Володя Злобин
Лемма одиночества
В поздних 'Сильвических размышлениях' (1992 — 2006) Станислав Лем открывается резко, болезненно. Писатель сетует, что для мировой фантастики он просто не существует: '...поскольку даже если бы я писал, разрывая одежду и вырывая у себя in publico foro остатки волос, все равно ни одна собака и т. д. ни малейшего внимания на это не обратила бы'. В забытости своей Лем винит коммунистов, но видит в цензуре тренировку ума, а в одиночестве — возможность подлинного творения:
Я был вынужден все выдумывать и называть сам так же, как Робинзон Крузо был вынужден учиться лепить из глины горшки и обжигать их. Я был, словно Робинзон футурологии, и во многом благодарен этому одиночеству, этой изоляции.
Писатель считает, что его, лемовская, таксономия никому не нужна: ведь не о фантоматике говорят в мире, а о virtual reality. Это не дает фантасту покоя. Он горячится, что писал о Cyberspace давным-давно, 'едва признанный за открывателя Cyberspace панков Гибсон родился'. Но кто знает об этом? Все осталось в толстых, непонятных книгах. Чем-то напоминает судьбу патриарха соляристики Гезе, который придумал для описания Соляриса ряд чудаковатых терминов — быстренники, длиннуши, древогоры, — во времена Кельвина уже крепко забытых. Это ведь так обидно, когда твои неологизмы сочли всего лишь окказионализмами. Тем более если считаешь, что 'наделен Судьбой (теперь называемой генами) даром предвидеть будущее'.
В эссе 'Что мне удалось предсказать' Лем скрупулезно перечисляет свое первородство. О, как несчастен тот, кто вынужден добиваться отцовства! Утверждая, что еще при Сталине 'доказал множество будущих новых возможностей в кибернетике', Лем представляет себя чуть ли не провозвестником всего:
И я дожил до того, что 'Artificial life' и ее производные слова сегодня модны и изучены, и она синтезирована в сотнях университетов. Ясное дело, никто при этом не заметит и не знает, что я сказал это тридцать три года назад...
Обида Лема — это обида изобретателя, который совершил открытие, но ни само открытие, ни даже его ономастика никому не нужны — другие утвердились названия. Ты сделал то, что уже сделали помимо тебя, но ты ведь сделал это сам, не подсматривая — у тебя вообще не было возможности подсмотреть, — но никого это не волнует, и потому да, обида... похожая на обиду ребенка. Поздний Лем многажды упоминает, что 'я даже помещен в немецкой философской энциклопедии'. Звучит столь печально, что можно лишь сочувствующе вздохнуть — так мог бы гордиться пожилой литератор из провинции, а не человек, переведенный на сорок языков.
То есть был простой и на самом деле очень хрупкий 'социалистический' мир — искусственно воздвигнутый остров, с которого не уплыть, — где писатели давали имена вещам и предметам, хотя те, быть может, жили давно именованными. И вот писатели все-таки вырвались с острова, но не пристали к большой земле, а оказались затеряны в океане 'свободы', которую Лем подробно, через ехидные запятые, перечисляет в 'Прелестях постмодернизма'. Но там, среди этой свободы, уже не с чем бороться — нет ни каменных островных истуканов, ни ритуалов цензуры — только остаточный к этим писателям интерес. Причем у тех, кто родился на острове, — из 35 миллионов прижизненного писательского тиража Лема 20 приходятся на Польшу и СССР.
Этого Лем не предполагал. Писателя удивляет, что его 'книги в Америке почти неизвестны, хотя большая их часть была опубликована по-английски в очень хорошем переводе'. Но ведь ничего удивительного: Лем был другой. Не зря выделял из американской фантастики отщепенца Филипа Дика, который в своем безумном доносе отчасти попал в цель. Как бы ни сторонился Лем коммунистов, он кое-что от них перенял — например, веру в безгрешность технологии, чье осквернение невозможно:
Не думал, что самые замечательные достижения техники будут использованы для низких, ничтожных, подлых и неслыханно глупых, плоских идей. Что компьютерные сети (я писал об этих сетях в 1954 году) будут передавать порнографию.
Так по-прометеевски верить в будущее мог лишь писатель из Варшавского блока. И разочароваться, кстати, тоже.
Еще 'Солярис' предположил страшное: что, 'если нечем обмениваться'? 'Глас Господа' так и остался непонятым. Последнее крупное произведение Лема, роман 'Фиаско', преисполнено пессимизма. Зато в малой форме писатель яростно набрасывается на фэнтези, мистику, уплощение и упрощение мира. Бранит Гарри Поттера, словно тот колдует у Лема под окнами. Оправдывает теракт в Буденновске. Презирает французских философов — в особенности Деррида, ставшего для Лема олицетворением словоблудия. Ворчание, брюзжание. Недовольство. И мысли о былом.
В те годы Лем видит сон: советские бойцы ведут на расстрел пленных из батальона смерти. С немцев сняты мундиры, 'и только от командира зависело, будут стрелять в головы людей или в эти мундиры'. Сон умершего человека: 'даже не знаю, откуда он взялся', — признается Лем.
Можно предположить, что сон этот взялся из инаковости Лема, из его постороннести, оставленности, из дара спросить невозможное. Конечно, это не делает популярным. Даже отталкивает. Ну в самом деле, что еще за задачка: немцы или их мундиры? Там по телевизору StarTrek показывают, беги скорей. И у орков вновь какой-то переполох.
Лем одинок, и так же одиноки его воззвания. У Лема в фантастике есть самое жуткое, черно-сладостное — пустота, холод межзвездных пространств, чуждость другого... Человек — лишь трава Вселенной, а проснуться можно только для следующего сна. И рядом с этим — не над! — ущербный, ошибившийся Бог, который не в силах спасти творение... Печальный поэт — полбеды, но если печален логик и математик? Что грустного есть среди чисел?
Что-то есть.
Возможно, оставленность, ощущаемая им еще при жизни, делает Лема таким трогательно любимым. Это не жалость, а общее щемящее чувство, ведь вместе с Лемом, который счел себя обойденным, оказалось утрачено что-то важное, какое-то неясное направление, иное даже мышление. Забылась некая глубина и на этой глубине — холод.
Он не желает обжечь. Он вообще ничего не желает. Поэтому Лема так важно прочитать подростком, лет в тринадцать-четырнадцать. Лучше на даче, чтобы ветер забрасывал на веранду прозрачные занавески, а затем, отложив книгу, пойти на озеро, нырнуть и долго плавать на глубине одному.
Это время первого одиночества, ощущения космоса и тоски. Вот что оказалось утрачено.
И что Лему удалось сохранить.
|