуваки, хрень, понимаешь.
   В общем-то, хватит с него. Верить ему или нет, мы решим попозже, а пока пройдемся сами к этому Фиолетовому дому, благо до него рукой подать. Пока мы в дороге - а на месте мы окажемся, разумеется, не сразу - поразмыслим ещё над семнадцатой серией.
   Всем нам известно, что Бон Чистотел и в лучшие годы был далеко не самым высококлассным чистильщиком, а в упомянутый период - и подавно. А Жабронос, при всей своей таинственности, представляется человеком на зависть состоятельным, следовательно, может себе позволить даже топ-чистильщиков - кто из них крутейший, можно посмотреть на специальном сайте с ежечасно обновляющимся рейтингом. Но Чак не заходит в Интернет и не вызывает никого на дом по короткому номеру, запомнить который - плевое дело. По нашей версии, он звонит знакомому - меценату из первой серии, а уж тот, передает сообщения Чистотелу.
   Короче говоря, и дураку понятно, что тут не всё чисто. То есть наоборот - лицо Жаброноса чисто, и тело его чистое, как никогда. Тогда что здесь делает Чистотел? В Фиолетовом доме, обставленном как зенитно-ракетный комплекс, пускай и не последнего поколения. С терминалами в каждой комнате и переливающимися индикаторами, с ползущей по экрану полосой загрузки и выплевывающим бумагу принтером. Однако всё это показано как бы между делом. Всё внимание - Лассероту, который ковыряется в довольной и, можно даже сказать, счастливой физиономии Жаброноса. Спрашивается, чему тот радуется? Его лицо и без того в превосходном состоянии. Неужели просто приятно?
   И ни одного слова, ни одной для нас зацепки. Так не бывает, правда? Ну хотя бы парочку дежурных фраз о футболе, политике, погоде. Ничего. Всё это нас несказанно удивляет. И снова чемоданчик с деньгами в конце. Слушайте, мы бы вылизали вам лицо и за десятую часть этой суммы! Эх, почему мы не чистильщики, почему мы не пересекаемся с меценатами!
   Между тем Бон снова уходит, даже не поблагодарив поразительно щедрого Жаброноса. С секунды на секунду должны поползти титры, словом, с этой серией всё понятно, вернее - абсолютно ничего не понятно... Стоп! Титры титрами, но Жабронос успевает вручить Лассероту распечатанный на принтере листок. Вот она зацепка! Значит, не напрасно мы огород городили.
   Итак, с чутьем у нас полный порядок. Мы, похоже, идем по верному следу. Жабронос и Лассерот действительно крутят какие-то темные делишки, как кукиши в не менее темных карманах.
   Надо лишь прочитать распечатку. Но с этим дело обстоит похуже.
   Постараемся припомнить, в каких сериях мелькает этот листок. Да, он лежит на тумбочке в предпоследнем эпизоде первого сезона. Камера слишком далеко - едва ли рассмотришь. Весь второй сезон мы вообще не видим листиков. Только избирательные бюллетени во время голосования. А в следующем сезоне страницу видно просто-таки отменно, но это, вероятно, другой листок - письмо Лассероту от дядюшки-путешественника. Или вот ещё один - это мы сами перечитываем собственный рассказ. Снова не то...
   Как говорят совы жаворонкам, рано радовались.
     
   Тем временем мы уже подходим к Фиолетовому дому. Кое-кто, само собой, задумался и прошел мимо, но большинство по-прежнему с нами. Но кто скажет, зачем мы, собственно, сюда приперлись? Ах да, посмотреть, на прежнем ли месте дом. Не переместился ли он, как утверждают некоторые, в другой район, а то и вовсе покинул наш город.
   Нет, Фиолетовый дом стоит на старом месте.
   А мы стоим у порога, минуту, другую, пожимаем плечами и уже собираемся уходить, как вдруг в дверном проеме показывается знакомый силуэт с чемоданом в одной руке и заветной распечаткой - в другой. На секунду мы столбенеем, а наш речевой аппарат выходит из строя. Впрочем, как ни странно, с головой у нас всё отлично. В это мгновение нас осеняет, мы находим долгожданные ответы на ряд вопросов.
   Провалиться нам под землю, если сериал не делался по заказу мистера Жаброноса.
   И если переход на новую систему летоисчисления произошел лишь потому, что проект стал шибко популярным.
   Разрази нас гром, если это не было частью плана. А то и главной его целью.
   Между прочим, всё сходится! Первобытный язык грязного Жаброноса и его дикарский молот. Все эти приборы, исчезавшие и возникавшие, словно по мановению руки маститого иллюзиониста. Наконец, сам Фиолетовый дом, который перемещается по городу как машина...
   Машина времени.
   Управляемая хронопутешественником Чаком Жаброносом и, по всей видимости, настроенная именно на новую систему летоисчисления - затем и разводилась вся эта канитель.
   А также письмо от родственника, полученное Лассеротом не в третьем, как мы думали, сезоне, а как раз в семнадцатой серии. А мы-то гадали, где уважаемый дяденька охотится на бизонов и с вождем какого племени он раскуривает мирную сигарету?
   А ведь письмо было подписано дядей Чаком - можно было и раньше догадаться.
   В любом случае, нас надули. Нас развели, как сынков по детским садикам.
   Эх, а мы поверили, что сериал изменит нашу жизнь... Черта с два!
     
   - Стой, Лассерот! - кричим мы прохожему. - Бонавентура Лассерот, нам все о тебе известно!
   Человек покорно тормозит и засвечивает озадаченное лицо, нисколько не похожее на Чистотела.
   Но откуда нам знать, как выглядит Бонавентура Лассерот?
  
  

С МИРУ ПО НИНКЕ, ИЛИ РУБАШКА ГОЛОГО

   Рубашка сидела на Голом как влитая. Красивая рубашка, созданная портнихами другого мира. Здесь же был обыкновенный нудистский пляж, где культурно отдыхали люди, одетые лишь в загар. Один Голый корчил из себя белую ворону. Все пялились на рубашку, а Голый ухмылялся, и складки под животом ухмылялись вместе с ним.
   От прикида Голого даже инопланетяне оказывались не в своей летающей тарелке. Вопиющее неуважение к братьям по коже или необычный фасон были тут ни при чем. Пришельцы даже не посмотрели бы на рубашку, не будь её создательница с их планеты. И не зовись она Ниной.
   В далекой инопланетной стране Три-Кота сказки об этой рубашке передавались по наследству. Швея Нина вложила в неё тепло своих следов и холод расчета, сладость детских снов и соленость девичьих слез. Каждый шов был пропитан потом души, а в карман насыпана щепотка счастья - основного платежного средства Три-Кота.
   Согласно легенде, полотно ткалось на станке самого Бонниклайда "Наше-Всё" Вышнего, а карман раздобыл Зебулон "Чертов Кот" Котангенс - он и держал его шире, когда Нина наносила последние штрихи. Возможно, в театральных кругах эта кислая парочка играла роль верховных существ - бога и дьявола, очень может быть, что им клали поклоны верующие иных миров, но трикотанцы превратили их в героев комиксов и мультсериалов.
   Годы тянулись как жвачка, а Нина всё трудилась над рубашкой. Когда седые внуки спрашивали, кому из них достанется рубашка, Нина пожимала сухонькими плечиками.
   - Чертов Кот его знает, - говорила она, недоуменно таращась на рукава, сшитые не ею. Как ни странно, горловину тоже вырезали другие, делали боковые швы и козлиную вышивку.
   Только Бонниклайду и Зебулону было известно, что рубашка шилась во многих измерениях сразу. В каждом из прирученных миров была своя портниха Нина, само же изделие лежало на столе Наше-Всё Вышнего.
   Ветерок накладывал друг на друга боготканные полотнища, невидимые ножницы разрезали ткань, а иглы отставляли ровные строчки ниток.
   Много завтраков назад, когда Бонниклайд Вышний хрустел куртуазными хлопьями "Летающие тарелки" с Три-Кота, запивая их обезжиренным "Райским молоком" с Земли, Чертов Кот Котангенс взлохматил свою шерсть.
   - Ваше Вашество - сказал Зебулон, отрывая Бонниклайда от еды, - он снова гол как сокол.
   Подбежав к черно-белому ящику, Котангенс пятками притормозил изображение.
   Экран заклинило на смуглых окороках нудиста Голого, раскинувшего члены на берегу водоема. На пляже хватало особей помоложе и поженственнее, но стройности и округлости не интересовали горнюю парочку.
   Наше-Всё и Чертов Кот не могли оторваться от задницы Голого.
   В незапамятные времена желтая пресса голубой планеты шокировала читателей скандальной заметкой о сексуальной связи Бонниклайда и Голого. Это могло быть похожим на правду, если бы не следующий факт.
   Голый был сыном божьим - родным дитём Наше-Всё Вышнего.
   Чертов Кот Котангенс, который принимал роды, мог подтвердить это под присягой, но, кроме него и звезд, свидетелей не было, чем и воспользовались бульварные корреспонденты. Их стоило наказать, но Бонниклайд был слишком забывчив.
   - Срочно приодень сокола! - завопил Вышний, выстреливая "летающими тарелками". - Где та рубаха, в которой он родился?
   Котангенс помнил только имя швеи.
   Она носила имя Нина как писаную торбу.
   - Вперед! - крикнул Наше-Всё. - Раздобудь Голому рубаху! Иначе отдашь свою.
   Зебулон залезал во Вселенские Шаровары и перекатывал шары, набитые мирами. Самые разные Нины появлялись и исчезали на горизонте. Чертов Кот отбирал только лучших портних. Рубаха должна была удивить самого Наше-Всё Вышнего, а для этого Котангенсу не было жалко ни времени, ни своего живота.
   И вот настал тот день, когда божий сын Голый скрыл свой загар под рубашкой.
   Нудисты всего пляжа - морщинистые и молодые, стройные и упитанные, плоские и грудастые, бритые и волосатые - уставились на него.
   Целое поколение трикотанцев, которое, соревнуясь с пространством и временем, будто Ахиллес с черепахой, прилетело на этот уютный пляж, не могло оторваться от рубашки Нины.
   Изображение в черно-белом ящике Наше-Всё Вышнего зависло без помощи пяток Котангенса.
   Бонниклайд хлопнул в ладоши от восторга, а Зебулон ударил по шарам Вселенских Шароваров сильнее, чем надо.
   Над пляжем грохнуло, и небо потемнело как ночью.
   Голый поднял голову, но летающей тарелки уже не было.
   Трикотанцы снова почувствовали себя не в своей тарелке - вокруг бушевало молочное море, а у берега пришвартовалась гигантская ложка. На пачке размером с гору было написано: "Летающие тарелки" - именно такие выпускали в стране Три-Кота.
  
  

ЗИДАН ДОЛЖЕН БЫТЬ

  
   У него не было ног, зато ка-а-ак он играл головой!
   Первые шаги Папа Диод делал по минному полю. Навстречу шла какая-то война. Люди хотели убивать друг друга, а не играть в футбол. Диод был слишком мал, чтобы понимать это. Он даже не хотел никого убивать.
   Когда у Папы выросли настоящие ногти, он начал буцать все подряд. Консервные банки, черепа и камни. Однажды ему приснился сон, где он буцал что-то белое и круглое. Буцать было приятно, хотя и нечем. Диод не видел своих ног. Вокруг кричали люди, готовые убивать. Их было много-много, целое племя - и чуть больше.
   Летели годы, а Папа все летал по минному полю. Он знал каждую мину. Как только Папа научился считать, он насчитал двадцать три мины. Ровно столько футболистов заявлялось на чемпионат мира каждой страной. То есть Диод в одиночку противостоял целой команде, включая запасных.
   Он всегда выигрывал у мин с крупным счетом. Обыгрывал пачками, разбрасывал финтами по сторонам. У него также были зрители - его родители, бабушки, дедушки и другие родственники. Они болели за Папу и кричали, что мины могут взорваться. Но мальчик не слушал их.
   Как-то они так достали Папу, что тот буцнул череп мамонта прямо на мину. Бабахнуло. Взрыв распугал родных Диода. С тех пор они его не беспокоили.
   Потом начались отборочные матчи Чемпионата по футболу. Страна Папы - республика Сенегал - не считалась футбольной, но в ней бегало много-много мальчиков, которые даже не знали, что такое мяч.
   И вот за дело взялся президент федерации футбола. Со времен ралли Париж-Дакар у него осталась быстрая машина. Он ездил по стране - и рассказывал о Чемпионате. Покупал мальчиков у родителей. Если не хватало денег, крал их. Когда багажник наполнялся, президент мчался в столицу. Никто не мог догнать его.
   Президента звали Папа Диор. Он смотрел все чемпионаты мира по футболу. На самом первом - в Уругвае 1930 года - он присутствовал лично. Тогда он был ещё белым. И без машины.
   Папа Диор встретился с Папой Диодом благодаря минам. Президент остановил машину перед полем, по которому бегал Диод. Он никогда не видел такой техники. И такой скорости.
   - Сынок, - сказал президент Папе, - у тебя золотые ноги.
   - У меня и голова в порядке, - сказал Папа президенту.
   Он запустил череп мамонта выше птиц и выше туч. Наверху выругались и послали подарок обратно. Диод принял его на голову, подыграл себе грудью, а затем всадил череп в ворота, где спала мина. Мина проснулась и торжественно взорвалась.
   Президент зааплодировал на всю страну.
   - А ты слышал о Чемпионате?
   По Диоду было видно, что не слышал.
   - Там играют в футбол, - сказал президент. - Штукой под названием мяч. Она отскакивает от земли.
   Папа Диод вспомнил сон, а Папа Диор первый чемпионат мира по футболу.
   - Тебе противостоят настоящие звезды, - продолжил президент. - Бразильцы... которые занимаются с мячом сексом... Фрицы... которые сминают всех на своей пути... Макаронники... которых не пробьешь. Но сейчас сильнее всех лягушатники. У них есть Зидан, а он голова. Слыхал?
   Папа Диод помотал головой.
   - У нас есть команда, - сказал президент, - но нет Зидана. И нет белого тренера. Только белые тренеры знают, как сделать команду непобедимой. Я присмотрел одного белого тренера в далекой белой стране. Его сложно украсть, но я сделаю это.
   Диод поверил ему.
   - Едем, сынок, - сказал президент. - На носу отборочные матчи. Нам играть со львами.
   Диод кивнул и зафутболил череп мамонта в небо. Там выругались, но подарок не вернули.
   - Прощайте, мины, - сказал Папа Диод, - мне было хорошо с вами.
   Несколько мин тут же взорвалось от горя. Диоду пришлось оставить им на память ноги.
   Президент выругался, швырнул безногого Папу в машину и газонул прочь, пока не прибежали родственники.
   Сборная расположилась в обычной школе Дакара. Тренировались на детях. Учители физкультуры судили спарринги. Уже в дебютном матче Папа Диод сделал хет-трик. Все голы - головой. Партнеры носили его на руках.
   А на следующий день президент привез белого тренера. Как и все белые тренеры, он был диким, кричал о каких-то правах человека и европейских судах.
   Но стоило ему увидеть Папу Диода, он закричал:
   - Это же Марадона!
   О Марадоне слыхал только Папа Диор, но остальным тоже стало приятно.
   Белый тренер начал тренировать по-белому. Теперь ни один школьник не мог даже приблизиться к воротам. А Папа Диод колотил голы.
   - Наш Марадона скоро побьет рекорд Пеле, - говорил тренер.
   - Он наш Зидан, - говорил президент.
   Папа Диод не знал, о чем они говорят. Он просто делал свое дело.
   Незаметно начались отборочные матчи. Сенегальцы били всех как школьников. Президент ликовал. А завтра был главный матч со львами.
   Львы отгрызали соперникам ноги, поэтому футболисты боялись их. Но у Папы Диода ног не было. Он мог играть без опаски.
   Именно он забил решающий мяч, отправив свою команду на Чемпионат то ли в Японию, то ли в Корею.
   После матча со львами президенту пришлось собирать новую команду. Хорошо, что белый тренер сидел на трибуне. Второго такого он уже не украл бы.
   Жеребьевка испугала всю страну. В первом же матче Сенегал должен был схлестнуться с Зиданом. Только Папа Диод не волновался. Ему не доводилось видеть Зидана даже по телевизору.
   Летом сенегальцы все-таки вышли на поле против французов. Они открыли Чемпионат в Японии и в Корее, и сразу же ринулись в атаку. Они играли как львы. Вот только голов не было.
   Вместо того чтобы забивать, Диод искал глазами лысину Зидана.
   - Зидана нет! - кричал белый тренер своему бомбардиру.
   Безногий Папа стоял столбом.
   Пересчитав всех французов, он принялся за зрителей. Тысячи болельщиков на трибуне хотели чей-то крови.
   - Ничья тоже хороший результат, - подумал Папа Диор. - Пусть у них нет Зидана, но они все ещё чемпионы мира.
   Белый тренер уже решил заменить Диода, однако тот увидел на трибуне Зидана.
   По печальному взгляду Зидана было понятно, что у него травма.
   И тогда Папа Диод проснулся.
   Он сыграл как Зидан, потому что в каждом матче должен быть Зидан.
   Голова у Папы была не хуже, чем у Зидана, а ногам ничего не грозило.
   - ГОООООООООООЛ!!!
  
