Литов Михаил Юрьевич : другие произведения.

Буйство злоумышленников и умалишенных

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   Михаил Литов
  
  
   БУЙСТВО ЗЛОУМЫШЛЕННИКОВ И УМАЛИШЕННЫХ
  
  
   Глава первая
  
  Этого человека - благодаря его приключениям вышло на редкость удачно: деревню Пешки упомянули на страницах уголовной хроники! - при рождении нарекли Селиваном. С возрастом, с обретением житейского опыта, знаний, профессии и тому подобного, он, конечно, обрел бы заодно более или менее замысловатое прозвище, или до самой старости, до гробовой доски так и окликали бы его упрощенно и уменьшительно, как оно водится в деревнях, если бы этому не помешало одно существенное обстоятельство. Дело в том, что все взросление и становление Селивана обернулось, можно сказать, ничем и из него вырос деревенский дурачок. Таскался повсюду за сестрой, как собачонка, ухмылялся обалдуем... В общем, привыкли, чтоб был именно Селиван: звучит величественно, а глянешь, что под этим именем скрывается, разбирает смех. Животик надорвешь.
  Время шло, и Селивану стукнуло тридцать. Он был высокий, сутулый, ходил бесшумно, как тень, и всем душевно улыбался. Виновники появления на свет белый этого существа давно перебрались в лучший мир, и все заботы о нем лежали на младшей сестре Иришке, приятной девушке с ямочками на щеках. А щечки - розовые; девушка была очень румяная. Когда она принималась заливаться смехом, так все, лучше этого, известное дело, и быть ничего не могло, стоять бы и слушать, ведь и не всякий колокольчик прозвенел бы равным образом.
  Идет, бывало, Селиван по деревне, смотрит прямо в пространство перед собой, и вид у него, что греха таить, туповатый. Завидев кого-либо, усмехается, да так широко и дружелюбно, что у иного человека, мало знакомого с повадками Селивана, при зрелище этого сочетания безумия с неистовым призывом к дружбе закрадывается сомнение, не замыслил ли что худое против него бедный дурачок. Но старожилы деревни Пешки твердо знали, что Селиван никогда ничего худого не замышляет. Причина этого в том, что Селивану не присуще понимание жизни. А если ты ее не разумеешь, ничего худого и неожиданного тебе вовек не измыслить.
  В сознании Селивана поселилась почти непроницаемая темень, бесконечная ночь. Вернее сказать, у него и не было никакого сознания. Деревенские покачивали головами, дивясь ухищрениям природы: глаза, нос, руки, пузо - все у Селивана есть, все как у людей, а разума нет. Бог разума не дал, или дал, да тут же, по каким-то своим божьим соображениям, и отнял.
  - Куда идешь, Селиван? - спрашивают его.
  А он отвечает со свойственной ему приветливой улыбкой, всегда так, неизменно:
  - Иду.
  - Что, хорошо тебе?
  На это он отвечал "снег" либо "солнце", либо "дождь", в общем, определял погодные условия, делавшие в настоящую минуту прекрасным его существование.
  Хотя Селиван улыбался каждому встречному и поперечному, по-настоящему он знал и помнил только Иришку. Повторить не грех, что он всюду, как верный пес, ходил за сестрой и был привязан к ней, как умеет привязаться лишь смирное домашнее животное, даже и не воображающее никакой иной, вольной, жизни. Что Иришка ему говорила, то он и делал.
  Иришка слыла первой на деревне красавицей. Правда, жителей в Пешках было совсем немного, раз, два и обчелся, а о молодежи и говорить нечего, ее там днем с огнем не сыщешь. Но, допустим, приняли мы это во внимание, а все равно приходится признать, что Иришка была красивой девушкой.
  Ей незадолго перед тем, как началась эта ужасная история, исполнилось двадцать пять, и вся ее личная жизнь складывалась из забот о слабоумном брате. В Пешках не за кого было выходить, а из ближайших деревень, где могли бы найтись мечтающие взять ее в жены, никто не спешил посвататься. Почему так неловко устроилась ее жизнь, Иришка не знала. Похоже, не догадывалась, не предполагала, что, может быть, отпугивает неисправимое слабоумие Селивана.
  Она понимала, что если не уедет в город, где ее, естественно, тут же заметят, то так и останется навсегда старой девой, засохнет. Но Селиван связывал ее по рукам и ногам. Без нее он мгновенно пропадет, а в город - разве возьмешь такого с собой в город? В городе его поднимут на смех, а заодно, пожалуй, и ее, еще, чего доброго, осудят, восклицая: зачем взвалила на свои хрупкие плечи столь нелепую обузу? на кой черт тебе сдался этот никчемный привесок?
  Не сказать, чтобы Иришка очень уж любила брата. За что его любить? За блажь? За придурь? За улыбочки его нескончаемые? Но, с другой стороны, он не виноват, что таким уродился, и если она его бросит на произвол судьбы, люди вправе будут назвать ее нехорошим, несправедливым человеком, дрянью, бессердечной и подлой бабенкой.
  Когда она занималась чем-нибудь дома, Селиван сидел на лавке, привалившись к печи, одаривая ее бессмысленной влюбленной улыбкой. Иришка привыкла к этому. Как и к тому, что он поспешал за ней в магазин, где она трудилась продавщицей, и неотлучно пребывал там все время, пока она торговала, стоя за прилавком. Так что он тоже как бы работал в магазине.
  - Посмотрим, паразит, что ты запоешь, когда я тебя брошу, - размышляла иной раз вслух Иришка. - То-то попляшешь... А брошу, не век же мне с тобой возиться, да, потому... с какой стати мне на тебя тратить жизнь? И пусть говорят, что я гнида. Плевать! Я тоже хочу жить, как некоторые... В журналах погляди, как живется людям, а тут, с тобой, света белого невзвидишь... или уже невзвидела? Уже, если по справедливости рассудить... На хрена ты нужен, Селиван?
  Торговля в магазине шла не бойко, но и не замирала, отнюдь не выдыхалась. Магазин обслуживал немногочисленных обитателей деревни Пешки да еще тех, кто приходил из всяких ближних мест. Но Пешки, то ли на свое счастье, то ли на беду, кто разберет, помещались не в глухом лесу и тем более не в пустыне, а на дороге между населенными пунктами, которые в сравнении с Пешками были несказанной величины. И на этой дороге то и дело происходило движение транспорта, стало быть, царило определенное оживление, и не без оснований о пешкинском магазине, где торговала красавица Иришка, отзывался его хозяин как об учреждении нужном, посещаемом и приносящем известный доход.
  Что касается работы Селивана, знаменитого на все Пешки сотрудничества его с сестрой на ниве торговли, то об этом следует сказать особо. Сестра давала ему всевозможные мелкие поручения. Что-нибудь передвинуть, принести или вынести, подмести пол и тому подобное, иной раз даже обслужить покупателя - такие были задания. И тут выяснялось, что Селивану под силу не только усмехаться. Он вдруг приобретал серьезный, пожалуй, даже важный и солидный вид. Он с головой уходил в работу. И у него получалось все, чем бы ни озадачивала его сестра. А за успешно выполненное задание он награждался карамелькой.
  
   ***
  
  Жизнь текла мирно, пока не появился человек, запечатлевшийся в скудных представлениях Селивана как некто Косматый. Стал он, в каком-то смысле, зачинателем селиванова сознания. А развить это довольно смелое высказывание, или, если угодно, предположение, повертеть его так и этак, раздробить на некие дольки да вдруг сложить из них гипотезу, то забрезжат открытия, а по сути, прелюбопытные явления. Ибо тогда Косматый выйдет едва ли не проблесками (художественными или, так сказать, медицинского характера, это кому как больше нравится) гипотетически зародившегося сознания, его вспышками, иными словами, этакими озарениями в исполнении Косматого. После же заделался и могильщиком, что точно и сомнению не подлежит.
  Прозвища Косматый этот неизвестно откуда и зачем явившийся человек заслуживал вполне, весь он был какой-то темный и обросший, как если бы запрятанный в глубине мрачной массы волос. Как его звали на самом деле, откуда он пришел и куда направлялся, - все это впрямь неизвестно. Вышел из мрака, в мрак ушел. Что за путь у человека, что за жизнь - поди разберись, когда он так скрыт в самом себе. Все в нем покрыто мраком неизвестности, и сам он - перемещающийся невесть где и как сгусток мрака.
  Он забрел в магазин перевести дух и подкрепиться. А там были Иришка и Селиван. Купив себе хлеба и колбасы, Косматый устроился на подоконнике и посмотрел на этих убогих людей, бодро теснившихся за прилавком. Его могучие челюсти медленно перемалывали пищу.
  - Хорошо тут у вас, - сказал он низким, несколько натужным голосом, - тихо, спокойно... Старое доброе время...
  - Ну так и оставайтесь, - брякнула Иришка насмешливо, и вслед за сестрой Селиван тотчас расцвел и просиял.
  Иришка не имела в виду ничего серьезного, просто поддержала легкий, непринужденный разговор. Ее не смущал и не пугал чудовищный облик покупателя. Она видывала и не таких.
  - Идиллия... - неопределенно протянул Косматый и дунул с присвистом в щель между жутковато блеснувшими вдруг зубами.
  Он предполагал отправиться дальше, как только перекусит, но как-то незаметно расслабился и стал охоч до прелестей розовощекой продавщицы. Он был темен как ночь, она - светла как ясный, пригожий денек, но при этом она, как истинное дитя природы, не сознавала своей солнечной полноты, а просто жила ею. Косматый внезапно почувствовал неодолимое влечение к этой девушке, не располагавшей, на его взгляд, сколько-нибудь значительной осмысленностью. Он принялся рисовать более или менее загадочные, завлекательные картины:
  - Лето сейчас, это хорошо... Лес вон стоит, а там линия горизонта что-то чертит... Небо... Поля, перелески всяческие, речушки, должно быть, вьются... Ты в стогу ночевала когда-либо, крошка?
  Однако ему пришлось убедиться, что ни Иришка, ни тем более ее брат не горазды беседовать на отвлеченные темы. Замерев, как истуканы, они выпучились на оратора и глухо молчали. Тогда Косматый спустился с небес на землю и купил немного водки. Называлось это "немного", а было целой бутылкой. Впрочем, Косматый предполагал, что его собеседники выпьют тоже. На это фантастическое предположение Иришка весело возразила:
  - Нам водка без надобности. Нам и так хорошо.
  Селиван подтвердил ее слова блаженной ухмылкой, его рот растянулся до ушей.
  Волей-неволей заглянув в отвратительную пасть дурачка, Косматый усомнился в целесообразности своих намерений в отношении Иришки, как если бы все то, что было отталкивающего в Селиване, бросало тень на его сестру. Как будто селиванов позор ложился на нее несмываемым пятном. Это было не так; не числилось и за Селиваном, собственно говоря, никакого позора. Но Косматый не рассуждал здраво, он просто чувствовал неразрывность этих двоих, и она его смущала.
  Водка сыграла свою зловещую роль и определила последующие события. У выпившего гостя деревни Пешки тайные желания разгорелись с новой силой, и он жадно облизнулся, вызывающе посматривая на Иришку. Со своей стороны Иришка была поражена тем, что чужой, нездешний человек, купив бутылку, предложил ей и Селивану выпить, не требуя ничего взамен. Она увидела в этом проявление небывалого, невероятного великодушия.
  
   ***
  
  Иришка закрыла магазин, и они с Селиваном повели Косматого, который уже никуда не торопился, к себе домой на чашку чая. Взбодрилась Иришка, по-женски воодушевилась. Войдя в избу, гость рассеянно огляделся. Жили брат с сестрой не бедно и не богато. Впрочем, Косматый озирался и рассматривал все вовсе не для того, чтобы прояснить этот вопрос. Он уже подумывал о ночлеге и примерялся на будущее хитро, с особым смыслом: лечь под теплый бочок к Иришке.
  Вскоре зашумел самовар. Хозяйка все горячее усваивала, что теперь Косматый уж точно не уйдет, да и в ночь его не выгонишь, а потому необходимо приветить человека, пусть и случайного, с некоторым размахом, показать, какой гостеприимной и распорядительной она умеет быть. И она выставила на стол самые сытные и роскошные яства, какие только могла придумать в своей деревне Пешки и с какими только могла поспеть, учитывая неожиданность появления Косматого.
  Но Косматый был расположен пить не чай, а водку, и при этом мало утруждал себя закусками. Он как бы витал в облаках, и напрасно Иришка подсовывала ему разные аппетитные кушанья, предлагая отведать. Сама Иришка тоже осушила рюмочку, и тут следует заметить, что у нее был здоровый крепкий деревенский организм, так что водка не навела ее на сомнительные помыслы, как навела Косматого. Девушка только крякнула и покачала головой от горького напитка, а затем добросовестно закусила.
  Ишь, как жрет, подумал Косматый, тупо глядя на хозяйку. Между тем происходящее - этот ужин с пыхтящим самоваром, водкой и закусками - очень даже связывалось в сознании Иришки с видами на Косматого. Парень уже заинтересовал ее, заинтересовал с той самой минуты, как в магазине повел себя с небывалым великодушием. И если сначала он привлек к себе ее внимание просто как человек, совершивший прекрасный поступок, то затем она разглядела в нем мужчину, невзирая на его безобразный и, если уж на то пошло, весьма неправдоподобный облик. Она увидела мужчину, которого, может быть, не приберешь к рукам навсегда, но с которым можно, по крайней мере, какое-то время пожить. Ей взбрело на ум задержать Косматого в Пешках.
  Тот тоже хотел задержаться, но не более чем на ночь. С условием, разумеется, чтобы эта ночь принадлежала ему и Иришка как рыба об лед билась, угождая ему, торопясь исполнить любое его пожелание, хотя бы и унизительное для ее женского достоинства. Ему стало казаться, что время идет слишком быстро, уходит, и он упускает его, ничего путного не предпринимая. Он вытянул шею и бросил в глубину избы пронзительный, тревожный взгляд, высматривая, с чего бы начать решительные действия. Со стороны его движение выглядело всего лишь бестолковой судорогой пьяного человека, которому что-то померещилось, и Иришка рассмеялась. Косматый истолковал ее смех как сигнал, что девушка ждет от него уже не только авансов, которыми он до сих пор щедро ее осыпал.
  - Пора нам, девочка, в постельку, - заявил он развязно. - Эх, поверь, любить я тебя буду жарко!
  Однако Иришка строго одернула его:
  - Нет! Не годится так, чтоб сразу любить!
  Положим, ее планы в значительной степени совпадали с планами Косматого, и недотрогой она вовсе не была, но, имея определенные представления о благонравии и даже целомудрии, Иришка желала, чтобы Косматый поухаживал за ней, согрел ее душу, подарил ей возможность поломаться и пококетничать, прежде чем они достигнут согласия. А то, чем занимался и что проповедовал Косматый, больше смахивало на элементарное пьянство и некие проблески грубой похоти, - менее всего поведение Косматого походило на сцены обольщения из романов, которые Иришка время от времени читала.
  Ее ответ пришелся гостю не по вкусу, и он неожиданно поднявшимся до визга голосом выкрикнул:
  - Чего ломаешься?
  - А что мне делать? - ответила Иришка с достоинством. - Я не какая-нибудь такая, всем доступная...
  - Недоступная, значит?
  - А ты как думал?
  Косматый нахмурился. Недоступной может быть гора, вершина которой теряется в облаках, а чтоб какая-то деревенская девка, продавщица из захудалого магазина, уподоблялась такой горе, этого Косматый не понимал. Но когда он хмурился, принимая размышляющий или даже угрожающий вид, это никак не отражалось на его спрятанном в волосяных дебрях облике. Поэтому Иришка ничего не заметила.
  Косматый твердо решил вступить в единоборство с чересчур строгими правилами, которых придерживалась хозяйка. Для подобного случая у него были припасены веские и более или менее своеобразные аргументы. Но имелось еще кое-что в доме, что мешало Косматому не мешкая приступить к осуществлению задуманного. Словно яички из-под курицы, выкатились округлившиеся глаза Косматого из-под лба, треснули, и вылупилось из них нечто живое, диковатое, глянул Косматый исподлобья на Селивана, оскалился и показал клык, угрюмо соображая, что за помеха такая Селиван, что за недобрый час такой был, когда этот Селиван явился в мир, и как от него теперь избавиться. С большим идеализмом смотрел Косматый на предстоящую ему ожесточенную борьбу с Селиваном: как на грандиозную схватку, а себя видел героически и умоисступленно действующим во имя справедливости, как он ее понимает. В сферу духовных сущностей уносились помыслы Косматого, насытившего плоть и в разных ощущениях столкнувшегося с ее преизбыточностью, не слишком ему приятной.
  Дурачок получил свою порцию еды, с аппетитом отужинал и сел на лавку у печи, издали наблюдая за беседующими в кухне сестрой и гостем. Естественно, настоящим наблюдением это едва ли можно было назвать, Селиван просто смотрел - главным образом на сестрицу. С гостем он был приветлив и по-своему любезен, как был приветлив и любезен со всяким, кто попадал в поле его зрения или пытался вступить с ним в общение. Но если бы гость вдруг исчез, вышел или провалился сквозь землю, Селиван и не осознал бы, пожалуй, что в окружающей обстановке произошло некое изменение. Обо всем этом Косматый догадывался, будучи человеком сметливым, и все же ему воображалось, что Селиван следит за ним.
  Он понимал, что у Селивана душа трехлетнего ребенка и совсем нет разума. Тем не менее Селиван не представлялся Косматому безобидным существом. Мысль, что за этим серым выпуклым и бугристым лбом могут таиться свои особые соображения, враждебные ему, Косматому, стала навязчивой, даже как будто пугала. Косматый словно бы не доверял уже невменяемости Селивана, опасался ее, вообще чувствовал, находясь под одной крышей с несчастным, надобность в предупредительных мерах, способных предотвратить нападение с его стороны. Но что ему особенно не нравилось, так это внезапно ловить на себе взгляд Селивана. В такие минуты ему чудилось, будто огромная рыбина вынырнула из темной бездны и смотрит на него многозначительно, хотя и пустыми глазами.
  
   ***
  
  Нужно было убрать Селивана. Его нужно было устранить быстро и как-нибудь бесшумно. Косматый менее всего боялся, что кто-либо прибежит на шум, ведь до ближайшего обитаемого дома было, почитай, добрых две сотни шагов. Но шум производится движением тел, а Косматому не хотелось сейчас телесности, он стал как бы ее противником, тем агентом скрытых в подсознании духовных сил, которые не поощряют и намека на торжество плоти и сами готовы выступить решительно и яростно.
  Косматый встал, вышел из кухни и очутился в комнате, где и сидел на лавке у печи дурачок. В руках заросший, маскирующий, должно быть, свою наружность человек держал пустую бутылку. Он пошатывался - как будто деревцо вздрагивало от резких толчков, встряхивалось всем своим тусклым убранством, состоящим из мелких пожухлых листочков. Иришка не успела смекнуть, что у гостя на уме, а Селиван, беспечный малый, и краем уха не повел. Косматый со всего маху ударил его бутылкой по голове. Селиван, глухо, утробно охнув, медленно сполз с лавки на пол. Другого подобный удар свел бы в могилу, поскольку Косматый не пожалел сил, ухнул от души, но не так вышло с Селиваном, чья голова обладала на редкость крепким внешним слоем. У него все там состояло из могучей, как гранитная скала, кости. И он лишь потерял сознание.
  - Это еще что за дела? - крикнула Иришка.
  Косматый не ответил. Девушка хотела было встать и поспешить на помощь брату, а поскольку ей уже открылись, конечно, намерения гостя, то и позвать на помощь, предпринять что-нибудь ради собственной защиты. Но мгновенно ожесточившийся насильник опередил ее. В два прыжка он подлетел к ней, прямо со стула свалил на грязный пол кухни и, плотоядно рыча, навалился на нее сверху.
  Винные пары, в которых Косматый, а в особенности его воображение, купался с полным удовольствием, с бессмысленным восторгом, выступили наружу и окутали Иришку. Она задыхалась, не оставалось ничего иного, кроме как закричать отчаянно и страшно, однако дурной запах, тяжесть навалившегося тела и ужас стиснули ее, сдавили ей горло и сперли дыхание, и никакого крика не получилось. Какой-то грохот стоял в ее голове, а перед глазами взрывались безумные фейерверки, лопались уродливые пятна, кровавые пузыри.
  Так обстояло с верхней частью Иришкиного тела, отказавшейся в этот нужный момент от действенного сопротивления, позорно капитулировавшей. Не то было в нижней, на которой и сосредоточилось внимание Косматого, - там закипела борьба не на жизнь, а на смерть. Большие и круглые коленки Иришки судорожно вздымались вдруг, рисуя в мутном воздухе работу жуткой мощи, лишь по случайности воплощенной в крепеньком, конечно, но все же вполне обыкновенном девичьем теле, вздымались, как крепостной вал, как исполинская волна, и ударяли Косматого куда ни попадя. Незадачливому распутнику не удавалось даже задрать юбку на своей жертве.
  Принадлежал ли Косматый к разряду по-настоящему разумных существ, было так же неизвестно, как и то, откуда он взялся. Его речи не свидетельствовали ни о разуме, ни о глупости. То, что он принялся вытворять с Иришкой, говорило не в его пользу. Но если в его голове и заключалось нечто содержательное, напоминающее собой мысль и даже способность к связным размышлениям, теперь все было вытеснено необузданной яростью, вызванной сопротивлением Иришки. Ведь он предполагал обрести в ней легкую добычу.
  Одной рукой продолжая удерживать Иришку на полу, другой он схватил со стола нож и пырнул им девушку в живот, вогнал его по самую рукоятку в мягкую девичью плоть.
  Иришка закричала. Косматый вздрогнул всем телом, испугавшись того, что сделал, и невольно ослабил хватку, хотя вовсе не считал возможным прекратить начатое: даже мимолетного желания оставить девушку в покое не возникло в его смятенной душе. Иришка, залихорадив, нечеловеческим усилием сбросила с себя упивавшегося ее кровью уродца.
  Косматый увидел, что она зажмурилась и согнула ноги так, что бедра легли на живот, который она сжимала руками. Из ее раскрытого рта вырывались истошные вопли. Все это удивляло Косматого, но вдумываться в происходящее, обмозговывать разные варианты, прикидывать, как ему поступить и что сделать, чтобы наступило некое благополучие, он был не в состоянии.
  Когда Иришка перевернулась со спины на живот и жалким зверьком поползла в комнату, он вышел из минутного оцепенения. Ему-то было необходимо, чтобы Иришка лежала на спине и он мог подмять ее под себя, ибо он отнюдь не пересилил в себе желания овладеть ею.
  Тогда он придумал следующее: схватить ползущую Иришку за ногу и заставить ее, совершенно властвуя над ее телом, принять нужное ему положение. Так он и поступил. Иришка уже заползла в комнату, только ее босые ступни оставались в кухне, и она ими, как определил Косматый, дрыгала. Туда-сюда. Вперед-назад. Ступни работали. Косматый, взявшись за елозившую по полу ногу, принялся ее выворачивать, выворачивал энергично, с постоянным приростом усилия, но - странная вещь - Иришка и не думала переворачиваться на спину. Может быть, объяснение ее неуступчивости заключалось в том, что она, до крови закусив нижнюю губу, вытянув вперед руки, отчаявшаяся, бессмысленно плачущая, опустила эти красные от крови руки на лицо бессознательного брата или даже намертво ухватилась ими за его большую голову. Как бы то ни было, заветной цели действия Косматого не достигли.
  Косматый смотрел на распростертое перед ним и не желавшее, как он ни старался, переворачиваться тело, слушал стоны, испускаемые его жертвой, и тяжелое, сырое, как туман, непонимание охватывало его, отгораживало от мирка, в котором он неожиданно очутился и где быстро успел натворить бед. Для чего ему эти люди? Что ему в этой девке? Косматый испугался содеянного им в пьяном угаре и отчасти протрезвел. Этого оказалось достаточно, чтобы он бросил свою злую затею и, не теряя времени даром, обратился в бегство. Он должен исчезнуть из деревни прежде, чем весть о его поступке поразит и наверняка возмутит ее обитателей. Убежать в ночь, скрыться под ее спасительным покровом. Рассеяться как дым, раствориться в лесу, на дорогах, ведущих в неизвестность. И никто никогда не найдет его.
  А что пробил час побега и исчезновения, Косматый постиг всем своим существом. Это явилось ему как открытие, как настоящее откровение. А среди всяких суетливых соображений и выводов угнездилась твердая уверенность, что Иришке не выжить. Кишка тонка. Помрет.
  
   ***
  
  Можно было ожидать, что после бегства Косматого Иришка и Селиван, не добитые этим человеком, оказавшимся негодяем, сумеют все-таки выпутаться из беды. Позовут людей, им окажут помощь, и любовное приключение Иришки, обернувшееся кровавой драмой, закончится более или менее благополучно.
  Но Иришка повела себя совсем не так, как это было бы с любой другой девушкой на ее месте. Словно некая сила приподняла ее над обстоятельствами, возвысила ее дух, властно выдернув его из всей той неприглядной массы, что представляла собой распластанная в лужах крови плоть. Не поддается разгадке и превосходит всякое воображение тот факт, что подобным образом оказался способным повести себя живой человек, т. е. раненый и даже умирающий, но все еще живой.
  Она испытывала отвращение к себе, обманутой и униженной, и жалость к себе же, умирающей. Слабоумный брат, неподвижно лежавший на полу, тоже внушал ей отвращение. Но жалости никакой она сейчас к нему не чувствовала.
  Все это происходило глубокой ночью. Деревня спала. Где-то в отдалении монотонно и тупо лаяла собака, угадывая, видимо, близость дикого лесного зверя.
  Прежде всего Иришка, поднявшись на ноги, а это далось ей с огромным трудом, перевязала полотенцем рану. Плотная ткань тотчас густо пропиталась кровью. С гневом и душевной болью девушка пихнула ногой валявшийся на полу нож, тот самый, которым Косматый пырнул ее в живот. Звякнув на половицах, окровавленный нож скрылся в тени под столом.
  Иришка кое-как доковыляла до места, где лежал Селиван, и, присев на лавку, растолкала брата. У Селивана потеря сознания, вызванная ударом бутылкой, плавно перешла, судя по всему, в безмятежный сон. Открыв глаза и увидев сестру, он чуть было не вернулся к своему обычному состоянию приветливости, однако Иришла проделала руками довольно энергичные жесты, показывающие ему, что он должен напрячься и стать серьезным. Селиван встал на ноги и серьезно посмотрел на сестру.
  - Я умираю, Селиван, - задыхаясь проговорила Иришка. - Ты остаешься один. Я скажу тебе, чем ты будешь заниматься, когда меня не станет. Ты найдешь этого Косматого, который меня зарезал. Он из Бедовска, он говорил... Ты отправишься в Бедовск, найдешь Косматого и убьешь его. Ты понял, Селиван?
  Девушка сидела на лавке, схватившись за живот, и лицо у нее было бледное и каменное, а дурачок стоял перед ней навытяжку и внимательно слушал все то странное, что она ему говорила. Он не чувствовал необыкновенности и величия этой сцены, разыгравшейся в ночной тиши, поглотившей Пешки. И потому ответил просто:
  - Понял.
  Поверив, что брат действительно что-то сообразил в ее наставлениях, Иришка перешла к еще более удивительным действиям. Она велела подать ей бумагу и карандаш, которые Селивану не пришлось долго искать, поскольку Иришка, будучи своеобразной натурой, порой упражнялась в рисовании и необходимые для этого предметы всегда были у нее под рукой. Морщась от боли и одновременно сжав губы до побеления, ибо овладело ею вдохновение мастера-художника и побудило к невозможному, казалось бы, в такую минуту усердию, Иришка набросала отличный портрет Косматого, добившись немалого сходства прежде всего потому, что ей удалось вполне точно передать неповторимую улыбку своего убийцы. Так улыбаться - спрятанной, невидимой и вместе с тем явственно ощущаемой улыбкой - умел лишь Косматый, безобразно заросший человек.
  - Ты возьмешь этот рисунок с собой в дорогу, Селиван, - продолжала Иришка излагать свою последнюю волю, - и с его помощью ты легко найдешь Косматого. Ты будешь ходить по Бедовску и присматриваться к людям. Бедовск не так уж и велик. Можешь показывать рисунок прохожим, а они подскажут, что тебе делать дальше. Кто-нибудь, глядишь, и поможет тебе найти Косматого. Доверься людям, Селиван, Косматый-то зол, он - гад, он ударил меня ножом, но не все на него похожи, не все такие, как он. Добрых людей больше, чем злых. И если добрые люди скажут тебе: "Селиван, потерпи, мы сейчас соберемся в дорожку да вместе с тобой пойдем искать Косматого, мы обязательно его найдем и разделаемся с ним", - ты должен поверить им и во всем слушаться их. Ты понял, Селиван?
  - Понял, - ответил Селиван.
  И действительно, у него как будто и впрямь прибавилось немножко ума, а что тому причиной - удар ли, нанесенный ему Косматым, или происходившие с сестрой странности, требовавшие от него каких-то особых догадок, или, может быть, тот удивительный факт, что Иришка, уходя в заоблачные выси и теряя оттого бытовую сноровку, сумела тем или иным способом, несомненно таинственным и поразительным, поделиться с ним остатками теперь уже не нужной ей домашней, мирской рассудительности, - трудно сказать.
  Иришка удовлетворенно кивала на понятливость брата. Но затем, вспомнив, что Селиван никогда не покидал Пешки и о Бедовске слышит, скорее всего, в первый раз, дополнила свои заветы следующим:
  - Ты выйдешь на дорогу и по ней доберешься до станции. Там спросишь, как проехать в Бедовск, сядешь в поезд и приедешь в Бедовск. Ты понял?
  - Понял.
  - Возьми деньги в столе, они тебе пригодятся.
  Селиван подошел к столу, выдвинул ящик и взял все деньги, что там лежали.
  - Спрячь их в карман.
  Селиван спрятал. Он и дома не снимал тот простой серый костюм, который однажды купила ему Иришка. Костюм страшно поизносился, как-то расползся и обвис, и Селиван, с его большой головой и птичьей физиономией, выглядел в нем клоуном. Однако он высоко ценил этот костюм и ни за что не желал с ним расставаться, а сейчас и Иришка могла только порадоваться, что он уже вполне прилично одет и не выйдет на дорогу оборванцем. Селиван сунул деньги в карман пиджака.
  Иришка, решив, что сумела наконец отделаться от брата, со вздохом облегчения побрела к кровати. Если не видеть в тех странных указаниях, что она дала Селивану, признаков внезапного помешательства, остается предполагать, что она хотела именно отделаться от него, куда-нибудь отослать, чтобы он не путался под ногами в эту роковую минуту ее жизни, не досаждал, не отнимал у нее возможность отдыха, а в случае надобности, так и спокойной смерти, не обремененной вниманием посторонних.
  Вряд ли она думала, что Селиван в самом деле отправится на поиски Косматого. Этот Косматый был слишком загадочным человеком, чтобы она могла поверить в вероятие мести за его жестокий поступок; кто знает, он, может, и вовсе не человек. А Селиван... какой из него мститель?
  Она говорила брату о Косматом - найди, мол, этого парня и убей его, так она говорила, - лишь потому, что с ней стряслось нечто значительное и ужасное и надо было соответствовать этому великому происшествию. Ее жизнь и вполне уже вероятная смерть сами по себе обладали, конечно, громадной ценностью, но было еще что-то стороннее, именно что превосходящее все прочее своей грандиозностью, и она, не надеясь постичь, надеялась, по крайней мере, ухватиться за это таинственное вещество, слиться с ним и в этом обрести успокоение, а также некую чистоту и полное отсутствие боли. Селиван при таких масштабных предпосылках и свершениях, естественно, лишь мешал, и его следовало поскорее услать. Иришка любила жизнь, и сейчас, когда ей грозили гибель и небытие, она поняла, что речь идет прежде всего о ее собственной жизни и в этом смысле она пребывает, пожалуй, как бы средоточием всего земного, центром, пупом земли, а брата можно отпихнуть как существо, которому никогда не угнаться за ней и не достичь ее высот. Все, что ни делается с ней самой или вокруг нее, это ее жизнь, а умрет она - умрет и мир, допустивший ее чудовищно несправедливую кончину. Как же может быть ее смерть в таком случае простой смертью, простым угасанием с чем-то невысказанным на душе, с чем-то недоигранным хотя бы и перед столь невзыскательным зрителем, как Селиван?
  А еще то стороннее, что чудилось ей, обретая то ангельские черты, то пугающее сходство с Косматым, - как же разобраться, устроиться, справиться с этим ей, если она сама как есть громада, глыбина, крушение которой предполагает конец света? Селиван в подобной ситуации мог только песчинкой промелькнуть между некими огромными жерновами и был, по сути, настолько не нужен, что словно и впрямь утратил внезапно материальность. Может быть, эта его неожиданная невидимость, возможная на самом деле разве что в фантастическом романе или в воспаленном воображении какого-нибудь мечтателя, и побудила ее внедрять, опять же ради соответствия моменту, в его сознание абстрактные и в сущности нелепые проекты.
  Допустим, Селиван все-таки отправится в путь, даже решит, что нельзя терять ни минуты времени. Что ж, не беда, далеко он не уйдет. Достигнет, скажем, ближайшего обитаемого дома, где и известит добрых людей о случившемся. Так рассуждала Иришка, если она еще способна была рассуждать. Ее клонило в сон. Очень хорошо будет, если они проспят всю оставшуюся ночь, хорошенько отдохнут. Утром она пошлет Селивана к соседям, и те поспешат на выручку.
  А деньги? Зачем она велела Селивану взять деньги? Есть и этому разумное объяснение. Если она умрет, деньги пойдут на ее похороны. Они будут находиться у Селивана, а не вытащит их какой-нибудь азартный человек, случайно оказавшийся поблизости или даже непосредственно в избе, - у подобных людей бывают потаенные нехорошие мыслишки относительно наследства усопших.
  А рисунок? Ну, это уж совсем не нуждается в объяснениях. По рисунку люди - а они-то поумнее Селивана - найдут Косматого и расквитаются с ним за ее беду. Косматого казнят, и она, встретив его там, в заоблачных высях, спросит, зачем он ее убил.
  Так думала Иришка на грани между жизнью и смертью, стремясь в то же время к соединению с таинственным и всюду разлитым веществом. Такие смутные соображения вертелись в ее уме, подвергшемся мистическим, а отчасти и просто несуразным колебаниям. Между тем вещество, готовое принять ее, становилось все прозрачнее, утрачивая всякую телесность и раздвигая собственные границы до бесконечности, забираясь в абсолютную, ничьему разумению не доступную неизвестность. Что касается Селивана, жизнь - или смерть, это уж как посмотреть, - распорядилась им совершенно не так, как предполагала или могла предполагать когда-либо Иришка, хоть сейчас, в эту великую свою минуту, хоть в трудно и совсем не напрасно пройденном прошлом. Но сама Иришка об этом уже ничего не узнала. Едва легла она на кровать, отвернулась к стене, сложила руки у щеки и смежила веки, едва все это таким образом устроилось и приобрело более или менее картинный вид, как, увы, - случилось то, что предвидел Косматый: его жертва рассталась с жизнью. Личному уму человека непонятно, как он может угаснуть, отмереть заодно с каким-то дрянным телом, Бог весть зачем приданным ему и подверженным всякого рода напастям, а для высшего ума, никем, правда, не опознанного и не проясненного, все эти картины жизни и смерти, борений и угасаний остаются всего лишь безделушками.
  
   ***
  
  Селиван вышел на дорогу, покинув мертвую сестру. Он оставил ее там, где она умерла, на кровати, ничем не потревожив ее полный покой. Она дала ему задание, и он, чей умишко, как уже говорилось, получил неожиданную прибавку и теперь лучше ориентировался среди предъявляемых на его счет требований, знал, чем заниматься после ее смерти. В его кармане лежали деньги и рисунок, по которому он без особых затруднений отыщет Косматого.
  В каком направлении двигаться к станции, Селиван не ведал, и потому пошел наугад, не задумываясь или как бы думая, что станция везде. Деревня Пешки скоро осталась за его плечами, потерялась в темноте. Селиван шагал быстро и уверенно. По счастливой случайности он избрал верное направление.
  Он не горевал о сестре, толком не сознавая того, что произошло с ней. Он знал только, что Косматый причинил ей какое-то зло и за это Косматого необходимо убить. Косматый сделал с сестрой нечто такое, из-за чего она не позволила ему, Селивану, приветливо улыбаться ей и заставила его выслушать всякие мудреные слова. А это очень серьезно. Так что у Селивана через край била тревога за сестру. Он не хотел, чтобы с ней продолжалось то, из-за чего она сама не живет как обычно и ему, Селивану, запрещает жить привычной жизнью.
  Сестра умерла, как и обещала, и это будет продолжаться до тех пор, пока где-то в Бедовске существует Косматый. Но Селиван быстро покончит с этим прискорбным положением. Оно не устраивает его. Он хочет пойти с Иришкой в магазин, успешно торговать там и получать за это карамельки.
  Дорога была неровной, и Селиван часто спотыкался. Эта дорога смутно белела в темноте и вела, если глянуть глазами Селивана или схожего с ним субъекта, неизвестно куда. По бокам ее чернел лес, откуда до ставшего путешественником дурачка иной раз доносились странные и загадочные звуки; ничего подобного им не приходилось ему раньше слышать. Над головой расстилалось огромное черное небо, усеянное точечками звезд. Селиван не обнимал мыслью бесконечность мироздания, а тем более не приспособлен был упиваться очарованием ночи, ибо привык по ночам спать на печи, и на него повеяло унынием.
  Он вдруг ощутил, что нигде поблизости нет знакомого ему мира. Нет дома, где он прожил всю свою жизнь, нет магазина, нет хорошо известной ему деревни. Есть что-то темное и тесное, овладевающее им, сжимающее в коварных объятиях, совсем не похожих на ту ласку, какой иногда баловала его Иришка. Тут все было холодным, бездушным и, главное, ненастоящим, наводящим на неразрешимые сомнения, и этим сомнениям не виделось конца. Сколько он уже прошел, а станции нет и в помине. Где она? Где Бедовск? Где Косматый?
  Селиван был в недоумении. Впервые он почувствовал, что в его жизни что-то не так, как нужно. Не то чтобы действительно не так, - пока еще этого не скажешь, - но может получиться не так, если и дальше будет продолжаться то непонятное, среди чего он внезапно очутился.
  Но не могла же сестра отправить его на дорогу, в некий путь, лишь с тем, чтобы он почувствовал себя маленьким и потерявшимся. Она так не поступает с ним. Следовательно, он не все понял в ее словах или до сих пор не относится с должной серьезностью к ее заданию. Надо подтянуться. Почувствовать себя большим, сильным и уверенным. Именно таким и хочет видеть его сестра, когда дает ему разные задания. Всякий раз она выбирает для него дело, с которым никто, кроме него, Селивана, не справится. Люди наверняка дивятся той предприимчивости, с какой он работает, вершит дела, добивается отменных результатов. А между тем секрет его успеха прост: он предельно серьезен и собран, когда исполняет поручение сестры. Он твердо знает, что его долг - всегда и во всем слушаться ее.
  
   ***
  
  Выйдя к станции, Селиван замер в неведении перед железнодорожными путями. Он не воспринимал рельсы как нечто с пользой бегущее в разные стороны, уносящее человека в нужном ему или, скажем, высшим силам направлении. Эти металлические штуковины тускло блестели у его ног, а вокруг мигали разноцветные огоньки, - только и всего. Так он увидел.
  У приземистого здания вокзала сновали люди, и Селиван направился туда. Хотя улыбаться каждому встречному вошло у него в плоть и кровь, на сей раз даже легкая дрожь не пробежала по его губам. Он получил особо ответственное и трудное задание и обязан сохранять серьезность, пока не выполнит его, так что не до улыбок. Пусть все видят, как добросовестно исполняет он волю сестры.
  Усталого и разбитого вида человек стоял в неровном пятне света, падавшего из станционного окна. Вынырнув из темноты, Селиван приблизился к нему и обратился с такими словами:
  - Я Селиван... Бедовск... Косматый... Где?..
  Незнакомец удивленно посмотрел на неожиданного собеседника. Но у него был богатый жизненный опыт, и он очень скоро разгадал, кто перед ним. Этот опыт научил его гибкости, изумительной способности выживать, а иной раз и обогащаться за счет нежданно-негаданно приваливающей удачи. Напустив на себя самое что ни на есть любезное и заинтересованное в продолжении знакомства выражение, он взял рисунок, протянутый ему Селиваном, и углубился в его изучение. Приговаривал он:
  - О да... недурно... да тут истинным талантом пахнет!..
  Селиван молча ждал, когда этот человек спокойно и дельно, не болтая лишнего, выведет его на путь к Косматому.
  - Выходит дело, тебе надо в Бедовск, парень? - осведомился бродяга. - К Косматому? Это годится. Ты здорово придумал. По всему видать, что ты того... пострел!
  - Да, Бедовск, - подтвердил Селиван. - Косматый... Убил мою сестру... Где?..
  Слова об убийстве бывалый незнакомец тут же активно пропустил мимо ушей - в подобные дела влезать не желал, они его не касались. Он задумчиво произнес:
  - А раз тебе в Бедовск, так на поезд надо, парень. Мне тоже в Бедовск, вместе махнем. Только деньги-то у тебя есть? Бесплатно не проедешь, на этот счет здесь строго.
  Селиван сунул руку в карман и вытащил внушительную пачку. Бродяга посмотрел на нее с жадностью, во все глаза, с большим усилием преодолевая сомнения. Чтоб у этого обделенного разумом, не иначе как заблудившегося человечка да были деньги, да еще столько! Бродяге казалось, что он стал свидетелем чуда. Сомнения раздирали его сердце. Но наступил момент, когда нельзя было не признать, что для сомнений по-настоящему больше не остается места.
  - Чудны дела твои, Господи! - пробормотал невольный свидетель как молитву, ликуя и все еще не смея окончательно поверить в свое счастье. - Тебе ж билет нужен, парень. Давай-ка я сбегаю, а ты меня подожди, ну, проветрись тут... Только не уходи никуда. Я мигом!
  Селиван безропотно протянул ему пачку, не сознавая ни задуманного этим человеком обмана, ни того, что билет не может стоить всех тех денег, которые он отдавал. Незнакомец задрожал от счастья, от восхищения жизнью, столь удивительно и щедро вознаграждавшей его за долгие скитания и мытарства. Он взял деньги и мгновенно скрылся в темноте.
  Селиван положил возвращенный ему незнакомцем рисунок назад в карман пиджака и застыл в ожидании билета, поезда, Бедовска и Косматого. Билета он так и не дождался, а поезд в конце концов прибыл. Куда этот поезд доставит его - так Селиван вопрос не ставил, он знал, что должен занять место в этом большом и жутком чудовище, освещенном изнутри, и ему было достаточно этого знания.
  На станции, откуда дурачок из деревни Пешки отправлялся в свои необыкновенные странствия, поезд стоял всего несколько минут. Проводники мало интересовались этой предусмотренной расписанием остановкой и на жалкую кучку аборигенов и всякого случайного люда, таращившуюся с перрона на уютно светящиеся окна вагонов, смотрели как в пустоту. Селиван поднялся в вагон и пошел по коридору, равнодушно косясь на спящих на полках людей. Так он дошел до туалета. Смрад, стоявший в этом месте, привлек его внимание, он понял, что не прочь справить малую нужду. Но, подергав ручку, он убедился, что туалет заперт. Это было нечто совершенно обратное тому, к чему он привык дома, ибо там "очко" всегда было к его услугам.
  В этом вагоне проводницей служила девушка по имени Валя; это она заперла туалет, как и полагалось делать на остановках. Вообще-то ей положено было стоять у вагона и ждать вероятных пассажиров, однако она решила, что на этой захолустной станции ждать нечего, и побежала в соседний вагон поделиться кое-какими новостями с другой проводницей. Еще одна проводница, а эта как раз более или менее твердо держалась правил, издали заметила проникновение Селивана в поезд и доложила об этом Вале, когда та возвращалась на свое рабочее место.
  Валя, ругаясь на чем свет стоит, бросилась в погоню за потенциальным безбилетником. Она почему-то сразу заподозрила, что случай свел ее именно с таковым, а когда увидела Селивана, упрямо дергавшего ручку сортира, ее подозрения не только укрепились, но переросли в уверенность, что тут все обстоит даже еще хуже, чем она предположила вначале. Очень уж комическое зрелище являл собой Селиван, а известно, дело, зачинаясь смешно, нередко оборачивается бедой.
  Поезд тронулся. Вале было не до смеха, она рассчитывала поспать до следующей остановки, а теперь ей предстояло возиться с каким-то помешанным, ломившимся в сортир. Грозно нахмурившись, она ступила крупной ногой в тесное пространство, где Селиван сражался за свое право справить малую нужду, и намеренно громким суровым голосом выкрикнула:
  - Ваш билет, гражданин!
  Селиван, перестав дергать неуступчивую ручку и серьезно посмотрев в глаза девушке, ответил:
  - Я Селиван... Бедовск... Косматый... где?..
  Еще на шаг приблизилась Валя к нарушителю.
  - А билет? - воскликнула она. - Есть билет? Давай! - Решила: - Нету... Нет билета. Тогда я тебе дам. Уж дам так дам! У меня не забалуешь.
  - Деньги... Человек ушел... я ждал...
  Отшатнулась Валя: Селиван протягивал листок с рисунком. А ей вообразилось черти что. Привиделось... Подавляя смех, взяла она листок; глядела на него неосмысленно и бормотала себе под нос:
  - Шляются тут... Надо же, какие порождения... Кого только не встретишь!..
  Селиван, можно сказать, не без настоятельности предлагал проводнице изучить рисунок, по которому велся розыск Косматого. Она бегло взглянула на это произведение Иришки и вернула его Селивану. Следовало сообщить бригадиру о безбилетном пассажире, но поскольку до следующей станции никакому бригадиру все равно не распорядиться толком участью этого пассажира, Валя отвела его в свое купе, предотвращая вероятные бедствия, - их мог учинить в вагоне пойманный ею нарушитель.
  Она усадила Селивана на свою теплую и мягко застеленную койку, села рядом с ним и принялась строить догадки:
  - Значит, ты дал деньги человеку, который пообещал купить тебе билет, а он убежал? Так, Селиван?
  - Да.
  - А куда ты едешь?
  - Бедовск... Косматый...
  - Ты едешь к Косматому? Зачем?
  - Убил мою сестру... Она мне сказала... Бедовск... там Косматый... Косматого убить...
  У проводницы голова пошла кругом. Убийство... Косматый... Странно поплыли перед ее мысленным взором плоские, уродливо вычерченные пятна, в основном бледные и хрупкие на вид, вагон отделился от поезда, вышел из строя и закружился на месте, как бы вокруг собственной оси, медленно, но упорно взмывая вверх, все выше и выше. Косматого убить...
  - Какие страсти! - изумлялась проводница, слушая и не веря своим ушам. Вслушивалась не столько в рассказ Селивана, сколько в хор дико заверещавших голосов собственной души.
  Она вдруг ясно почувствовала Селивана своим пленником, и это чувство приятно, хорошо заплескалось в ее мгновенно смягчившемся сердце. Вот она сейчас встанет, закроет купе на ключ и пойдет с докладом к бригадиру. А Селиван останется внутри, он будет сидеть взаперти, покорный и беспомощный. Он не оказывает и никогда не окажет ей ни малейшего сопротивления.
  Вале чудилось, будто бригадир, с какой-то открытой платформы деловито наблюдая за отделением и взлетом валиного вагона, сплевывает налево и направо и, старый, упитанный, с развевающимися на ветру седыми космами, тоже в определенном смысле косматый, оглушительно командует: держать строй!.. не баловать мне!.. спального в голову!.. Селивана на вилы!.. Вальку рассчитать без выходного пособия!..
  Валя не боялась сумасшедших и даже не считала нужным отгонять их от себя, как прокаженных. Эти бедолаги - они люди как люди. В смысле любовных притязаний и чувственных предпочтений она сама была маленько не в себе, и ей, в сущности, безразлично было, кому отдаваться, красивому ли мужчине, полному идиоту или престарелому профессору бедовского университета. А что касается Селивана... о, Селиван!.. У него такая интересная история. И эта его сестра, которую убил Косматый и которая сказала, что Косматого надо убить. Дух захватывает! На мгновение Вале представилось, будто она не в опостылевшем поезде, а перекочевала на экран и стала героиней душераздирающего фильма. События принимают неожиданный оборот. Селивана поднимают на вилы... В соответствии с этим соображения Вали в отношении Селивана приобрели совсем иной, не прежний характер, и она как бы уже не узнавала в своем попутчике того убогого парня, который забавно помещался в спертом воздухе перед сортиром и бессмысленно дергал ручку.
  - А ты не снулый? - вскрикнула Валя озабоченно. - А то, бывает, попадаются... инертные...
  Селиван промолчал. Только пошевелился немного. Теплом повеяло от него на проводницу.
  Красотой Валя не отличалась, напротив, то, чем была ее внешность, вполне заслуживало называться уродством. Мужские запахи она вынюхивала преотлично, однако ее нос, нацелившийся при этом на самца, смахивал на гарпун и отпугивал даже самых неразборчивых. В результате Вале страшно не везло, и она мятежно тосковала. Ее посещали видения, в которых главным действующим лицом был насильник, насилующий ее мужчина, монстр или просто потрясающе твердая гроздь безмерной величины.
  Гроздей этих Валя перевидала, главным образом в снах, великое множество, и брали они ее то с гневом, неведомо из чего возникшим, то с нежностью, сопряженной с легкой жалостью к ней, сирой, то с силой и страстью, способной перетряхнуть устоявшуюся на данный момент картину естественного отбора и лишить мир присутствия не одной лишь безалаберной и на все готовой Вали, но и всего класса проводниц, обслуживающих поезда дальнего следования. Селиван отнюдь не походил на насильника, но мужской дух был ему вполне присущ, и это помогло проводнице забыть о его странностях. В конце концов их связывает лишь короткое время путешествия до Бедовска, их связывает только его безбилетность и ее право доносить или не доносить бригадиру. В Бедовске они расстанутся навсегда, и она отправится домой, в уютную свою норку, а он - на поиски Косматого, которого сестра поручила ему убить. Словно бы невзначай она положила руку на живот Селивана, а потом спустила ее пониже и ощупывающе напрягла пальцы.
  - Что тут у тебя, Селиван? Селиван хочет пи-пи? - Она вдруг вспомнила, как он стоял у запертого туалета, и в ее сердце проснулась жалость к этому беспомощному человеку с несомненно исполинской гроздью. Она ощутила почти материнскую потребность заботиться о нем.
  - Хочу, - ответил Селиван.
  Валя провела его в туалет, располагавшийся рядом с ее купе, и, встав на пороге, с наслаждением наблюдала, как он справляет нужду. Ее догадки подтверждались, размеры того, чем Селиван испускал мощную струю в унитаз и чем она в радостном предвкушении любовалась, превосходили лучшие ее ожидания.
  - Ты, Селиван, мучаешься, - заворковала проводница, когда они вернулись в купе. - У тебя украли деньги, ты едешь без билета, твою сестру убили, ты ищешь Косматого, которого один Бог знает...
  Селиван перебил:
  - Косматый... где?..
  - Косматый потом... я тебя отведу к нему, вот увидишь. Но сначала выслушай меня. Я тоже мучаюсь, Селиван, у меня свои несчастья, свои несбыточные мечты... Так давай же перепихнемся, Селиван! Чего еще желать?
  Селиван ничего не понял в словах девушки и решил, что необходимо еще раз заявить те серьезные и важные требования, с которыми он вышел в путь.
  - Я Селиван... - начал он. - Бедовск...
  - Ты Селиван, - прервала его возбужденная, охваченная нетерпением Валя, - и это хорошо, ты даже не представляешь себе, до чего это хорошо. Хорошо быть Селиваном. А чтобы стало еще лучше, и тебе и мне, ложись-ка в постельку, Селиван!
  И она опрокинула своего неожиданного партнера на койку, принялась стягивать с него одежду. Селиван не сопротивлялся. Зачем? Он ехал в поезде, и добрая девушка, к которой он обратился с расспросами, обещала отвести его к Косматому. Все идет по плану, начертанному сестрой.
  Валя погасила свет и легла рядом с Селиваном. Ей удалось довольно быстро привести его в возбужденное состояние. Чистый и невинный Селиван, непорочный дурачок, стал вдруг действовать как безмозглое и похотливое животное. Он и сам чувствовал, что с ним творится что-то необыкновенное. Может быть, уже выходит неладное, получается не так, как следует. Он был немного встревожен. А проводница насыщалась как изголодавшаяся собака. В упоении она спросила:
  - Я тебе нравлюсь, Селиван?
  У Селивана прорезался голос, сникший было в бурях страсти; в груди его теснилась неясная тревога, и он дал ей выход:
  - Косматый... где?..
  Валя вспомнила, что в ее объятиях лежит всего лишь жалкий дурачок, который без нее не сумел бы даже самостоятельно справить малую нужду. Она испустила в темноту возглас печали. Но иметь Селивана все же лучше, чем не иметь ничего.
  
