Мацнев Борис Анатольевич : другие произведения.

Роман-эссе "Боль"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Боль
  Начата 8 марта 2006 года,
  спустя 15 лет, после Великой смуты
  
  I.
  Сон, как всегда был тяжелый и короткий, а за яркость и достоверность - даже в деталях - его вполне можно было принять за явь... И потому, вынырнув из его вязких объятий, Олег долго лежал на жесткой постели, переживая заново случившиеся там события...
  Так было всегда - каждую ночь, всю жизнь - эти сны преследовали, сопровождали, мешали, - живее самой яви... Они полноценно вмешивались, влияли, втягивали в свои хитросплетения, причудливо вели параллельно свою линию и мало того: где бесцеремонно, а где с удивительным тактом напоминали о себе в реальной жизни, и Олег никак не мог привыкнуть к их присутствию: Часто мучился, с кровью раздирая сон и явь, и только с годами, через десятилетия, сумел обуздать эту напасть - это умение прожить в одной жизни сразу две...
  Он повернулся с бока на спину, разминая затекшее тяжелое тело, -хрустнувшие кости натянули мышцы, и они, обогащенные отдохнувшей кровью, застонали, затрепетали, - лениво приводя себя в порядок, - забегали неприятными мурашками, мелко, быстро покалывая онемевшие части нервными ожогами, ... и взгляд, приобретая осмысленность - начало дня -оторвался, освободился от потусторонних фантазий и все направленней, осознанней, не спеша обшарил келью:
  - Низкий, овальный потолок со свинцовыми от сырости, разводами,
  крепко сколоченный стол, залитый серебристой пылью туманного утра, с
  аккуратной стопкой книг и раскрытой посередине библией...
  В маленькое, больше похожее на бойницу, окошко, распахнутое во двор, пробивался мягкий матовый свет, вернее лоскут его и от него, ласково касаясь лица влажным осторожным дуновением, как бы разминаясь перед дальней дорогой, по келье похаживал ветерок: заглядывал во все углы, под стол, игрался с желтым язычком лампадки перед ликом Николая-угодника с его въедливым вопрошающим взглядом...
  - Ишь ты! Как и не спал! - улыбнулся Олег, переводя взгляд на
  оплывшую неряшливой розеткой толстую свечу, крепко припаянную к
  блюдцу натопленным воском.
  Вчера, он, глубоко заполночь засиделся за Библией и чтобы не транжирить электрический свет, пользовался свечой, да и для души и для необычно звучащих слов она лучше подходила: как бы приближала и открывала волшебный ключик старославянской вязи.
  Уже два года, как Олег жил в монастыре при церкви "Спаса на Крови" с твердым намерением принять постриг, но все еще пребывал в послушниках.
  
  Настоятель не торопил его, почти без слов, приняв в свою обитель, и через шесть месяцев по просьбе Олега отделил от братии и представил отдельную келью.
  Отец Василий сразу почувствовал в нем какую-то непонятную силу, -жажду покоя и мятежную нежность измученной души... И после, никогда не расспрашивал, не интересовался: Кто он и откуда, и каким ветром его принесло к стенам монастыря?
  - Мало ли их, изломанных, перекрученных, - с пустым и переполненным сердцем - странников, таскается по матушке Руси? -ненужных никому, даже самим себе - изверившихся во всем, с перегруженными неуверенностью глазами, - уже ничего не желающие и не ждущие от жизни.
  Умудренный опытом и саном духовного пастыря отец Василий видел их всех разом и по одиночке, но старался не торопить, не влиять на решение каждого: прислониться к Богу, к вере в него.
  Он твердо знал, что многие из них - большинство пришли не за верой, а за покоем, - как-то определиться, разобраться: На правильном ли они пути, и на что способна еще их душа?
  Молодые - вначале этого пути, старые - в конце, но все они, для него были дети Божьи, и он не принуждал их с выбором, не требовал безоговорочного послушания, молитв, а больше всего угодничества и раболепства... Наблюдалось и такое, - что говорить, не без греха человек! Сам не знает, что творит, даже в бескорыстном движении к Богу.
  Не зря же у Олега висел в келье образ Николая-угодника... Уже одно это, - заинтересовало отца Василия.
  II.
  По еле уловимым признакам: шепоту, шагам и как неожиданность -звяканью ключей - уже до мелочей знакомым, Олег понял: Пора подниматься! И тяжело опустил тяжелые ступни на каменный пол, локти на квадратные колени, лопаты рук к низу, а глаза на икону... Поглядывает ли святой дед вездесущим оком? - и нехотя, но уже привычно перекрестился,., подумал: Великую ли силу несет крест животворящий? И примеряя к себе, соединил исторический опыт с собственным, сразу отбрасывая сказки о чудесах: исцелениях, воскрешении и вознесении на небеса, как полную ахинею и, понимая собственное кощунство, с кряхтением потянулся к одежде, удобно висящей около постели...
  Монахи уже спешили к утренней молитве, на всеобщее отбивание поклонов под шепот губ: о всепрощении и всеблагодарении Вседержителю! -и прислушиваясь, Олег не чувствовал в этом никакой необходимости...
  И когда все стихло, он подождал еще немного, и, ссутулившись от собственного роста и тяжести, уверенно зашагал по каменным плитам на выход, перевалился через порог во двор и огляделся... - Никого, пусто...
  Туман уже не опускал, а приподнимал шторы из разбавленного водой
  молока, открывал святое золото летящих ввысь куполов и как венец их
  завершенности - тонкую вязь крестов.
  Ровно скошенная трава радовала яркой зеленью, подпирала стены монастыря, отчего они казались белее и опрятнее, чем были на самом деле.
  Росы не было, но когда он наступил на колко-мягкий ежик клевера, они заплакали вмиг обдав кончик сапога прозрачными капельками влаги.
  - Ну-ну! Хватит плакаться! - пожалел Олег и поставил ногу опять на дорожку, и уже веселей двинулся к рабочим постройкам...
  III.
  Архимандрит Василий, утомленный кучей мелких, неотложных дед в своем хозяйстве, уснул сразу на удивление легко и проснулся таким же легким и хорошо отдохнувшим, ранним-ранним утром, и, не торопясь подниматься, размышлял о разном, - больше о том, что давно тревожило его душу.
  Он видел, как корысть и стяжательство быстро и уверенно завладевает мыслями и делами священнослужителей, что имя Господне чаще упоминается и используется ради выгоды, - не столько церковной, сколько собственной...
  Непонятная, хитрая революция, открыв двери вседозволенности и свободы, дала зеленый свет всем видимым и невидимым порокам и грехам, и слилась в одно целое в союзе креста и триколора, и уже было не понять, где духовное, а где мирское?
  Глубоко верующий, он не принимал и отметал - это грязное кровосмешение власти и как атрибут ее: построенный храм Христа-Спасителя, - ненужную роскошь в нищей стране на сворованные московскими мошенниками деньги у простого народа.
  Он бы еще принял такое святотатство, если эти деньги пошли бы на восстановление тысяч и тысяч разрушенных часовен и церквей, монастырей и храмов, дышащих на ладан по всей обездоленной и расхристанной земле Русской и не русской, на открытие приходов при них, и прекрасно понимал, какая была бы польза...
  Все-таки, как ни глянь, а в любом, самом заброшенном захолустье, люди находили для святой постройки самое лучшее место и старались поставить ее как можно приглядней и красивее.
  Они вкладывали все сердце, все умение, чтобы радовать не только глаз и окружающую природу, но и собственную душу, - возвышать ее до Бога и показать ему: Видишь, какая она прекрасная и доступная для тебя, и для всех, кто понимает и ценит красоту и веру, как святую нетленность русского духа!
  Это не пышная, бездушная помпезность храма Христа Спасителя, в котором архипастырь земли Русской не только что службу вести, а даже освятить погнушался - бы, предав анафеме, как построенный не на пожертвования мирян, а на их крови и костях, на обездоленности и слезах сирот, на горе и безысходности русского человека.
  Отец Василий видел, как пользуясь веротерпимостью христианской религии, нагло и бесстыдно ее теснит хитроумный, изворотливый иудаизм и молодой, бесстрашный ислам, и чувствуя бесхребетность русской веры, как и всего народа, вырастают, как грибы, по шпионски, прячась в каждом переулке, шестиугольные синагоги, и как выстрел к небу минареты мечетей, во славу великого Аллаха...
  Но, это еще цветочки, а ягодки - вот они рядом! Если христианские проповедники замучились талдычить о веротерпимости, то инакомыслящие пастыри, наращивая силу и власть, совершенно не стесняются демонстрировать свое могущество и показывать:
  - Кто настоящий хозяин на Русской земле?
  А весь высокий духовный конклав, занятый дележом мирских благ -постов, званий, приходов, здесь, на земле, забыл и думать о Боге...
  И постулат: Неисповедимы пути Господни! - уже исповедимы и отнюдь не препятствуют житейской суете во благо собственных утех.
  И тут осторожный стук в дверь остановил мысли благочинного, и в приоткрытую дверь просунулась голова служки - старого монаха Никифора, и убедившись, что отец Василий не спит, он ловко и бесшумно проскользнул в светлую, строго обставленную до аскетизма спальню архиерея.
  Тот, глядя на сухонькую, быструю фигурку в аккуратно подпоясанной рясе, из под которой торчали войлочные тапочки, понял, что надо вставать и легко поднялся под внимательным и ласковым взглядом преданного старика - продолженного правой и левой руки.
  IV.
  Прошло немало времени... Юрий проводил бывшего однокашника Олега обратно на Псковщину, к жене и детям, по вновь налаженным, по переписке, семейным отношениям.
  Целых три года они общались, как братья. Оба - одинокие, разведенные - перевалившие за пятидесятилетний рубеж... Ни разу, не встретившись после окончания школы, теперь, они с лихвой наверстывали упущенное...
  Он пристроился учителем географии в городе и постепенно налаживал совсем не простую холостяцкую жизнь: копался на огороде и никак не мог найти общий язык с матерью - властной, в полном уме и здравии старушкой.
  Юрий, живший один, не понимал: какая кошка пробежали между ними? да еще в таких преклонных годах...
  Казалось, чего делить? Но, нет, мир их не брал, наезжали друг на друга, как коса на камень, и меняться или как-то подладиться, уступить, -было не в их правилах.
  Будучи частым свидетелем их стычек, Юрий старался погасить начинающийся скандал, и это ему удавалось, но без него, как он и догадывался, они доводили битву до конца и высказывали всё, что накопилось у них на душе, и наверное, еще и лишнее, как всегда бывает в пылу ссоры.
  Было смешно и больно видеть ее: нахохлившуюся, в уголке кухоньки, за вязанием (она прирабатывала пуховыми изделиями) со стоящим рядом костылем, и Олега с искаженным детской гримасой лицом, ей в спину.
  - Просто дети! - думал Юрий, - но, сколько неприятностей от этих,
  кажущихся невинными, забав?
  Он понимал, но не принимал таких отношений и часто вспоминал свою мать... Не сказать, что у них было все гладко, но в силу характера и другого склада ума, Юрий ладил с ней и старался обходить острые углы, и был благодарен сам себе и матери, которая после третьего инсульта совсем не походила по виду и по здоровью на Олегову мать...
  Но учить друга в таком возрасте было просто глупо, и Юрий старался не заводить разговор о том, чего разрешить был не в силах, а собеседником Олег был редким, и они всегда находили общую тему, чтобы прийти к тому или иному выводу...
  - Все в людях и люди в тебе! - гудел он, сдабривая высокий стиль
  отборным матом... Но эти словеса также имели право на существование, и
  совсем не портили, а наоборот доводили речь до особой выдержки и
  вкусноты, как сдобренная перцем и душистыми специями простая пища.
  Юрий, и сам был не прочь попользоваться этими оборотами и умел довести их до особого блеска, особенно в интеллигентной компании, когда никто не ждал от него такого непотребства, и не веря собственным ушам, смотрели на него, как на нечто выходящее "вон"из рамок... Это забавляло, -и он специально шокировал их, получая редкое удовольствие.
  Некоторый раз Олег вваливался к нему на квартиру шумной компанией человек на пять, - все учителя с одной школы. Уже в крепком подпитии они ставили на стол бутыль самогона, и Юрию - хочешь не хочешь -приходилось хлопотать насчет закуски... Времена были тяжелые: перестройка, революция, реформы, передел собственности - ввергли страну в такой глубокий штопор беспредела и хаоса, что остановились заводы, фабрики, шахты и т.д. - короче все производство и все трещало по швам.
  Воровство, нищета, беззаконие утвердились по всей России и за пределами ее... Лопнула, как мыльный пузырь империя под названием СССР и на ее обломках вспыхнул махровым цветом лозунг: Выживай, кто как может!
  Долгожданная свобода запустила человека в такие жернова, которые не могли присниться в самом страшном сне...
  Миллиарды долларов текли в одни карманы и полностью вымывались из дырявых штанов простых граждан. Обман, мошенничество, бандитизм, любая дикость - вошли в закон:
  Грабь награбленное! - клич первой революции превратился в "Грабь народное - государственное!". И как всегда простой народ, одураченный, и ободранный до липки остался с носом...
  Юрий с помощью Олеговых коллег быстро накрыл стол: светилось розовое сало и целые, соленые огурцы дожидались шкворчащей на плите
  жареной картошки - это была царская закуска, - и веселье разгорелось с новой силой, словно он подбросил в костер охапку новых дров:
  - Сочный винегрет крепких слов под фейерверк смеха вольно гулял по квартире, и тут же состязались в силе на руках, играли в шахматы, и как финал затягивали ряд давно известных русских песен...
  И как закон ни грамма о политике, табу,- помойке не место в честной компании, у настоящих мужиков пьянка - серьезное дело и проститутке там делать нечего.
  V.
  Если залп Авроры по Зимнему дворцу означил начало новой эры: "Свобода, равенство, братство!", "Мир хижинам - война дворцам!", "Экспроприация экспроприаторов!", то новая революция ничем не отличалась от старой... Все по той же схеме, - деньги из-за границы и революционеры картавой масти, и расстрел Белого дома не с крейсера, а с танков.
  Ленин на броневике и Ельцин на танке, в окружении вечных борцов за правду, в основном еврейской крови, опять взяли русского человека за горло и хорошо налаженная машина заработала...
  Юрий, как и все население страны, поначалу тоже втянулся в грязное и вонючее варево окружающей крысиной гонки.
  Как поганки на зыбучей трясине выросли несть числа всякие: ААА, ООО, - тысячи и тысячи фирм и фирмочек, - и над всем властвовала проституированная реклама: круглосуточно с газет, журналов, экранов затягивая удавку на шее, привыкших к государственной кормушке граждан, -погружая всех и вся в водоворот собственнических отношений:
  -Я тебе, ты мне!