  

ЖАБЫ

   После того как испанцы не оставили от нашей сборной камней, Блохин позвонил мне.
   Он был расстроен. Он сравнивал своих футболистов с овцами.
   - Эти овцы выиграли отборочную группу, - напомнил я. - Греки, турки и датчане остались за спиной.
   Блохин задумчиво замолчал.
   - Твои жабы мешали нам спать, - сказал Блохин. - Они квакают. На следующий день мы были как сонные мухи.
   - Просто Испания - сильная команда, - сказал я.
   - Сильная, - согласился Блохин.
   - Надо было выставить дублеров, - сказал я, - чтобы не расстраивать основной состав.
   - Надо было, - согласился Блохин.
   Я думал, он успокоится, но он не успокоился.
   - Но почему, - сказал Блохин, - почему испанцы делают с мячом все, что хотят, а наши не делают даже того, чего хочу я?
   Теперь уже замолчал я.
   Я находился далеко от Германии, где именно - не скажу, потому что рассказ не обо мне, а о сборной Украины.
   - Олег, - сказал я, - ты сам знаешь ответ. Испания - футбольная страна. Помнишь ихнего Пикассо?
   Было слышно, как Блохин кивнул головой.
   - Постарайся поскорее забыть это поражение, - сказал я. - У тебя есть жабы. Используй их перед матчем с Саудовской Аравией.
   Блохин снова кивнул, после чего нас рассоединили.
  
   "На все вопросы журналистов украинцы отвечали кваканьем. Тренер Блохин ловил языком мух, которые сидели на котлетах по-киевски. Все прыгали от радости, как будто сами разгромили испанцев".

"Гамбургский счет"

   "Грудная жаба опасна, пока не подрастет"

Врачебная мудрость

   "Мы будем давить наших соперников как жабы"

Олег Блохин еженедельнику "Футбол"

   После того как сборная Украины не оставила от аравийцев камней, Блохин позвонил мне.
   Он был доволен, хотя не показывал этого. Я поздравил его с победой.
   - Просто Сауды - слабаки, - сказал Блохин. - Зря мы расходовали жаб. Победили бы и так.
   Было слышно, как он жует сало.
   - А впереди Тунис, - сказал Блохин. - Испанцы сказали, что он сильнее нас.
   - Но у вас ещё есть жабы? - спросил я.
   - Немного, примерно на один гол, - сказал Блохин.
   Его и хватило, чтобы разрушить Карфаген.
  
   "Кроме того, я думаю, Карфаген должен быть разрушен"

Катон Старший

   "Набрав воздуха, стенка украинцев раздулась вдвое. Мяч угодил в чью-то жабью лапу. Будь это рука, судья назначил бы пенальти. Но он назначил его в противоположные ворота, когда завалили Андрея Шевченко. У тунисцев были обычные руки-крюки"

"Берлинская стена"

  
   Когда-то у меня был французский ресторан посреди болота. Когда-то у меня было столько жаб, что я мог прокормить всю Украину.
   Однажды Блохин, квакнув входной дверью, заказал фрикасе из лягушачьих ножек и белых грибов. Я сразу узнал его, лучшего советского футболиста всех времен и народов.
   - А теперь я тренер, - сказал Блохин. - Я пообещал вывести сборную Украины на чемпионат мира. Более того - я пообещал занять первое место в отборочной группе.
   - Сочувствую, - сказал я.
   - А что? - сказал Блохин. - В нашей группе нет грандов. Например, испанцев. Со всеми можно бодаться.
   - Даже у Лобановского не получилось...
   Блохин потупился в тарелку, а я ушел на кухню готовить овощное рагу с филе лягушки. В тот день было много клиентов.
   - Я слышал, что французы не случайно стали чемпионами мира, - сказал Блохин, как только я принес ему счет. - Дело в лягушках. Есть такой вид, который удваивает силы. Футболист надувается и прыгает как жаба. Он давит и душит соперника. Таких жаб ели кельты.
   - Возможно, - сказал я.
   Я попытался смыться, но Блохин схватил меня за руку.
   - Именем Лобановского... - сказал Блохин.
   И я достал ему таких жаб.
  
   "Александр Шовковский прыгал как лягушка. Он отражал одно пенальти за другим. Украина давно победила, а швейцарцы всё били и били пенальти. Никто не понимал, что происходит"

"Четвертый волхв. Кельнский вестник"

   "Куй лошадь или не куй - жаба все равно ногу подставит"

Кельтская мудрость

   "Это лягушачьи бедрышки, жареные во фритюре. Я бы угостил вас, но мне самому мало"

Олег Блохин газете "Команда"

   Блохин звонил перед матчем с итальянцами. У него закончились жабы. И он боялся, что случится то же самое, что и с испанцами.
   - Италия - сильная команда! - сказал Блохин.
   - Сильная, - согласился я, - но с ней можно бороться.
   - Сомневаюсь, - сказал Блохин. - Итальянцы такие сильные, что могут стать чемпионами мира. Кроме того, они играют с нами. А с нами все становятся сильнее.
   Я хотел сказать ему, что жабы не нужны сборной. Что они ничего не дают. Что я надул его, потому что нуждался в деньгах.
   Однако я не знал с чего начать.
   - У них сейчас нет Баджо, чего волноваться, - сказал я вместо этого.
   - Есть другие, - сказал Блохин. - Есть Команда.
   Он нервно жевал сало.
   - Что делать? - сказал Блохин.
   Мне не хватило смелости признаться.
   - Жди дождя, - сказал я. - Это будет жабий дождь.
   - Что?!!
   Блохин стал материться на той стороне, а потом нас рассоединили. В тот же день я закрыл французский ресторан и исчез в неизвестном направлении.
  
   "Александр Шовковский, который в одиночку поставил на колени швейцарцев, пропустил гол с дальнего расстояния. Он не был похож сам на себя, то есть на лягушку-попрыгушку"

"Гамбургский счет"

   "Честно говоря, я ждал чуда. Например, дождя из жаб. Мне обещали..."

Олег Блохин газете "Гол"

   "Аарон простер руку свою на воды Египетские; и вышли жабы и покрыли землю Египетскую"

Исход 8:6

   "Дуйся, жаба, не дуйся, а чемпионом не станешь"

Украинская мудрость

  
  

ЙА

"Йа-Р'лайх! Ктулху фхтагн! Йа! Йа!"

