Володя Злобин
Один моль газа
Он устал носиться над волнами и бросился в океан. Воды темнели, сжимая напор, и перед тем, как опуститься на самое дно, он раскинулся тонким лучистым кружевом. Зарывшись в ил, он смотрел, как неохотно оседает во мраке поднятая им взвесь.
Ил покалывал кожу радиоактивными изотопами. Это был осадок времён: сон земли, пепел далёких сверхновых и даже тепло человеческое — неожиданное в вечном придонном холоде. В нём уже зажглись светящиеся бактерии. Робко объедали кожу рачки. Потрескивали электрическими рыльцами химеры. Охотились зависшие вниз головой кальмары, растопырив щупальца, словно двузубую вилку.
Закрыв глаза, он ощутил себя частью великого донного отложения — рассыпчатого памятника всему, что было.
Он долго выстраивал тело, способное погружаться на достаточные глубины. Глины прибрежных вод были просты и послушны — не из них сделали человека. Нырнуть нужно было вдали от материков, где ил намели ветер, метеориты с вулканами да бесконечный известковый дождь, льющийся из верхних слоёв океана. Сверху медленно падали панцири и ракушки — мягко, без стука, как пустое напоминание.
Он смотрел тяжело, замутнённо, с почти остановившимися сердцами. Порой он хотел вырыть в вязком иле пещеру, заползти туда, замедлив ток крови, и выбираться оттуда лишь ночью — в ещё большую, чем это возможно, тьму. Щупальца его расползались по дну, дрались друг с другом, искали добычу. Он отдал тело во власть конечностям, оставив за собой бесстрастный охолощённый мозг, но от мыслей своих избавиться был не в силах.
Океан влёк его. Здесь не было жуткого воздуха наружи: кровь кипела, мышцы обволакивала жгучая углекислота — горькая, туманящая, сулящая небытие. Тогда он начинал брать кислород из воды, и это был древний газ — первый, редкий, безвкусный. Заполнять себя его несовершенством было больно и сладостно.
Всплывалось с трудом. Иногда он прилеплялся к шершавому боку кашалота, и тот нёсся во тьме, стараясь содрать попутчика с изрытой присосками шкуры. Он слышал, как внутри кашалота шевелятся огромные ленточные черви, как трутся в желудке горсти кальмаровых клювов, как вылетают из звукового мешка щелчки и жужжание, и ему нравилась честная глубинная жизнь, умеющая радоваться нырку и охоте.
На поверхности он выжимал из мышц остатки кислорода. Затем неохотно открывал ноздри и содрогался — яркий, острый воздух во всей молекулярной красе врывался в уставшее тело. Даже здесь, посреди океана, он не пах морем, а всё ещё хранил привкус суши — резкий, насыщенный и без людей.
Люди... Как давно это было.
Его нагнали уже над землёй. Поймав поток, раскинулись на могучих кожистых крыльях. Головоногое тело занимало многих, но он не хотел рассказывать про мурашечный ил и тихий дождь из ракушек. Это была его маленькая тайна. Тёмный одинокий дом. Остальные пусть ищут свой.
Получив запрос, он разрешил войти в себя и оказался заполнен восторженным гомоном, какой бывает у тех, кто видит облака сверху. Крылатый показал гнездо на вершине горы, где он разделил себя надвое, оставив каждому половину воспоминаний. Затем был бой, и кровь на снегу, и чистая животная ярость от пожирания трупа, и нежное возбуждение от входящей в тело памяти.
Затем вопрос — что делаешь ты? И он увидел себя, парящего на наполненных горячим воздухом мешках, расправившего конечности в парус, — странного, не похожего на живое. И ответ — серебристый шпиль посреди маленького городка — пустого, будто заброшенного. Получив образ, крылатый отхлынул — предатель, я мог бы порвать тебя.
Смерть... Возможно, ему этого ещё хотелось.
Растянув перепонки, крылатый забрался выше, в несущие потоки воздуха. Почему-то все забираются выше.
