Мацкевич Людмила Васильевна : другие произведения.

Души всмятку

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
   Антонина жила на первом этаже деревянного двухэтажного дома центральной улицы Городка. Ее мать, как и добрая половина жителей, работала на гидролизном заводе, который, несмотря на охрану, являлся источником снабжения всех желающих спиртом, сейчас приготовляемым для употребления чаще всего с соком лимона и ласково называемым почему-то мальвазией, а тогда просто разводимым водой. Говорили, что он технический, что от него слепнут и мрут как мухи. Но никого это не останавливало тогда, как не останавливает и сейчас. Все разрастается городское кладбище, но истории спившихся отцов и матерей ничему не учат детей: спирт по-прежнему на столе чуть ли не в каждом доме. Конкуренцию спирту в Городке составляла брага. Сладенькая, легко пившаяся, являлась она, однако, хмельной, а с пары стаканов непривычный человек и с места мог не встать.
   Мать Тони была высокой и худой. Конечно, мы все ее знали, но знала ли она нас - было неизвестно, потому что она никого, как нам казалось, не видела, смотрела как-то мимо людей, словно была одна на этом свете. Говорила она что-либо тоже редко. Ходила в магазин за покупками Тоня, а мать, придя с работы, затапливала плиту, готовила нехитрый ужин, потом так же молча делала кое-какую домашнюю работу. Часов в девять вечера мать говорила достаточно громко, чтобы слышала дочь, что у нее болит голова и она хочет лечь спать. Затем, не таясь, открывала бутылку, всегда стоявшую в уголке кухонного стола и казавшуюся Тоне бездонной, потому что она никогда не видела ее пустой, наливала полстакана разведенного спирта и выпивала. Выражение лица матери при этом не менялось, оставаясь таким же сосредоточенным и хмурым, каким было целый день. Старый вязаный платок всегда терпеливо дожидался своего часа под подушкой. Она доставала его, плотно укутывала голову и ложилась.
   Только уже начав понимать что к чему, Тоня догадалась, что мать ее - пьяница. Но пьяной ее никто не видел, а дочь и под пытками бы не рассказала об этом никому. Так она и жила, не зная материнского тепла, часто вспоминая недавно умершую бабушку, изредка приносившую ей в кулечке из грубой серой бумаги липкие конфеты-подушечки и мягкие необыкновенно вкусные пряники.
   Как-то так сложилось в нашем Городке, что после окончания седьмого класса девчонкам разрешалось ходить в парк на танцы, куда летом устремлялась вся молодежь. А поскольку из других развлечений были только кино и пляж, танцы заслуженно пользовались наибольшим успехом. И никто не замечал, что деревянная танцплощадка была небольшой, что комары кусались нещадно, ведь молодость тем и хороша, что умеет не обращать внимания на такие мелочи.
   Тоня в своем стареньком коротком платьице, которое, сколько ни отглаживай, новее не становилось, длинными ногами и короткими светлыми пушистыми волосами в то время напоминала жеребенка, впервые попавшего на цветущий луг. Ей нравилось все: и громкая музыка, и нарядные девчонки, и парни в черных костюмах, и даже робкие мысли о том, что ее тоже могут пригласить танцевать. На это она особо не надеялась, но и просто стоять и смотреть, как танцуют другие, было очень весело и интересно. Она думала о том, что хорошо бы на следующий год сшить себе платье, как у главной героини последнего просмотренного ею фильма, и купить туфли, как у городской модницы, директрисы школы. Вот когда и посмотрели бы, станет ли она стоять одна и надо ли будет старательно делать вид, что ей безразлично, пригласят ее танцевать или нет. Конечно, пригласят. И тогда она чуть-чуть улыбнется и едва кивнет головой, давая понять подошедшему, что не особенно она и ждала этого. Сейчас же парни, словно не видя ее, подходили к другим, более красивым и нарядным, и она ничего с этим не могла поделать. Оставалось только стоять и ждать: она верила, что удача в это лето просто не сможет пройти мимо, не сделав ей подарок, ведь для нее, удачи, это такая мелочь.
   Приглашения в этот год она все же дождалась. Перед ней остановился высокий незнакомый парень и протянул руку. Она каким-то образом сразу поняла, что он не местный, но времени разглядывать его не было, и Тоня шагнула навстречу. Танцуя, он положил ей руки на талию. Конечно, это были не совсем объятия, но все равно было просто здорово ощущать тепло его ладоней. Парень наклонился к самому ее уху и сообщил, что его зовут Арнольдом, что это родители постарались так его обозвать, что его можно звать Ариком, а затем поинтересовался ее именем, назвав при этом прелестным дитем.