Г.Ф. Лавкрафт

   Я не Алька или Омеля, Юлька или Емеля, Альфи или Памела.
   Я не гонец из Непала, не певец с бек-вокалом, не кузнец и не зазывала.
   Я есть Йу, первый, но далеко не последний.
   Я бросил вызовом в Бога, но, увы, не попал в него. Я трижды осквернил как нашу Землю, так и свою сестру Йа. И это на меня точит зубы ваш спаситель Гноммо, точит, словно червь деревяшку.
   Обожайте меня, если найдете за что, и презирайте противного Йу в противном случае. Выклянчивайте у меня удачу через своих шаманов, а потом лейте жертвенную кровь на каменный алтарь Гноммо. Попробуйте - капля камень точит...
   Меня же точит тоска. Тоска по утраченной Йа, моей душе-половинке. И пускай сам Бог оплодотворил наше космическое яйцо незлым тихим словом, у него не было права возвращать Йа в свое бездонное чрево. Да, вылупившись из яйца раньше Йа, я узрел лицо Вселенной в анфас и возжелал стать её хозяином. Было дело. Это я склевал всё зерно в закромах, а затем оторвал кусок плаценты и смастерил из него звездолет по инструкциям какого-то Ноя. Да, я набил борт награбленным скарбом и умчался в космическую даль, смеясь над угрозами орбитальных таможенников.
   Но скажите мне, где шлялся Бог? Почему я не слышал его приветствий, в то время как выбирался из скорлупы? Почему он не поддерживал меня, когда я только учился топать по каюте - к иллюминатору и обратно. Или, если уж на то пошло, отчего он не остановил меня ещё на подступах к амбару?
   Куда там! Он дал о себе знать, лишь когда зародыш Йа обернулся Землей. Нежданно-негаданно моя сестра распластала свои телеса, нацелив отвердевшие сосцы туда, откуда мы прилетели, и призывно раздвинув ноги, между которыми закопошился муравейник с возбужденным термитником посредине. Не прошло и недели, как в небе послышался свист - это Бог врубился метеоритом в Землю, жаждая слиться со своей тварью.
   Однако как только он попытался войти в Йа, во всеуслышание заявил о себе термитник. Пока Бог, бранясь на чем свет стоит, устранял его с тела Йа, я тишком забрался в лоно сестры, свершив первое кровосмешение.
   Лишившись своей чистоты, Земля стала сухой и бесплодной. Увидев это, Бог досадливо завыл, как шакал, и, не мудрствуя, стал превращать меня в этого зверя. По счастью, его силенок хватило только на пасть и уши. В попытке восстановить свои силы, он слизал все признаки Йа с земной поверхности и, метнув напоследок угрозу, упорхнул в небо, точно мирный голубок.
   Но, как водится, вернулся не он, а спаситель Гноммо.
   Насколько я знаю, Бог принес этого парня в жертву Вселенной, четвертовал и разбросал куски тела по сторонам света, а семенем окропил землю. Таким образом возникла четверка Серых, ваших драгоценных первопредков. Если не поняли, я говорю об этих противных старикашках - Эмме, Инне, Любе и Диане, которые высосали все мои соки.
   Однако после ритуала Гноммо был тотчас воскрешен, собран, склеен, подлатан и высажен с десантом на Землю.
   На звездолете, сотворенном опять-таки из плаценты, помимо самого Гноммо, напоминавшего теперь кого угодно, но только не себя в молодости, были головорезы с головорезками, головоломки и головоногие, голеадоры и головотяпы. Вся банда направлялась на Землю, чтобы обеспечить скорый прирост населения, но уж кому, как не мне, знать, по чью голову они пожаловали. Ну и, само собой, в трюме было полно как животных, так и растений. Не забыл Бог про минералы и прочие полезности.
   Вся эта братия в скором времени высадились на Землю. И началось такое, что словами не передать и пером не описать, тем более что ни слов, ни чернил у меня в ту пору не было. Естественно, первопредки были тут как тут: Эмма одарил Гноммо букетом заморских роз, Инна встречал отца хлебом-солью, любвеобильный Люба полез целоваться, а Диана вовсю мычал задорные мелодии. Он был бы рад прокричать приветствие или сочинить залихватскую песню, да вот незадача - разговаривать никто из нас пока не умел.
   Понятно, что перво-наперво Гноммо собирался преподнести своему народу дар речи. Вся Земля была тогда немой и нагой. Как утверждали позже головотяпы, Гноммо, увидев с корабля неприкрытые растительностью холмы и впадины, покраснел, точно вареный рак, и молнией мелькнул в трюм, где принялся спешно плести юбку из волокон растений. Если же верить головодурам, мучаясь над этим нехитрым предметом одежды, Гноммо то проливал слёзы, то сквернословил в духе Создателя, поэтому помимо влаги в волокна проникло слово.
   Юбка была готова задолго до приземления, и после непродолжительных празднеств Гноммо намылился осуществить задуманное - прикрыть наконец земной срам. Но кто бы мог предположить, что четверка Серых примется вставлять палки в его трехколесный велосипед.
   Инне так приглянулась юбка, что от него пришлось отбиваться палкой. Диана, скуля от боли, охотно подставлял и свою спину под гулкие удары. Люба не иначе как вознамерился облобызать Гноммо до смерти - пиявкой приклеясь к склизкой спине, он лизал чешую на затылке. Эмма же мысленно воззвал к Богу, но, увы, его посыл даже не вышел из атмосферы - потрепыхавшись в облаках, он шмякнулся наземь, рядом с моим тюфяком.
   И дураку понятно, что такое зрелище я не мог пропустить. На всех парах я помчался к месту заварухи, где увидел, как Гноммо, отбиваясь от Серых плавниками - а он с каждым мгновением всё больше походил на рыбу - одевал Землю.
   Земля превращалась в мою сестру Йа, наливалась соками и обретала дар речи. И в тот миг, когда юбка прикрыла её чресла, она крикнула мне что-то неприятное, обозвав то ли распутником, то ли раскольником.
   Ах, сейчас Йа была прекраснее неба и солнца, прекраснее Гноммо и Серых вместе взятых. И вновь мой отяжелевший детородный орган подсказал, что делать - я вывалился из засады, жаждая овладеть Йа, а заодно с ней и словом, чтобы в свою очередь обозвать её то ли блудницей, то ли блюстительницей.
   Плюя на гневные взгляды Гноммо и компании, которые прожигали мне спину, на летевшие вслед окрики, подкрепленные тяжелыми каменьями, я погнался за Йа, как гепард за антилопой. Дни сменяли ночи, холод ударял после жары, за морями и океанами нас встречали всё новые континенты. Мы обежали земной шар несколько раз, пересекли его с севера не запад и с юга на восток. И в далекой восточной стране я поймал-таки подуставшую Йа за волокна юбки, дернул что есть силы и усадил её на пятую точку. Испустив победный клич, я прыгнул на неё сверху, но пробил только нефтяную скважину в земле.
   О нет! Обернувшись крохотной букашкой, Йа бесследно растворилась в муравейнике, который высился неподалеку. Похоже, сама Природа была против повторного кровосмешения. Но я не Йу, если бы так просто сдался. Не задумываясь, я воткнул член в муравейник, как уже делал однажды, но эта куча, к сожалению, не была лоном Йа.
   Я не повесил нос, я обошел ещё раз Землю, разоряя все муравейники подряд, пока в одном из них не обнаружил притаившуюся сестру.
   Дорогуше Йа ничего не оставалось, как сдаться. И овладев ею, я овладел вожделенной речью. В конце любовного акта, я уже не стонал и не рычал зверем, а произносил свои первые слова, даром что это были самые пошлые непристойности. Йа отвечала тем же, заводя меня, как будильник. А где-то вверху ревел Бог, ревел по-бычьи и по-детски одновременно - как ни крути, он проиграл мне во второй раз кряду, а к поражениям, сами знаете, он не приучен совершенно.
   С неба побежала вода - то были его слезы. Доселе Земля не знала даже самого задрипанного дождичка, а тут такой ливень. Боясь захлебнуться, я слез с Йа и осмотрел окрестности с высоты своего гигантского роста.
   Вода заливала долину, словно рыбу. Акулоподобный Гноммо, ухмыляясь, как жаба, счастливо хлюпал плавниками, с нетерпением ожидая того уровня, когда можно будет не только побарахтаться, но и понырять от души. Четверка Серых, громоздясь на велосипеде спасителя, дружно крутила педальки по направлению к звездолету, где, очевидно, собиралась пересидеть потоп.
   Думая лишь о сохранности собственной шкуры, я ринулся за ними следом. На полпути оглянулся, вспомнив о Йа, но, как оказалось, слишком поздно - из-под воды теперь торчали лишь её набухшие груди, временно приютившие стайку продрогших зябликов.
   Ответ Бога был не менее жестоким, нежели в прошлый раз. Тогда он просто-напросто съёл мою любовь, сейчас же, растворил её в воде, словно сахарную бабу. Земля снова не имела ничего общего с Йа.
   Между тем вода прибывала, как поезда на вокзал. Серые впопыхах забирались в звездолет, стараясь успеть задраить люки до моего прибытия. Я же, напротив, кочегарил свой внутренний котёл по полной, спеша к космическому кораблю.
   Неизвестно, где бы я находился сейчас и кто бы вам рассказывал эту историю, если бы сентиментальный Люба не выкинул номер из безумного репертуара Серых. Уже поднявшись по трапу наверх, он посмотрел на Гноммо и, заскулив подобно щенку, бултыхнулся вдруг в воду.
   Конечно же, братья без труда выловили Любу сетями, но время ушло, как неверная жена от неверного мужа. Я успел проскользнуть под сопливым носом Эммы, аккурат в тот момент, когда он полировал засбоивший орган платочком.
   Представьте, каково было удивление Серых, когда я предстал перед ними в каюте Гноммо. Одни испуганно вопили, другие огорченно рыдали, третьи падали в обморок, остальные - таращились, как на чёрта. Чуть позже кто-то стал кидаться гранатами, кто-то палить из бластера. В общем, я решил до поры до времени заныкаться в сусеках, подождать, пока поутихнут, а затем разлягутся по койкам страсти.
   Вместе с тем я заметил, что среди кишевших на борту головоломов и головотяпов бросались в глаза полчища мальцов. Не обязательно гранатами, и совсем не так, как дети-герои - грудью на амбразуру. В меня летели хлебные катышки, детали конструктора, игровые фишки и обломки трансформеров. Приятного мало, но всё равно я не раз благодарил Бога с Гноммо, которые не додумались по-настоящему вооружить эту агрессивную мелюзгу.
   Иначе годы, проведенные в подводном ковчеге, стали бы для меня совершенно невыносимыми. Впрочем, крупневшие с годами малыши не становились менее агрессивными. Они выросли под боком Зверя - а именно так меня окрестили колдуны-знахари - и научились спать с напряженными мышцами, реакцию же развили настолько, что переключали телевизор раньше, чем долетал сигнал от пульта дистанционного управления.
   В то время как я рубился с их родителями в трехмерные стрелялки, пока вербовал шаманов, подкидывал головоломки головотяпам и натравливал головорезов на головоногих, эти молокососы медленно, но уверенно отравляли мою жизнь. Угарными газами, ядовитыми грибками, да и просто своими идиотскими выходками.
   Всё могло завершиться для меня плачевно, если бы вода вдруг не сошла на нет. Понятно, что на первых порах желающих покинуть звездолет практически не было. Лишь единицам посчастливилось погулять на суше в глубоком детстве. Большая половина увидала свет после потопа, меньшая - провела свои лучшие годы в подводном заточении.
   Так получилось, что наружу хотел только я, опальный Йу, да окончательно сдуревший в день совершеннолетия Люба. Не скрою, он приходил пару раз в мою личную каюту, домогаясь поддержки в основании культа Гноммо, которого он с какого-то бодуна стал звать Ктулху. С тех пор минуло несколько столетий. Люба был тогда ещё юношей с пушком на лбу, я тоже был зеленый, как активист экологического движения. Словом, гость не жалел поцелуев, а я не умел тогда по-человечески отказывать. И в ту ночь, на жаркой койке, родилась новая религия.
   Дни тянулись, как жевательная резинка. Банда головорезов, которая подстерегла меня в том же отсеке, что и на прошлой неделе, покусилась на мой мешочек с зерном "эдгарпо", свистнутым из амбара самого Бога задолго до нашей эры. Отморозки сильно старались, но отбили у меня всего лишь одно зернышко. Коварный змееныш, обитавший в вентиляции, опять изгадил свежеприготовленный мышиный бульон своими ядовитыми плевками, чем окончательно отбил аппетит. В который раз я сделал вид, что ни черта не видел и, чтобы не расстраивать его, выпил отраву залпом.
   Тем временем шаманы, умасленные моими лестными словами и ласковыми Любиными руками, уже входили в экстаз под аккомпанемент громыхавшего в динамиках "транса". И через пару напряженных часов они разродились предсказанием, которое ликующе ворчащие первопредки, тут же взялись воплощать в жизнь.
   Скрепя сердце они приказали открыть люки.
   Снаружи нас испугало синее, словно с перепою, небо. Непривычно свежий воздух закружил наши головки в вальсе. Волны накатывались подобно плохому настроению, избивая наш борт. А у желтого, не иначе как азиатского берега, бултыхались полчища человекорыб, чешуйчато-хвостатых существ с атлетическими торсами.
   - Йу! Йу! Шан-Ниггерад! Черный Шакал саванн с легионом младых! - хором кричали поистине сказочные существа, приближаясь к нашему звездолету.
   Только когда первый из них, видимо, местный чемпион по плаванию, порядочно оторвавшись от пелотона, негостеприимно обрызгал меня, а затем громогласно проорал неблагозвучное приветствие, я допёр, к кому обращаются эти русалки.
   Йу, Черный Шакал - это ведь я, чёрт меня дери!
   Между тем окружавший меня легион младых расступился. Никто сейчас не хотел резать или колоть, стрелять или поджаривать, взрывать или испепелять ненавистного Йу. Лишь четверка не по годам смелых первопредков, красовалась где-то за спиной, явно планируя толкнуть меня в мокрые объятия паствы.
   Я опередил их ровно на мгновение, одним махом стерев подлые ухмылки с усатых лиц. Прыгнул в воду без чьей-либо помощи и, по-собачьи гребя лапами, направился к берегу с крейсерской скоростью. Там, в буйной тропической растительности, я разглядел манящее лоно Йа, моей недостающей сестры-половинки, вашей и нашей Земли-матушки.
   Я плыл, как одержимый, и даже сильнейший пловец человекорыб не мог за мной угнаться. Меня догнала бы парочка торпед, пущенных с космического корабля, но, слава Богу, их на борту не было. Были пулеметы, которые строчили искуснее швеи. Были пушки, гремевшие на весь мир. Очень скоро вода окрасилась кровью беспечных русалок, однако я пролил не более пятидесяти капель после нескольких прямых попаданий. Уже на берегу мне оторвало руку, но, как вы поняли, даже стань я вообще безруким, вряд ли остановился бы. Пока была возможность, я сбросил набедренную повязку и, выставив перед собой мужское достоинство, влетел в джунгли, словно подбитый самолет.
   И Йа застонала, и шепнула мне на ухо, что я озабоченный. Она попала в точку - я был и впрямь озабочен, как бы управиться поскорее, пока мне не оторвало голову.
   И вот, когда я, увертываясь от очередной шальной пули, фонтаном извергал семя на тропическую поросль Йа, земля неожиданно перевернулась. Необъяснимым образом я оказался под водой, припечатанный многотонным телом любимой, а вокруг дразняще кружили рыбьи хвосты.
   "Йу! Йу! Черный Шакал", - то и дело раздавалось в моей голове.
   Воздух подходил к концу - день-два, и я начал бы по-настоящему задыхаться.
   Но мне на помощь подоспел тот, кого сам Бог натаскивал для поединка со мной. Да-да, это был он, мой враг номер один, спаситель Гноммо, новообращенный Ктулху, прекрасный и ужасный, великий и свирепый, мстительный и наивный. Его печальный взгляд не иначе как вознамерился застыдить меня до полусмерти. Своими кривыми, затупленными в морских сражениях зубами он, очевидно, собрался надорвать мне животик. Его руки-плавники тянулись ко мне, как будто прося милостыню.
   Вопреки моим ожиданиям, Гноммо принялся загружать меня прописными истинами. Мол, моя, пускай и второстепенная роль, дополняет его главную роль. Мол, мы одинаково важны для Вселенной. Влага, свет, плодородие, порядок и жизнь, которые приносит он, ломаного гроша не стоят без моей засухи, ночи, бесплодия, хаоса и смерти. Я кивал головой, готовясь к смерти, хотя, по словам Гноммо, оную несу я, словно конь седока.
   Он распахнул пасть, которую страшно показывать стоматологу, а я трусливо зажмурился.
   Вы не поверите: когда я наконец открыл глаза, вокруг меня не было ни капли воды. Я находился в пустыне, а никем не контролируемое солнце, спустившись пониже, подло поджаривало мою спину.
   Но то пустяки. Главное, я был живехонек.
   Я, злодей Йу, первый, но не последний, Черный Шакал саванн уже без легиона младых.
   Или нет? Если мне не изменяет слух, это завывания шамана. А раз так, то всё ещё впереди! Теперь я знаю, где находятся головодуры с головотяпами!
   Что ж, готовьтесь, я уже иду...
  
  