  Деньги, деньги, деньги! - нагло и беззастенчиво овладели падшими ангельскими душами... В мгновение ока все стали бизнесменами, -большинство горбато-тележечными... Смысл один: Купи - продай и наоборот, и чем чаще и выгодней, тем лучше!
  Вся мораль и порядочность сгинули без следа, вроде бы их и вовсе не было...
  А народ, - одураченный, униженный и оскорбленный, - не сразу понял, в какое болото его затянули? Он еще брыкался, единицами, оказавшись при своих интересах, не получив от разворованного государства ни копейки. И мало того, кучка революционеров-реформаторов, а проще - хапуг и мошенников, выгребла последнее из его заначек и выкинула на помойку торжествующей демократии, по вечному принципу:
  Хотели, как лучше, а получилось, как всегда!
  И Юрия, - более молодые и проворные компаньоны облапошили как мальчишку, - вытрясли все и оставили с голым задом... И именно тогда семейная лодка разбилась о быт, и он остался гол как сокол, - в единственном числе.
  Но, зная качество и изворотливость собственного ума, продолжал дрейфовать по ветру и ловко лавировать, обходя мели в заданном курсе...
  Учиться выживать! - ему было не привыкать, а из полученного опыта, он находил нужные лазейки, чтобы не скатиться в убогую философию недалекого лавочника...
  И веселый Роджер его личности, всегда предупреждал о притаившейся впереди опасности, и Юрий, не без урона парусам и такелажу, все-таки благополучно вел свой корабль, - и Судьба благоволила ему: подбрасывала все новые и новые испытания, чтобы было чем жить и не потерять к ней интерес, как и к самому себе!
  VI.
  Кости мозжили... Туман за какой-то час испарился. Развиднелось,., но вдали... из-за края потемневшей сини, жадно заглатывая пространство, уже летели низкие разъяренные тучи: передние - растерзанные в клочья, а за ними - клубящиеся черным фронтом - раздутые, тяжелые, словно, какая-то нетерпеливая мрачная сила выплевывала их из-за сплюснутого горизонта...
  Олег, в спущенных на нос очках, занятый в мастерской починкой лавок и стульев, поглядывая на приближающееся нашествие, отметил: Что сидящий в нем барометр точно предсказал дождь, и, откинувшись на спинку отремонтированного стула, вытащил корявыми толстыми пальцами с ровным трауром ногтей красную пачку "Примы"; ловко выцарапал сигарету, стукнул ладонями по карманам, в одном весело ответили загремевшие спички...
  Чиркнул, склоня голову на бок, сунул обгоревшую обратно в коробок... вкусно затянулся... В табаке он знал толк и предпочитал выбирать сигареты на базаре, где их продавали в россыпь и, принюхиваясь к ним, торгуясь (получал от этого удовольствие), никому не доверял покупку курева, - управлялся всегда сам.
  Затянувшись еще раз (затрещала бумага), выпустил изо рта уже не синее, а белое, профильтрованное, через легкие облако дыма и прокомментировал:
  - Ишь, закувыркался Илюха! - а тот, сделав небольшую передышку, как бы прислушиваясь к себе, разорвал белым зигзагом далекую тучу и цепным, бешеным водопадом обрушился на землю, недовольно огрызаясь на туго натянутые цепи, на вспыхивающие нити пороха меж небом и землей, на обугленную до черноты глубокую даль...
  И вдруг, оглушительно ахнул со всего размаха по звенящей наковальне - заложило уши и посыпались искры из глаз - и Олег интуитивно вздрогнул: Ну вот, добрался до живого! Теперь от души потешится...
  И тщательно поглядев на окурок, спрятал его в набитую до половину банку... Бычки он не выбрасывал, - вдруг пригодятся на раскурку в трудную минуту.
  Чем одалживаться, чего он не любил даже в мелочах, лучше плохонькое, но свое!
  А дождь не общим потоком, - выборочно - сворачивался в огромные трубы и перемещаясь по ним и между ними крупными каплями, цеплялся за землю скрученным вихрем, словно не падал, а наоборот высасывал
  припрятанную под ней воду... Мощный, кратковременный, он под конец перекрестил монастырь ослепительно сияющим перстом, выгаркнул дребезжащим отголоском охрипшее эхо и снова перекрестился, и облегченным, успокоенный вытянулся опустошенными в солнечном подзоре , тучами в другой край неба.
   Капли гирляндами, чуть погодя, одинокой капелью, с бульканьем, -разрисовывали лужи эффектными узорами, бесшабашно ныряя в них, разбиваясь о танцующую поверхность звонкими поцелуями...
  Прибитый к земле воздух исходил голубым паром, и переполненный запахом озона, трав и мокрых опилок, со двора монастыря вполз в мастерскую и напомнил Олегу далекое-далекое детство.
  - Жара!.. Солнце вгрызается в шоколадные плечи так, что кожа
  съеживается и казалось лопнет на костяке худенького тельца. Да, его, вроде
  бы и нет, - только одна душа... Даже мать подтрунивала, гладя торчащие во
  все стороны выгоревшие волосы:
  - Ишь, и в чем только душа держится?
  Ватагой - одни мальчишки - спускаемся по огромному сквозному саду вниз, к реке Гадке, кидаемся друг в друга огрызками кислых недозревших яблок.
  Мы - хозяева! - но на всякий случай зорко оглядываемся, опасаясь кнута объездчика Шишки... И, хотя, он редко обижал нас, - мы, врассыпную, улепетываем во все лопатки, стараясь не отстать от пяток, несущихся впереди более взрослых пацанов.
  После, по дороге, мы еще долго обсуждаем собственное геройство и умение: Так ловко удрать от страшного врага!
  А этот враг, глядя с лошади на голые и в синих майках фигурки, горохом летящие под гору под свисающими аллеей громадными тополями, сворачивал огромную цигарку: - Гля, шалопутные, вжаривают! - и жара им нипочем голопузикам.
  Мы же опять в куче, убыстряем шаг в предвкушении желанной прохлады, заждавшейся нас речки.
  Еще немного, - вот и она: заросшая густым серебряным ивняком, острой до крови осокой и метелками высокого камыша в зонтиках розовых соцветий...
  По мягкой, уже влажной дорожке, вписываясь в ее плавные виражи, несемся наперегонки к знакомому месту, на ходу срываем, бросаем как попало одежду и с визгом и воплями врезаемся в воду: похрабрее рыбкой и солдатиком с обрыва, мелюзга по раскаленному песку, - наслаждаемся в предвкушении долгого купания, пробуем силы - ныряем, бурлим кругом -нагоняем волну, брызгаем ладонями, обеими руками и звонко шлепаем по гладкому животу прохладную благодать...
  Наши голоса, отражаясь от зеркальной поверхности плеса, колокольчиками прыгают по журчащим волнам, уносятся тонким эхом вниз по течению и вверх по косогору к Дубравке - дубовому леску, путаются в высокой золотой траве и дальше кувыркаются в толстых резных листьях, похожих на скрипку, но только без струн, а может и с ними - такая мелочь для детской фантазии - натянуть их и сыграть что-то веселое-веселое и беспечально нежное, перебирая легкими пальчиками (все в ссадинах и заусенцах) горло деки, как собственное горло, извлекая из него бесхитростную мелодию детской души - ее счастья.
  Уже синие губы, гусиная кожа, - зуб на зуб не попадает, выбивая дрожь по всему телу. Как ошпаренные выскакиваем из речки и без сил валимся на песок, подгребаем под грудь - греем пузо, солнцем спину, после закапываемся, - наружу одна голова и рассказываем друг другу страшилки и байки, щедро пересыпая их, подражая взрослым неумелым матом (родители услышат, порка обеспечена):
  Сашка, б... ты чего делаешь? Все глаза засыпал!.. Тащи дрова! - костер будем зажигать... Пламя! - соревнование с одной спички, - и если бы не синие прожилки дыма в цвет небу, его совсем не видно в яростных лучах солнца - одно голубое дрожание в оранжевых всполохах сизого, легкого пепла...
  Вылезаем из песка и по-собачьи отряхиваемся, - песок в стороны. А мы уже носимся по лугу среди засохших и свежих коровьих лепешек, собираем на дрова все, что годится в топку, опасливо подбираем ноги от притаившихся в желтых одуванчиках пчел... Но, вот отчаянный вскрик, и кто-то, прыгая на одной ноге, падает на траву, старается выдернуть черное жало, пока не распухло...
  Нежные недотроги - колокольчики чуть покачивают голубыми и розовыми граммофончиками, - утешают:
  - Сейчас, сейчас пройдет... и правда, скоро боли, как не бывало. А трава: где гуще и зеленее, где реже и выше, задыхается от знойных рапсодий - трескотни кузнечиков, приманивает лимонниц и раскрашенных в яркий бархат мотыльков, кишит различной мелкотой и густой пудрой зеленых и серых гусениц...
  Мы стараемся прилечь на обрыв, на пахучий мягкий клевер, прямо на бело-коричневую кашку соцветий.
  ... Перевернешься на спину, прищуришься - глаза в сторону от слепящего, сияющего солнца - и глядишь в бескрайнюю, бесконечную синеву: Ни облачка, ни птицы, - им видимо тоже жарко - и только закаленные стрижи остро вычеркивают свои причудливые узоры стремительным телом, секунду стреканув крылышками и после косо расправив их черной скобкой, долго планируют в дрожащем от зноя воздухе...
  Олежка все смотрел и смотрел в эту синеву,.. она завораживала, кружила голову своей бездонностью и сопричастностью с ним, - и ни о чем не думал, кроме нее: Еще не было ничего таинственного и загадочного в ее глубине, - просто она есть, как мама, друзья, сад, поле и эта речка - все в единой связи с ним, с его телом и сладкими еще доступными мечтами и желаниями, так глубоко задевающими его маленькое сердце. И оно, пока неслышимое, беззаботно и весело стучало в груди, тянулось макушкой вместе с вибрирующим телом выше, выше, -вытягивалось и тянуло душу туда, - через порог - к неизведанной жизни, и наступит время: остановится рост, заболит усталое сердце, и только душа, кажется все познавшая и испытавшая никак не успокоится, разрастаясь все больше и больше, - и ей уже тесно, мало твоего тела и она - освобожденная и ликующая в светлой исповедующей печали покидает его, устремляясь к звездам, к такой знакомой и родной синеве, - за край, к незнакомому будущему, которое уже заждалось манить и манить твою заблудившуюся в бесконечном пространстве душу.
  
  VII.
  А жизнь, есть жизнь!.. Просвистело время Великой смуты и ушло в Историю... И как следствие - родился новый человек... Что понял он, каким стал?
  1988-2008 годы будут еще долго вспоминать... Впишут в учебники и состарившиеся очевидцы только пожмут плечами: Ложь и обман вдруг приобретут стройность и логичность, мошенники и пройдохи обрядятся в тогу вождей и все забудется, - и дети, водя пальчиком по букварю, уже с молоком матери, будут впитывать по слогам имена великих реформаторов, повернувших забитый народ к светлому будущему Свободы... Летописи перепишутся под заданным углом, отшлифуются, отполируются, подрумянятся нужным цветом, новыми лакеями власти, - и вот, новые герои засверкают на новых памятниках России...
  А тогда, в 1988 году, стая стервятников взлетела и закружилась над захворавшей империей, во главе которой случайно оказалось полное ничтожество - скудоумный человечек с помелом вместо языка и навозной жижей вместо характера.
  С его кукушечьего клюва слетело единственное слово - Перестройка! - и этого было вполне достаточно, чтобы страна полетела в тартарары...
  Помощников появилось вагон и маленькая тележка - своих и чужих, -которым и в самом счастливом сне не мечталось, что можно так легко управиться с этим намозолившим им глаза колоссом.
  И где это видано, и где это слыхано? В течении двух лет страна превратилась в разбитое корыто с удельным князьком Борей Ельциным и его старухой Наиной, и он пьяный и счастливый сплясал веселую барыню на костях и душах необъятной отчизны под хитроумные мелодии еврейских мастеров-музыкантов.
  Журнал "Форбс" вытаращил глаза, фиксируя новоявленных нуворишей 9 из СНГ (Стран народного содружества) - нового непонятного объединения и в ужасе завопил:
  - Русские идут! - только со странными не русскими или поддельными под них фамилиями: Гусинский, Березовский, Ходорковский, Вексельберг, Собчак, Лужков, Алекперов, Абрамович, Боровой, Гайдар и Чубайс - Чук и Гек - гении экономического чуда и т.п. и т.д. . .
  Столетиями создавались состояния и солидные фирмы Запада и Востока, Англии, Америки, а здесь, раз на матрас: в мгновение ока государственное стало частным без копейки вложенного капитала - все по закону наглой приватизации, а проще мошенничества, которая оставила народ с носом, и он раздетый с головы до ног, и сам не понял, что остался ни с чем, получив от золотой рыбки шиш без масла.
  С хвалебными речами строились и рассыпались Пирамиды, выгребая последнее у простых людей и из страны по закону: шито-крыто, а что уже нельзя было увезти, делилось на закрытых аукционах...
  Недра, лес, земля, рыба, квоты, льготы - все летело с молотка в одни руки, а им, этим рукам, было все мало и мало... Они уже и ребенка в чреве матери, продавали вместе с внуками и правнуками, вместе со всей русской нацией...
  Не миновала сия участь и Мичуринск:
  - Разбегались глаза...Все улицы и площади, углы и закоулки, автобусные остановки и дороги заполнили ларьки и забегаловки с одним и тем же ассортиментом.
  Разом куда-то испарились колхозники и рабочие, остались одни продавцы. Из-за границы оптом гнали залежалый товар, как раз для дырявого и обнищавшего кармана потребителя и, не касаясь его, из страны качали: газ, нефть, золото, алмазы... - сырье, но ненасытная пасть Демократии требовала еще и еще...
  Юрий восхищенно склонял голову перед простым народом, перед его удивительным долготерпением, умением выживать и мало того - созидать в самых нечеловеческих условиях, демонстрируя несгибаемую стойкость, даже тогда, когда казалось, и стоять-то было не за что и не за кого!
  Вот и сейчас, через пятнадцать лет, после начала Перестройки Юрий с удовольствием шел по городу, по главной улице и радовался опрятной, зеленой чистоте его парков, скверов и тротуаров, реставрированной узорной красоте каждого дома - самого высокого в три этажа, а в основном одноэтажных, - построенных еще в царское время купцами...