Люди никогда не меняются.
Он опустился у основания шпиля. Тело не предназначалось для суши, и он нелепо полз по каменным плитам, цепляясь за стыки и подтягивая волочащийся низ, будто перепутал кто ворох мокрых верёвочек.
Из воздуха соткалось синеватое облачко. Он отказался от помощи, желая сам добраться до капсулы. Перевалив через край, блаженно растёкся в вытянувшемся по росту стручке. Облачко начало процедуру, и он безразлично отвечал: да; до конца; изначальную; полное соответствие; как был заложен; тридцать три; ничего сверх; непрерывность; ничего; начинайте.
Сращивание шло в темноте, и на мгновение, когда сознание отделили от плоти, он почувствовал ту безграничную и бесцельную власть, когда ты уже есть, а вокруг нет ничего. Покалывание вернулось, и он вновь ощутил себя как на дне океана, объедаемый невидимым планктоном.
Он вышел из капсулы на своих двоих. С непривычки пошатнулся, чуть не упал. Так, наверное, было со всеми, ещё в древней людской истории, когда человек избавлялся от болезни, паралича или дурного сна.
Облачко направило запрос. Он отмёл его несовершенно, ртом:
— Спасибо.
Искин тут же перестроился, стал серебристым силуэтом женщины и улыбнулся:
— Не за что. Ваш изначальный облик восстановлен. Вы вернулись, чтобы воспользоваться Переносом?
Мерцающая рука указала на резные деревянные створки. Их намеренно сделали под старину, как ворота у храма, чтобы последний миг человеческой жизни наполнялся священным трепетом.
— Да... я собираюсь, — он слегка замялся, — ...я воспользуюсь им позже.
Уходя, он оглянулся — круглый зал со стручковидными капсулами, запертые двери, ровный пол, ещё не погасшее облачко искина... Он надеялся, что здесь, как в месте всякого сохранения, будут толпиться люди, но их не было, и воздух заполнял собой каждую пустоту.
Воздух!
В человеке он пах невыносимо, словно повсюду расцвели липы, которые оббил дождь. Мир иссочился влажным запахом жизни, и это душило, будто не лёгкие разворачивались в груди, а два тайных кокона. В воздухе чудилось что-то жуткое, окончательный выдох чего-то могущественного. Почувствовать это мог лишь человек, не жаждой своей почувствовать, а чем-то тихим, таимным... чем-то, во что он давно не верил.
Осень выдалась до купания тёплой. Он шёл по улицам пустого селения, заново узнавая усталость ног. Тело приятно жёг порок сердца, который он приказал оставить. Он вообще ничего в себе не поменял, превратившись в тридцатилетнего мужчину так, как если бы жил из яйцеклетки.
Встречных не было. Дома стояли позабытые, не выровненные улицей, а раскинувшиеся лепестками, окружая несуществующую уже жизнь. Он поднялся на крыльцо, двери отворились, и изнутри покинутого жилья, откуда должно было пахну́ть возрастом бесхозных вещей, донёсся всё тот же запах наружи, полный всеобщего счастья.
Развернувшись, он зашагал прочь.
Он думал посетить один из больших городов. Встать посреди пустой площади и услышать, как камень её лопается от жары. Увидеть кладбища и купола, а потом оказаться в музее. Даже уйдя, человечество не посмело избавиться от прошлого. Приказало стеречь его, сделало веригами для искина, словно ещё один разум был нужен для того, чтобы помнить ошибки первого.
В одном из зданий теплилась жизнь. Он распахнул дверь и вошёл, привлечённый запахом мяса и выпивки. Трактир был набит под завязку, и его сознательно не расширяли, будто людям ещё нравилось тереться друг о друга.
— Чего желаете?
— Пива, — сказал он и взглянул снизу, ещё со дна.
Высокая грудь, невероятные бёдра — подгреби, сожми же как следует, отволоки в темноту... Никакого возбуждения. Кровь внутри него ещё не согрелась. Наверное, ей уже не успеть. Он скользил взглядом по двуруким и двуногим, закопчённым балкам над головой, старомодным одеждам, пене, веселью... 'Бессмертные любят архаику. Только бессмертные и могут любить её', — подумал он.