ДЖУМ-ДЖУМ

   Вода бурлила ненавистью, била волнами салун, заставляя скрипеть сваи и ворчать посетителей. Казалось, что заведение Мобидиккенса оторвалось от берега и теперь несется в открытое море. Многие принялись разбавлять волны содержимым своих желудков, но только не Бред "Биплан" Бери и Ласковый Гари Сонг - они хлебали свой скотч, и море им было по колено.
   - Тысячу Сцилл на одну Харибду! - прогрохотал Ласковый Гарри, и за окнами эхом отозвалась гроза. - Мои кишки промылись более чем, а палец не попадает в ноздрю. Не пора ли выехать навстречу, Би?
   Мобидиккенс за барной стойкой отвернулся, и его улыбка отразилась в бутылке бурбона. Старый имперец давно скинул смску человеку, которого поджидала эта парочка. Теперь оный не появится в салуне ни под каким соусом, разве что с армией зубастых мексиканцев.
   Имперского агента звали Ливерпулем Андроником Плаховым, его телефон можно было найти в Интернете, а вот сведения о росте, весе, мускулатуре, шрамах, родимых пятнах, прическе, обуви или одежде во всемирную паутину не попали. Единственный очевидец - перед тем как Ласковый Гари Сонг раздавил ему лицо табуреткой - говорил, что клюв Плахова даст фору орлиному, что в рюкзаке он носит кальян с трубкой до неба, и от него всегда пахнет клубничным табаком.
   Двое суток проторчали Биплан и Ласковый Гари в домике на воде, изучая клювы посетителей и принюхиваясь к каждому входившему. Их отрыжки были горьки, подмышки нуждались в воде и мыле, а волосы ныли от ваксы. Скучавшие пальцы то и дело тянулись к пистолетам, но в салуне Мобидиккенса не было достойных пули.
   Руками отцов Бреда и Гари Империя заграбастала эти пустынные каменистые берега, растоптала хибары аборигенов, расслабленных солнцем и травкой, присвоила их женщин и рыб. По телевизору тотчас стали рекламировать новый курорт, и вскоре пляжи заполонили бледные тела офисных трудяг, заслуживших большее, чем посещение солярия с просроченными лампами.
   - Нет на них Ктулху, - говорил Микки "Маус" Бери, гоня вдоль берега стадо морских коров. - Мы не для того боролись за свободу, чтобы смотреть на эти дряблые тела с наглыми мордами сверху.
   Винс Сонг поддакивал ему и отправлялся заворачивать корову на скутере. Его тело лопалось от мышц, так же как и тела жен-аборигенок, не признававших одежды и бритвы.
   "Биплан" Бери и Ласковый Гари Сонг были полукровками, унаследовав лучшее от родителей - пальцы, опережавшие мозг, кровь с молоком и ненависть к Империи. Благодаря им подобным, туристов с каждым годом становилось все меньше, а когда у берегов завелось несколько ручных чудищ - бледнолицых сдуло ветром.
   Жизнь пошла на лад. Морские коровы мычали у берегов, хрюкали морские свинки и мяукали морские котики. Сам Ктулху вынырнул из недр океана, чтобы полюбоваться этой идиллией.
   А затем стали появляться агенты.
   - Мистер Бери, у нас к вам пара вопросов.
   Водолазные маски, акваланги и ласты, они шлепали по борту яхты, будто рыбы плавниками. Была стрельба, кровь и крики. Маленький "Биплан" Бери чудом улизнул от пуль в морскую пучину.
   Потом настала очередь Винсента Сонга.
   - Мистер Сонг, вы помните восемьдесят третий?
   Руки мистера Сонга по-прежнему были столь же быстрыми, как в упомянутом году - пистолет гаркнул два раза, в воду плюхнулись три тела. Ласковый Гари Сонг уже стоял по правую руку от отца. Слева стоял осиротевший Биплан Бери. Гнев его был настолько велик, что с неба падали птицы, а под ногами не росло травы. Позднее ветераны войны и аборигены - плечом к плечу - положили врагов на лопатки и вилы. Долгие годы здесь не было имперской ноги, пока таблоиды не сообщили об отправке секретного агента - Ливерпуля Андроника Плахова.
   Вот почему Бред и Гари, бодрствуя две ночи, высматривали человека с кальяном и необычной формой носа. Мобидиккенс хихикал в кулак, а пистолетам было тяжело от пуль.
   - Мы что, и впрямь плывем? - Ласковый Гари боднул лбом своего друга.
   - Пле-е-евать, - пьяно протянул Биплан, - этот все равно не явится.
   За окном снова блеснуло и шандарахнуло, волна накрыла салун. Мобидиккенс вернулся с улицы, струи воды стекали с его шляпы и кожаного лапсердака.
   - Пренеприятное известие, - радостно сказал он, - мы в открытом море.
   Группа молодых ковбоев разом лишилась чувств, Бери и Сонг смачно выругались и заказали ещё скотча.
   И вдруг дверь салуна распахнулась.
   Ливерпуль Андроник Плахов с орлиным клювом и огромным кальяном в рюкзаке вышел на свет. Несмотря на воду сверху и снизу, он был сухим как хлеб, и его не окружал отряд мексиканцев.
   - Джум-джум, леди и джентльмены, - сказал он, зная, что в салуне нет ни одной дамы, - позвольте представиться...
   - Эй, морда! Мы знаем, кто ты такой! - крикнул Ласковый Гари. Пистолет уже плясал между его пальцев.
   Пленка реальности остановилась в глазах Мобидиккенса, в горле булькнул скотч, пальцы впились в граненый стакан. Блеск молнии за окном, плюнувшие пистолеты, четыре пули на троих застывших ковбоев. Грохот перевернутых стульев и звон разбитого кальяна. Через миг все лежали на полу, в воде, затопившей салун. Раздался крик особо впечатлительных, который поднимает мертвых. Нет, никто - ни Ливерпуль Плахов, ни Бери с Сонгом - даже не шелохнулся.
   - Это случилось в восемьдесят пятом, - сказал Мобидиккенс, разряжая обстановку, - о, что это был за год: моя жена наконец понесла, а столичный "Азазель" взял кубок УЕФА. Но в том памятном году я вдруг почувствовал себя ослом среди людей, поэтому отправился в дальнее плавание. Мы вышли из Найконтейна в начале лета, волны океана ласкали наше судно всю дорогу, а от ветра возбужденно развевались паруса. Я не знал, куда мы плывем, но, поддавшись всеобщей эйфории, был счастлив как ребенок. А потом Дохляк - мы делили с ним одну койку, на суше он был булочником, а по жизни огрызком - сказал, что мы идем на Снарка, и дело наше худо. У Дохляка был специальный гроб-челн, вот почему он радовался вместе с другими, которые тоже запаслись гробочелнами. На палубе капитан Балабол толкал бравурные речи, обещая эквадорский дублон тому, кто первый обнаружит Снарка, но в его глазах плескалась печаль, а душа угрюмо обгладывала его кости. Гробочелнов не было только у нас с капитаном, а Снарк приближался не по дням, а по часам - огни Святого Эльма разгорались на острие гарпуна, перемагничивались компасы и пропадал аппетит. В тот миг, когда мы давились перловой кашей, судно налетело на мель - это был белый горб Снарка. Он сказал нам: "Джум-джум", и мы поняли, что перед нами Ктулху. Три дня чудище гналось за нами, матросы засмаливали свои гробочелны, капитан Балабол рыдал над штурвалом. А затем ястреб сорвал судовой вымпел, мы отвлеклись, и Ктулху превратил наше судно в щепки. Гигантская воронка затянула гробочелны и обломки корабля прямо в пасть чудовища. "Джум-джум!" - говорил Ктулху, и пропеллеры вертолетов телевизионщиков подпевали ему.
   Имперский агент исчез, а Биплан и Ласковый Гари по-прежнему лежали на полу, соленая вода лениво омывала их грязные тела. Мобидиккенс подошел к рюкзаку с разбитым кальяном и вытащил из него золотой эквадорский дублон - награда тому, кто первый обнаружит Снарка.
  
  

ЛЕТУН

   Я так лечу, что аж в небе парю. Погодка лётная, ветерок попутный. Хорошо-то как! Сплошное солнце и везуха. В химчистке крылья забесплатно почистили - три тысячи семисотый клиент, видите ли. У любушки отгул - в гости пригласила, намнямчиком соблазнила. А благодарная клиентка мешок губликов притарабанила. Спросите, зачем они мне? Пока не знаю, глядишь, в хозяйстве пригодятся. Может, любушке отдам, пускай губки закалывает, чтобы они не распускались. Или губошлёпам толкну - с руками оторвут, самый ходкий товар в их квартале.
   Я лечу, лечу... Люблю я свою работу, ни на что её не променяю. Чем занимаюсь, спросите? Слушайте же. Вас послали куда подальше? На вас накричали, вас обругали? Отправляют к черту на кулички, командируют на край света. Вы закипаете изнутри, переполняетесь недовольством, не знаете, что ответить? Не беда, к вашим услугам бюро "Иди ты!". Профессиональные сотрудники: поверенные, ходатаи, ходуны, бегуны, летуны, ползуны, драчуны, козлы отпущения, пушечная свинина и говядина, мальчики и девочки для битья. Оформление документов, как говорится, на лету. Быстро и дешево! Наш телефон: 909, звоните в любое время, примчимся через пару секунд.
   А лечу я, собственно, в Жупу. Нацепил с утра крылья белоснежные, моторчик завел и давай фигуры высшего пилотажа выписывать. И вот, значит, кручусь я в небе, как машинный руль, зевак развлекаю. Федя Ипполиты - дедок пожилой, но на вид моложавый - из окна своей квартиры выглядывает, большой палец поднимает и сухие губы с треском растягивает, мол, классно вертишься, парень. Целая толпа наблюдателей внизу собралась, скандирует: "Клииинт! Клинт Иствуд! Мо-ло-ток!" Федя Ипполиты, не долго думая, молоток свой хватает и о сковородку - блямс, блямс! Сосед заспанный из окна высовывается, пальцем у виска крутит, кулаками размахивает. А Федору хоть бы хны. На балконе весело скачет, колотит в сковородку неистово. В конце концов, не выдерживает сосед и кричит: "Иди ты в Жупу, Ипполиты!" Старик сильно огорчается, молоток на мозоли роняет, причитает: "Помилуй! В моем-то возрасте! Хляби небесные - в Жупу!" Я же ему: "Не волнуйся, Федя. Для этого наша контора и существует. Вместо тебя слетаю. Задешево". Обрадовался старый нумизмат, наскреб мелочишки из своей коллекции, пересыпал в мой кошелек. Ну, я и полетел. Воистину, день везучий!
   Хорошо лечу, скоро на месте буду. Подфартило с заказом. Сколько раз в Жупу летал! И недолго, и сравнительно безопасно, и местный градоначальник - милейший механизм. Подарок столичных мастеров. Говорят, эта же фирма и нашего мэра разрабатывала, вроде бы дело рук "Мистромистр-технологий". А ведь была когда-то нечестная продажная власть - ох и настрадался с нею народ. Теперь же, к счастью, смутные времена миновали, могут граждане спать спокойно, дышать свободно и голышом по улицам бегать...
   Могут, только особо в Жупе не погульбасишь. Нажитые деньги едва ли потратишь. Ни кубарэ вам, ни магазинов, как в наших краях, где можно затариться по самые уши. Кинотеатров - раз-два и обчелся, причем в первый среднему человеку нереально попасть, а второй работает лишь в дневное время, и демонстрируются в нем фильмы для такой мелкашни малокалиберной, что мне, например, стыдно туда и соваться. Билеты же, представьте себе, слета, как у нас, не достанешь. За неделю все разгребают, а оставшиеся разыгрываются в утренних телешоу на единственном жуповском канале, где солидные горожане фломастерами себя разрисовывают и древесину наперегонки грызут. В такой непростой ситуации, казалось бы, сам бог велел гражданам читать хотя бы книги интересные, но и тут всё сложно, потому что уже много лет, как все бумажные книги изъяли, а е-буки не у всех есть, да и научиться ими пользоваться непросто. Вот, секунду назад пролетал над местной электронной библиотекой - у входа тьма народу, давка, ругательства, стоны. Сооружение ходором ходит, пластиковые стены дугой выгибаются, всё хрустит и трещит по швам. Вряд ли это кончится добром - как пить дать, придется новый жесткий диск покупать.
   Но хуже всего то, что в Жупе пресекается употребление губликов. Да-да, знаю, законом они запрещены. Но кто нынче его соблюдает? Кто изучает эти глупые кодексы, какой дуралей тратит на это свое драгоценное время? Сейчас, когда в мире господствует разум, каждый знает, что от губликов никакого вреда нет. Пользуются ими почти все: стар и суперстар, млад и младотурок, муж, жена и любовник, праведник и леведник, господин и товарищ, политик и монолитик, человек и губошлеп, коп и землекоп. Что и говорить, вещь незаменимая в быту. Даже страшно представить жизнь без губликов. А в Жупе, чуть ли не в единственном месте на Земле, за них вправду наказывают. Лишь здесь поклоняются букве закона. Разумеется, в пригороде, на плодородных черноземлях их по-прежнему выращивают. Но не так открыто, как у нас, а с опаской, втайне от соседей и от дурного глаза. Если копа на горизонте заметят - вмиг огород выпалывают и ударяются в бега. Вот такая непростая, невеселая жизнь у жуповцев. Однако они всё равно умудряются. Взять хотя бы ту бабку, что спозаранку меня с кровати подняла, звонок как глаз выдавила и дверь как зуб расшатала. Так себя вела, будто гнался кто за нею. Сказала, привет, я Салма Хайек, вот тебе, Клинт, мешочек в знак моей признательности, забери-ка поскорее, пока глазастые не попалили. Я же в ответ, спасибо, бабуля, не переживайте, это не Жупа ваша, здесь за гублики не наказывают. Тут же сосед, Федя Ипполиты, в дверях своей квартиры нарисовался, чтобы подтвердить мои слова пьяным кряканьем и жестикуляцией. Покачала головой бабка, за щеку меня хватанула, пробормотала что-то из старушечьего фольклора, типа, береженого бог бережет, и попрыгала себе по ступенькам.
   Хорошо, хоть губошлепов в Жупе нету. Если вдруг случится их нашествие, местным хана. Губликов-то нет. Придется слушать по ночам противное губное шлепанье, заунывные сирые песни, изморосью оседающие на душе, переступать через вонючие ноги на тротуаре, ноги вольных лежебок, которые как плесень или саранча, как пырей или осот, мигом распространяются по городу, занимая собой каждый кубический дециметр бесхозного пространства. Только с помощью волшебных губликов можно понизить до минимума, а то и вовсе свести на нет прирост губошлепов. И будут сидеть эти лентяи тихо-тихо, погружаясь в себя и созерцая свою внутреннюю пустоту. И от этого в их душах образуется ржавчина, что разъедает губошлеповскую сущность.
   Или взять, например, ярлышки. Вещь, в отличие от губликов совершенно не запрещенная, осуждаемая лишь стайками ханжей, которые, по слухам, уже давно повывелись. Так нет же! Как и многое другое, ярлышки в Жупе вы чёрта с два достанете! Хотя бы одну залеталовку где-нибудь на отшибе отгрохали! Не передать словами, насколько меня возмущает жуповское положение дел. В нашем городе эти самые, так называемые, непристойности на каждом углу продаются. У входов в метро пацаны продают утренние ярлышки, чуть ли не секунду назад с ярла срезанные. Бабульки их поджаренными продают, в супермаркетах вы легко найдете сушеные, а кое-где вы можете приобрести ярлышки такого замысловатого переплета, что, ей-богу, глаза у вас на лоб повылезут. Дома у меня вся стена завешена этими ярлышками. Коллекция - обзавидуешься, друзья и враги даже чувств лишаются. Когда телек надоест глазеть, бывает, берешь в руки связку, и трогаешь щуплы, и разглядываешь жвалы. И птица сердца оживает, бьется в груди. И довольно урчит моторчик живота, а мысли уже далеко-далеко отсюда, в горах, среди снега, где ярлы на лыжах или на санках со свистом катаются вниз, где урты устраивают коньковый карнавал, а безобидные щуплики перестреливаются снежками. Короче говоря, ярлышки эти - отпадная штука. Ума не приложу, как в Жупе без них обходятся.
   Ходят слухи, что здешний мэр - большой любитель этих самых ярлышков, но то ли районная администрация палки в колеса ставит, то ли создатели из "Мистромистра" наделили свое творение тонкой кишкой. Как бы то ни было, воз и ныне там. За гублики стреляют без предупреждения, ярлышки нигде не купишь, в кино не сходишь, кубарэ все прикрыли. И вообще в темноте только копы по улицам шастают.
   А вот и он! Стоит посреди площади - руки в боки, грудь колесом, вместо головы - громадный мигающий глаз. И.И.Жупов (версия 4.3.1) - пожизненный глава муниципалитета. Как всегда, окружен цепочкой блюстителей, которые следят за очередью. Каждый человек тщательно обыскивается, и лишь затем подпускается к пьедесталу. В постаменте виднеются ящички, туда и помещаются специальные бланки. Мигнув индикаторами, просканировав просительницу - ту самую бабку Салму - И.И.Жупов (версия 4.3.1) проглатывает бланк, и через миг из динамиков выскакивают хлёсткие металлические слова:
   - САЛМА! ХАЙЕК! БУДЕТ! ИСПОЛНЕНО! ОТДЕЛУ! ПО! БОРЬБЕ! С! ЗЕМЛЕ! КОПАМИ! ВЫКУРИТЬ! ИСТРЕБИТЬ! ИДИ! ВОЗЬМИ!
   Тут же из пьедестала нервно выезжает нижний ящичек. Хлопнув в ладоши, старушка хватает бланк, на нем допечатаны распоряжения и поставлена печать.
   - Дай тебе Бог здоровья, И.И.Жупов, версия четыре, три, один! - выкрикивает Салма Хайек.
   - ИДИ! В! ОТДЕЛ! ПО! БОРЬБЕ! С! ЗЕМЛЕ! КОПАМИ! - слова подобны лязганью цепей.
   Да уж, в Жупе землекопы - беда номер один. Несомненно, немало полезного они делают по копательной части, начиная с могил и заканчивая картофелем, но - какой ужас! - и губликами занимаются, а это, каждый знает, запрещено законом. Даже есть специальный отдел в полиции, но, видать, отыгрываются землекопные копы лишь на жуповцах. В других необъятностях родины копов ненавидят, если пристанет, что твой банный лист, посылают куда подальше. Копы - тоже ведь люди, и отправятся в путь-дорогу, как миленькие, если только в наше бюро не обратятся. (На всякий случай напоминаю, телефончик у нас - 909). Всё в нашей селявухе взаимосвязано, ну, вы знаете: круговорот вещей и эффект бабочки. Хорошо, что и копы есть, и без землекопов не обойтись, и мы, если что, одним или остальным с радостью поможем. Однако в Жупе народ боязливый, коп на горизонте - землекоп в бега. Нет бы окопаться на огороде и, когда у полицменов патроны закончатся, лопатой, лопатой по вражьей морде, по плечам, по черепу... Но нет худа без добра. Не так давно боги снизошли к мольбам жуповцев и наслали на распоясавшихся полицейских адскую заразу, какую-то земляную лихорадку, что превратила копов в их злейших врагов - землекопов - и отправила весь отдел по борьбе с землекопами на бывшие колхозные прииски гублики выращивать. Такая вот ирония судьбы. Само собой, вскоре поредевшие ряды копов пополнились молодняком, но и инфекция, говорят, по-прежнему зверствует. Так что и число землекопов тоже растет, что лично меня откровенно радует.
   Я наконец-то захожу на посадку, планирую вокруг говорящей статуи. Копы целятся в меня из огнеметов - если начнут стрелять, будет больно. Я вытаскиваю из нагрудного кармана удостоверение, раскрываю его, ору изо всех сил:
   - Летун II класса, бюро "Иди ты!", лицензия N1789090143, Клинт Иствуд. Не стреляйте!
   - ДОБРО! ПОЖАЛОВАТЬ! КЛИНТ! ИСТВУД! ПРИВЕТ! - металлическим голосом произносит И.И.Жупов (версия 4.3.1). - НЕ! СТРЕЛЯТЬ! НЕ! СТРЕЛЯТЬ!
   Один из копов - самый толстой и, по всей видимости, старшой - разглядывает мое удостоверение в бинокль.
   - Не брешет, - задумчиво говорит он. - Что ж, пущай спускается.
   Ш-ш-ш... Я соприкасаюсь прорезиненными съемными подошвами с асфальтом. Ш-ш-ш-ш... Ш-ш-ш! Вот я и на земле. Отстегиваю крылья, снимаю рюкзак с механизмами. Приторно улыбаясь набежавшим копам, демонстрируя удостоверение летуна II класса всем желающим, потихоньку продвигаюсь к статуе.
   - В очередь! В очередь! - доносится из очереди.
   Нет уж, фиг вам, не желаю стоять, я, в отличие от всех, на работе. Набравшись наглости, кричу издалека:
   - Я вас приветствую, И.И.Жупов, версия четыре, три, один!
   - ЧТО! ПРИВЕЛО! ТЕБЯ! КЛИНТ! ИСТВУД! - отзывается мэр.
   - Федор Ипполиты, поутру, сего дня, апреля месяца, числа третьего, направлен в Жупу. Послан Сергеем Львовым, соседом. Я, Клинт Иствуд, летун II класса бюро "Иди ты!", прибыл вместо Федора, вот доверенность и квитанция. Как полагается, - говорю я, подходя к пьедесталу.
   Разворачиваю документы, кладу их в открытый ящик. Нашариваю в карманах ярлышки и добавляю в ящик горсть щуплов. Это вроде взятки. Сейчас И.И.Жупов (версия 4.3.1) начнет урчать в экстазе: непристойно переплетенные ярлышки - его слабость. Копы напряженно следят за мной, подозрительные взгляды ощупывают меня вдоль и поперек, уши навострены до предела, пальцы впиваются в оружие. Не приведи господи усмехнуться, испустить неожиданный возглас или резко дернуться - мигом зажарят как цыпленка. Салма Хайек неспешно ковыляет прочь, останавливается после каждого шага, якобы делая передышку или перешнуровывая кроссовки, и наконец подходит к своей ровеснице - продавщице чипсов, чтобы поболтать о своем, о бабском. Подруги принимаются неразборчиво кудахтать, перемежевывая галдеж традиционными старческими причитаниями. Один из копов - нервный эбеновый человек с дрожащими руками - несолидно взвизгивает, топает ногами, обстреливает бабулек гневом, но, так и не попав в цель, направляется прямо к ним, вскинув лазерную винтовку.
   - ВНИМАЙТЕ! - говорит И.И.Жупов (версия 4.3.1),