   Глава вторая
  
  Бедовск был рядовым городом, небольшим - всюду там рукой подать - центром ничем не примечательной области. И когда б Иришку действительно одолевало стремление послать кого-нибудь в Бедовск на поиски Косматого, только, разумеется, не своего брата-чудака, она вполне могла бы рассчитывать, что эти поиски весьма скоро увенчаются успехом.
  Селиван же если и шел к успеху, то очень приблизительным и окольным путем. Тут не могло обойтись без необычайных, забавных или даже рискованных приключений. На то Селиван и был Селиваном, а Бедовск - Бедовском, городом, где преступность процветала и, если говорить начистоту, приняла угрожающий характер.
  Многие бедовчане уже плакали оттого, что преступники, почуяв необычайную свободу, некое право смешиваться с любыми гражданами, в том числе и крайне добропорядочными, и лихо вытеснять их или, в лучшем случае, преобразовывать на свой лад, и уверовав, что чем естественнее и грубее будут они совершать свои злодеяния, тем скорее достигнут существования красивого, блестящего, гармоничного, эти преступники грабили, убивали, взрывали, разрушали и жгли без зазрения совести, правду сказать - в открытую. Валя приняла этот печальный факт во внимание, когда поезд остановился у бедовского перрона и понурые, не ждущие ничего хорошего пассажиры, высыпав из вагонов, густой толпой повалили к маячившему в отдалении тусклому зданию вокзала, а по сути, навстречу гнусно, преступно ухмыляющейся судьбе. Добрая девушка живо представила себе, какой опасности подвергнется, едва ступив на улицы Бедовска, Селиван, человек, которому негде и приткнуться, голову приклонить и который беззащитен, как младенец в люльке.
  Сомнения закрались в чуткую душу проводницы; стала она колебаться и маяться. Отпустить Селивана на поиски Косматого, даже не покормив его на дорожку? И это после того, как он ночью подарил ей столько удовольствий... Не скверно ли она поступит, позволив лицу сделаться отчужденным и попрощавшись с Селиваном небрежным взмахом руки? Пожалуй, что даже слишком скверно.
  Она решила привести Селивана в свой дом, а там уже сообразить, как быть с ним дальше. Его неизменная серьезность немного пугала Валю. Кто знает, эта серьезность, может быть, свидетельствовала, что даже такому дурню, как Селиван, ее, проводницы Вали, прелести не приглянулись и если он думает о чем-то в своей большой и глупой голове, то никак не о них.
  Селиван ни о чем не думал, довольствуясь четкими указаниями сестры, из которых явствовало, что на него возложена обязанность в срочном порядке найти и ликвидировать Косматого. И он ждал, когда проводница исполнит свое обещание доставить его к этому человеку. Валя, видя это, понимала, что у нее нет иного средства удерживать Селивана при себе, кроме как постоянно питать его иллюзией, будто они именно к Косматому и направляются. Сменяя гнев на милость, раздражение на бесконечное добродушие, переходя от нервных окриков к голубиному воркованию, она лепетала в ухо своему новому дружку:
  - К Косматому рвешься?.. Так это тут, рядышком это... сейчас вот и откопаем твоего Косматого... Ты, солнышко, потерпи только, наберись терпеньица-то... Выдержки побольше, побольше, свет мой, побольше, соберись, и дисциплины немножко... Усилься, чтоб видно было, какой ты послушный, какой исполнительный и примерный. И все сложится наилучшим образом. Ведь ты любишь свою Вальку? Разве мыслишь жизнь без нее? Валька, вот тебе крест, страсть как любит Селивана, заботится о нем, души в нем не чает. Стало быть, Селивану сам Бог велел отвечать взаимностью и любить Вальку до самозабвения, до упаду, а там и Косматого черед наступит... Будет тебе Косматый, соколик!
  Она жила в прелестном деревянном домике, который по счастливой случайности уцелел в самом центре Бедовска, между каменными вычурными домами, построенными еще в те времена старины, когда весть о гражданской архитектуре как искусстве докатилась даже до глухой провинции и, всколыхнув некоторые особо чуткие умы, побудила к строительству не только утилитарному и хозяйственному, но и умышленному, с намеком на утонченность и декадентские изыски. А Бедовск в ту пору был городком совершенно захолустным. Теперь на коротких, мелковатых улочках этого отлично обустроенного центра днем сурового вида люди сновали из магазина в магазин и сиживали в шумных ресторанах, в маленьких уютных кафе, а по ночам раздавался разбойничий свист и дикий гогот.
  В домике Косматого не обнаружилось, однако Селиван не роптал, проявляя выдержку. Впрочем, он вообще был на редкость терпелив, вся его жизнь была соткана из терпения и выдержки, он, кстати сказать, и саму жизнь терпел в высшей степени показательно, поучительно, а оттого она представлялась ему, пообтершемуся, хорошей, до отказа наполненной доставляющими истинное удовольствие вещами и событиями. Кроме того, сестра, отправляя его в Бедовск, учила: если добрые люди, пообещав помощь в поисках, велят потерпеть немного, значит, должно терпеть и ждать. А Валя, она ведь пообещала. И в домик привела его не иначе как для того, чтобы он терпел и ждал.
  Так что Селиван не унывал. Валя накормила его досыта, а затем как-то сразу и, как говорится, скоропалительно возникла у нее меркантильная заминка в вопросе, как же отпустить парня без платы за угощение. А тот отрыгивал и пукал, обожравшийся. Скрутила проводницу неясность ситуации, пригнула к земле, придавила, однако не надолго, выпрямилась она, и довольно-таки, надо сказать, энергично. Расплачиваться Селиван мог лишь своей мужской силой, и Валя без обиняков, весьма выразительно и в открытых, словно бы даже оголенных выражениях потребовала у него удовлетворения. Но когда дело было сделано и Валя почувствовала некоторое пресыщение, в глубине ее женской совести всколыхнулась моральная ответственность за мужской желудок, имеющий обыкновение опустошаться и жадно просить пищи после усердного труда. Это показалось ей уже заколдованным кругом, а точнее говоря, скотством. Она с отвращением взглянула на Селивана, которого нужно было откармливать, как какого-нибудь быка-производителя.
  Неизвестно, как она поступила бы. Но пришла ее подруга Аня и, едва переступив порог, сообразила, что происходит в прелестном домике. Аня тоже работала проводницей, а ее отличие от Вали состояло в том, что она выглядела еще безнадежнее. У любого другого человека на месте Селивана опустились бы руки при виде этакого страшилища, как Аня, но Селиван не имел эстетического вкуса, тем более по части женщин. Для него все женское начиналось и завершалось в сестре.
  Ане везло еще меньше, чем Вале, до сих пор она и не ведала, что на свете бывает селиваново счастье, заключающееся в том, что подворачивается вдруг покладистый и прекрасно оснащенный в плотском отношении дурачок и - делай с ним все, что тебе заблагорассудится. Поэтому она не разделяла взгляда подруги на Селивана как на бросовый товар, не пренебрегла игрушкой, которую та собиралась уже с презрением, даже с некоторым высоким негодованием нравственного характера отшвырнуть от себя. Она предложила Вале поостыть, а сама достойно заняла ее место.
  Но вскоре она тоже достигла состояния, когда впору зевать во всю ширь рта или с явной привередливостью морщиться. Теперь она поняла женщин, прежде казавшихся ей чересчур капризными и прихотливыми. Не наглы они, не себялюбивы до беспамятства. У этих женщин, начинавших, как водится, со злоупотреблений на любовном фронте, со временем на смену безудержному плотскому азарту приходят культурные запросы, правда, не столь страстные и чаще всего не требующие незамедлительного удовлетворения. Они красивы, ухожены, развиты духовно. Чтобы как-то выразить свое новое настроение, они капризничают, если, конечно, имеют для этого удобную почву и готовых служить жертвами их прихотей партнеров, а в случае одиночного исполнения роли стервы нарочито куксятся, завидев где-либо мужскую особь. Они демонстративно томятся однообразными мужскими ласками, оголтело изображают, что их-де подташнивает при одном виде тянущихся к ним мужских волосатых лап. Их эгоизм, а они, разумеется, хоть чуточку, а эгоистичны, что уж греха таить, их эгоизм не вызывает досады, ибо построен у них на осознании себя как личности. Они резко индивидуальны. Каждая из них - свой обособленный мирок. Что называется, штучное изделие.
  А какого, между прочим, разнообразия можно было ожидать от слабоумного Селивана? Вот уж воистину не то... Не повезло! Не тот Селиван человек, чтобы играть с ним по-крупному. Не та почва и не та жертва, не побалуешь с ним вволю, только и есть, что умеряй аппетит, поглядев на его постную рожу. Чуть замешкался, чуть встряхнуло на ухабах, занесло на повороте - озарение и прозрение, приходишь в чувство, в разум, и все, сокращай амбиции, укорачивай пожелания.
  Аня почувствовала себя помещенной в тупость бытовой обстановки бездушной машиной, автоматом. А Валя - разве с ней происходит не то же самое? Обе они растеряли человеческие, а тем более женские, чувства и уподобились автоматам, способным лишь механически готовить пищу да подставлять передок. Все прочее ушло в песок, скрылось в тумане, смыто набежавшей волной неведомой, чуждой, неприятной жизни. А чуждой и неприятной вдруг показалась Ане жизнь элегантных дам, еще мгновение назад представлявшаяся ей недостижимым дивным идеалом. Ее душа вздрогнула от толчков засуетившегося и забившегося где-то глубоко ожесточения. В овладевшей всем ее существом слабости опустила Аня руки и головенку, ее плечи поникли, потекли куда-то вслед за ввалившимся животом, и уже завиднелась она обездвиженным кузнечиком, усохшей тушкой или, может быть, фигуркой кладбищенского ангела скорби. Вале не понравилась эта неожиданно начавшаяся и быстро распространяющаяся безжизненность. Валя и Аня поделились друг с другом своими мыслями, и выяснилось, что их выводы одинаково неутешительны и единообразно складываются в похожую на гербарий пессимистическую картину. Засушенные трупики насекомых, некогда прекрасных бабочек и жучков, ныне проколотые булавками, - вот что такое их выводы. А хотелось буйной красоты цветения, пестрых и пышных венков, смутно воображалось что-то весеннее, бурлящее. И они стали сплетать свои послушно истончающиеся, обретшие невероятную гибкость выводы в горькую, но возбуждающую потребность чего-то нового, из ряда вон выходящего. Вскидывая брови и беспокойно вертя тощими задами, они воспаленно терялись в догадках, что бы это такое могло быть. И поскольку Валя упорно не желала кормить Селивана, что, на ее взгляд, отвечало бы грубым плотским, а не высоким и прекрасным духовным запросам, головастой Ане пришло на ум провернуть что-нибудь совершенно противоположное процессу питания.
  Для начала они, похохатывая, отстегали ремнями продолжавшего лежать на кровати в терпеливом ожидании Косматого Селивана. Шутка, но серьезная, содержательная: мстили за мгновения приторной и унизительной покорности этому безмозглому человеку, за то, что, потеряв голову, вливали в его ухо горячечный любовный шепот. Сила их лишь отвердевала и укреплялась оттого, что они расходовали ее теперь не на пластование под безумцем, а на истязание, и похрюкивающий, неопределенно пошевеливающийся под ударами Селиван рисовался им распадающейся - слой за слоем - капустой. Сложив губы трубочкой, трубила Валя в воображаемый горн; трубила и Аня, в кулачок, приставленный к тонким губам. Пробуждало это творческую энергию, и они принялись вздергивать Селивана на дыбу. С этой целью девушки в затененном уголке веранды закрепили на потолочных балках веревки, которыми и опутали свою жертву. Тоже шутка, теперь еще, плюс к прежней серьезности, и азартная, можно сказать, вдохновенная. Пытали они Селивана для того, чтобы опытным путем проверить, действительно ли сумасшедшие не чувствуют боли. До них доходили известия, что не чувствуют. Такое мнение бытовало в городе Бедовске.
  Но силенок не хватало. Не поддавался Селиван, не взмывал в воздух, как того хотелось девушкам; потянут они за веревки, взметнутся руки Селивана вверх, ноги даже вот уже чуть-чуть оторвутся от земли - тут как тут земное притяжение. Опять стоит, упершись в пол ногами. Словно прилип. Негодованию девушек не было предела. Повисали на веревках, тянули как умоисступленные, бранились, поносили Селивана на чем свет стоит, а результат тот же. Селиван, если бы его не связывал обет терпимости, мог бы словом или хотя бы стоном опровергнуть упомянутое мнение доморощенных бедовских психиатров, потому как, говоря вообще, испытание все же не давалось ему безболезненно. Но он должен был терпеть, что бы добрые люди ни придумали с ним сделать. Наконец его молчание показалось экспериментирующим девушкам вершиной мужественной нечувствительности. Они были в восторге оттого, что случай отдал им в руки такого необыкновенного человека.
  В сумерках домой пришел дедушка Петр, весьма крепкий и подвижный для своего почтенного возраста. Завидев в сумрачном углу веранды подвешенного, кое-как вздернутого Селивана, расхохотался старик, изумленно крякнул и вскричал: вот так паук! вот какую паутину сплела многомудрая природа! От души развеселился дедушка Петр, сочтя деяние внучки и ее подруги вполне целесообразным, даже его, давно отставшего от всяких забав и потех, натруженного заводского человека, располагающим к праздничному настроению, к шумным и торопливым творческим исканиям.
  Самому Селивану мало нравилось происходящее с ним. Внутри у него сложилось что-то похожее на потребность в другой жизни и в другом пути к Косматому, и впервые он осознал необходимость сказать больше, чем говорил до сих пор. Так усилия, которые он прилагал, чтобы не закричать от боли, могли привести его к нормальной человеческой речи, но для этого, конечно, следовало бы сначала получить ясное думающее сознание. А вся ясность селиванова сознания была создана предсмертными уроками сестры. И по этим урокам выходило, что он должен принимать и терпеть от добрых людей всякое, лишь бы они в конце концов привели его к Косматому. Никак не выходило по этим урокам, что Валя и Аня будто бы злы, или, по крайней мере, недостаточно добры. Ведь они не устают повторять, что встреча с Косматым не за горами.
  В кухне дедушка Петр, празднуя творческие успехи внучки, выпил полстакана водки, но выпитое, ободрив его, в то же время придало его размышлениям оттенок печали. Взять, к примеру, его жизнь. С ранней юности он работает и работает не покладая рук, а как жил, так и продолжает жить в скудости. Другие же умеют устраиваться куда ловчее. Дедушка Петр нередко сознавал себя как бы ограниченным, даже тупым человеком, который то и дело слепо проходит мимо разнообразнейших и превосходных возможностей поразвлечься, отвести душу. А другие не упускают своего, не разевают варежку, они, глядишь, не успев и заскучать, уже подвесили, едва ли не распяли человека и гогочут, любуясь делом рук своих.
  Так, незаметно для самого себя, дедушка Петр в своих представлениях отделил внучку от собственной персоны и сделал ее "другой", словно бы чужим ему человеком. И то, что в момент возвращения домой показалось ему целесообразным, теперь предстало не в столь выгодном свете. Подвесить для развлечения человека - это, пожалуй, разумно и похвально, но все же дело это суетное, мимолетное и бесспорной пользы в нем мало. Размечтавшемуся под благотворным воздействием водки дедушке хотелось, чтобы внучка в своих выдумках поднялась на более высокую ступень развития.
  Собственно говоря, дедушке Петру хотелось что-нибудь украсть и хотелось давно. Воровал и прихватывал он всегда, но все как-то на скорую руку, по мелочи. Необходимо же украсть так, чтобы это превратилось в праздник, в подлинное ликование души. Чтобы, умирая, он имел полное право сказать, что жизнь прожита не зря.
  - Хватит дрыгаться и паясничать, хватит чувствовать себя мелкой сошкой, - заявил дедушка Петр, выходя в сени. - Или мы возносимся из грязи в князи, или дело наше проиграно и погибло навсегда! Вы готовы рискнуть, девчата? Я знаю тут один домишко, где скопилось много награбленного добра. Или мы не люди? Или нам не принадлежит то, что должно принадлежать народу? Не знаю, как вы, а я иду тот домишко брать!
  - Ты придешь, а тебя тут же и схватят, - возразила Валя.
  - Кто меня схватит?
  - Хозяева!
  Молодцеватый дедушка Петр пошире расставил ноги и скрестил руки на груди. Он рассмеялся над простодушием внучки.
  - Хозяева? Что за чушь! Хозяева в отъезде, как они меня схватят?
  - Да там, поди, замки такие, что не тебе их открывать и взламывать.
  - Я заводской человек! - крикнул дедушка. - Я умею делать всякую работу, и никакие трудности меня не остановят. А замки там, говорю тебе, самые простые, я знаю, я их и ставил. Люд этот хоть и разбогател, а так и остался деревенщиной. Воображают, что оно будет, мол, незаметнее для воров и грабителей, если они прикинутся убогими и малоимущими. А у меня глаз наметанный!
  - А я, Валька, сочувствую идеям твоего дедушки, - подала голос Аня. - Я поняла его чувства, и его мысли не оставили меня равнодушной. Все у него пламенное - и мысли, и идеи. А глаза вон как горят. Настоящий человек он, твой дедушка, человечище, вот какое мнение у меня сложилось.
  - Ах, вот как! - взвилась Валя. - Можно подумать, что я не сочувствую и не понимаю! Но ведь риск...
  - Кто не рискует, тот не сосет кровушки из ближнего и не живет вечно! - провозгласил дедушка Петр, и от восторга, который внушало ему собственное красноречие, а в известном смысле и пожирало его, лицо старца стиснулось в умилительную мышиную рожицу.
  Высказанный им довод окончательно сразил Валю, и она присоединилась к новоиспеченной воровской шайке. Тут ее взгляд упал на безмолвного слушателя их дискуссии, чьи ноги нагло упирались в пол.
  - А с ним что делать?
  Старший решил:
  - Возьмем с собой.
  - Да мы все из-за него сядем в лужу, - зароптала внучка. - Нужен расторопный человек, а это увалень и недотепа. Какая от него польза?
  - Он нам пригодится, к примеру сказать, используем наподобие вьючного животного. Мы взвалим на него добычу, а это - тюки с награбленным добром.
  Аня взирала на дедушку Петра с возрастающим уважением, отчасти уже и подобострастно. О, как пронзительно рассуждал этот недалекий с виду человек - и о выходе из бедственной нищеты, и о кровушке ближнего, и о пользе, которую принесет Селиван, - какой полет мысли! Она наблюдала в его лице не только его, дедушкино, но и общее грандиозное возрождение человеческого духа.
  Селивана освободили от пут и поставили перед ним задачу, которая должна была показаться ему легкой и незатейливой в сравнении с уже имевшейся у него. Но какой она показалась ему на самом деле, судить трудно. Селиван беспрекословно последовал за новыми вершителями его судьбы.
  Дедушка Петр привел честную компанию в сумрачные дебри деревянных домов, двухэтажных и совсем крошечных, завел старик своих притихших спутников в лабиринт, где словно сброшенным с неба мусором топорщились покосившиеся развалюхи и добротные большие особняки. Там отовсюду неслись вопли измученных людей, хриплые возгласы пьяных, страшные детские крики. Топотали в залитых ярким светом домах танцующие, а среди трущоб бесшумно скользили тени насильников и убийц. Нимало не смущенный этой трудной, злой и жалкой картиной, заводской человек горделиво шагал вперед, то и дело запрокидывая отягощенную смелыми замыслами голову и длинно вытягивая вдруг руку, чтобы указать путь. Он уже знал слабое место в заборе, где можно было без особого труда раздвинуть доски. В заборе образовалась внушительная брешь.
  Воришки миновали сад, в глубине которого величаво темнел дом, взошли на крыльцо и остановились перед дверью. Дедушка Петр развернул материю - ей предстояло превратиться в тюк с награбленным, - и в его руках угрожающе сверкнула сталь средних размеров ломика.
  - Ты, дедушка, спятил? - Валя содрогнулась при виде этого орудия. - Так расхрабрился, что будешь ломать дверь и греметь на всю округу?
  - Трусиха! Душа повалилась в пятки? Дрянь, а не внучка! Муравьиное дерьмецо! - Помолчав долю секунды, дедушка крикнул вдруг душераздирающе: - Я все поставил на карту! Мне теперь отступать некуда и бояться нечего! Ни шагу назад! Только вперед! Отчего бы и не греметь?
  С этими словами он, вставив ломик в щель, одним махом, одним мощным усилием трудового человека преодолел сопротивление замка. Они вошли в темное помещение. Наступали на что-то, пугались всякого хруста и шороха, чертыхались. Из-под ног с писком разбегались мыши. Дедушка Петр нащупал выключатель и повернул его, вспыхнул яркий свет. Старик, нисколько не заботясь о безопасности, громовым голосом продекларировал:
  - Грабь награбленное!
  Бродячий кот, прячась в кустах, угрюмо смотрел на окно, отслеживал хлопотливую тень заозоровавшего старца.
  
   ***
  
  Награбили столько, сколько под силу было унести. Взяли кое-что бросающееся в глаза из летней и зимней одежды, верхнего и нижнего белья, всевозможные предметы быта, разную утварь, столовое серебро и картинку в позолоченной раме, на которой был изображен Бедовск древних времен. Денег и изобилия драгоценностей, правда, не нашли, только некоторые случайные мелочи, позабытые хозяевами. Среди разнообразных острых чувств, заполонивших душу, у Ани сразу выделилась нежная привязанность к обнаруженной в шкафу пижамке, а Вале особенно приглянулся полосатый коврик, небрежно брошенный на пол у кровати. Девушки были довольны добычей, а дедушка Петр, разжившийся ко всему прочему превосходным табаком, чувствовал себя героем.
  Девушки, как слабосильные, получили свертки поменьше и полегче, тогда как дедушка Петр снова показал себя настоящим мужчиной, изготовившись принять солидную поклажу. Селивану же на плечи взвалили нечто огромное, накрывшее его как туча.
  Теперь этой успешной шайке предстояло донести награбленное до гнезда, откуда она вылетела, и там честно поделить трофеи. Час был поздний, но жизнь в городе, особенно в центре, через который им необходимо было пройти, еще не замерла. Время от времени попадались прохожие, втянувшие голову в плечи и судорожно озиравшиеся по сторонам; из подворотен выскакивали внезапно какие-то остроглазые старушки с лисьими личиками и, прыгнув не то далеко в сторону, не то вниз, исчезали в узких, жутко озаренных местах, возвращавших памяти старинные изображения пекла; из печных труб, высившихся на крышах, а то и прямо из телевизионных антенн высовывались грузные женоподобные тела, взлетали, мгновенно преображаясь в неясные, волнующие воображение поэтов и романтиков силуэты. Никто из встретившихся нашим искателям приключений не обратил на них пристального внимания, не подивился горячо, что старик, девушки и их чудаковатый спутник вышагивают согбенно и обременено, под непосильной тяжестью не иначе как подтибренного скарба. В стране бурно развивается стихийная торговля. Иногда для того, чтобы с прибылью торговать днем, требуется прибыльно воровать ночью. Так трактовали изобразившуюся перед ними сценку встречные.
  Дедушкина группа пересекла очаровательную при свете звезд, круглую площадь, ступила в беспокойные круги, образованные лившимися из окон ресторанов и магазинов лучами, и наконец неспешно побрела по улочке, довольно круто забиравшей вверх, к стенам скромного бедовского кремля. Оставалось свернуть, не доходя до зубчатых древних стен, в низенькие тоскливые переулки.
  Веяло тревогой и опасностями в окружающем, в атмосфере, над домами и улицами, и стало даже светлее и меньше похоже на ночь. Но наши путники и думать не желали, что с ними может приключиться какая-нибудь напасть, и потому, мечтая о тишине, покое и чистоте, бездумно считали, что если зло творится, то не в них, а вокруг, сгущается над головами посторонних и угрожает, не им, конечно же, извне, из ужасающего внешнего мира. Мир этот выброшен во тьму внешнюю, а они, уцепившись за осколок золотого века, благополучно плавают в каком-то роскошном аквариуме, издали равнодушно наблюдая за лютующей бурей.
  Однако Валю пробрало.
  - Дедушка, мне страшно, - прошептала она, задрожав всем телом.
  Аня была храбрее подруги; и другое заботило ее. Она еще не оставила детских, с младенчества у нее вошедших в обыкновение попыток разобраться, возможно ли, чтобы ее взгляд проникал сквозь стены домов и различал то злое и страшное, что творится там, внутри. Ей казалось, что проникает, однако она не могла поверить, что это действительно так, а вместе с тем не могла и сообразить, где же правда. Это было жутко, но не настолько, чтобы она бросила поклажу, как собиралась сделать Валя.
  - Потерпи, Валя, - сказала она, стараясь придать своему голосу должную твердость, но и не лишить его совсем теплоты, в которой столь нуждалась нынче подруга, - и груз не бросай, не вздумай. Теперь все это принадлежит нам, это наше добро... Влачи...
  - К месту назначения, - солидно прибавил дедушка Петр; всего лишь подсказал симпатичной ему Ане окончание фразы, а между тем вдруг опешил. Он остановился и вытянул шею, прислушиваясь к отдаленному воплю. Ему казалось теперь, что где-то тоскующий голос кричит о былом и невозможности возвращения к нему. Куда же они бредут?
  - Мы тебя предупредили, - подытожила Аня. - Бросишь груз - пеняй на себя.
  - Да, внученька, потерпи, - пролепетал дедушка Петр каким-то далеким и смертельно усталым, как бы замогильным, голосом.
  Один только Селиван не испытывал страха, не замечал ничего странного и подозрительного в окружающем, не видел дальше своего носа.
  Влажный туман заполз в глаза напуганной внучки, стер зрение, и она потеряла из виду своего неожиданно впавшего в беспомощное младенчество дедушку. Тот бессмысленно вертел головой, не зная, куда податься. У Ани затряслись коленки, из ослабевших рук чуть было не выпал груз. Едва площадь, рестораны и магазины остались за плечами, как оттуда, из этого неусыпного, немеркнущего мирка, донесся безумный шум. Человеческие голоса с ошеломляющей быстротой перешли в крик и визг, но где уж понять причину волнения, - ее поняли разве что люди, не столь напуганные, как дедушка и его внучка с подругой. Эти же были теперь напуганы раз и навсегда, они, еще мгновение назад воображавшие, будто выбились из грязи и поднялись высоко, уже пищали на все лады, обрываясь и падая в дикую пропасть, в нечистоты, из которых им никогда не выкарабкаться.
  Обернувшись, увидели они тени, лихорадочно метавшиеся у стен, окон и дверей одного из кафе. Взмахи рук, за которыми следовали оглушительные удары, топот ног, скатывание тел с освещенного тротуара куда-то в непроглядную тьму свидетельствовали: происходит то, что и должно происходить в данное время и в данном месте. Ничего удивительного, из ряда вон выходящего. Швейцар и порядком подуставший за день администратор заведения, оба упитанные, вспотевшие, безвластные, мелко суетились, стараясь унять необузданность драчунов, вскрикивали, слабо вторили бледным от страха дамочкам, толпившимся в стороне и звавшим добрых людей на помощь. У них под ногами сновали коты, вытягивали носы, жадно и осторожно принюхиваясь, тощие собаки.
  - Все в допустимых пределах, - определила видавшая виды Аня.
  Однако дедушка Петр и его оробевшая внучка начисто утратили способность смотреть на подобные вещи глазами рассудительных обывателей. Их охватил трепет, происхождения которого они не понимали.
  - Это нам ни к чему, такая бывальщина... - пробормотал старик, - ускорим шаг, девчата.
  Те последовали его благоразумному совету. Они быстро зашагали в гору, сгибаясь под тяжестью пакетов, узлов, тюков. Но крики за спиной не ослабевали, не отставали, а усиливались и переходили в чудовищный лай и рык. Толпа дравшихся людей вдруг тоже стремительно покатилась в гору, призрачно и суетно желтея безобразными, искаженными яростью и злобой лицами.
  Откуда-то сверху стаей зловещих птиц низринулся милицейский наряд. Люди в форме, выпятив грудь и горделиво запрокинув голову или, напротив, подавшись всем телом резко вперед и выставив грозно кулаки, побежали строго к намеченной цели, которая могла заключаться единственно в восстановлении порядка, только в этом и больше ни в чем. Но одуревшим от страха воришкам они показались налетевшей вдруг Бог весть откуда сворой шакалов или волков, бросившейся рыскать по всем углам, алчной, прожорливой, кровожадной. Дедушкиной команде все живое вокруг представилось в эту минуту сонмищем беснующихся чертей, себя же девушки, а вслед за ними и дедушка Петр увидели, перестав сознавать свою цельность и возможность дальнейшей монолитности, жалкими комочками на адской раскаленной сковороде. Не удивительно, что в глазах этих измолоченных, как-то чересчур уж быстро затоптанных уличными страхованиями людей самый обычный милиционер приобретал черты богатыря, явившегося из героических сказаний. А в сердце поселился ужас, и этот милиционер-богатырь на их глазах превращался в сказочное чудовище, изрыгал уже пламя, как дракон, по-волчьи скалился и подумывал лишь о том, как наброситься на них и отнять добычу. Снизу напирала, ни на миг не останавливая хаотического продвижения в гору, толпа впавших в неистовство людей, сверху наращивали давление сказочные персонажи, рисовавшие, среди всего прочего, свою отдельную картину борьбы добра и зла, - съежившиеся экспроприаторы почувствовали себя зажатыми меж двух огней.
  Спасайся, кто может! Это выкрикнул дедушка Петр. Говоря вообще, он намеревался выкрикнуть, однако крик застрял в горле, перемололся там, словно в мясорубке, и наружу вышел немощным, бесполезным шелестом. Сам дедушка уже спасался. Он нырнул в переулок, о существовании которого, возможно, и не подозревал раньше. Легкость движения - откуда взялась только? - без видимых усилий со стороны дедушки понесла его вдаль, как если бы он ступил на ленту невидимого эскалатора и безвольно отдался в его власть. Девушкам почудилось даже, что их предводителя уносит волшебный ковер-самолет. Ахая, гугукая, как младенцы-ангелочки, они бросились вдогонку за творящим чудеса скорости дедушкой, и потерявшая от ужаса разум Валя выронила свою долю награбленного.
  Селиван, окутанный тюком, как ватой, не видящий и не слышащий, продолжал следовать прежним курсом. Он очутился перед угловым зданием, где на первом этаже помещался милицейский участок. Два стоявших у входа в участок милиционера вытаращили на Селивана глаза.
  - Ты откуда такой хмырь? - спросил один из них.
  - И куда? - добавил второй, формируя уже почти полноценный допрос.
  Селиван объяснил:
  - Я Селиван... Бедовск... Косматый... где?..
  Обнаруженная Селиваном готовность держать ответ, удивительная для потенциального преступника, загнала милиционеров в тупик. Они осознали, что запас вопросов исчерпан, и это уже само по себе было для милицейского ума непосильной загадкой. Тогда их внимание привлек тюк, громоздившийся на плечах Селивана. Они стащили его на тротуар, развязали, и почти тотчас между домами заметались их встревожено-радостные крики:
  - Да тут ворованное все, награбленное!
  - Этот парень не промах!
  - Попался!
  - Я сразу почуял неладное!..
  - Сейчас мы его!
  И они накинулись на Селивана, как безумные, с неописуемым упоением; образовался живой ком, стремительно сжавшийся в плотное ядро, заискрившее, и побежали по его гладкой поверхности разноцветные вспышки. Молнии то и дело страшно вырывались из его непроницаемой глубины, и по ним можно было судить о силе милицейского рвения, бешеного и неумолимого, в сущности довольно странного, если принять во внимание, что Селиван не оказывал ни малейшего сопротивления. Поваленному на мостовую дурачку заломили руки за спину, и только он задумал повторить свое обращение к добрым людям, запрограммированное в его мутном сознании Иришкой, его стали дергать за волосы и бить лбом о землю. Один из милиционеров, ухая, методично ударял Селивана ребром ладони в шею.
  На крыльцо участка с барственной важностью вышел большой чин. Благообразный, бывалый и заслуженный, - седина подчеркнуто серебрилась на его висках, - он сознавал себя лучшим милиционером города, властителем дум бедовцев в той их части, какой они соприкасались с великим милицейским делом. Вместе с ним появился, неторопливо, с достоинством вышагивая, Ипполит Сергеевич, ясновидящий. Этот умелец дружил с милицейским начальником, как и вообще с милицией, которой оказывал значительные услуги в поимке преступников. Он видел то, что простые смертные, даже самые матерые, мнили отлично припрятанным и утаенным ими.
  - Что тут творится? - с ноткой грубости в голосе осведомился начальник, недовольный поднятым прямо у порога его владений шумом.
  Блюстители порядка, перестав терзать распластанного Селивана, доложили об успешном разоблачении грабителя. Начальник распорядился:
  - В камеру его!
  Но Ипполит Сергеевич своим зорким глазом уже рассмотрел, что за человек попал в уголовно-процессуальные сети. И Селиван вдруг ужасно заинтересовал его.
  - Андрей Иванович, - обратился он к начальнику вкрадчивым голосом друга, всегда готового оказать неоценимые услуги, - отдайте этого малого мне.
  Андрей Иванович, внезапно сдувшись, как если бы все его величие каким-то не зависящим от него образом неожиданно померкло и обмякло, стал ребячливо уклоняться, юлить:
  - Не могу... того... поймите правильно!.. - Чесал затылок, сбив фуражку на лоб, на лицо и дыша в нее, как загнанный; глухо говорил в фуражку: - Не желаю отпускать, принципиально не желаю, а я завсегда... того... если на принцип, так я завсегда готов... и вообще, в общем и целом желательно допросить... поймите, Ипполит Сергеевич, ну никак не желательно взять да отпустить...
  Ипполит Сергеевич хохотал, распотешенный смятением друга.
  - Отдайте, - приговаривал он. - Ну что вам стоит? Почему бы нет? А? Для вас это пустяки, так и отбросьте всякие сомнения.
  - Ну не хочу я... - пробормотал Андрей Иванович и, потупившись, смущенно и забито уперся взглядом в землю. Стащил он фуражку с лысой головы и на согнутой руке скорбно держал ее у груди.
  - Вы же видите, - произнес чародей веско и солидно, - этот малый совсем не тот, за кого пытаются выдать его ваши подчиненные. Он, скорее, мой клиент, чем ваш.
  - Вы думаете? - спросил напрочь озадаченный Андрей Иванович.
  - Да.
  - Ну так я огорошен. Вы меня очень огорошили, Ипполит Сергеевич, вы меня сбиваете с толку и грабите, отнимаете у меня законную добычу...
  Андрею Ивановичу хотелось посадить Селивана в камеру и тем самым прибавить к своей заслуженности еще одно очко, но он только что выпил с Ипполитом Сергеевичем доброго вина и хорошо с ним побеседовал, а следовательно, не мог, в сущности, совершенно не мог ответить отказом на его просьбу. Упирался и возражал он лишь по глупости, неожиданно проснувшейся в его разностороннем уме.
  - Я абсолютно уверен в разумности и правомочности своей просьбы, - ответил Ипполит Сергеевич. - Вы посмотрите на него. На этот абрис... на этот тоже... и вот сюда гляньте... Вообще этот рисунок в его целом, за исключением некоторых компонентов... А если сосредоточить внимание на его ладонях, наверняка замысловато испещренных? Не нужно быть хиромантом, чтобы понять, сколь много всего откроется нам при этом. А вы - в камеру... Вы бы еще сказали: умертвить. Но мы с вами, мы же не анатомы, Андрей Иванович, не какие-нибудь некрофилы. Давайте не будем покидать научную платформу и удаляться в некие дебри, ударяться в милицейскую метафизику. Она вся насквозь пропитана человеческим, но этого человеческого в ней много, слишком много. А если вы внимательно присмотритесь к задержанному вашими парнями господину, вы увидите много всего любопытного, полезного и нужного в качестве пищи для развитого философией и поэзий ума. В нем, сиром по виду, обездоленном и туповатом, вы увидите ничуть не меньше, чем вижу я.
  Милиционер был польщен попыткой ясновидящего привлечь его к затейливым магическим исследованиям. Но слишком уж внимательно присматриваться он не умел.
  - А тюк с награбленным?
  Не сломил волю кудесника и этот довод. Он с таинственной усмешкой произнес:
  - Этот тюк говорит мне гораздо меньше, чем душа его владельца, которую я вижу насквозь.
  Задумался начальник над словами своего высоко парящего друга. Не под силу ему было их уяснить. Тогда он счел излишним вникать в подробности, из которых Ипполиту Сергеевичу проще простого было соткать целую притчу о темной и никчемной душе Селивана. В этот момент снизу прибежал разгоряченный охотник за черепами, из тех, что посланы были усмирять буянивший на площади люд.
  - Зарезали там одного... - отрапортовал он, поправляя на себе амуницию.
  - Взяли кого-нибудь?
  - Все разбежались...
  - Кого зарезали? - крикнул начальник, и философское настроение, приятно навеянное на него Ипполитом Сергеевичем, растаяло без следа.
  - Сивку...
  - Племянника Корецкого?
  - Его самого, да, племянника президента фирмы "Теза", - бормотал подчиненный.
  Андрей Иванович схватился за сердце.
  - Этого нам только не хватало!
  - А я предвидел, ох как предвидел, и всю, знаете ли, подноготную тоже, этак, примерно сказать, подоплеку всего дела... - вмешался мистический Ипполит Сергеевич.
  - Предвидели? Вы? Почему же молчали?
  - Не в моих правилах говорить о событиях прежде, чем они состоятся, - загадочно ответил волшебник. - Объяснюсь. Могу сказать, а могу и нет. О некоторых же, занимающих особое место в ряду важных событий, определенно предпочитаю помалкивать. А данное происшествие как раз из такого ряда. Аккуратно легло, тютелька в тютельку... Об одном вправе поведать вам без околичностей, Андрей Иванович, мой дорогой друг. Фирма "Теза" и фирма "Антитеза" пребывают в страшной вражде. Обратите на это внимание.
  - Зарезали... - стонал начальник, - племянника Корецкого... Безутешная родня, растущее в сердцах чувство гнева, жажда мести... Но если в самом деле зарезали, если это так и никак не иначе, то почему же именно Сивку? И кто это сделал? Ипполит Сергеевич, миленький, - заерзал он, униженно завозился перед надменным мистиком, - не будьте так таинственны, скажите, если вам что-то известно...
  - О том, кто зарезал Сивку, я ничего не знаю, - возразил Ипполит Сергеевич с достоинством. - Но Селиван, который...
  - Селиван? Кто таков?
  - Да вот этот, - указал Ипполит Сергеевич на дурачка.
  - Вы знаете его имя?
  - Как не знать... Говорю вам, этот бедный недоумок, который все еще стоит перед вами и ждет решения своей участи, кое-что видел. В этом я уверен так же, как в том, что вижу вас всех. Вижу вас, стражей порядка, охваченных ужасом перед тайной совершившегося преступления. Вот вы стоите, не ведая покоя, - вы, люди, вообще не знающие покоя, ни днем, ни ночью, - и ждете, что я, чудесным образом разгадав тайну, выложу вам разгадку на блюдечке. И я разгадаю. Но отдайте мне Селивана, того самого, который поднялся сюда с площади и многое там видел.
  - Да забирайте вы вашего Селивана! - воскликнул Андрей Иванович с досадой. - Я думал, вы сразу... так и выложите... А вы вон куда... А Селиван этот... на кой черт он нам сдался!
  Он притопнул ногой, руку взметнул в небрежно устраняющем жесте. Он всегда принципиально сердился на Ипполита Сергеевича, когда тот, прикасаясь к уголовным головоломкам, напускал на себя чрезмерную таинственность и запутывал дело, вместо того чтобы ясно изложить его суть и вывести на чистую воду злоумышленников. Андрею Ивановичу воображалось, что в такие минуты маг говорит загадками, которых и сам не понимает, и потому он торопился отделаться от этого словоохотливого и непомерно отвлеченного субъекта. Иначе сказать, он любил лишь результаты, добываемые ясновидящим из его удачливых проникновений в тайную суть вещей и человеческих поступков, ибо эти результаты позволяли ему, Андрею Ивановичу, бессменно слыть непревзойденным мастером сыска.
  