Рядом спорило несколько человек. Высокие, с бугристыми мышцами, они пили, говорили и не могли насытиться:
— Ты опять утверждаешь, что в объектной вселенной нет ничего непостижимого, а физика сама по себе сообщает всю истину о мире.
Другой громила пожал плечами:
— Идеал существует в кольце непрерывных функций. Проверить это можно хоть сегодня вечером.
Собеседник поморщился:
— Естественно, мы можем воспользоваться Переносом, но это всё равно что иметь возможность спросить у Бога, существует ли он.
— Этика, — пьяновато вставил третий бугай, — этика и парадоксы. Вот всё, что нам остаётся. А вы словно мальчишки, которые спорят на берегу о том, холодная вода или тёплая, вместо того, чтобы войти в неё.
— Ты как всегда риторически эффектен, но не очень точен, — возразил тот, что говорил о Переносе, — ведь мы не можем узнать температуру воды, прежде не утонув в ней.
— Ну... утонув — это всё же грубо, — поправил первый, — Никто из нас не знает, утонем ли мы. Скорее, мы просто исчезнем для берега без возможности что-либо ему сообщить.
— Так не утопленники ли мы и не пьём ли на дне морском? Ведь и ваши ответы не сообщают мне, тёплая вода или холодная. Они удостоверяют, что вода — это просто вода, не более! И я вновь увещеваю наш форум, — мужчина отсалютовал пивной кружкой, — будьте же благородными пьяницами! Сознание, как и прогресс, непрерывны, ибо мы наконец-то осуществили то, о чём веками мечтали наши славные предки — бессмертная печень и бесплатная выпивка!
Шутка была простой и потому хорошей. Он даже хотел рассмеяться, но позади раздалось:
— Как нашему новому гостю, мы приготовили вам кое-что особенное. Прошу за мной.
Он повиновался, желая ещё раз понять, чем соблазнительны женщины. 'Похоть зверя — единственное, что держит на Земле', — снова подумал он. Но взгляд его зацепился за опрокинутый столик, потом за чью-то бороду, заполз в тёмный угол за стрехой — там качалась паутина и счастливый в ней человек — голенастый и пучеглазый, словно ещё были дети, которых он мог напугать.
— Вам сюда.
Он вошёл, догадываясь о ловушке. Дверь захлопнулась, мигнула обеззараживающая вспышка, и на него уставилось несколько угрюмых мужчин.
— Изначальник, как понимаю? — спросил один из них с маленькой приплюснутой головой.
Он не видел смысла врать. Тело наверняка просветили. Предугадывая вопрос, признал всего одно слово:
— Перенос.
Лица помрачнели.
— Зашёл за последними радостями?
Он пожал плечами. Радости пока что не радовали.
— И зачем тебе Перенос?
— Просто.
— Что, просто?
— Не знаю.
Кто-то фыркнул. Нахмурившись, приплюснутый спросил:
— Думаешь, там что-то есть? Что это не обман?
— Вот и проверю, что ли.
— А там и проверять нечего! — взорвался приплюснутый, — Сказка для утилизации человечества! Новое бытие? Вселенную от энтропии удержать? И что все, кто Вселенную населяют, уже там, и это биологический итог любого разумного вида? Прочь, туда, за атомы? А ты не думал, почему оттуда никто не вернулся? Даже весточки не прислал? И что всё человечество, здесь ли, да где ещё, просто сгинуло, распылив себя? Нас осталось всего ничего! Горстка! И если мы не хотим исчезнуть, нужно раз и навсегда с Переносом покончить! — выждав, мужчина с превосходством добавил, — Не дёргайся, помещение экранировано. Здесь не подслушивают.
А ведь он и не дёргался.
— Покончить? Многие пытались.
— И мы это учли, — кивнул приплюснутый, — поэтому нам нужен ты, изначальник.