   Тоня фыркнула, насколько она помнила, прелестным дитем ее никто и никогда не называл. Старик нашелся, сейчас она ему что-нибудь такое скажет... Она нарочито манерно опустила ресницы и пропищала томным голоском, что ее зовут Антониной, и тут же, засмеявшись, попросила разрешения называть его Ноликом, или даже нет, не так, а Ноликом без палочки. Парень широко улыбнулся, потом, придвинувшись к ней настолько, что она почувствовала его дыхание, легко согласился. Пусть будет он Ноликом, просто Ноликом, только вот не надо его так при других называть, и, тоже расхохотавшись, крепко прижал Тоню к себе. В этом вроде бы ничего особенного и не было, ведь парни, танцующие рядом, тоже пытались и небезуспешно прижать партнерш поближе, но Тоня все-таки отодвинулась, а он, неторопливо отпустив ее, опять легко рассмеялся.
   Танец продолжался, парень еще что-то говорил, о чем-то спрашивал, она отвечала, но думала только об одном, о том, что если бы она чуть-чуть повернула голову налево и приподняла подбородок, то, наверное, коснулась бы своими губами его губ. Эта мысль пугала ее, ноги становились ватными, румянец заливал лицо, но все равно думать об этом было неожиданно тревожаще приятно. А он, не замечая ее скованности, продолжал о чем-то рассказывать, время от времени смеясь над своими же словами.
   Но вот музыка смолкла, и Тоня оказалась снова в своем углу. Жизнь на танцплощадке бурлила, но теперь девушка не чувствовала себя оторванной от нее - она словно влилась в этот поток. А что было делать дальше, она не знала. Видимо, ждать. Тоня пыталась разглядеть Нолика среди танцующих, но его не было. Вот отзвучала и последняя мелодия, все неторопливо двинулись к выходу из парка, и она, увлекаемая толпой, уныло побрела домой. Ей было обидно, что Нолик исчез, что она не увидела его еще раз пусть даже издали, и досадно, что подруги куда-то подевались и идти придется одной.
   Мать никогда не просыпалась, когда Тоня приходила позже, и девушка с грустью представила, как ляжет в свою постель и, несмотря на чуть слышное дыхание матери, будет думать о том, так одинока в этой жизни. Было время, когда она хотела спросить мать об отце, ведь был же он, хотя в метрике о рождении стоял жирный прочерк. Но время шло, а она так и не решилась заговорить об этом, потому что не была уверена, что мать захочет отвечать и сделает так, как делала всегда, когда не хотела говорить: повернется к дочери спиной. Тоня знала, что можно было продолжать спрашивать сколько угодно, но спина даже не дрогнет. Мать всегда хотела только тишины и одиночества. И если тишина в доме нарушалась, она умела дать почувствовать дочери свое крайнее неудовольствие.
   Погруженная в собственные мысли, Тоня не сразу заметила Нолика, стоявшего у выхода из парка. Увидев ее, он подошел, а она с удивлением услышала свой голос, спрашивающий молодого человека о том, куда он подевался. Он же, не удивившись вопросу, стал рассказывать, что живет в Свердловске, что его отец призжает сюда к другу порыбачить, что они - заядлые рыбаки, а он приехал с отцом только лишь потому, что отец зимой долго болел и мама не захотела его отпускать без присмотра, что отец поэтому называет его присмотрщиком, что он уже здесь несколько дней, но на рыбалку с отцом не ходит, так как хуже раннего подъема может быть только манная каша, что он старается не надоедать жене папиного друга, поэтому встречается с ней только за ужином, так как встает поздно, когда она уже на работе, что днем валяется с книгой на огороде или, взяв вместо обеда пару бутербродов, идет на пляж.
   Спал Нолик на сеновале, что ему особенно нравилось. Темнота не пугала. Ему было девятнадцать, и он был доволен жизнью и счастлив от постоянной и беспричинной радости, которую можно испытывать только в юности.
   Тоню на танцплощадке он заметил сразу и тут же понял одиночество и отчаяние некрасивой замкнутой девочки. Руки и ноги ее были слишком худы, рот казался несколько большеватым, волосы цвета пыли были тусклы. Вряд ли она и в дальнейшем будет просто хорошенькой. Но Нолик был молод и счастлив, поэтому ему отчаянно захотелось, чтобы она улыбнулась. Он, может быть, и еще раз пригласил бы ее потанцевать, на этом бы дело и закончилось, но встретились ребята, с которыми он познакомился на пляже. Пришлось постоять с ними, покурить, поговорить, Нолик и не заметил, как закончился последний танец, и искренне пожалел, что его доброе намерение не осуществилось.
   Теперь он дожидался ее, может, затем, чтобы рукой помахать, увидев, что у ней все хорошо, а может... Черт возьми, он и сам толком не знал для чего. Они, взявшись за руки, медленно продвигались вместе с толпой, и он говорил и говорил обо всем, что приходило в голову: о себе, о институтских друзьях, о своей собаке. Она едва поддерживала разговор, отвечая односложно, а чаще просто кивала головой, а он и вправду сам не знал, для чего так старался. Когда же Нолик стал расспрашивать Тоню о ее семье, то сразу же заметил, как она напряглась, поэтому тут же перевел разговор на другое, ведь он был добрым молодым человеком.