   ***
  
  Тюк оставили в участке для выяснения природы его происхождения, а Селиван достался Ипполиту Сергеевичу. В наспех и несколько сумбурно заведенном уголовном деле с особым нажимом подчеркивалось выдающееся и для любого милицейского ума очевидное значение двух пунктов. Первый: некто Селиван, отпущенный под надзор искусного ловца преступных душ Ипполита Сергеевича, не чужд, по предварительным догадкам, горестно-кошмарного состояния творцов и деятелей "Тезы", потерявших убитым почтенного Сивку. Второй: обнаружен и отнят у означенного Селивана тюк. Интересно... Но думы, думы, овладевают думы головой, закрадываются в разум... на какие думы наводит этот факт - факт обнаружения изъятой улики вещественного характера? а равным образом изъятия обнаруженного? Не подлежит сомнению, что тюк вероятен как предположительное доказательство причастности подозреваемого - а не исключено, что эта роль достанется все тому же Селивану, - к темным, в данном случае, делишкам "Антитезы", фирмы, известной в городе своей неуемной благотворительностью и прочей полезной, особенно на фоне бездействия остальных, деятельностью.
  Подолью-ка масла в огонь, решил Андрей Иванович. Приписал каракулями:
  "Будьте любезны, получите труп, фактически тело усопшего! И чье же оно, скажите на милость? Сивки! Кричать заодно с массами: караул?! Что делать? Без паники, товарищи. Наше дело - сыскать и обезвредить виновных. Попробуем вникнуть в овладевающие при этом чувства... Я, ребята, так скажу. Мне в эмоциональной сфере совершенно ясна и понятна принадлежность скорбящих родственников и друзей Сивки к общей группе охваченных негодованием и праведным возмущением людей, к которой и мы, облаченные в мундиры и облеченные известной долей власти, присоединяемся с должной дисциплиной и трудолюбием, выходя из указанного - совсем, кстати замечу, не случайно - бездействия. Ужо мы разберемся с отграниченными следствием и на первом этапе оперативных разработок выведенными в отдельную графу темными делишками, нечего ждать, что мы-де провороним что-нибудь. У нас без осечек, мы попусту клювом не щелкаем, а всегда начеку и возникающим сомнительным элементам без промедления даем по шапке. Мы толково и внятно проясним на хрен, кто чинит правонарушения и что это вообще за хреновина такая, чтоб в нашем городе, то есть фактически под носом у нас, творились безобразия, по справедливости названные темными, и совершались ничего не дающие ни уму, ни сердцу дела. Убить человека! Где это видано?! А Сивку?.. Это, господа хорошие, уже ни в какие ворота, это, скажу я вам, наглость, преступное вольдумство и цельнокройный позор, это небывалое на моей памяти пятно срама, за которое ответите по всей строгости закона! Каждый сукин сын ответит по отдельности, извиваясь и плача в нашей железной хватке, и всем скопом тоже, если будет в том надобность. Раз такое дело, никто пощады не жди..."
  К утру приписка таинственным образом исчезла, чему протрезвевший Андрей Иванович уединенно порадовался.
  Причины, по которым ясновидящий отнял дурачка у блюстителей порядка, были загадочны, как и все в этом человеке. Сначала ему показалось: чертовски любопытно заниматься побитым, обиженным милиционерами и как бы в высшей степени серьезным Селиваном. Когда пришла весть об убийстве Сивки, он решил, что Селиван и впрямь кое-что видел. И наконец у него возникла какая-то смутная мечта сделать отрешенного, нездешнего Селивана источником своего творческого вдохновения.
  Ипполит Сергеевич был крупным, ярким мужчиной, как говорится, в расцвете лет, сил и талантов. Вкус к сверхъестественному, а заодно и сверхъестественные дарования пробудились у него в последние годы, когда в моду вошли разные превышающие нормальность явления. Он стал показывать на экранах телевизоров свою внушительную, незабываемую наружность, заговаривая воду и распоряжаясь насчет непроизвольного мочеиспускания, которым, судя по его энергичному вмешательству в эту проблему, страдало баснословное количество бедовцев. Но подобные упражнения скоро наскучили ему.
  Пришло на ум неугомонному фантазеру ловить преступников. Это занятие тем более привлекало его, что он и в себе угадывал дурные наклонности, некое воспаленное желание взять на душу тяжкий грех. Ловить же всякого рода правонарушителей не составляло большого труда, поскольку они попадались на каждом шагу. У Андрея Ивановича уже давно скаталось в традицию брать не всех подряд, а лишь тех, на кого падет его более или менее случайный выбор. А когда появился Ипполит Сергеевич с его изумительными догадками и прозрениями, блестящий служака снял с себя и эту обременительную обязанность тыкать указующим перстом в мрачные уголовные массы. Он вполне доверился проницательности бывшего борца с ненормированным мочеиспусканием. Уверовал в его неизъяснимый дар.
  Ипполит Сергеевич был не на шутку пьян, когда пообещал с помощью Селивана найти убийцу Сивки. Он превосходно попировал у Андрея Ивановича. Он мог выпить бочку вина и ничем не обнаружить высокого градуса опьянения, но при этом мысли его путались, уже и после первого стакана утрачивали привычную ясность. Они показались бы странными и даже глупыми бедовцам, когда б те были способны хоть что-то прочитать в них.
  Ясновидящий придумал погрузить в гипнотический сон попавшего в его цепкие руки Селивана, вызвать в памяти дурачка картины происходившего в роковой вечер на площади. Эти упражнения начались в его большом доме, обособленно и красиво расположенном на окраине Бедовска. На сеансе присутствовал ученик мастера, Валентин.
  То включали свет, то выключали, даже направляли в глаза Селивану яркий луч, испускаемый настольной лампой. Но все эти воздействия ни к чему не привели, поскольку Селиван не имел необходимой для успешного завершения опыта памяти. Он уже давно забыл о площади и только ждал минуты, когда ему разрешат растолковать его нужду в Косматом. Косматого нужно отыскать и убить.
  Ипполит Сергеевич был разочарован. Он понял, что дал маху с этим Селиваном, взяв его у охотников за черепами (а именно так называл он подчиненных Андрея Ивановича), - не найти, не поймать с помощью убогого дуралея убийц Сивки. Как же теперь избавиться от него? Если прогнать, то из-за тюка, оставленного в милиции, возникнут, пожалуй, недоразумения, вопросы, для чего он отпустил грабителя, что тот ему сообщил и дальше в подобном роде. Если вернуть его в участок, то Андрей Иванович первый выразит недоумение, как это он, великий Ипполит Сергеевич, пообещавший вытряхнуть из парнишки нужные сведения, ничего не добился. Также и перед учеником мастеру было неудобно показать свое бессилие. Раздражившись и на минуту позабыв, что перед ним просто сумасшедший, который сам не понимает своего существования, Ипполит Сергеевич требовательно загремел:
  - Скажи мне ясно и членораздельно, кто ты такой!
  И Селиван ответил:
  - Я Селиван... Косматый... где?..
  - Ты Косматый?
  - Я Селиван...
  - Косматый - твой друг?
  - Убил сестру...
  Ипполит Сергеевич насторожился. Удача? Или след, который приведет его к еще большей путанице?
  - Свою или твою? Чью сестру убил Косматый?
  - Моя сестра...
  - Значит, твою. И ты его ищешь?
  - Да...
  - Хочешь отомстить?
  - Убью...
  - Убьешь? - восторженно вскрикнул Ипполит Сергеевич. - Молодец! Ай да молодчина! Ты на верном пути. - Ясновидящий потер руки. Снисходительно усмехаясь, он повернул свое румяное лицо к Валентину и торжественно проговорил: - Учись, юноша, как проникать в потемки человеческой души. Учись, пока я жив. И ты многого достигнешь. Я говорил тебе, что ты подаешь надежды? Немалые надежды, юноша.
  Юноша, которому шел не иначе как четвертый десяток, ничего не ответил.
  - Косматый... где?.. - снова спросил Селиван.
  - Косматый? - с показным благодушием откликнулся маг. - Косматого я тебе найду. Это не проблема. Считай, что Косматый в твоих руках. Но ты должен рассказать мне обо всем, что видел на площади. И ты обязательно расскажешь. Не сегодня, так завтра. Сегодня? Или завтра, Селиван?
  Селиван, погрузившись в намеченное новым другом ожидание Косматого, обошел вниманием те временные рамки, в которые пытался загнать его ясновидящий. Ему ничего не говорили эти попытки. На радостях он даже позабыл показать Ипполиту Сергеевичу рисунок, но вскоре уличил себя в этом упущении и все же показал. Ипполит Сергеевич бросил на рисунок равнодушный взгляд. Не скажет про площадь, думал он, сдам его как покушающегося на жизнь Косматого.
  - Хорошо, - кивнул он, - все понятно. Этот Косматый никуда от нас не уйдет. А сейчас - спать. Я устал. Юноша, ты подлец. Ты неотесанный, малообразованный придурок, ты мужлан и отвратительный проходимец. Но - голову даю на отсечение! - ты у меня будешь вышколен, и я превращу тебя в благовоспитанного, целеустремленного проводника моих идей. Так вот, проводи нашего гостя Селивана в свою комнату, вы будете спать вместе. Ты отвечаешь мне за него головой, олух.
  Валентин молча повиновался, не подав виду, что его душа кипит и негодует. Все его существо протестовало против неожиданного появления в доме Селивана. Он без причины, но мощно и неистощимо презирал больных и убогих, увечных, всякого рода ущербных и обиженных Богом, а к тому же преследовал цели, достижению которых присутствие Селивана в доме при том или ином стечении обстоятельств могло помешать.
  Нужно сказать, этот Валентин производил впечатление очень мрачного, сурового и беспощадного - к себе и прочим - молодого человека, предположительно даже в высшем смысле одухотворенного, однако в действительности был невероятным тугодумом. Мысли столь медленно и тяжело переворачивались в его голове, что ему и не оставалось ничего иного, как дуться на весь белый свет из-за этого прозябания, оттого, что все перепробованные им способы умственного обитания среди вещей и себе подобных приводили только к новым тяготам и недоразумениям. Он постоянно вынужден был искать, кому бы подчиниться и в ком бы найти помощника работе его ума, ибо в одиночку справиться практически не умел. Дело в том, что он обладал настоящим сокровищем из разного рода великолепных задумок и идей. Но эти идеи пребывали в зачаточном состоянии, и Валентин не умел додумать и домыслить их без посторонней помощи.
  Его ученичество у ясновидящего представляло собой такую же неопределенность и бессмыслицу, как и вовлечение Селивана в следствие по делу об убийстве Сивки. Он ничему не учился у Ипполита Сергеевича, поскольку и нечему было учиться. Но Ипполит Сергеевич искренне верил, что Валентин делает успехи. Ипполит Сергеевич трудился не ради денег или славы, а ради истины, она же, как полагал сам Ипполит Сергеевич, заключалась в том, что он обладает сверхъестественными способностями и жаждет поставить их на службу людям. А всякая истина должна иметь своих учеников и последователей.
  
   ***
  
  Утром Ипполит Сергеевич принял душ, причесал волосы, внимательно осмотрев пробивавшуюся кое-где седину, ласкающе пригладил окладистую бороду, позавтракал и снова взялся за Селивана. Но опять ничего не вышло. Селиван как бы упорствовал. Более того, он не подавал совершенно никаких признаков, что когда-нибудь и впрямь станет для Ипполита Сергеевича источником вдохновения.
  Кисло поглядывая на это ходячее недоразумение, Ипполит Сергеевич задумался о силе своего дарования. Она не вызывала сомнений ни у него самого, ни у большинства окружающих. Были, разумеется, и скептики, но они не в счет, пока Андрей Иванович с готовностью наполняет тюремные камеры людишками, на которых указывает волхвование добровольного помощника. Поднатужившись, Ипполит Сергеевич мог высмотреть такое, что не снилось и самым отпетым субъектам. А вот с Селиваном у него выходила осечка.
  Чтобы пореже видеть перед собой эту глупую птичью физиономию, ясновидящий придумал для Валентина и Селивана задание: пусть побродят по городу, по площади, авось Селиван что-нибудь и припомнит. Естественно, давая это поручение, кудесник изобразил перед учеником, будто наведен на него неким мистическим озарением. Валентин и Селиван тут же отправились в свои скитания.
  Но Валентин меньше всего заботился о том, чтобы Селиван припомнил обстоятельства гибели Сивки. Этот вопрос его вообще не волновал. Лицо его, когда он с Селиваном покидал дом учителя, отображало волнение, и даже весьма сильное, но причиной тому был втайне заключенный уговор встретиться в кафе на площади с Виолеттой, женщиной, в которой он не чаял души. Виолетта была как раз тем кстати подвернувшимся Валентину созданием, которое полностью подчинило молодого человека своей воле. Он был по уши влюблен в нее и, валяясь порой у ее ног, отчаянно стучал локтями в пол, не зная, как еще выразить обуревавшие его чувства.
  Валентин не рискнул оставить где-нибудь Селивана без присмотра, пришлось взять его в кафе. Он предполагал серьезный разговор с Виолеттой, последнее решающее объяснение перед задуманным ими делом. Конечно, Селиван ничего не поймет в том, что они скажут друг другу, но Валентин опасался, что Виолетта рассердится, увидев его в обществе умственно отсталого.
  В этом он ошибся. Виолетта, сидя за столиком в дальнем углу кафе, попивала превосходное вино, и когда вошли безответственные исследователи убийства Сивки, ее сердце преисполнилось неподдельного восхищения. Но ученик ясновидящего не мог не прочитать в глазах любимой женщины, что ее восторги вызваны не им, а колоритной персоной его спутника. Ошеломленная Виолетта даже забыла поднести, как намеревалась, бокал к своим алым губкам.
  Валентин перед встречей с Виолеттой всегда впадал в необычайное возбуждение, его впалые щеки аскета покрывала матовая бледность, руки начинали дрожать. Так было и на этот раз. Как всегда, при виде Виолетты его сердце взвихрил порыв забиться перед ней в истерике, исступленно молить ее сказать правду, то есть что она любит его и готова сделать свою судьбу неразлучной с его судьбой. А Виолетта заслуживала того, чтобы ее молили даже и о меньшем, об одном-единственном поцелуе или хотя бы только беглом, но благосклонном взгляде. Она была женщиной несказанной красоты; восходя каждое утро на бедовский небосклон, она сияла ярче солнца.
  Спотыкаясь, нелепо прижимая руки к груди, Валентин бежал к ее столику. Казалось, глядя на его побелевшее, осунувшееся лицо, что вся кровь вытекла из его вен, и было непонятно, какой силой еще удерживается жизнь в его худощавом теле. Его любовь в этот миг достигла апогея, предела, за которым уже ничего нельзя было разобрать и разглядеть. Впрочем, нечто подобное он испытывал при каждой их встрече, а что касается Виолетты, то она, легко угадывавшая его состояние, развлекалась и наслаждалась этими беспомощными метаниями своего друга.
  - Виолетта, - зашептал Валентин, подбегая к столику, - нам нужно поговорить...
  - Погоди, - перебила женщина. - Кто это с тобой? Твой новый приятель? Ты умеешь выбирать друзей! Какой замечательный тип!
  - Это Селиван, - объяснил Валентин, поморщившись, - его притащил мой дурак-учитель. Он надеется... Но не важно, о чем он думает и на что надеется. Я хочу поговорить с тобой, Виолетта.
  - Говори, но именно о Селиване. Расскажи мне о нем все, - потребовала Виолетта.
  Она не спускала восхищенных глаз с Селивана, который со скромным спокойствием присел за столик и, в свою очередь, чувствуя на себе ее внимание, серьезно смотрел ей в лицо. Валентин не понимал, что так заинтересовало Виолетту в Селиване. Его глупый и жалкий вид? Дурацкий костюм, висевший на нем мешком? Однако он не мог не исполнить приказание Виолетты и рассказал все, что было уже известно ему о дурачке.
  - Он ищет Косматого? Хочет убить Косматого? - восклицала красавица. - Какая прелесть! Он такой смешной! Отдай его мне!
  - Но как это сделать? - простодушно удивился Валентин. - Что я скажу Ипполиту Сергеевичу? Я отвечаю за него головой. Представляешь? Как будто моя голова не заслуживает большего, чем отвечать за какого-то идиота!
  Виолетта иронически усмехнулась.
  - Отвечать, может, и отвечаешь, но так уж и головой. Ты просто трус.
  - Я не трус... Тебе это известно. Я бы не пошел на дело, если бы был трусом. И пора это дело сделать, Виолетта. Пора, Виолетта, ой... еще как пора! - взвыл молодой человек. - Я как раз хотел об этом поговорить с тобой...
  - А что говорить? Нужно либо делать, либо не делать. Я лучше потолкую с твоим приятелем.
  - Мы сделаем, Виолетта! - выкрикнул Валентин, как в бреду. - Мы обязательно сделаем это дело! Я ни перед чем не остановлюсь! Ты отлично знаешь, где я черпаю силы для своей решимости. Я черпаю их в моей любви к тебе. А моя любовь безгранична. Поэтому было бы странно сомневаться во мне, в том, что я доведу дело до победного конца.
  Ученик неистовствовал. Чему-то учил его Ипполит Сергеевич, многому - Виолетта; он был учеником обоих. Только жизнь, похоже, ничему не учила этого парня, словно бы пренебрегая им. И невозможно удовлетворить любопытство тех, кому небезынтересно, чему в самом деле научили Валентина указанные выше персоны. Кто знает? Само это любопытство, может быть, всего лишь только праздное и больше ничего... Факт тот, что сейчас Валентин, сидя в кафе на площади, одной из главных в Бедовске, бил себя кулаком в грудь и колотил ногами в пол, а его лицо, искаженное до неузнаваемости, выражало дикую экзальтацию понимания: достиг вершины любви к Виолетте и готов совершать ради нее немыслимые подвиги. И безумным выглядел он, а не Селиван, который чинно хранил покой и терпеливо ждал, когда добрые люди предоставят в его распоряжение Косматого.
  Обычно Виолетта безжалостно прогоняла своего горячечного друга, стоило тому зайтись, однако нынче ей очень приглянулось таскать повсюду за собой Селивана, и оттого Валентину выпало счастье провести в обществе возлюбленной целый день. И вот ведь какая штука: вообразить Валентина уразумевшим ту меру эстетического удовольствия, которое Виолетта черпала в общении с колоритным Селиваном, - все равно что с научной серьезностью отстаивать правду лошади, якобы все сведавшей в природе напитывающего ее овса. Немыслимо было для него не только разобраться в отношении возлюбленной к дурачку, но хотя бы только осознать, что оно не представляет никакой опасности для него лично. Поэтому словно из-под палки радовался Валентин неожиданно случившейся прогулке, душу же его, беспокойно бьющееся сердце и умишко сгребло в мусорную кучу и сдавливало, удушая, чувство, весьма смахивающее на темную и злую ревность. В муках прошел для него день. Они кочевали из кафе в кафе, так что Валентин с Селиваном даже поднабрались и, захмелев, оба стали полными дурачками, посмешищем в глазах их роскошной спутницы. Вечером Виолетте взбрело на ум посетить театр.
  Бедовский театр драмы и комедии не снискал громкой славы; актеры довольствовались весьма скромными успехами на поприще сценического искусства, зрители - унылыми постановками, невразумительными слепками с их тусклого бытия. Заядлых знатоков и ценителей театрального дела не видать было в мрачном кубообразном здании на главной улице Бедовска. Это мышиного цвета здание одним своим видом нагоняло тоску, и луна куксилась, делала кислые гримаски, когда ей случалось озарить его своими бледными лучами. Зрительный зал, как правило, пустовал, и смиренно несущие бремя разбитых надежд и утраченных иллюзий актеры отсылали свои реплики в никуда. Виной тому были бездарность труппы и то, что главный режиссер, выряженный попугаем, не только не стремился расширить горизонты видения мира, но даже гордился косностью своего мышления. Впрочем, его давно уже никто не видел трезвым.
  Но в этот вечер зал был заполнен едва ли не наполовину. Бог знает почему возникшее, а потому таинственное ожидание каких-то необыкновенных событий заставило иных склонных к мистике субъектов покинуть дома и улицы и, усевшись в мягкое кресло, пожирать пристальными, едкими, а порой и грозными взорами с ленцой передвигавшихся по сцене артистов. Между беззаботными, под нос себе плутовато посмеивающимися старушками, которые ходят всюду, где удается сочетать искусство как таковое с их личным искусством жизни, виднелись кое-где критики, внезапно выползшие из своих потаенных нор, восседавшие с каменными строгими лицами. С каменными, но и с железными тоже. Что-то бронзовое чудилось в лице господина, пишущего в "Утре Бедовска" театрализованную хронику местной действительности. Бронза трескалась ажурно, и в трещины совались и протискивались критики помельче, ничтожные, как пыль; они взвизгивали: все хлам, старье! ничего нового! серо! кругом сплошь бездарность! В противоположном углу стальным клинком топорщился и искрился оппонент из "Бедовских вечеров", обстоятельно, вдумчиво и монотонно созидающий не фарсы и искрометные зарисовки, но величавую летопись. В кармане у меня фига припасена, соображал он. Но то была кучка карманных щелкоперов, вскормленных его гением, и слух его ласкал доносившийся из кармана шелест: хорошо... отлично... обнадеживает... угадывается могучий творческий потенциал... Публика в целом зажила - в партере, в ложах и на галерке - словно бы мучительной надеждой на разрешение некой важной, исполински разросшейся проблемы, и вошедший в эту жизнь спектакль, исторгавший из своих недр какие-то собственные проблемы, глупые и жалкие, очень скоро стал для собравшихся головной болью, кошмаром, из тьмы которого вставал вопрос, как могли они понадеяться на театр, на нелепые выкрутасы актеров и ничего не дающие ни уму ни сердцу режиссерские изыски. Тоненький, как будто подпольный писк возмущения уже прокатился по залу, грозя превратиться в убийственный рев.
  Старушки, мистики, критики всех мастей принялись затем шикать, шипеть, раздраженно били они кулаком в раскрытую ладонь, взрывались смехом, после которого в воздухе долго трепетало какое-то неприятное дребезжание. Валентин, возбужденный и слегка напуганный этим шумом, в глубине ложи шептал Виолетте:
  - Люблю тебя, а ты меня мучаешь. Обожаю, а ты причиняешь мне боль... Издеваешься надо мной и над здравым смыслом... С Селиваном связалась! И не стыдно тебе, женщина?
  Виолетта и ее спутники занимали ложу над оркестровой ямой, откуда робко поглядывал на них какой-то калачиком свернувшийся на полу человек, полураздетый, босой. Валентин изнемогал от любви и в полумраке, наступившем после начала спектакля, бесконечно любовался горделивым профилем боготворимой им красавицы. Весь город терялся в догадках, сколько Виолетте лет, и, возможно, в этом отношении небесполезной оказалась бы попытка установить, в каком вообще веке она родилась. Одни говорили, что ей далеко за шестьдесят, другие называли более скромные цифры, а некоторые даже находили ее еще совсем юной и незрелой девушкой.
  Валентин, неизменно волнуясь в обществе Виолетты, как и при всяком упоминании о ней, не успевал добраться до исследования этого вопроса. Некогда ему было разгадывать тайну возраста, происхождения и общественного статуса Виолетты. Он сполна удовлетворялся тем, что она выглядит великолепно. Даже если ей все сто, а произошла она от змеи или жабы и в обществе играет более чем сомнительную роль, - пустяки, пустяки, ведь сохранилась она прекрасно, ничего жабьего в ее облике не видать, и одевается она как нельзя лучше. Чего же еще желать? Что и говорить, Виолетта околдовала Валентина, покорила его душу и сердце, его разум, или, если угодно, наполнила пустоту его разума тем содержанием, каким ей заблагорассудилось. А ничего иного Валентин и не чаял.
  Перед началом спектакля по сцене, непристойно жестикулируя, скаля зубы и мерзко ругаясь, пробежала толпа рабочих, только что закончивших монтировать декорации. Эта пробежка не вписывалась ни в замысел автора пьесы, ни в режиссерские изыскания, но рабочие завершали монтирование уже в состоянии крайнего опьянения, и ничто не могло утишить, унять их пожелание непременно совершить свой выход. Как повторяющееся из раза в раз, это явление пришлось в конце концов выдать за обычай, восторжествовавший в стенах бедовского театра.
  Скука, навеянная пьесой на режиссера и давшая себя знать в созданном им спектакле, распространилась с подавляющей силой, и весь зрительный зал вдруг превратился как бы в одну огромную зевающую пасть. Нарастал гул раздражения. Старушки сонно вздыхали, а каменно-железный монолит, составлявший особую часть публики, угрожающе задвигал челюстями. Уже мы говорили о том, что составляло поднятый публикой шум, но повторение в иных случаях заключает в себе особый и даже сокровенный смысл. Одна лишь Виолетта, румяная белокурая бестия, мило улыбалась актерам. А когда на сцену вышел размалеванный юноша в придававшем ему сходство с обезьяной парике и в изумительном по своей откровенности монологе провозгласил, что на его долю выпало изобразить непослушного и непутевого отпрыска вполне уважаемого семейства, неуемная красотка, внезапно воодушевившись, повернула лицо в сумрак ложи, где у ее спины пригрелись Валентин и Селиван.
  - Мой Селиван! - воскликнула она с чувством. - Ты узнаешь этого человека? Это же Косматый!
  Селиван, спрыгнув в оркестровую яму, переступил через человека, с какой-то уже непомерной беспричинностью и безнадежностью завалявшегося там, а взобравшись оттуда на сцену, с глухим стоном ярости подбежал к юноше и мощным тычком свалил его на пол. Актер, не понимая цели нападения, но тотчас почувствовав страшную силу Селивана, завопил. Невообразимое эхо дико заметалось под сводами театра. Следует отметить и следующее: чему-то радуясь, именно в эту минуту рабочие в необъяснимом порыве пронеслись перед зрителями еще раз, уже в нарушение обычая. Неизвестный, наконец выкарабкавшись из оркестровой ямы, побежал за этой шумной и наглой ватагой, громко стуча босыми пятками.
  Пальцы Селивана сомкнулись на тонкой шее юноши. Он совершил нападение слишком поспешно, чтобы рассмотреть свою жертву, этого ни в чем не повинного юношу, не имевшего даже и отдаленного сходства с Косматым, а теперь, в пылу замятни, разбираться было некогда. Виолетта хохотала и хлопала в ладоши. Мгновенно разладившийся механизм сценического действа заклокотал, застучал бессмысленно, трепеща и не ведая, куда двигаться и как быть, выпуская из своего стонущего и скрежещущего нутра суетных добровольцев в помощь упавшему духом юноше. Они оттащили Селивана от своего поверженного коллеги, но что с ним делать, они не знали и стояли вокруг него в нерешительности. Они были не прочь избить дурачка.
  - Ты напрасно так поступила, - с удивлением и грустью выговорил Валентин Виолетте. - Мне нужно вернуть этого безумца Ипполиту Сергеевичу, а его сейчас заберут.
  - Я поступила смешно, ярко, оригинально, и ты должен это признать, - возразила женщина. - Селивана же никто никуда не заберет, это я тебе гарантирую.
  - Его заберут и замуруют. Ипполит же Сергеевич замурует меня. И мы оба сдохнем, а ты будешь и дальше бесчинствовать по воле своих необъяснимых капризов, радоваться жизни, солнышку, с восторгом ступать по молодой травке, умиленно созерцать скачущих по лужайке зайчиков...
  - Меня радует только людская глупость. Ведь это необъятная масса, всегда ждущая того, кто ею с удовольствием воспользуется, даже, если угодно, с выгодой для себя. Это беспредельное поле, всегда открытое для деятельности и поиска. И для происков тоже. Осмелюсь предположить, что последнее гораздо важнее.
  - Происки важнее поисков?
  - Безусловно!
  - Но если происки направлены против меня... это неправильно, это гадость!.. это недопустимо!..
  - Милый мой, кто же в годину великих свершений считается с отдельным хрупким тельцем, с его мнениями и потребностями? Будь ты хоть семи пядей во лбу, ты все равно не выше прочих колосков на том поле. И как же иначе наполеонам совершать свои славные подвиги, если у них не будет возможности ступать по головам тебе подобных? А не нравится, недоволен ты своей участью и своим предназначением, ну... что ж, пожалуйся ученым мудрецам, воображающим этих самых наполеонов всего лишь худосочными персонажами своих научно-литературных трудов. Только где в нашем городе найдешь таких мудрецов?
  - Есть суд, - забормотал Валентин, - суд совести... и районный тоже... Есть божественный суд, описанный в богословских сочинениях. Данте писал... А как же декларация прав? Кошке под хвост? Или она никуда не годится? Данте правильно писал про ад. Там каждому воздастся по заслугам... А ты начиталась глупых книжек, и несносные писатели... да вот, вроде Ницше... вскружили тебе голову. Вот оно, понимаешь, твое существо. Ты поверила в бредни о сверхчеловеке, я же, со своей стороны, слыхал о подобных теориях ужасные вещи. Они вводят человека в заблуждение, ослепляют его, подталкивают к пропасти... Ты женщина, ты мать, по крайней мере потенциальная, ты чья-то сестра, тебе на роду написано быть доброй, отзывчивой, сердобольной и слушать умных людей, а не сомнительных мудрецов. Остерегись, Виолетта. Оступиться и заполучить безнравственность легко. Трудно отмыться. И если ты своевременно не откликнешься на мою любовь и не отзовешься на мои чувства, не доверишься мне, не отдашь мне и не отдашься в целом...
  Публика затаив дыхание следила за происходящим. С замечательной для ее непонятных лет легкостью выпрыгнув из ложи прямо на сцену, Виолетта, давно уже не слушая философствующего Валентина, величаво ступила в актерскую гущу. Перед ней смущенно и пугливо расступались. Селиван, уже не видя в окружающей действительности Косматого, настоящего или мнимого, стоял смирно.
  - Не трогайте этого человека, - сказала Виолетта нежным и заботливым тоном, проникновенно. - Да, он маленько помешал вашей блистательной игре, но вы же видите, какой он! Это фантазер, великий выдумщик, и при этом он, несомненно, нуждается в опеке, не правда ли? Мы явим всему миру пример человеколюбия и подлинного гуманизма, если здесь и сейчас, не сходя с этой сцены, выкажем невероятную толерантность, обнаружим в отношении этого бедолаги невиданное милосердие и великодушие. И без всяких условий, друзья мои! Великодушие и ничего более!
  Аудиторию сотрясли аплодисменты. Чудесные, пронзительные слова Виолетты произвели впечатление и на актеров, и они, утирая глаза, подтолкнули помягчевшего, как бы каучукового теперь Селивана поближе к женщине, раскрывавшей навстречу ему объятия. Неожиданно из глубины зала донесся тихий и вкрадчивый голос:
  - А я думаю, Виолетта Никифоровна, вы приложили вашу прелестную ручку к странным фантазиям этого человека. Кто же надоумил его выбежать на сцену. Не иначе, как вы!
  - Это что за сверчок там затрещал? - презрительно бросила Виолетта в полутьму, окутавшую зрителей.
  Загадочный критик сказал:
  - Направьте на меня свет, чтобы наша знаменитая возмутительница покоя видела, кто с ней беседует!
  Свет юпитеров сосредоточился на обрамленной карикатурными колоннами ложе, и все увидели в ней фигурку маленького и бойкого градоначальника. Казалось, не то что зал, а весь Бедовск истерически встрепенулся и потряс вселенную громоподобной овацией. Градоначальник поднял руку, призывая людей к глубокой и многозначительной тишине.
  - Филипп Петрович! - воскликнула Виолетта, всплескивая руками. - Вы здесь? Кто бы мог подумать!
  - Я известный театрал. А ваши выходки, Виолетта Никифоровна, - продолжал критиковать градоначальник, - чрезмерны, не знают границ, они выходят за пределы допустимого и даже за рамки приличий.
  - Филипп Петрович, дорогой, тут перед нами бедный дурачок, пораженная недугом, а все-таки живая душа. Отчего же не показать нам с вами свое истинное лицо? Не раскрыть свои сердца, полные сострадания, боли за всех униженных, забитых...
  - В небезызвестной Европе, - перебил Филипп Петрович, - так не либеральничают с неграми и не ласкают разных мавров, как я забочусь о дурачках, так не проводят время в домыслах гуманизма и перлах деликатности, как я без продыху кручусь - сущая белка в колесе! - в дыму и чаду попечения о всевозможных униженных и забитых, юродивых и каликах перехожих. Имя им легион, и они повсюду в нашем городе, а под моим легким игом, прямо скажем, жируют и роскошествуют. Но вы, но ваши выдумки и затеи... дальше некуда, милая, да, повторяю, дальше некуда, и так продолжаться не может. Зайдите ко мне как-нибудь на днях, я с вами побеседую.
  - Раз уж вы здесь, Филипп Петрович, - сладко пропела женщина, выдвигаясь на авансцену, - неужели вы не скажете пару слов своим верным и преданным избирателям?
  - Отчего же и не сказать? - Филипп Петрович приосанился в ложе. Упершись растопыренными руками в головы сопровождающих лиц, - десяток пальцев на десятке крошечных услужливых головенок, - он вдруг возрос, вознесся. - В который уже раз я поднимаю вопрос о недопустимом разгуле преступности. Все выше, выше. Вопрос поднят на небывалую высоту. Мы в нашей партийной среде были в поиске категорического императива, пока стремились к власти, и велико было наше желание облагодетельствовать массы как личным примером мудрого и надежного правления, так и крупными открытиями в нравственной сфере. А сегодня я, всенародно избранный, со всей решимостью, со всей категоричностью заявляю: с преступностью будет покончено! Я много говорить не буду. Скажу одно. С преступностью будет покончено раз и навсегда! Я покончу с ней так, что она, подлая, и оглянуться не успеет, как от нее не останется ничего, ни следа, ни памяти, одно лишь мокрое место. И это, дамы и господа, будет здорово! Проснувшись в одно прекрасное утро, вы увидите, что опостылевшей, всем осточертевшей преступности нет и в помине! Вы будете удивлены, особенно те из вас, кто и сам не чурается преступного образа мысли, не отделен от злоумышляющих негодяев и подлецов высокой стеной морали. А люди доброй воли удовлетворенно, счастливо засмеются и бросятся носить меня на руках. Это я вам обещаю! Это не за горами. Это уже здесь! Но не сейчас... чуток терпения, мои хорошие!
  - Всякому терпению приходит конец! - одиноко крикнул кто-то в зале.
  - Помолчи, сволочь, если не хочешь, чтобы я тебя располосовал, - отмахнулся градоначальник. - Повторяю: здесь. Это начало. Отсчет пошел. А о сроках поговорим чуть позже.
  Филипп Петрович изо всех сил грохнул кулачком по перильцам, отделявшим его от глухо волнующегося мира избирателей. Вниз посыпалась шелуха высохшей краски, а оттуда вверх покатилась густая волна восторженных рукоплесканий. Люди поднялись со своих мест и, повернувшись к ложе, где в разноцветии прожекторов восседал на плечах соратников знаменитый бедовский вождь, неистощимо хлопали в ладоши.
  
   Глава третья
  
  Финансовая сторона того, что можно назвать его предприятием, давно уже не отягощала заботами Ипполита Сергеевича. В начале карьеры он угрюмо замышлял втридорога продавать свои дарования, тогда еще сомнительные, а теперь, когда он вознесся и авторитетно засиял над Бедовском заслуженным и безоглядно почитаемым светилом, ни он сам, ни его клиенты уже не задумывались, отчего деньги с беспечной легкостью горного ручейка перетекают из кошельков вторых в безразмерную мошну первого.
  По нашему мнению, благосостояние ясновидящего покоилось не на какой-либо из валют - зачем бы это, если валюта, хотя бы и твердейшая, сегодня принимает один вид, а завтра другой, обесценивая предшествующий; полагаться на валюту не стоит. Мы глубоко убеждены, что богатство Ипполита Сергеевича заключалось в драгоценностях, в золоте и бриллиантах, в камнях, а из-за них люди всегда, известное дело, сходили с ума и убивали друг друга, и то же будет продолжаться в будущем.
  Вокруг подобных богатств не только в романтические эпохи, но и во времена вполне прозаические, вроде нашего, частенько творятся странные вещи и закручиваются удивительные истории. Например, Ипполит Сергеевич и не думал распространять слухи, будто владеет несметными сокровищами, а между тем слухи, один другого неправдоподобнее, толки и кривотолки буквально сыпались градом. Что смог бы на них ответить бедный кудесник, когда б его загнали в угол? Прежде всего ему следовало бы спросить: да почему же несметными, откуда вы это взяли? Кто вам, люди добрые, внушил нелепую мысль, будто мои сокровища несметны? Да и для чего бы мне владеть каким-то баснословным богатством? На кой черт мне это надо? Я человек положительный, бескорыстный, щедрый. Не скряга, не мироед. И не герой какой-нибудь восточной сказки, не какой-нибудь там султан. Так, глядишь, ответил бы Ипполит Сергеевич, если бы над ним внезапно сгустились тучи.
  Еще утверждали, будто сокровища на самом деле достались Ипполиту Сергеевичу от предков, и драгоценности эти разные, несказанные, загадочные, никем никогда не виданные, с незапамятных времен передавались, мол, из поколения в поколение с условием ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не продавать их. Нелюбовь к деньгам у предков ясновидящего была неподкупная, а любовь к драгоценным металлам и камням - пламенная и непоколебимая. Поэтому, болтали досужие языки, важнейшей задачей первенствующих членов этого древнего рода, ничем, кстати сказать, особо не прославившегося в истории, было заполучить наследника и воспитать его надлежащим образом.
  Но - вопросы у нас уж наготове; усматриваем головоломку. Как вообразить, будто содержимое шкатулки, надежно упрятанной Ипполитом Сергеевичем в тайник, восходит к доисторическим временам, скажем, еще до призвания Рюрика? Возможно ли? С научной точки зрения, и даже если просто исходить из здравого смысла... Да и с Рюриком следует толком разобраться, прежде чем молоть языком всякий вздор... был ли он? и звал ли кто в наши палестины этого самого Рюрика? Ясно видим одно: дьявол, ведя свою хитрую игру, отнимает у некоторых разум, и вот этого, не менее, чем всякие камни и металлы, драгоценного дара (речь о здравом смысле) лишает тоже. Увы! Лишенные столь важных и полезных вещей горемыки, будучи призванными на вершины общественности, а то и самозвано взобравшись на них, с позорным упрямством увиливают от исполнения своей миссии: разобраться в загадках истории и распутать всякую нынешнюю путаницу. В иных случаях они, Бог весть где набравшись несусветной наглости и обернувшись отъявленными негодяями, все лишь еще основательнее запутывают. И это одна из причин превращения мира в сумасшедший дом. В описываемом случае распространители слухов и клеветники, слепцы и сознательные фальсификаторы уверенно указывали не то что на Рюрика, а и на дорюриковское происхождение сокровищ. Естественным образом складывается вопрос: до Рюрика еще возникли у Ипполита Сергеевича состоятельные, прекрасно обеспеченные предки, или же после пресловутого призвания некий из его предков, подсуетившись, набил шкатулку неприкосновенным достоянием рода?
  И что же? А то, что любой ответ, кроме уклончивого, двусмысленного, выталкивает непосредственно на дорожку к психиатру, превращает давшего этот ответ едва ли не в иллюстрацию всех доступных человеческому разумению влияний полового влечения на человеческие же решения и поступки, влияний, превосходно, с большой художественной силой проясненных небезызвестным Фрейдом. Все эти роли - фальсификаторов, кабинетных ученых, доверчивых простаков, а также спрашивающих и отвечающих - до крайности опасны, и в наше просвещенное время разве что очень уж рассеянный, абстрактный субъект не замечает, что их исполнители постоянно пребывают на грани нервного срыва. В древности самая фантастическая гипотеза запросто сходила с рук ее создателю, ибо ему оказывалось полное и всеобщее доверие, а в наше время умственной распущенности, высосанных из пальца ребусов и всякого рода спекуляций на любое измышление тотчас найдется измышление еще более дерзкое и нелепое. Мы утверждаем: вон за тем холмом некогда обитали аримаспы, о чем свидетельствует и сам отец истории Геродот; нам возражают: Геродот Геродотом, а только там всегда обитали и обитают доныне хранители тайного знания, того самого, о котором вам лучше ничего не знать. Если, конечно, вам дорога собственная жизнь, загадочно добавляют оппоненты. Мы говорим о невероятном богатстве Ипполита Сергеевича, а уже раздаются насмешливые голоса: кто? Ипполитка? это он-то богач? да он беднее церковной мыши!
  Мы хотим свернуть налево и даже пытаемся сделать это, а в чьих-то невесть почему интересующихся нами душах зарождается дикое стремление непременно, и под любым предлогом, запечатлеть нас, на холсте ли, в неких протоколах, свернувшими направо. Вот к чему приводит неограниченная свобода мнений, демократическая толчея, расхлябанность умов. Мы стремимся вверх, а чья-то нелепая и даже жалкая мысль успевает перевернуть лестницу, и мы оказываемся бегущими вниз. Это так похоже на карнавал с принятой на нем переменой ролей, а отчасти и судеб, но это унылый, убогий, муторный карнавал. Иной раз кажется, что нас занесло на строительство знаменитой вавилонской башни, где каждый говорит на своем, непостижимом для ближнего языке. Но порой удается приметить кое-что и в самом деле ужасное. Словно во сне, проплывают перед глазами некие кусочки пустоты, этакие пузыри, внутри которых отчаянно и безнадежно мечется тот или иной господин, - так что же это? Как это образовалось? С какой целью? Эти нарезки пустых пространств, то мирно уплывающие вдаль, то вихрящие на манер броуновского движения, - не создаются ли они на некой таинственной бирже, не играют ли в них на той бирже как в кубики, не торгуют ли там ими направо и налево? Если привести в пример прекрасного писателя Грасиана, то прежде всего следует напомнить, что он в свое время добросовестно пролил свет на все нравственные и безнравственные положения, свойственные человеку в жизни, с поразительной дотошностью разъяснил все возможные состояния души, ума и сердца. А что способен разъяснить заключенный в пузыре господин? Он едва ли и понимает свое положение. А кто-нибудь из тех, причастных играм на упомянутой бирже, - разве скажет что-либо существенное он? Есть у него для этого время, желание, способности? Спросим прямо: о чем, собственно, говорить этому торгующему господину? Что он способен рассказать? Старина поведала нам о шлемах, отлично украшенных перьями, заколдованных замках, волшебных кольчугах, чудесных мечах, поражающих воображение подвигах Амадиса и муромского чудо-богатыря. А случись тому, игроку, разговориться да порассказать?.. Страшно и представить... Страшно вообразить его успокоившимся, отошедшим от деловой активности, сидящим в задумчивости на мешках с банкнотами, задумавшим некой писаниной поучить уму-разуму внуков, а заодно и потомков в целом. Нет в настоящий момент ничего глупее и вместе с тем рискованнее для живой души догадок о возможном содержании подобных мемуаров, и мы, благоразумно отклоняя этот риск, возвращаемся к действительно волнующим рассуждениям о сокровищах бедовского кудесника.
  Давно уже следовало сказать, что в шкатулке, принадлежащей этому господину и красочно обросшей мифами, нет ничего, что наводило бы на мысль о краже из древних курганов, как нет и круглых камешков с дырочкой посредине, которые некогда тоже обладали ценностью и хорошо обменивались один на другой. Но голоса... Но молва... Она настаивает: предки Ипполита Сергеевича, начав с круглых, кое-как обработанных камней, имевших ценность лишь в глазах первобытных простецов, по мере развития ювелирного искусства наловчились выменивать их на гораздо более совершенные изделия, - по части обмена, стало быть, набили руку. А что именно предлагали и на что в конечном счете выменивали, и в какую, собственно, эпоху все это происходило, болтунов, сказителей и мифологов нисколько не занимает.
  Поглядывая на Ипполита Сергеевича, предки наверняка переворачиваются в гробах и недовольно морщатся. Он подвел их, он сплоховал. У него нет наследника, и с помощью медицины он ясно осознал, что и не будет никогда. Ипполит Сергеевич не очень-то горюет по этому поводу. Я сам по себе, а после меня хоть трава не расти, дерзко отвечает он на упреки возмущенных предков. То и дело, гремя костями, являются они, призывая его к порядку, к дисциплине, к неукоснительному поддержанию традиции, а он знай себе хохочет да небрежным взмахом руки прогоняет потусторонних ходоков. Во всем, что касается заповедной шкатулки, Ипполит Сергеевич неисправимо демонстрирует материализм, утилитаризм, цинизм и прочие скверности эпохи оптово-розничных продаж и лидерства продажных субъектов; он упрощает до предела всю ту мнимую важность передачи наследства, в которую его предки старательно вкладывали некий мистический смысл. Он предполагает вволю натешиться и насладиться обладанием шкатулкой, пока жив, а что с ней произойдет после его смерти, на это ему плевать.
  Мы говорим: шкатулка; чудаки возражают: мешки с пудовыми слитками золота. Приходилось слышать и заверения в обратном, мол, нет ни того, ни другого. Возникает вопрос, не подразумевается ли тут некое движение в обратном направлении, и если да, то... лабиринт? проблема выхода? всесторонняя проблематичность? Виолетта занимала видное место среди тех, кто свято верил в существование шкатулки. И отдаленное будущее драгоценностей волновало ее куда больше, чем самого Ипполита Сергеевича, поскольку она твердо, основательно решила пережить ясновидящего. Для этого ее горячее и неусыпное воображение сочинило два пути, и блуждающим беспутно среди слухов и домыслов небесполезно осмыслить их, даже если они не сознают себя Тезеями, а в кудеснике вовсе не видят чудовище, ищущее случая употребить их в пищу. Путь первый: выйти за Ипполита Сергеевича и родить ему наследника, которого, впрочем, благодарный супруг так и не увидит, своевременно набузовавшись отравленными напитками. Однако этот план провалился, причем по немыслимой, дикой, совершенно оскорбительной для Виолетты Никифоровны причине. О-о! Ипполит Сергеевич нагло отверг ее ухаживания, отверг на том основании, что она-де слишком стара для него. Она, дескать, прячет свою ветхость под разными румянами и белилами, и делает она это искусно, но его-то не проведешь. Это была гнусная клевета, фантастическая ложь, ибо Виолетта всегда, сколько ее помнили, не излучала ничего, кроме непреходящей молодости.
  Не в коня корм, иронически высказался Ипполит Сергеевич, отметая намеки и авансы белокурой красотки. Виолетта вышла из состояния матримониальности и впала в ярость, причем до того крепкую, мощную, что даже чуть было не прервала всякие отношения с этим стариком, пердуном, посмевшим не поддаться ее чарам. Но от разрыва ее удерживало сознание, что она обязана сохранить с ним дружеские отношения, если желает успешно пройти к заветной шкатулке по второму пути. Стиснув зубы, выказывая удивительное самообладание, она принялась с упорным дружелюбием обрабатывать своего несостоявшегося жениха, во всем мягко уступая и потакая ему, - словно черная кошка, пробежавшая между ними, была разве что порождением дурного сна. В какой-то момент этой торжествующей над всеми недоразумениями дружбы она отдалась ему. Для Виолетты вопрос, отдаваться или нет, никогда не был труден и мучителен, и в каждой ее уступке такого рода заключался элемент случайности.
  Она внушила Ипполиту Сергеевичу мысль о необходимости столь значительному и необыкновенному человеку, как он, иметь ученика и тут же подсунула ему Валентина, который к тому времени не желал ничего иного, как с бессмысленной живостью плясать под ее дудку. Ясновидящий принял его с большой серьезностью и стал важно распоряжаться его судьбой, хотя толком и не знал, что делать с этим молодым человеком, в котором силой своего могучего дарования иногда прозревал круглого дурака. Но Виолетта пребывала в постоянном восторге от якобы возрастающих умственных способностей Валентина. Она утверждала, что он под благотворным воздействием учителя достигает совершенства и скоро его можно будет выносить дольше пяти минут.
  В задачу Валентина входило обнаружить тайник, где Ипполит Сергеевич хранил шкатулку, и он с этой задачей справился. Как ни был глуп Валентин, Ипполит Сергеевич во многом был еще глупее. Правда, он фактически потерял бдительность, полагая, что ему нечего опасаться, коль он окружен такими дурнями, как Валентин, и такими верными друзьями, как Виолетта Никифоровна.
  Заговорщикам оставалось только изъять шкатулку, после чего Валентин надеялся окончательно добиться расположения женщины. Виолетта ведь обещала со всей возможной сердечностью рассмотреть то назревающий, то пропадающий куда-то, но всегда в том или ином виде неотвратимый матримониальный вопрос, может быть, даже и впрямь взять его, Валентина, в мужья. Обдумать известную в Бедовске формулу, что верить в обещания Виолетты следует не больше, чем в доброту ласково извивающейся змеи, Валентину было не под силу.
  Виолетте представлялось недостаточным, если страдала, корчилась и умирала только прямая жертва преступления, и так было каждый раз, а поскольку злоумышляла она беспрерывно и нескончаемо, то недостаточно ей было уже и мучения всего бедовского народа, вынужденного терпеть ее, дышать одним с ней воздухом. Величавая, масштабная, размашистая, умела она и мельчить. Нередко ее довольно странно забирала потребность распределить, выкроить, обустроить все таким подробным образом, чтобы никто из тех, кому выпадало проделать, по ее указке, всю черновую работу, не выскользнул затем из ее рук, напротив, чтобы все как один оказались под жесточайшим ударом и она могла насладиться их муками, не меньшими, чем муки главной жертвы. В описываемом случае на роль козла отпущения она избрала Валентина, предвкушая, как этот влюбленный дуралей заблеет, заголосит, недоуменно осознав, что его положение ничем не лучше положения ограбленного Ипполита Сергеевича.
  Иными словами, необходимо показать учителю, что ограблен он не кем иным, как собственным учеником. Но как это сделать? Изобличив преступника, Ипполит Сергеевич первым делом попытается вернуть шкатулку, и резонно предположить, что она при том или ином развитии событий, может статься, вовсе не достанется Виолетте. Женщина находилась в некотором замешательстве, то есть в состоянии, мало ей известном. Все было готово, а последний акт драмы, разыгрывающейся вокруг шкатулки с драгоценностями, ей никак не удавалось сочинить.
  