- ЖУРАВЛИ! ЗАКЛИНИЛИ! НЕБО!

- КЛИНТ! КЛИНОМ! - СКАЗАЛ! ВЫШИБАЛА!

ОН! СПЕШИЛ! С! КОРАБЛЯ! НА! БАЛ!

ЗА! ТЫКВАМИ! И! ТУФЕЛЬКАМИ!

ЧЕМ! ЕЩЕ! ЗАСАНДАЛИТЬ!

В! ТЫКВУ! ЛУНЫ!

   Потом мэр начинает гоготать. Его фигура с диким скрежетом сгибается вдвое, тут же опрокидывается назад, лишь каким-то чудом не падая на асфальт. На постаменте образовываются трещины. Сумасшедший гогот оглушительными порциями вылетает из его глотки, проносится над Жупой, пугая трусливых и маня к площади любопытных. Стальные руки мэра воздеты к небу, глаз смотрит ввысь, помимо хохота время от времени раздаются икания - видно, произошла какая-то внутренняя поломка. Лежа на асфальте, я предаюсь самобичеванию, и даже копы, которые садистки выкручивают мне руки, причиняют гораздо меньше боли, чем я сам, колотясь лобешником о землю. Кто бы мог подумать, что ярлышки погубят этот милейший механизм! Ах, если бы я знал...
   Сильные руки поднимают меня с земли, отряхивают одежду, прикладывают пятак к шишке на лбу - бьюсь об заклад, такой огромной вы никогда не видали. Проклиная себя под нос, я стыдливо прячу взгляд и, лишь заметив, что оружие копов опущено, смотрю наконец на И.И.Жупова (версия 4.3.1). А с ним, на удивление, всё в порядке, стоит, как ни в чем не бывало, отгоготал своё, икотка закончилась. По звуку все механизмы нормально работают. Кажется, пронесло. Я облегченно вздыхаю. Всё, больше никаких ярлышков!
   - ЗАРЕГИСТРИРОВАНО! ПРОШТАМПОВАНО! СЕРГЕЮ! ЛЬВОВУ! УПЛАТИТЬ! ШТРАФ! - лязгает починившийся И.И.Жупов (версия 4.3.1).
   - Спасибо! - благодарю я градоначальника и, забрав документы, направляюсь к бабке, которая все ещё околачивается у прилавка.
   - Бабушка, - зову я, - давайте я в этот отдел слетаю!
   Салма Хайек приветливо разглядывает меня.
   - Стой! Стрелять буду! - слышится знакомый голос.
   Вот те на! Федя Ипполиты собственной персоной: выбрит и расчесан, в белоснежном кителе с обильно усеянными звездочками погонами, в руках чайникоподобный пистоль, заправленный прожорливыми многоножками. Говорят, землекопы их страшно боятся.
   Вот тебе два! Сергей Львов в красно-белой пятнистой форме особого отдела бюро "Иди ты!" Выбирается из нашего фирменного крылатого мобиля. Тоже вооружен - в руках стеклянная плевалка, наполненная серной кислотой.
   - КЛИНТ! ИСТВУД! ТЫ! ОБВИНЯЕШЬСЯ! В! ПОСОБНИЧЕСТВЕ! ЗЕМЛЕ! КОПАМ! - каждое слово, как забитый гвоздь в гробовую доску.
   - Чего? - недоумеваю я. - Меня подставили! Ты. Ты! - тычу пальцем в довольного Ипполиты. - Предатель!
   Всё-таки изловчились гадские морды, вон как ловко подстроили - в городе меня повязать руки коротковаты, так они здесь, в Жупе. Тут они цари, конечно. А этот, И.И.Жупов (версия 4.3.1)! Жаль, что он от ярлышков не взорвался!
   - В вашей квартире был обнаружен мешок губликов, - сурово говорит Львов. - Знакомы ли вы с неким Бесом - мастером темных дел на свету?
   Разумеется, знаком. Если не в Жупу, то к Бесу точно пошлют - в последнее время он жутко популярен. Культовая персона, что и говорить. Каждый, если он не побывал в гостях у Беса Сознания, видел прикольную рекламу по ящику или заходил на его веб-страницу. Каждому известно, что бояться нечего, что переживать не стоит, процедура даже приятная - ну, полежишь часок в отключке, пока Бес в твоем сознании поковыряется, посмотришь фирменные бесовские мультики, отдохнешь с дороги. Однако путь к нему - сразу предупреждаю - неблизкий. Живет Бес у черта на куличках, добираться к нему полдня лётом, а если пешком, то лучше и не рыпаться. Голодные рептилии в болотах, что, естественно, вас вряд ли испугает, если вы сами не совсем сытое пресмыкающееся. Непроходимые лесные чащи со всякой голодной живностью и голодными партизанскими шайками. И, конечно же, горы, высоченные горы без привычных фуникулеров, канатных дорог или альпинистских баз. Но если вы везунчик, каких свет не видывал, если вам удалось прорваться сквозь все преграды, то в конце пути вас ожидает самое главное испытание - встреча с голодными (Бес)мозглыми сектантами, крестецами. Тут вам придется конкретно попотеть: применить свое обаяние, извлечь из пыльных сусеков памяти школьные знания, умопомрачить свой мозг, и подключить предикатную логику. Важно пользоваться хитростью, подслащивать рассказ безобидной ложью, не забывать, что горькую правду мало кто любит, но и не завираться чрезмерно, а то вилы в грудь - и конец испытанию. Напугал? В таком случае обращайтесь в бюро "Иди ты!" Мы отправимся к Бесу вместо вас.
   Очень хорошо помню свой первый полет к Бесу. Ох и волновался я тогда, наслушался разного, а информировали нас в те времена плохо. По дороге ужасов насмотрелся, зубы от страха так тарахтели, что за версту меня было слышно, птица сердца всё пыталась из груди вылететь. Однако с горем пополам долетел, приземлился... Но не там, где надобно. Приземлился в крестецовой деревне, в самом что ни на есть центре. Оглянулся - мама дорогая! - крестецы кругом, полными ненависти взорами меня сканируют, у самого главного в руках вилы окровавленные, а подле него лежит ползуниха наша, Джанга, насмерть заколотая. Я крыльями как аист - хлоп, хлоп - поздно, попался. Пришлось решать дифференциальное уравнение, но, слава Лунному Деду, я справился, да ещё и награду получил - пачку сушеных ярлышков. К Бесу Сознания явился уже без душевного трепета - то ли страх весь по дороге растерял, то ли ярлышки меня успокоили. Положил меня Бес на диванчик, по глазам мохнатой лапой провел - и я отрубился. Снилось анимэ восточное о барышне Джанге, нашей ползунихе... Ага, так вот. Пришел я, значит, в себя, когда Бес закончил работу - проштамповал, зарегистрировал, пропечатал. Что-то там из моей башни на флешку перебросил. Сидит довольным в кресле, облизывается, точно сытый кот. Такие дела. С тех пор ого-го сколько раз к нему летал. Опытным стал, крестецов стороной облетаю, гублики кому надо завожу...
   - Да, сто шестнадцать вылетов. Но у него легальный бизнес, - бормочу я, после непродолжительной паузы.
   По правде, сто семнадцать, если считать самовольный вылет, когда Бес мне SMS-ку прислал, мол, Клинт, выручай, позарез нужны гублики. Я сперва очень удивился, хотел тут же прозвонить, но сдержался. Уже в полдень, обедая с Бесом в крестецовом кафетерии - сам я ни за что не рискнул бы, но с Бесом Сознания бояться нечего, он то ли бог, то ли дьявол у крестецов - узнал я, что не на всех анимэ усыпляюще действуют, многие начинают мешать, болтая без умолку, и лишь с помощью губликов их можно заткнуть на часок-другой.
   - Гублики - запрещенный продукт. Законодательство предусматривает уголовную ответственность за незаконные действия с губликами, а именно: их выращивание, хранение, приобретение, перевозку и сбыт... Салма Хайек, постойте!
   - Ась? - озадаченно говорит старушка.
   - ТЫ! АТАМАНША! ЛИДЕР! ВСЕХ! ЗЕМЛЕ! КОПОВ! - громогласно произносит мэр. - ТЫ! ОБВИНЯЕШЬСЯ! В! ВЫРАЩИВАНИИ! И! РАСПРОСТРАНЕНИИ! ГУБЛИКОВ!
   А вот это интересно. До сегодняшнего дня считалось, что землекопы сами по себе, что их действия в принципе не могут координироваться, в отличие от тех же копов. Ведь землекопы такие дураки, что человеческую речь с трудом понимают, упрямые как бараны, живут работой, о выгоде даже не думают. Причиной тому ужасная инфекция, которая превращает нормального человека, полицейского, копа, в животное, с перевернутыми вверх ногами ценностями и повадками губошлепа.
   - Вот зараза! И приписать успел: "ЗАДЕРЖАТЬ!" - восклицает старушка, разглядывая бумаги. - Чем докажешь?
   - СПЕЦИАЛЬНАЯ! КОМИССИЯ! АНАЛИЗ! ПОЧВЫ! ДАЛ! ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ! РЕЗУЛЬТАТ! НА! ТВОЕМ! ОГОРОДЕ! РОСЛИ! ГУБЛИКИ! ТАБОР! ЗЕМЛЕ! КОПОВ! В! САДУ! ОСТАТКИ! ОБЪЕДКИ! СЛЕДЫ! СОТНИ! ЗЕМЛЕ! КОПОВ!
   Неужто и впрямь землекопы поддаются дрессировке? Ну и баба Салма! Атаманша... Вот уж не думал, не гадал.
   - Иди ты к Бесу! Имею право хранить молчание, - заявляет Салма Хайек, закалывая губы губликом.
   - ХМ... К! БЕСУ! БЕСУ! НЕВОЗМОЖНО!
   - А давайте я слетаю, - предлагаю я, направляясь к крыльям.
   - Стоять! - верещат мне вслед. - П-ш-ш... П-ш-ш... Ха-ха, целиться надо лучше! Пиф-паф, ой мамочка - сороконожка...
   Я лечу, лечу... Внизу авария: мобиль не набрал высоту - прямо в пятиэтажку воткнулся. Серж Львов - никудышный пилот. Всё, хватит нервотрепки на сегодня. Денек-то какой солнечный, теплый! Не полечу я, пожалуй, к Бесу, к черту его, к черту мэра. А любушка, наверно, вкуснятины наготовила. Надо к ней. Вон уже город впереди виднеется, и получаса не пройдет, как я в окошко её квартиры постучу. Вы же звоните, если что. Наш телефон: 909. Бюро "Иди ты!", в любое время суток мы к вашим услугам. Быстро и дешево! Профессиональные сотрудники. До встречи - глядишь, свидимся. Скажем нет губликам! А Федя Ипполиты - змея подколодная.
  