   Жила она недалеко, ночь была звездной и теплой, спать совсем не хотелось, поэтому он предложил погулять еще, предварительно поинтересовавшись, не будет ли ее ругать мама. Тоня отрицательно покачала головой: мать ее не ругала никогда и ни за что. Не могла же она сказать, что матери настолько все равно, что с ней происходит, что она ни разу в жизни не похвалила и не отругала дочь. Свернув вправо, они прошли мимо еще нескольких деревянных двухэтажных домов, пересекли железнодорожную линию и добрели до стадиона. Затем, не сговариваясь, поднялись на трибуны и уселись на самом верху. Все вокруг казалось совершенно нереальным и расплывчатым в лунном свете, они, словно, оказались на каком-то необитаемом островке, где никто не мог нарушить их уединение.
   Нолик попробовал расшевелить ее и стал просить рассказать о чем-нибудь, жалуясь на то, что у него язык устал, а она может подумать, что он - болтун без тормозов, что сейчас ночь, и поэтому даже сказка будет для него интересной. Тоня же растерянно молчала, потому что ничего интересного и достойного его внимания в ее жизни не происходило: училась на тройки, едва переползая из класса в класс, летом отправлялась в пионерский лагерь на три смены, а теперь она, как и мать, начала работать на гидролизном заводе. Тоня была убеждена, что все интересное происходит с другими, с ней же - ничего и никогда. Она, правда, на что-то надеется и терпеливо ждет, и иногда ей кажется, что, может быть, даже завтра все будет иначе. Но это завтра приходило и уходило, и новый день в точности повторял старый.
   Самое хорошее в ее жизни - подружки, но в последнее время она видится с ними все реже и реже; у них своя жизнь, они встречаются с ребятами, ссорятся, мирятся, знакомятся и расстаются, а Тоню эта сторона жизни обошла тоже, потому что парни ее не замечают, да и ей, по правде говоря, никто не нравится. Только однажды она была влюблена целых три часа, но это было давно, еще в в школе.
   В первый класс первый раз она отправилась в новенькой коричневой форме, белом фартучке и с огромным бантом на голове, который был похож на пропеллер и раскачивался в такт шагам. Ее посадили за вторую парту рядом с мальчиком из соседнего дома. Его фамилия была Харламов, но все, конечно же, звали его просто Харламом, они вместе играли во дворе и даже раз подрались, но она, к его удивлению, не заплакала и пообещала в другой раз разбить ему нос.
   Однако, в этот день он был тоже наряден, не толкал ее на перемене, и локоть его руки ни разу не оказался на ее территории, за чем Тоня внимательно следила. И она решила, что школа - это волшебное место и так будет всегда: она будет нравиться всем, и все будут нравиться ей, даже этот противный Харлам. Но после уроков Тоне пришлось жестоко разочароваться как в действительости, так и в нем. На улице уставший от дисциплины и бурно радовавшийся по поводу окончания уроков мальчишка не нашел ничего лучшего, как дернуть ее за бант, который тут же развязался, а концы ленты упали девочке на лицо. Тоня уже собиралась заплакать, но не от боли, а потому что был испорчен такой необыкновенный и добрый день, но, к счастью, в это время из школы вышла учительница, и красота была восстановлена.
   Эту обиду, нанесенную ей в первый школьный день, когда Тоня была в таком приподнятом настроении, что любила всех и верила, что все любят ее, она забыть не могла, поэтому Харлам надолго очутился в списке врагов под номером один, что, надо признать, его нисколько не расстроило: он рос сам по себе и на такую ерунду, как обиды девчонок, внимания не обращал, поскольку хотел вырасти сильным и смелым, стать летчиком-героем и никогда не жениться, потому что на первом месте у него должны были быть, как в песне, самолеты.
   Ну не могла же Тоня об этом рассказать Нолику? Но дальше молчать было просто неудобно, и она стала рассказывать о школе, учителях, о своем бывшем классном руководителе со смешной фамилией Карась, который был откуда-то из Белоруссии. По-русски он говорил отлично, но некоторые звуки произносил как-то иначе, и детям это нравилось Можно было сказать только одну фразу, и все понимали, что разговор идет о нем. Фраза эта звучала так: У папуасов волосы растут пучками. Звуки Ч и К Тоня попробовала произнести, как произносил их учитель, и это настолько понравилось Нолику, что он рассмеялся, а Тоня была довольна, что нашла хоть что-то забавное в своей довольно-таки однообразной жизни.