  Тогда они были главными хозяевами жизни в Козлове (так раньше назывался Мичуринск), и он сохранил свое лицо, подмолодился, засиял свежими красками, как- будто давно умершие жители ожили и вновь вернулись на старое место, но более молодые и разворотливые...
  Городок был хорош в любое время года,: со стремительным сияющим шпилем Ильинской церкви на холме, и Боголюбским - в низах -уменьшенной копией храма Христа-Спасителя, - было время, разрушенной>до несущих стен и дырявого купола...
  Но когда он попал в руки отца Анатолия, за какие-то годы храм буквально преобразился. Невидный, но умный и, оборотистый священник, довольно быстро превратил ее в действующую церковь и по сравнению с Ильинской, она как-то больше располагала к общению с богом, хотя место было выбрано неудачно, как бы в ногах города. Зато, какая неожиданность! - когда вдруг обнаруживаешь в глубине запутанных улочек это торжественное чудо, и рука сама тянется перекреститься, а ноги и душа сами несутся посетить это святое место... И понимаешь: Именно в этом спрятана притягательность и непредсказуемая прелесть русской провинции, когда сам не знаешь: На какой улице и в каком месте тебя подстерегает чудесная сказка? - и на душе становится светло и уютно, словно кто-то мимоходом сказал тебе теплое слово, или просто снял шляпу, поздоровавшись, как с родным человеком.
  В легком джинсовом костюме, с портфельчиком на длинном ремне через плечо, удобных летних туфлях и в кепке с длинным козырьком, обдуваемый ласковым4пахучим от цветущих лип ветерком, Юрий чувствовал себя на улицах города, как рыба в воде.
  Его фигура привычно и знакомо отражалась в витринах магазинов по обе стороны... Пушистая, золотая залежь солнечного масла и разогретое истекающей синью небо сверкали сочной мозаикой в окнах, отражалась и шагала рядом, - опережала, вспыхивала за спиной, просвечивала и трепетала в листве деревьев.
  Липы, дуб, вязы, клен, кусты акации и сирени - пышно тянулись вдоль узкой дороги к горячей бирюзе, переплетались над головой в тенистые, дрожащие от света аллеи,... перешептывались, поддерживая загадочную, чарующую тайну старенького города...
  И он, подмигивая старожилам, не всякому и не каждому раскрывался и
  позволял увидеть себя, отворачивался от чужаков, не подпуская к
  собственной душе черствую непонимающую его душу.
  Город любил своих, т и только им разрешал любоваться собой, и сам, когда застенчивой барышней, а когда бравым молодцом красовался перед ними своей провинциальной простотой, бескорыстно и щедро даря себя привычному и знакомому глазу и сердцу...
  Он любил собак и кошек на своих улицах и площадях, цветы в клумбах, колокольный звон по праздникам и веселый смех людей - таких ему родных, что заливался слезами и притихал, когда у них случалось горе, уединялся с ними и шептал на ухо:
  - Будет, будет! - не надо так убиваться, еще будет на нашей улице
  светлый день, и ты увидишь, как нам будет хорошо, и наши друзья еще
  посмеются от души, и ни черная, а светлая печаль возвысит облегченное
  сердце до самого Бога...
  - Слышишь, как перекликаются колокола на Ильинке и Боголюбке?
  Это не меня, а тебя, они встречают, - звонят в твою честь, в честь
  продолжения твоей жизни на земле...
  Но особенно город любил детей, он просто обмирал над ними, боясь даже пушинкой задеть их личико - любопытное и без страха открытое навстречу всем ветрам и дорогам...
  Он заставлял поливальщиков тщательно промывать все тротуары и скверы, чтобы ни одна пылинка не попала им в глаз.., Город сам, как расшалившееся дитя, бегал с ними, играл и целовал, целовал и целовал в губы, щеки, ручки, ножки, чмокал в пухлую попку и подбрасывал, укачивал, и даже немного ревновал к мамам, готовым в любую секунду броситься на защиту любимого чада... - и снисходительно улыбался: Разве он сам не защитит их? Еще как, и осторожно отходил в сторону, любовался взаимной любовью: несмышленой - малыша и осознанной - матери.
  Город взвизгивал и хохотал вместе с ними и надолго засыпал в коляске или на руках, смешно потягивая молоко из бутылочки, или крепко прикусывая материнскую грудь, тянул божественный нектар, - и оглядываясь, испуганно и зачарованно замирал, глядя на это священнодействие:
  - Ребенок, сосущий грудь матери! Нет более величественной и дорогой
  картины для Бога и человеческой души.
  Что перед ней гениальные всепроникающие и все понимающие глаза Леонардо да Винчи, Рафаэля, глядящие на нас через глаза Джоконды и Сикстинской мадонны, через глаза Богоматери на иконе? - когда сама Вселенная, сам Вседержитель склонили голову перед этой тайной - самой удивительной и непорочной тайной, продолжения человеческого рода на земле.
  VIII.
  Юрий любил свой город, несмотря на то, что его обитатели принесли немало гадости в его жизнь, - да и сам он не мог похвалиться собственной безупречностью и смотрел на полученный результат спокойно:
  - Кто без греха? Один господь Бог, но и у него рыльце в пушку, судя по
  делам его на матушке Земле, и что творили, и творят люди именем его: с
  крестом и мечом в руках и на устах своих...
  ... Стоя на перекрестке, Юрий пропустил лавину машин и под разрешающий знак перешел через дорогу на угол, к пивному ларьку и тюрьме...
  Угрюмое пятиэтажное здание с решетками и намордниками на окнах, высясь из-за колючих стен, презрительно поглядывало сверху - верха закона - на людей, как вечный страж, как напоминание и наказание всесильной государственной власти.
  Так было всегда: для народа - повиновение, для господ - метод порабощения!
  Было время, - Юрий тоже отдал дань этой обители и с неприятным чувством услышал голос, как из камеры: - Васильч! Юрий Васильевич!...
  Оглянувшись, увидел сидящих под навесом... Один из них приглашающе махал рукой...
  Неохотно развернувшись, он не спеша подошел к столику, узнал знакомых из пассажирского депо. Когда-то, он сам работал там, а теперь многие из них пересели за правое крыло локомотива - стали машинистами -и делали нужное для страны дело: перевозили людей и грузы во все концы нашей многострадальной необъятной родины... Днем и ночью, меняясь бригадами - они гнали и гнали собственную жизнь по бесконечным рельсам до самой смерти и как эпилог - их закапывали в землю под прощальный гудок надрывающихся от печали локомотивов.
  Юрий присел на свободный стул, оценил ситуацию, - двоих узнал: Косова Сергея и Арефьева Лешку, других угадывал постольку поскольку...
  Они вкусно сосали белопенное янтарное пиво с такой же янтарной пахучей таранью и вели свой профессиональный разговор, малоинтересный для посторонних ушей.
  Юрий старался не высказывать своих мнений, боясь выглядеть белой вороной, но еще больше боялся обидеть...
  И потом, разве плохо если человек нашел свое место в жизни и ему нравится, то, что другому кажется серой рутиной...
  В чем - в чем , а в бестактности Юрий обвинить себя не мог. Он молчал даже в ущерб себе, даже, когда нелицеприятно высказывались о людях, которых он уважал, понимая, что ничего не добьется своим заступничеством, а просто усугубит их и свое положение.
  Лучше молчать и иметь на все свое мнение и не дразнить быка красной тряпкой, - и в этом была самая главная защита и одновременно нападение: уйти в глухое непробиваемое непонимание, прикинуться глухонемым и недалеким, как бы себе на уме...
  Но не хитрым, таких не любили и старались изжить из коллектива, или общались только по необходимости...
  И если бывшую работу Юрий не любил, то людей, делающих эту работу, уважал: за их непростой и тяжелый труд, со всеми вытекающими из него последствиями... Вот, и Арефьева считал настоящим профессионалом, и ему было приятно, что работа Лешке нравится, и он находит в ней особенную радость и удовлетворение... Лешка и правда знал назубок все инструкции, приказы, устройство локомотивов и часто подменял инструкторов, благодаря знаниям, фанатизму и преданности железнодорожному транспорту... И Юрию было по душе его цельность и умение: Посвятить себя нужному для него делу...
  Таким похвастаться могли немногие... Прикинуться спецом, болтать языком научились не сосчитать сколько? Они успешно делали карьеру, всегда выходили победителями в хитроумных комбинациях и всегда выходили чистенькими из любого положения, стараясь перекинуть свою вину на других...
  Сергей, в отличие от Алексея, был машинистом среднего уровня, но работу свою делал добросовестно. Это у него было в крови, от родителей, которые отдали жизнь "железке" и имели от нее все, что можно было получить в советское время: квартиру, должности и материальное благополучие...
  Худой, с жесткой черной шевелюрой "Грач", весь на шарнирах, - в трезвом виде мухи не обидит, в хмельном - держите семеро! - и все неурядицы в семье и на работе только из-за этого.
  Юрий поддерживал с ним знакомство за надежность и простоту характера, и спокойно относился к его выкрутасам...
  Тот и сам признавался: Васильч! - у меня внутри три клавиши... Как последнюю залью, такие чудеса вытворяю, что на следующий день хоть на улицу не выходи, стыдно людям в глаза смотреть, да и своим дома... Ведь, знаю - пьяный полный дурак, но видать, охота пуще неволи, видать мне без этих приключений и жизнь не в жизнь!
  Юрий смеялся: Ну, Серега! - можно подумать ты первый Америку открыл, да, вон, Лагуна возьми... Если под градусом, кажется ему кроме баяна ничего не надо, но и у него сдвиг по фазе...
  Увидит мента, так, все: кровь из носа, но дай погон сорвать! Сколько
  он из-за этого страдал, слов нет? Сейчас если примет, хоть пожар, а из дома
  ни на шаг.
  Примерно через полчаса, оставив всю компанию баловаться пивком, они - втроем, переместились в кафе. Юрий был водочником, а пива ему хватало - трех кружек на год... Выпивал редко, но метко и обязательно с хорошей закуской и не меньше бутылки. Конечно, хмель действовал и на него, но голову не терял и не верил поговорке: Кто пьян и умен - два угодья в нем! Знал, что ведет себя не всегда адекватно, и не третья, а седьмая клавиша присутствовала и у него, и тогда как на свадьбе:
  Здоровенный, спокойный мужик после изрядного подпития, плясок и песен, сидя за столом, с сожалением выдохнул: Сиди, - не сиди, пей, - не пей, а начинать надо! - и без разговора съездил соседа по уху.
  И тут, как говорят русские, понеслось... Какая пьянка без баяна, какая свадьба без драки? - нонсенс!
  На этом стояла, стоит и будет стоять великая Русь!
  IX.
  Архимандрит Василий всю канцелярию держал в голове и в опочивальне. Спал плохо и поэтому часто просматривал бумаги до глубокой ночи, вникал в суету церковную и мирскую, просматривал газеты...
  Уже, присаживаясь к столу, он поморщился, глядя на телефон, - не любил его и держал, как необходимость.
  И всегда, после звонка, ждал очередную неприятность или известий, которые выметали начисто покой из его жизни.
  Вот и вчера, был звонок от патриарха, - приглашали на инаугурацию Путина, - придумают же слова, язык сломаешь, и он опять, как от зубной боли, поморщился:
  - Чего выезживаться! Коронация, она и есть коронация! И где они его выковырнули, фокусники? Конечно, благочинный, прекрасно знал: Что это за человек, зачем и откуда? Все эти подковерные игры давно не забавляли его, все эти истории, расписанные по одному сценарию с заведомо известным исходом, где и режиссеры, и актеры ведут одни и те же роли с одной целью:
  Заморочить голову простому человеку, наобещать горы благ, подтасовать выборы и после - подбросить крохи от жирного пирога, -провозгласить избранника благодетелем нации.
  Архимандрит уже представлял, как откроются царские врата с застывшими в оловянной стойке ряжеными лейб-гвардейцами по бокам, и под непонятный гимн со старой музыкой и новыми словами, продефилирует к тронному возвышению маленький, невидный человечек и вместо скипетра и державы положит ухоженную ручку на конституцию (проституцию для избранных) и произнесет клятву: Сколько их у него уже было? В октябрятах, пионерах, комсомоле, партии, КГБ - он уже и сам не помнит, а теперь со спокойной душой перекрестится, . . .
  Что поделаешь? - положение обязывает, все-таки президент христианской страны, в окружении минаретов и синагог...
  Грянут фанфары и аплодисменты... Рядом и вокруг, его бывшие и будущие сподвижники - все в одной паутине, повязанные одним делом...
  - Ишь, как улыбаются, иные аж прослезились от радости (не надо
  бежать за границу), наперехват стараются лично засвидетельствовать свою
  преданность.
  Весь бомонд здесь, - и конечно патриарх Алексий (в миру Редингер) в златотканом облачении соблаговолит освятить помазанника божьего.
  И как закон: Чем беднее и бесправней народ, тем пышней и роскошней празднества, приемы, торжества... За всем наблюдает грозным оком - за своим приемником - главный папа Боря Ельцин...
  - Надзор, надзор и надзор! - это он всосал с молоком матери, которую
  ему заменила любимая жена Наина... За ними, рыжей мышкой, тенью
  прячется семейный банкир и советник Абрамович и где-то дальше,
  выстроились в очередь его соплеменники и браться - тайные воздыхатели
  благословленной ими власти.
  Президент отбарабанил словеса, и все чинно и достойно устремились к столам, стряхивая как надоевшую пену наглых журналистов и различных прихлебателей...
  Все! Коронация окончена для плебса, а для господ, за закрытыми дверями, начнется настоящее гуляние - целование монаршей руки, как прощение за награбленное, как милость для черни:
  - Гуляй, веселись честной народ! Ведь, ты сам повенчал своего
  пророка... Молись! - если долго мучиться, что-нибудь получится?
  Отец Василий усмехнулся и вслух высказался, перекривив уста: Да, ну их, управятся без меня, и раскрыл канцелярские книги.
  Служка Никифор, бесшумно появившийся из ничего, поставил по правую руку благочинного стакан душистого чая с лимоном, и как бы прочитав его мысли, отвлек:
  - Дождь обещают батюшка... велишь баньку истопить... вчерась сами
  жаловались, что спину прихватило...
  X.
  Монахи потянулись в трапезную... и Олег, поставив перед собой отремонтированный стул, полюбовался, и довольный решил: Время подзаправиться, желудок ныл и жаловался: Пора и мне поработать, а то, с таким хозяином, недолго и ноги протянуть...