  

УТЮГ

  
   Он давно мечтал о таком утюге. Таком мощном и емком, многофункциональном красивом утюге. Он просто тащился от скользящей подошвы и парового носика, с помощью которого забирался в самые труднодоступные места. Теперь он мог шпарить вертикально и гладить всухую, не боясь капель. Ну а с мягкой ручкой он не расставался даже во сне.
   Противных замятий и складок на его теле становилось все меньше. Ежедневно шея лишалась рытвин, а подбородки сливались в один. После разглаживания морщин кожа пружинилась как в молодости. Ему говорили, что выглядит он на все сто, но совершенству не было предела.
   Он сбрасывал балласт веса горными прогулками с утюгом. Длины шнура хватало надолго, а парогенератор всегда давал нужное давление. Дни напролет они гладили макушки гор, устраняли заусеницы и завалы.
   Никогда в жизни ему не было так хорошо, но многочисленные друзья приревновали его к утюгу. Они завидовали его счастью и втайне мечтали о таком же прекрасном приборе. "Или мы, или он", - сказали они однажды, и остались с носом. Он сделал единственно правильный выбор: друзья скользили гораздо хуже и вообще не умели подавать пар.
   На следующий день, когда они с утюгом радостно гладили небо, снизу раздался голос его подруги. "Ты слишком гладкий для меня", - сказала она, тоже завидуя ему. Она выглядела старше на целое десятилетие, потому что не имела такого волшебного утюга. "Видеть тебя больше не хочу!" - в сердцах крикнула она несколько раз. Он обладал хорошим слухом и хорошим утюгом, поэтому повторять было незачем. Спустив пар, он выполнил её просьбу, улетев туда, где не мешают чужому счастью.
  
  

МЕЛОДРАМА

   Мелочел сапогает в хуторогу
   Влечер. Цветний влечер.
   Он сапогает. Мелочел. Он мелочел.
   В руконогах штукет. Под мышухой винилка.
   Он быстремится, торпедится и пулит. Толпопихается. Мелочел толпопихается.
   - Пардоните! Кусяча менялений! Моторогу мне на хуторогу!
   Не весомогает. Он мелочел. Мелкожный мелочел.
   Он глупаздывает на виделку. Злоняет и тротилится.
   - Раструпитесь, боголяю вас!
   Не весомогает. Полпа быкорода блокружает, трольцо смыхается.
   Мелочел рукает штукет, переногает убойму.
   Трельбахает и пулемечет. Гранает винилку.
   Кровоцвет. Быкород ложалится.
   Моторога грободна.
   Цветний влечер. Мелочел. Он сапогает в хуторогу.
  
   Куртизан апплетает халватик
   Картечер. Соплый картечер.
   За амброкном свистозвон и боегром. Трельбахает и пулемечет.
   Она в домнате. Клевушка. Она клевушка.
   Она ушидает и мотонервится. Где мелочел? Мелочел глупаздывает.
   На ней колготкий халватик. Царическа и шокияж.
   Фигурительное грудотело и богоноги. Она клевушка.
   Стукозвук. Зверной стукозвук. Штурносят люкодверь.
   - Клевушка, входкрой, боголяю!
   Это куртизан. Пещерский куртизан с дурандой. В руконогах штукеты и тротилки.
   - Не одеждала, куколубка моя? Как ароматит твой халватик!
   - Сапогай на дьяволички! Я ушидаю мелочела.
   Куртизан злосмехается, дуранда гранатится на клевушку.
   Её халватик склочится, грудотело ноголяется.
   Хамкающая дуранда апплетает колготкую тортежду.
   Клевушка голосняется и рукается, голопопится к люкодвери...
   ...Мелочел. Это мелочел.
   Он руконожит свой штукет и дырокосит куртизан. Дуранда ложалится.
   Соплый картечер. Мелочел и клевушка целонимаются.
  
   Мелочел запыряется в клевушку
   Долночь. Лужаркая долночь.
   Мелочел и клевушка. Они в домнате. Трупород и узоручьи.
   Она полотирает кляпкой, он телоносит куртизан за люкодверь.
   Мелочел босоножит по лужекрови, ноголенная клевушка в красоцвете.
   - Я готоварила тебе тортежду, - вздычалится клевушка.
   - Я цветащил тебе небодарки, - вздычалится мелочел.
   Они взорщенно паузируют. Компотом хорорят:
   - Ключший небодарок - это ты!
   Клевушка разногает и рукоманит, мелочел торпедится в грудотело.
   Они шепотеют и частонут, вхожделеют и смехаются.
   Мелкожный мелочел. Он челиком запыряется в клевушку.
   Мечезает в нагине, пылезает из губорта.
   Сладконец. Они родноременно стончают.
   Лужаркая долночь. Мелочел храсыпает в нагине.
  
   Ещё сбродин мелочел
   Беспробутро. Слонное беспробутро.
   Мелочел в клевушке. Стуколес междухода. Он храсыпает.
   Криковой и трельбаханье. Клевушка каблучит. Мелочел храсыпает.
   Громосится уколос. Мелочел хоботягивается в нагине.
   Врагомый уколос. Он шумишал его картечером.
   Куртизан? Пещерский куртизан. Навозложно и дьявоядно!
   Навозложно... Мелочел руконожно напульнял куртизана.
   - Куколубка моя, боголяю, пирогости тортеждой!
   Дьявоядно... Мелочел руконожно телоносил всю дуранду.
   - Клевушка! Твое салатье апплетитно до навозложности!
   Это быкород. Полпа быкорода. Мелочел штукетил её влечером.
   - Сапогайте на дьяволички! Это небодарок мелочелу.
   "Собакому типакому мелочелу?" - Мелочел чтобует вкусики.
   Клевушка. Она голоснит и рукает тортежду.
   Куртизан с быкородом кривленно параличутся.
   - Клевушка! Белилая моя! - громосится благолос.
   Мелочел? Ещё сбродин мелочел...
   Он переногает штукет и пулемечет куртизан.
   Кровоцвет. Быкород ложалится.
   Слонное беспробутро. Мелочел хоботает вкусики.
  
   Куртизан черепасает мелочелов
   Проколдень. Гробидный проколдень.
   Они в междуходе. Клевушка и мелочелы.
   Сбродин мелочел флоткрывает винилку. Лопухой - ногается в нагине.
   Трапиток сиропится. Клевушка частонет и смехается.
   - Гномогите! - голоснит мелочел из вкусиков. - Стрипустите меня!
   Не весомогает. Чудесчур тузкие вкусики.
   - Белилая клевушка, я цветащил тебе небодарок!
   Это задорочка. Мелочел шоказывает задорочку
   - Дзэнаглядный мелочел, я сготоварила тебе тортежду!
   Клевушка и мелочел паузируют. Компотом хорорят:
   - Ключший небодарок - это ты!
   Клевушка топлесстыдно грудотелит, мелочел чтобует салатье.
   Лопухой мелочел. Он быстремится перехамкать вкусики.
   - Гномогите мне! Боголяю! - не грызунимается он.
   ...Стукозвук. Зверной стукозвук. Штурносят междуход.
   - Не одеждала, куколубка моя? Входкрой, клевушка!
   Это куртизан. Пещерский куртизан с дурандой.
   - Сапогай на дьяволички! Я апплетаю мелочела.
   Навозложно и дьявоядно! Клевушка чтобует мелочела губортом.
   Мелочел частонет и смехается. Пылезает из курноса.
   Дуранда лбомает люкодверь и запуляется в междуход.
   - Как ароматит твоя тортежда, - громосится уколос.
   Клевушка. Она фигом запыряет мелочела в нагину.
   - Стрипустите нас! - хорорят мелочелы из вкусиков.
   Куртизаны дохамкивают убогрызки салатья.
   Клевушка грудотелится к люкодвери. Куртизан рукает задорочку.
   - Мелкоманка! - гробвиняет куртизан. - Ты чтобуешь мелочелов!
   Дуранда гранатится на клевушку и глазрывает вкусики.
   - Черепасены! - хорорят мелочелы. - Да главствует куртизан!
   Гробидный проколдень. Клевушка хорько стыдает.
  
   Мелочел сапогает в хуторогу
   Сжечер. Ядратический сжечер.
   Свистозвон и боегром. Блокруг трельбахает и пулемечет.
   Ещё сбродин мелочел. Он сапогает в хуторогу...
  
  

МЕЖДУ БРАТИШКАМИ И ВИЛАМИ

  
   Утром мой живот как волейбольный мяч.
   Я мысленно прокручиваю вчерашний день, и вечеря почему-то остается для меня тайной. Судя по боли в кишечнике - я засунул в себя слишком много еды.
   Трррр... Я немного спускаю живот, но он все ещё большой и тяжелый.
   И только тогда я замечаю её. Вся в моем одеяле. Она изображает сон, однако дыхание уже кривое.
   Трррр!
   Она открывает свои красивые глаза, потягиваниями выбирается из одеяльного кокона.
   Она...
   Она одета вовсю - кожаные джинсы и сапоги.
   Чью же кожу я ласкал ночью?
   Я вскрикиваю и падаю на пол. Мяч живота, прыгая по полу, тащит меня за собой.
   - Доброе утро, - приторно говорит она, от чего мне начинает тошнить.
   Похоже, вчера я залил в себя ещё и выпивку.
   Я нервно дергаю ручку туалета, на что мне отвечают:
   - Занято!
   Голос незнакомый. Я наконец-то понимаю, что не дома.
   А где?
   Вокруг все скрипит и стучит, меня бросает из стороны в сторону.
   И тогда я захожу с другой стороны...
   Вот она сидит у окна. Попа выпирается из тесных джинсов. Я провожу пальцем по незагорелой линии. След от трусиков, которых на ней сейчас нет.
   - Милая, - говорю я, лизнув кисловатую от духов шею.
   Она начинает целоваться в ответ, несмотря на то, что из моего рта несет помойкой. Ногти впиваются в мои соски: больно, но приятно.
   Я настолько возбужден, что могу взять её через джинсы. Могу взять её через презерватив.
   Что-то там трещит по швам. У неё сто языков, она облизывает меня до самых ног.
   - Что, - говорю я, - случилось вчера?
   Нашел время.
   От её взгляда мне становится холодно, а ведь я голый. Мы останавливаемся на миг, но это уже все.
   - Зачем делать из этого тайну? - спрашиваю я.
   - Представь на минуту, - говорит она, подтягивая штаны, - что Бог едет в поезде. Будь это Иудея, он наслаждался бы...
   - Идея?
   - В Иудее он пил бы вино, но в поезде сухой закон, поэтому Бог пьет собственную кровь. Представь, что перед ним сидим мы с тобой. У нас чертов чай из пакетика, и мы завидуем Богу. Мы голодны, но еда не лезет в горло. Имеющие глаза, говорит нам Бог, увидят станцию Братишки. Затем слышится громкая отрыжка. За окном и впрямь станция Братишки. Я чувствую, что в некотором роде это начало.
   - Это последнее, что я помню.
   - Станция как станция, только на платформе нет братишек. Мы вопросительно смотрим на Бога, а Бог вопросительно смотрит на нас. Возможно, он хочет узнать, любовники ли мы. А может, папа с дочкой. Или мама с сыном. Ведь мы с тобой выглядим странно. У тебя усы, которые ты не носишь, и живот, который ты носишь. Улыбка - одна на двоих. Переходя на мое лицо, она зажигает зубы. Они белые как день. Ими приятно кусать, было бы кого. Ниже майка.
   - Разумеется - на голое тело.
   - Моя грудь слишком красивая, чтобы её скрывать, - говорит она.
   Не поспоришь.
   - Бог таращится на мои сиськи и хлещет свою кровищу. Тебя же невозможно оторвать от книжки, от этих дурацких букв... Так проходят часы. К окнам подскакивают станции... В Иудее, говорит Бог, тыча пальцем в мою сторону, одевались так же. Я говорю, что мода развивается по спирали. Я спрашиваю, едет ли он оттуда. Никто никуда не едет, говорит Бог, все происходит между Братишками и Вилами... Мне становится страшно, на всякий случай я умоляю его не пялиться на меня. Однако Бог неумолим. В такой красивой груди, говорит Бог, должно быть красивое молоко. Я говорю, что у меня ещё нет молока. В ответ Бог зажигает свои зубы. Они желтые как солнце. И тут из моей груди начинает литься красивое молоко. Майка сразу становится мокрой, а ты по-прежнему смотришь в книгу.
   - Я ничего не помню...
   - Я прошу тебя отомстить Богу, но тебя будто нет рядом. Только наша улыбка ползает по твоим губам... Он сейчас далеко, говорит Бог о тебе - я отправил всех пассажиров на станцию Вилы, мы встретимся с ними на обратном пути. Мою майку уже пора выкручивать, по штанам и сапогам текут белые струйки... Я, конечно, твой отец, говорит Бог, но давай прикинемся, что я твой сын. Бог просит покормить его. Он становится таким маленьким и пухленьким, таким хорошеньким. И я вставляю ему в ротик распухший сосок. Бог жадно пьет молоко, разрастаясь с каждым глотком. В конце он большой как поезд. Он везет нас от Братишек к Вилам, хотя их отделяет только железная дорога. Ты покормила меня, говорит Бог, а теперь я покормлю вас в вагоне-ресторане...
   - Тайная вечеря? - спрашиваю я.
   Она кивает.
   - Все кончается вилами, - говорит она, - которыми братишек мучают в аду.
   Над этим стоит подумать.
   - А куда мы ехали? - спрашиваю я. - Что мы делали там?
   - Не знаю, - говорит она. - Может, мы и вправду никуда не едем?
   Тем временем хлопает дверь. Кто-то, ругаясь, тащит к нам тело.
   Их двое. Парень красивее, чем девушка. Его накачанная грудь больше её груди. Наверно, это объясняется тем, что он качок.
   - Я нашел её в туалете, - говорит он.
   Он бросает тело на нас, у него сил - куры не клюют.
   Девушка падает как мертвячка, её волосы накрывают нас. Цвет кажется мне знакомым. Она натуральная блондинка.
   - Это кукла, - смеется та, с кем я только что занимался любовью.
   Все становится на свои места.
   Я вспоминаю, что это тот парень, который называл себя Богом. Вчера мы ужинали им.
   Вчера он лег на стол и преломил себя.
   Мы съели его плоть до последней крошки и выпили его кровь до дна.
   Однако он так быстро восстановился, что, похоже, действительно был Богом.
   - О, - говорю я, - Боже мой!
   - Твой или не твой, - говорит он, - но я определенно Бог. Я могу остановить поезд, потому что это тоже я. Я могу вернуть его обратно в Братишки. Или даже в Иудею. Тогда Вилы будут не скоро. Я могу превратить девку в куклу за то, что та долго сидит в туалете. И я могу тайно накормить любого.
   - Почему тайно? - спрашиваю я. - Ты боишься других богов? А может, римлян?
   Бог мотает головой.
   - Мне есть, что скрывать, - говорит он.
   Я становлюсь на колени и обхватываю его выбритые ноги. Мой нос утыкается в выбритый лобок.
   Он улыбается сверху, но почему-то пахнет не мужчиной, а женщиной.
   Я спускаю его стринги - и не вижу между ног никакого члена.
   В ужасе я качусь на животе в сортир, где мне тошнит по-настоящему.
   Они под дверью: любовь моя и мой Бог.
   - А вчера, сын мой, ты просил добавки, - говорит Бог.
   - Ничего, - говорит моя любовь. - Одним ртом меньше. Его все равно ожидают Вилы.
   - Когда-то у человека был не один рот, а больше, - говорит Бог. - Каждый ел своего бога, пока не съел совсем. Вот тогда человек понял, что такое голод. Он худел, поэтому ртам на лице становилось тесно. Дошло до того, что он мог целоваться с самим собой. Взасос. Это приятно, но быстро надоедает. Боги разбаловали людей - те не умели и не хотели добывать пищу. А рядом бегали лососи, набитые красной икрой, и фрукты с натуральным соком внутри. Увы, человек считал, что лучше иметь один рот, чем напрягаться. Этим все и закончилось.
   - Моя бабушка работала на ферме, где разводили богов, - говорит моя любовь. - Рот у неё был один, зато зубы росли даже в горле. У тамошнего председателя был рот на каждой щеке. Многие колхозники хвастались дополнительными губами на лице. Девушки красили их и прокалывали, парни выращивали над ними усики. В то золотое время люди улыбались обильнее.
   - Жалко, что все рухнуло, - говорит мой Бог. - Боги убежали в фастфуды, стали жить на вокзалах, в вагонах и тамбурах. Я нашел приют на станции Братишки. Напротив торчали Вилы. Все боялись попасть туда, поэтому постились и избегали ГМО. Когда проезжали поезда, братишки прятались кто куда. Из вагонов никто не выходил. Я был первым, кто вошел в поезд.
   - В те времена в вагонах разрешалось пить, - говорит любовь моя. - Однако пить было не за что. Хватало только на чай. Как-то раз, едучи издалека, допустим, из Иудеи, я попала в одно купе с ним...
   Со мной.
   Она строила из себя маленькую, хотя уже успела закончить школу с отличием. Кругом одни банты, короткая юбка, а под ней ничего. Бесстыжая.
   - Он и тогда не знал, куда едет, - говорит она. - Делал вид, что спит или читает, а сам косился на мои ноги, которые недавно выросли под партой. Потом нужно было спать. Я боялась, что ночью он изнасилует меня, поэтому соблазнила его сама. Мне показалось, что все было хорошо. Уже дома я открыла чемодан - и увидела его. Он был голым, чтобы занимать меньше места. Он улыбался моей улыбкой.
   Она позвала своих родителей, но я понравился им. Меня накормили чаем и печеньем и оставили жить у себя. Бабушку, которая говорила о лишнем рте, никто не слушал.
   В ту пору у них жил какой-то мелкий Бог, похожий на мышь.
   Они давно хотели завести другого. Такого как этот.
   Я выскакиваю из туалета, чтобы предупредить Бога. Что у бабушки куча зубов. Что папа и мама едят за троих.
   В коридоре и в купе уже никого нет. Я нахожу в купе только куклу. Она лежит на кровати, раздвинув ноги. Она манит меня пальцем. И я беру её с разгону. Её взгляд не теплый и не холодный. Обычный человеческий взгляд.
  