   ***
  
  С появлением Селивана творческая натура Виолетты заработала на полную мощность. Она мысленно перетасовала всю ту живую наличность, что была в ее распоряжении, и теперь козлом отпущения предстояло стать не Валентину, а Селивану. Разумеется, это не означало, будто для Валентина предполагался уже некий благополучный исход. Напротив, совсем напротив... Но как поступить с ним, она решит после.
  Приступая к осуществлению своих планов, Виолетта напомнила Ипполиту Сергеевичу о давнем желании организовать вечеринку в узком кругу. Это, сворковала она сладенько, обоюдное наше желание, а организуем в вашем доме и за ваш счет, это уж само собой. Ясновидящий не помнил, чтобы когда-либо высказывал подобное пожелание, но он не мог отказать женщине, проявившей столько выдержки и благоразумия, когда ее брачные притязания натолкнулись на грубый и ожесточенный отпор с его стороны. Он действительно не хотел жениться на ней, понимая, что она тут же постарается взять над ним власть и, возможно, даже сведет его прежде времени в могилу. Но в его восхищении ею сомневаться не приходилось. Он чувствовал в Виолетте родственную душу, но, стремясь полностью и выпукло очертить свое духовное превосходство над ней, он в то же время был не прочь в некую минуту впасть в тесную телесную зависимость от нее, бездумно и улыбчиво поплыть в горячих токах ее красоты, в бурных водах ее с трудом (это угадывалось) сдерживаемой страсти.
  Приглашенных на вечеринку представляла, собственно говоря, одна-единственная Виолетта, остальные были как бы домочадцами Ипполита Сергеевича - ученик и прижившийся Селиван. Хозяин приказал Валентину сервировать стол наилучшим образом. Чтоб без сучка и задоринки, определил он задачу ученика, сжав кулак в непосредственной близости от его носа. Сам Ипполит Сергеевич пребывал в некоторой рассеянности, переутомившись чтением замысловатых творений оккультной науки. Виолетта с благодушной улыбкой заметила по этому поводу:
  - Друг мой, вы должны поберечь себя. Ради чего так усердствовать? Ради толпы? Но она не воздвигнет вам памятник, если вы умрете в своей библиотеке, окружив себя горами книг. Она забудет вас на следующий же день. Уверяю вас, вы должны прожить как можно дольше, если хотите добиться настоящей славы.
  Разговор происходил в гостиной, возле праздничного стола. Обнаженной рукой Виолетта изящно опиралась о спинку стула. Ее слова вывели оккультиста из задумчивости, и, подняв глаза, он более или менее внимательно посмотрел на женщину. И в то же мгновение он, Бог весть почему, почувствовал, что она страшно раздражает его. Наверное, слишком велика была пропасть, лежавшая между ними.
  Вот они стоят рядом, и она добродушно, с бесконечной преданностью и любовью улыбается ему, а он не в состоянии заставить свои губы раздвинуться хотя бы в неком подобии улыбки. Зачем они встретились? Для чего эта вечеринка? Что общего у него с этой женщиной? Она гремит на весь Бедовск, неустанно изобретая всякие штуки, фокусы и кульбиты, а он посвятил себя науке и предпочитает большую часть жизни проводить в тиши кабинета. Она умна, этого у нее не отнимешь, но ведь при этом ее устремления и потребности низменны. Это факт. Он еще умнее, и он-то при этом не барахтается в грязи, а парит в облаках, возносится к эмпиреям.
  Ипполит Сергеевич стал потеряно, с легким налетом беспомощности озираться по сторонам, как бы не понимая, каким образом выживать ему в дальнейшем и что еще сделать, чтобы наверняка устранить опасность слияния с толпой, частенько грозящую даже личностям его уровня.
  - Да вот, - проговорил он грустно, - последнее время все пытаюсь разобраться с Люлем. У одних он Люль, а то и Люлий, главное же - алхимик. Другие твердят, что он никогда алхимией не занимался. Противоречие, не правда ли, голубушка? Пытаюсь пустить в ход свои скромные аналитические способности и разобраться. Это почин, а если докажу его пристрастие к алхимическим установкам и опытам, что ж, думаю, у него будет чему поучиться, а кое-что, глядишь, и перехвачу... Огромного дарования был человек. А жить как вы - рискованно. Вмиг окажешься затянутым в болото, погрязнешь в трясине... Огромная осторожность и бдительность нужна, чтобы не растерять себя при таком образе жизни.
  - Разберетесь вы с этим Люлей, нет ли, а славы вам это все равно не принесет. За одни книжки вам никто памятника не установит, потому как вы все-таки не Пушкин, не Лермонтов.
  - Вы полагаете, я добиваюсь славы? - подивился Ипполит Сергеевич с новым приливом грусти. - И мне нужен памятник? Вы ошибаетесь, Виолетта Никифоровна. Вы бы еще себя в пример поставили, чтобы я жил как вы... Это последнее дело было бы, Виолетта Никифоровна. Крутиться белкой в колесе, шустрить, шерстить и все такое... а ради чего? Не вам меня, а мне вас следует спрашивать, ради чего вся эта суета. Да, я не Пушкин, и чтение книжек - всего лишь моя личная судьба. Но сколько в этом громадности, какой исполинский размах, какой колоссальный запас сил и энергии разумно и с пользой растрачивается. Это упорное последовательное развитие, и я уже не только пробил брешь в могильной плите, придавившей наш город, но и наполовину высунулся в окружающее пространство, мне теперь осталось еще только вытащить ноги...
  - Было бы куда высовываться! - с досадой перебила Виолетта. - Ну, вытащите ноги... а дальше что? Куда пойдете? Кому вы где-то там, в окружающем пространстве, нужны? А здесь готовое поле битвы, шахматная доска с уже расставленными фигурками, и все так зримо, так материально. Только здесь возможна истинная жизнь, а в ваших эмпиреях - лишь тоска и все сплошь химеры.
  - Вы заговорили бы иначе, когда б смогли влезть в мою шкуру и прочитать истины, начертанные в глубинах моего сознания и безднах моей души. Вот если бы вы занялись Люлем, углубились в изучение его трудов, в чтение его книг, тогда бы я, право слово, посмотрел на вас совсем другими глазами и тотчас проникся бы уважением. А что вы там на толпу ссылаетесь, бормочете о людской неблагодарности...
  - Я читаю бульварные романы, и мне этого более чем достаточно. Они глупы, не спорю, а между тем именно они очень часто служат источником моего вдохновения.
  Ипполит Сергеевич уже не слушал эту дамскую болтовню.
  - Что мне за дело до глупой и невежественной толпы? - выкрикнул он громко. - Или, может, вы полагаете, будто я боюсь смерти? Я? Мне ли ее бояться? Менее всего на свете я боюсь именно ее. Истина в том, что моя смерть еще никем не придумана и никакая смерть не грозит мне.
  - Вот как? - с притворным удивлением воскликнула Виолетта. - А я всегда считала вас законченным материалистом. Человеком, который убежден, что после смерти от него не останется ничего, кроме кучки гниющих костей.
  - Я материалист в отношении земных благ, Виолетта Никифоровна, - с холодной усмешкой объяснил ученый. - Сгниют в конце концов они, я же пребуду вечно. После смерти я перейду в астральный план... если это вам что-нибудь говорит. Я трансформируюсь. Трансформация - это такое, знаете ли, преображение... Я стану другим. Я буду на целую голову выше любого простого смертного. Возьмите какой угодно пример. Хоть Гегеля, хоть Чайковского... Вам представляется невозможным, чтобы я, сидя в захолустном Бедовске, был чем-то лучше названных субъектов. О, мне понятен ход вашей мысли. Я и сам сознаю, что еще не поднялся на должную высоту. Пока еще не хватаю звезд с неба. Но я поднимусь! И тогда посмотрим! Вот тогда-то и обнаружится, что я благополучно трансформировался, а Гегель с Чайковским сидят в заднице!
  Виолетта решила, пока ее собеседник не заврался окончательно, переменить тему. Она с деланным простодушием осведомилась:
  - А как продвигается расследование убийства Сивки?
  Розовое, сытое лицо Ипполита Сергеевича омрачилось. Повернув голову, он с досадой посмотрел на сидящих за столом Валентина и Селивана. Ученик жадно ел и пил, а дурачок из деревни Пешки был серьезен, терпелив и пуст, как разграбленный склеп.
  - Это два идиота! - с чувством выпалил Ипполит Сергеевич.
  - Как?! Но Валентин... он так переменился...
  - Разве можно с подобными кретинами проводить какое-либо расследование?
  - А мне казалось, что оно продвигается успешно. Поверьте, я даже решила, что вы наградили Селивана именно за помощь, которую он вам оказал...
  - Наградил? - перебил Ипполит Сергеевич. - Я? Я наградил Селивана? Вы предположили, что я способен наградить его? Хотел бы я знать, за что его можно было бы удостоить награды!
  - Но эта цепочка...
  - Что? Цепочка?
  - Послушайте, - как будто вышла из себя женщина, - либо я чего-то не понимаю, либо вы смеетесь надо мной. Не станете же вы меня уверять, что Селиван, явившийся к нам из какой-то невероятной глуши, является обладателем превосходной золотой цепочки?
  - Превосходной золотой цепочки... - шепотом повторил вдруг решительно отупевший Ипполит Сергеевич.
  Виолетта, замечательная актриса, жутковато позеленела от злости. Она воскликнула:
  - Итак, вы смеетесь надо мной?
  - Я вообще сообразить не в состоянии, о чем вы говорите, Виолетта Никифоровна. - Волшебник удрученно и горестно развел руками.
  - Тогда посмотрите, посмотрите, черт вас возьми, что там торчит из кармана бедняги.
  Ипполит Сергеевич внял этому совету. Он увидел, что из кармана селиванова пиджака свешивается цепочка. Потомку собирателей золота и скупердяев не составило большого труда догадаться, откуда она взялась.
  Ясновидящий весь налился кровью; словно бурдюк, под завязку наполненный красным вином, завис он в ароматизированном воздухе гостиной. Кровь струилась и образовывала всевозможные водопады и омуты в его бицепсах, прожилках и даже костях под кожей, под рубашкой и великолепным черным пиджаком, она бешено пульсировала в штанах, скрывавших его мужское величие. И, с неистовой силой ударив ему в ноги, она, именно она заставила ясновидящего на мгновение-другое повиснуть в воздухе без всякой опоры, если, конечно, он не подпрыгнул всего лишь как ужаленный.
  Запрокинув голову, Ипполит Сергеевич издал оглушительный нечеловеческий вопль, а затем медленно, тяжело пошел к столу, надвигаясь на оцепеневшего, пригнувшего шею Валентина и отрешенного Селивана. Он словно еще сам не знал, не выбрал, на кого обрушить удар, и Валентин, нутром чуя эту неопределенность, покрылся холодным потом и в недоумении пожал плечами, не ощущая больше существования сердца в своей груди.
  Ипполит Сергеевич не дошел до стола. Что-то перевернулось в его мозгу, и он стремительно, как электрический разряд, выскочил из гостиной. Виолетта довольно потирала руки.
  - Побежал проверить тайник, - сообщила она Валентину. - Сейчас убедится, что шкатулки нет, и тогда нашему другу Селивану несдобровать.
  Но Валентин сомневался: вероятно ли, возможно ли с непринужденной легкостью похитить собиравшееся веками сокровище? Грабить, полагал он, следует под покровом ночи, тайно проникая в дом, а после - головокружительно уносить ноги, остервенело заметать следы, бежать куда глаза глядят. Он бы предпочел находиться сейчас не в этой гостиной, а в поезде, мчащемся на край света.
  - Не поверит... - сжимая в руке вилку, прошептал он, бледный как смерть. - Догадается... Все поймет... Нам конец, Виолетта... Все погибло! Нужно бежать...
  Виолетта презрительно усмехнулась, заметив, что на глазах ее сообщника, прилагавшего необузданные усилия, чтобы недвусмысленно выразить обуявший его ужас, выступили слезы.
  - Возьми себя в руки... - начала она.
  Валентин, от страха не только потерявший голову, но и поймавший себя внезапно на каком-то враждебном чувстве к этой женщине, втянувшей его в мрачную историю, раздраженно прервал ее:
  - Ты мне говоришь?
  - Тебе.
  - Взять себя в руки? А что ты запоешь, когда старый сыч вернется и предъявит нам обвинение?
  - Он что, прокурор, чтобы предъявлять нам обвинение?
  - Он хуже прокурора... Ты не знаешь его... Это страшный человек... Лучше бы я не брал той шкатулки... Надо смотреть, кого обкрадываешь... Есть люди, которых лучше не трогать...
  В потемневших глазах Виолетты сверкнул гнев, обернувшийся для Валентина новым приступом смятения и дрожи.
  - Ты мужчина или нет?
  Валентин пренебрег этим вопросом, показавшимся ему неуместным. Он был слишком занят собственными переживаниями.
  - Ты скот, серое существо, гнида, червь, - отчитывала его Виолетта.
  Валентин смотрел на нее как в пустоту. Внезапно округлив глаза с мечущимися, как пузырьки в газированной воде, зрачками, незадачливый грабитель проскулил:
  - Я все ему расскажу... Я встану и скажу: Ипполит Сергеевич, друг мой, учитель мой, выслушайте меня и поймите, это я украл шкатулку.
  - Ты бредишь?
  - Ну, я... Я плохо соображаю... Я не могу сопоставить, согласовать... Я не в состоянии делать выводы, должным образом выходить на умозаключения... Я нуждаюсь в помощи...
  - Так лучше помолчи!
  - Нет, я скажу ему: поймите меня и простите. Я больше не буду. Я верну вам шкатулку... Она у Виолетты... Виолетта вернет ее вам...
  - Да ты действительно с ума сошел! - крикнула женщина. - Это бред, бред! Посмей только встать! Посмей сказать только слово! Заткнись! Ты должен молчать! Держи рот на замке, остолоп!
  - Он спросит... Спросит у меня... С меня... С меня и спрос... Он взыщет...
  - Глупости! Шкатулку взял Селиван, с него и спрос. Ты меня понял?
  Захлебывался Валентин словами, воображая муки допроса, который учинит ему ясновидящий, но очень уж строгая нотка прозвучала в брошенных Виолеттой словах - как если бы ножом полоснул кто по горлу, и Валентин, очнувшись и подтянувшись, утвердительно кивнул: да, он понял. А и в самом деле. Он отлично помнил, что подозрение пало на Селивана. Виолетта все наилучшим образом устроила. Как же не понять ее слов, ее вопрос? Она все утрясет.
  Но в глубине души Валентин не верил, что улик, изобличающих Селивана, достаточно. Улик всегда необходимо больше и больше, их должна быть уйма, пропасть, чтобы как в пропасть и свалился в них тот, на ком задумано свести воедино разнообразные подозрения... Разве цепочка, торчащая из кармана слабоумного, по-настоящему сильная улика? Какая же это улика, если он, Валентин, сам и подложил ее Селивану? И если глянуть на происходящее глазами Ипполита Сергеевича... А ведь известна поразительная проницательность этого человека... она у него от лукавого, не иначе... Да у него, Валентина, на лбу написано, что он вздумал подвести несчастного простака под монастырь.
  Виолетта придерживалась другого мнения. Она экстравагантна, шумлива, изобретательна, и мужчины склонны глупеть в ее присутствии, а эти трое, под ее диктовку разыгрывающие криминальный фарс, глупы всегда, неизбывно, и им не выбиться из колеи созданного ею сюжета. Хозяину дома вовек не догадаться, что Селиван повинен в краже не больше, чем луна, печально заглядывающая в окно. Валентин слишком труслив, чтобы выпустить наружу распирающее его душу раскаяние. Ипполит Сергеевич спросит с Селивана, но с бедного дурачка сколько ни спрашивай, толку все равно не добьешься. Сложилась версия - благодаря попавшей в его карман цепочке - что этот убогий и сиротливый парнишка каким-то образом проник в тайник и взял шкатулку просто забавы ради, а где потом ее бросил, он уже не помнит. Стройная, великолепная версия, как нельзя лучше объясняющая поступок Селивана, вполне естественный, если принять во внимание, что малый этот - невменяемый. Будут, конечно, искать.
  Найдут ли? Нет, не найдут. Шкатулка уже в другом тайнике, а дорога к нему известна одной Виолетте.
  
   ***
  
  Тайник опустел, шкатулка похищена, а цепочка, изделие из чистого золота, фамильная драгоценность, торчит из кармана пригревшегося в доме урода, нравственного и умственного. Какие еще нужны доказательства? Дикая ярость охватила Ипполита Сергеевича. Он забыл о книгах. Впрочем... схватил какой-то фолиант, раскрыл, попытался вчитаться. Не вышло. Утратил грамотность. В голове словно кишело что-то, некая жирная и почти плотная масса. Обласканный им дурачок обокрал его, оскорбил его лучшие чувства, подорвал его веру в человечество, - это не шло из головы, да и куда, некуда этому было идти; оставалось в голове, копошилось, складывалось в гибкие фигурки, а они образовывали композиции, большой и тягостный спектакль. Живые картинки распирали голову. Сейчас треснет, и вылезут исполнители наружу, а тогда - самодеятельность. Ему же необходима крепкая задумка, мысль, руководящая идея. Ипполит Сергеевич потряс поднятыми вверх кулаками, сокрушаясь оттого, что гнусное предательство так быстро и страшно надломило его. Время идет, а он лишь беспомощен и слеп, не в состоянии нащупать поблизости какой-либо прочной духовности, утвердиться на ней, восстать прежним человеком, неустрашимым и величавым.
  Валентин налил себе полный бокал водки и залпом его сокрушил.
  - Дурной тон: водку бокалами хлещешь, - сухо заметила Виолетта.
  Валентин скверно захохотал, как сумасшедший. Виолетта настроилась еще поучить его хорошим манерам, высокомерно распекая за дурные привычки, - их усматривала у своего друга великое множество, - но это распалось, не успев сколько-то заметно состояться. Валентин встал, с бессмысленной торжественностью глядя на дверь, которая уже, в удивительном ладу с его предчувствиями, открывалась. Возможно, эта дверь, а сказать о ней существенного, художественного, тем паче философского ничего нельзя, ныне удостоилась редкой и, в сущности, сомнительной чести служить хрупким прикрытием для преисподней, откуда, почуяв добычу, бегут рогатые черти и смехотворные бесенята, всегда готовые навредить человеку. И не исключено, что Валентин, ощутив себя легкомысленно оступившимся юнцом, готов был горячо покаяться, попросить прощения и без проволочек встать на путь исправления. Но ему удалось лишь мученически выдавить чахлую идиотскую ухмылку.
  Почти звериный рев вырвался из пересохшего горла Ипполита Сергеевича. Как и рассчитывала Виолетта, он сохранял, можно сказать - надежно блюл, все необходимые для ее игры подозрения по поводу причастности Селивана к краже. Он даже не взглянул в сторону Валентина, который, смотрясь куда как подозрительнее, с трогательной робостью ягненка готовился к смерти. Ипполит Сергеевич устремился прямиком к Селивану.
  Тот и не подумал встать, предупредить нападение ясновидящего, принять какие-нибудь меры для своей защиты. Ипполит Сергеевич громко и нечленораздельно кричал, однако Селиван не относил его крики на свой счет. И это хладнокровие безумца, это огромное и пустое безмолвие, словно высеченное из камня и вдруг принявшее человеческий облик, должно было, по мнению Виолетты, только раззадорить ограбленного хозяина и лишить его последних крох соображения. Селиван - сфинкс, и не удивительно, что вопросы взбешенного мистика могут быть обращены исключительно к нему. Так полагала Виолетта.
  Но Ипполит Сергеевич и в этот раз не достиг стола, где безмятежно сидел его жалкий обидчик. Как ни бесновался ясновидящий, в каком-то потаенном уголке его сознания билась довольно трезвая мысль, что Селиван всего лишь простец и найти тайник ему так же трудно, как дрессируемой собачке впервые прыгнуть в огненный круг.
  Ухмылка Валентина чувствовалась в гостиной вместе с дурным запахом, исторгавшимся из его глотки, как отвратительная вонь из затхлого подвала. Обгадился, мелькнуло в голове учителя. А говна много, через рот пошло, соображал он. Его мысли как-то отвлеклись вдруг от Селивана. Селиван не был и не мог быть его учеником, а вот Валентин... Холодок пополз по спине учителя, что-то смутно помыслившего о падении Валентина; ученик, похоже, скатился на уровень животного, стал таким же ослом, как Селиван. А очутиться в компании двух ослов, да еще в столь ответственный момент, это уже слишком. Гнев испарился. Но не сказать, будто Ипполит Сергеевич погрузился в размышления. Он остановился посреди гостиной с вытаращенными глазами, и Виолетте почудилось, что он умер, но почему-то не упал. Возможно, он превратился в изваяние.
  - Что с вами, душа моя? - спросила женщина, бесстрашно приближаясь к опешившему чародею. - Вам плохо?
  Ипполит Сергеевич бросил на нее взгляд, который она не назвала бы проницательным. Не выдержав, Виолетта засмеялась: очень уж забавными представлялись ей переживания ясновидящего. Он смахивал на клоуна, которому в разгар представления сообщили, что он уволен.
  А Ипполиту Сергеевичу следовало быть проницательным. Ему было о чем поразмыслить. Он вдруг осознал это с предельной ясностью. За свои поступки он отвечает не только перед милицейскими начальниками вроде Андрея Ивановича, но и перед высшими силами, которые трудятся над обеспечением его грядущей трансформации. Грешно обвинять человека, не проанализировав ситуацию, не собрав улики. Даже если речь идет всего лишь о несчастном дурачке.
  - Отойдите, Виолетта Никифоровна, - сказал он сурово. - Вы мешаете мне пройти. Вы мерзко путаетесь под ногами.
  - О, вы это как-то слишком... это грубо, Ипполит Сергеевич!
  - Говорю вам, вы глупая баба, пустышка, вы просто-напросто тварь дрожащая, а туда же, под ногами у меня путаться... Прочь!
  - А куда вы хотите идти, Ипполит Сергеевич? - как бы невзначай осведомилась женщина.
  - Не ваше дело, - отрезал ясновидящий.
  Направлялся он в кладовую, которую считал местом, где его дар раскрывается в полном объеме. Сиживал он там лишь в крайних случаях, когда люди не шутя ждали от него прозрений или когда ему самому необходимо было принять то или иное важное решение. Поэтому кладовая мнилась ему местом даже священным. Если сомнения в себе и своих способностях посещали его, он шел опять же туда и долго сидел в темноте, среди всякого пыльного хлама, и всем своим существом мало-помалу впитывал возвращающуюся бодрость и уверенность.
  Виолетту слегка встревожил резкий и загадочный уход хозяина, но сообщник нуждался в моральной поддержке, и она постаралась, чтобы Валентин не заметил ее тревоги. Она вынуждена была вести себя с ним как любящая и строгая мать.
  - Что он задумал? - воскликнул Валентин, подбегая к ней, как только за Ипполитом Сергеевичем захлопнулась дверь. - Он что-то замышляет, правда? Ах, он такой хорек... Хорьки всегда что-то замышляют... Так я вижу... Он догадался? Что будет?
  Виолетта отмахнулась:
  - Откуда я знаю, что он задумал?
  - Но ты должна предвидеть, должна опережать его на шаг... На два... Он догадался, ты это понимаешь, Виолетта? - не унимался Валентин. - Он заподозрил меня и потому ушел. Не ушел бы, если бы не эти его подозрения... на мой счет... А почему не на твой? Почему всегда и во всем оказываюсь виновным я? Разве я кругом виноват?.. Тогда в чем моя вина? Если обвинители забирают так круто и глобально, то и я вправе спросить... Мне моя шкура дорога...
  - Хватит болтать! Если он действительно заподозрил тебя, то почему он не остался и не заставил тебя ответить на парочку-другую вопросов?
  - Он потому и не остался, что заподозрил, а спросить он еще спросит... Он что-то задумал. Что будет? Что он сделает?
  - Оставь меня в покое, дурень! - крикнула Виолетта, стряхивая с себя трясущиеся и как будто липкие руки Валентина.
  - Опять никакого соображения... Опять я словно в тумане... Но я начинаю догадываться, что мы недооценили силы этого человека, его способности, его талант ясновидящего, его гений... И он раскусил нас... Я многому научился у него, многое усвоил, но только не его проницательность, не его плодотворную склонность к анализу... Иначе я не пошел бы у тебя на поводу. Он раскусил нас с такой легкостью, что весь наш фокус показался ему, наверное, нелепой детской выходкой, и теперь я в его глазах полный идиот!
  - Ты и в моих глазах...
  Но Валентин не дал ей договорить:
  - Виолетта! Виолетта! Мы погибли! Пора бежать! У нас нет другого выхода! Или он отберет у тебя шкатулку!
  - Так я и отдала ему шкатулку! Не на ту нарвался!
  - Ты не отдашь, даже если он потребует?
  - И не подумаю.
  - Значит, нам крышка, он нас погубит. Он сгноит нас в тюрьме.
  Выйдя из себя, Виолетта схватилась за голову.
  - Ты замолчишь, скотина? Господи, с кем я связалась! Как хочется... так и прет, так и раздирает меня желание выцапать тебе глаза. Попробуй только словом обмолвиться. Хоть словечком или ужимкой какой-нибудь выдать нас. Ничтожество... Ты проглотишь свой язык. Я заставлю тебя сунуть его в собственный зад. Я запущу руку в твою вонючую пасть и буду копаться в твоих гнусных внутренностях, пока ты не сдохнешь, собака. А когда ты сдохнешь, я буду плясать на твоем трупе.
  Эти угрозы произвели на ученика чародея большое впечатление. Они так нагромождались одна на другую, что в их свалке перепуганный молодой человек потерял свою возлюбленную.
  - Мне так нужна сейчас твоя любовь, Виолетта... - пролепетал он горько.
  Виолетта не успела ответить. В глубине дома раздался какой-то жуткий, режущий слух вой. Можно было подумать, что Ипполит Сергеевич сел в лодку и отправился в фантастическое плавание - на поиски руна или, по крайней мере, разумного и справедливого решения внезапно одолевших его проблем. Однако Виолетта и Валентин знали, что никакой лодки у ясновидящего нет, как нет поблизости и необходимой для ее продвижения стихии.
  - Что это? - вскрикнула женщина.
  - Не знаю... - прошептал Валентин.
  Оба задрожали от страха и инстинктивно прижались друг к другу. Но это была невыгодная для Виолетты позиция, ей вовсе не хотелось, чтобы Ипполит Сергеевич, который явно приближался, застал ее в объятиях Валентина. Это, чего доброго, наведет Ипполита Сергеевича на подозрение, что она подцепила его ученика на крючок и ловко им манипулирует. Пусть ее страх велик, зато ясность мышления отнюдь не изменила ей. Виолетта отстранилась от Валентина, пытаясь принять независимую позу.
  Вой нарастал, неистовствуя уже где-то у дверей гостиной. Вполне вероятно, сам ясновидящий преобразился в этот немыслимый звук, думая излить в нем свое нечеловеческое отчаяние, да не удержал в единении плоть и распался, рассеялся в дикой, как танец исступленного колдуна, пронзительности. Даже Селиван почуял, что вокруг него происходит что-то из ряда вон выходящее.
  - Знаю одно, - бредил Валентин, - вижу только, что зло начинает торжествовать... И не нам, маленьким людям, противостоять ему. Не нам пытаться его остановить. Нам дано было время выбрать между добром и злом, и тогда зло лежало смирно, затаилось в ожидании результатов нашего выбора. А сейчас поздно. Уже не приходится выбирать. Сейчас, когда зло залютовало и пошло как бульдозер, как свирепое чудовище, оно попросту затопчет нас, что бы мы ни выбрали. Сейчас только бежать, бежать от него, спасаться... А куда бежать? Где выход? Лучше было выбрать другое. Не делать гадостей, не будить чудовище. Следовало выбрать добро и сидеть тихо...
  Дверь распахнулась, и на пороге возник Ипполит Сергеевич. Он крепко держал перед собой бензопилу с бешено вращающейся цепью. Валентин невольно кивнул, мол, подтверждаются его догадки о механическом источнике звука. Но себя Валентин уже практически не сознавал, утратил разумение собственного бытия. Селиван встал. Ему приходилось видеть бензопилу в родной деревне: лесник, случалось, валил деревья, а затем аккуратно распиливал их. Так заготовляются дрова на зиму, а от них в холода происходит тепло, поэтому Селиван видел в бензопиле доброго друга. В других обстоятельствах, когда б, например, он не исполнял со всей серьезностью поручение сестры, Селиван улыбнулся бы, разглядев в руках Ипполита Сергеевича этот услужливый и надежный инструмент. Но ему было странно, что Ипполит Сергеевич собрался валить деревья, тогда как в гостиной их не сыщешь ни одного. Селиван даже огляделся, чтобы убедиться в этом еще раз и уже окончательно. Ни одного дерева! А Ипполит Сергеевич вооружился пилой.
  - Что же это за тенденция такая... - промямлил Валентин.
  Виолетта осторожно определила:
  - Тенденция нехорошая...
  Не ужасное рычание пилы и не рассекающая своими вращениями воздух цепь привлекли в первую очередь внимание присутствующих. Вовсе не они проняли их чувством нереальности происходящего и собственной обреченности. Главным действующим лицом был Ипполит Сергеевич, а он изменился таким образом, что ни Виолетта, ни Валентин, ни даже Селиван, кое-как пользующийся памятью и кое-что хранящий в ней, не могли поверить своим глазам. К ним приближался старик. Но какой старик!
  Это был жуткий, чудовищный, на редкость безобразный старик, явившийся, казалось, из времен ящеров и динозавров. Это было нечто, некое допотопное чудище, выползшее из первобытной пещеры или порожденное воображением сумасшедшего, ненавидящего людей фантазера.
  - Вы же были молоды! - выкрикнула Виолетта, но ее голос утонул в реве инструмента, с помощью которого постаревший кудесник вознамерился отомстить обидчикам. Да и уши присутствующих были основательно заложены неким ватообразным соединением оторопи и страха.
  Казалось, кожа на лице Ипполита Сергеевича потрескалась, и в этих морщинах тотчас образовался густой и грязный мох. Кожа его вообще выглядела едва ли не шерстью бездомной собаки, свалявшейся, выстроившей комковатые гнездовища для наслаждающихся кровопийством гнид. Кое-где голый череп вышел за свои прежде смутные, прикрытые волосами и румянцем очертания. На опавшем и полустершемся лице широко раскрывалось еще что-то, помимо рта, и это что-то, не имея даже отдаленного сходства с глазами, смотрело упорно и зло. Было очевидно, что старику доставляет немалые мучения его состояние, тот физический и моральный маразм, в который он по вине недобрых людей впал. Но он продолжал углубляться в гостиную, не выпуская из рук свое страшное оружие.
  Виолетта и Валентин отпрянули, а поскольку обезумевший старик преграждал путь к двери, им не оставалось ничего иного, как броситься в угол гостиной. Внезапно Виолетта осознала, что рядом с ней уже не сообщник, с которым она и заварила всю эту кашу, а Селиван, отскочивший подальше от стола. Она даже успела окинуть некоторым взглядом эту тощую фигуру в шутовском костюме, до некоторой степени постигла чувства бедного мальчика. Он чувствует себя вырванным из привычной колеи, именно так, он видит теперь мир таким, каким не видел и не знал никогда прежде. Он видит нечто новое, чуждое, враждебное ему.
  Валентин же устремился не в угол гостиной, который был ни чем иным, как тупиком и ловушкой, а к окну, выходящему в сад. Ничего не стоит сильному и ловкому молодому человеку, а Валентин силен, Валентин ловок, как никто другой, одним ударом выставить раму, перемахнуть через подоконник и скрыться в спасительной темноте. Если бы так!
  До окна оставалось несколько шагов, когда в этот промежуток, еще не покрытый энергичными действиями Валентина, с визгом и скрежетом врезалась смертоносная цепь. Валентин шарахнулся в сторону; он вопил не своим голосом. Цепь не отставала, и в ушах стоял невообразимый грохот. Валентин забыл об Ипполите Сергеевиче и учитывал только цепь, она представлялась ему живым существом, которое преследует определенную цель, загоняет его в какое-то определенное место. Знать бы, в какое... Валентин был готов сдаться на милость врага и попросить пощады.
  Он очутился в крошечном пространстве между буфетом и спинкой массивного дивана, едва втиснулся в это пространство и наконец повернулся лицом к врагу. Он с удивлением обнаружил, что словно бы восставший из могилы Ипполит Сергеевич все еще обретается в гостиной, а не рассеялся, как призрачное видение. Пила отнюдь не действовала самостоятельно. Цепь стала медленно приближаться к дрожащему, затравленному телу Валентина, как бы заблаговременно приноравливаясь к нему, и он в безысходном своем ужасе наблюдал, как она увеличивается, растет на глазах.
  - Караул, Ипполит Сергеевич! Помогите, Ипполит Сергеевич! - зачастил Валентин.
  Будто разодранные чьими-то руками в клочья губы Ипполита Сергеевича изобразили торжествующую ухмылку. Уклоняясь от цепи, ученик сначала прижался к стене, а затем сумел отчасти заползти на нее, по-змеиному шевеля спиной. К великому облегчению для его утомленных мышц одна половинка его зада распласталась на какой-то горизонтальной составляющей буфета, вторая же укрепилась на самом верху диванной спинки. В раздавшуюся щель бесшумно и беспрепятственно вышли газы. Но всего этого было мало для спасения.
  Цепь разорвала добротную ткань брюк, вгрызаясь в нежную плоть свободно болтающейся в воздухе ноги. Валентин хотел было вырваться из этого пекла крови и нестерпимой боли, но теперь пила прижимала его к стене. Скрежет машины вылетал словно из бездонной пропасти, а на ее противоположной стороне беззвучно хохотал Ипполит Сергеевич. Ему нравилось смотреть в вылезающие из орбит глаза своего ученика, умоляющие, гневные и больные запредельным изумлением, с блуждающей в глубине тенью, которую отбрасывала близкая смерть.
  Содрогнувшись, Виолетта обхватила трясущимися руками голову Селивана и, прижав его к себе, заставила отвернуться - пусть не видит несчастный невероятного и ошеломительного насилия учителя над своим учеником. Чутьем матери, хотя и не состоявшейся, она постигла, что этому парню с умом ребенка лучше не знать некоторых вещей, некоторых удручающих сторон жизни; лучше бы ему и вовсе не покидать мира, в котором он освоился и привык жить.
  Ей все хотелось услышать крик Валентина, уловить его последнее "прости". Это было необходимо для того, чтобы она почувствовала себя женщиной, не забытой даже среди кровопролития, учиненного превратившимся в монстра мужчиной. Но грохот машины поглощал звуки, издаваемые людьми. Валентин, этот мученик, в чьей смерти она имела все основания винить и себя, кричал, конечно, однако ушей Виолетты не достигал его голос. Она лишь видела происходящее с ним; на ее глазах творилась жуть. Бесшумно отпала нога, и все было забрызгано кровью. Взоры кровожадного старика обратились на вторую ногу, но прежде чем взяться за нее, он лихо срезал одну из рук, которыми Валентин, на его взгляд, с чрезмерной, достойной лучшего применения энергией, размахивал.
  Нет, не услыхать криков несчастного, заключила Виолетта. Под ее руками вздрагивали худенькие плечи сгорбившегося Селивана. Он дрожал от страха, неведомого ему в прежние времена. Или даже плакал. Может быть.
  