  Олег не препятствовал: достал из пакета три яйца вкрутую, обстоятельно выложил на расстеленную газету, добавил два сверкающих сахаром половинам помидора, отварную рыбу, - сам наловил - потом последовали: бутылка крепкого хлебного кваса с мятой, соль, и нарезав полбуханки черного монастырского хлеба приступил к обеду...
  - Веселье глазу и душе! И мне, удовлетворенно хихикнул заждавшийся
  желудок. Скоро на газете остались только скорлупа и кости, и Олег
  растянувшись на лавке, подложил под голову чурбачок и вкусно затянулся...
  Дым медленно и плавно поплыл к потолку...
  И так же плавно, заполняя мысли, в голову бесшумно и строго вплыла зима, - холодная, долгая, многоснежная - ровно три года назад, когда он с неприятным чувством заблудившейся овцы, постучал в двери собственного дома после пятилетнего отсутствия...
  Анна без слова отступила вглубь прихожей... Он шагнул за ней и как провалился в пропасть: в знакомое непробиваемое молчание, почему-то всегда укоряющее, от которого опять почувствовал себя ущербным и виноватым одновременно...
  Через неделю, она так же молча, устроила его охранником на небольшую фабрику и все повторилось: он старался находиться дома, как можно меньше, или в отсутствие ее, чтобы не испытывать гнетущей немоты любимой женщины, и в голову опять полезли крамольные мысли:
  - А вообще-то любила ли она его или просто делала вид?.. Теперь, Олег
  знал, что женщина способна на такое, по поговорке: Стерпится-слюбится!
  Терпеть же она умела, этого у нее не отнять, профессионал,- пожалуй,
  перетерпит еще две жизни, или это ему только так казалось?
  Время тянулось и тянулось, как резиновое... Снег сыпал и сыпал, как сама вечность... Деревья, земля, дома, укутанные в глубокое голубое сияние, в белое промороженное торжество, казалось, застыли в звонком безмолвии, которому не было конца и края.
  Олег не выпускал лопату из рук3дома и на работе... Сугробы выше человеческого роста безжалостно сдавили узкие прорези дорог: день за днем и ночью они наваливались все тяжелей и отвесней на обочины, раскатывались в поля стерильной блистающей белизной: то пушистой, то отутюженной гладью в горизонт к темнеющих зубчиками лесов и посадок...
  Между снегопадами дни стояли на загляденье: морозные, ясные, янтарно-синие. А ночи, в беспристрастном белом пламени луны, пялились таким разбойничьим полыханием звезд, что заблудившийся - в этом хрустальном беспределе, звенящем от каждого шага, вздоха - понимал и принимал собственное ничтожество, как закономерность на празднике царского холода.
  Если же случалась метель? Душа замирала и боялась даже подумать: Высунуть нос из дома, из натопленного уюта, - отдать себя на растерзание лютующей непогоде под жестокое дыхание прокаленной стужи, на улюлюканье и завывание невидимой стаи, жаждущей перегрызть глотку любому; пустить под жертвенный нож его невинную душу...
  -Ш-ши-и-их, шу-у-у... и-и-и, у-у-у... - выла она на перехваченном пальцами глотке- кларнете, крутилась на месте бешеной волчицей; выкруживала, выдыхала петли, выдувала в заснеженные дали звериные трубы, истекавшие - мороз по коже - диким визгом, сливаясь в общий хор с гудящим от переполненной злобы пространством.
  Жертвы, жертвы! - жаждала она... Не хватало нот, души, слов, звуков, чувств и мысли для этой слепой ненависти, всех инструментов всего оркестра, чтобы хотя бы сымитировать ее голоса...
  Но всему, рано или поздно приходит конец: горю, счастью, вере и безверью, как и этой природной напасти...
  Вечер встретил Олега тихой, звонкой глубью серебряных снегов и такой же глубью низкого серебряного неба, и наполнил душу серебряным покоем, уперся упругим серебряным лбом в окна и заполнил комнату жемчужно-теплым светом...
  Убедившись в окончании метели, Олег задернул шторы, - отгородился как-бы, боясь утонуть в раскрытой за окном бесконечности, которая манила, беспокоила душу, не спрашивая его согласия.
  Вспыхнули, цепочкой, квадратные глаза этажей, равнодушно пялясь на редких прохожих, как бы пряча хозяев от чужого вторжения.
  Даль сгустилась и, путаясь под ногами, манила, страшила запрятанной впереди неизвестностью: Какой фортель выкинет она, каким зигзагом продлиться, а может, замрет и покатится назад к запретным раньше берегам?
  И теперь, он пробовал выявить из этой мешанины, не то, что особенно ярко вспыхивало и помнилось, а какие-то еле ощутимые мгновения, которые казались ему особенно важными и нужными...
  Но сквозь толщу мутной воды проявлялись только непонятные пятна и очертания, и чтобы убедиться в их правильном назначении, приходилось нырять глубже и, не доверяя глазу ощупывать, догадываться... И в этом, пряталась особенная прелесть - довести желаемое до определенной ясности...
  А в густом омуте мыслей все было так перекручено и спаяно, что для воды совсем не оставалось места, казалось, память спрессовала все в одно единое, целое:
  - Время и события, птицы и звезды, трава и ветер, поля, дороги,
  лошади, собаки - все кружилось в затейливом калейдоскопе.
  - Люди?.. И они занимали свое место с определенной точки отсчета...
  И если предметы, природа, проявлялись выпукло, ярко, то люди - нет!
  Не люди, а символы... Силуэты есть, а лиц нет?
  ... Послышались шаги и негромкий разговор возвращавшихся с трапезной монахов, - и вместе с ними, Олег возвратился из своих далеких воспоминаний...И уже через какие-нибудь пять минут колдовал над очередным стулом, примериваясь, как лучше и красивей довести его до ума.
  XI.
  Время, годы, опыт не только укорачивают жизнь, но и приводят ее к неожиданным результатам...
  Кажется, давно знаешь человека и вроде бы он надоел тебе, и не интересует уже ни с какой стороны, и можно прекратить с ним всякие отношения.
  Но не торопись, а вдруг ты ему нужен и у него нет никого, кроме тебя, и он готов отдать душу за тебя!
  - Разве можно оттолкнуть его, только за то, что ты использовал его как
  прочитанную книгу, привязал к себе и потом выбросил, как ненужную вещь?
  В этом есть что-то похожее на подлость. Настоящая дружба не в том, чтобы получать, а в том, чтобы отдавать, - и тогда ты найдешь в ней удовлетворение на долгие-долгие годы, - так думал Юрий о Геннадии, после телефонного звонка от него.
  Казалось: Что они для него, - он и его мать? - особенно эта старушка, которая принимала его, как сына и шептала по-свойски на ухо:
  - Юра,.. если я умру, ты обязательно приходи хоронить, и после, за
  порядком погляди...
  Разве можно такое забыть и отбросить? - нет, не получается. Назвался груздем - полезай в кузов. И почему-то всегда помнишь и видишь только свою помощь, а от друзей, разве ее мало было: Анатолий, Вячеслав, Жора с Осетии, твоя женщина, сестра, разве не бескорыстно и не от души поддержали они тебя в трудную минуту, когда непонятная черная печаль и тоска грызли твое сердце, и они давали выговориться тебе и приносили облегчение и покой твоей душе...
  Известно, люди конечно разные, но человека, плохо говорящего о женщине, Юрий старался обегать за километр. Такие умники сами гроша ломаного не стоили и были хуже последней проститутки...
  Вещь простая: Не нравится, - лучше промолчи, но не поливай грязью -на это ума много не надо. И этот, - его внутренний отпор, они чувствовали сразу и тут же старались сменить тему...
  У Юрия было свое отношение к женщине, и он старался не распространяться о нем... Для него ум - совершенно не характеризовал слабый пол, мало того, вне зависимости от внешности он сравнивал этот ум и находил сходство, с вечно вынюхивающей хитрой крысой, влезающей в любой разговор, в любую щель, где надо и не надо, и эту похожесть невозможно было спрятать ни за какие ухищрения и тренинги, как жадность и дикое желание успеха.
  Это качество деловой дамы, незаменимое в бизнесе, и потому их общество так напоминает крысиное.
  
  Главным же достоинством женщины считал: женственность и доброту, такт и умение промолчать... Это не дискриминация, а просто культура поведения и любой настоящий мужчина всегда оценит такую женщину. Странно, но в последнее время стеснительность, скромность превратились в чистый анахронизм, бесстыдство - да! - его уже ввели в ранг добродетели: раздеться догола, смаковать грязные интимности, рядясь под интеллигентность тут же срываться на площадную брань - вот прелести богемной шлюхи самой худшей ее ипостаси.
  Возвышение женщины идет за счет приобретения мужских качеств, а принижение мужчины за счет женских... И самое интересное: Что они хотят видеть друг в друге в таком выверте? Найти, то, - чего уже давно нет!..
  Но говорят же: Есть женщины в русских селеньях! Если только в нетронутых глубинках, куда еще не доползла мерзость цивилизации и вседозволенность измызганной демократии?
  Дошло до абсурда... Уже традиционная любовь не в моде. Вот, если -геи, лесбиянки? - любые извращения и отклонения от нормы, - вот тогда - зеленый свет:
  Смакуют, обсасывают, пропускают через линзу экранов, через страницы газет и журналов с садомазохистским ликованием...
  Глубина чувства, мысли, красота души - абсолютно никого не интересует. Главное - внешний блеск, эпатаж и всю грязь наружу! И она уже сама выступает на лице в каждом жесте и слове, за маской откровенного порока...
  Вот тогда ты герой и чего-то стоишь! Именно, - чего-то!
  В настоящей же жизни Юрия всегда поражали и удивляли простые люди, их терпение, сердечность, смекалка и острота обиходных житейских слов и выражений; сочный, точный язык, меткость характеристик; их юмор и кажущаяся грубоватой доброта...
  Если честно, он по белому завидовал их душевной цельности, привязанности к семье, дому, соседям и понимал, что именно на них держится каждое село и деревня, - настолько крепко они вросли корнями в собственное место и дело: работать и стоять до конца на родной земле.
  Разные по характеру и обличию, - в них уверенно чувствовалась общая закваска русского духа. Куда до них, рафинированной изнеженной интеллигенции выхолощенной проституированной властью, лавочникам и торгашам или тупоголовому закодированному на хитрость и прибыль бизнесу.
  Есть - приближенные к президенту и финансовым воротилам, короче -лакеи, а есть приближенные к матери земле Русской, - защитники и радетели ее.
  Где найдешь более достойное и красивое занятие для человека? И земля, только ему, сторицей воздает за это бескорыстное служение, раскрывает всю щедрость, и все богатство собственной души, и только потому так загадочна и непредсказуема она - русская душа.
  И только на них, на этих простых людях стояла, и будет стоять великая Русь, и хочется без всякого лишнего пафоса и барабанного треска лжевождей и обретающей около нее продажной клики выдохнуть: Слава! Слава и низкий поклон Вам - незаметные великие труженики в вашем скромном и благородном деле - служении полям и лесам, озерам и рекам по всем городам и весям нашей отчизны.
  Слава! Живым и мертвым, зорям и погостам, звездам над головой, Луне и Солнцу, которые светят совсем не так, как на чужой земле и под чужим небом.
  И этот колорит, размах русской души, жертвенность и долготерпение, никогда не встретишь на замороженных светских раутах, на пустых сборищах разнузданной богемы, которые с обезьяньими ужимками и недалеким бахвальством видят в простом народе серую скотинку, сами того не понимая, что русский человек давно смотрит на них, как на шутов и клоунов, как на балаганно-огородное пугало, - и уже давно со спокойным презрением положил на них, то самое с верхом, что они и заслуживают.
  XII.
  ... На кухне с треском грохнула форточка, и Юрий оторвался от записей... - Не иначе, как кот вернулся с улицы - подумал он.
  Весна полностью и безжалостно завладела серой душой, и он буквально сгорал на бесконечных икарийских играх:
  Домой заглядывал только закусить и немного пообщаться, и после, махнув серым, пушистым хвостом, мгновенно исчезал, как и появлялся, победоносно оглашая улицу противным воем: Держитесь, кошки и коты, я иду! И правда, вся эта помойная братия, бросалась врассыпную от одного его вида. И если для него весна уже шла полным ходом, то в природе она не чувствовалась, если только чуть-чуть подавала признаки для наблюдательного глаза.
  Снега, потеряв пушистость, покрылись серой паршой - трескучей наледью по обочинам и круговыми свинцовыми язвами в полях, и рассыпались в стороны острыми, гремучими брызгами...
  - Ну что, победили зиму? - спрашивал у Юрия сосед. И он, пожимал плечами: Пришел марток, - еще наденешь семеро порток!
  И если в ней не наблюдалось никаких сдвигов, то птицы уже щебетали совсем по-иному: в их голосах слышались оттаявшие нотки нежной беззаботности и счастья...
  К полудню сосульки барабанили все быстрей и весомей с нахохлившихся козырьков крыш, а тоненькие пальчики антенн, перемешивая набухший коктейль небес, потягивали через длинные соломинки серебристую влагу облаков.
  Посвежела, поласковела кора, напружинились ветви, перешептываясь с человеческой душой о предстоящем Воскресении, после долгой зимней спячки.
  Надвинувшийся вечер превращал солнце в огромное рубиновое облако, сплющенное о горизонт, и с крыш уже не капало, а текло,., и толстый слой снега уплотнялся, темнел в глубину - в свинцовую залежь, - наваливался на кровлю всей тяжестью и неожиданно срывался вниз грохающим обвалом, разлетался в воздухе, сверкая прозрачными разломами сосулек и мокрым, зеленым кварцем ледышек...
  Но, только пряталось солнце, - с противоположной стороны проявлялась бледным призраком с изъеденными глазами Луна, - и все погружалось в глубокую нахмуренную синеву сверху и гладкую бирюзу понизу.
  А луна, наливаясь нестерпимой белой влагой, будила звезды,., и ночь раскидывала бархатные прохладные крылья над умиротворенной землей, уже не замороженным в стекло покоем, а шелковистым пологом легкого весеннего дыхания.
  - Ну, вот и дожил! - вздохнул Юрий и закрыл форточку, после визита кота, и мысли его потекли совсем в другом направлении:
  ... Далекое-далекое детство! Приехала бабушка Марфа с далекой-далекой Онеги, - высокая, худая, в черной длинной юбке, черном мужском пиджаке и тяжелых черных башмаках... Она черным парусником вошла в квартиру с огромным чемоданом в жилистой руке, без трех пальцев, властной безоговорочной хозяйкой, как железный порядок, как сама вечность, и сразу вселила в детское сердце Юрия, сладко-суровый трепет нежности и уважения... Он даже не понимал: Как можно ослушаться бабушку, что запросто позволял с мамой, или, упаси Бог, соврать, - да мало ли на какие шалости способна детская фантазия?