— Зачем?
— Ты совершишь Перенос.
— И...?
— Но прежде мы кое-что в тебя подселим...
— К Переносу допускаются только чистые...
— ...мы подсадим тебе грибок.
— Грибок? — он всё-таки удивился.
— Для искина он будет не отличим от того, что живёт у тебя в кишечнике. Но грибок будет непрост. Он попадёт в систему, заразит её вирусом, а может, разложится и перейдёт туда... дальше.
— И для этого нужен я?
— Ты пойдёшь не один. Нас будет много. Так мы заразим как можно больше систем. Так что да, — мужчина криво за себя улыбнулся, — ты сейчас говоришь со смертниками. Но ты ведь ничего не теряешь. Ты же и так собираешься перенестись? Наша организация вербует изначальников по всей планете. Нам нужны люди. Люди, не кто бы то ни было. Ты понимаешь?
Он разглядывал хмурые сосредоточенные лица. Внешне они не сильно себя изменили, но в остывших глазах читалось то, что их так закалило — разогнанные мозги, дополнительные надпочечники, разнесённые сердца, прочные углеродные кости... хрупким смертникам прошлого только мечтать.
— Нет.
— Почему? — тихо спросил приплюснутый.
— Не знаю... Просто не хочется, наверное. Не хочется, вот и всё.
Присутствующие дёрнулись, но вожак поднял руку:
— Тогда иди.
— Вот так просто?
— Когда хоть что-нибудь было просто? — и в приплюснутом проглянуло что-то человеческое, никак не желающее сдаваться.
На пороге снова обдало вспышкой. Троица всё ещё спорила, и он подошёл к ней с уверенностью, что посетил уборную ради того, чтобы придумать достойный ответ:
— Перенос велик и непрогляден, как океан, и, как океан, сложен. Незачем знать, холодны его воды или теплы. Всё равно, ступив с берега в воду, сперва придётся плыть средь гнили, тины, коряг. Истина же не в том, утонем мы или нет, а в том, как далеко мы готовы заплыть.
Он осушил кружку и оказался на улице. Сквозь оголившиеся деревья проглядывал тонкий серебристый шпиль. Облачную вышину её воздвигли намеренно: после Переноса человек не распадётся в ничто, а уйдёт ввысь, туда, куда мечтал уйти с дымом первых костров. Шпили были возведены по всей Земле, и планета напоминала игольчатый голубой вирус, проникший в чёрное тело космоса.
Он удалялся от города, оставив за спиной солнце, пока истончившаяся тень не пробежала по полю быстрой минутной стрелкой. Вскоре он вышел к озеру с непроглядной водой. Она стояла недвижно, утопив пахучую ряску. Была последняя в году жара, и он разделся, не глядя махнул в воду, сделал несколько мощных гребков. Тело ожгло морозом, и там, почти на средине, пришёл необъяснимый ужас: сейчас его, беззащитного, перещёлкнет огромными клешнями, поднявшимися из чёрной кипящей пучины. Задыхаясь, он погрёб к берегу и почти вылетел на него, чем вызвал смех сидящей на песке девушки.
— Ты из новеньких?
Он кивнул, стыдясь своей слабости. На дне океана было не так страшно, а тут, на мелководье... вот что значит человек. И всё же какая жуткая гладь — недвижная, снова замершая. Одиноко плыл по ней мечтательный лепесток.
— Знаешь, как я поняла, что из новеньких? — прищурившись, спросила девушка, — Ты ни капельки не загорел.
Он с удивлением посмотрел на белую гусиную кожицу, а затем на смуглую девушку. На вид ей было лет семнадцать, и он удивился этому отжившему 'на вид', зашитому в глазомере его неизменённого тела. ''На вид'...', — подумал он, — 'сегодня это так же бессмысленно, как и 'на дух''.
— Порисуешь? — предложила девушка и протянула обломок палочки.