   Неделя пролетела быстро. Время вообще вело себя как-то странно: еле тянулось, когда Тоня была на работе, и бежало, когда вечером она встречалось с Ноликом то на реке, то в Сталинском саду, так называли городской парк, то у кинотеатра. Спала она в это время мало, но силы откуда-то появлялись, стоило только вспомнить его еще по-детски мягкие губы и теплые руки. Он целовал ее осторожно и легко, а Тоня замирала, потому что ей тоже отчаянно хотелось поцеловать его в ответ, но она не решалась, хотя он и просил ее об этом, так как стеснялась своего неумения. Зато руки девушки начинали жить какой-то отдельной от тела жизнью и независимо от Тониного желания обнимали и ласкали Нолика, а потом, когда ноги вдруг немели и переставали слушаться, стискивали его плечи.
   Теперь сутки делились на время, проведенное с ним и без него. От его неторопливых и ласковых поцелуев, от его добрых рук начинала кружиться голова, она пьянела от новых ощущений и еще не осознанных желаний, которые, оказывается, всегда тайно жили в ней и появились на свет только благодаря ему, Нолику. Она не боялась ничего, не задумывалась над тем, что же будет дальше, она просто не могла об этом думать сейчас, когда весь ее мир сосредоточился на них двоих и на том нежном и прекрасном, что, как ей казалось, рождалось между ними.
   Остался последний вечер перед его отъездом. Они бесцельно бродили по улицам, и Нолик, смеясь, рассказывал о том, как отец, забравшись прошлым вечером на сеновал, сына там не обнаружил, а утром решил устроить допрос с пристрастием. За Нолика неожиданно заступилась хозяйка, которая стала рассказывать, каким ходоком до свадьбы был ее муж. Его мать, конечно, пробовала вразумить сына, но все было без толку. Ее ангельское терпение лопнуло, когда во время летних каникул, выйдя за папиросами, сын пришел домой через два дня. Он, как уже бывало неоднократно, собирался слезно покаяться в том, что заставил мать волноваться, но тщательно отрепетированный номер не прошел. Старушка подметала крыльцо, когда увидела свое чадо, и на его слова, что он так задержался в последний раз, запустила в сына веником так ловко, что он оставил под глазом юноши хороший синяк. Всю следующую неделю сын сидел вечерами дома, пространно рассуждая о том, что неправильное воспитание может покалечить не только душу, но и тело симпатичного, умного и талантливого молодого человека. Мать уже беззлобно на это отвечала, что главным талантом сына всегда считала умение морочить девкам головы и что она не может дождаться, когда найдется какая-нибудь умная, которая женит его на себе в два счета. Сын смеялся и говорил, что молодость и пеленки несовместимы. Однако, одна такая умная нашлась, при этом хозяйка, улыбаясь, показала на себя пальцем. Так разговор, плавно свернув в сторону, уберег Нолика от ненужных нотаций.
   Почему-то сегодня, не сговариваясь, они очутились возле дома, где он жил, а когда Нолик предложил посидеть на сеновале, то Тоня, ни минуты не колеблясь, согласилась. Собака, которую тихо окликнул Нолик, лаять не стала, а только недоверчиво посмотрела на девушку и отошла в сторону. Пахло сеном, было слышно, как шумно вздыхала корова, точно не могла уснуть, потому что кто-то ее обидел, а она не могла забыть этого и кротко переживала свою печаль в одиночестве и темноте теплой летней ночи.Ах, волшебство запахов сеновала! Жалко людей, которые не провели в этом таинственном месте ни одной ночи, у кого не кружилась голова от того блаженства, которое испытываешь, попав в совершенно иной мир запахов и звуков.
   Но Тоня ничего этого не замечала, она с грустью думала о том, что после отъезда Нолика вновь останется никому не нужной, совсем одинокой. Они долго молчали, Тоня не сказала ни слова даже и потом, когда руки его стали нетерпеливыми, а ее губы припухли от поцелуев, потому что они уже не были осторожными и легкими. Слова и вправду были совсем не нужны, поэтому Тоня просто еще крепче прижалась к нему. Она чувствовала себя какой-то неуклюжей и боялась сделать что-то, что могло бы ему не понравиться. Не было ощущения счастья, предчувствия чего-то прекрасного, не кружилась голова - она просто сделала то, что ей хотелось сделать для него, может быть, в благодарность за неделю счастья, за то, что оказалась нужной, за его ставшие за такое короткое время родными руки и губы, за то, что не обидел ее равнодушием, пройдя мимо. Когда все кончилось, он, прижимая ее к себе, прошептал:
   -Ну вот, а ты называла меня Ноликом без палочки, - и легко, как всегда, рассмеялся.
   Еще не рассвело, когда он проводил ее до дома. Она не спросила, увидит ли его снова, а он не сказал, только попросил ее не приходить к поезду, потому что долгие проводы - лишние слезы. Она, конечно же, пришла и, спрятавшись за угол старенького деревянного вокзала, пыталась глазами отыскать его на перроне. Наконец увидела, как Нолик зашел в вагон и стал из окна поторапливать отца, который все еще прощался с другом и его женой. Тоне очень хотелось подойти поближе, но она не решилась это сделать. Он все же заметил ее, однако не рассердился за то, что она все-таки пришла, а улыбнулся и помахал рукой, ведь он был добрым молодым человеком.