  Скупая на ласку, она прижимала его крепкой, сухой рукой к юбке, и Юрий был готов заплакать от счастья, - так он любил эту гордую, непохожую на других - свою бабушку.
  Странно: и тогда, и сейчас, - из своего далека-далека, она доставала его и помнилась так ясно и отчетливо, словно никуда не уходила и всегда была рядом, как мама, отец, брат Володька и сестренка Нина, как сам Бог, которого он еще не знал.
  Для Юрия бабушка была всем-всем: душистой, деревянной Онегой, светлым Белым морем в окружении торжественного леса; всем-всем, что западало в детскую душу на всю, потом такую длинную и трудную жизнь...
  И всегда, приезд к ней в гости, был волшебной сказкой... Сами люди, природа были чудом и явью, сама дорога на Север еще долго-долго тревожила и ласкала его невинную, еще ничем не испорченную душу...
  Она раскрывалась и через маленькое сердце, через глаза впитывала широко-широко все и вся, с бесхитростной непосредственностью и цепким умением запоминать, запоминать, запоминать...
  А кто не знает: Что все в нас из детства и что именно ему мы обязаны всем, что после ведет нас по извилистой и долгой дороге жизни...
  Ветер Севера! Волны Севера! - до самой смерти они будут сопровождать его, везде и всегда, куда бы не заносила его ее величество Судьба.
  XIII.
  Анна до последней минуты ни о чем не расспрашивала Олега, пропустив его в дверь после многолетнего отсутствия, а когда через год он вдруг исчез - спрашивать уже было не с кого... Она еще ждала, - день, второй, неделю, - пока до нее дошло, что на этот раз он ушел навсегда, И только тогда свирепая тоска так безысходно вцепилась в сердце, что казалось оно, горит черным пламенем и само себя посыпает пеплом, - пеплом ушедшей молодости, пеплом пропущенной через мясорубку времени жизни, и свежим пеплом наступившего одиночества..,
  Анна тихо опустилась на диван и чтобы не заплакать (хотя говорят, что у женщины слезы висят на кончиках ресниц) крепко вцепилась зубами в угол подушки.
  Боль переместилась из груди под горло, перехватила его сухими, сильными пальцами, засела крючком, - не сглотнуть, не выдохнуть...
  Она пекла, жгла, - заполняла все и вся своей вседозволенностью и всесильем, издевательски не поддавалась на уговоры: выстоять, успокоиться хотя бы на секунду... Казалось, нет такой силы, чтобы пережить ее, облегчить ее хватку - жестокую невидимую пытку, когда, казалось еще немного и сойдешь с ума, и не только сердце и голова - все тело разлетится на мелкие части, и только черная от пепла душа будет носиться, осыпать покинутую землю полным бесконечным одиночеством...
  Анна знала, что надо выплакаться, но слез не было! Разве можно из пепла выжать хотя бы каплю влаги? Но она не понимала, и все крепче и крепче сжимала подушку, готовая ее разорвать...
  - Свело скулы, веки горели огнем и холодный, бездушный холод
  заполнил грудь, гортань, руки - сковывал, пеленал - и уже ни она, а кусок
  черного кристаллического льда - ее тело - лежало на краю дивана.
  В мертвой тишине, изнутри, механически стучало время, поглядывая на забронированные тонким дубом часы, отрывая вместе с кровью секунды, минуты у бесконечности...
  Анна ничего не чувствовала и со стороны можно было подумать, что не только тело, но и душа так застекленела, что больше никогда не потревожит покой квартиры...
  Она любила Олега, и в этом был весь смысл ее жизни. - Дети!.. Что дети?.. Они выросли, обзавелись семьями и детьми - ее внучками, -мальчиков бог не дал...
  Но ведь все они - от ее любви к нему, но разве может она поделиться с ними: Как целовалась, спешила на свидание, как замирала в его объятиях и ждала, ждала, ждала... с работы, с командировок, и когда пропал на пять лет, - и дождавшись, вот опять потеряла.
  Анна не задавалась вопросом: Кто виноват? Разве можно винить жизнь или любовь, если она прошла; разве такое воротишь? Разве она виновата, что однолюбка?..
  В комнате было темно, но ей не хотелось света, который безжалостно подтвердил-бы: Пусто, нет никого!! Мысли не допускали, а сердце - вещун шептало: одна, одна, одна...
  - Конечно, на людях она будет держаться, бодриться: - Видите,.. как
  хорошо! Ни о ком не надо заботиться, спешить домой и выслушивать
  несправедливые обидные слова, или сторожить неприятное молчание... Но
  кто скажет эти слова? Кто будет молчать рядом?..
  - Нет, никого,... не поможет безмозглый телевизор с кривляющимися,
  давно надоевшими шутами, с отутюженными улыбками ведущих,
  запрограммированными на вечные времена.
  И Анна уже не осуждала Елену, свою подругу, от которой вот так же ушел муж, и та выла по ночам, нюхала его рубашки как собака, идущая по следу, а потом изрезала в клочья всю его одежду и пустилась во все тяжкие...
  XIV.
  Когда Елена поняла, что Николай ее бросил - без всяких видимых и невидимых причин - она нашла для себя единственное слово - Хана!..
  И как стервятники, почуявшие падаль, - свое и свою - мигом появились утешители и утешительницы, уже давно кочующие от одной жертвы к другой и проповедующие совсем другие истины и ценности жизни.
  Сами, не удержавшись на поверхности, погрязшие в трясине пьянства и разврата, они выцеливали, подкарауливали добычу и безжалостно тащили ее на пир окаянного братства. Вцепившись мертвой хваткой, они, как ворон крови, жаждали опустить ее до собственного уровня, а если можно, еще и ниже, чтобы сплясать веселую тарантеллу на обломках чужого счастья.
  Именно в такой водоворот и попала Елена, - погрузилась в него с таким отчаянным самозабвением, словно и правда - жизнь кончилась!
  - Но, нет - она продолжалась, но уже по другим правилам и законам:
  Даже порядочность приобрела здесь другую сущность; м упиться до
  скотского состояния, до полной отключки и все видеть через полноту налитого стакана, который стал мерилом всех ценностей, - и как результат, оказаться в постели непонятно, как и непонятно с кем?
  И, в конце концов, и в этой помойке все разбивались на пары... Не избежала этой участи и Елена, связавшись с растатуированной до сплошной синевы обезьяной в человеческом обличий...
  Откуда ей было знать, что эти умники, прошедшие через зону (в основном на побегушках), натасканные именно на таких дур, с шиком перемалывая на особенном жаргоне любую тему - себе на уме, - они как хищники высматривали свою жертву и как бы, протягивая руку помощи, полностью превращали свою добычу в ничтожество, зависимое от их прихоти.
  Цель одна! - сделать из сожительницы половую тряпку в угоду собственной похоти... Только он один - бог, царь и господин!.. а все вокруг шушера - бывшие друзья, подруги, работа, муж - одно дерьмо!
  Ее словно шаровая молния ударила, и она уже полностью соглашалась с ним: Что ее грехи, просто детские шалости по сравнению с подлостью мужа, и падение ее - просто отместка и наказание ему за неверность...
  И никак не могла взять в толк, что наказывала в первую очередь себя: свою чистую бывшую молодость, любовь и немалую жизнь, прожитую в ладе и согласии - в семье. Странно, через призму этой новой ипостаси, она вспоминала только плохое, полностью вычеркнув из памяти все хорошее, а ведь, это хорошее было основным в той, былой жизни!
  До нее не доходило, что за короткое время из широкоглазой чистой женщины ее превратили в полусумасшедшую фурию и как ни грязно это звучит: в падаль при падалыцике!
  Елена уже срывалась два раза до психушки, и всякий раз успокаивала себя, что это просто - нервы...
  Времени не было, - был бесконечный черный тоннель и в конце его черная пропасть, где светило черное солнце, сияли черные звезды и черный ветер дул и дул в спину, не давая оглянуться на свет, который попал в изгои и еще тянулся еле видимой ниточкой - пунктиром - сзади, готовый вот-вот оборваться...
  И не было уже никакой тайны, никакого желания остановиться,,, передохнуть и оценить случившееся, и попятиться шаг за шагом назад - туда, ближе - ближе к ясности, к синему, высокому небу, к хрустальному, хрустящему снегу, к жизни - капельке счастья, которого еще так желала ее измученная и уставшая душа; и не было никаких сил сидеть дома...
  А за окном холодный, жестокий дождь хлестал по щекам стекла, заливал свинцовыми потоками, - напоминал, что на улице никто не ждет тебя... Елена с безысходной обреченностью выключила свет на кухне и приблизилась к подоконнику:
  В мокрой, чернильной глубине вечера - ни души... Только остро переливалось серебро морщинистых луж, стонали, корчились перекрученные ветви деревьев, у лица в затрещинах ветра безутешно заливалась слезами, косо покачивалась в мигающем свете фонарей.
  Елена представила, какая грязь встретит ее? - липкая на обочинах и разжиженная на тротуарах, захлюстаешься с головы до ног, а если не обращать внимания, то завтра целый час отчищаться, пока высохнет одежда...
  Брезгливо сузив глаза - мурашки по спине - она продолжала всматриваться в мрачную, осеннюю сырость надвигающейся ночи... Да, ночь впереди, - удушающе бесконечная, в ожидании: Когда же наступит утро?..
  XV.
  Утро для Николая наступило такое синее и просторное, что душа задохнулась от его щедрости, от виноватости, что она вроде бы и не достойна такого подарка, и он слышно прошептал: Ишь разгулялась бесстыдница! - Давно не пацан, а в голове одна дурь...
  Жулька, подросший за зиму, черный с белыми подпалинами щенок, веретеном крутился около ног, сбивая шаг,.. и вдруг сорвался с места и с заливистым лаем бросился вперед... Николай, не спеша, следуй за ним по вверенной территории (он работал сторожем при магазине) подошел к своей сторожке. Около нее щенок трепал за валенок знакомого мужика. Тот опасливо перебирал ногами и опасливо поглядывал на хозяина.
  - Давай... давай! - куси его, чтобы чужие боялись - удовлетворенно хохотнул Николай и без перехода предложил: Перцовой примешь? Мед!., чистым спиртом отдает, - и услышав в ответ решительный отказ, узаконил:
  - Уважаю! Сам такой, не хочу - ничем не заставишь! Слово и дело у него всегда стояли рядом, как близнецы-братья, и это касалось всего...
  Если надо было наказать обидчика? - наказание следовало незамедлительно, не обрастая долгой коростой и ржавчиной...
  Так же он порвал с Ленкой... Что ему не понравилось и почему? - он даже себе объяснить не мог и не хотел. - Шабаш! - и все дела...
  Дети - другое, он плотно поддерживал с ними отношения и помогал, как мог...
  Просто, что-то лопнуло внутри, и он не философствовал: Как ей и что с ней? - Не девочка, оклемается,... не я первый, не я последний!
  Николай не думал о жестокости собственного поступка, о всяких сантиментах, так размягчающих хитрую душу... Она сама подсказала: Баста! И он без колебаний и угрызений совести перешел к другой женщине.
  Эту кажущуюся и очевидную жестокость он впитал не с молоком матери, а вынес из детдома, где ему довольно быстро дали понять, что в этой жизни он никому не нужен, кроме, как сам себе.
  Государству и воспитателям? - постольку поскольку: Первому для работы - горбатиться, вторым - кусок хлеба, сама работа!
  Докончила воспитание и образование - зона...
  Бог не обидел его природной смекалкой, и он на лету подхватывал навыки любого дела. Мало головы, и руки у него росли оттуда, откуда положено, короче говоря - золотые руки. - Да и о чем он? - разве могут быть они золотыми, без светлой головы? - абсурд!
  Он не ловил звезд с неба, но то, что плохо лежало, и само лезло в руки, старался не упустить...
  В Советское время начальство такого не любило, и закон всегда стоял на страже и обойти его было не просто, и Николай получал свое: трубил от звонка до звонка, не ропща на судьбу, и если она иной раз звонила пораньше - принимал ее благосклонность, как положенное...
  Он уже и на свободе все равно придерживался лагерных законов, не видя особенной разницы между ними... Беспредел был не там, а здесь рядом, по которому жили простые люди. Над ними издевались, держали за последнего лоха и дурачили, дурачили, дурачили из года в год, - всю жизнь -бесталанным и одуряющим пойлом: - Родина, Блага, Бог! - и работа, работа до седьмого пота, ради мизера зарвавшихся и разжиревших политиков, нуворишей, ради шайки прихлебателей - слуг и лакеев при них!
  Николай понимал: Родина, Бог! - не простые слова, и что они прячут в душе русского человека? Когда любишь! - видит каждый, даже слепой, и не надо орать на всю Ивановскую, напоминать на каждом углу... Всегда найдутся любители запустить грязные лапы, вывернуть наизнанку, испоганить ее, посыпать солью, чтобы она еще долго саднила и кровенила, и в этой боли обвинить тебя же самого, совсем не думая:
   Что пропадет молоко у матери,
   Что кровь и красота станут товаром,
   Что сироты заполонят города при живых родителях,
  Что женщина превратится в мужчину и наоборот,
  Что вера запоет Осанну золотому тельцу,
  Что власть - мошенники, воры, политики, чиновники
  и обслуживающие ее суды, милиция, перемешавшись
  в одном болоте и забыв всякую мораль, будет
  глумиться над русским человеком,
  Что звезды на небе стыдливо отведут глаза
  от звезд на земле и погаснут, как ненужные,
  утонув в дешевом балагане в честь новоявленных господ,
  Что разбой, убийство, наглая ложь и бесстыдство
  во всех сферах, удавкой скрутят все святое
  и погрузят русскую душу в мрак на
  вечные времена не спрашивая:
  До коли ворону кружить, до коли матери тужить?
  Терпеть и в пламени гореть? - скажи мой Бог! Скажи, ответ!
   У Николая был ответ на все эти вопросы, но он старался не думать о том, чего изменить был не в силах, а ссать против ветра? - Нет, у него хватало здравого смысла, чтобы его не принимали за дворнягу, которая задирает заднюю лапу около каждого столба...
  Извините, подвиньтесь! - он еще был в силах дать хорошего пинка и постоять за себя, и пометить свою территорию доброкачественной мочой...
  До бога и до президента далеко, а мы здесь, всегда найдем, чем заняться и потешить душу.
  - Расплодилось сук... - подумал он. - Пора уже хвосты подрубать, а то
  зажирели, скоро мух ловить не будут!