Он понял не сразу. Заметил только повёрнутую без страха спину. Девушка нетерпеливо заворочала плечами. Кожу натянули остренькие лопатки, и для пробы он соединил их длинной простой чертой. Девушка затихла, и он полюбовался белёсой полосочкой. Он ещё немного поводил палочкой, а потом нарисовал двух человечков — мужчину и женщину. Проявившись белым контуром, они стали розоветь, а потом исчезли под темью загара, как день исчезает в ночи.
— Порисуй ещё, пожалуйста.
Они сидели под лавандовым небом, и он, забывшись, чертил у неё на спине. Палочка огибала родинки, смешно обводила позвонки. Ему захотелось, чтобы девушка тоже порисовала на его спине. Но для этого нужно было загореть, а он не успевал — осень, октябрь. Ах да... ещё Перенос.
— Пойдём, — сказала она, поднявшись, — я отведу тебя к своим.
— Зачем?
— Может, ты захочешь остаться.
Они долго шли по пыльному просёлку, и солнце понемногу клонилось ко сну. Девушка рассказала, что они живут тем, что могут сделать сами. Он подумал, что это здорово — извлекать из себя то, что умеешь: музыку, овощи, кирпичи.
— А что вы делаете, если заболеете? — спросил он.
— Умираем.
— Всё ещё?
— Если болезнь обидная, лечим в шпиле.
— Обидная?
— С лестницы упасть, — она наморщила лобик, — или на гвоздь наступить. То, что не зависит от нас. Это обидно.
Он оглянулся, чтобы увидеть там, в поблекшем мире, тонкую иглу шпиля.
Селение расположилось в долине. Дома лепились по склону и узкими улочками стекали к неторопливой реке, базару, небольшой площади, набережной. Он не заметил, как девушка покинула его, и ступил в селение один, словно путник, искавший пристанища.
К нему вышли с улыбками и потянули в свои дома — простые, нагретые за день, где во внутренних двориках сияли ванны с прозрачной водой — а он смущался, не зная, как сказать, что зашёл ненадолго. Останься, шептали вокруг, здесь можно молиться любым богам. Ты можешь стать красильщиком, и ткани твои будут радовать женщин. Будь рыбаком и отчаливай от пристани в жемчужный туман. Скоро наступят праздники, на площадь выкатят бочки, и мы проверим, стал ли огнём молодой виноград. Не бойся, здесь всего вдоволь. Мы научим тебя превращать муку в хлеб, расскажем, как сделать стекло из песка. Мы равны, потому что стоим в самом начале, и теперь пройдём человечество иначе. Мы не предадим песни и наших собак. Мы полетим к звёздам так, как всегда об этом мечтали. Куда же ты? Постой! Если хочешь, ты можешь остаться просто так, без всего! Мы рады даже пустым! Послушай же...!
Он принимал улыбки и теплоту рук, но возвращал в ответ что-то погасшее и остывшее, словно улыбки и руки проникали на опустевшую глубину и ничего не могли согреть.
К нему подошёл старик и пригласил в дом. Там было пыльно и полочно: до самых перекрытий кренились бумажные стопки. Старик торжественно объявил:
— Я пишу книгу!
Он знал, что это такое.
— О чём она будет?
— О-о! — улыбнулся старик, — Это будет великая книга. Я покажу бессмысленность Переноса.
— Как?
— Разум несеком! И потому воспроизводим с невидимым поражением, с маленькой червоточинкой. Всегда остаётся что-то, неподвластное переходу. Об этом остатке моя книга.
— И что это за остаток?
— Душа, — тихо сказал старик, — то, что всегда остаётся.
'Душа...', — подумал он, — 'А может... может, всё наоборот: Перенос не трогает душу, но удаляет тело, и душа, как заточённое в нас дыхание, летит к другим душам'.
Но сказать этого не решился.
— В этой книге будут запахи?
Старик достал из стопки разлохмаченную тетрадь. Пролистал её, быстро нашёл:
— Чем пахнет человек? Полынью, капелькой нефти, измождённой на солнце землёй, дёгтем, бедой...