   Целых десять дней Тоня думала о том, как будет жить, когда родится малыш. Эта мысль ее не страшила, и она даже каждый вечер, лежа в постели, улыбаясь, гладила свой живот, уже любя маленького сына. Но ее надежды не оправдались, ей было жаль себя, нерожденного ребенка, в это время она часто и подолгу плакала. Со временем боль притупилась и, может быть, вскоре забылась бы совсем, появись в жизни Тони другой человек, но прошло слишком много времени, прежде чем это случилось.
   Несколько лет спустя тихо во сне скончалась ее мать. А вечером, после похорон, Антонина долго сидела на стуле посреди комнаты, словно вслушиваясь в тишину и пытаясь постичь глубину теперь уже настоящего одиночества, потом достала бутылку, всегда стоящую в кухонном столе, и, налив полстакана, с трудом выпила, затем легла почему-то на кровать матери, повернулась к стене, как всегда делала она, и заплакала. Она жалела мать с ее неудавшейся судьбой, себя, оставшуюся без единственного родного человека, ей было невыносимо больно смотреть на голые стены комнаты, которые вскоре почему-то стали покачиваться, словно убаюкивая, успокаивая ее. Нельзя человеку оставаться одному в этом мире, а у Тони не было даже кошки или собаки, мать почему-то не разрешала ей принести в дом живую душу, которая сейчас могла бы, не задавая никаких вопросов, доверчиво прижаться к ней, тем самым облегчив боль.
   В то время, когда появились новые Нолики, Тоня уже пила. Они не задерживались в доме надолго: кто-то жил неделю, кто-то месяц. Она по этому поводу не огорчалась, ее волновало лишь одно - наличие спиртного. Тоню не остановило даже появление в ее жизни отца, он, как неожиданно оказалось, жил когда-то в квартире напротив.
   Цыбин Валерий вернулся незадолго до конца войны по ранению. Мать, подробно рассказывавшая сыну обо всем, что произошло в его отсутствие, упомянула и о новых соседях напротив. Их было двое: дочь и мать, решившая под старость лет найти свое счастье и недавно перебравшаяся в частный дом к овдовевшему старику. Дом был крепкий, хозяин еще бодр и говорлив, поэтому женщина радовалась и теплому углу, и счастливой перемене в личной жизни. Она считала, что ей крупно повезло, ведь одиноких женщин было много, и была благодарна старику за то, что он выбрал ее, доказывая правильность выбора каждый день, стараясь приготовить обед повкуснее, а подушки взбить попышнее.
   Дочь осталась в квартире одна, но мать надеялась, что ее одиночество не будет долгим, ведь война заканчивалась, а школьный друг дочери по-прежнему часто присылал ей письма. Судьба его щадила, и он не раз писал о своей любви, о том, как счастливо они заживут после победы.
   И тут в ее судьбе появился Цыбин. Рана на его ноге зажила, хотя хромота и осталась. Он не расстраивался по этому поводу и не старался это скрыть: пусть все видят, что человек пришел с фронта. Мать была рада возвращению сына, о работе с ним не заговаривала, хотя кое-как сводила концы с концами. А он неожиданно для себя и для нее полюбил долгие сидения в пивной за кружкой пива, разговоры с такими же бывшими солдатами, как он.
   Иногда в пиво доливалась водка, тогда в груди теплело и начинало казаться, что никто не знает, какой он героический парень и как в атаку ходил и пулям не кланялся, хотелось рассказать об этом новым друзьям, и он рассказывал. Потом слушал рассказы товарищей, гордясь, что они тоже геройские парни и сидят рядом с ним. Одно только задевало его: девушка, которая жила напротив, не желала видеть в нем героя, хотя он и не раз пытался завести с ней разговор, рассказать о том, как трудно на войне, да и здесь нелегко, когда его не понимают. Она при встрече всегда отводила глаза, а он чуть не стонал от отчаяния, видя ее безразличие. Но ничего, думал он, сидя за кружкой пива, когда-нибудь она поймет, что надо радоваться, если вот такой геройский парень обратил на нее свое внимание, поймет и полюбит его. А может быть, даже и сегодня он еще раз попытается ей все объяснить. Еще часик посидит здесь с друзьями, а потом - к ней, к этой ледышке. Его тепла на двоих хватит, небось оттает, ведь все девки, говорят, одинаковы, до первого раза недотроги, а потом... Потом все будет хорошо, и не просто хорошо, а отлично. От мыслей, что может быть потом, теплели ладони и начинало сильнее биться сердце.