  И словно в подтверждение его мыслям, мокрый, неприятный снег с ветром повернул погоду на 180 градусов, - крутанул штурвал обратно на зиму.
  Знакомый мужик еще потоптался немного, протянул руку, и так, не сказав, зачем приходил, убрался восвояси. Николай замкнул сторожку, свистнул Жульке и, нагнувшись навстречу пышным лохмотьям снега, двинулся по улице...
  Бессонная ночь брала свое, на глаза накатывалась усталость, и они, теряя ясность видения, как и задернутая белым месивом даль, слипались, щурились...
  И скоро его фигура в сопровождении щенка - двумя покачивающимися пятнами - большой и точкой - скрылись в плотной пелене мокрой метели...
  XVI.
  - Богу - богово, а человеку - человечье! - и что поделаешь, если божья
  любовь оказывается слабее сатанинской, и этот сатана бесстыдно
  нашептывал:
  - Извини дорогая, но я не виноват, что ты любишь "умных людей", у
  которых весь ум спрятан между ног.
  И Елена утешала сама себя: Ничего, эта тайна умрет вместе со мной...
  А черт, сладострастно потирая руки, хихикал:
  Какое великолепное заблуждение и самопожертвование!
  Два года она нянчилась и таскалась на виду у всех с полным ничтожеством, как последняя шлюха. А он, чувствуя себя рыцарем на коне, задурил голову не только ей, но и ее дочери, сделав попытку затащить и ее в постель, и со спокойной уверенностью, глядя в глаза обеим, чувствовал себя настоящим хозяином в ее квартире. Ходил в семейных трусах, демонстрируя синюю блевотину наколок, падал на бывшее супружеское ложе как на собственное, погромыхивал на ухо приятной шустрой погремушкой языка и изрекал истины, которые давно были у всех на слуху...
  Она мирилась, пытаясь найти оправдание всему, что случилось с ней, перекладывая всю вину на обстоятельства жизни и на невидимые плечи бывшего мужа... Его нет - значит, она голова всему!
  Перед кем отчитываться, - с кем и в какой позе?
  - Сложный вопрос с простым ответом: Ну и что, - что Крым и Рым? - и эти рассуждения почему-то вызывали в ней холодную ярость, неутолимую жажду мести всем, всем, всем, а на деле получалось только себе...
  За пять лет мнимой свободы она научилась пить до безобразия, запоем, - дымила, как мужик, освоила в совершенстве грязный лексикон и мат,.. и даже чистый серебряный смех изменил ей, - превратился в какое-то задыхающееся неприятное хихиканье.
  Квартира превратилась в проходной двор: вход любому, кроме мужа... Ведь это ее собственность, а он, кто такой? - так, просто присутствовал здесь когда-то, - никто!
  И, правда, муж ушел в одних трусах, и после - никогда не заявлял ни на что никаких прав, даже на тень своего присутствия.
  Все, чем он занимался и, что его интересовало, - без его рук, глаз и души - замерло в квартире, остановилось и пылилось, как ненужное...
  Шуршали электронные часы и время безуспешно искало, пробуя нащупать следы бывшего хозяина, но он, как испарился,.. принюхивались покинутые книги и плесневели записи без знакомого дыхания и сопереживания к ним...
  У Елены же наступила другая жизнь, - и эта жизнь имела совсем другую палитру красок, которая очень быстро проявлялась на лице и разрисовывала его острыми профессиональными мазками талантливого художника, безжалостно выставляя все признаки наружу.
  В глубоких провалах сморщенных глаз, когда-то огромных, нежно-серых, горело дикое черное пламя скрытого безумия, в голове путались даты, события и кружилось черт знает что?
  Даже в полупьяном бреду слышала магическое бульканье разливающейся водки, словно на столе стоял не стакан, а магнит... Душа безвольно тянулась и падала на дно, засыпала или билась в конвульсиях -истерике в зависимости от дозы принятой отравы.
  Стыд, совесть упаковались за плотные листья и чтобы добраться до них, как до кочерыжки, надо было срезать все до единого, и поэтому они спали спокойным летаргическим сном.
  Елена чувствовала, что летит в пропасть и когда казалось уже спасения нет, - интуитивно начала сопротивляться, карабкаться наверх, цепляясь за любую, самую ничтожную возможность...
  Все протестовало в ней, - она вытягивала из грязи одну ногу, другая утопала, но Елена не прекращала попыток, как в старой сказке:
  "- Попались две лягушки в горшок сметаны... Бились, бились, - а выпрыгнуть не могут. Одна решила: К чему пустые хлопоты? Сложила лапки и утонула, а другая, более упорная, все барахталась, пока не сбила масло, оттолкнулась и была такова..."
  Размышления Елены прервало бульканье дверного звонка, - словно кто-то попал на крючок и дергал за леску поплавок, - он нырял, пускал круги и плясал, плясал пробкой на поверхности...
  По его настойчивости было понятно, что звонящий точно знал, что она дома. Только одно вносило сумятицу: - Кто наживка? Она, или посетитель за дверью?
  Когда Елена неохотно открыла дверь - оказалась посетительница.
  XVII.
  Москва встретила плотной, косо летящей в лицо шрапнелью мокрого снега. Крупные, разлапистые лохмотья заставляли уворачиваться, нагибаться, идти почти вслепую... Владимир рассекал бушующее белое месиво чуть впереди, Юрий за ним, прячась за его милицейский бушлат. В голове шумело от бурной, бессонной ночи и их покачивало, как после шторма, от непрошедшего хмеля.
  В "Андижанском", которым они прибыли в первопрестольную, мало кто спал... Торговали, считали деньги, заключали сделки и тут же обмывали их...
  Бизнес - дело тонкое! Тряпки (мужские, женские, детские), фрукты, овощи, рыба, обувь и ковры, мишура и золото - все переходило из рук в руки...
  Пассажиры - продавцы битком заполонили состав, и когда он останавливался, мгновенно обрастал базаром. Поезд уже ждала толпа, и прямо с колес шла бойкая торговля. Эти коммивояжеры с горячего юга чувствовали себя, здесь, в России, лучше, чем у себя дома.
  Юрий восхищался их умению вести дела, прирожденной изворотливости начинать, наживать , прогорать и, не смущаясь, начинать все заново. Русские же, в основном покупатели, брали дешевый одноразовый товар с Китая, Турции, с расплодившихся всяческих фирмочек, - и платили, платили, платили, - как всегда и везде...
  И в этом мире жестокой коммерции и конкуренции, друг Юрия, Владимир имел свой процент и призовые. А сейчас, они торопились добраться до метро.
  На площади перед Павелецким вокзалом они окунулись в такое же Бучало базара, как и в поезде, но еще хлеще... Бродяги, цыгане, шоферня, беспризорники, продавцы и покупатели - все занимались своим делом: клянчили, гадали, воровали, машины зазывали табличками - "Куплю золото, серебро, антиквариат, ваучеры" и на каждом углу меняли валюту, шаманили наперсточники и картежники...
  Снег совершенно не мешал им." Распивали, дрались, мирились, закусывали, зазывали: Кому такси? Дешево в любую точку города!
  И на все, равнодушно поглядывали постовые, словно посторонние, на этом вселенском балаганеторжище.
  Наконец ступени вниз и подземный переход съежился в извилистую ниточку от ларьков, киосков, нищих и старушек со всякой мелочью в дрожащих руках: от шапок до цветов и сигарет - тоже бизнес...
  Юрий с Владимиром протолкались к метро, и скоро эскалатор , мягко подрагивая, опускал их глубоко-глубоко; навстречу нарастающему и убывающему грохоту с металлическим голосом: Двери закрываются, следующая станц... и не договорив, вместе с пассажирами, улетал в черную пасть, в глотку ненасытного тоннеля.
  В переходах, спешащую туда-обратно толпу, сопровождала музыка -пиликали скрипки, звенели гитары, красиво кривлялся саксофон, растягивал меха баянист, - пели, просили милостыню, и в истертой рясе монашек крестился: Благодарствую! Спаси вас Христос!
  Некоторые останавливались, - слушали и бросали в шляпу, в ящик, в протянутую руку мелочь и кредитки - и спешили дальше... Озабоченные с вытянутыми уже с утра лицами - улыбки не увидишь - они спешили вперед и вперед, опустошая и наполняя всеядное чрево города...
  А он наслаждался! - рвал и глотал, не обращая внимания на стоны и хруст костей, ломал судьбы, пил кровь и строил пирамиды из исковерканных душ, отрыгивал их, как ненужные во славу новых идеалов и ценностей жизни...
  - Деньги, деньги, деньги! - любой ценой, - много, много и через много, - еще, еще, еще - только они властвовали над каждым, над городом, над всей страной...
  Юрий вел Владимира к знакомому, который служил мелкой сошкой в генеральном штабе в чине полковника и получал гроши в никому не нужной развалившейся армии... Его жена, дочь генерала, москвичка и сама не знала, как вышла замуж за Серегу - молодого лейтенанта из глубокой провинции...
  Но видимо бывают исключения, когда браки заключаются на небесах, и именно в такой случай и попал Сергей, - и вот, уже полковник со столичным лоском - он все" же не потерял простоту кочетовского пацана и принял их - мокрых и пропахших вагонными ароматами, как родных... Воспитание чувствовалось: скоро, после ванны, розовые и чистые, они сидели в зале, за сверкающим хрусталем и фарфором, столом, с богатой закуской - видимо генерал не забывал про дочку.
  Начали с шампанского, и когда через полчала Юрий распечатал бутылку водки и разлил по полной, провозгласив тост за красоту и здоровье хозяйки, атмосфера растаяла... Пошел разговор о жизни, о детях, отыскались и развернулись семейные альбомы, и Юрий глядел в детские, а потом во все взрослеющие лица двух сыновей - музыканта и военного, - которые смотрели на него, как бы прицениваясь: что за гость появился в их квартире?
  А Юрий подмигнул Владимиру, который чувствовал себя не совсем в своей тарелке, от культурности хозяев и мата, уже проскальзывающего в лексиконе друга и, напряженно улыбаясь, отмалчивался...
  Оценив возможности Сергея, Юрий интуитивно догадался, что этот полковник не решит никаких его дел, но не расстроился и продолжал умело вести роль умного, грубоватого на юмор собеседника...
  ... Утро встретило глубокой тишиной. Из-за заботливо задернутых штор туманно пробивался рассвет... Где-то слышалось уютное посапывание, и Юрий понял: в квартире никого нет кроме него и друга, и поднявшись, обнаружил записку на кухне: "Завтрак на столе, будете уходить, позвоните по номеру "7-70-78" и защелкните за собой дверь. С уважением, Сергей, Лариса!"
  Улица встретила друзей пронизывающим ветром, и они, зябко ежась, быстро зашагали по подмороженному асфальту - скорей, скорей к огромной сияющей красными огнями букве "М". И опять все повторилось: музыка, нищие в переходах, набегающий свист электропоездов и пассажиры -безразличные, каждый сам по себе, и не единой улыбки, словно они никуда не уходили на ночь, а продолжали мчаться и мчаться без остановок в этом бесконечном, непонятно куда несущемся конвейере...
  Его величество Бизнес мгновенно выжег всякую восторженность и романтику из их душ. Зато там, наверху, этот жестокий ветер несся на всех парусах и, помогая ему, дружная команда гребла и гребла под флагом веселого Роджера: в подзорной трубе маячила долгожданная Демократия... Все застыли в предвкушении добычи, готовые ринуться на абордаж!
  И желанный час пробил: Свобода выкинула трехцветный колор, и в мгновение ока все полетело к чертям, закрутилось, завертелось в великом водовороте вседозволенности и крайнего бесстыдства...
  Грабеж шел по всем правилам и законам грабежа, по запланированному сценарию к запланированному результату... И только народ оказался не причем, а золотая рыбка, махнув хвостиком матушке России, уплыла за океан, откуда и появилась...
  XVIII.
  Ветер кажущегося успеха сладко кружил голову и выдувал из нее всякое благоразумие... По всей стране властвовал капитал, - шагал, шагал, перешагивая через людей, не замечая их, бросал под каток, раскатывая души в ничто, выдавливая их из живого тела, как анахронизм и безжалостно отрывая, отправлял прямо в объятия господа Бога, без всякого причастия и соборования.
  Время на отпевание не хватало и у священников... И как всегда во время чумы - наступило время мошенников и шарлатанов... Алхимики, астрологи несли ахинею, белая и черная магия, ведьмы, колдуны, чародеи, вожди и пророки дурачили народ, словно мир сошел с ума, и планета сдвинулась с орбиты, и все люди разом потеряли здравый смысл и, закрыв глаза, кинулись в пропасть младенческой наивности: вдруг в спине вырастут крылья?
  Время повернулось вспять... Зрелища и веселье, купленные за деньги -, переворачивали жизнь с ног на голову.
  Смех, потерявший естественность, отдавал ржавым привкусом металла. Улыбка превратилась в механический оскал, демонстрацию ровных искусственных зубов, помноженную на заказ проституированных желаний клиента.
  Все изменилось в корне. Сияющие победоносно поносным светом рекламы города, рестораны, кафе, казино, - истекая похотью, умоляли: "Только к нам, только у нас!.. Не пропустите, не проходите мимо! Все самое лучшее к вашим услугам - шептали, визжали, скакали, интимно подмигивали знакомые лица кривляющихся обезьян с экранов телевизоров, со страниц газет и журналов...
  На каждом углу, высвечивая хищным глазом, подкарауливали очередную жертву однорукие и двурукие бандиты, крутили бедрами проститутки, сутенеры и сутенерши предлагали мальчиков и девочек, бешено крутилось колесо рулетки, красиво разлетались карты по зеленому сукну, -все манило и желало: денег, денег, денег!.. Рубли, доллары, фунты, евро, золото и бриллианты сияли, завлекали доверчивой доступностью - только протяни руку!
  Вкусно дымилось жаркое, истекала черной и красной слюной маслянистая икра в окружении экзотических закусок и салатов, горела янтарным огнем осетрина в гроздьях светло-зеленого и иссиня -черного винограда. Все гипнотизировало, размягчало продажную душу... Пенилось и пускало хрустальные пузырьки стреляющее шампанское, красиво облизывала темное ледяное стекло бутылок пушистая пена и крахмальное кружево салфеток.
  Официант, изогнувшись вопросительным знаком - само совершенство лакейства - бесшумным махаоном вьется около, предупреждая любое самодурство барина.