   ***
  
  Наконец наступила тишина. То, что пытался, напрягая голосовые связки, выразить Валентин, уже мало походило на звуки живого мира и в этом смысле не нарушало восстановившегося порядка. Виолетте тишина передалась головной болью, во всяком случае, что-то подступило, прикоснувшись к ее вискам, украшенным светлыми кудряшками, и вдруг словно тиски сдавили ей голову.
  Ипполит Сергеевич, швырнув затихшую пилу на пол, отряхнулся, как выходящий из воды пес, и повертел головой, не без удовольствия озирая гостиную. Он выходил из кровавой бани. Его взгляд задержался на Виолетте, все еще сжимавшей в объятиях Селивана и морщившейся от болезненных толчков в висках, и уголки его обмоченного слюной и каплями валентиновой крови рта тронула снисходительная усмешка.
  - Вы чем-то удивлены, Виолетта Никифоровна? - осведомился ясновидящий приторно. - Что-то вас потревожило? Или даже обескуражило?
  Женщину передернуло. Ее брови сошлись на переносице, образовав пасмурность. Легонько оттолкнув Селивана и постаравшись напустить на себя невозмутимый и хладнокровный вид, она ответила:
  - Меня, дорогой Ипполит Сергеевич, трудно чем-либо удивить.
  - Полноте, милочка, полноте!.. Нечего брехать и задаваться, не время форсить, глупышка. Признайте, что огорошены.
  - Ну, немножко... - тихонько и осторожно выдохнула Виолетта.
  Хозяин дома надвигался, от него веяло угрозой. В то же время он был сама любезность. Широким жестом он вдруг пригласил гостью к столу, добавив, что ужасно проголодался да и не прочь отведать доброго вина. Но Виолетта понимала, что это приглашение в действительности подразумевает ее пленение, нежелание хозяина отпускать ее. Что-то было у него на уме, и, тихо бредя уже пролившейся кровью, затевал он новую пакостную интригу.
  Очень приличный и деликатный Ипполит Сергеевич помог ей управиться со стулом, когда она садилась, и тяжело, по-стариковски, опустился в кресло напротив. Не забыли усадить за стол и Селивана. Хотя Виолетта не только внешне старалась продемонстрировать выдержку и железный характер, но и мысленно убеждала себя не поддаваться панике, ей было далеко до спокойствия. Обстановка, впрочем, к спокойствию не располагала вовсе. Старость Ипполита Сергеевича была неприятна, неопрятна, чудовищна, а с Валентином все обстояло совсем уж худо.
  Увы, хотелось бы, да не удавалось не замечать преображения Ипполита Сергеевича и не задаваться вопросом, не есть ли это та трансформация, о которой он любил с жаром потолковать. Непростую задачку задал ясновидящий своей гостье. Не обернулось бы все это тяжким уроком... А к тому месту, где завис прилепленный к стене и истекающий кровью Валентин, взгляд Виолетты приковывался как бы сам собой, независимо от ее воли. Разумеется, утверждать, что она находилась в шоке после случившегося, было бы преувеличением. Однако ее мысли разбежались и попрятались, как мыши, а сознание словно бы распалось, рассыпалось на тысячи осколков, как упавшее зеркало, и Виолетта не решилась бы с полной уверенностью заявить, что вслед за Ипполитом Сергеевичем и сама не претерпела какой-то жуткой трансформации. Не стала ли она другой?
  Эрос, заброшенный в плоть и душу кудесника мимолетной связью и попытками склонить его к супружеству, пошел в рост, выпрямился, раскинулся могучим древом, но с ней-то что же после этого, ей каково? Виолетта не знала, ответственна ли она за умопомрачительное преображение Ипполита Сергеевича. Она вступала с ним в связь, она склоняла его к супружеству, но спросить ее, так ли это, что от плоти ее брошенное в него зерно и частица ее души в том зерне, - промолчала бы, мучительно переживая свое неведение. Или бессилие? Может быть, рядом с возросшим, обретшим невиданное могущество Ипполитом Сергеевичем она внезапно захирела, превратилась в существо немощное, нелепое, жалкое, и предположения о возможном ее влиянии на него попросту глупы и ломаного гроша не стоят.
  А Валентину из конечностей Ипполит Сергеевич оставил лишь правую руку. От прежнего человека уцелело и продолжало жить туловище, выделявшее кровь, как только что вздернутая на крючок в мясной лавке туша. Голову Ипполит Сергеевич Валентину тоже сохранил, чтобы он не умер сразу, а прежде основательно помучился. По этому остатку человека, корявому обрубку изредка пробегала судорога, как бы напоминая, что он уже ушел из жизни, но еще не принят смертью. Вот, и в этого человека она вдохнула энергию, и этого человека она заразила своей предприимчивостью. А к чему это привело... Чем он стал... Во что превратился... Кусок мяса, обрубок!
  Особенно Виолетту поражало, что Валентин по-прежнему удерживается на высоте, достигнутой им, когда он уворачивался от вращений цепи. Его источающая кровь тушка помещалась на краешке буфета и на спинке дивана как на неком постаменте. Это было по-своему красиво. И если она, Виолетта, способна не только к дуновениям и словесным воздействиям, но и закладывать в других частицу своей плоти и души, ничем иным, кроме как внезапно сформировавшейся красотой, картинами, подобными той, что являл сейчас стороннему взгляду Валентин, не должно измерять степень ее вовлеченности в разворачивающиеся у нее на глазах кровавые драмы.
  Сознание не совсем померкло в валентиновом обрубке, и он к Виолетте апеллировал разнообразными унылыми звуками и судорожно дергающейся рукой, и быть иначе не могло. К кому же еще? Она была его сообщницей, и теперь он призывал ее на помощь. Но зачем он такой нужен ей?
  Ипполит Сергеевич, старый и неуклюжий, гремел посудой, насыщался, увлажняя обильную снедь солидными глотками из бокала, и, между прочим, приобретал все более и более приятный облик. Морщины разгладились, лицо просияло, а щеки порозовели, и внезапно перед изумленной Виолеттой явился чуть ли не юноша. Этот красивый, цветущий юноша, набив утробу, отодвинул тарелку и удовлетворенно крякнул. Он отдувался и покашливал, прочищая горло, шмыгал носом и бросал поверх голов своих гостей - в одному ему видимые дали - довольные взоры. Воодушевленный, пробовал он легонько, ненавязчиво напевать.
  В продолжение трапезы Виолетта, не притрагиваясь к еде, с напрасной тревогой ждала решительного объяснения. Ипполит Сергеевич так и не снизошел до него, он утолял голод, некоторым образом жировал. И пиршество явно пошло ему на пользу. Он восстановил силы и теперь сделался словоохотливым.
  - Видели, как я разделался со своим учеником? - спросил он самодовольно.
  - Видела, - отозвалась женщина как бы с неохотой.
  - А вам уже и жаль этого малого, Виолетта Никифоровна?
  - Жаль или не жаль... а сцена все-таки кошмарная. Совершенно не сообразуется с тем, что должно бы возникать из полученного нами воспитания, из нашей образованности... Из нашей, не побоюсь этого слова, утонченности.
  - Возникла она из того, что отдельные личности склонны к вероломству, к коварству и лжи, - заметил Ипполит Сергеевич поучительно.
  - Вы могли его убить, пользуясь правом человека, который защищает свое добро. Но зачем же было так терзать его?
  - Не случайно и не по капризу я обрек его на жесточайшие муки. Я разделал его, как свинью. И это правильно. Он заслужил страдания и позорную смерть. Подлый обманщик! Негодяй! Впрочем, мой гнев уже остыл. Я не злопамятен, и, как видите, я беседую с вами вполне любезно, куда как вежливо. А ведь это вы подсунули мне Валентина.
  - Ну и что?
  - Вы хотите сказать, что не замечали за ним дурных, преступных наклонностей?
  Женщина высокомерно усмехнулась.
  - Мне же до вас далеко, - сказала она едко, - я не обладаю вашими способностями, вашей зоркостью и проницательностью. Я, однако, удивлена, что вы так долго не могли изобличить его. Это немножко сбивает с толку.
  - Но не роняет мой авторитет, - возразил Ипполит Сергеевич с достоинством. - Я давно подмечал за ним кое-какие грешки, а сегодня разоблачил его вообще с необыкновенной быстротой и сноровкой. Но не стану уверять, будто это удалось мне легко. Пришлось потрудиться, попотеть. Имея опытного и умного руководителя, он мог еще долго, не напрягись я, водить меня за нос, принимая личину невинного агнца. Мне пришлось не просто напрячься, а пустить в ход почти весь арсенал своих способностей и дарований. Для этого я отправился в кладовую...
  Виолетту не занимали эти подробности, и она прервала болтовню хозяина вопросом:
  - Какого же руководителя он имел?
  Ипполита Сергеевича не обмануло ее показное равнодушие. В его глазах вспыхнули огоньки опасного веселья, он хмыкнул и, как бы уже играя с Виолеттой, с каким-то плотоядным чувством проговорил:
  - Умного, дальновидного, не ведающего жалости, не слыхавшего никогда о человеколюбии, о такой не лишней в этом мире вещи, как сострадание к сирым, обиженным и униженным и особое внимание к старикам, женщинам и детям...
  - И все же, вы назовете его имя?
  - Он имел руководителя в вашем лице, Виолетта Никифоровна.
  - Ага, понимаю, вы шутите... Не так ли?
  - Не так. Я не шучу, Виолетта Никифоровна. Отдайте драгоценности.
  Виолетта округлила глаза, превратила их в мерцающие с убогой невинностью пуговки.
  - Если это не шутка, я не знаю, как и переварить ваше сногсшибательное заявление, дорогой Ипполит Сергеевич.
  - Не надо, женщина. Ваша уловка с беднягой Селиваном могла ввести в заблуждение кого угодно, только не меня. Как же это вы, с вашим многолетним житейским опытом и вообще с вашим потрясающим воображение долголетием, решились вступить в схватку со мной, ясновидящим? Это довольно странно, Виолетта Никифоровна. И теперь вы видите, к чему привели ваши ухищрения. - Чародей небрежно мотнул головой в сторону умиравшего Валентина. - Но я уверен, вы не хотите, чтобы и вас постигла подобная участь. Вам не улыбается быть разделанной и повиснуть на крюке в этой, образно выражаясь, мясницкой. Поэтому отдайте шкатулку и разойдемся с миром.
  - Но имело место чрезвычайное происшествие, и вам придется давать объяснения, показания... Вы готовы? - спросила Виолетта мягким, усыпляющим бдительность собеседника тоном. - Кровь, наличие страшно изуродованного трупа...
  - Это уже мое дело, - отмахнулся Ипполит Сергеевич. - Я полагаю, судьба, жизнь и смерть этого юноши, которому вы и приготовили плачевную участь, волнует вас еще меньше, чем меня. Я все-таки потерял ученика, подававшего надежды, и я сознаю это. Я пусть чуточку, но взволнован. А что он для вас? Мимолетная тень... Вы черствы и бездушны, Виолетта Никифоровна, вы безжалостны к людям и обращаетесь с ними так, словно они всего лишь комочки грязи у вас под ногами.
  Ипполит Сергеевич, похоже, вообразил себя позирующим некоему мастеру кисти и подобающим образом насупился, бросая испытующие взгляды на еще невидимых потомков. Он увлекся и достиг некоторой театральности, раздувая бурю обличений, витийствуя перед женщиной, которую, разумеется, и не думал оставлять в покое, без воздаяния за ее великое преступление против его собственности. Он получит назад драгоценности, а затем сдаст Виолетту Никифоровну своему милицейскому другу. Андрей Иванович обработает ее так, как она того заслуживает.
  Но Виолетта, как только речь зашла о шкатулке, забыла даже о беспримерном мученичестве Валентина. Ей не столько было жаль расставаться с драгоценностями, сколько не хотелось проигрывать. Она не привыкла к поражениям.
  Взвившись над столом, как ящерица, раздавшаяся неожиданно до размеров дракона, Виолетта с силой первобытного варвара вонзила вилку в шею Ипполита Сергеевича. Тот дико взревел, поднялся на ноги и вышел на середину гостиной. Он сопротивлялся самой смерти, наивно полагая, что досадный промах, выразившийся в утрате им бдительности, еще можно исправить. Он даже как будто проявлял известное мужество, упорствуя не только по отношению к костлявой, но и в какой-то суетности, в лихорадочной возне, противившейся стремительно овладевавшей им немощи.
  Он желал говорить, а вместо слов порождался один лишь бессмысленный шелест. Тогда Ипполит Сергеевич принимался, содрогаясь от горечи и боли, реветь как раненый зверь, тяжело переставлять ноги в неизвестном направлении и взмахивать руками, пытаясь дотянуться до торчавшей из его шеи вилки. Ее необходимо было выдернуть. Но руки не слушались, не сгибались правильно, и Ипполит Сергеевич безнадежно устаревал, истощался в бесплодных потугах осуществить свое намерение.
  Виолетта проворно обогнула стол и стала рискованно подталкивать Ипполита Сергеевича в спину. Но если тот не сумел дотянуться до вилки, тем более не мог он достать бойкую и увертливую женщину. Виолетта гнала его прямо в объятия Валентина, преображенного им в однорукое чудище. Валентин, судя по его неподвижности, уже умер.
  Ипполит Сергеевич завалился в груду отрезанных конечностей ученика, зарылся в них жалобным, искаженным страдальческой гримасой лицом. Он испустил дух как раз в тот момент, когда торжествующая Виолетта пнула ногой в его внушительный зад.
  - Вот так, ясновидящий! - воскликнула она, злобно радуясь. - Думал меня раскусить, а я, как видишь, оказалась тебе не по зубам!
  Она окинула гостиную внимательным взглядом. Собрала все, что могло указать на ее присутствие здесь в роковую минуту, уничтожила всякие изобличающие следы.
  - Славную бойню мы тут устроили, правда, Селиван?
  Селиван не ответил. Он сидел за столом и не мигая следил за перемещениями энергичной женщины. Пришло время заняться и им. Виолетта шагнула к дурачку и вытащила из его кармана цепочку. Завершив таким образом присвоение добра покойного Ипполита Сергеевича, Виолетта дружелюбно похлопала выходца из деревни Пешки по плечу и присовокупила к этому жесту теплые слова:
  - Ну, мой Селиван, прощай! Желаю тебе всяческих благ. А меня не поминай лихом!
  Она вышла за дверь и спустилась с крыльца, скрываясь в ночи. До ближайших домов было отнюдь не рукой подать, а до шоссе, где ее подберет попутная машина, было еще дальше. Но Виолетту не пугали ни темнота, ни расстояния, отделявшие ее от родного жилья, горячей ванны и удобной постели.
  Селиван остро почувствовал дисгармонию, воцарившуюся в окружающей его действительности. Люди обещали ему помочь в поисках Косматого, а из этого только и вышло, что они стали набрасываться друг на друга как кровожадные звери и в конце концов все до одного покинули его. Женщина, обещавшая больше, напористее других, тоже ушла. Селиван не понимал, как ему быть.
  Оставаться в доме было незачем, он не знал, как начинать поиски, если их суждено начинать с начала. Он не должен допустить, чтобы женщина ушла, так и не исполнив своих обещаний.
  Услыхав шаги за спиной, Виолетта обернулась и с тревогой вгляделась в неясную фигуру приближавшегося к ней человека.
  - Селиван, ты? - вскрикнула она.
  - Косматый... где?.. - спросил Селиван.
  Виолетта с облегчением рассмеялась.
  - Черт бы побрал твоего Косматого... На что он тебе сдался? Иди куда-нибудь, дурачок!
  - Косматый...
  Сердце женщины оттаяло, и она воскликнула:
  - Ох, Селиван, мой Селиван, какой же ты настойчивый, какой упрямый! Что с тобой происходит, мальчик? Ты что, совсем уже не можешь обходиться без меня? Привязался ко мне, как собачка?
  - Косматый...
  - Ладно, ладно, Косматый так Косматый, - перебила Виолетта со смехом. - Так и быть, найду я тебе твоего Косматого. Хочешь жить со мной? Хорошо, я возьму тебя, только будь паинькой. Обещай, что во всем будешь слушаться свою новую маму!
  И она, не гнушаясь ущербностью Селивана, привлекла его к себе и поцеловала в лоб влажными губами.
  
   Глава четвертая
  
  Жила победительница ясновидящего, она же пособница темных сил, принесшая в жертву своим бесчеловечным прихотям и фантазиям ученика этого ясновидящего Валентина, безумно влюбленного в нее, в большой квартире на пятом этаже старого, роскошного дома. Она была одинокой женщиной, взбалмошность которой и не предполагала терпеть кого-либо рядом с собой. Когда существование нагоняло на нее скуку, а случалось это довольно часто, Виолетта тяжеленько, как бы через силу, выкарабкивалась на балкон, мутным взглядом озирала бедовскую панораму и неспешно прикидывала, какие еще пакости и фантасмагории сотворить в этом забытом Богом и людьми городе.
  Назвавшись мамой Селивану, она уже обдумывала, где и как покончит с этим парнем. Но это были пока туманные мысли, ибо после кровавой вечеринки, на которой она и сама подвергалась немалой опасности, Виолетта испытывала потребность осмыслить прежде всего собственное положение. Ей казалось, что ее жизнь вступила в критическую фазу. Уж не тупик ли? Слишком чудовищным, слишком похожим на дурной, страшный сон было случившееся в доме Ипполита Сергеевича, чтобы она могла с обычной непринужденностью перейти к новым делам и затеям. Может быть, попробовать жить иначе?
  Но тут же одергивала она себя: ай, да я бедовая, куда мне меняться!
  Приведя Селивана на новое место жительства, Виолетта отвела ему комнату и велела не мешкая ложиться спать, чтобы он не путался у нее под ногами. Ей нужно побыть одной. Но Селиван и не собирался претендовать на ее внимание. Твердо уверовав, что женщина не обманет, выведет в конечном счете на Косматого, он довольствовался теперь терпеливым ожиданием.
  Виолетта приняла ванну, смыла грязь и срам убийства. Ее великолепное тело очистилось. Долго плескалась она в горячей воде, задорно похохатывая: вспоминались разные забавные подробности вечеринки, - и в прозрачной среде, под легкой рябью, словно серебристая рыбина вертелась, изворачивалась, била темным хвостом. Из ванной вышла в живописном халатике, но в комнате, когда уселась перед зеркалом, жар полыхнул окрест и на теле - на теле множеством костров, жгучих очажков, и халатик, красиво скользнув по стройным ногам, медленно опал, как покрывало с празднично открываемого памятника. Нежной и чувствительной кожей ощущала женщина стул под собой как некое живое существо. Она сидела верхом на живом существе, и это ей нравилось.
  Присмотрелась Виолетта, стала внимательно изучать свою замечательную красоту, отобразившуюся в зеркале. И ясновидящий убит красиво. Он все о книжках толковал, распекал ее, она, мол, невежественная, дикая, этакая бабенка полуграмотная и настырная, наглая, она же и без всяких тайных познаний и навыков вон как изловчилась, вилку ему в горло загнала: получай, мудрец! Надо бы в пасть... Но и так неплохо. Гибко, пластично; и немножко смешно. Все пристальнее всматривается Виолетта в выпуклости свои, в разные нежные изгибы и овалы. Кому же, как не ей, знать, что, глядишь, иной раз да проступят сквозь прекрасные черты отвратительные приметы одряхления, - разве что все тому же знаменитому бедовскому ясновидящему, так он, слава Богу, мертв. Эх, случается, случается: выскакивают на плечиках, на локотках безобразные наросты, расплываются по коже подозрительные пятна. Грызут великолепное тело, нечаянно в нем заведшись, черви-паразиты. А это совсем не увлекательно.
  Начались отталкивающие видения. Шагнул в тесный мирок зеркала величавый Ипполит Сергеевич, глаза его закрыты, как у спящего, по бледному, обретшему некоторую аскетичность лицу разлита, словно бы лунным сиянием, печаль. Поднял веки мертвец, глянул многодумно и скорбно. Стул, словно изворотливый угорь, вывернулся из-под аккуратной попки невольной визионерши и, нахраписто, грубовато переродившись, вплыл в зеркало уже в виде замученного и обезображенного Валентина. Новый мертвец вытеснил прежнего. Обиженно надул губки теснимый неестественно обнаглевшим учеником учитель, едва начавший осваиваться в загробном мире. Виолетта зловеще ухмыльнулась; циничная усмешка, соскользнув с губ, тоненькой змейкой уползла за уши и на затылке улеглась в беспросветной яме, в эту художественную, до отказа набитую преувеличениями минуту показавшуюся бездонной пропастью. Не успела Виолетта, потеряв опору, свалиться на пол - в пыль, тонким слоем лежавшую на полу, - как Валентин, мертвенно, но оттого не менее деятельно интригуя, получил статус стула, - может быть, снова, ибо как же не предположить в живом существе, на котором еще недавно триумфально восседала бедовская красавица, вездесущего, всегда готового предложить свои услуги Валентина, а между тем, еще вопрос, исчезало ли в самом деле то удобное сиденье. Ведь налицо опора, ведь посиживает она как ни в чем не бывало, а Валентин, он все равно что твердь некая, оплот. Поди разберись... Получается, Валентин, всюду Валентин, куда ни сунься. Виолетта похохатывала. Тем временем Валентин, обращенный в стул, тут же - не снова ли? не бывало ли уже этого? - неуклюже, коряво поспешил к зеркалу, на ходу оборачиваясь закатившим глаза Ипполитом Сергеевичем. Этот убиенный все норовил повернуться в зеркале таким образом, чтобы вилка, торчащая из его шеи, приобрела характер небывалого, грандиозного зрелища и тем самым подтвердился ужас его гибели. Валентин, глядя педантом, помогал бывшему учителю принять желательную позу.
  Сновал Валентин, занимал пост, оставлял пост, туда, сюда - как одержимый, как оглашенный - а не раскрывалась пустота под Виолеттой Никифоровной, не разверзалась бездна, не проваливалась никуда беспечная интриганка. Значит, некая сила, высокая, торжественная, могучая, оберегает ее? Внезапно как бы ведро крови выплеснулось на блестящую и гладкую поверхность зеркала. Красные языки, побежав вниз, слизнули испуганно заметавшегося Ипполита Сергеевича, и он покорно обернулся мягкой обивкой причудливо, надо сказать, изогнутого стула, нырнул под розовую и пухленькую попку Виолетты, юркнул, поскрипывая на манер старой мебели. А стул, он не кресло ли в действительности, этот стул? Диван - не шкаф ли? Дверная ручка - пустячок, вот только тронул ее, пожалуй, пробегавший тут по своим делам чертенок, и после его касания ручка не проста, ох не проста, вулканы на ней, гремящие кузницы, таинственно пошевеливающиеся муравейники - полна жизни и тайн и внешняя сторона ручки, и пульсирующая с шелестом, загадочно ухмыляющаяся внутренняя. Золотистая вся, сверкающая, чудесная люстра, не старая ли она калоша только и больше ничего? Валентин, частично заметный среди потоков крови, завистливо смотрел на ловко устроившегося, благополучно завершившего свою карьеру Ипполита Сергеевича. В тишину вернулось мерное постукивание настенных часов. Виолетта спокойно внимала всем этим перемещениям, верчениям и метаморфозам. Когда в зеркале возникал тот или иной участник недавней драмы, она насмешливо восклицала: а, и ты здесь, прохвост! Хотелось ей гомерического хохота.
  - Не опоздал, братец, явился как раз кстати! - посмеивалась Виолетта. То и дело раздавался ее голос в тишине, окутавшей комнату, и можно было только догадываться, о чем она толкует, ибо говорила она невнятно, проглатывала слова, обрывала их на середине, - это она-то, с ее-то ясным умом! Не она ли служила вечным примером вразумительности, четкости и выверенности каждого движения, каждого звука? Деловая и предприимчивая женщина, гремевшая на весь Бедовск продуманными от начала до конца и безумно страшными комбинациями, изобретаемыми ее воспаленным воображением, спешившими обернуться классикой мероприятиями, облеченными в жесткую и прочную, как математическая конструкция, форму, - ей бы памятник уже, ее бы на картины да в музеи, - а тут... Ныне путалась она, как взбаламученная, захлебывающаяся базарная торговка. И ситуацию непредвиденно запутывала: уже не понять было, где Валентин и куда подевался его учитель, чья жизнь странным образом попала в зависимость от пронзившей его шею вилки. Непристойные выражения срывались с прелестных уст несравненной, божественной...
  Но до чего же было ей не по себе! Трудно и вообразить, невозможно. Ей представлялось, будто она теряет рассудок. Следовало принять важное, определяющее будущее решение, а она не знала, как к этому приготовиться, как если бы не имела никакого опыта, необходимого в подобных случаях. Почва уходила из-под ног. Сердце тяжело стучало в груди, и слабость разливалась по телу. Призраки исчезли, и в неестественно светлом зеркале после испарившейся вдруг крови Виолетта снова увидела свое лицо, увидела, что она бледна, стара, пасмурна, она - женщина, которой уже ничего не поделать с собой. И тогда она истерически закричала:
  - Поздно мне меняться! Только могила исправит меня! - Кулаками била себя по лицу до крови. - А, кровь! Что ж, пусть будет кровь!
  Так Виолетта, то смеясь, то содрогаясь от подавленных рыданий, выяснила для себя будущее. На самом деле это будущее было ее вечным, незапамятным прошлым, ибо она порождена адом, давно, может быть, забывшим о ее существовании или по каким-то никому не известным причинам утратившим к ней интерес.
  Рассудила она, что не следует впредь переживать всевозможные трагические катаклизмы в душе. К тому же с риском потерять рассудок! Благоразумно решила перенести их во внешний мир и уже со стороны любоваться ими как делом рук своих, ничем при этом не рискуя. Планы же у нее роились в изобилии, и все обширные, далеко идущие.
  Тут уместно, внося в эпическое полотно жизни Виолетты Никифоровны бытовой штришок, заметить, что ей очень нравилось, когда разношерстные старушки на простой вопрос о том, как пройти к фирме "Теза", единодушно и довольно-таки возбужденно, крикливо отвечали:
  - Так это, милок, аккурат за Болванкой, уразумел? К Болванке иди, а там она как раз и будет, твоя распрекрасная "Теза".
  Правду сказать, не совсем-то "Теза" выходила у них, скорее, может, что-то близкое к "стезе", - на стезю, на некое поприще, стало быть, толкали вопрошающего недалекие старушонки.
  Болванкой у бедовского народа издавна назывался шикарный ресторан на главной улице. Виолетту хорошо там знали, в ресторане и его окрестностях, знали ее, похоже, и старушки всех мастей. Если уж на то пошло, ее знала в Бедовске каждая собака. И вот потому, что она всякий раз умилялась, слыша объяснения старушек насчет Болванки, следует, дескать, ее, эту самую Болванку, миновать, посетили Виолетту озарения, связанные с "Тезой", благополучной фирмой, возглавляемой знаменитым дельцом Корецким. Разорить это гнездо деловой активности? Упрочить его процветание, обеспечить ему дальнейший рост благосостояния? Пока не ясно; прояснится в свое время. Решительные действия Виолетта сочла разумным начать именно с оживленного перекрестка, где словоохотливые старушки толпились в не напрасном ожидании вопроса. Сотнями действующие лица современности искали "Тезу", тянулись к ней, возлагали на нее бурные, робкие, отчаянные надежды. Там стартовая площадка, и оттуда Виолетта скакнет в пучину борьбы политических, коммерческих и прочих амбиций.
  
   ***
  
  На перекрестке Виолетта огляделась, и ничто не ускользнуло от ее хищной зоркости. Она пришла сюда с вызревшим, набравшим твердость решением, а не с тем, чтобы вдруг ощутить, что вот же они, всяческие недоумения, недоразумения и сомнения и она-де, долго шествуя по жизни горделиво и важно, отнюдь не чудесным образом очутилась не где-нибудь, а именно на перепутье. Серенький люд пробегал мимо, тревожно косясь на нее. Стояла она, как монумент, рукой на манер козырька прикрывая глаза от слепящего солнца. Бродячая собака, трусливо поджимая хвост, обнюхала ее яркие туфельки.
  "Теза" владела сетью магазинов и разнообразным имуществом, как переносный, так и прямой смысл и порядок накопления которого понимал лишь посвященный. Имущество движимое, имущество недвижимое, таинственно шептали, как заклинания, в коридорах, в кулуарах названного учреждения. Заключенное в рамки ограниченной ответственности, оно отличалось уверенной безответственностью целого ряда своих сотрудников. Подобным же образом трудилась и "Антитеза", которой достойно и, если обратить внимание на затяжной характер процесса, настойчиво руководил Марецкий. Фирмы мало, до микроскопичности, отличались друг от друга и оттого страшно враждовали.
  Торговая "Теза" была, в силу непрекращающейся жестокой конкуренции с "Антитезой", своего рода военизированным образованием, так что особняк за Болванкой, где действовал сам президент Корецкий, впору было называть ее штабом. Погожим утром Виолетта явилась туда в сопровождении Селивана, и щелкающие каблуками, берущие под козырек молодцы ее сразу пропустили, зная, что президент питает слабость к этой фантастической женщине, уже не раз вызывавшую толки у него за спиной. Доходило до абсурдной молвы, что президент, дескать, бредит, вязнет в мирке бешеных страстей, утопает в трясине собственного умоисступления и носит за пазухой нож, дабы в должный момент и в соответствии с классикой зарезать строптивую вертихвостку. Насчет канона мнения расходились: один он? несколько их? Но в любом случае канону, сколько бы их там ни получилось, быть классическим неизбежно. Президент еще только не решил, обставить ли дело так, чтобы зарезанная вышла поджарой, суховатой, жесткой и знойной Кармен, или же повернуть на разболтанную, кидающуюся туда-сюда, гнусно хохочущую Настасью Филипповну. А Марецкий необходим ему в качестве соперника в борьбе не на жизнь, а на смерть; борьба, собственно, и ведется за то, чтобы небезызвестная дамочка, облекшись в тот или иной образ, но оставшись при этом неслыханно скользкой и вероломной, не избежала заготовленного про ее душу ножа.
  Надо сказать, Виолетта, отнюдь не ставившая связь с мужчинами на первое место в своих похождениях, не давала реального повода к устойчивой сплетне о будто бы уже сложившемся, добротно сочиненном романе ее с Корецким. Она даже отрицала само вероятие такого романа. Но и того, что доводилось слышать жене Корецкого, было достаточно, чтобы та впадала в пессимизм и верила, что супруг напропалую изменяет ей с "этой стервой, первой бедовской шлюхой".
  Корецкий не был ни поджар, ни чрезмерно упитан, его очевидная усредненность мало годилась к применению на страницах классического романа, исполненных безумных страстей. В нем проглядывало что-то плюшевое, с легким, даже приятным оттенком бархатистости. Он принадлежал к тому сорту мужчин, вся выразительность которых исчезает, как только они сбрасывают одежды и предстают в чем мать родила. Ибо одежды всегда красивей их. Только в больном воображении могла возникнуть идея, будто несравненная, божественная Виолетта способна всерьез позариться на этакого кавалера. Конечно, Корецкому, как и всякому окруженному лестью и подобострастием господину, случалось слышать, что он перл мироздания и ему впору играть на театре первых любовников, а не наводнять Бедовск бесполезными творениями мирового промышленного перепроизводства. Это так, но вообразить его, в наготе предстающего мохнатым жучком, рядом с Кармен или Настасьей Филипповной... Виолетта усмехалась, слыша, какую роль предписывают ее другу. Мохнатый жучок, достающий нож... Подобное, говаривала она, не годится даже для канона, адаптированного к потреблению обитателями желтого дома.
  Между тем Корецкий был воистину гениальным стратегом торговой войны с "Антитезой". Но оценить это по достоинству мог только удивительно похожий на него Марецкий, на которого обрушивались главные удары, придуманные почти не отличимым от него Корецким, и который давно вынашивал мечту не просто сокрушить коммерческий империализм "Тезы", но и в буквальном смысле слова раздавить своего соперника, своего двойника.
  Когда Виолетта с плетущимся за ней Селиваном вошли в искусно обставленный кабинет президента, последний с жаром бросился ей навстречу. Толстенький, коротконогий одежно-феерический ловкач бедовской коммерции всем своим видом изображал безудержную радость. Несравненная, божественная, лепетал он. Он полагал, что, ведя себя иначе, тем самым подготовит уход Виолетты в "Антитезу", а ему этого вовсе не хотелось. Виолетта не имела никакой финансовой доли в фирме и не принимала заметного участия в ее делах, но наживать в этой женщине врага было бы верхом абсурда и опрометчивости.
  - Как я рад! - сыпал Корецкий возбужденно. - Давненько вы, Виолетта Никифоровна, не посещали нас, да, давненько мы не имели счастья лицезреть вас... Лишали, лишали нас счастья, эмоций, возбуждающих и стимулирующих переживаний... Как поживаете, Виолетта Никифоровна?
  Секретарше был отдан приказ подать кофе. Виолетту президент усадил в кресло, а Селивану предложил сигару. Селиван не понял этого предложения.
  Об этом убогом малом президент уже кое-что слышал от всезнающих людей и нимало им не заинтересовался. Но Селиван пришел с Виолеттой, и Корецкому не оставалось ничего иного, кроме как выразить восторг по поводу знакомства с ним.
  Виолетта предпочитала поскорее оставить обмен любезностями и взять быка за рога. Глотнув кофе, она печально покачала головой и вымолвила, с какой-то скорбной суровостью глядя на пляшущего перед ней толстосума:
  - Скверные дела творятся в нашем богоспасаемом городе, Павел Антонович. Много раненых и очень много убитых. Хотелось бы услышать ваше толкование всех этих событий. Скажите, мы получаем известия о ходе строительства нового свободного общества или сводки с полей сражений? Взять хотя бы вашего племянника Сивку...
  Корецкий, слишком сообразительный, если принять во внимание его вечно юную душу, и чересчур вялый для того возраста мужественной зрелости, в котором он пребывал, понял, что пора прибегнуть к его обычной тактике. Она заключалась в выжидании и уклончивости. Он внимательно выслушает Виолетту, но не даст и намека на определенный ответ. Затем от отметет шелуху и присвоит самое ценное в ее рассуждениях, и когда-нибудь воспользуется добытой информацией, но уже без участия чрезмерно прыткой и затейливой Виолетты.
  - Да, да... - промямлил президент, принимая на своем месте за столом позу скорбящего о безвременной кончине родных и близких, - слов нет, это большая для меня утрата, большая и невосполнимая... Сивка ушел от нас так неожиданно, что... слов нет... так некстати ушел, что я и не представляю, как буду обходиться без него, без его красивого лица, безукоризненных манер и невиданного трудолюбия. Без этой личности... А это был человек с большой буквы... Он всегда был, что называется, незаменимым человеком... Вот обо мне этого не скажешь. Я умру, и меня тотчас забудут... - Павел Антонович, сокрушаясь о бренности бытия, прикрыл глаза ладонью. - Предположим, я умру ненастным осенним днем...
  Виолетта прервала эти причитания:
  - А что вы скажете о происшествии в доме Ипполита Сергеевича?
  - О, и не говорите! Это такая трагедия... Ума не приложу, что там произошло... Что бедный Ипполит Сергеевич не поделил со своим учеником?
  - Вы держитесь версии, что у них вышел спор и они в драке перебили друг друга?
  - Я не придерживаюсь никакой особой версии. Эти два человека, которые, как всем было известно, обоюдно философы... Как в древней Греции, в Ликее каком-нибудь, в термах... Или на агоре где-то... Как будто Перикл некий с Софоклом. И вдруг! Как обухом по голове! Словно половцы! Как если бы печенеги... А все наша отечественная невоздержанность, необузданность... Не по-гречески это. Я только думаю, что если Ипполит Сергеевич действительно распилил ученика, то руководствовался он не иначе, как загадочно-мистическими мотивами. Разве этих алхимиков и астрологов поймешь?
  - Между прочим, этот бедный мальчик, - Виолетта ткнула пальцем в Селивана, сидевшего рядом с ней на стуле, - находился там в ту ужасную ночь.
  - А этот мальчик беден? Я готов помочь... чем могу... Скромный взнос, просто так, пустячок, в порядке благотворительности...
  - Вы не о том, милейший. Я говорю, он находился там и очень многое видел. И он прибежал ко мне... Он дрожал как суслик.
  - Значит, он все видел?
  - Возможно. Но разве из него что-нибудь вытянешь? Он ведь, знаете, маленько не в себе.
  Корецкий устремил на Селивана взгляд, исполненный глубокого сочувствия. Тут Виолетта добавила:
  - Я намерена усыновить его.
  Восхищенный президент всплеснул руками. Вскинул он лохматые бровки - причудливо изогнулись они, округляясь вслед за глазами, в которых чертики маслом писали теперь сладкую картину уважения к Виолетте Никифоровне и преклонения перед ее великой чувствительностью.
  - Это будет еще одним свидетельством вашей сказочной доброты, - говорил он, задыхаясь от волнения. - Диву даюсь, поражен, смят... Какой подвиг, какая самоотверженность! Но вы так молоды, Виолетта Никифоровна, годится ли он вам в сыновья? Может быть, оформить что иное, какую-нибудь другую степень родства? Продумать хорошенько да оформить, прописать на бумаге... Я подумаю, обязательно подумаю, Виолетта Никифоровна, что могу со своей стороны сделать для этого незаурядного молодого человека.
  - Да, он по-своему незауряден, - проговорила женщина задумчиво. - И я вам подскажу, что вы можете сделать. Обстоятельства таковы, что, делая что-нибудь для меня, вы тем самым делаете очень многое и для него.
  - Отлично сказано... - неопределенно протянул Корецкий, в душе готовясь услышать неприятное известие.
  - Дом Ипполита Сергеевича теперь переходит к вам как дальнему родственнику покойного и его единственному наследнику, не так ли? Перепишите его на меня.
  - Как это? - встрепенулся президент.
  - Я поселю в нем моего Селивана.
  - Я понимаю, Виолетта Никифоровна, ваши намерения серьезны, но я не вижу оснований...
  - И не только дом, но и капиталы, капиталы... Я очень надеюсь, милейший Павел Антонович, что вы, не удивляясь и не споря, откроете счет на мое имя.
  Гулкие удары сердца подсказали президенту, что для его фирмы - его любимого детища - наступают опасные и грозные времена, а в последующем, не исключено, и вся его жизнь подвергнется суровым и даже погибельным испытаниям.
  - Счет? - воскликнул он истончившимся голосом. - Не могу не удивляться, готов спорить... Я всегда находил оригинальным ваш образ мысли, всегда, Виолетта Никифоровна, и мое восхищение вами граничило... но в данном случае... позвольте заметить...
  - Не надо, оставьте пока при себе ваши замечания, Павел Антонович. Вы еще не дослушали меня до конца. Я предлагаю вам кресло мэра.
  От внимания Виолетты не ускользнуло опасливое и в то же время хищное, хватательное движение президента. Она довольно рассмеялась.
  - Но у нас есть уже... налицо градоначальник... - сказал Корецкий, - и ваше предложение... Как хотите, но это уже слишком, Виолетта Никифоровна! Я никому не давал повода думать, будто у меня сумасшедшие амбиции. Я, слава Богу, не честолюбив, не тщеславен, я готов и дальше довольствоваться занимаемым мной скромным положением.
  - Вы как раз очень честолюбивы, Павел Антонович. Признайте это.
  - Ну, если вам так хочется... Но посягать на высокое в политическом отношении кресло в то время, когда оно прочно занято вполне приемлемым и даже достойным господином...
  - Вы не привыкли делиться своими сокровенными мыслями, однако я не сомневаюсь, что вы не прочь не только занять место градоначальника, но и пойти гораздо дальше. А что до существующего пока Филиппа Петровича, то он уже вполне доказал свою несостоятельность, и я не берусь найти кого-нибудь, кроме моего Селивана, кто не помышлял бы о его смещении. Мы постоянно слышим от него обещания покончить с преступностью, а что в итоге? Воз и ныне там.
  - Я покончил бы с преступностью в два счета, - сурово заявил Корецкий.
  - Кто в этом сомневается? И вы будете мэром, мой друг.
  - Но как такое возможно?
  - Предоставьте это мне. - Очень длинно вытянув над столом руку, Виолетта похлопала президента по плечу, слегка потрепала его. Тому вообразилось, будто огромная змея ползет заключить его в смертельные кольца, и он испуганно забился; под тревожные вскрики его зад оторвался от искусственной мякоти кресла, и поджимающий ножки президент повис в воздухе, удерживаемый цепкими пальцами Виолетты. - Но я не утверждаю, что уже завтра вы поимеете Филиппа Петровича. Потерпите немного...
  - Я готов терпеть сколько угодно, - запищал президент. - Мне без надобности иметь Филиппа Петровича! Что вы подразумеваете, Виолетта Никифоровна? Без ошибок только, без гнусных намеков, без инсинуаций...
  - Обратимся пока к более простым и насущным вещам. Не секрет, Павел Антонович, что вашего племянника убили в драке между вашими людьми и людьми Марецкого.
  - Так... - неуверенно подтвердил Корецкий.
  - Марецкий же, - продолжала Виолетта, - пользуется поддержкой у Филиппа Петровича, и только поэтому убийцы Сивки до сих пор разгуливают на свободе. Вас устраивает подобное положение? Оно не кажется вам унизительным для будущего градоначальника?
  Президент, пытливо доискиваясь, где расставлена ловушка, задумчиво и отчасти рассеянно посмотрел на женщину.
  - Я, если позволите, кое-что разъясню, Виолетта Никифоровна... Люди, которых вы назвали моими, это всего лишь бессмысленные юнцы, бездельники, начинающие пьяницы. Это быдло, это скот. Это навозная куча, представляющая собой лишь часть нашей действительности, тогда как другую с честью представляем мы, вы да я. Ни мне, ни вам нечего с ними делить. Они трутся возле моей фирмы, но я, поверьте, перестану уважать себя в тот день, когда вынужден буду признать хотя бы одного из них своим. Своим... Единомышленником? Близким мне по духу человеком? Не смешите, Виолетта Никифоровна. О, я всегда упрекал Сивку за то, что он водился с этой сволочью. Но он отличался крайним легкомыслием... и прибавьте сюда его растущую тягу к спиртному. Вряд ли из него вышел бы толк. Я полагаю, не менее скептическое и даже неприязненное отношение и у Марецкого к тем, кого вы назвали его людьми.
  - Однако он покрывает их.
  - Пусть эти ребята сами разбираются между собой. Не нам с вами, Виолетта Никифоровна, вмешиваться в их темные и глупые делишки.
  Виолетта возразила:
  - Гибель вашего племянника дарует нам предлог хорошенько проучить Марецкого.
  - Но это было бы... как бы выразиться... немного по-детски...
  - Марецкий, что бы он ни сделал, всегда находит поддержку у мэра, но мэр, в свою очередь, держится на капиталах Марецкого.
  - Вы думаете?
  В заповедной глубине бесцветных теперь и как бы увядших глаз президента мелькнуло недоверие к женскому умению докапываться до истинного положения вещей.
  - Мы должны свалить Марецкого и тем самым выбить опору из-под ног Филиппа Петровича, - сказала Виолетта.
  - Но как это сделать?
  - Это сделает Селиван.
  Корецкий пришел в неописуемое изумление. Словно подвергнутая своей, отдельной от тела, маленькой пытке голова разразилась несуразным домыслом: ум, страсть, душа нашей эпохи - вот что такое Селиван. Как ни старался делец скрыть смятение, Виолетте пришлось убедиться, что этот взрослый и бывалый человек, готовый заложить мать родную, лишь бы выглядеть чрезвычайно солидным и преуспевающим, способен беспомощно поводить руками и представать в облике глупого цыпленка. Насладившись этим редким и удивительным зрелищем, Виолетта объяснила свой замысел:
  - В клубе, где собираются люди Марецкого, у меня есть свой человек. Он проведет туда Селивана. И Селиван сделает в том клубе все, что я ему прикажу.
  - Это будет какой-нибудь эффект? - пробормотал Корецкий растерянно.
  - Еще какой!
  - А почему просто не убить кого-нибудь?..
  Президент лепетал. На него невозможно было смотреть без смеха, и Виолетта с трудом сдерживалась.
  - Кого-нибудь обязательно убьем, но с эффектом, - пообещала она. - Дело должно прогреметь на весь Бедовск. Тогда "Антитезе" конец, а вместе с ней и карьере Филиппа Петровича.
  Корецкий все еще не в состоянии был усвоить, что его бюрократическое будущее предстоит решить и благополучно, если верить словам Виолетты, обустроить какому-то слабоумному из деревни Пешки. Будущее же того, что еще недавно, до визита роковой дамы, составляло его славу, а именно смышлености, предприимчивости, одержимости делом, представлялось уже ему определенно плачевным, чем-то вроде хлама, сваленного в темном чулане и покрытого толстым слоем пыли. Но не втягивают ли его в мистификацию? Ему нечего было сказать. Перед ним возникала проблема, которую ему не под силу было разрешить, хотя бы только уяснить толком, в чем она заключается.
  - Я не жду от вас сейчас же конкретного ответа, Павел Антонович, - сказала Виолетта, вставая. - Мне известна ваша тактика проволочек и всяких двусмысленностей. Но в данных обстоятельствах она не пройдет, не принесет вам ни малейшей пользы. И я не сомневаюсь, что, в случае успеха моей затеи, моей, если угодно, акции, вы добросовестно выполните все мои условия относительно дома и счета в банке. Ведь вам не захочется превратить меня из верного друга и соратника в непримиримого врага, не правда ли, Павел Антонович?
  Корецкий судорожно заглотнул слюну, и Виолетта восприняла движение его кадыка как знак согласия.
  Оставшись один в кабинете, президент думал было заняться разными неотложными делами, однако Селиван не шел из его головы, он понял, что день потерян для деловой активности, и решил посетить Болванку.
  Там его окружили усердные и услужливые официанты, прибежал и сам директор, и президент, глядя на этих хлопочущих вокруг его персоны людишек, подумал: почему бы Виолетке не избрать жертвой кого-нибудь из них? Зачем рисковать, трогая Марецкого, да еще с эффектом? Для чего вмешивать в эту авантюру деревенского простака?
  У него мелькнула мысль убрать Виолетку, пока она не посрамила его имя. Столкнулись два гения - его и Виолетты - и если Виолетка сумеет-таки опозорить его, то это уже на века. Позор не смыть до скончания мира. Картина складывается эсхатологическая, а это ужасно, это страшно, это, можно сказать, апокалипсис. Корецкий зажмурился, чтобы не видеть разверзшихся у его ног пропастей. А что, если взвиться, расправить крылья?.. восстать, стихией разнузданного бунта проехаться по задумкам искусительницы, даже по ее роскошному телу?
  Убить? Да, убить... Почему бы и нет? С другой стороны... Известно же, что задумывать покушение на Виолетту Никифоровну - это что-то невероятное для Бедовска, выходящее за его пределы, неисполнимое на том низком уровне, где протекает здешнее бытие. Даже градоначальнику не дано тягаться с этой загадочной женщиной.
  Им, президенту Корецкому и не облеченной никакими чинами-званиями Виолетке, необходимо преодолеть вместе не одну ступеньку на иерархической лестнице (куда ведет эта лестница, вопрос в настоящий момент неуместный), прежде чем у него, президента, появится некоторое право спросить себя, нужно ли, чтобы Виолетка и дальше составляла ему компанию. Вот в чем истина. И в настоящий момент следует без лишних слов отдать свою судьбу в руки Селивана.
  Выпив рюмку водки, президент основательно закусил. Затем он оставил закуски, а рюмки вливались в его глотку одна за другой. Наконец он глубоко и жутко почувствовал правду Селивана и восхитился ею. Он увидел в лице Селивана достойного партнера, человека, которому нельзя не довериться. Только глупцы, ограниченные и недальновидные люди не полагаются на такого, как Селиван, не видят перспективы в сотрудничестве с ним. А они с Селиваном горы перевернут.
  Они с Селиваном взойдут на политический Олимп, займут высшие посты в государстве и все переломают, перепортят, переиначат, переустроят по-своему. Президент принялся энергично разбрасывать стулья и опрокидывать столы, бить бокалы, графины и зеркала. Он воображал, что это помогает ему быстрее осваивать селиванов стиль, становиться вровень с Селиваном.
  
   ***
  
  Над Марецким висело проклятие: убедительное, неопровержимое внешнее сходство с Корецким - он видел в этом профанацию его личности, его единственного и неповторимого бытия - и козни, упорно чинимые этим отвратительным господином на его творчески-деловом пути. Чтобы как-то отвести от своего дела упреки в полной аналогичности делу Корецкого, он задумал и устроил клуб, где собирались на толковище, а также поиграть в игры для взрослых, побредить знаменитые и знатные люди. К реально заметным отличиям Марецкого от Корецкого следует отнести тот факт, что первый не прятал, как это делал второй, не скрывал своего желания выступать не только воротилой бизнеса, но и политическим деятелем, по крайней мере, бедовского масштаба. И в упомянутый клуб приглашались, помимо толстосумов и просто чистой публики, всякого рода идеалисты, реформаторы, пропагандисты, так называемые горячие головы и пророки.
  Марецкий был все тот же мохнатый жучок, каким представал в своей наготе Корецкий, а быть ему хотелось-мечталось статным, пригожим; воображал он себя удальцом, которого кто-то, пока он пребывал в глубокой задумчивости или даже в спячке, вырядил в нынешний модный костюм, тогда как ему больше пристало бы перекочевать в древние времена да пограбить богатые города, спускаясь вниз по течению густонаселенной реки. Неприязнь Виолетты к этому отягощенному двойничеством господину объяснялась не только его дружбой с градоначальником, которого она задумала свергнуть, но и скептическими высказываниями в ее адрес - их, и все в присутствии многих, в том числе и солидных персон, то и дело позволял себе Марецкий.
  Президент "Антитезы" обладал странной склонностью любую затею, даже из самых серьезных и важных, в конечном счете сводить к шутке. Это видно уже из названия, придуманного им для своей фирмы: чувствуется перевертыш, угадывается цирк с клоуном, высмеивающим непомерно вальяжного и любящего пофилософствовать Корецкого и его "Тезу". Правда, в организованной Марецким напряженной торговле пока не проглядывало ничего комического, ибо он отнюдь не забывал свои главные интересы и не шутя намеревался сколотить громадное состояние. Но в его клубе давно уже творились необыкновенные и презабавные вещи, ставшие притчей во языцех.
  Так, собирались там, к примеру, для мировоззренческих бесед и споров лучшие умы Бедовска. Бывал и градоначальник Филипп Петрович. Рассевшись вокруг стола каждый на отведенном ему месте, на которое указывала специально приготовленная табличка, эти великие бедовчане велемудро и громогласно излагали свою позицию по самым существенным и радикальным вопросам, какие только воздвигала перед ними наша бурная эпоха. Политика, культура, религия... Не обходили вниманием искусство, разные жанры. Нужды простых людей тоже затрагивались, вывертывались вдруг так, чтобы видать их было невооруженным глазом. Колдуны шумели о своем. Матерые ведьмы наспех проводили мастер-класс, превращая голосистых трибунов в колобков и матрешек, а затем, под гром рукоплесканий, под нескончаемый гул одобрения, возвращая их в нормальное состояние. Сообразно с регламентом этих форумов обсуждение велось то на политическом языке, то на языке культуры, а порой более или менее плавно переходило в потасовку. Общего мнения не было и в помине. Предлагались меры по спасению города, отчества и вслед за тем всего мира от надвигающейся экономической и нравственной катастрофы, а также меры к стремительному увеличению числа демократических преобразований. Обещали вывести культуру из тупика и предъявляли счет градоначальнику, из которого явствовало, что он, сказав "раз", не отважился произнести "два", и в результате засилье преступного элемента по-прежнему мучит Бедовск.
  Марецкий без устали объявлял это разношерстное собрание вечем трезвомыслящих политиков и практиков. Этим он хотел отличить посетителей своего клуба от деятелей, помешавшихся и захмелевших в опьяняющем воздухе разнообразных политических и экономических свобод и пустившихся нести губительную для общества околесицу. Но трезвомыслие самого президента и учредителя клуба имело четко и ярко выраженные границы.
  Когда споры достигали апогея и чудилось уже кое-кому, что этак что-нибудь и прояснится, этак выкроится из хаоса некая истина, неожиданно запускал Марецкий на полный ход свое знаменитое остроумие. Шуток у него было хоть отбавляй, и все они быстро обретали известность, а к тому же повторялись, но известно и то довольно странное обстоятельство, что каждый раз они выглядели по-новому, особенно отличаясь замечательной новизной для тех, на чьи головы внезапно обрушивались. Разматывал Марецкий на всю катушку свое незаурядное чувство юмора - и все вокруг мгновенно скатывалось в неразбериху, в дребедень, всякая серьезность шла прахом. Поскольку участников "круглого стола" это так или иначе задевало за живое, то они желали, чтобы, по крайней мере, шутовская изобретательность президента оборачивалась для них источником всевозможных удовольствий и даже плотских утех. Поэтому в последнее время остановили выбор на таком фокусе. В решающую минуту помещение, где происходило собрание, неожиданно заполнялось прекрасными девами, назвать которых полуголыми было бы не веско и даже неправдоподобно, ибо то, что прикрывало их главные прелести, было не толще обычной нитки. Они с гиканьем, с разбойничьим посвистом кружили вокруг простодушно изумляющихся идеологов, взбирались, топоча босыми ногами, на стол и лихорадочно виляли отнюдь не субтильными задами.
  Глубокий и едва ли не философский смысл этого сования ягодиц в физиономии опешивших умников Марецкий видел в том, что таким образом правда народной простоты и похоти, представленная дебелыми и бесстыжими девицами, торжествовала над пустыми умствованиями интеллигенции. Но многие из политиков, историков, литераторов, деятелей культуры, взглянув на округлые бедра танцующих девушек, вдруг теряли всякую охоту вникать в философские искания президента "Антитезы", а вместе с ней и стыд за свои плотские вожделения. Они уже хотели преобразовать обсуждение спорных и великих проблем в шабаш. Марецкий отнюдь не противился этому.
  Многие и стремились попасть в клуб просто потому, что уже отлично знали, чем закончится очередное сборище. Тем не менее они прикидывались простачками, которым и в голову не приходит, что они будут, опившись шампанским, водкой, добрым винцом, напитавшись икрой и шницелями некими, с диким гоготом носить на своих, могучих ли, нет, плечах голых девиц, а затем огуливать их в специально приготовленных комнатах. Другие соблазнялись неясными и куда как интригующими слухами. Иным это мудрование Марецкого, приводившее к обыкновенному и весьма гнусному балагану, было не по вкусу, а то и оскорбляло их нравственное чувство, однако они, внутренне кипя, бунтуя в своем богатом воображении, не отваживались на открытый конфликт с всесильным президентом.
  В общем, девушки быстро расхватывались, лощеная, нередко и высоколобая публика пила, пела и плясала, а Марецкий, восседая на этом пиршестве черным вороном, высматривал пытавшихся сохранить трезвомыслие и, с лихостью крысы выскочив вдруг из затененного угла, изгонял их из клуба, предавая анафеме. Бедовск именно в этой, "под Марецкого", форме получал заряд политической и культурной энергии, огромный ли, заслуживающий ли внимания, - не нам судить. Следует признать, бедовчане умели ценить лихость и кураж и потому сочувствовали Марецкому, а не Корецкому, который их только обворовывал.
  