   Драка, вспыхнувшая возде бочки с пивом, заставила его вскочить из-за стола. Не мог же он, геройский парень, встать и уйти? И вскоре, как и остальные, махал кулаками направо и налево, потом ремнем с тяжелой пряжкой, а потом и как-то попавшим в руку табуретом. Охладил его чей-то крик, что пора сматываться. Он выскочил на улицу и побежал, все еще чувствуя себя настоящим парнем. Домой идти не хотелось, он не мог сегодня видеть мать, которая, тяжело вздыхая, опять будет просить его не пить лишнего, ведь это до добра не доведет. Как и чему она могла научить его? Он такого навидался, о чем она и понятия не имеет. Нет, решил он, нет, домой он не пойдет. Сегодня он расскажет о своих чувствах соседке и она все поймет, будет улыбчивой и ласковой.
   Цыбин осторожно постучал в ее дверь, а когда девушка открыла, сказал то, что должно было усыпить ее сомнения и позволить ему войти:
   - Разреши умыться. Не хочу мать пугать. Подрался немного, видишь, губа разбита.
   Она, какое-то время помедлив, молча отступила от двери и впустила его. Цыбин заметил, что женщина уже спала, и сразу же каким-то неведомым ему до той поры чувством определил, что на ней нет ничего кроме короткой ночной рубашки и такого же халатика. Запах женщины, только что вставшей с постели, такой чистый и волнующий, от которого в одно мгновение, как от глотка морозного воздуха, перехватило дыхание, убедил его в правильности намерений. Желание что-то доказать ей вновь подступило к самому горлу. Как же она не понимает, что фронт - не место, где учатся ухаживать, что им пропущено столько времени, которое он хочет быстрее наверстать с ней.
   Все, что происходило между ними, сам Цыбин почему-то воспринимам как вечную игру между женщиной и мужчиной, когда он предлагает, а она отказывается, когда он приближается, а она отстраняется, когда он догоняет, а она убегает. Ну как ей объяснить, что не с пустыми же руками он к ней пришел: вся нежность, скопившаяся в нем, вся до капельки любовь будут ее, только ее... Что большего может дать мужчина? И уже ни о чем не думая, движимый лишь одним желанием сделать так, чтобы наконец-то все закончилось и наступила новая жизнь, жизнь с ней, обхватил женщину руками и повалил на пол. Она упорно молча сопротивлялась, но это его не остановило, ведь в данный момент не существовало ничего главнее, а он и не сомневался в том, что для нее это - тоже часть игры, зато потом... Потом она все поймет и полюбит его.
   Она поднялась с пола первой и подала ему руку, помогая встать, подождала, когда он приведет в порядок одежду, затем открыла дверь и вытолкнула его на лестничную площадку. Цыбин, покачиваясь, стоял в темноте и думал, что же теперь делать, может попытаться с ней еще раз поговорить, ведь он так ничего ей и не объяснил, или пойти домой и лечь спать, оставив все разговоры на завтра. Наверно, надо проспаться, наконец-то решил он, а утром купить вина, конфет и пойти к ней. Она все поймет, засмеется, потом разольет вино по рюмкам и будет пить, слегка запрокинув голову, а он будет смотреть на прядку волос, постоянно выбивающуюся из ее прически, и замирать от счастья, потому что наконец-то увидит так долго жданную нежную улыбку, которая будет предназначена только ему и никому иному.
   Утром Цыбина забрала милиция. Собутыльники показали, что это он убил человека, ударив его табуретом. И было неважно, что он сам не верил в это, действительно, это было уже совсем неважно.
   Когда девушка почувствовала, что беременна, отчаяние с новой силой охватило ее: рушилось все, чем она жила последнее время. Она вдруг отчетливо поняла, что той красивой и счастливой жизни, которая рисовалась в мечтах, уже давно живших в ее душе, никогда у нее не будет. И в этом виноваты двое: Цыбин и его ребенок.
   Война, наконец, закончилась, одноклассник, с которым она когда-то надеялась связать свою жизнь, вернулся, но не захотел даже поздороваться и брезгливо отвернулся от нее, стоявшей с маленьким свертком на руках, когда, столкнувшись с ним в магазине, она попыталась ему улыбнуться дрожащими губами. Да и не о чем ему было с ней разговаривать, все было ясно и так: не дождалась, предала. Его гордость была уязвлена. Вскоре он женился и думать забыл о той, которая писала ему длинные нежные письма и снилась по ночам.
   Итак, через двадцать с лишним лет Цыбин вновь оказался в родном городе. Не то чтобы он хотел извиниться, покаяться, нет, он хотел быть уверенным, что бывшая соседка просто забыла о том, что случилось много лет назад. Ему только хотелось увидеть ее издали, убедиться, что все в ее жизни хорошо, что она счастливо живет с мужем и детьми. Он чувствовал, что не сможет жить спокойно, пока не удостоверится, что грех его был уж не так велик: все девушки когда-то лишаются невинности, так ведь это совсем не повод всю жизнь горевать.