  - Чаевые! - мани, мани, - во взгляде, в жесте, в воздухе: шепчут, уговаривают, умоляют, - ползают на брюхе, задыхаются в бесстыдном канкане голых мужских и женских задниц, завлекают и растлевают детские и взрослые души, исступленно душат в грязных объятьях, истекая вонючим сладострастным потом... Хрясь, хрясь! - по телам, по костям, по душам - в пыль, в муку, в тлен, - изощренной сладкой отравой в кровь, в мысли вливается великая жажда обогащения - ненасытно и неуемно фонтанирует через край до неба, до видимых и невидимых звезд на этом празднике
  Свободы! - на котором не нашлось места простому народу... Его вычеркнули из списков.
  Ограбить - сумели, обмануть - сумели, объявить пьяницей и бездельником - да, нет слов, сумели! Но одно бесило и наполняло животной ненавистью власть имущих и прихлебателей при них - бессилие превратить русский народ в ничтожество.
  Они чувствовали эту скрытую, грозную силу, это непонятное для них терпение, - и опасливо косились на него, спрятавшись за частокол купленных, откормленных охранников, милицию, ФСБ, армию, - и даже во сне покрывались холодным потом, скрежетали зубами:
  - Не дай Бог лопнет мозоль и за все придется платить сполна!
  - Помните, помните, новоявленные господа: за все воздается с лихвой!
  Бунт у русского в крови! И не будет пощады и детям вашим, как вы не
  жалели детей наших! И закатится солнце, и спрячутся звезды, и мать закроет
  глаза ребенка, дабы не видеть ему великое возмездие справедливости и
  великой несправедливости на Русской земле...
  И снова жестокий ветер сладко закружит головы, и ненасытный Молох, упившись кровью, распахнет черные крылья, пожирая людей, погружая свет в омут бесконечной смуты, с очередным пророком - Иудой и Каином одновременно, в одном лице, и будут поклоняться ему, как самому господу Богу.
  А почему Бог- господин? И зачем ему нужны лакеи на земле и великая несправедливость? Никто не ответит, ни Старый завет, ни Новый? И после, что еще придумает человеческая глупость? Кто знает? Кого спросить? - Тихо... тихо... Молчит Вселенная! - прячет тайну, на которую у нее нет ответа...
  XIX.
  Сияющий, тяжелый зной - в полдень - не оставляя ни уголка для тени, беспощадно обрушился на монастырский двор. Даже сусальное золото куполов выцвело, поблекло, смущенно отбиваясь приглушенным блеском от пылающих янтарных лучей солнца.
  В мастерской у Олега белая стружка, высунув скрученные язычки из потемневших опилок, никак не могла надышаться, оставляя на завитках прозрачные капли смолы. Пахло сосной и тонким ароматом влажной осины -плевое дерево, но высохнет - белая кость, и нет лучшего материала для баньки.
  Привыкла милая к воде, - сто лет простоит, не сгниет... И снега, и дожди, и туманы - все ей зеленокорой в радость, не зря в ее честь так разрываются пучеглазые лягухи, поднимая заливистые хоры, аж до самых небес!
  Нет у нее той, обнаженной прелести белянки-березы или резной красоты желто-огненного клена, но, как ласково называют: ивушка, плакучая ива, - метко и ясно...
  Как емок и точен великий русский язык! - видимо и правда зародился рядом с сердцем русского человека, переполнил душу его и вот -пользуйтесь, растите вместе с ним, и он за все воздаст сторицей, заплатит обоюдным согласием и вознесет твою душу, до самого Бога и даже выше его...
  Олег погладил прохладный, нежный ствол и полез за сигаретами. Ему нравилась красная пачка "Примы" простой упаковкой и то удовольствие от желтого ряда уложенных в нее безфильтрных сигарет и легкое головокружение от глубокой затяжки крепкого душистого табака.
  Монашество запрещало табакопитие, еще со времен Петра I (яростного курильщика) табак "пили" и по греховности он стоял на первом месте перед хмельным зельем, но если "кровь Христову" священники еще позволяли себе, то курево отвергали вовсе.
  А зной, распахнув желтым прямоугольником проем дверей, полностью съел тень от нее и остановился ровно на пороге, как бы боясь переступить через него.
  Синий дымок от сигареты бесследно испарился, скользнув в накаленную выцветшую синь, и в ее сиянии, как в нимбе, проявилась щуплая фигурка Никифора.
  - Ишь пришустрил, ровно душа! Не иначе как за мной - оценил Олег
  явление монаха. Ему нравился этот немногословный с неуловимым
  достоинством старик, с навсегда устоявшимся непонятным возрастом. Вот
  бы ему сказать! - мелькнула шальная мысль в голове у Олега. - Что меня на
  шахте, где он работал забойщиком, окрестили "Глобусом", за его
  географическое образование, и по праву: как ни крути, а школе он отдал
  годков двадцать...
  Никифор же, щурясь, огляделся и четко, уважительно соизволил одновременно попросить и приказать:
  - Олег Евгеньевич, отец Василий велел пригласить вас к себе. И опять
  Олег изумился редкому дипломатическому умению этого монаха. - Велел
  ему, а пригласить - от него! - чтобы повеление архиерея не выглядело, как
  требование.
  И так, Никифор вызывал всех, пред очи пастыря, кроме тех, кто провинился перед настоятелем, приравнивая провинность перед ним, как перед самим господом Богом!
  Эта преданность архиерею стояла как скала, поколебать которую было просто невозможно, и это был не безумный фанатизм, а уверенная, построенная на уважении к словам и делам владыки вера, которая была у всех на виду... Ну, а душу его, Никифор берег пуще собственной и старался не задевать ее пустыми хлопотами, уповая на собственную совесть и как истинно верующий на милость вседержителя Христа Спасителя.
  Передав просьбу, служка не уходил, и Олег, оценив тактичность старика, стал собираться под его одобрительным взглядом... Убрал инструмент, смахнул стружку с верстака, привел в порядок одежду и молча вывалился через порог под палящее солнце, в ясную прожаренную синь кипящего от зноя дня... Никифор следом за ним... и только у покоев владыки опередил, и по свойски, но почтительно нырнул в апартаменты, и через минуту поманил рукой: Проходи!
  Отец Василий удобно сидел на стуле за большим дубовым столом так, чтобы свет боком падал из окна под его правую руку. В простой не 00 чину монашеской рясе он пытливыми, умными глазами, одним взглядом, охватил вошедшего и приглашающе кивнул на ряд стульев у стены, отметив, как Олег перекрестился на образа и после, обстоятельно уселся на стул, опустив огромные ладони между колен... И только тогда сделал знак служке, и тот мгновенно исчез, словно испарился.
  Без предисловия, обдумывая каждое слово, как бы вставляя в рамку, владыка заметил:
  - Похвально, красиво свою работу творишь, с душой, сразу видно -
  дерево тебя любит, не всем оно дается, открывает свои секреты... и записи
  твои видел - прошение - редкой ясности и чистоты почерк.
  Мой Никифор слаб стал, годы свое берут, - вот и решил я, тебя попросить навести порядок в моей канцелярии,., и опередил: - Не тороплю, обдумай и если не откажешь помочь старику, завтра можешь и приступать, и как бы уже решенное узаконил:
  - Ну, вот и хорошо! С божьей помощью и начинай, и чуть помолчав,
  устало продолжил:
  - Сам меня просил, светлый старик... полюбил он тебя! - и перекрестил
  Олега, означив конец аудиенции.
  XX.
  Юрий лежал в купе на нижней полке в одиночестве.. Владимир ушел по своим делам и возвратится должен был не скоро.
  Под вагоном, мягкой отрывистой скороговоркой перестукивались колеса, и непонятно зачем и откуда, отдаленная печаль, плотно охватила сердце и окунула в воспоминания:
  - Снег валил стеной... Дворники на кабине, со скрипом ползали по
  стеклу, не справлялись, и Пашка, вцепившись в руль, сбавил скорость, не
  ехал, а крался по невидимой дороге... Закутанная в белую вату ночь словно
  остановилась на месте - ни туда, ни обратно - и в этой вате с измученным
  ревом пробивалась машина.
  Возвращались из Волгограда, куда возили доски на продажу... Коммерция! - каждый выживал, как мог и как умел. Мотор захлебывался, и Юрии предложил переждать непогоду... Но Пашка торопился и только крепче сжимал зубы, гонял, желваки под кожей и выдыхал:
  - Ничего, Васильч! - прорвемся! На Магадане не такое видали...
  У Юрия вызывала уважение эта целеустремленность и любовь шоферов-дальнобойщиков к своей работе, их профессиональная смекалка, оптимизм в непростых ситуациях и преданность выбранному делу.
  Павел исколесил весь Союз вдоль и поперек... Уже с ним Юрий возил картошку в Питер, сахар в Архангельск, а теперь возвращался с Волгограда.
  - Васильч! - делился он - мне ничего не надо, только дорога и хорошая
  машина,.. так бы ехал и ехал, а ей ни конца, ни края и больше никакой
  мирифлютики и марафета...
  Старенький "КАМАЗ" жалобно вздыхал, трясся всем телом, безбожно жрал солярку и масло, до кипения грелся на подъемах, пускал пары и все равно не сдавался - глотал и глотал под себя накатанные и разбитые в пух и прах версты...
  Вся страна разворачивалась перед глазами, любой промысел: хрусталь, игрушки, посуда; пуховые - козьи и кроличье платки, носки и варежки, полотенца и постельное белье - все сверкало, пушилось и плескалось вдоль дорог... Картошка в ведрах и мешках, молоко в бутылках, свекла, капуста, ягоды, грибы - все, чем была богата та или иная местность, выносилось на обочины трассы.
  Развалившиеся фабрики, заводы, совхозы, колхозы вместо зарплаты платили натуральной продукцией... Денег катастрофически не доставало. Они упали в цене, и бесконечные очереди работяг толпились и заворачивались кругами, бились с боем у окошек касс.
  Человек за свой труд не мог получить месяцами, годами положенное жалованье - нищенскую зарплату. С треском разлетелись государственные предприятия, сталелитейные, нефтяные и газовые концерны, химические гиганты, а что добывалось шло неизвестно в чьи руки. Все дробилось на мелкие части, перепродавалось за те же государственные деньги, и заведомо скапливалось у одних - уже частных владельцев.
  Миллиардные состояния делались буквально за месяцы, - нет, не деловыми людьми, а простыми мошенниками во власти. Правительства менялись, как перчатки, каждый рвал от дармового пирога свою долю - в зависимости от аппетита и возможностей...
  Одни прятались за границу, другие оседали на дно, а наиболее наглые и ненасытные продолжали хапать и хапать... Уже пошло узаконенное ограбление страны и отпущение всех грехов, по долгожданной амнистии Владимиром I, который для этого и был поставлен Борисом I.
  ... А снег продолжал свое белое дело... Разъяренный ветер выдувал из кабины тепло, но Пашка не сдавался и упорно гнал машину вперед и вперед - всем телом, глазами помогал ей, нащупывал*,интуитивно, в свете фар под ребристыми сугробами волнистую дорогу и вспоминал:
  - Васильч! А ловко мы тогда оставили чеченцев с носом в Пушкине, почти до самой Москвы гнали без остановок, пока они отстали, - настырные суки до халявных денег... В Питере, как у себя дома заправляют, и менты им не помеха, а там, кто знает, может они в одной упряжке пашут?.. У них тоже зарплата, хоть стой с красной фуражкой и побирайся.
  Москва встретила их солнечным, рассыпчатым, словно только что народившимся светом, глубоким влажно-синим небом и липкой, нежной зеленью распустившихся деревьев.
  Юрий оставил Павла доторговывать оставшейся картошкой, а сам созвонился с Трухой (Трухиным Славкой)...
  Тот, после зоны, давно перебрался в столицу и был владельцем на паях с женой, небольшого кафе недалеко от Павелецкого вокзала и двух торговых точек в Бирюлево. Он довольно быстро прикатил на джипе, и они умчались
  к нему домой. После купанья, разморенный и оттаявший от дорожной грязи и осложнений, выйдя из ванныДОрий в душе ахнул...
  Славка сидел на кухне за столом, спиной к окну, широко расставив ноги, а между них застыл в такой же позе бульдог, и Юрий поразился их сходству - собаки и хозяина - ни дать, ни взять близнецы-братья.
  На рынке Труха только указывал пальцем на нужную вещь и советовал: Что купить? - спортивный костюм, кроссовки, летние туфли, шелковую с коротким рукавом рубашку и солнцезащитные очки... Все было приобретено в минуту (а носилось долго-долго), после он повез Юрия в собственное кафе.
  Тихая, неприметная улица приятно удивила своей опрятностью и аккуратной суетливостью. Небольшое в шесть столиков заведение встретило с порога вкусными, аппетитными запахами. Стол, как скатерть-самобранка в мгновение ока заполнился первым, вторым блюдами и салатами с бело-матовой бутылкой водки из холодильника...
  Сам Славка не пил и, ухаживая, щедро подливал еще и еще, а сам, отдавая должное закускам, мел все подряд, официантка только успевала убирать пустую посуду...
  Лет через пять, он заснул за рулем на трассе "Москва - Тамбов" и ушел из жизни раз и навсегда, поставив жирную точку, - как закономерность, как должен закончить человек, вечно спешащий за призрачной птицей удачи, которая уже давно задыхалась в его кармане, вереща о пределе сил и возможностей в этом мире... И никто не знает, где поймаешь эту птицу, а где потеряешь, как и саму жизнь?
  Есть люди, которые и после смерти бродят рядом с тобой, тревожат сердце, и ты натыкаешься на них, видя их в прохожих: в походке, лице, фигуре и такое напоминание неприятно ранит душу, когда ты понимаешь, что их давно уж нет в живых...
  Такое случалось не раз, - вдруг, навстречу или спиной, шел Карев Николай - среднего роста, крепко сбитый с длинными обезьяньими руками и лысоватой, не смотря на молодость, головой, причесанной редкими белокурыми волосиками на пробор.
  Одаренный редкой силой, у него был тонкий женский голос, но это не портило цельности его натуры, особенно, когда он, захлебываясь, хохотал до слез или начинал часто чихать в крепком подпитии.
  Юрий был твердо уверен: чтобы не случилось, он всегда рядом, хоть убивай, но не отступит, пойдет с тобой до конца... И эта бескорыстная дружба возвышала их обоих и все попытки вбить клин между ними, заканчивались ничем... Даже слов порочащих их отношения они не терпели и старались отойти в сторону или осадить задавшегося советчика.
  Глубокой ночью Юрий приехал из Волгограда и на вокзале случайно встретил знакомого майора, и тот буквально ошарашил его:
  - Знаешь, Колюха Карев сгорел! В доме у соседа заснул... бычок от сигареты... рядом керосин и ... и вместе с хозяином в головешку.