   ***
  
  "Своим человеком" в стане Марецкого, которого Виолетта пообещала выдвинуть на авансцену, когда пробьет час сокрушить конкурентов "Тезы", был молодой и крепкий на вид охранник Немо. Так прозвал его сам Марецкий, причем хитрый и остроумный президент вложил в эту кличку намек, дескать, парень - никто. Но всякая шушера, крутившаяся при клубе, смутно соотносила ее с чем-то приятно читанным в далеком детстве и взирала на парня с уважением, как на выделенного президентом из массы, признанного чуть ли не старшим по званию, как бы офицером охраны.
  Немо, как и Виолетта, отлично знал, что с людьми необходимо расправляться при первой же возможности. Оба наилучшим образом понимали и чувствовали жизнь, мир, людей. Они знали, что люди, впав в слабость, прикидываются жалкими недотепами и взывают к милосердию, готовы ползать на брюхе перед сильными мира сего, а войдя в силу, рады сесть на голову ближнему, и потому никто из двуногих недостоин доброго отношения. Но у Виолетты это было тонкое, изощренное и продуманное знание, а у охранника Немо грубое и звериное.
  Единственным моментом, когда просветлело что-то в стиснувшей Немо угрюмой тупости и ожесточении на всех и вся, была пора его влюбленности в Виолетту. Тогда он даже смеялся, хотя получалось это у него не совсем ловко и правдоподобно. Виолетта не поощряла его ухаживаний, но Немо и не требовал этого, не искал ее благосклонности. Он довольствовался тем, что она существовала, позволяя ему иногда пройтись с ней по главной улице или побывать в каком-нибудь кафе. Он любовался Виолеттой и думал, что она чиста, невинна и непорочна. А смех Немо той поры, что ж, его не позабыли обитатели Бедовска. Взрывалась тишина внезапно оглушительным надрывным кваканьем, тонко начинался, возрастал и достигал невообразимых высот душераздирающий болотный вопль.
  Они остались друзьями. Немо перестал мучить свои губы попытками выдавить приветливую улыбку, а горло нечеловеческими звуками, но, между прочим, жизнь готовила сюрприз, и ему предстояло еще раз засмеяться, когда он, разумеется, уже менее всего этого ожидал. Веселье настигло его при знакомстве с Селиваном, когда Виолетта объявила, что этот Селиван уготован в жертву ради святого дела истребления Марецкого.
  На мгновение охранника туманно удивило, что Виолетта, которую он привык боготворить, кого-то приносит в жертву и замышляет погубить президента Марецкого. Но разрешить подобное противоречие мог только зрелый муж, а у Немо не было должной закалки для этого, да и молодость и глуповатая живость натуры вдруг взяли верх. Пожалуй, в аду имеются существа, не призванные раздувать огонь, поджаривать грешников на сковороде и в чанах с кипящей смолой, колоть несчастных вилами и лупить палками, и единственная их обязанность - вечно и беспрерывно хохотать над муками душ, для полноты картины представленных в телесной оболочке. Голос такого существа огласил квартиру Виолетты раскатами грома, хохотнул Немо, чудовищно пролаял. Он смеялся над живописными подробностями скорой эффектной кончины Селивана, а их щедрой рукой набросала Виолетта в избытке. Она даже с чрезмерной подробностью описала, какую роль сыграет в предстоящем деле сама, какую он, охранник Немо, и что совершит под их диктовку усыновленный Селиван.
  Немо было безразлично, кого и как убивать, и разве что на Виолетту он не посмел бы поднять руку. Ведь он видел в ней не просто женщину, фигурку, нечто передвигающееся и в силу этого смахивающее на мишень, а живого человека, способного закрадываться в таинственный мир ангелов и чувствовать себя там своим. Давно забыто время, когда они, Немо и Виолетта, пришли из ада вершить на земле черные дела. Они теперь существа конечные, стареющие, умирающие. И все же Виолетта необыкновенна. И если она говорит, что черные дела по-прежнему должны вершиться, значит, так тому и быть. Немо ожил, вслушавшись в рассуждения своей подруги. Она добилась величия в его глазах благодаря своей сверхъестественной красоте, Селиван же, находившийся при ней, был настолько комичен и этим так отличался от всех прочих, что Немо вдруг и в нем ощутил какую-то особую, по-своему значительную жизнь. Он и не подумал выйти из подчинения у Виолетты, но в высшем смысле ему показался довольно-таки смешным ее замысел, направленный на эффектное и как бы фантастическое уничтожение этой пронзительной и ни на что не похожей жизни, внезапно блеснувшей для него, охранника Немо, в селивановом неисповедимом веществе.
  Тут они принялись тренировать и натаскивать Селивана. Немо в коридоре выливал из небольшой канистры воду на Селивана, после чего тот должен был врываться в кухню и бегать по ней, размахивая руками. Смысл этой репетиции заключался в необходимости приучить Селивана после поливки не бежать в ужасе куда глаза глядят, а именно устремляться вперед, открыв дверь, перед которой он поставлен.
  Селиван не пугался: обливают - не беда, но Виолетта не могла окончательно поверить в его выдержку и смирение, и репетиция повторялась снова и снова. Немо устал. Он вытирал пот со лба, волком поглядывая при этом на недостаточно поддающегося дрессировке Селивана и настырную Виолетту, слишком многое о себе возомнившую. Он готов был подчиняться ей, пока речь шла о деле, тем более что предстоящее дело явно окрашивалось в темные цвета, но ему не нравились ее намеки на высший смысл их задачи и некую духовную иерархию, вознесшую ее на неизмеримую высоту. Это было недоступно разумению охранника, представлялось ему мрачной философской путаницей, способной сбить его с толку и вынудить к той или иной несуразности, сотворить над ним нетерпимый произвол и заставить оступиться в решающую минуту, совершить ошибочный шаг. Охранник знал, что он не вполне, не донельзя умен, но ему вовсе не хотелось выглядеть дураком в глазах Виолетты или тех, кого он будет убивать по ее приказу. А она неугомонно подкрепляла физические упражнения, проводимые в ее уютной квартирке, словесными наставлениями:
  - Ты должен подождать, пока тебя обольют, мой Селиван, а потом бежать в эту дверь, вот в эту, Селиванище, понял? Ты должен действовать только так и не иначе. Ты же хочешь найти Косматого? И ты его найдешь, если будешь четко следовать моим указаниям. А ты, Немо, не будь дураком.
  После этих слов Селиван, мокрый и серьезный, бегал по кухне в надежде и впрямь найти Косматого. Виолетта успела привыкнуть к нему и понимала его теперь лучше, чем Немо, для которого слабоумие Селивана, обреченного на нелепые трюки и смерть, явилось своего рода откровением. Он видел, что Селиван каждый раз по-настоящему доверяется словам Виолетты и действительно ищет Косматого, и это изумляло его, и забавляло ужасно, и некоторым образом пугало. Ведь... что такое Косматый? кто это? Охраннику не объяснили, и он самостоятельно строил догадки. Почему так важен этот Косматый? Зачем его искать? И если Виолетта рекомендует ему, Немо, не быть дураком, не означает ли это, что ему следует как-то особенно поднатужиться и найти загадочного Косматого? Или, напротив, спрятать так, чтобы никто, даже пронырливый и целеустремленный Селиванище, никогда его не нашел? И что потом, после? Но после чего? После обнаружения Косматого? После того, как его удастся наилучшим образом спрятать? Понять трудно. Постичь невозможно. Оставалось лишь недоумевать. Недоумевающий Немо набредал на смутное подозрение об уготованном ему превращении в Косматого; и если такова воля Виолетты - почему бы и нет? Только пусть она при этом не воображает себя пупом земли, посланницей небес, доверенным лицом самого князя тьмы, проводницей высших идей... Это философия, а Немо...
  Немо ненавидел философию. Он недолюбливал философов. Он насмотрелся на них в клубе, и мало сказать, что он их презирал или находил смешными, никчемными, глупыми. Недолюбливал? Слишком слабо сказано. Он не сомневался, что они приходят из тьмы. Во тьме они все равно что снующие и извивающиеся гады, во тьме они свивают свои омерзительные кольца и сплетаются в клубки, там же откладывают яйца, в пугающей даже мужественные сердца тьме они пучат свои круглые бесцветные глаза и шипят, свистят, пищат тонкими голосами. На свету, а света в клубе уйма, они черны, лохматы, косматы, смотрят исподлобья, вертятся, как заводные, и вдруг, словно по команде, принимаются выкрикивать непонятные слова, чрезвычайно оживившиеся и похожие на безумцев. Они пародируют существование человека, искажают его, внушая невольный страх, обессмысливают, обесценивают. Они восстали, поднялись со дна человеческого мира и на видимой, дневной поверхности захватывают позицию за позицией, движимые верой в свое абсолютное превосходство над всем и вся. Они пользуются услугами простых людей, однако не желают ничего знать о нуждах их, чаяниях, мечтах, тревогах и страданиях; о потребности этих людей найти достойное применение своему здравому смыслу они, надменные, отзываются с презрением, и нет у них иной цели в отношении этих несчастных, кроме как оседлать их, усесться им на голову. Они служат делу разложения мира, и намечающееся повсеместно вырождение радует их, они с удовольствием вдыхают тот запашок гниения, что уже носится там и сям, пугая обитателей земли, не утративших простой и нужный человеческий разум, но слишком слабых, чтобы дать достойную отповедь своим неуемным гонителям и могильщикам.
  
   ***
  
  Жизнь, известное дело, затейливее даже таких неочевидных, незаурядных и словно бы небывалых людей, как Виолетта. По этой ли причине, по какой другой, Бог весть, но существовал один заслуживающий самого пристального внимания человек, не известный ни великой бедовской интриганке и чаровнице, ни ее замурованному в некую диковатость дружку Немо, а между тем уже некоторым образом вплетающийся в творимую ими историю. Скажем прямее, именно ему предстояло сыграть в крушении клуба, с его властителями дум и духовными окормителями, и всего дела Марецкого более значительную, чем Селивану, роль. Это был Нехорошка Коржиков, школьный учитель. В настоящее время он находился в стенах сумасшедшего дома, однако не признавал себя нуждающимся в лечении и с завидной энергией готовился к радикальному деянию.
  Нехорошкой его шутливо называла юная жена в пору расцвета их любви, когда нежность то и дело жаркой волной приливала к ее здоровому сердцу, буквально изваянному на пьедестале из моральных устоев и овеянному радужными мечтами. Она притворно сердилась на неуемные приставания по уши влюбленного в нее супруга, отсюда и прозвание. Потом в него как бы сам собой вложился некий зловещий смысл, хотя в действительности это объяснялось трудностями и лишениями, явившимися на смену относительному благополучию. Прежде Нехорошка Коржиков, как школьный учитель, был уважаемым человеком, но когда от общественных встрясок всем стало трудно жить и все, кроме Нехорошки, как-то устроились, выяснилось, что он никем иным, кроме как школьным учителем, быть не в состоянии, а уважения ему за это уже не достается.
  В школе теперь платили гроши, и, положим, Нехорошка Коржиков трудился в поте лица, вдалбливая в головенки учеников правду литературного постижения мира и даже не позволяя себе жалоб на их тупость и безразличие, а все равно выходило так - уж такое складывалось впечатление - будто он ничего не делает. Не могут же человеку, который впрямь трудится, хлопочет без устали, платить не просто мало, но и меньше необходимого для того, чтобы не протянуть ноги. А Нехорошке Коржикову платили именно меньше, и он видел в этом не столько огромную и страшную социальную несправедливость, сколько нечто такое, во что невозможно поверить и отчего волосы встают дыбом, иными словами, нечто сверхъестественное. Он пал жертвой дьявольских козней. Впрочем, скудость, растущая в его доме не по дням, а по часам, склоняла его к более реалистическому взгляду на положение вещей. Жена Настенька, та же, все еще юная, поднимала ропот. Она входила в раж. Кричала, топала ногами в пол, заламывала руки.
  Настенька всегда была тихой девушкой, посиживала себе у окошка или на крылечке да благодушно усмехалась, а тут ее словно сбросили на полном ходу с поезда и она, катясь по что-то очень уж продолжительному откосу, успела и припомнить всю свою жизнь, и накричаться вволю, и помолиться Богу, и побиться в истерических припадках, и выставить на продажу свою вдруг прохудившуюся душу. Ее никогда не влекло к полезным трудам, к тому, что мыслящие люди называют творческим созиданием, но вот супруг ослабел, не показывал должной инициативы и пригодности к новым условиям жизни, и она решила попробовать себя на каком-нибудь поприще. Подруга привела ее в клуб Марецкого, где она приглянулась самому президенту. Очаровательная, соблазнительная и крупная, она приглянулась не только Марецкому, но и всем его гостям, и шла нарасхват.
  Не сказать, чтобы Настеньке очень уж по душе пришлась ее работа в клубе, хотя ее самолюбию и льстил статус гвоздя (или изюминки, если выразиться деликатнее) программы, королевы внезапного и ошеломительного девичьего выхода. Она всего лишь хотела подзаработать. И поначалу думала честно вкладывать деньги - а их Марецкий совал ей немало - в семейный бюджет. Но дьявол не дремал и скоро развратил Настеньку до мысли, что неразумно зарабатывать кучу денег, угождая всяким старым мухоморам, виляя перед ними задом и покорно подставляя им свои прелести, а затем отдавать значительную часть заработка на поддержание жизни в Нехорошке Коржикове. Улыбка стерлась с ее пухлых губок. Уже не предавалась она мечтам о дивном будущем, и все ее домашние размышления сводились теперь к вопросу, на кой черт ей этот Нехорошка. Он старше ее на добрых пятнадцать лет и ничего толком не умеет делать.
  Одновременно с тем, как у Настеньки созрело намерение безжалостно лишить мужа подачек, до самого Нехорошки дошли, наконец, слухи, что девушки в клубе используются далеко не так невинно и пристойно, как пыталась изобразить его жена. Вот тут волосы на голове учителя и впрямь встали дыбом. В его облике мгновенно образовалось не слишком отдаленное сходство с будущим невменяемым.
  - Я все равно собираюсь уходить от тебя, бросить тебя, как обузу и тряпку, - невозмутимо и жестоко сообщила Настенька в ответ на его возмущенные выкрики.
  Не услышал Нехорошка Коржиков.
  - Ты не нужен мне, - говорила жена, - ты только мешаешь. Ты - пятое колесо и все такое. Я больше не люблю тебя.
  Не внимал учитель печальным новостям, преподносимым любимой женщиной. Он, как человек интеллигентный и вольнолюбивый, приветствовал демократические перемены, среди которых ему выпало жить, но не мог допустить, чтобы под их шумок разные грязные субъекты лапали его жену.
  Глухая ночь. Среди ночных теней пытается бессонный Нехорошка вообразить жену в чужих лапищах, в липких объятиях пригретых Марецким декадентов, демагогов, пустоголовых мыслителей, бездарных поэтов, продажных литераторов. А жена рассуждает монотонно:
  - Ты тряпка, а мне тяжело. Обременяешь... Гирями повис на ногах моих. А ведь мне танцевать. Казалось бы, какая тяжесть в тряпке? Но есть, есть... Моральная тяжесть! Я морально изуродована, истощена, и все по твоей вине. Как же в таком состоянии выбегать на арену, вспрыгивать на стол, вскидывать ноги? Там, можно сказать, не жизнь, а варьете, с тобой же - ни жизни, ни праздника.
  Осенним дождиком падают на голову мужа упреки жены. Капля за каплей - вот и пытка. Утром Нехорошка Коржиков устремился на круглую площадь, где Марецкий в приличном и чистеньком на вид доме устроил свой клуб.
  - Посторонним вход запрещен, - холодно отверг его пожелания оказаться внутри охранник.
  - Я не посторонний, - закричал учитель, - здесь работает моя жена. И я хочу знать, чем она занимается. Люди говорят, что тут девушек... трогают... за части тела...
  - Может быть, - возразил высокомерный охранник, - и трогают, а может быть, происходит и кое-что похуже, а только без приглашения вам сюда не войти.
  Нехорошка Коржиков, взбеленившись, попытался прорваться силой, однако его оттолкнули и даже слегка прибили. Тогда он решил применить силу к жене, думая крутыми мерами вырвать у нее признания, а заодно вызвать отвращение к клубу, но и этот номер не прошел. Раздобревшая на обильных харчах, достававшихся ей от философов и прочих трезвомыслящих, Настенька схватила сковородку и на славу отделала мужа.
  С этой минуты Нехорошка Коржиков повел себя как заправский безумец. Он то запирал жену в доме, то мчался за ней по улицам, умоляя вернуться домой, не ходить в проклятый Богом и людьми клуб, не позорить его доброе имя. В минуты просветления несчастному открывалось, что будто бы запертой жены вовсе нет в доме, а та, кого он преследует, оглашая улицы проклятиями и мольбами, отнюдь не его жена. И прозревал учитель, что безумствует он, мечется, уговаривает, умоляет, бранит, отчитывает, а жена тем временем преспокойно отплясывает в клубе, питается и выпивает там, отдается похотливым самцам, сражающимся за право обладать ею. Он бьет эту скверную женщину, а она, оказывается, вовсе не там, где он, могущественный и разгневанный, таскает ее за волосы и пинает ногами. Она совсем в другом мире. Как же это происходит? Как получается, что при всех безусловно имеющих место воздействиях его на человека в действительности нет этого человека и воздействия отнюдь не имеют места? То и дело атаковал Нехорошка охранников, требуя пропустить его к Марецкому. Тщетно! Видя недостижимость этого человека и чувствуя свое бессилие перед ним, Нехорошка выкрал у жены деньги и купил на них пистолет. Он задумал убить президента, погубившего его чистую и светлую Настеньку.
  В душу Настеньки, примечавшей, естественно, за мужем разнообразные и неуклонно возрастающие странности, закрался страх, и она не спешила порвать с ним, опасаясь, как бы он не всадил ей нож в спину. С него станется. Оно так, что он тряпка, и ей впору вытирать об него ноги, а зазеваешься - пырнет. Ведь безумен, определенно безумен. Она горько жаловалась Марецкому на Нехорошку, не желавшего и слышать о разводе, шептала, обливаясь слезами: только и может, только и знает что сходить с ума, и это у меня уже не жизнь, а беда и нонсенс, потому как он сходит, и сходит, и сходит, и не остается ничего, кроме его сумасшествия, грозящего мне мраком, ножом, крахом. Катастрофа!.. На днях натянул мой чулок на свое свиное рыло и бегал по комнатам, воображая, что он здесь, в нашем клубе, кричал истерически: ограбление! всем на пол! А минувшей ночью свой вонючий носок попытался засунуть мне в рот, наподобие, видишь ли, кляпа, но я вывернулась и давай ноги, так он, гад, умудрился пихнуть его мне в зад, прямо тютелька в тютельку, в дырочку то бишь, в небезызвестное отверстие, и с такой, знаешь ли, силой, что я вскрикнула фактически не своим голосом. Наконец президент, который и без того уже был наслышан о выходках спятившего учителя, принял решение отправить последнего в сумасшедший дом.
  - Но мне квартирку подари... ты же обещал, - напомнила Настенька, воодушевленная решимостью своего друга и руководителя.
  - А разве тебе мало той, что останется после Нехорошки? - возразил Марецкий.
  - Та плохая... Да и Нехорошка, чего доброго, вернется...
  - Не вернется, сгноим его, - угрюмо пообещал бизнесмен.
  - Ай, да он изворотливый, ты его плохо знаешь, возьмет да вернется, из могилы даже вылезет...
  Президент поклялся уладить квартирный вопрос.
  Учитель же очутился в просторной палате, где определенная часть бедовского общества, бросившись за пределы разумной действительности, более или менее свободно предавалась своим беспутным фантазиям. Но это приобщение к сонму Наполеонов, Колумбов, изобретателей велосипеда и эликсира бессмертия, ревнителей старины и футуристов, довольно пессимистически глядящих в необозримые дали будущего, не отбило у Нехорошки Коржикова охоты вернуть жену на стезю добродетели и расквитаться с Марецким, ее злым гением.
  Он вынашивал планы побега. Все отлично продумал. Вообще-то убежать из этого дома умственной скорби не составляло большого труда, но ведь вслед за тем необходимо было проникнуть в клуб, что представлялось куда более сложной задачей. Поэтому побег получился далеко не простым.
  В одну из ночей расхрабрившийся Нехорошка Коржиков напал на задремавшего санитара, сунул ему в рот кляп, связал, снял с него халат и отобрал специальный ключ, отпиравший почти все двери в больнице. Халат учитель надел на себя и под видом санитара беспрепятственно вышел на улицу. Там он запихнул полы халата в пижамные брюки, чтобы вышло некое подобие белой рубахи, а затем сломя голову побежал домой.
  
   ***
  
  Виолетта, по-домашнему полураздетая, с чашечкой кофе, с театральным биноклем под рукой, удобно расположилась на балконе - с его высоты будет наблюдать она за спектаклем, который нынешней ночью разыграется по ее воле и сценарию в клубе трезвомыслящих. Площадь, опоясанная тихими огнями фонарей, лежала перед ней как на ладони. Виолетта не предупредила Корецкого, что его соперника катастрофа ждет именно этой ночью, опасаясь, как бы президент "Тезы" не выдал, испугавшись в последнюю минуту, ее планы. Выдать он мог, например, градоначальнику, рассчитывая подольститься к нему и уже таким маневром опередить в его мнении конкурента. Виолетта предпочитала довести дело до победного конца и затем уж поставить Корецкого перед свершившимся фактом.
  Немо, загодя, незаметно провел Селивана в клуб и оставил в темном подвале, строго-настрого запретив куда-либо отлучаться. Задуманное Виолеттой предприятие мало-помалу начинало казаться охраннику небезопасным, он, что ни говори, ступил на скользкий и рискованный путь, позволив постороннему лицу проникнуть в клуб. Не говоря уже о том, какое поручение было дано этому человеку. Немо подозревал у дурачка стремление выйти из подвала и пошататься по зданию. Перед уходом он шепнул в ухо Селивану:
  - Ни шагу отсюда, понял, идиот? А если выйдешь без моего разрешения, будет вот так...
  Могучий охранник показал, как будет: Селиван получил пору увесистых затрещин. Это ничего не изменило в его представлениях. Он и не предполагал покидать подвал без разрешения Немо, напротив, он собирался сидеть в темноте и терпеливо ждать, когда его позовут, чтобы отвести на обещанную встречу с Косматым.
  Немо удалился исполнять свои служебные обязанности, которые сегодня состояли в наблюдении за порядком в коридорах. Он считал, что Марецкий требует этих "кулуарных наблюдений" просто для пущей важности и красоты, ибо кому же в тех коридорах нарушать порядок? Разным профессорам и бизнесменам? Богомерзким философам?
  Поздним вечером благовоспитанная публика, заполнившая клуб, выйдет из себя и превратится в ораву похотливых кобелей, но произойдет это уже с дозволения хозяина. Пока же приглашенные слонялись по залам и комнатам, рассматривая великолепно отремонтированные помещения бывшего купеческого особняка, собирались в группки, курили и мирно беседовали. Большинство ведали, хотя бы понаслышке, о предстоящей всенощной удовольствий, однако внешне держались так, будто им и в страшном сне не приснятся дикие сцены непотребств, творимых ими обычно вкупе с развратными женщинами. Чинно прохаживались, взявшись за руки, лучшие умы города, вальсировали с "первичными дамами" (с первым же ударом гонга, созывающим на форум, будут они грубо изгнаны) романтически настроенные поэты и живописцы, раздался вдруг тяжелый топот и протяжный скрип - и шла из залы в залу колонна военных доктринеров, трубадуров в штатском, жрецов, демагогов, критиков, интеллектуалов, свадебных генералов, в арьергарде которой вразвалочку тянулась бледная немочь вечно всем оппонирующих гномиков и бесполых существ. Попадались, под ногами путались и простодушные субъекты, восхищенные, трогательно круглившие глаза: не предвидели ничего, кроме содержательного диспута за круглым столом, после которого они разойдутся по домам еще до наступления времени, когда благоразумный человек не рискнет появиться на погруженных во мрак бедовских улицах. Посвященные смотрели на них свысока.
  Взгляд Немо равнодушно скользил по холеным, румяным, бородатым лицам. Охранник еще не определил, кто здесь нынче ненавистный философ, замышляющий мировой переворот, а кто из легиона мелких бесов, прихлебатели разные, карманные болтуны, приживалы, кормящиеся из рук расточительного президента. Ему не внушала любопытства ни потрясающая образованность всех этих сухощавых академиков, непременно обладавших каким-нибудь физическим изъяном, ни хваленная предприимчивость новоявленных купцов, выпятивших животы. Его дело было следить за порядком, и у него были основания гордиться собой, ибо за добросовестную службу он получал хорошие деньги. Он и не подозревал, что почти все академики, бывавшие у Марецкого, не кто иные как вчерашние кухонные краснобаи, которых новый день внезапно сделал востребованными и модными. О новоиспеченных капиталистах и купцах, развлекавшиеся в клубе, он знал, что за день путем разного рода махинаций они загребают и присваивают больше, чем он, охранник Немо, украл за всю свою жизнь. Но это его не беспокоило. В клубе его мучило лишь пронзавшее его мрачный мозг соображение, что философы, как мясистые и бородатые, так и изможденные и плохо выбритые, дружно готовят падение мира простых людей, знающих жизнь и умеющих ценить доставляемые ею удовольствия.
  Простаки, поглядывая на часы, осведомлялись у Марецкого, когда же начнется собрание. Тот таинственно усмехался в ответ. Каких-то полчаса назад Настенька сидела у него на коленях и, локонами щекоча ему ухо, упрашивала поскорее решить квартирный вопрос. А он прикидывал, кому сегодня отдать девушку, - следовало проделать это с выгодой для себя.
  Наконец избранные расселись вокруг стола в большом зале, а остальные позанимали составленные в ряды стулья, и Марецкий, утонувший в председательском кресле, возвестил:
  - Мы устремлены в будущее и мчимся в него на всех парусах. Каким оно будет?
  - Подналяжем, товарищи, давайте-ка еще больше наляжем, чтобы поскорее достичь! - шрапнелью взорвался в выдавшейся было паузе словно бы детский голосок.
  - Но каким будет... - молвил кто-то задумчиво и незавершенно.
  Последовал еще один взрыв:
  - Устремлены и мчимся! Давайте-ка не будем, коллеги, впадать ни в эйфорию, ни в пессимизм, а просто подналяжем-таки да чтоб во все лопатки, чтоб в ушах засвистело, чтоб вообще ни переживаний особых, ни впечатлений чрезмерных, а просто-напросто мигом очутиться!
  - Преступность не знает границ, свирепствует! - запищал тоненький профессор. - Недавно был случай... я пострадал! Там были какие-то развязные бабы, стояли в очереди за селедкой. Я присоединился... Они обошлись со мной, как будто и я селедка. Ну и шуточки у них! Оскорблению подверглась, в моем лице, вся культура. Что, академик, говорят они мне, обгадился со страху в нашем бабьем царстве, язык проглотил? Трунили, ядовито насмехались... Это тебе не писульки писать в кабинете, говорят они. В ухо мне кричали, дули, за шиворот запускали что-то холодное и скользкое... Предлагали раздеться, обнажить свое мужское достоинство, показать, на что я гожусь. А то, мол, совсем закис я в своем кабинете...
  Толстый профессор возразил:
  - Это не преступность. Это безобразие, распущенность и свинство.
  Тоненький не сдавался:
  - Вы ошибаетесь, коллега. Я, с вашего позволения, продолжу. На прилавок вместо селедки выбросили какие-то замусоленные конфетки. Что тут началось! Содом и Гоморра! Лиссабонское землетрясение! Меня затерли, затолкали, уронили, затоптали...
  - А в итоге продавать стали третьесортную водку, - гадко захихикал маленький поэт, голубоглазый, с пузцом, с красиво ниспадающими на плечи рыжеватыми локонами. - С этого и начинали бы, профессор. А то - селедка, конфетки. Пить надо меньше.
  Толстому профессору, посвященному в дела клуба, не терпелось перейти к развлечениям, а не сыскать было лучшей почвы для этого, чем простодушие коллеги, который впервые попал в число приглашенных, и он, давясь смехом, язвил:
  - Лежа на полу, на опилках, самозабвенно пил он, причмокивал. Свинство, и больше ничего!
  - У меня печатные труды, - закричал обиженный рассказчик, - я признан!.. Сам академик Мухоморцев, а уж он-то корифей, сам Мухоморцев как-то на совещании, в присутствии священных для нашей научной общественности лиц, предложил побольше уделять внимания таким, как я... привел меня в пример, как бескорыстного труженика большой науки!.. А скоро не пройдешь по улице и в клубах разных не посидишь, нигде не появишься без того, чтобы тебя не оскорбили, не плюнули тебе в лицо, не полили грязью. Или даже пнут! Уже не выходит жить без того, чтобы тебе не начистили рыло, не ограбили, не отняли последние гроши!
  - Когда я по-настоящему войду в силу, я скручу всех преступников в бараний рог, - важно пообещал Марецкий.
  Нехорошо расхохотался обанкротившийся финансист, выбегая на середину зала.
  - Развязные бабы в очередях - это годится для романов Золя, для пьес Горького! Грубое распутство и откровенный цинизм уходят в прошлое вместе с романами Арцыбашева! Хулиганы и мелкие воришки - это вчерашний день! - умоисступленно выкрикивал он, багровый, исполненный ярости. - Посмотрите, что сегодня, расскажите мне: кто сегодня в силу входит? Расскажите так, словно я не ведаю, но мне ли не знать? Не вы меня, а я вас, болванов, поучу уму-разуму.
  - Накормите его вином, напоите его яблоками, - жестко распорядился Марецкий, указывая на финансиста.
  - Ясно, ясно, парочку блаватских по шамбале, - зашелестели между собой вышколенные, с полуслова понимающие своего шефа секретари, - да погорячей, чтоб не сказалось имманентное и вообще психоделическое отсутствие и не вышло сиропа, как давеча у благодушных.
  Шелестели они прозрачными крылышками и внятно роняли слова в сужающееся пространство между президентом и намеченной им жертвой.
  Обреченный бредил:
  - Солидный с виду, манерный господин идет на смену Горьким и Саниным, и это вам не Боборыкин с Китай-городом какой-нибудь, этот лощеный такой весь из себя... а уж лицемерия-то!.. лицедейства хоть отбавляй!.. Всматриваемся - и невозможно разглядеть. А ведь мясист и по-своему нагловат. Но вкрадчив... Туман напускает... Неразличим... Умом-то мы понимаем... да и все как есть понимаем! Не один только образ вроде фигуры речи перед нами, а как влитой... и вылитый... но если даже и образ - не беда, ибо кто он такой и что под ним скрывается-подразумевается, мы тоже отлично понимаем! Господи Боже мой! Да что же это! Нам ли не знать! Тот самый это он, кто и нас с вами готов слопать... с потрохами!.. не подавится!.. Жиреет день ото дня, кровь пьет, грудинку пожирает, вынимая у фазанов и фламинго, пармезанами лакомится, с бабами, знаете ли, и вообще, наживается за счет нетрудовых доходов, грабя рабочий люд и честных предпринимателей!
  Плавно и бесшумно подался вниз под отчаянно жестикулирующим оратором четко очерченный квадратик пола, спустил в шумы отлично налаженной работы подвальных помещений, и в те шумы быстро и складно вписал он нежное поскрипывание своих костей, тянущиеся из обмякшей груди мягкие вздохи.
  - Мы восстановим в обществе порядок и справедливость, - сказал Марецкий, воспламенившимся взором сплачивая присутствующих.
  Немо знал, что президент Марецкий умнее всех, даже Виолетты. Он в коридоре краем уха слушал доносившиеся до него пылкие речи и невольно думал о том, что ждет всех этих людей, прославляющих разум сбившего их в баранье стадо президента. И не в далеком будущем, а нынешней ночью.
  
   ***
  
  Пробил час девичьего шествия, но девушки не появлялись. У одной из них, глупой и вовсе не отличающейся завидной внешностью, лопнул шнурок, служивший прикрытием ее передка, и ему искали замену. Девушке не хотелось надевать трусы, как предлагали товарки, это шло бы вразрез с инструкциями Марецкого, и она боялась нагоняя и вычета из своей зарплаты.
  - Эти трусы не мои, - разъясняла она горячившимся плясуньям. - Их забыл здесь футболист. В них я буду смешной. Еще, чего доброго, подумают, что девушка в таких трусах способна на неслыханные вещи.
  Теперь Марецкий нетерпеливо поглядывал на часы. Выкрики профессоров, питающихся дешевой селедкой, и незадачливых финансистов начали раздражать его. Он злобно косился на академиков, политологов, теоретиков либерализма, поэтов, воспевающих демократические свободы. Полиглоты, метившие набиться ему в секретари, стали особенно неприятны его разгневанной душе. Он бешено, как безумный, вращал налившимися кровью глазками. Философы готовились нырнуть в море слов и беззаботно расплескать его, взбить пену, ударить мощным прибоем в шаткие твердыни берегов, поднять гигантскую волну и прогнать ее от края до края. Недовольному опозданием девушек президенту и заглянувшему в зал охраннику Немо эти люди представились стаей голодных акул, почуявших запах крови. Наконец Марецкий не выдержал, вскочил на коротенькие свои ножки и взревел:
  - Запускай баб! Где эти суки?
  Посвященные встретили его клич бурей рукоплесканий, а простаки, и среди них тоненький профессор, отшатнулись в недоумении и страхе. Пресс-секретарь фирмы, возникнув в дверях, молча подавал знаки, что сейчас все будет готово и пойдет в соответствии с установленным порядком. К нему присоединились юрисконсульт, позиционирующий себя человеком свободной профессии, и референт, в чьи обязанности входило отслеживать блуждавшие в обществе толки о фирме и, анализируя их, торить словесные пути в светлое будущее здешнего бизнеса. Они бодрыми жестами показывали, что все обстоит как нельзя лучше. Вдруг толпа девушек, раскидав по сторонам эту благую троицу, с диким гиканьем ринулась в зал. Пресс-секретарь, скуля, как побитый щенок, закатился под стол. Бедолага, из-за которой вышла досадная заминка, веселой лошадкой бежала в общей группе вскрикивающих девиц. Злополучный шнурок был теперь просто на скорую руку связан и закреплен на полагающемся ему месте, он до поры до времени затаил свои капризы и зловеще ждал подходящей минуты для их осуществления. Когда вставшая в оппозицию к трусам футболиста особа, оттолкнув замешкавшегося эстета с бледным лунообразным личиком, вскочила на стол перед опешившим психоаналитиком и пустилась выделывать коленца, сбрасывая пот на застывшего с раскрытым ртом последователя доктора Фрейда, капризный шнурок снова лопнул, уже в нескольких местах одновременно. Обрывок угодил в глаз тоненькому профессору, и он истошно завопил, закрывая лицо руками: ему померещилось, что девушка чем-то выстрелила в него из своего темного мохнатого лона.
  Наступило то мгновение в ходе клубных посиделок, которое Виолетта определила как самое удобное для начала операции. Четко действуя в соответствии с ее распоряжением, - все так же не задумывался он, какими последствиями лично для него чревата гениальная затея Виолетты, - Немо спустился в подвал и вывел оттуда Селивана. Они очутились в узеньком, едва освещенном коридоре, куда гости забредали разве что лишь в пьяном невнимании к запретам и правилам, установленным в клубе. Этим проходом пользовался сам Марецкий, когда ему наскучивало созерцать вакханалию интеллектуальных светил и он хотел незаметно исчезнуть, прихватив кого-нибудь из девушек. Коридор выводил его прямо к потаенным апартаментам, где все было готово для приятного времяпрепровождения.
  Сейчас только тяжелые бархатные портьеры вишневого цвета отделяли Немо и Селивана от зала, наполнившегося возбужденными криками, смехом и протяжными стонами. Откинув мягкую ткань, они увидели бы, как девушки танцуют и прыгают в объятия хохочущих мужчин; толпы их бежали за иным смущенным и напуганным мыслителем, загоняли его в угол и там с визгом погребали в куче своих разгоряченных телес. Селивана, похоже, слегка обескуражил этот шум. Он насторожился и поводил носом, как бы принюхиваясь.
  - Там Косматый, - доверительно шепнул Немо. - Но ты пойдешь туда не раньше, чем я скажу тебе.
  Селиван задрожал от нетерпения. Он прошел уже долгий и трудный путь, а теперь, когда конец этого пути как будто забрезжил в пределах видимости, понял, что желает поскорее исполнить поручение сестры. Немо мгновение-другое смутно размышлял, что мог бы сделать этот тихий и послушный дурачок, когда б в зале и впрямь оказался Косматый.
  Селиван притащил из подвала канистру с бензином. В отношении этой канистры Немо распорядился довольно строго, имея в виду, что нести ее должен непременно Селиван. Он, охранник Немо, трудится не покладая рук, гнет спину на Марецкого и ему подобных, всячески угождает Виолетте, стелится перед ней, измышляющей Бог весть какие каверзы, а Селиван только и знает, что бездельничать, и потому нет большого греха в том, чтобы заставить его напоследок поработать. Когда они достигли бархатных портьер, Немо взял у своего спутника канистру и, отвинчивая крышку, едва заметно усмехнулся. Он вспомнил, как поливал Селивана водой в квартире Виолетты, и что-то по-человечески теплое заключалось в этом припоминании, а оттого и усмехнулся он, как подобает человеку, а не уродливому зверю или набившему брюшко кровью насекомому. Теперь же он обольет Селивана не водой, но бензином, поднесет бестрепетной рукой огонек зажигалки, и Селиван, превратившись в живой факел, побежит в зал, к мыслителям, философам, пиитам, к верховодящему ими президенту Марецкому. Так пожелала Виолетта.
  В это время входную дверь клуба открыл Нехорошка Коржиков. Перед ним тускло поблескивали мраморные ступени лестницы, на вершине которой стоял охранник в ладно подогнанном к его величавой фигуре сером костюме.
  Учитель побывал дома, переоделся, прихватил пистолет и направился на круглую площадь. Превосходно соображая и предвидя все до мелочей в акции, к осуществлению которой он приступил, беглец взял с собой и похищенный у санитара белый халат, а перед входом в клуб надел его.
  - Скорая помощь! - закричал он охраннику, стремительно взбегая по ступеням. - Человеку плохо! Спешу на выручку! Гуманизм в действии!
  Охранник на мгновение растерялся, не сразу узнал Нехорошку. А дело вот в чем. Террорист, конечно, все хорошо распланировал, поскольку вообще хорошо знал и понимал, что делает, но при этом он находился в таком возбуждении, что совершал действия, опережающие правильный ход событий. С белым халатом и "скорой помощью" было придумано великолепно - комар носа не подточит, однако не поддается объяснению, для чего понадобилось Нехорошке Коржикову уже на парадной лестнице размахивать пистолетом. Первым по этому поводу выразил удивление охранник.
  - А это зачем... зачем оружие? - пролепетал он, пятясь. Страх неумолимо овладел им.
  Сообразительность не подвела Нехорошку Коржикова:
  - Сейчас мы все вооружены!
  Охранник наконец смекнул, кто прорывается сквозь кордоны, оказавшиеся, благодаря его трусости, ненадежными. Забившись в угол, он лихорадочно соображал, как совладать с накрывшим его ужасом и не ударить в грязь лицом, - минута для того выдалась подходящая, минута требовала от него разнообразных проявлений личного мужества, но и осрамиться было легче легкого. На вооружении у этого человека был лишь телефон.
  Дал кое-как подтянувшийся, возмужавший охранник знать на другие посты о нападении сумасшедшего учителя. Возгласы изумления или, может быть, звуки какой-то словно бы подковерной борьбы неясно прокатились по залам, комнаткам, коридорам. Нехорошка Коржиков летел прямо на шум вакханалии, тут нечего было гадать и выбирать направление, беспечные гости сами выдавали свое присутствие. Ворвавшись в банкетный зал, Нехорошка на мгновение замер на пороге, пораженный. Зрелище, представшее его взору, было сногсшибательным, безобразным и, безусловно, способным помутить разум столь честного, скромного и добропорядочного гражданина, как Нехорошка Коржиков, задумавший расстрелять зло. Пестрота била по глазам, густо и тяжеловесно, как мед, пролилась, грозя раздавить, масса кривляющихся женских тел, среди которых суетилась и развратившаяся жена учителя. Выстреливали пробки из бутылок, и шампанское бурливой рекой низвергалось в разинутые рты самцов.
  Беглому учителю случалось мельком видеть Марецкого, и сейчас он быстро отыскал его взглядом. Президент неподвижно, с каменным лицом, на котором застыла презрительная ухмылка, сидел за столом, созерцая разворачивающуюся перед ним картину плотского буйства. Казалось, он пересчитывает гнилье в почти беззубой пасти профессуры и прикидывает, сколько выложили коммерсанты за свои вставные челюсти. Вдруг он, заметив Нехорошку Коржикова и нацеленный на него пистолет, с замечательной ловкостью юркнул под стол.
  Куда-то полз президент, не зная, где искать спасения; сновал он, извивался, как уж. Из опрокинувшейся на столе чаши плотной массой потекла черная икра, образовала жуткое пятно на скатерти и, упав на лицо президента, скрыла его словно под маской, - ввело это в заблуждение Нехорошку, тоже очутившегося под столом. Он узнавал и не узнавал своего врага. Беспрерывно открывающиеся и закрывающие на черном глаза указывали на человеческую природу возникшей перед ним кучи, но тогда же учителю она представлялась ожившим и пустившимся в странствия муравейником, несшим на своих склонах мириады неугомонных насекомых. Колеблясь, он вложил ствол пистолета в черную жижицу, и палец его нервно задергался на спусковом крючке. Президент, душераздирающе вопя, всем своим существом прошил узкое пространство между резко и крупно обозначившимися вдруг голыми ногами, взвился ракетой и побежал по залу, забавно семеня ножками; и не умолкал, не стихал, вкладывал в голос всю мощь легких. Комбинировался при этом с оказавшейся на его плечах и тотчас захохотавшей девицей, творил с ней в паре некую гимнастику. Выбравшийся из-под стола учитель выстрелил.
  Пуля пролетела над запрокинутым к потолку лицом девицы, донельзя удовлетворенной своим неожиданным участием в президентской скачке, а последовавшие за тем выстрелы - у охранников тоже нашлось оружие - предназначались самому Нехорошке Коржикову. Падая и умирая, он успел выстрелить еще раз, однако пуля и теперь не причинила никакого вреда президенту, и учитель отправился в мир иной с горьким сознанием невыполненного задания. А еще недавно он рассказывал санитарам: моя история проста...
  - Подобных историй - тысячи и миллионы под солнцем и под луной, - рассказывал он всем желающим послушать его. - Моя жена пустилась во все тяжкие, и я, хотя мал, скромен и вполне робок, решил восстать, отомстить сбившим ее с пути истинного людям. Первым делом я мысленно очертил круг причастных к ее падению...
  Умер Нехорошка Коржиков. Девушки подняли крик, мешавший гостям осознать случившееся. Но главным следствием покушения Нехорошки Коржикова было то, что вторая из выпущенных им пуль, пролетев у бедра наслаждающейся, верхом на президентских плечах, самозабвенно подвывающей девицы, пробила бархат портьеры и вонзилась в грудь охранника Немо. Он без звука упал на пол, выронив канистру. Днище вместительной посудины стукнуло Селивана по ноге. От боли, а может быть, просто от неожиданности дурачок подпрыгнул на месте, а затем рухнул неподалеку от мертвого Немо, ударившись при этом затылком о стену.
  Из завалившейся на бок канистры хлынул в зал пахучий ручеек. Кто-то выронил дымящуюся сигарету, и бензин тут же вспыхнул. Марецкий увидел бегущую ему на помощь Настеньку, преданную и самоотверженную; разгневана она была на оседлавшую ее друга девку и ударом кулака сбросила ту с президентской шеи. Внезапно перед глазами насмерть перепуганного толстосума жутко вознеслась стена пламени, не то отделив его от близкой подмоги, не то поглотив саму Настеньку. Президент оскалился и завизжал, как крыса. С другой, свободной еще от огня стороны к нему потянулись руки соратников, охранников, секретарей и юрисконсультов, прихлебателей.
  Пламя захватывало портьеры, занавеси, бумагу, скатерти, дерево, лизало стены. Купцы, подобрав животы, устремились к выходу, а там, на парадной лестнице, уже спотыкались, кувыркались и падали, превращаясь в живые ступени, слабосильные, быстро выдохшиеся академики. Тоненький профессор с бабьим криком бежал по коридору, хрупкими руками сбивая пламя с засаленного пиджачка. Спасенный Марецкий грузно и мрачно шел в объятиях друзей, подсчитывая причиняемый его владениям ущерб. Откуда-то снова вывернулась Настенька, она обгорела и плакала от страха. Ей тоже захотелось обнять президента, но тот грубо оттолкнул ее, чтобы она не мешала ему поскорее добраться до выхода и окончательно, уверенно спасти свою шкуру.
  Селиван, оглушенный ударом, с трудом поднялся на ноги. Постоял, потирая ушибленный затылок. Он не понимал происходящего, но что-то в его вечно расплывающемся и в то же время стремящемся сжаться, обернуться крошечной точкой сознании знало, как ему следует поступить. Он перешагнул через бездыханного охранника Немо и побрел в глубь коридора. Там еще ничто, кроме тонкого края едва долетавшего дыма, не говорило об огне, пожиравшем клуб трезвомыслящих. Селиван уперся в стену и, пройдя, держась за нее, несколько шагов, обнаружил окно. Распахнув его, он выбрался в узкий переулок, выводивший на площадь. В эту минуту он напрочь забыл о Косматом. Все его существо требовало определенности, хотя он не смог бы выразить это требование ни словами, ни мысленно. Но определенность заключалась уже и в нежелании оказаться на площади, где было слишком шумно. Он пошел в противоположную сторону.
  С балкона Виолетта, пользуясь изящным биноклем, - унесла она этот полезный инструмент из театра, - жадно смотрела на пламя, бившееся в окнах клуба, на сновавшие по площади крошечные фигурки людей. Селиван не подвел ее. Он превратился в живой факел и поджег эту клоаку, этот притон для гнусных развратников, созданный Марецким. Возможно, при этом погиб не только благородный, послушный, готовый на любые жертвы Селиван, но и еще кто-то, даже сам президент. Это не напрасные жертвы. Шуму-то, шуму сколько! Сколько радости для городского отребья, обожающего пожары! Завтра весь Бедовск только и будет говорить что об удивительном и страшном происшествии.
  