   Мысли о том, что девушка, с которой он поступил так жестоко, могла забеременеть, он старался не допускать, хотя понимал, что вероятность этого существовала. Пока мать была жива, она часто писала ему, но если бы были последствия той ночи, думал он, то соседка непременно бы открылась его матери, но в письмах ничего об этом не было.
   После смерти матери ему часто ночью становилось страшно, липкий пот покрывал тело, сердце готово было выскочить из груди. Цыбин долго мучался, пытаясь успокоиться, даже молился Богу и просил о прощении за то, что доставил матери столько горя, и за то, что ее похоронили чужие. Хоть он и жил среди людей, но чувства одиночества и незащищенности не покидали его. Все чаще и чаще по ночам приходили мысли о возможном ребенке, и он, смирившись, не отбрасывал их, как раньше, а старался представить девушку с ребенком, а рядом - себя. Они куда-то шли, держа дитя за руки, и были счастливы. Но и тут все было не так просто. Родиться могла девочка, а мог - и мальчик. Девочку он представлял непременно в голубом платьице, с такими же голубыми бантиками на тоненьких косичках, а мальчика - в матросском костюмчике с бескозыркой на голове.
   Он так и не решил, кого хотел больше, ведь оба эти образа стали для него родными, и он не мог отказаться ни от того, ни от другого.
   Главное же заключалось в том, что где-то жила бы родственная душа и он был бы не одинок в этом мире. Иногда по ночам Цыбин водил пальцем по стене, как бы рисуя детский профиль, аккуратно вырисовывая веснушки на носике и бантики у девочки или торчащий на лбу непослушный вихор у мальчика. Ему казалось, что в этот момент он отчетливо видит то, что существовало только в его воображении. Цыбин никогда ни с кем не говорил об этом; жизнь там была и так вся нараспашку, а ему хотелось, чтобы у него была какая-то тайна, то что принадлежало бы ему одному. Мысли о детях изматывали, он понимал, что добром это может не кончиться, приказывал душе молчать, потому что, во-первых, вряд ли девушка могла забеременеть, а во-вторых, о таком дерьме, как он, ей и вспоминать-то не захочется, не то что рожать от него ребенка.
   После выхода на свободу Цыбин пытался прижиться в разных местах, но это оказалось делом непростым. Рабочие руки требовались везде, но душа оставалась холодной и будто чего-то ждала. Женщины, обладания которыми он страстно желал в тюрьме, часто просыпаясь от предвкушения того момента, когда душа, восторщенно трепеща, улетает куда-то в заоблачные дали ничем не замутненного восторга, а затем нехотя возвращается назад, перестали его волновать, когда он наконец-то получил возможность с ними общаться. Он и сам не знал, чего хотел от них, но чего-то не было такого, что непременно должно было случиться, в его понимании, в отношениях между мужчиной и женщиной, чего-то не хватало его измученной душе, которая теперь по-настоящему, а не только в мечтах хоть и улетала к звездам, но делала это словно нехотя, без радости и упоения.
   Он так и оставался одиноким несмотря на то, что милых и добрых женщин вокруг было много, а он не был уродом, да и тем, что он много лет провел в тюрьме, в России никого не удивишь. Женщины не приживались рядом с Цыбиным, теряя радость жизни от его угрюмости, и уходили к тем, с кем было легче и проще.
   Все это время мысль о возвращении не покидала его. И постепенно он составил целый план, как будет действовать: найдет соседей, которые вспомнят его, узнает, где похоронена мать, сходит на кладбище, приведет могилу в порядок и помянет ее, потом осторожно, очень осторожно выспросит у найденных знакомых обо всем, что касалось девушки-соседки.
   Все получилось так, как он хотел, кроме одного: ее уже не было в живых. Ему рассказали все: как она родила неизвестно от кого, как стала пить, но не опустилась до собутыльников, как перестала разговаривать с людьми, как не любила Тоню, которая росла сама по себе, как, никого не побеспокоив, тихо умерла во сне. Сейчас в квартире жила ее дочь, которая тоже пила. Оглушенный услышанным, Цыбин полдня просидел на лавочке у дома, чтобы увидеть ее ребенка, а увидев, понял, что это - его дочь.
   Было странно видеть на чужом лице свои глаза, свой несколько большеватый рот. Его окатило жаром, когда он почувствовал, что знает о причине нелюбви матери к своему ребенку: девочка слишком походила на человека, сломавшего ей жизнь. Он ужаснулся мысли о том, как же надо было ненавидеть его, Цыбина, чтобы не простить дочери такого сходства.