  

ШПИОН ИЗ ПИРОГОВО

   Когда над нами пролетела хата, я понял, что дом близко.
   Хата вынырнула из тучи, намочив соломенную прическу. Её скрипучая дверь хлопала на ветру. Близоруко щурились окна с расписными бровями. На крыльце улыбался человек, похожий на Кафку. В руках он держал связки чеснока и перца. Он дружелюбно помахал нам и исчез за поворотом неба.
   - Никогда не понимала, - сказала Донцова, - почему хаты не падают.
   Для меня это не было тайной.
   - Дело в мельницах. Здесь они крутятся от природы, гоня воздух вверх. Хаты поднимаются в небо, потому что каждая соломинка крыши летает сама по себе. А их тысячи.
   Это было недоступным для женской логики. Донцова погрузилась сама в себя, став меньше вдвое. Теперь возле меня переминалась девочка.
   - Но почему мельницы не летают сами? - спросила девочка.
   Настала моя очередь погружаться в себя. Я превратился в мальчика, такого же молодого как она.
   - Видимо, дело в пшенице. Каждая мельница завалена мешками с зерном. Они тяжелые. Вот если бы в них была солома...
   Над нами нависла ещё одна хата, расписанная петушками. На подоконниках стояли тяжелые горшки с геранью, поэтому хата летела низко.
   - Молодые люди, - послышалось из хаты.
   Мы заглянули внутрь. Между икон и рушников лежал молодой человек.
   - На самом деле я шпион, - сказал молодой человек. - Вчера я съел пирог с сонными яблоками. После него даже земля стала пухом. Если бы не вы...
   - Мы не целовали тебя, - сказала Донцова.
   Шпион кивнул, поднялся и сразу же подкосился. Через миг подкосились и мы - на перекрестке хата врезалась в дерево. Оно сломало себе ветки и упало на землю, откуда принялось проклинать нас.
   - Сбрасывайте герань! - закричал шпион.
   Мы принялись швырять в дерево горшки с геранью, пока оно не заткнулось.
   А хата устремилась ввысь.
   - Куда вы направляетесь? - спросил шпион. - Я должен выведать ваши секреты, потому что я шпион.
   Мы с Донцовой молчали ему в лицо.
   - Похоже, вы летите в Пирогово, - не унимался шпион. - Там намечается намеченное? Я имею в виду змеев. Я имею в виду деньги и ветер.
   Мы с Донцовой продолжали молчать, хотя могли сказать, что не знаем.
   И шпион выпрыгнул из хаты. Он умел летать только вниз - к счастью для него, именно там парил воздушный змей. Шпион оседлал его и улетел за горизонт.
   Не успели мы облегченно вздохнуть, как нас остановил участковый верхом на своем участке. Он был так молод, что ничем не отличался от шпиона.
   - Молодые люди, - сказал молодой милиционер. - Вы хотите посмотреть намеченное? Или не хотите? Я имею в виду змеев. У вас есть деньги на ветер?
   Мы с Донцовой помотали головами.
   - Почему мне кажется, что вы летите в Пирогово бесплатно? Платите - или бесплатно поворачивайте назад.
   - Сейчас, - соврали мы, - мы как полетим бесплатно назад!
   Мы лишь сделали вид, что бесплатно повернули назад, однако молодой милиционер купился и унесся в Пирогово.
   - Не ешьте пирогов, - крикнули мы вслед.
   И медленно полетели следом.
   Мы улетели бы далеко, потому что бесплатно летится далеко, но нас остановил летающий цветок.
   - Ага, - сказал летающий цветок. - Вы обманули молодого милиционера: сказали, что бесплатно летите назад, а сами бесплатно летите в Пирогово.
   - Ещё одно слово, и мы вытопчем тебя, цветок.
   Как только мы бросились вытаптывать летающий цветок, он позвал молодого милиционера на всю округу. И тот сразу же прилетел верхом на своем участке.
   - Пирогово с чем? - спросил молодой милиционер.
   Он уже накушался сонных пирогов, поэтому скоро должен был вырубиться.
   - С яблоками, - сказали мы. - Ими воздушные змеи соблазняют молодых людей.
   В этот миг милиционер вырубился как лес. Он разбросал руки и ноги по своему участку. Потеряв управление, участок налетел на цветок. Послышался чей-то крик. Мы поняли, что можем лететь дальше.
   Птицы пьяно щебетали и чирикали нам. У меня закружилась голова от кислорода, которого полно на высоте. Я прилег отдохнуть на печь.
   - Я вижу кресты, - сказала неуемная Донцова.
   - Это церкви.
   - Тогда почему они не летают как мы?
   Донцова не хотела думать, а я ленился отвечать. Очевидно, церкви не взлетали, потому что были набиты людьми.
   А потом мы оказались в космосе. Донцова успела наполнить хату кислородом, перед тем как закупориться. В окнах мы видели космические корабли и подлодки. Мы видели безлюдные космические пляжи. Мы видели спутниковое телевидение.
   Когда нам надоело, мы пересели на метеорит и вернулись на Землю. В атмосфере метеорит, естественно, сгорел дотла вместе с нашей одеждой. Мы же отделались легким испугом.
   Воздушные змеи подобрали нас. Они стали нашей едой и нашей одеждой. Они открыли нам свою тайну.
   Они сказали, что ими управляют снизу. Эти люди похожи на нас, но их руки длиннее и сильнее, а ноги уверенно стоят на земле. Люди обвешаны мешками с зерном, чтобы не взлететь. На голове нет ни одного волоска, потому что даже один волосок умеет летать.
   - Передайте им, - сказали змеи, - что у нас закончились яблоки.
   Воздушные змеи сбросили нас в Пирогово. Поблизости лежал участок и задние ноги молодого милиционера. Сам молодой милиционер лежал в костюме шпиона. Мы разбудили его.
   - Вы снова спасли меня, - сказал шпион. - Но теперь вас не назовешь молодыми людьми.
   Мы с Донцовой действительно пришли в себя. Хотя шли домой.
   - Вот это все - Пирогово, - пояснил шпион. - Церкви и мельницы, летающие хаты и змеи. На склоне горы молодятся заклинатели змеев, а у подножия молодится ярмарка. Там вы можете купить лопатки для сковороды и для обуви, подставки под чашку и магниты на холодильник, обереги и оводы, куклы для дома и офиса. Если у вас есть деньги на ветер.
   Шпион постепенно превращался в молодого милиционера.
   Мы помчались по склону - к заклинателям, которые смотрели небо как телевизор.
   Их губы были сложены дудочкой, а животы подобны барабанам.
   - Мы много едим, - пояснили заклинатели, - чтобы не взлететь.
   - А змеям не хватает яблок, - сказали мы.
   Молодой милиционер тщетно пытался поднять в небо разбитый участок. В конце концов, он распустил свои волосы и оторвался от земли.
   - Бросай пистолет, - посоветовали мы. - Поднимешься выше.
   Молодой милиционер мотал головой. Он хотел есть мед ложкой. Он хотел обстрелять нас сверху.
   - У нас мало времени, - сказали заклинатели. - Сейчас мы откроем вам тайну тайного агента, а затем вы затеряетесь в ярмарочной толпе.
   Молодой милиционер стрельнул по воробьям. Он хорошо слышал нас, однако находился слишком далеко, чтобы попасть в нас.
   - Тайна тайного агента... - повторили заклинатели.
   Они торжественно задудели и забарабанили. Мы уже знали, что они скажут. Стрельба прекратилась, потому что в небе появились хаты. Молодой милиционер боялся ранить их.
   - Он агент по недвижимости, - сказали заклинатели. - Он продает в Пирогово хаты.
   - Но они же летают, - сказали мы.
   - В том и проблема.
   Молодой милиционер обернулся агентом по недвижимости. Он выбросил пистолет в траву и рванул к нам. А мы рванули от него - в сторону ярмарки, где продавались обереги. Где продавались пироги с сонными яблоками, которые до смерти любил агент.
   - Покупая хату в Пирогово, - кричал агент, - вы получаете целое небо в придачу!
  
  

ПЭГЭТЭ

  
   Ж: Как ты отличаешь город от поселка? Как ты отличаешь? Город от поселка...
   Я: Я не отличаю... Я просто иду.
   Ж: А может, я не могу идти? Может, я устала?
   Я: Я не думаю об этом.
   Ж: Ты думаешь только о себе.
   Я: Мне есть о чем думать, поверь.
   Ж: Я тебя не узнаю... Раньше ты был таким внимательным, таким... Ты ухаживал... Мне казалось, ты настоящий мужчина...
   Я: Я настоящий мужчина.
   Ж: Ты хоть видел, что я на каблуках?
   Я: Хватит.
   Ж: У меня болят ноги...
   Я: Замолчи!
   Ж: Как ты разговариваешь со мной, ты!
   Я: Я не хочу сейчас разговаривать.
  
   Если бы я хотел разговаривать, я бы рассказал ей о поселке городского типа... Пэгэтэ... Рассказал бы о тех, кто живет в нем. И о тех, кто будет жить. Я начал бы с самого важного... Поселком может стать не только село, но и город. Я начал бы именно так.
   Пэгэтэ - это болезнь, от которой нет спасения. Очень скоро все горожане окажутся на одной улице, будут ездить в город и одевать самые модные базарные шмотки.
   Голоса станут громче, а тон более обиженным.
   Пэгэтэ.
   Честно говоря, я тоже болен.
   Если вы уверены, что вы не больны пэгэтэ - значит, вы больны пэгэтэ.
   Больные пэгэтэ пытаются выглядеть как городские. В этом их главное отличие от городских, которые обычно никак не выглядят. Они ведут себя слишком правильно, чтобы обращать на них внимание.
   Вот, например, один. Плюет семечки не на землю, а в кулечек. Городской. Тихий. Про одежду ничего не скажешь определенного. Он просто незаметно одет.
  