Он принюхался. Нет, пахло не так.
— Оставайся, — забеспокоился старик, — обещаю, ты будешь первым моим читателем. Тебе не захочется уходить! Никому не захочется! — и он тут же протянул другую книгу, — Вот, пока не написана моя, возьми эту. Прочитай её, и ты поймёшь, что существует другой, истинный Перенос. Он придуман тысячи лет назад в холодных бесприютных пещерах, и он никого и никогда не сделал пустым.
— О чём ты говоришь?
— Я говорю об искусстве, — прошептал старик.
Принимая подарок, он понял: старик боится, что произведение его никто не прочтёт. И что-то подсказывало, что у старика и вправду ничего не получится, ибо к творению можно приступать с любым чувством, кроме одного — страха.
Он попрощался и вышел. На улице к нему пристал юродивый с большим прозрачным мешком на голове. Безумец скакал, схватившись за горло, и мешок то раздувался, то опадал, лепясь к влажному, ошалевшему, чумному лицу:
— Один моль газа! Один моль газа! И нет другого наказа! Один моль газа! Один моль газа! Ах, душа синеглаза!
Он пошёл скорее, но дурак не отставал, пританцовывая:
— Один моль газа! Не будет другого раза! Один моль газа!
Мешок на голове раздувался, и потное раскрасневшееся лицо жадно хватало воздух. За растопыренные жёлтые зубы цеплялась нехитрая песенка:
— Один моль газа! У человека проказа! — а потом дурак заканючил, накрутив мешок на голову, как кулёк. Голова его, будто отрубленная, повисла на неестественно-длинной руке, — Ой душно! Душно...! Душно, душно, душно-о, душно!!! Ой как душно! Душно-о-о-оо...!
Он понял, что дурак тоже чувствует запах. Это от него запрятался в мешок... или нет, не так, это его он туда наловил и теперь дышал им, давился, впускал в себя, умирал. Зачем только, почему? Но юродивый уже увязался за курицей, и спросить его было немного стыдно, как пристать к тому, кто занят важным делом.
На гребне холма он ещё раз окинул взором долину. Там зажглись огни, и люди сошлись у реки, от которой тянуло холодом, и холод был сильнее огней, и чем дальше он отходил, тем больше они тускнели, словно разлетались в космосе последние звёзды.
К городу он шёл в темноте, надеясь, что ночь будет пахнуть иначе, но запах был прежним — громким, сырым, будто вывернутым наизнанку. Это был аромат пролитой на землю крови, и он гнал его, как животное, почуявшее, что рядом убили собрата. Запах подвигал исчезнуть, стать странником, но было невозможно уйти вдаль земли — там, куда и как ни ступи, возвышались шпили.
Он подумал, что можно жить здесь. Выстроить хижину, ходить за водой к ручью. Он пошёл на голос протоки и долго стоял, любуясь, как воды не могут сместить луну. Затем посмотрел вверх. Луна была на небе. И была одна.
Когда он добрался до шпиля, сгустилась ночь. Внутри было пусто. Стручки-капсулы втянулись под потолок, освобождая проход к тяжёлым деревянным створкам. У них он задержался. Сказал рассеянно:
— Ещё чуть-чуть.
Он раскрыл подаренную книжку. Облокотившись о стену, прочитал с десяток страниц. Понял, что нравится. Зевнув, положил книгу на пол и шагнул к дверям. Затем вернулся и, борясь с волнением, стал отжиматься. Ладони невозможно плоско влипали в пол. Подбородок почти касался книжного корешка. Бесстрастно смотрело возникшее облачко. Тускло мерцали сиреневые края. Он отжался ещё несколько раз. Снаружи затекал душный запах. Аромат разрывал, молил впустить, вновь связать себя кровью, но то, что однажды исторглось, больше не может быть вмещено. 'Душно', — устало подумал он, — 'и правда, как же здесь душно'.
Поднявшись, он вошёл в отворившиеся двери, и на очи его положили тьму.
|