   Все это выбило Цыбина из колеи. Несколько дней он, почти не вставая, пролежал в гостинице, кляня себя, кляня судьбу, кляня ее, а потом плача от жалости к ней, ребенку и себе. Выхода было два: уехать и постараться забыть обо всем, потому что исправить что-либо он был не в состоянии, или остаться и признаться в родстве. О том, что будет дальше, он думать не мог. Было мучительно стыдно от воспоминаний, как поначалу гнал от себя мысли о ребенке. Было стыдно, что не пытался написать ей, попросить о прощении. Было стыдно, что в жизни не сделал ничего хорошего, а только смог испортить жизнь тем, кто оказался с ним рядом. Еще день он провел на ее могиле. Несколько раз начинал накрапывать дождь, поэтому на кладбище никого не было, и Цыбин был рад, что никто не помешал ему. Теперь-то уж он рассказал ей обо всем. Слезы катились по лицу, смешиваясь с дождевыми каплями, и не нужно было стыдиться и вытирать их.
   И все-таки он решил остаться и поговорить с Тоней, но всего не рассказывать, потому что был уверен, что, узнав обо всем, она просто-напросто выгонит его. Исхудавший и постаревший, но тщательно выбритый, он явился к дочери, однако все фразы, старательно приготовленные и затверженные им накануне, исчезли из головы, когда он оказался в знакомом коридоре. Молчание затянулось, на лице Тони уже промелькнуло удивление, а он ничего не смог сказать, кроме слов:
   -Здравствуй, Тоня! Я твой отец.
   Дочь стояла перед ним и молчала. Он зачем-то попытался взять ее руку, но она, оттолкнув его, вдруг закричала:
   -Ну и чего ты хочешь? Чтобы я тебя полюбила? Мне никто не нужен, я живу так, как хочу. А ты можешь отправляться к жене и законным детям и им сказки рассказывать.
   Услышав о жене и других детях, он замахал руками в знак того, что никого у него нет.
   - Значит ты тоже чей-то Нолик, - сказала Тоня утвердительно уже нормальным голосом.
   Цыбин не понял, почему она так назвала его, но услужливо закивал головой: он заранее был согласен со всем, что она скажет.
   В Городке, рядом с дочерью, отец прожил почти десять лет, дважды лечил ее от пьянства, после чего она не пила по нескольку месяцев, а потом все начиналось сначала. Люди удивлялись его терпению, когда он, молча выслушивая ее пьяную ругань, выгонял собутыльников, часами сидел на лестнице, положив на ступеньку газету, дожидаясь, когда она проснется и впустит его. Он убирал квартиру, варил ей супчик, потому что она ела мало и ничего другого не хотела. Они как-то притерлись, привыкли друг к другу. Цыбин смирился с тем, что есть и покорно нес свой крест ни о чем особенно не задумываясь и не размышляя: он знал, что поступает так, как должен поступать. Когда он умер, дочь похоронила его, но не рядом с матерью, как он просил, потому что не была уверена в том, что мать была бы этим довольна, за что и просила у него прощение каждый раз, когда приходила проведать родные могилки. Цыбин, наверное, был доволен и этой малостью, и тем, что она наконец-то стала называть его отцом.
   Антонина тоже не задержалась на этом свете: поздней осенью, возвращаясь от таких же неприкаянных, как и она, друзей, присела отдохнуть возле чужого дома на лавочку и замерзла. Ее похоронили соседи, никто и не подумал о том, где бы ей хотелось лежать, и маленький холмик на веки вечные обосновался возле кладбищенской ограды.
   Так и получилось, что и после смерти эти трое, в общем-то не чужие люди, оказались не рядом, хотя всю жизнь души их жаждали любви и понимания.
   Я дописала последнее предложение и поставила точку. Вот, кажется, и все, о чем мне хотелось рассказать. И только одна мысль не давала покоя: почему же мы так несчастны? Неба - сколько хочешь, земли - сколько хочешь, воды - сколько хочешь, а счастья нет. Чего нам недостает?
   Как-то я прочитала интересную, на мой взгляд, статью о материальности мысли и слова, долго думала об этом и решила, что в статье не хватает очень существенной детали: ни слова не сказано о том, что если все так, то интересно, что же происходит потом с этой материей. Она накапливается в одном месте, образуя сгустки, а может быть, целые озера, или растекается ( не подберу нужного слова) в пространстве? А если накапливается... Тут мне стало страшно, потому что я представила людей, бредущих по улицам Городка ( с вогульского его название переводится как песчаная яма), по колено, по пояс, по горло в горе, беде, несчастье, напасти недавнего прошлого.
   Заключенных, содержавшихся в лагерях, привольно раскинувшихся вокруг Городка, уже нет, иссяк поток ссыльных и спецпереселенцев, но мысли и слова этих людей остались. И пусть они произносились на разных языках, ведь тут кроме русских были немцы, прибалты, поляки, украинцы, молдаване, фины, калмыки, японцы, китайцы, корейцы и люди других национальностей, но суть-то их оставалась прежней - страх, ужас, боль, мольба, отчаяние, ненависть...
   Таких мест много в России, и мы живем в них или пытаемся жить. Кто знает, может, поэтому так болят наши души, души всмятку...
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"