   Глава пятая
  
  Селиван удалялся от места происшествия с сосредоточенным и серьезным видом. Но это была уже не та напряженная серьезность, с которой он покинул деревню Пешки, торопясь выполнить поручение сестры. Прихрамывающий, ибо зашибла тяжелая канистра его ступню, ушибленный и в затылок, в очередной раз обманутый в своих ожиданиях, Селиван устал. В выражении его птичьего лица проступило что-то словно бы недоуменное и плачущее.
  Он не забыл о существовании женщины, давшей ему кров и пищу, однако уже не связывал его с возможностью найти Косматого. И потому не спешил вернуться к Виолетте. Смутно угадывая обман, он не думал о ней. Обман был больше Виолетты, и именно из-за него, а не по ее вине, никак не удавалось добраться до Косматого.
  Что такое обман, он не понимал. Но оттого, что обман постоянно стоял преградой между ним и Косматым, Селиван вступал в какие-то сложные и трудные отношения с невозможностью дальше мыслить и что-то в самом деле понимать. Нужно было преодолеть эту невозможность. Обман представал чем-то огромным и нехорошим, и необходимо было объяснить, почему он, Селиван, находится в зависимости от этого огромного и нехорошего и никак не может выполнить поручение сестры. А не выполнить нельзя. Он совершенно далек от мысли рассердить сестру.
  Нога побаливала, под волосами на затылке не прекращалось унылое нытье, но все это мало беспокоило Селивана. Почувствовав усталость, он зашел в тускло освещенный подъезд большого дома. Каменная лестница вела вниз, Селиван спустился и в темноте подвала присел на какой-то выступ.
  Люди обещали привести его к Косматому, зная, что Селиван должен обязательно убить этого человека. А потом с этими людьми начинали твориться странные вещи, они набрасывались друг на друга, дрались, пилой отпиливали части тела. Они зажигали огонь и метались в нем, как ошпаренные. И не приводили Селивана к Косматому. Почему?
  Великие вопросы - что делать? кто виноват? - вставали перед Селиваном, а он, бесшумно сидевший в подвале, практически обходил их стороной и был при этом чертовски равнодушен, не сознавая, сколько в действительности важного и жизненно необходимого - для него, для него в первую очередь - кроется в их глубине. И только страстное желание найти Косматого жило в его сознании, сжимаясь до едва заметной точки, чтобы, конечно же, распрямиться в нужный момент, взорваться, выстрелить и самого Селивана унести, как огненный снаряд, в некую определенность. Назовем ее определенностью полного крушения.
  Что-то не так в городе Бедовске, неправильно, не лучшим образом устроено, так что понимания ждать не приходится, и совершенно нечего рассчитывать на развитие привычки к этой неправильности. В деревне Пешки - вот где все было устроено наилучшим образом, и Селиван там сразу, едва зародившись, привык, приноровился, зажил в свое удовольствие. Ничто не смущало его, напротив, все радовало глаз. Не было нужды думать и с тревогой гадать, что же произойдет в следующую минуту. А если возникала необходимость кого-то найти, он легко находил, отнюдь не путаясь среди безобразничающих людей. Почему же в деревне Пешки может быть все хорошо, а в городе Бедовске не может? И почему в Бедовске не устраивают все так, как в деревне Пешки?
  Селиван лег на пол, сломленный усталостью. Он долго не мог уснуть и ворочался в темноте с боку на бок, как большое, измученное голодом и страхом животное. Ему не хватало сестры, которая одна способна объяснить все то, что с ним происходит. И раз сестры нет рядом, значит, он потерялся, забрел слишком далеко, в края, где очень трудно без ее помощи отыскать Косматого. Без сестры приходит не только усталость, но и отчаяние. Может быть, он свалился на пол в этом подвале от отчаяния, а вовсе не потому, что устал и что в его теле поселились боль и унылое нытье.
  На рассвете, вошедшем в подвал через крошечное с металлической сеткой оконце, перед Селиваном проступили очертания просторного и мрачного помещения, и он увидел неподалеку от того места, где провел ночь, грязный, рваный матрас. Перебравшись на него, Селиван снова уснул.
  В полдень в подвал закралась городская дурочка и нищенка Люба. О ее приближении возвещала невероятная вонь, чудовищный запах грязи и гниения. Завидев спящего на матрасе Селивана, она злобно зашипела:
  - Убирайся, прохвост... мое место... мое!
  Селиван молча уступил ей ложе. Люба с режущим слух кряхтением расположилась на нем, трудясь над тем, чтобы не помять свое пестрое, составленное из разноцветных отрезков платье, а когда завершила этот труд, тотчас раздался в подвале ее громкий и жуткий храп.
  Отдохнув, не старая, но помятая, изуродованная болячками и всем своим незавидным бытом девушка примирилась с присутствием Селивана и научила его рыскать по помойкам в поисках еды. Она сделала это не для того, чтобы Селиван был сыт, просто решила перед Селиваном, незаконно проникшим в ее подвал, выступить снисходительной патронессой и почувствовать себя барынькой. Теперь она, почти не вставая, лежала на матрасе, а Селивана посылала за едой. Если Селиван не выказывал должного рвения и не спешил тут же отправиться на помойку, или как будто забывал, как добывается пища в испокон века ведущейся борьбе за выживание, госпожа сердито била его палкой или бросала в него камни, яростно выкрикивая:
  - Иди, шелудивый... Иди! Иди!
  Естественно, Селиван рассказал ей, как умел, о Косматом и показал рисунок сестры. Люба на это совершенно не откликнулась. Селиван часами сидел на камне, глядя на лежащую перед ним девушку, и все ждал, что она пообещает отвести его к заросшему человеку, убийце его сестры. Но Люба, когда ей не хотелось есть, почти не подавала признаков жизни, а селивановы искания были ей абсолютно неинтересны. И Селиван удивлялся этому. Разве в городе Бедовске есть кто-то, кому неизвестно, где искать Косматого? или неинтересно подзаняться этим? Ведь сколькие подряжались... Все, кажется, уже ищут в этом городе Косматого, клянутся хоть из-под земли достать его. Откуда же взялась безразличная, немногословная, ничего не обещающая Люба?
  Его тело освободилось от боли и нытья, усталость прошла, он мог уйти, но не уходил, потому что ждал объяснений от девушки, а без этого не знал, куда направиться и что предпринять. Иногда Люба, забыв о своей роли барыни или впитав вместе с добытой на помойке едой жалость к Селивану, разрешала ему прилечь рядом с ней на матрасе, погреться у ее тела. Селиван ложился и чувствовал доброту девушки.
  Правда, она не обещала того, что было для него необходимее всего на свете. Она и пальцем о палец не ударила, чтобы помочь ему найти Косматого. Зато лежа рядом с ней, в теплом и устойчивом запахе ее тела, он ощущал покой. А значит, жизнь в этот момент была разумной и правильной. И он был благодарен девушке за мир и покой, которые она великодушно дарила ему. Что ж, это было очень и очень похоже на чудо - ведь он уже давно не испытывал ни к кому чувства благодарности.
  
   ***
  
  Между тем в городе разразился скандал, очень скоро оттеснивший на второй план толки о пожаре в клубе, так что Марецкому, вздумавшему было разыграть перед всем честным народом драму невыразимого горя, отчаяния и безнадежности, досталась бы, поупорствуй он в обнародовании своих актерских задатков, разве что роль пустобреха. Он предполагал триумф. Под бездной тоски и скорби вскроет он внезапно и эффектно грандиозные заготовки оптимизма, наобещает, как говорится, с три короба, воспарит на крыльях дерзких посул. Но очутился в некоторой пустоте, и его советники и консультанты, вальяжные его референты, покивав многодумными головами, обнаружили в этом его новом и несколько неожиданном положении "все признаки надвигающейся обструкции". Случилось же вот что: лопнул банк "Бедовский кредит", а его руководители разбежались кто куда; важнейшие из финансистов при этом совершенно растворились в окружающей среде. Казалось бы, событие ничем не примечательное, и в самом деле - что в нем? Ничего такого, особенно на первый взгляд. Когда где-нибудь прогорал банк, перед зданьицем, где он гнездился, выстраивались несчастные - разные мелкие вкладчики, понесшие немыслимые для них убытки, и кричали о возмещении и компенсации, требовали возвращения денег, розыска бежавших банкиров, наказания виновных. Но они всегда оставались в меньшинстве, большинство же, предпочитавшее хранить деньги дома, мало интересовалось ими. Обычное дело, рядовое явление.
  Не так, однако, просто вышло на сей раз. Начать с того, что "Бедовский кредит" вовсе не ютился в какой-нибудь там трущобе, напротив, он помещался в роскошном особняке, и уже одно это указывало на него как на учреждение солидное и надежное. Особняк был натруженный и заслуженный, всякое повидал на своем веку, имел давнюю и замысловатую историю, располагал, кроме всего прочего, и своей собственной группой привидений, испытанных и преданных, не склонных отлучаться с доверенной их попечению территории. Но вернемся к происходящему на страницах нашей летописи. Мы остановились на том, что газетчики и всякий повседневный, всюду узнаваемо снующий люд какое-то время продолжали гадать, сколько в действительности унес драгоценных человеческих жизней пожар у Марецкого, мало обращая внимания на появившиеся у опустевших окон упомянутого банка пикеты и заставы, призванные вылавливать все еще будто бы разбегающихся банкиров. Тех, говорим, давно уж след простыл; это само собой разумеется. Так вот, большинство бедовчан предпочитало смаковать крах Марецкого, а между тем потрясающая новость, неприметно и как бы случайно зародившись, разрасталась. По сути своей достаточно сенсационная и оглушительная, нуждалась ли она в том, чтобы обрастать еще и удивительными подробностями, домыслами, один другого глупее или фантастичнее? - обрастала, однако, и домыслами, и подробностями, и даже, как бы для полноты картины, для пущей ее жизненности, чем-то вроде кожи с черненькими побегами шерсти. Среди задержанных пикетчиками мелких служащих банка попался один заметно трепещущий, юркий необыкновенно, изворотливый, все выскальзывавший из грубо хватавших его рук; судя по всему, далеко не простой человек. Скрученный, истыканный, оглушенный, он с поразительной быстротой перешел на лепет, стал попроще, ребячливее. Он не выдержал оскорблений, плевков и оплеух, а сознательно ведь шел на муку, иначе не скажешь, ибо знал же он за собой грешки. Все знал о беспримерной нечистоте своей совести. Пусть с замирающим сердцем, но шел все же не без заряда высшей решимости, ведомой людям, связавшим свою судьбу с финансовыми махинациями, а кончил убогим отказом от всякого героизма. Поползши на брюхе в лужицах крови, бредя фантазиями об очистительном покаянии, он поспешно и с несколько, можно сказать, преувеличенными, словно бы оперными рыданиями выдал страшную тайну и тем самым уклонился от посмертного перехода в стан рублевых святых и валютных мучеников.
  Положению этого человека, конечно, не позавидуешь: с одной стороны - разъяренная толпа, с другой - риск принять кару от тех, кого он вздумал предать. Рассказывают, он, измученный и истерзанный, но уже собравшийся с духом, чтобы выложить чистую правду, внезапно закричал надрывно:
  - За что я страдаю? С какой стати мне покрывать паразитов, сидящих на шее у трудового народа? Я хочу быть с вами, люди! Я с тобой, народ!
  В широко потекших после этого вступления словах он сообщил, что улизнувшие финансисты были на самом деле подставными лицами, а всем в банке заправлял не кто иной, как градоначальник Филипп Петрович. Вот это-то и есть ошеломительная новость, слишком громкая, чтобы сразу дойти до тихих и неповоротливых мозгов простых смертных.
  Но дошла, а дойдя, почти мгновенно оттерла, отстранила, оставила не у дел президента Марецкого, уже как раз созревшего до нужной театральности. Задумывал президент горевать и плакаться публично, выдирать из головы слегка побеленные сединой, скорее всего искусственной, волосы, а вечно анализирующие все и вся, просчитывающие все далеко вперед, а кое-что и на сторону, глубокомысленные секретари его, консультанты, агенты по связям с прессой и с народом в целом, прихлебатели, поклонники, представители откровенно мироедских структур, представители структур благотворительных, тоже числящихся за описываемой на страницах нашей летописи империей бедовского магната, - все перечисленные лица, а также и многие прочие уже подумывали о своевременном исчезновении, соскальзывании в тень. Потекла темная струйка задумчивых, тревожно озирающихся людей в некую неведомую прежде нишу, и пресловутая империя заметно посдулась. И президент явно осунулся. Выходила империя мыльным пузырем, раз такие неисцелимые раны нанесли ей немногочисленные и не очень-то результативные выстрелы Нехорошки Коржикова. Пожар в нелепом, надуманном клубе сжег ее дотла, и кто-то, положим, усмотрит в этом нечто невероятное, а то и подлую выдумку недоброжелателя, давно точившего зуб на бедного президента, однако вряд ли кто-либо станет не шутя отрицать или некоторым образом принижать глубочайший назидательный смысл, заключенный в данной истории.
  Допускаем, что Марецкий, напрасно мечтавший опрокинуть, по достижении кульминации, всенародный спектакль в катарсис, то бишь в просветление, торжествующие выкрики, в проблески веры в счастливое будущее его фирмы, не сдался сразу и безысходно. Вполне вероятно, что он, с должной серьезностью восприняв сценический позыв, даже и уверовав в свое актерское призвание, мастерски и с пользой для себя перешел к исполнению роли всеми брошенного и забытого человека. Пописывает мемуары, замышляет разное... чего только не сделаешь в высокие, исполненные трагизма, раскаленные минуты карьерного краха! А вот Филипп Петрович струхнул в абсолютно обычном порядке, чисто по-человечески, без намеков на некое искусство. О прошлом его, еще совсем недавнем, следует сказать, что золотому тельцу поклонялся он болезненно, страстно и в финансовой сфере крутился, оборотистый, весьма усердно, а главное, тайно, на редкость таинственно: не желал впоследствии, когда награблено будет достаточно и придет черед банкротства, оказаться некстати всплывшим на поверхность и держать ответ перед обманутым людом. Сам-то он от развала "Бедовского кредита" никак, естественно, не пострадал. Он не обанкротился. Но все же его пагубная, не заслуживающая ни малейшей похвалы страстишка отчетливо обозначилась как непреложный факт прошлого и, вытесненная из текущего момента за непригодностью к существованию в открытом и всякому подлецу, всякой шушере доступном для обозрения виде, стала достоянием истории. И Филипп Петрович пугался, вскрикивал, шарахаясь от раздающихся там и сям загадочных шуршаний, ужасался, воображая некие змееподобно изгибающиеся телеса вполне близкого и вероятного риска ответственности за разбойное прошлое, такое еще свежее, пахучее.
  Предосудительное поведение, да... Градоначальник называется! Тот самый, которого на заре его восхождения на бедовский престол полюбили с демократической безудержностью и страстью массы, а затем (не прошло, кажется, и года) реакционно, на ревизионистский манер возненавидели разные сомнительные, клонящие к хаосу элементы. Теперь его ухватки и навыки, его своеобразное администрирование затронуло, обидело и оскорбило всех горожан. Всех возрастов, всех полов, да и бесполых тоже, подарив последним возможность лишний раз указать на бесовскую природу отечественного народонаселения. А также стариков, женщин и детей - всех поголовно затронуло. Марецкого оставили в покое, не успев толком перемыть ему косточки. Народ всколыхнулся. Разбираться законным, процессуальным путем не хотели. Всуе Филипп Петрович бегал от народного гнева, напрасно восклицал, увиливая: я был непристоен, гадок, но это в прошлом! не судите меня строго! или давайте законность и правопорядок, а не самосуд! Не сложилась, нет, не обнаружилась никак и ни в чем нужда выяснять, насколько в действительности велика и правдоподобна вина градоначальника и какие законы существуют для того, чтобы и в данном случае добиться торжества справедливости. Общественное мнение Бедовска требовало ни больше ни меньше головы Филиппа Петровича.
  Засуетившиеся агитаторы, что-то очень многое возомнившие о своем правдолюбии, всю свою жизнь вдруг принявшиеся рисовать сплошным исканием истины и разных отличных штук, способных необычайно украсить отечественное обитание, изрыгали домогательства, грозившие выделать из Филиппа Петровича центральную фигуру некоего ритуального жертвоприношения. Силу они черпали в общем убеждении, что он в любом случае плут. Личные и непримиримые враги Филиппа Петровича, оживившись, ударились в борьбу за лидерство, каждый - за почетное право именоваться врагом номер один, обрести статус вождя, готового сокрушить весь мир. Они выдвинулись колонной, расточая снисходительные и победоносные улыбки. Подскочив, присоединился к ним народец, самой природой вложенный в образ назойливого очковтирателя, а нынче приосанившийся, заозиравшийся значительно и самоуверенно, по-хозяйски ведущий счет признаков нарастающего восстания умов. Ширился бунт, и колонна шла, достигая центра города, - с улыбочками, триумфально, с твердостью, в прекрасном расположении духа, а все же странно, мучительно, как если бы речь шла о земле обетованной. Достигала - и никак не могла достигнуть. А градоначальник берег себя, перестал появляться на людях, опасаясь уличной расправы. Само собой, Виолетта не пожелала остаться в стороне от разразившейся бури.
  Она уже знала, что Селиван жив, и успела порадоваться его живучести. Верные люди донесли ей, где он находится, но Виолетта не спешила отнимать дурачка у распорядительной Любы. Так продолжалось несколько времени. Но когда в воздухе резко запахло вероятным смертоубийством государственного мужа, запершегося в своем мэрском дворце, она сочла целесообразным снова готовить выход Селивана на бедовскую арену.
  Явившись в "Тезу" и получив чашечку ароматного кофе, она напомнила президенту Корецкому о связавшем их договоре: наследие Ипполита Сергеевича в обмен на разорение вражеского стана.
  - Все только якобы, исключительно якобы... неподходящие условия для исполнения... - забормотал президент.
  - О каких это условиях вы толкуете?
  - Преклоняюсь перед гением Селивана, сотворившим чудо, но и трепещу, страшусь за свою участь... вдруг наш общий друг Селиван - а считаю его и своим другом, величайшим другом, лучшим в мире - вдруг ненароком переменит позицию?..
  - Но Селиван мертв. Так говорят.
  - Опять же, якобы... Разве вам не доносили...
  - С Марецким, - раздосадовано перебила Виолетта, - покончено, а теперь очередь Филиппа Петровича.
  - Вдруг Селиван снова пустит красного петуха? Попалит меня, мою семью, мои бумаги...
  - Что за бумаги?
  - Ну, предположим, документы чрезвычайной ценности. Исторической, нравственной, высоко духовной и, конечно, не в последнюю очередь культурной...
  - Мемуары, что ли? - усмехнулась Виолетта.
  - Ну, Виолетта Никифоровна...
  - Да вы не смущайтесь, прямо скажите. Задурили, да? Взялись за перо?
  - Очень вы до шуток охочи, а то бы я открыл душу...
  - Вы же, прямо сказать, шут гороховый, так какого черта...
  - Вот, опять перегибаете, - тревожно вскинулся Корецкий.
  Виолетта расхохоталась.
  - Еще скажите, что ваше терпение на исходе! - выкрикнула она.
  - Ах, Виолетта Никифоровна, - Корецкий понурился и сокрушенно покачал головой, - вы определенно перегибаете, а яснее выразиться, перегибаете палку и говорите о несбыточном... Скажу больше, у меня подозрение, что вы уже перегнули... Пожар, убытки... Человеческие жертвы... Явно перегнули. Это слишком, Виолетта Никифоровна, это слишком... Неужели нельзя было проделать все мягче, деликатнее?
  - Что за чертовщина! Вы что тут затеяли - вздумали извиваться? - пуще прежнего крикнула Виолетта.
  - Ничуть не бывало... я? извиваться?.. Вы находите? А мне рисуется иная картина...
  - Я нахожу, что вы уклоняетесь от главной темы, от обсуждения того...
  - Я и буду уклоняться, поскольку никак не связан с этой вашей темой и не имею ничего общего ни с поджигателями, ни с убийцами.
  Виолетта положила ногу на ногу и выстроила на лице презрительную гримаску.
  - Вы даете мне понять, что ваше имя не должно фигурировать в деле о поджоге. Но оно там и не фигурирует. Как, впрочем, и мое. Следствие установило, или вот-вот установит, что во всем повинен Нехорошка Коржиков, спятивший учитель и незадачливый террорист.
  Корецкий хотел было вновь помянуть Селивана, однако не решился. Он испытывал странное смущение и даже тайный трепет перед этим именем.
  - Зачем вы все это делаете, Виолетта Никифоровна? - пробормотал президент. - Деньги? Вас любовь к деньгам подстегивает? Слава? Вы ищете славы, хорошая моя?
  - Деньги? Любовь к деньгам? Слава... Что вы такое несете, Павел Антонович? - вспылила женщина. - Я удивлена. Безвкусно, пошло... Вульгарщина! Избрали роль чистенького, наивного мальчика, который делает дела, но словно не понимает, как они делаются?
  - О нет, нет...
  - Значит, вы готовы стать мужественным и сильным человеком, у которого руки по локоть в крови?
  - Вы, должно быть, шутите...
  - А мэром вы хотите стать?
  - Мэром я как раз стать не прочь. - Корецкий облизнулся. - Но ваши средневековые методы... некоторое мракобесие...
  - Еще раз спрашиваю...
  - Не прочь, не прочь, - заторопился президент, - абсолютно готов!
  - Тогда слушайте. Я вам кое-что разъясню. - Виолетта приосанилась и смерила Корецкого, сидящего за огромным президентским столом, холодным взглядом. - Я не равнодушна к деньгам, но они вовсе не главное для меня. Главная ценность этого мира - люди. Они так глупы, что ими можно вертеть как угодно. Я этим занимаюсь с младых лет, и это доставляет мне невыразимое удовольствие, ни с чем не сравнимое наслаждение. Это путь, дорогой Павел Антонович, по которому можно идти очень далеко.
  - Далеко? Дальше Бедовска?
  - Куда как дальше!
  - Дальше...
  Президент осекся и уставился в пространство.
  - Да, на край земли, - подтвердила Виолетта с дьявольской победоносной усмешкой.
  - Это, я слышал, в Испании где-то, этот самый край земли...
  - Ну что вы, что вы, дорогой, нельзя же так просто и грубо... вы прямо бытовик какой-то! Откуда у вас эта обыденность, приземленность?
  - Я ведь реалист...
  - А вы постарайтесь мыслить немножко заоблачней, чуточку иррациональней, и тогда...
  - Тогда, да? Так вот, обо мне сугубо и конкретно. Идет? Согласны? Обо мне... я-то? - жадно и взволнованно закидал гостью вопросами президент. - Я как, по-вашему, каков вообще? Я пригоден для этого пути? Что вы думаете обо мне, Виолетта Никифоровна? Я на что-нибудь гожусь?
  - Сгодитесь, если будете слушаться меня.
  - Что же надо сделать?
  - Перво-наперво покончить с мемуарами, засунуть их себе в пасть. Сожрете их у меня на глазах.
  - Я?.. лично?.. нет... скормлю помощникам, они все равно как свиньи...
  - Затем убрать Филиппа Петровича.
  - Так ведь его теперь снимут, он проштрафился...
  - Кто его снимет? О чем вы? Не понимаете, что скандал постараются замять?
  Корецкого лихорадило. Он твердо знал, что градоначальника необходимо убрать как можно скорее, чтобы он не помешал им с Виолеттой вступить на избранный великий путь. Но детский страх - не столько перед все еще властным Филиппом Петровичем, сколько перед буйным народом, берущим Филиппа Петровича за горло, - шевелился в его сердце.
  - Что вы подразумеваете под словом убрать? - спросил он сухо и деловито.
  - Убить.
  - Это сделает народ! - гордо воскликнул президент.
  - Перестаньте! Народ покричит и успокоится. А мы окажемся глупцами и простофилями, если упустим столь благоприятный момент. Мы должны убить его именно сейчас, когда народ еще волнуется и кричит.
  - Но я неспособен убивать... так сказать, лично, собственными руками, - возразил Корецкий.
  - Я и не заставляю вас делать это. Исполнители всегда найдутся.
  - Но кто они? - снова заволновался Корецкий. - Я хочу знать... Вы составляете планы, не находя нужным посвящать меня в детали. Вы действуете, а потом ставите меня перед свершившимся фактом. Ладно... Это ваш стиль, и я готов признать, да... готов признать, что вы имеете на него право. Хотя бы потому, что вы необыкновенная женщина, Виолетта Никифоровна. Но я хочу знать имена исполнителей или имя, если он один... Мне это необходимо... Считайте, что это мой каприз... Как бы то ни было, я должен знать, в каком мире живу, среди каких людей вращаюсь... Страшно подумать, что я могу общаться с человеком, даже не подозревая, что он наемный убийца и в следующий раз ему, может быть, поручат убить меня...
  - Тут никакого секрета нет.
  Лицо президента озарилось радостью, он прошептал:
  - И вы назовете мне имя?
  Виолетта выдержала паузу. Она предвкушала изумление и протесты Корецкого, она думала, что он почувствует себя одураченным мальчишкой, когда услышит имя человека, который станет палачом ненавистного бедовского диктатора и вора.
  - Селиван.
  - А вы говорили, что он мертв...
  - Мало ли что я говорила... У вас что, возражения? С удовольствием выслушаю.
  Никаких возражений не последовало. Корецкий поджал губы и серьезно, строго кивнул. Он теперь находил Селивана фигурой мистической, и аргументов против такой кандидатуры у него не было.
  - Отлично, - сказал он просто. - Эффект будет... а в данном случае убийство должно быть эффектным.
  - Вот рассуждение зрелого мужа, а не желторотого юнца, - одобрила Виолетта.
  - А что потом? Где гарантия, что это убийство впрямь расчистит мне путь к креслу мэра?
  - Дальнейшее предоставьте мне. Вы будете мэром.
  - И тогда я смогу бросить жену?
  Виолетта посмотрела на президента с удивлением.
  - Это уж как пожелаете. Мне до вашей жены дела нет.
  - Вы не представляете, как она мне опостылела! - закричал президент возбужденно. - Я убью ее... то есть, Виолетта Никифоровна, я хочу попросить, я с мольбой к вам обращаюсь... предоставьте в мое распоряжение вашего человека, дайте мне Селивана! С этой мерзкой бабой пора кончать! - Заметив, что гостья собирается уходить, он снова облизнулся, на сей раз с видом записного ухажера, а не карбонария, и вкрадчиво произнес: - А не посетить ли нам Болванку? Превосходное, знаете ли, местечко, я там в прошлый раз недурно повеселился. Как, Виолетта Никифоровна?
  - Веселитесь без меня, - ответила женщина, растянув губы в загадочной улыбке, - а я зря время терять не стану. Но и вы не увлекайтесь, помните, что вы еще нужны нашему городу.
  И она скрылась за дверью.
  
   ***
  
  Обескураженный Селиван поднялся из подвала на улицу, играя с болью в спине: шаг - пронзает эта боль, другой - и она, к его удивлению, отпускает, испаряется, оставив после себя облегчающую, приятную пустоту. Селиван прячется от нее, играет, но и боль не прочь позабавиться. Люба здорово огрела его палкой, когда он не изъявил готовности тотчас устремиться к мусорным бачкам и обеспечить ее пищей. Боль подняла его жизненный тонус, побудила действовать расторопно, а на девушку он не обижался за это суровое наказание. Он знал, что она ничего зря не делает.
  Зайдя в тупик между высокими старыми домами, где стояли металлические баки, доверху наполненные разнообразными отходами, Селиван принялся терпеливо перебирать эту грязь в поисках того, что выглядело более или менее съедобно. Ему хотелось угодить вкусам своей подруги, порадовать ее превосходной добычей, от которой у нее, разборчивой и капризной, а главное, строгой, но - справедливой! - потекут слюнки.
  - Так-то ты ищешь Косматого, мой Селиван? - раздался за его спиной веселый женский голос; звонкий смех ударил несчастному в уши. - Ты надеешься отыскать его в мусоре, в объедках?
  Селиван оглянулся и увидел Виолетту. Она презрительно усмехалась.
  - Косматый... где?..
  Он напрягся, ибо неожиданное появление женщины возвращало его к старой и вовсе не забытой цели.
  - Где? - переспросила Виолетта. - Одно могу сказать: не здесь. Следуй за мной, мой Селиван!
  - Она...
  - Твоя чистоплотная и изысканная подружка? Ненасытная Любка? Она не пара тебе, мой друг. Если останешься с ней, ты никогда не найдешь Косматого и твоя жизнь будет напрасной. Брось ее! У тебя цель, мой Селиван, большая цель, цель всего твоего существования. Смысл и предназначение. Исполняй свою миссию, а Любку брось. Не сбивайся с пути истинного, не позволяй никчемным бабенкам, вроде этой грязной нищенки, вводить тебя в заблуждение. О-о, Селиван! Развей злые чары, скинь кандалы, сковавшие тебя, покончи с рутиной, выкарабкайся из темного подвала на свет, воодушевись, загорись, просияй!
  Жутко кричала женщина в тесном закоулке, под луной. Словно схватил кто за горло Селивана, пресекая дыхание.
  - Косматый... - выдавил он.
  - Я приведу тебя к нему, мой Селиван. Он будет твой, в твоей власти будет сделать с ним все, что тебе заблагорассудится. Не забывай, он убил твою сестру. Мы заставим его просить у тебя пощады. Но наберись терпения, дружище. Еще немного...
  Селиван задрожал от ярости, нетерпеливого ожидания и необходимости терпеть мытарства и всякие непонятные вещи в ожидании, когда перед ним наконец явится Косматый.
  Он последовал за Виолеттой. Дома она загнала его в ванную и заставила вымыться. Собственными ручками намылила она его тощее, дряблое тело и долго терла мочалкой. Преисполнившись нежности, она играла его жидкими волосами и с жалостливой гримасой на прекрасном лице любовалась свежими кровоподтеками на спине.
  - Догадываюсь, вижу, не сомневаюсь... Она била тебя! - воскликнула добрая женщина в негодовании. - О, мой Селиван, и ты позволял ей это? Ты спускал ей побои, ты простил ей надругательство над тобой? Ты, которого я мечтала посвятить в рыцари и сделать моим воином, моим бесстрашным защитником? Чем же она так привлекла тебя? Чем околдовала?
  Селиван не понимал всех этих восклицаний и вопросов и не давал никакого ответа, как если бы они не имели к нему ни малейшего отношения. А женщина продолжала насмехаться:
  - Выходит, она дивно хороша собой? Она красивей меня? И ты полюбил ее? Ты припадал к ее стопам? Целовал ее следы? Грезил прикосновением к ее груди?
  Картины того, о чем она говорила, живо представали перед ней, и Виолетта, мучительно удерживаясь от смеха, жмурилась и до крови кусала губы. Она видела, что Селиван, тот Селиван, который внезапно зажил в ее воображении, способен амурничать и даже изнемогать от любви, а стало быть, тут налицо эстетика - красота страдания и любовного томления, но и комедия, ибо не могло не быть смешным в своих амурных поползновениях это жалкое существо. Таким образом, она жалела его, сочувствовала плотским возможностям, которые, скорее всего, давно уже обнулились в этом бесплодном организме, и в то же время готова была убить его, - если не смехом, то рукой, могущественной своей дланью: наброситься и задушить, наброситься и растоптать, плача при этом, скорбя оттого, что безропотно гибнет в вихрях ее страстного порыва нечто излюбленное и умиляющее.
  Как все это красиво! До чего же могут стать неожиданно и Бог весть почему красивы люди, еще мгновение назад смешные и уродливые! Она всегда красива, а Селиван, по-прежнему нелепый, скучный, убогий с его птичьей физиономией и спиной в синяках, теперь уже тоже красив, строен, молодцеват, и все только потому, что из комедии его бытия произрастает, по крайней мере в пылком воображении его приемной матери, трагедия истинной, прекрасной и гибельной любви.
  Наконец Виолетте наскучили эти ванные забавы, и она велела Селивану одеваться. Хотя она задумала вывести Селивана в свет и вознести на самые вершины бедовского общества, облачаться дурачку пришлось все в тот же карикатурный костюм, в котором он прибыл из деревни Пешки. Виолетта не считала нужным менять его облик. Так жалостливее и забавней, умозаключала она.
  Приодеть бы малого, принарядить в бархат да шелка, гетры бы ему, а то и фрак; шляпу с гибкими широкими полями на головенку его. Но нет... Пусть бьет в набат своим убожеством, пусть будит в сердцах сильных мира сего жажду благодетельствовать, пусть побуждает сытых и самодовольных устраивать благотворительные балы и лотереи, пусть напоминает старую истину, что от беды никто не застрахован и, может быть, завтра уже им, жирующим сегодня, придется блуждать по миру в поисках мифического Косматого, бродить по помойкам, подвалам и ночным улицам, терпеть голод и холод, выносить оскорбления и тычки от безумной Любки. А и поделом им! Пусть все они, градоначальники и их конкуренты, Марецкие и Корецкие, пусть все они забегают испуганными зверьками в приналегшей ночи, под придавившим небом, среди обломков рухнувших на землю звезд, пусть пищат и воют, заламывают руки и рыдают, пусть падают на колени и посылают безнадежную мольбу в пустоту...
  Они отправились в мэрию. Охрана жизни и достоинства Филиппа Петровича была усилена в эти тревожные дни народных сомнений и метаний, но Виолетту, после короткого совещания, пропустили. Она всюду была своей. Люди знали, что ее следует бояться, но в чем причина общего страха, они разобраться не могли: таинственных сил, поддерживающих ее и питающих ее дух, не видать было нигде. Столкнуться с ними лоб в лоб, сразиться или заключить взаимовыгодный союз - все это были только мечты, сонные грезы липовых храбрецов и отчаявшихся душ. С другой стороны, никто еще не поймал проворную авантюристку на горячем, не установил с достоверностью, что она замешана хотя бы в одном преступлении, потрясшем Бедовск. А мелкие проступки и прегрешения - им, конечно, несть числа, да только кто, собственно, станет их считать. Это капризы, это сумасбродство, простительное для очаровательной женщины.
  Филипп Петрович принял гостей даже не в своем кабинете, а в какой-то потаенной комнатенке, где он отдыхал от своих страхов и дурных предчувствий. Небритый, в выцветшем домашнем халатике, съежившийся и усохший, с бледным лицом, он поднялся с лежанки и униженно взглянул на Виолетту. Он завидовал ее безопасности и неистребимости.
  - Наденьте, по крайней мере, тапочки, Филипп Петрович, - сказала она, с отвращением указывая на его босые ноги с искривленными пальцами и отросшими ногтями.
  - Ах, да! - Воспоминание о приличиях пробудило в градоначальнике некоторую энергию, и он бойко прыгнул в тапочки. - Виноват... Но что поделаешь, дорогая Виолетта Никифоровна? Вы видите меня в крайне печальном положении. Я на границе дня и ночи. Чаши весов колеблются, и только маятник с вечным равнодушием ходит туда-сюда, туда-сюда. Я повис между жизнью и смертью, и моя жизнь висит на волоске...
  - Не преувеличивайте, - перебила Виолетта строго. - И помните, я не та, кого способно поразить ваше красноречие. Вам воображается народный бунт, а все, поверьте, обойдется, и враждующие стороны разойдутся с миром. А потом, разве не бывало хуже? Если не на вашей памяти, так историки подскажут, напомнят. Сильные всегда пожирали слабых, но и слабые, сбившись в кучу, при случае не давали спуску сильным мира сего. Осознайте-ка лучше, что не вы один, а все мы, если уж на то пошло, в печальном положении. Утешайтесь этим соображением, но, ради Бога, не благодушествуйте, ибо в нем много горечи. В моих словах много горечи. В моей жизни...
  - А в моей? - осторожно подал голос градоначальник.
  - Если вы не отделились от нас, простых смертных, глухой стеной, не обособились, как маринованный огурчик, то и в вашей, разумеется, тоже, любезный Филипп Петрович. Сообразите только, отчего возникла эта горечь. Отчего и почему? В чем причина? И что она вообще означает, какую истину несет?
  - Уповаю на вашу помощь, Виолетта Никифоровна, одному мне никак, а помощники мои, все эти секретари, советчики и докладчики, префекты какие-то, стилисты и визажисты, шаманы тибетские и наращиватели ногтей, все они ломаного гроша не стоят...
  - Вдумайтесь, дорогой. В старину, в древности уж как была груба жизнь и какие только беды не приходилось терпеть людям, а ведь вон какие, однако, сооружения - посмотрите только! - какие храмы, замки и дворцы воздвигались. Чудеса архитектуры! Хеопс, к примеру, пирамиды... А живопись? Вам знакома мощь старинной живописи? Наверняка бывали в музеях... - Виолетта ухмыльнулась. - Был маленьким Филипп Петрович, и его водили в музеи, просвещали. Смотри, говаривали, смотри, Филиппушка, и учись, вырастешь - тоже небось мадонну какую намалюешь, Лаокоона изваяешь. Самого Репина переплюнешь! Не балуй только, не шали... А что теперь? Мы не знаем и десятой доли прежнего горя, мы почти благополучны, почти цивилизованы, почти культурны, но где же наши грандиозные постройки, где наши великие творения? Не видать? А если не видать, то почему? Не потому ли, что их нет? Это только один пример вырождения, а если продолжить...
  - Так, так... - пробормотал сбитый с толку градоначальник. - Это действительно... Положение впрямь невыносимое, нетерпимое... пора разобраться и принять меры...
  - Говорю вам, только и есть нынче, что бульварное чтиво.
  - Боже мой, до чего же верно... до чего тонко вы все подмечаете! Как вы проницательны!
  - Почитываете?
  - Я? Что? Чтиво это самое? Господь с вами, Виолетта Никифоровна, что вы такое спрашиваете! Я же больше по классике, да и на предмет религиозности... Так у меня с младых ногтей повелось. Со свечечкой люблю... У алтаря пристроюсь да слушаю, как дьякон возглашает... Или поп там... Страшно бывает слушать относительно загробных опасностей, но бывают и грезы, мечты как бы возносят на облака к ангелам... А вы тут у меня, я замечаю, явились словно бы голубицей, слетели... Это, можно сказать, благовещение. А чтоб бульварное чтиво, этого нет, как на духу говорю.
  - Еще многое я вам нынче порасскажу, - многозначительно бросила Виолетта.
  - Ваши речи впечатляют... И какой размах, какой масштаб! Но мне бы другого, мне бы в формате нынешних событий и перспектив моего дальнейшего пребывания на посту... И вы напрасно обронили, что я-де преувеличиваю. Моя тревога за будущее, мое и моей семьи, как нельзя лучше опровергает ваше утверждение. Какие преувеличения?! Посмотрите, что творится в нашем городе. Люди словно с цепи сорвались. Я вынужден тайком пробираться на работу и тайком уходить домой. Я боюсь... Что они задумали?
  - Ничего особенного, - возразила гостья, - просто ждут от вас объяснений.
  - Знаю я, каких объяснений они ждут! Хотят, чтобы я каялся, бил себя кулаком в грудь, признавался, что я будто бы вор, кровопийца, моральный урод... А кто, скажите, не замаран, кто без греха?
  - Чтобы далеко не заходить, покайтесь здесь и сейчас. Предо мной. И этого будет достаточно.
  - Вы хотите утешить и успокоить меня, и я вам за это глубоко признателен, милая. - Филипп Петрович в благодарном жесте приложил руки к груди. - Но я не вижу, чтобы эти люди, которые беснуются на улицах, были готовы к осмысленному и плодотворному диалогу. Там бродят агитаторы, они будоражат народ, подстрекают к мятежу. Меня, Виолетта Никифоровна, - градоначальник округлил глаза и перешел на шепот, - меня хотят убить.
  - Не выдумывайте! Ей-богу, у страха глаза велики. Никогда не забывайте этой истины, Филипп Петрович. Никто не собирается вас убивать.
  Филипп Петрович сурово отмел доводы женщины:
  - Я, душечка, не преувеличиваю и не выдумываю. У меня сведения... из достоверных источников... и я в курсе настроений, царящих в городе. Я держу руку на пульсе, как и в прежние времена. И вот что я вам скажу... то есть строго между нами, конфиденциально... Как неглупый мужчина - умной женщине. И как доверенному лицу... По моему глубочайшему убеждению, Виолетта Никифоровна, вот что допустимо. Вот что, так сказать, в границах дозволенного. Ну, в двух словах... Ну, поймайте человека, коль он вам не по душе, в темном переулке, отдубасьте, отлупите, как сидорову козу, - почему бы, собственно, и нет? Это я готов принять, готов признать, что это в порядке вещей... Испокон веку... так уж заведено... И я, знаете ли, не стану поднимать шума, кричать на весь мир, взывать к мировой общественности, если нечто подобное случится со мной. Всякое ведь бывает. Но убить... меня... За что же? Я провинился? Допустим... Но не убивать же! Неужели наш народ-богоносец больше не сочувствует пропащим душам?
  Виолетта присела на лежанку, и соблазнительная улыбка заблуждала по ее восхитительному, вечно юному лицу. При этом она и не думала соблазнять попавшего впросак градоначальника. Просто она глубоко ушла в свои мысли, проекты и затеи, в свои мечты, а когда это случалось с ней, она всегда улыбалась так, словно очутилась в борделе.
  Филипп Петрович истолковал ее улыбку по-своему. Он решил, что нашел у посетительницы полное и безоговорочное сочувствие. Это не решало вопрос в целом, но это было уже кое-что. Тронутый до глубины души, градоначальник робко приблизился к собеседнице и, заискивающе поглядывая на нее, пролепетал:
  - Меня убьют?
  - Нет, - проникновенно и ласково ответила Виолетта.
  - Вы думаете? Вы уверены в этом? Вы не обманываетесь? Вы же знаете, нашему народу нельзя верить ни на грош, он всегда носит нож за пазухой...
  - Вам следует выйти к людям, - перебила Виолетта, - поговорить с ними по душам.
  - Я не уверен, что мне есть что сказать им...
  - Скажите, что ни в чем не виновны.
  Градоначальник взорвался:
  - Это ложь! Грубая, наглая ложь!
  - Перестаньте ребячиться. Тоже еще Дон-Кихот выискался!
  - А! Дон-Кихот? Как же! Это перспективно... Можно выдать за старческий маразм. Я не стар, но... мало ли что... можно свалить и на грядущую старость, на растущие не по дням, а по часам причуды... Ну, и вообще, это ведь так свойственно нам и всей нашей жизни, некоторая, знаете ли, фантастичность, магия во всем, во всем понемногу, в каждой мелочи... Не знаю, замечали ли вы. Я-то заметил. Я обратил внимание. И это я не вам одной говорю, это я всем, в том числе и потомкам. Это от души... И для души. Нет уже в нашей жизни такого реализма, чтобы не был он вместе с тем реализмом магическим, - вот открытая мной правда, мое открытие, мое откровение. Говорю это всем. Истинно говорю.
  - Всем это знать не обязательно.
  - Как же так, дорогая? Разве Дон-Кихот скрывал свои мнения и открытия, а не выбалтывал их налево и направо? Вы что-то путаете... Он начитался книжек, и я, предположим, не отстал от него в этом смысле. Он - про сумасшедших, про мельницы ветряные, я - про воров, жуликов, убийц, упырей.
  - Заверяли же, что не читаете подобной...
  - А, заврался, - заторопился градоначальник, - да и не хотелось бросать тень... Репутация все же. Как читателя, как человека, как поклонника людской художественной гениальности. Однако бывает, да, почитываю... без принципиального интереса, скорее в силу познания и надобностей постижения. Хочешь знать врага - знай его оружие. Ну а если вернуться к Дон-Кихоту... Спятили мы оба, он так, я этак. Каждый по-своему зачудил. Но его пример и мой пример, оба они работают исключительно на пользу людям, для их же блага, это благородные и поучительные примеры стремления к счастливому концу, к конечному торжеству истины, к победе добра над злом. А там уже где-то и Бог. Как не понять этого, как не вспомнить в трудную годину отца нашего небесного?!
  - Вы это уже что-то далековато зашли, не заблудиться бы... Вы на первом этапе намекните им, людям то бишь, что вас оговорили, что вы стали жертвой клеветы. Люди поверят вам и будут плакать от умиления. Свалите, наконец, все на сбежавших банкиров. Пообещайте поймать их и привлечь к ответственности. И не забудьте посулить, что вытряхнете из них все украденные денежки.
  - Их теперь не поймать! - крикнул градоначальник с досадой.
  - Найдите других, из кого можно вытряхнуть, и чтоб один другого краше, один другого паскуднее, - продолжала одаривать воодушевлявшегося на глазах друга советами Виолетта. - Мобилизуйтесь, займите позиции, с которых вас уже никому не столкнуть, да помолитесь своему Господу, чтоб прибавил вам величавости. Спектакль, Филипп Петрович, нужен впечатляющий спектакль. Выставьте, и непременно с царственными жестами, на всеобщее обозрение необходимое количество дойных коров и козлов отпущения. Кучку насмерть перепуганных стрелочников, смиренного и молчаливого агнца для заклания...
  Филипп Петрович задумался. За словами, сыпавшимися на него с прелестных женских уст, брезжила несокрушимая правда политической и чиновничьей жизни, и он с суровой радостью вглядывался в нее.
  - Бросьте народу кость, - продолжала женщина, - и он будет носить вас на руках. Политику вашего ранга не дано знать, что думают о нем простые смертные. Вы забрались так высоко, что потеряли из виду все земное, а тут-то вас и подстерегают удивительные опасности. Чуть что - вам уже чудится кровь. Ах, Филипп Петрович, бедный мой зайчик! Поверьте, вы напрасно сомневаетесь в отзывчивости и великодушии нашего народа. Люди души в вас не чают и совсем не желают вам зла. Я не зря привела с собой Селивана. Как вы думаете, какие чувства испытывает он сейчас, стоя здесь, перед вами?
  Селиван, переминавшийся у двери с ноги на ногу, не показался Филиппу Петровичу кладезем чувств и переживаний, достойных его, градоначальника, внимания. Он в недоумении развел руки в стороны.
  - Этот Селиван, - пояснила Виолетта, - как нельзя лучше олицетворяет собой любовь к всенародно избранному мэру.
  - Вы так считаете? - спросил Филипп Петрович, смутно чуя какой-то подвох.
  - Я знаю это. Селиван, друг мой, покажи, как ты любишь нашего избранника!
  Вышколенный дурачок приблизился к отцу города, захватил в железные объятия и мощно впился губами в его тонкие бескровные губы.
  - Да что это? как можно! - завопил градоначальник, отчаянно вырываясь и отплевываясь; словно скромная бандеролька в руках опытного, механически работающего почтаря вертелся он. - Какой-то фарс? Допустимо ли, что на меня набрасывается с поцелуями больной человек?
  - Это не фарс, Филипп Петрович, - возразила Виолетта, - это вспышка эмоций, выражение любви, которую вы снискали даже у столь бедного и обиженного Богом человека, как Селиван.
  - Но я попросил бы... - начал градоначальник, носовым платком вытирая губы.
  Виолетта перебила:
  - Вы знаете Болванку?
  - Кто же не знает Болванки?!
  - Приходите туда завтра вечером. Соберется приятное общество, интеллигентные люди, которые будут рады выслушать вас. Да и назрела уже, после вынужденного перерыва, надобность в близком общении с вами, человеком большого полета мысли и резких взлетов духовности. Назрела у людей ищущих, пытливых нужда в духовной пище. А затем легким покажется вам выход и к простым людям. - Увидев, что градоначальник собирается возразить, Виолетта замахала руками. - Возражений не принимаю! Обязательно приходите, мы будем вас ждать, Филипп Петрович!
  