   Я: Вы доктор?
   Д: Простите?
   Я: Вас окружает пэгэтэ. Каждый прохожий - переносчик пэгэтэ. Но вы не боитесь заразиться. Значит, вы доктор.
   Д: А вы, значит, больной?
   Ж: Не приставай к человеку.
   Я: Его все равно никто не замечает. Стоит тут без толку.
   Д: Вы правы, со мной никто не говорит. Не знаю, зачем я здесь.
   Я: Что вы знаете о пэгэтэ?
   Д: Ему сложно противостоять. Города и села болеют пэгэтэ. А затем сами становятся пэгэтэ. Больные считают весь мир родным. Обнимаются с каждым встречным. Доходит даже до поцелуев.
   Ж: Как эротично.
   Д: Пэгэтэ делает всех большой семьей. А в семье общий стол и общая музыка.
   Я: Музыка врубается на полную громкость, потому что для всех.
   Д: Вот именно. А ещё пэгэтэ везде себя чувствует как дома. Дом пэгэтэ похож на мусорку, поэтому пэгэтэ мусорит где вздумается.
  
   Первый дом пэгэтэ появился в селе. Но его владелец ещё не был болен пэгэтэ. То есть пока не стаскивал в дом всевозможный хлам.
   У владельца, как полагается, была жена. А та, как полагается, была толстой. В селе жены главные, поэтому едят больше, а работают меньше.
   Они жили хорошо, работали и ещё раз работали. Это могло бы продолжаться вечно, но жена попала в город. Она увидела много такого, чего ей видеть не полагалось. Ей до смерти захотелось того и сего, она даже заболела.
   Муж думал, что жена выздоровеет, однако заболел сам. Ему не нужно было ехать в город. К несчастью, он был достаточно богатым, чтобы превратить дом в бордель. Всем командовала жена. Муж расстилал ковры и прикручивал позолоченные ручки даже там, где не было дверей. Позже в доме появились картины, статуэтки и чучела животных.
   Все, кто приходил к ним в гости, становился пэгэтэ.
  
   Ж: Я выросла в таком доме.
   Я: Ничего удивительного.
   Ж: Тогда чего вы убегаете?.. Да, я с деревни. И не стесняюсь своих корней.
   Я: Спасайся!
   Ж: Та куда вы?
   Я: Оглянись!
   Ж: А-а-а!
   Я: А-а-а!!!
   Ж: А-А-А!!!
  
   Это был монстр.
   Пэгэтэ срослись животами. Переплелись бычьими нитями, пустили члены из баблолистиков... Лишние головы пэгэтэ незачем, а вот руки в хозяйстве пригодятся.
   П: И тут я такой...
   Как и все пэгэтэ, он не говорил, а кричал. На нем был спортивный костюм-тройка. Мобильный телефон оглушительно плевался рэпом.
   П: Сышь, кто такие?
   Я: Свои.
   П: Ты шо?
   Я: А шо?
   Д: Стоп! Надо не так.
   Доктор оказался настоящим доктором. Он распахнул свою грудь и прикрыл нас.
   П: Сышь, кто такие?
   Д: С какой целью интересуетесь?
   П: А тебе западло со мной побазарить?
   Монстр навис над доктором, каждая его рука сжалась в кулак.
   Д: Я вас не знаю.
   Монстр сдался.
   П: Я Пацан, меня тут все знают.
   Он пожал нам руки, а мы пожали ему. Заканчивали уже во тьме.
  
   Ночь в поселке такая же, как в селе, если не считать пьяных криков. На этот раз кричал Пацан. Он кричал, что всегда кричит и всегда пьян. Даже во сне.
   Во сне он богател и дрался за свое богатство.
   Во сне он имел много голов, каждая из которых хотела быть главной. Поэтому Пацан часто дрался сам с собой.
   Во сне он ходил пьяным по пэгэтэ, а пэгэтэ было целым миром.
   Он кричал об этом на весь мир.
  
   П: Шо-то я похудал до костей.
   Пацан стоял перед зеркалом, с трудом втягивая живот. В зеркале отражался грязный пупок, в котором росла полевая трава.
   П: Гля, кожа висит мешком.
   Он протянул к нам ближайшие руки, и мы увидели сорняки под ногтями.
   П: Я захавал бы вас не жуя... Но клянусь грязью из-под своих ногтей, шо не трону вас...
   Д: Премного благодарны.
   И доктор посмотрел на солнце, пока ещё не больное пэгэтэ.
   П: Шо?
   Пацан тоже посмотрел на солнце. Лимонно скривился.
   П: Вы нормальные пацаны, а пацаны пацанов не хавают.
   Мы все посмотрели на Ж, которая дрожала под одеялом.
   Ж: Но ты не отпустишь нас?
   П: А тебе в падлу со мной посидеть?
   Я: Ей не в падлу.
   Д: Просто она не нормальный пацан.
   Пацан снисходительно ухмыльнулся. Привстал на цыпочки и снова посмотрел на свое отражение.
   П: Я тоже...
   Мы вопросительно посмотрели на него.
   В ответ он снял трусы.
   Я: А-а-а!!!
   Ж: А-А-А!!!
   Мы конечно ожидали увидеть много поп, но под трусами было кое-что похуже.
   П: Ну... у меня как бы есть не только сосиски, но и пельмени...
   Тошнота подступала все выше, я уже принялся надувать щеки. Тем же самым занялась Ж.
   А вот доктор заинтересовался настолько, что пошел ковырять и щупать Пацана. Было видно, что он возбужден.
   П: Слы, пакши убрал...
   Пацан засунул все неприличие обратно в трусы и отошел от нас.
   П: Иногда я швартую тёлок. Отсюда пелотки... Зато я могу сам с собой...
   Д: Можете?
   П: А шо, хошь проверить?
   Мы отрицательно помотали головами, а доктор промолчал.
   П: Я обещал вас не хавать, но могу пришвартовать.
   Рука Пацана хлопнула Ж по попке.
   Мы несогласно помотали головами и поднялись с кровати.
   Ж: Нам пора...
   Я: Честно...
   П: Сидеть!
   Пацан повалил нас на кровать и лег сверху.
   П: Я возьму у вас самое лучшее. У неё - жопу для красоты, у тебя - щеки для красоты, а у доктора - пакши для ласки.
   Доктор молча лежал рядом с нами.
   Я: Доктора вообще трогать нельзя, он не пэгэтэ.
  
   Потом я стал Пацаном.
   Мне было больно. Доктор зачем-то резал меня скальпелем. Где-то рядом светилась попа Ж. Доктор резал и её. Странно, что никто не кричал.
   Мы были посреди пэгэтэ, где все ругались и бросали мусор на землю.
   Барабаны ушей стучали в такт музыке, которая накрывала все пэгэтэ.
   Почему-то все это раздражало.
   Видимо, я так и не стал нормальным пацаном.
  
   Ж: Я хочу домой.
   Я: Как твоя попа?
   Ж: Болит... Отвези меня домой...
   Я: То есть попа на месте?
   Она подняла юбку, чтобы я мог убедиться.
   Ж: Или скажи, где автобусная остановка.
   Я: Она далеко.
   Ж: Но мы можем попытаться? Ведь можем?
   Я: Многие пытались. Для пэгэтэ любая остановка автобусная. Для городского - наоборот.
   Ж: А где доктор?
   Я не мог ответить на её вопрос. Мы оставили доктора где-то в прошлом. С Пацаном. В нашем будущем ему не было места.
   Ж: Тебе не кажется, что он похож на доктора Хауса?
   Я: Нет, ты что...
   Определенно, доктор был похож на кого-то из нас. Точно не на Ж, потому что она женщина. А я был и буду пэгэтэ.
   Что-то не сходилось.
   И мы с Ж пошли вперед, хотя у нас все болело.
   Я: Мало найти остановку, нужно ещё залезть в автобус.
   Ж: Мы попытаемся.
   Я: Многие пытались. Пэгэтэ считает, что автобус - его, поэтому не признает других пассажиров. Не знает, что такое очередь, толкается и топчется по ногам.
   Ж: И не уступает место.
   Я: А как иначе?
   Я посмотрел на то, что осталось от её каблуков. На то, что осталось от неё. Она выглядела жалко, и я пожалел её.
   Когда я обнял Ж, впереди показалась автобусная остановка, под завязку забитая пэгэтэ.
   П: Мы едем купаться. Мы едем на реку. Мы едем купаться на реку.
   Он был намного меньше Пацана, но тоже был пацаном.
   П: А это мои тёлы.
   Возле него терлись девчонки, сильно похожие друг на друга. Они носили одинаковую одежду и одинаковые прически. Все цвета у них были одинаковыми.
   Увидев то, что осталось от Ж, они захихикали.
   П: Первый раз в пэгэтэ?
   Мы кивнули, хотя Ж выросла в доме пэгэтэ, а я давно болел пэгэтэ.
   П: Оно и видно, шо гарацкие.
   Мы промолчали. На горизонте показался автобус пэгэтэ. Мы сразу узнали его. На нем незачем было писать, что он идет из Пэгэтэ в Пэгэтэ.
   П: И куда дальше?
   Я: На речку.
   Ж: Мы тоже хотим купаться.
   П: Ясно.
   А затем начался штурм автобуса. Телки и пацаны сразу же заняли свободные места и проходы. Нас с Ж припечатали к дверям. Хорошо, что река текла уже на следующей остановке.
   П: Был тут один...
   Пацан кричал из хвоста автобуса. Где-то там заливались смехом девки и матерились пацаны.
   П: ...один доктор. Мы дали ему погоняло Хаус. Он гарацкой. Ещё никого не вылечил...
   Девки снова завизжали - пацаны приставали к ним.
   Я: Он вылечил Пацана.
   П: Пацан неизлечим!
   Я: Хаус сделал из Пацана много пацанов.
   П: Та не гони!
   Смех сразу же прекратился.
   П: Хаус убил Пацана, его больше нет...
   На остановке автобус вырвало пассажирами. Толпа понесла нас на берег, где уже загорали пэгэтэ. Все - в строгих купальных костюмах. Многие вообще стеснялись раздеваться.
   Ж: Какая грязная река!
   Я: В пэгэтэ всегда грязные реки. В них сливаются нечистоты. Пэгэтэ не знает и не хочет знать, что такое канализация.
   П: Шо такое канализация?
   Пока я объяснял пацану, что такое канализация, Ж немного разделась. Весь пляж принялся таращиться на грудь Ж. Пацаны покраснели, девки побледнели. Одни поперхнулись, другие - нырнули и не вынырнули.
   Ж: Что-то не так?
   Я: Они никогда не видели женской груди.
   Ж: А...
   А вот её грудь часто видела солнце. Аппетитный загар ровно покрывал тело Ж. Будучи пэгэтэ, я тоже засмотрелся на неё.
   Ж: Увидел что-то новое?
   Я: Ну как сказать...
   Ж: Давай поговорим об этом.
   Я: О чем?
   Ж: Не притворяйся.
   Я: Ну да, в последний раз я был не на высоте.
   Ж: Почему? Я тебе не нравлюсь?
   Я: Нравишься... очень. Ты красивая.
   Ж: Тогда в чем дело? Почему ничего не вышло?
   Я: Ну, кое-что вышло.
   Ж: Ни фига не вышло!
   Я: Возможно, ты должна быть более активной.
   Ж: Я ничего тебе не должна. Если ты настоящий мужчина, ты должен сделать все сам.
   Я: Я и делал...
   Ж: Что?!
   Она поднялась и пошла помочить ноги. Море пэгэтэ расступилось перед ней. На берегу остался лежать только пацан. Он лежал на животе.
  
   Киоск дразнился сверху надписью "ЖИВОЕ ПИВО".
   Пэгэтэ грудилось возле него. Это были пацаны и их телки, похожие друг на дружку отсутствием животов. В толпе красовался доктор - весь в крови.
   Я: Доктор!
   Д: Только вы меня замечаете.
   Я: А может, я приехал сюда лично к вам.
   Д: Я не умею лечить пэгэтэ.
   Я: Зато умеете другое.
   Он посмотрел на свои окровавленные руки.
   Д: Угостите пивком?
   Пацаны стояли не в очереди, а просто так. Уже через миг мы тянули пиво из пластиковых стаканов.
   Я: Вы должны меня разделить. Очистить настоящее от ненастоящего. Оставить только мужское начало. Я хочу быть настоящим мужчиной.
   Доктор засмеялся. Он опьянел от пива.
   Д: Вас уже разделяли. То есть нас.
   Я не понимал его. Пришлось взять ещё пива.
   Д: Мы ведь похожи.
   Я: Говорят, что вы похожи на доктора Хауса.
   Д: Значит, и вы похожи.
   Доктор снова засмеялся. Пэгэтэ не обращали на него внимания, как и раньше.
   Я: Ничего подобного. Вы гарацкой, а я - пэгэтэ.
   Д: Раньше мы были одним человеком.
   Я помотал головой и попятился.
   Д: Да-да.
   Я: Вы пьяны.
   Д: А откуда у вас шрамы?
   Я: Это после кесарева.
   Д: Да вы сами пьяны!
   Я побежал, на берегу упал и разлил пиво. Когда я поднялся, доктор уже стоял рядом.
   Д: И вам не убежать от меня. Мы две половинки, поэтому нас тянет друг к другу.
   Доктор явно был сумасшедшим.
   Д: Однажды я уже отделил настоящее от ненастоящего. Я порезал себя... Вы - ненастоящий.
   Ж: А кто же он?
   Ж оказалась между нами. Уже одетая.
   Д: Моя темная половина.
   Ж: По-моему, вы темнее.
   Доктор удивленно осмотрел себя. Он и вправду был более загорелым.
   Д: Или?..
   Ж: Вот именно.
   Я: Это вы - моя темная половина...
   Доктор стал пэгэтэ. А может, всегда был им. Он выругался и плюнул на землю. Он нацелил на меня скальпель.
   Я: Бежим!
   Пятки Ж засверкали впереди. Она забыла об усталости. Мы бежали быстро. И мы знали, куда бежать.
   Доктор остался темным пятном в прошлом. Со всех сторон его окружало пэгэтэ.
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

   Имя Розы
   В школу
   Дети мои
   Мальчики из пальчиков
   Midsummer Мan
   Земля в иллюминаторе
   Интернет
   Весна Донцовой
   Трудности переписки
   Без трусов
   Город Бога
   Гузны
   Хороший, плохой, злой
   Рабовладельцы
   Самолюбие
   Фотик
   Лицо Дарины Серовой
   Дудки
   Кафка у Швейка
   Тойота-обакэ
   Повезло победителя
   Еловые
   Яйца Леса.
   Игла
   Плесень. Харьков - Белгород
   Зернышко граната
   Не Че
   Чемодан
   Шестнадцать на Четыре.
   Сериал
   С миру по Нинке, или рубашка Голого
   Зидан должен быть
   Жабы
   Йа
   Джум-джум
   Летун
   Утюг
   Мелодрама
   Между Братишками и Вилами
   Шпион из Пирогово
   Пэгэтэ
  

[]

[]

[]

[]

Оценка: 3.40*9  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"