   ***
  
  Виолетта не била Селивана палкой и не швыряла в него камни, не заставляла его рыскать по помойкам, и все же Селиван, пригретый ею, уютно пристроившийся у нее под крылом, затосковал. Эта женщина как бы не умещалась в его сознании и выходила за пределы его разумения, оставаясь чем-то чуждым и даже враждебным, она приходила извне и принуждала его делать непонятные вещи, а сама не исполняла свое обещание. Кто только не обещал ему встречу с Косматым! Она тоже. Но обещаниями все и закончилось. А чем она лучше других? Всем удалась на славу, прекрасная женщина, добрейшая душа, но вот в этом отношении - обещания и последовательное нежелание их исполнять, в общем, все такое, - ничем не лучше.
  Другое дело Люба. Надменная и капризная нищенка стала словно бы неотъемлемой частью его самого, и Селиван чувствовал и сознавал ее, верил в ее присутствие как в нечто непреложное и нуждался в нем. Конечно, он прекрасно видел недостатки бедной дурочки. Она одевается не так красиво и заманчиво, как другие, как сам он, Селиван, она не умеет улыбаться и мало говорит, слишком много спит, а когда уходит из подвала, не сообщает, куда идет, и не берет с собой Селивана. А вот и главный ее недостаток: она явно ничего не знает о Косматом. Это обстоятельство бросает на нее тень. Еще какую!
  Зато она не делает ничего, к чему приходится долго и мучительно привыкать и чего следует остерегаться, не делает ничего непостижимого и пугающего. Рядом с ней все вокруг становится узнаваемым, приобретает черты удобного и милого убежища, где можно провести всю жизнь. Всю жизнь можно прожить в подвале, где Люба иногда разрешает ему полежать у нее под боком на мягком и теплом матрасе. Нет другого такого хорошего места на земле, если на минуточку позабыть о Пешках. Но в Пешки ему не вернуться, пока он не убьет Косматого.
  Вечером того же дня, когда ему довелось облобызать градоначальника, Селиван сбежал из квартиры на пятом этаже. Немалый сюрприз для Виолетты! Она негодовала и проклинала ослушника; ей даже представилось, что Селиван сознательно предал ее, а это уже уязвляло и унижало ее гордость великой интриганки. Затопала она ногами, зубами скрипнула. Устремив мысленный взор в непостижимые дали, принялась выдумывать всевозможные казни, которым подвергнется возвращенный из бегов Селиван. Но вернуть его следовало прежде всего потому, что уже была запущена в ход машина бедовского мятежа и переворота, а в ней Селиван, по мысли Виолетты, был далеко не последним винтиком. Сегодня он доказал, что вполне способен по ее указке приблизиться к градоначальнику и заключить его в объятия. Но это произошло в интимной, так сказать, обстановке, а Виолетте хотелось устроить Филиппу Петровичу грандиозную и запоминающуюся кончину. Теперь предстояло убедиться, что Селивану нипочем приблизиться к отцу города и при большом стечении народа. Нужно и Филиппа Петровича приучить к постоянным появлениям обожающего его Селивана.
  Спускаясь в подвал, Селиван радостными возгласами предупреждал подругу о своем приближении. Но Любы в подвале не было. Это поразило Селивана. Ему не пришло в голову, что она ушла по своим таинственным делам, как нередко уходила и раньше, или что голод принудил ее выползти из этой норы и отправиться на поиски пропитания. Нет, он думал о страшной потере. И этой потерей была Люба. Он решил, что девушка ушла из подвала навсегда.
  Тут Селиван сел на матрас и со всей доступной ему ясностью задумался о своей жизни. Он думал о сестре, которая дала ему задание убить Косматого, и о невозможности убить Косматого, вытекавшей из его странного и словно бы необдуманного, непомерно затянувшегося путешествия в Бедовск. Думал о Любе, с которой ему удалось зажить спокойно и хорошо, и получалось, что он совершает выбор между сестрой и бедовской дурочкой. Если бы! Как только он совершил этот выбор в пользу Любы, перестав терпеть лживые обещания людей привести его к Косматому и убежав в подвал, Люба исчезла. Слезы брызнули из глаз Селивана.
  Виолетта возникла из ничего. Ни шагов на лестнице, ведущей в подвал, - услыхав их, забилось бы сердце Селивана в тревожном и радостном предчувствии появления Любы, - ни шороха какого, ни треска ломаемых дверей, ни грома с молнией. Селиван, смутно почуяв что-то, хотел подняться с матраса, но не смог - словно чья-то огромная ладонь опустилась на него, придавила. Похоже, невидимая игла соткала Виолетту прямо из воздуха. Селиван смахивал с глаз слезинки и испуганно вглядывался. Женщина образовалась перед ним. Но это была не Люба, а Виолетта.
  - Почему ты покинул меня, Селиван? - спросила она печально.
  Женщина приблизилась к так и не вставшему ей навстречу дурачку и сверху вниз посмотрела на него, а он ответил ей серьезным взглядом. Луч закатного солнца, пробившись в узкое и пыльное оконце, странно осветил лицо Селивана, и оно показалось Виолетте прекрасным, тем более что еще хранило сочетающиеся в изысканно путаный рисунок следы слез. Селиван сидел тут и плакал перед ее приходом. Женщина испустила горестный вздох. Она приняла эту любовь урода к уродке, заставившую ее друга, ее доброго и смирного Селивана, взбунтоваться и убежать в грязный, вонючий подвал. И вот он красив. Но слишком чувствовалась рядом с ним уродка. Ее не было тут, Виолетта даже специально осмотрелась, проверяя, нет ли, желая окончательно убедиться. Не было, но виделась, куда как ярко и выразительно выглядывала из-за его спины, усмехалась лукаво, льнула к нему. И это понижало красоту Селивана, делало ее менее подлинной, не столь пластичной, как того требовали вкусы Виолетты. Воображалось что-то даже смехотворное в этой внезапной и похожей на чудо красоте Селивана. Но женщине хотелось удержать приподнятый, возвышенный тон, даже создать из него нечто внешнее, в равной степени принадлежащее и ей, и Селивану, и при этом не оступиться самой, не опростоволоситься как-нибудь глуповато у подножия возникающего, бурно строящегося монумента в честь ее высоких побуждений и страстей. Она подумала о своей красоте: вот где подлинная пластика, непререкаемая авторитетность, живость, устремленность в будущее, граничащее - можно ли в этом сомневаться? - с самой вечностью. Мир, как его мыслят люди земных потенций и амбиций и каким они его обустроили, способен лишь подвергнуть грубым насмешкам тонкую связь урода и уродки, концы которой прячутся глубоко в земле и высоко в небе, а во власти ее, Виолетты, красоты не только освятить эту связь, но устроить и так, что не смешной, отнюдь, а исполненной трагической красоты выйдет сцена совместной, даже слитной гибели этих двоих во имя осуществления ее плана.
  Мысль, что можно воспользоваться и Любкой, порадовала, окрылила Виолетту. Продолжала она размышлять, отчасти и слезиться над связью Селивана и Любы, давать ей оценку и выносить приговор. Ими овладело трогательное чувство, и это симпатичный сюжет. В других условиях она, Виолетта, разбилась бы в лепешку, обеспечивая Селивану и Любе блестящее будущее, - в других, но не сейчас, когда сама судьба предначертала Селивану роль политического убийцы. А против судьбы не попрешь.
  - Ты молчишь, мой Селиван? Тебе нечего сказать? Ты неразумен, да? И сам этого не понимаешь? Так позволь тебе объяснить. Ты убежал от меня туда, где тебе никогда не найти Косматого. Ты вздумал поискать Любку, а нет ее что-то... Не видать нигде. Пропала Любка. Жаль, я бы тоже на нее с удовольствием взглянула. Я ее еще, может быть, разыщу. Она нам пригодится... Наступит и ее черед. Но ты, Селиван... Ты совсем не внимаешь велениям судьбы и к тому же не блюдешь собственных интересов. Ты надеешься убежать от своей судьбы... И куда? Где ты рассчитываешь от нее спрятаться? В этом отвратительном подвале? Здесь, откуда смылась даже Любка? Ты смешон, да, мой Селиван? - Покончив с патетической частью своего выступления, Виолетта перешла к более простым и доступным пониманию Селивана вещам: - Ты не оставил мысль найти Косматого? Ты хочешь найти его, Селиван?
  - Да...
  - Ты сознаешь, что без меня тебе его никогда не найти?
  - Да...
  Женщина удовлетворено кивнула.
  - Ты спросишь, ради чего я так стараюсь, из кожи вон лезу? Да просто так. Натура требует... Трудно с тобой, дураком, объясняться, ох как трудно, вот даже в пот бросило, а только я скажу, что нечего тебе, Селиван, кочевряжиться. Делай что тебе говорят, понял? Ты раб обстоятельств, ну и вообще, мой тоже. Бог тебе разума не дал, а тут сестра с ее указанием найти Косматого, и ты ищешь, хотя до этого Косматого тебе в действительности нет никакого дела. А мне, ну, скажем, неймется. Тут жмет, и тут, и все - изнутри просится наружу. Уж такая я уродилась! Надо тебе, Селиван, кое-что усвоить, да, а то внешнее... сестра там и тому подобное... подзабыть. Я не говорю: перестань думать о Косматом. Это не пройдет. Это твоя жизнь. Но следует подчиниться и моему внутреннему, порывам моей души, потому как она просит то одного, то другого, а тебе крутиться, тебе служить орудием моей воли. Не могу же я всерьез считаться с твоими потребностями, когда меня так распирает! Вот что ты должен усвоить. А в смирении и будешь красив, по-настоящему уже, и даже с Богом помиришься, перестанешь на него обижаться. Или, может быть, ты думаешь, что я такая же растрепанная, дурацкая, безумная, как ты? Так вот тебе на это мой ответ: накося, выкуси! Кукиш под нос суну. Могу и по губам съездить, чтоб не болтал лишнего. Надо было бы меня кому-то выдумать, чтобы я стала вроде тебя, а меня ровным счетом никто не выдумывал. Я не вымышленная! Игра, Селиван, ведется игра, серьезная, большая, но твоему бедному разуму недоступны ее содержание и смысл, оттого я и кажусь тебе неправдоподобной. А я - сама правда, и моя правда выше любой другой. Так ты пойдешь со мной?
  Селиван не ответил. В его широко раскрытых и немигающих глазах Виолетта прочитала все терзавшие его несчастный мозг сомнения. Он колебался между необходимостью подчиниться воле сестры, воплощавшейся сейчас в словах Виолетты, и жалким, но сильным желанием выбрать иное направление, ставшее ему теперь более близким и понятным.
  Сообразив, что, к счастью, не ей приходится выдерживать некое соревнование с грязной нищенкой Любкой в вышедшем из-под контроля воображении дурачка, а его далекой и, видимо, давно мертвой сестре, Виолетта умерила обуревавшие ее сердце страсти и взглянула на происходящее холодными глазами экспериментатора. Любопытно будет проследить, к каким результатам приведут Селивана безнадежные метания, если предоставить ему свободу выбора. Ничто тут лично ее не грозит выставить в ложном или невыгодном свете, так зачем же спешить с применением силы к запутавшемуся, потерявшемуся в противоречиях между долгом и любовью бедолаге?
  Сейчас она молча повернется и направится к выходу. Посмотрим, побежит ли Селиван за ней или останется в подвале ждать ту, другую, женщину.
  Но продолжала стоять на прежнем месте, томясь. Не хватало Любки, ужас как требовалось присутствие ничтожной нищенки. Воображение услужливо подсказало Виолетте, что та здесь и тоже слушает ее пылкие речи.
  - Дурачье! - крикнула Виолетта, обращаясь к обоим, а может быть, и ко всем нищим духом, грязным телом, обездоленным, сирым. - Довели-таки меня, расчувствовалась я!.. Но подтянусь, выпрямлюсь... Знайте, вам от меня - никуда, я везде, я всюду, я не спускаю с вас глаз, и в моих глазах огонь. Опалю вам, негодникам, крылышки-то. Я, други, творю, творю свою жизнь и всяческие безобразия, а что это, зачем, для чего, я и сама не знаю. А когда затоскую - ведь муторно с вами, как не затосковать! - когда устану жить и помру, мне откроется смысл всего, и этой моей жизни здесь - тоже. Тогда я вернусь сюда, чтобы снова разрушать, бесчинствовать, но уже с полным пониманием смысла и цели. Озоровать надо... Ведь в разрушении заключен глубокий смысл. Кто-то там замышляет разное, идеи всякие бродят, а тут - хлоп! - удар такой, что аж землетрясение, и ничего нет, один прах. А не воображайте, будто пришли сюда на века. Это мне дано. Вам - нет. Я про бессмертие. Смысл же... Пока живешь по здешним правилам, только и можно о нем сказать, что он, судя по всему, есть. Можно только предполагать, догадываться... Вы слушаете меня, дурни? Вы хоть что-то понимаете в моих словах?
  Огорченная мелькнувшей догадкой, что ее не понимают и, скорее всего, слушают вполуха, Виолетта побрела к выходу. И не без удовольствия вслушалась в шаги за своей спиной. Это победа, какая ни есть, а все-таки победа. Но ей пришло в голову, что Селиван на самом деле не успел даже обдумать ситуацию и принять определенное решение, если это вообще возможно для него. Он бросился за ней инстинктивно, не раздумывая, просто потому, что она стала удаляться. Так бросается собачонка за удаляющимся хозяином. Селиван всего лишь подчинился обстоятельствам, не сознавая, может быть, что тем самым отрекается от полюбившейся ему дурочки.
  Выходит, не дорого дашь за такую победу. И не надо делать скидок на неспособность Селивана мыслить и совершать настоящий выбор. Как ни верти, Селиван глубже и загадочнее этой неспособности, и всегда, покуда жив, будет глубже, всегда будет чем-то удивлять и поражать. Остановившись, Виолетта подождала Селивана, а когда он приблизился, осторожно и тихо прикоснулась к его руке, значительно глядя ему в глаза. Вместе с торжеством она испытывала и теплую, похожую на бред нежность к этому человеку, потерявшему ради нее возлюбленную и шанс на спокойное, разумное в его глазах будущее. Она подумала, что ни с кем и никогда не было еще в ее продолжительной и бурной жизни столь сложных и странных отношений, как теперь с Селиваном, дурачком из деревни Пешки.
  Так закончились метания Селивана и остались только преступные задачи, раздуваемые двумя женщинами. Образ одной из них бережно сохранялся в его памяти, другая же неизменно маячила перед глазами и заботливо подталкивала к пропасти. На следующий день, вечером, Виолетта и Селиван отправились в ресторан, где заблаговременно предупрежденный Корецкий собрал тесный кружок своих единомышленников. Глава Болванки - фактически президент - впал в уныние, проведав, что будет сам Филипп Петрович: он не ждал ничего хорошего ни от загульного создателя "Тезы", ни от почти опального градоначальника, которому на каждом шагу грозила опасность.
  Корецкий, по указанию Виолетты, уговаривал своих друзей оказать Филиппу Петровичу теплый прием. А их не надо было и уговаривать, они против Филиппа Петровича ничего не имели. На его месте они поступили бы точно так же, случись им заполучить в свое распоряжение банк "Бедовский кредит". И когда градоначальник вошел в дивно освещенный зал ресторана, они встретили его аплодисментами и дружескими улыбками.
  Филипп Петрович быстро пришел в благодушное настроение, выражение настороженности исчезло с его лица, нынче чисто выбритого и, как прежде, покрытого румянцем. Он вообще привел себя в порядок, приоделся, не пожалел парфюмерии и изрядно благоухал, его круглая лысина сверкала. Видимо, он, идя в ресторан, готовился и к самому худшему, был у него, очевидно, сознательный, творческий и горестный порыв одеться во все чистое перед вероятной смертью. Но милые люди, пировавшие в ресторане, в которых он сразу угадал собратьев по духу, понравились ему, и его страхи улеглись. При входе его крепко расцеловал Селиван, и на этот раз Филипп Петрович не оттолкнул дурачка. На людях мне, первому, первенствующему, рассудил Филипп Петрович, следует показывать сердечное единение и с распоследними членами общества, с отбросами, с подонками, даже с самым что ни на есть ничтожным представителем моего возлюбленного народа.
  Корецкий, не зная всей путаницы планов Виолетты и пугаясь, что она заставит Селивана убить градоначальника прямо здесь, в ресторане, много пил. Особа эта, рассуждал он, ворочая извилинами, сама уверяет, что живет уже давно и долго, зажилась даже и некоторым образом приобщилась к вечности. А как можно бабенке долго сохраняться, не впитав при этом в себя и девичьи мечтания, и бабью стервозность, и старческое слабоумие? Она впитала, и оттого никогда не знаешь, чего от нее ожидать. Возьмет да прикажет своему прихвостню, бедному дурачку, кинет ему знак: рази проклятого градоначальника насмерть, ату его, бей, отправь его душу на встречу с Богом! А место это, - придирчиво и пытливо оглядел президент "Тезы" ресторан, - для преступления просто-напросто идеальное.
  Но дело было не в месте. Корецкий, собственно говоря, сам не понимал того, что видел, и не мог разобраться в своих чувствах. Дело же было в том, что он видел ничтожество градоначальника и величие Виолетты, и чувствовал, что песенка Филиппа Петровича спета, а все проекты великой женщины в буквальном смысле слова обречены на успех.
  Вскидывался президент, чуть ли даже не порывался вскочить на ноги; но лишь смешно кувыркался на мягком сиденье креслица; выкрикивал он:
  - Урожай груш - лучший в мире!
  Селиван еще не раз подходил к Филиппу Петровичу и целовал его в уста. Виолетте только того и нужно было. Но градоначальник, не ведая, что участвует в репетиции собственного убийства, градоначальник, утратив под воздействием винных паров бдительность и поверив в народную любовь, представленную ископаемым из деревни Пешки, уже и сам горел желанием поскорее оказаться в объятиях дурачка. Попадая в них, он торжествующе смеялся, похлопывал лобзающего его Селивана по спине и громко, на весь зал каркал:
  - Молодец, молодец! Ты все верно трактуешь и исповедуешь! И я тоже тебя люблю! Я люблю свой народ!
  Приняв дозу, смертельную для лошади, но, разумеется, не для президента торговой фирмы "Теза", Корецкий обрел энергию, способную уничтожать стеклянные предметы на расстоянии. Бокалы и графины лопались от одного его взгляда. Бутылки рассыпались на мелкие кусочки, стоило ему приблизиться. Он дефилировал по залу в поисках новых и новых мишеней, а градоначальника так воодушевила эта охота, сопровождавшаяся оглушительным звоном, что он ходил за президентом по пятам и восхищенными возгласами приветствовал каждый его успех.
  Но в планы Виолетты совсем не входило, чтобы завтра Филипп Петрович устыдился своего поведения и постеснялся показаться людям на глаза. Она остановила градоначальника как раз в ту минуту, когда он был уже готов вступить в схватку со стеклодувным имуществом ресторана, следуя заразительному примеру президента.
  - Теперь вы видите истинное отношение людей к вам? - с приятной улыбкой осведомилась женщина. - Находите вы здесь хоть одно враждебное лицо? Поймали вы на себе хотя бы один злобный и угрожающий взгляд?
  Самозабвенный градоначальник схватил ее за руки и срывающимся голосом зачастил:
  - Милая женщина! Мог ли я ожидать подобного приема?.. Смел ли надеяться? Это так хорошо... Я потрясен! Все так прелестно!
  - Но люди ждут...
  - Чего же?
  - Что вы скажете им несколько слов.
  И в самом деле, люди как будто ждали чего-то, смотрели на Филиппа Петровича внимательно и испытующе. Грозный призрак общественной деятельности снова замаячил перед ним. Градоначальник подтянулся и орлиным взором окинул присутствующих. Но его душило и распирало счастье оттого, что он, проворовавшийся и разоблаченный плут, снова принят в приличном обществе, и он не смог заговорить с этими людьми официальным тоном. Подавляя слезы, дрогнувшим голосом он вскричал:
  - Ребята, ребята! Вы не представляете, как я рад находиться среди вас. Я скажу одно... а вы знаете, что я не бросаю слов на ветер. Дайте мне еще год или два, дайте мне, наконец, еще пять лет, и вы оглянуться не успеете, как я уже покончу с преступностью! В городе не останется ничего, что мешает нам жить и радоваться жизни! Ни одной паршивой овцы! Ни одной белой вороны! Это я вам гарантирую! И сегодня мои обещания как никогда подкреплены уверенностью, что мы ступили на единственно правильный путь!
  Виолетта первая продемонстрировала, как следует благодарить градоначальника за его добрые и надежные посулы. Она захлопала в ладоши с таким рвением, что воздух, обнимавший Филиппа Петровича, наполнился мощной ударной волной, которая вынудила его совершить несколько неверных и странных телодвижений. Он и упал бы, но в громе оваций и продолжавшегося битья посуды откуда-то возник серьезный и любящий Селиван и заключил пошатнувшегося вождя в объятия.
  
   ***
  
  Виолетта уговорила Филиппа Петровича выступить перед народом с заверениями и назиданиями, убедить всех и каждого, что подобного народного слуги, как он, столь же преданного всеобщим интересам и самоотверженного в трудах и достижениях, еще не было и, пожалуй, не будет никогда в истории Бедовска. Филипп Петрович, скрипя зубами, дал согласие, с огорчением сознавая, что пляшет под дудку вероломной женщины. Но понимал он и то, что невозможно дальше находиться в том подвешенном состоянии, в каком он находился все последние дни.
  Сбор назначили на полдень, перед мэрией, где в спешном порядке строили для градоначальника трибуну. Глядя из окна своего кабинета на это стремительно растущее сооружение, Филипп Петрович лихорадочно, мучительно, опьяненный и страхом и надеждами, размышлял, чем оно станет для него - лобным местом или троном, который неподдельно восхищенный народ поднимет на свои могучие плечи и с песнями понесет по улицам города? Помощники, вертясь и пряча глаза, докладывали, что люди волнуются и настроены, в общем-то, враждебно, однако на разговоры, что-де вина градоначальника сильно преувеличена, поддаются. Виолетта горячо уверяла, что все обойдется и устроится наилучшим образом.
  Убедившись, что Филипп Петрович привык к Селивану и безбоязненно подпускает его к себе, Виолетта уже не сомневалась в успехе своего предприятия. На митинге явление и поддержка Селивана, по иронии судьбы выскочившего на бедовский Олимп, окажутся (и покажутся) как нельзя более своевременными. Селиван взойдет на трибуну с превосходной бомбой в кармане. Уж Виолетта-то постарается. Бомбой она славной снабдит Селивана! Разгоряченный выступлением градоначальник сам заключит его в объятия, и Селивану останется только сунуть руку в карман пиджака и нажать на кнопочку, как она, Виолетта, его научила. Градоначальник взлетит на воздух, не успев сообразить, что с ним происходит. Убийство расчистит путь к новым интригам. Но это уже другая история, не имеющая к Селивану никакого отношения. Селиван тоже взлетит на воздух.
  К мэрии сбежался чуть ли не весь город. Неясно проговаривалось что-то о колонне решительно настроенных борцов с режимом, сознательных и мужественных, - она-де приближается... Колонна эта уже появлялась в нашей летописи, виднейшие участники шествия улыбались с ее страниц. Прислушавшись, можно было и впрямь как будто уловить какой-то мощный топот, как если бы кто-то важно и грозно печатал в отдалении шаг. Виолетта и Селиван находились в первых рядах, у подножия трибуны, на которой топорщился ужасно трусивший градоначальник. Корецкому Виолетта приказала поменьше крутиться возле нее, объяснив, что должна сосредоточиться перед решающим моментом, а его пустые разговоры лишь отвлекают ее. На другом конце площади, держась в тени, слушал градоначальника заметно потерявший свой прежний лоск и гонор президент Марецкий. Он как бы сгорбился и делал все, чтобы не бросаться людям в глаза. Марецкий не считал себя безнадежно проигравшим, но не мог не признавать, что пожар в клубе и поползшие вслед за ним по городу слухи, один другого чудовищнее, существенно поколебали его авторитет. То и дело свешивая голову на грудь, он сокрушенно вздыхал.
  Градоначальник произносил речь, составленную для него самой Виолеттой, не поленившейся взяться за перо. Эта речь была скроена таким образом, что Филипп Петрович выставлялся глупцом, который даже не сознает, что пускает народу пыль в глаза и разбрасывает совершенно неисполнимые обещания. И народ с полным основанием не верил своему избраннику. Впрочем, он не поверил бы и в том случае, если бы Филипп Петрович привел убедительные доказательства своей невиновности или у всех на глазах произвел замечательный фокус, в результате которого осуществился бы его давний и грозный посул покончить с преступными элементами. Все настроились против завравшегося отца города.
  Поэтому собравшиеся роптали, а в глухом ропоте толпы словно терялась и таяла возможность услышать, что говорил взволнованный Филипп Петрович. Некоторые даже шикали и цыкали на него, как на какого-нибудь провинившегося школяра, из толпы неумолчно неслись насмешки, оскорбления, угрозы, отчетливо звучали весьма странные предложения, советы и намеки. Содержание их... Словно в страшном сне услыхал Филипп Петрович адресованную ему рекомендацию: отдай нам все свои денежки! Не просьба это была, нет... Приказ! Голова градоначальника пошла кругом. Дальше - хуже. Просипел кто-то в установившейся на мгновение тишине: получишь не только по морде, но и зад подставишь! Худо мне, тошнит, осознал градоначальник. Вдруг писклявый, вроде детского, голосок мерзко замутил хрустальную чистоту солнечного дня выкриком: иди и не попадайся нам больше под горячую руку! Подскочивший референт, или префект, Бог его разберет, зачастил: не обращайте внимания... выкрики подобного рода... Градоначальник взблеял: но почему они звучат громче других?
  - Впрямь... это так... - согласился собеседник, глуповато усмехаясь.
  - Кто их шлифует?
  - Шлифует? Не могу знать... Но, возможно, за деньги... то есть замешаны некоторые суммы... И специально нанятые элементы отрабатывают...
  - Требую цензуры...
  Помощник растерялся: народ требует, градоначальник требует - не слишком ли много это будет? И все на его плечи, в его огород, под его ответственность, - требуха, и только. Народ - требуха, и градоначальник туда же. Законсервировать, решил помощник. Он возомнил себя способным остановить время и зажить обособленно, вне бурь и всякого рода колебаний.
  Охрана Филиппа Петровича тревожно переглядывалась, но сам Филипп Петрович за гулом собственного голоса по-настоящему не слыхал народного гнева. В иные мгновения он воображал, что его оправдательная речь плавно и успешно переходит в предвыборную и оттого переизбрание на новый срок ему обеспечено. Ему подарят годы, необходимые для того, чтобы он в считанные мгновения покончил с преступностью. В исступлении от нынешних и грядущих побед он внезапно затопал ногами в деревянный пол, и трибуна заходила ходуном. Охранники почувствовали себя крысами, носами дружно повели в одну сторону, в другую, глазки у них сузились и забегали туда-сюда, - пора бежать с тонущего корабля! Они видели, как над толпой возникают, поднимаясь все выше и выше, знамена неизвестных им партий, армий и, может быть, государств. Ужас перед хитросплетениями политики и перед темной неизвестностью грядущего остановил, казалось, самое время. Это, конечно, упоминавшийся выше помощник манипулировал. Но и впрямь: в колыхавшейся перед охранниками яркой и внутренне суетной картине действительно не чувствовалось реальной, отвечающей нормам правдоподобия жизни, и если она имела некий смысл, то разве что заставки. Жесткая и неустранимая заставка встряла, вклинилась заслоном движению времени, и ужас наполнил бездумные и, до этой драматической минуты, бесчувственные сердца охранников, этих тщательно подобранных молодцов богатырского телосложения.
  Корецкий, которого волнение загоняло в самую гущу народа, внезапно ощутил, что знание о готовящемся покушении лежит на нем непосильным бременем. Он не знал, конечно, когда, где и как убьет Виолетта градоначальника, но уже не сомневался, что здесь и сейчас; что же касается способа... Тут всего можно ожидать. Президент как будто что-то предвидел, что-то нащупывал в тяжело и медленно рассеивающемся тумане будущего. Виолетта на взмыленном скакуне, одна грудь - дабы не мешала сече, полноценной рубке - напрочь срезана, в руке у нее окровавленный меч; настигает она улепетывающего Филиппа Петровича, вырастая на глазах. Филипп Петрович, вереща, бежит мелкими шажочками, уменьшается, петляет, жаждет затеряться, и никак ему не удается полноценно исчезнуть. Вот уже Филипп Петрович, величиной с горошинку, под копытом гигантского коня, и безжалостная амазонка, чье прекрасное лицо сияет в небе наравне с солнцем, заносит меч... Озлобленные лица людей, среди которых там и сям оказывался президент, бродя по площади, только пугали его, не вселяя никаких надежд. Если понадобится, эти люди сами расправятся с градоначальником, а вот выдумки Виолетты, ее упражнения с Селиваном, целующим обреченного предводителя, теперь представились Корецкому беспочвенными и сомнительными. Толпа кого угодно затопчет. Она и его пожрет, не подавившись, пожрет так, что и косточек не останется. А президенту не хотелось, вот так, без косточек... Чтоб без косточек... это уж слишком! До слез пожалел он вдруг себя. Сама Виолетта внезапно показалась ему жалкой и ничтожной в сравнении с толпой, выносящей приговор своему недавнему кумиру.
  Виолетта убегает, мечется, уменьшается на глазах. А толпа вырастает до небес, и это уже сонм ангелов, и вооружены те ангелы огненными мечами. Заносят они огненные мечи над сжавшейся в комок, пропискивающей что-то, слепым котенком тычущейся туда-сюда Виолеттой... Подавленный морально, растерзанный физически, президент протолкался в первые ряды и, задыхаясь от страха и нетерпения, зашептал в ухо сообщницы:
  - Нужно остановиться... пока не поздно... ничего не выйдет...
  Виолетта сконцентрировала на нем холодный и жуткий взгляд, заставивший президента отшатнуться.
  - Вы струсили? - осведомилась она неожиданно спокойным голосом. - Вы как этот клоун на трибуне? Или еще хуже? И эти слезы на глазах...
  - Я себя пожалел, Виолетта Никифоровна, себя самого и первого, свою жизнь... Она может оказаться загубленной...
  - Да вы в самом деле клоун! Только списанный, заштатный. Баба! А нам нужны мужчины. Нам нужен решительный, бесстрашный мэр, настоящий руководитель.
  Корецкий тупо удивился:
  - Кому это - вам?
  - Народу, - ответила Виолетта, и холодок пополз по спине Корецкого.
  - Вы за народ?.. - пробормотал он. - Довольно-таки неожиданно... Я думал, вы за меня...
  - Уйдите и не мешайте мне, - рассердилась Виолетта, и к прежним недоумениям президента прибавилось еще то, что из ее искривленного яростью, извергающего злобное шипение рта мощно пахнуло на него отвратительным зловонием.
  Сера! Сера внутри; не с внешней стороны, чтоб запах как от нежных притираний и аккуратных лосьонов, а заложена внутрь и спрессована там в страшный груз. Она вся и есть сера, эта роковая женщина, и только прикрыта человеческой оболочкой. Президент в глубоком и неразрешимом смущении отошел. Виолетта, тронув Селивана за локоть, шепнула ему:
  - Пора, мой Селиван. Покажи, на что ты способен. Поднимись на трибуну и сделай все так, как я тебя учила. Иди, мой друг. Крепись, дружок. Ты найдешь своего Косматого.
  Селиван, не проронив ни звука, шагнул в пустое пространство между трибуной и толпой. Любопытно, мелькнуло в голове Виолетты, понимает ли он, что сейчас погибнет? Как он загадочен, этот Селиван!
  У измученного невзгодами президента Марецкого пересохло в горле, и он едва слышно простонал:
  - Пить...
  Люди, среди которых он был, отбежали изумленно, прибежали снова, все вслушиваясь. Неуверенно подхватил кто-то, потом еще, понеслись шорохи в разные стороны, заискрило как-то окрест, и вдруг вся площадь содрогнулась в мощном выдохе:
  - Пить!
  Застонал и градоначальник. Схватившись за грудь, умолял он, бессмысленно вращая глазами: глоток!.. за один глоток - всю эту ахинею, все мое правление, все мое царство!..
  - Пи-и-ить! - вопила площадь.
  Виолетта кусала сухие, потрескавшиеся губы. Прихлопнутый тяжестью картины - помстилось ему, будто, вонзив клыки в горло ближнего, высасывает он кровь, - Корецкий рухнул грудью на мостовую и словно поплыл, дрыгая руками и ногами; поднимая голову, он пытливо всматривался, пытаясь сообразить, кто был тем ближним, покорно подставившим горло.
  Появление дурачка перед трибуной ободрило Филиппа Петровича, даже привело его в неописуемый восторг:
  - Посмотрите на этого человека! - закричал он в упоении. - Вот кто не поскупится на глоток! Как он хорош, как высоко занесся! Он преисполнен любви ко мне и идет поцеловать меня! Он как нельзя лучше выразит настроение масс! Пропустите его, дайте ему взойти на трибуну, присоединиться ко мне, слиться со мной воедино! Он напоит меня, он погасит пожирающий меня огонь! Мы заживем душа в душу! Смотрите на него, люди! Что? чу!.. слышу голоса... что вы там?
  - Не надо бы, не надо бы недоумка, - толпились и шипели помощники.
  Филипп Петрович толкнул их. Попадали. Один ударился затылком и потерял сознание, покатился, четко стукая в ступени вдумчивой головой.
  - О, ну да, - воодушевлялся дальше Филипп Петрович, - бедный Саливан выглядит не лучшим образом, он бедно одет и не исключено, что с утра у него во рту не было и маковой росинки. Более того, у него не все дома, и не нам утаивать эту горькую правду! Но мы ни у кого не отнимаем драгоценное право любить нас! Мы готовы всячески поддерживать рост благосостояния не только наших первых и лучших людей, но даже и таких, как он, этот несчастный и неприхотливый дурачок! Мы всем твердо обещаем прекрасное будущее! Дивиденды, между прочим... Мы всем даем право на жизнь, на место под солнцем и на вложение капиталов в банки, которые, как грибы после дождя, вырастут на месте лопнувшего "Бедовского кредита"! Иди же, иди ко мне, Селиван! Я сегодня же открою счет на твое имя! Заложу новый банк, в нем - счет! Достигнув зрелости, ты получишь кругленькую сумму. Я люблю тебя, Селиван, я готов поклониться тебе до земли! В твоем лице на трибуну восходит весь мой славный, весь мой возлюбленный народ!
  Селиван направился к деревянным ступенькам, ведущим на трибуну, и занес ногу, чтобы переступить через успокоившегося, погрузившегося в некий сон помощника. Толпа затихла и с жадным любопытством следила за ним. Положим, Селиван уже получил некоторую известность в городе как забавный и диковатый путешественник, ищущий убийцу своей сестры, но ведь в любом случае всегда оставалось загадкой, чего ждать от него. Вот оно, началось, ужаснулся Корецкий. Встать, убежать... Но сил не было. Неподалеку белели ноги бесстрашной Виолетты, и президент, зажмурившись, обхватив голову руками, слепо пополз по направлению к ним, весь в грезах о тишине и безопасности, царящей под юбкой у бедовской амазонки.
  Итак, Селиван занес ногу над лесенкой, над телом запрокинувшегося помощника градоначальника. Толпа, словно завороженная, невольно потянулась поближе к трибуне, желая тоже очутиться в центре событий. И тогда зоркий Селиван высмотрел на краю площади Косматого.
  Вой горя и отчаяния, рык надежды и некоего торжества исторгся из глотки Селивана. Оставив всякую мысль о ждущем его, поплывшем в умилении, как муха в сиропе, градоначальнике, не переставая вопить и высоко подбрасывая ноги, он помчался прочь от трибуны. И люди с изумлением смотрели на него.
  Виолетта хотела закричать ему, чтобы он остановился, но крик застрял в ее горле. Косматый был таким же, каким он предстал некогда в деревенском магазинчике. Неизвестно, откуда он пришел, куда направляется и что привело его на площадь. Густые темные волосы скрывали его мрачную душу. Теперь он стоял в затаившей дыхание толпе и равнодушно смотрел на бегущего в его направлении человека, не узнавая брата убитой им девушки.
  Но едва он сообразил, что Селиван летит прямо на него, его равнодушие сменилось бурной поспешностью, он повернулся, растолкал людей и бросился в безлюдный переулок. Вздох удивления и предчувствия кровавой развязки пронесся над толпой. Виолетта, выйдя из оцепенения, устремилась вслед за Селиваном, не зная, впрочем, что она сделает, если настигнет его. Ее порыв воодушевил людей, все вдруг зашевелилось, стронулось с места, понеслось куда-то грозовыми тучками. Узкий переулок не мог вместить всех желающих поспеть за Селиваном, и уже в самом его начале образовалась пробка, живая давка из упавших и бегущих по упавшим людей. Там пытавшиеся пробежать, даже и самые целеустремленные, оголтелые, невольно зависали над землей и неожиданно принимали горизонтальное положение, и все это быстро сливалось в некую темно-синюю неразличимость, в словно бы нарисованный неискусной рукой штабель. Иногда только выпрямлялась и нашпиговывала собой сгустившийся воздух рука, да еще чья-либо задавшая не вполне естественный овал физиономия поражала внезапной глубиной черных выпученных глаз, - бездонные ямы и провалы уже, а не правильные органы зрения. Какая-то необыкновенная, легкая ловкость подняла пластавшегося Корецкого, перенесла через корчившуюся на земле толпу и опустила рядом с Виолеттой. Но едва ли не то же самое случилось и с Марецким. Оба президента, выкрикивая неясные угрозы, мчались теперь рука об руку. А сзади не то увяз, не то вовсе превратился в столб градоначальник, сошедший с трибуны и побежавший тоже: счел нецелесообразным и пагубным для его творческих замыслов отставать от народа.
  Селиван догнал Косматого, прыгнул на него сзади и повалил на тротуар. Косматый жалобно запищал, сразу ощутив страшную и безжалостную силу своего врага. Но Селиван не знал, как убить опрокинувшегося Косматого, и только тискал и сдавливал его.
  Услышав топот ног, Селиван поднял голову и увидел стремительно приближавшуюся толпу. Впереди всех бежали Виолетта и оба президента. Селиван, как ни трудно было ему бороться с Косматым, разглядел их и узнал. Они исполнили свое обещание, они привели к Косматому - честь и хвала им за это! Но Селиван не был уверен, что они не позволят Косматому ускользнуть от него и не заставят его вновь томиться в терпеливом и необъяснимом ожидании.
  Вспышка злодейской гениальности вдруг озарила его темный мозг. Ее ослепительный свет помог Селивану разобраться в собственной жизни. Он понял, что ему делать. Удерживая одной рукой ворочающегося под ним, стонущего и плачущего Косматого, он другую просунул в карман пиджака, нащупал бомбу, которой его снабдила добрая, выполнившая свое обещание женщина, и нажал на кнопочку.
  Впоследствии бедовские газеты еще долго смаковали на все лады историю бедного дурачка, который пришел из деревни Пешки и взорвался на тротуаре вместе с убийцей своей сестры. Иные щелкоперы, сгущая краски, описывали ужасающий финал митинга так, словно апокалипсическая картина явилась их глазам. "Сотни обезображенных, разорванных на куски, разодранных в клочья тел...". "Отделившиеся от туловищ, под ноги редким в этот роковой час прохожим и случайным свидетелям происшествия катящиеся головы...". "Убиенные младенцы, которых поспешаем списать на совесть нашего градоначальника, чтоб ему неповадно было, - пусть изнурят его окровавленные призраки...". В сладком угаре творили мастера репортажей. Попадались и клонившие к некоторой достоверности очерки. Мыслящие летописцы строили догадки и предположения, где дурачок раздобыл бомбу столь страшной убойной силы и для чего принес ее на митинг, созванный в честь всенародного покаяния Филиппа Петровича. Ударная волна, возникшая в результате взрыва, не причинила, как это ни странно, никакого вреда близлежащим домам и даже стеклам в этих домах, а ударила исключительно по известным и уважаемым в городе лицам. Не пища ли для ума тот факт, что нимало не пострадал расположенный в непосредственной близости от эпицентра взрыва краеведческий музей? Не пострадали совершенно ни стены этой старинной постройки, ни сосредоточенные в ней замечательные экспонаты, ни малочисленные посетители, ни сидящая при входе баба, - эта сварливая особа, всем известная своим дурным нравом, отделалась легким испугом. Вдумчивые очеркисты солидных изданий красиво описывали, как очень хорошо известную всем, можно сказать, знаменитую и, несомненно, великую женщину Виолетту Никифоровну упомянутая (см. выше) ударная волна в паре с президентом "Тезы" Корецким забросила прямиком на покатую крышу Болванки. Бежавший вместе с ними впереди всего народа президент Марецкий тоже очутился в воздухе - размахивал там руками, пищал оттуда птичьим голоском, и его, кстати сказать, искали дольше других, долгое время считая даже погибшим или, на худой конец, пропавшим без вести. Так время все расставляет по местам, умозаключали философствующие газетчики. То удивительное и не поддающееся разумному объяснению обстоятельство, что пострадал и градоначальник Филипп Петрович, мчавшийся к месту событий всего лишь в задних рядах, заставил вырваться из общего хора и отчетливо прозвучать какой-то явно посягающий на совестливость, нравственно ориентирующийся голос. Но он определенно двоился. С одной стороны, как будто и хорошо, что Филипп Петрович, как говорится, вышел сухим из воды, с другой - оно все-таки и жаль немножко, что его отделившаяся от туловища голова не покатилась под ноги прохожим и свидетелям. А в действительности произошло вот что: что-то вдруг прямо из воздуха крепко щелкнуло бегущего - запыхался даже, вспотел - градоначальника по лбу, и он, слабо вскрикнув, опрокинулся навзничь.
  Ах да, колонна... Некоторые из побывавших на площади и даже в переулке, где Селиван расправился с Косматым и одновременно закончил свои дни, утверждают, будто собственными ушами слышали нарастающий шум, усиливающийся топот великого множества ног. Это, конечно, лишь слухи, но отчего бы и не поверить им?
  
  --------------------------------------------------------------------------
  Опубликовано в книге "Злые шуты", изд. ВЕЧЕ, М., 1996 г.
   (Исправленный вариант)
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"