  Оглушенные дикой новостью они на следующий день пришли на место пожарища... Завалившиеся друг на друга черные бревна ясно показывали: шансов у них не было никаких.
  По глазам понял - Сашка переживает крепко. Всего два года, как Юрий свел Седыха с Николаем, и он по достоинству оценил надежность нового друга, справедливость и щепетильность, доброту и жесткость в поступках и словах и главное, природный такт, - просто удивительное качество у простого, малообразованного парня.
  Немного погодя, они прошли в дом... Суетились родственники, горела свеча и пахло церковным, не жилым... Покойник лежал в гробу и Юрий с трудом заставил глянуть на опаленное огнем лицо друга и, сглотнув перехватившее горло дыхание, отвернулся... Память сфотографировала на всю жизнь...
  Разве мог он подумать, даже в самом страшном сне, что такое может случиться? Юрий допускал всякое, но сгореть заживо в двух шагах от собственного дома, когда Николай в любом состоянии не поддавался, ни на какие уговоры переночевать у кого-либо, словно знал: какая участь ожидает его в гостях?
  Наблюдая за родней Николая, Юрий прекрасно знал, что все эти слезы, вздохи, тихие с надрывом слова - одна видимость.
  При жизни они давно забыли о нем, и он уже свыкся со своим одиночеством, - вспоминал мать, братьев, как отрезанный ломоть, почему-то он не устраивал их никаким образом...
  Тайна сия и посейчас осталась загадкой... Какая причина? Здесь в своей-то семье не разберешься, а здесь чужая?
  Юрий с Александром приняли участие в похоронах, помогли, чем могли, и на поминках, глядя на распоясавшихся братьев, незаметно поднялись и скоро поминали друга в кафе, где никто не мешал им и не лез в душу с пустыми разговорами.
  - Да, уходят друзья! Сколько еще придется потерять или самому
  потеряться там, откуда еще никто не возвращался.
  Но лучшие из них, навсегда остаются в нашем сердце, в памяти, - и для них всегда найдутся лучшие слова и лучшая часть души, и дай Бог, чтобы так же вспоминали тебя - подумал Юрий, - но водка от этого не становилась слаще, а еще горчей, колом застревала в горле.
  Правильно замечают: самое тяжелое - хоронить детей! А друзья - те же дети и бывает даже дороже, если мы допускаем их до своих тайн, а проще до души, и когда они уходят, они уносят частичку нас и вместе с скорбью облегчают нашу душу, чтобы ей, потом, было легче взлететь к небесам, оставив на земле надоевшее измученное тело.
  - Пухом земля праху твоему" Николай, и вечная покойная жизнь душе
  твоей... Я, друг твой, поминаю и люблю тебя и буду помнить тебя пока жив
  и передам память эту друзьям своим и этой книге на вечные времена.
  Не печалься и не грусти, живой ты в сердце моем и в этой жизни и в других,.. пока будет улыбаться солнце и существовать мать земля наша... Аминь!
  Так закончил свои размышления Юрий, покачиваясь на мягкой полке уютно постукивающего на стыках вагона, и сон, наконец, опустился на его успокоенную душу,.. на долго ли...?
  XXI.
  Посетительница стояла у открытых дверей, пока Елена в тусклом свете лампочки разглядела и узнала Анну - свою бывшую одноклассницу и, став боком, пропустила растерявшуюся гостью мимо себя...
  Та, смущенная от неожиданного прохладного приема, мялась в прихожей, и снова пришлось ее приободрить,.. подтолкнув домашние тапочки к ногам...
  Все-таки, как ни говори, они не виделись около пяти лет, - вроде бы у каждой своя жизнь и необходимости во встречах не было... Но неисповедимы пути Господни, и он сводит людей, когда они, и сами того не ожидают, больше уповая на случай, чем на закономерность жизни, текущей некоторый раз совсем рядом - параллельно, но никогда не перехлестываясь, а здесь нате - взял и завязал на узелок.
  Земля слухом полнится, а в маленьком городке все секреты на поверхности...
  И они, не сговариваясь, лепеча о пустяках, быстро накрыли стол... И Анна, вопросительно глянув на хозяйку, водрузила из звякнувшего пакета на середину бутылку водки, и Елена, без слов, тщательно протерев хрустальные рюмки, присоединила их к общему ансамблю, ожидающего их угощения. И в нише за шторой заскучавший было черт, с удовольствием потер лохматые лапы, в ожидании грязной бабьей попойки...
  Он и не заметил, как в открытую форточку, не обращая внимания на сигаретный дым, влетел ангел-хранитель, и бесцеремонно усевшись между подругами, ласково обнял их за плечи нежными, невесомыми крылами.
  И уже сидели не две взрослые, много чего повидавшие и испытавшие женщины, а две юных хохотушки, два юных прекрасных создания, совершенно непохожие друг на друга - беленькая и черненькая - еще не доросшие до блондинки и брюнетки, в свои неполных семнадцать лет они были само волшебство и колдовство одновременно, - сама любовь, вернее ее начало, - столько еще было невинной чистоты, столько счастья в их глазах, что ангел-хранитель смущенно отводил взгляд в сторону, заливаясь невидимым румянцем, от своего необходимого шпионства.
  А черт, в злобной трясучке, корежился, затыкал уши от взрывов серебряного смеха, заполнившего хрустальными колокольчиками всю квартиру, в котором сливались две еще совсем безгрешных, без единого пятнышка, беспечных души, - они целовали друг друга, неумело кокетничали и с такой откровенностью обсуждали перспективы бесчисленных женихов и ухажеров, что рогатый задыхался от зависти, а ангел, скромно опустив пушистые ресницы, окунал стрелы в этот обворожительный и заразительный в своем великом могуществе смех.
  А они хохотали и хохотали, - можно было подумать, что проказливые и неуемные смешинки не только не знали усталости, а наоборот только набирали силу, заряжались друг от друга, наполняя все вокруг этим божественным звучанием, - звучанием нерастраченной юной прелести и ранней молодости.
  Сама жизнь - небо, звезды, луна и солнце, мороз и ливни - все сверкало, искрилось и трепетало в нем, сам Бог боялся нарушить их веселье -две материнских сущности, спрятанных в них.
  И сама вселенская красота тихо уходила в тень перед сиянием их, сама Природа вот-вот готова была захохотать вместе с ними, и, улыбаясь, окрашивая румянцем их щеки, гордо и целомудренно оглаживая их точеный стан, прибавляла еще больше привлекательности их чарам, - губам, глазам, каждому изгибу хрупкого тела, напоенного всеми ароматами цветущих трав и омытого всеми росами утренних и вечерних зорь.
  От этого смеха и погода, стараясь попасть в унисон с девичьим счастьем, резко поменялась, сгибая притаившегося за шторой черта в три погибели.
  - Шепот дождя в рефрен шороха листьев, то усиливался, то ослабевал в зависимости от порывов ветра, словно кто-то с усилием нажимал на клавиши органа, постепенно отбрасывая шипящие и шепелявые ноты, открывая дорогу все более глубоким, чистым, прозрачным звукам, величаво пронизывающими душу и высокое небо, до самых потайных уголков, выметая оттуда, как ненужный сор, как залежалый товар, серую пыль суеты, - и душа - легкая и обновленная жаждала нового счастья, новых побед и поражений, под флагом повернувшейся неожиданным углом жизни...
  И рогатый, визжа от ненависти, черной тенью метнулся в форточку и изо всех сил надул черные щеки, зябко выхолаживая зазеленевшую было землю...
  Северный ветер напористо врубился в задубевшее пространство, и весенняя сила отступила, бросая в дрожь простывшие до синевы лужи... По-осеннему закачались, прогнулись голые деревья, сиротливо размахивая холодными ветвями...
  А ветер все гнал и гнал, вколачивал в крыши и в землю ледяные ливни и, не находя с ними общего языка, падал перекрученным водопадом вниз, вворачивал хляби небесные в хляби земные, задыхаясь ворочался под черным капюшоном низкого неба, и только впереди пробивался мелко рассеянным светом далекой железнодорожной станции.
  И так было всю ночь... Утро же захлестнуло землю просторным, ярким солнцем, упало медово-янтарной лавой, и, ветер, раздвигая влажно сияющую синеву все шире и шире, угнал стальные, ржавые тучи к черному горизонту и накрыл даль особенными облаками: рассеянные легкой, быстрой кавалерией
  - лавой и фронтом, они понеслись, покатились слоями, прозрачной тенью
  над землей, и сразу стала видна их беспечная сущность, - изменчивость и шаловливая ветреность завязывать мимолетные романы, кружить голову и, посылая воздушные поцелуи, мчаться дальше, хихикать над глупыми и обалдевшими лицами растерянных поклонников.
  - В отмытом до сияющего блеска окне, пушистым мгновением
  трепенулась косая тень пролетевшей птицы, или это ангел-хранитель
  выскользнул из форточки, ласково погладив усталые лица, крепко спящих на
  одной постели подруг...
  В квартире было тихо и покойно. Электронные часы осторожно передвигали стрелки, перешептывались секундами, минутками, узелками отмечая текущее вперед время, стараясь не потревожить, просветленный воспоминаниями, помолодевший до неузнаваемости сон одноклассниц...
  - Спите, милые... И пусть не черная, а светлая печаль покоит ваше
  сердце, - отлегнет боль, и забудется горе... И пусть ангел-хранитель до самой
  старости и в старости хранит чистый серебряных смех на устах ваших.
  И не бог, а сама душа с улыбкой, пусть встречает каждое утро и провожает каждый вечер тихой радостью жизнь вашу, и в ночь - сон звездный херувим молодости материнского счастья пусть трубит в серебряные трубы над вами, готовя вечный путь в память детей и внуков, ибо все они вышли из лона вашего и любви вашей.
  А черт, спасаясь от серебряных труб, черным привидением несся над землей, и черный костер ненависти горел в его сердце... Он искал родственную душу, пока вдали не засиял адским пламенем громадный костер мегаполиса.
  Взвыли на последнем издыхании Иерихонские трубы и замолчали... и не стены рухнули великого города, а сам сатана опустился в кипящее жерло, в гнездилище, истекающее по всей стране заразными метастазами всех названных и неназванных пороков и непотребств, завезенных на Русскую землю со всего мира.
  И рогатый, восхваляя Содом и Гоморру, вкатился кубарем в маленькую квартирку на окраине города, из которой шло такое благоухание - бальзам на его черную душу, - что он не мог пролететь мимо, еще не зная, что это только цветочки, а все ягодки там, впереди - дальше, глубже к центру, но это мало беспокоило его:
  - Никуда не денутся, всякому делу свое время! - хихикал он,
  поглядывая с антресолей на симпатичную, с высокой чуть расплывшейся
  фигурой, хозяйку лет тридцати двух, с чистеньким ангельским личиком без
  единой морщинки - хоть в икону вставляй, - что бес засомневался: В нужное
  ли место он угодил? - Но тут же успокоил себя, по опыту знал, что именно в
  таких, обманчивых на вид особах, кроется настоящий букет желанных
  мерзостей и подлостей, тем более, не смотря на французский парфюм, серой
  разило за версту, и он с привычной опаской, заглянув за личину
  наряжающейся куда-то женщины, ужаснулся и взвыл от восторга; шерсть
  поднялась дыбом, затрещала синими молниями, глаза засияли зеленым пламенем, - даже ему было далеко до глубоко припрятанных тайн, покрытой тройным мраком, фонтанирующей чистым фосфором души...
  А хозяйка, приняв ванну, порозовевшая, удобно устроилась у зеркала... Стремительно зашипел фен, и через минуту окружил маленькое кукольное личико пушистым облаком пепельных волос.
  Она внимательно посмотрела на свое отражение и, прищурив один глаз, занялась ресницами... Тушь, пудра, крема, помада, духи - все было самого высокого качества.
  На это она никогда не жалела денег, как и на одежды, белье, и обувь... Весь этот арсенал был ее оружием и необходимостью в ее работе, чтобы увеличить силу соблазна, поострее навострить крючок для очередной жертвы, а там - время покажет как распорядиться с той или иной добычей...
  - Работать? Вы что? Пусть муж работает! - это было ее кредо. А их у нее было двое официально и неофициально - история умалчивает, и все они по настоящему любили ее, тянулись, рвались из кожи как могли ради нее, но видимо не в коня корм... Она, не задумываясь, сломала им жизнь и отбросила в сторону, как ненужный хлам...
  Стыд, совесть? - эти ипостаси были абсолютно чужды ей. Сидя дома, как в золотой клетке, она томилась от безделья и даже ребенок - сын от второго брака - только на время притормозил ее желание блуда, каждодневного веселья - пьянства, разврата, - сплетни, интриги на словах и на деле были ее коньком...
  Всякое общение с ней напоминало сидение на пороховой бочке, -никогда не знаешь, что она может выкинуть в следующую секунду, какой преподнести сюрприз...
  И как закон, всегда оставляла такой след, что не отмоешься до самой смерти и даже после... Больше всего доставалось от нее родным и знакомым... Пока они ошарашенные и одураченные ее крайней изворотливостью и беспринципностью, понимали с кем связались, все уже летело в тартарары...
  Отец, мать, сестры, тетки - были для нее пустым звуком, - просто товаром, - которых сам Бог велел обобрать и ошельмовать...
  Виноваты были все, кроме нее, это она одна - обиженная и униженная - любит всех и старается делать добро по высшей квалификации; с профессиональной точностью и тонкостью ударить по самому незащищенному и больному месту...
  И кажется, вроде бы, и выгоды никакой? Но она и сама себе не хотела признаться, какое испытывает наслаждение, идя по душам близких людей, как по пуховому одеялу.
  И ради этого мазохизма, ей ничего не стоило переспать с младшим братом первого мужа, или соблазнить друга отца, или улечься в постель с женихом сестры... Подумаешь! Какая мелочь!., -она всему находила оправдание, с откровенным бесстыдством, выдавав очевидное за ложь и наоборот...
  Прикидываясь порядочной и сама, веря в это, старалась войти в доверие, влезть в душу, безошибочно определяла слабость человека и без малейшего колебания и сожаления давила на него...
  Терялись отец и мать, стыдясь назвать ее дочерью, если даже чужие люди не могли принести столько грязи, в которую она втоптала их... И женщиной ее назвать не поворачивался язык - эту разнузданную, потерявшую всякую мораль самку.
  Весь ее постельный опыт переплавлялся в одну подлость... И там, она чувствовала себя, как рыба в воде...
  Ее ответ отцу, когда он сказал, что плохо себя чувствует, был короток и ясен: Чтоб ты подох!
  Откуда такое в ней? Неужели пряталось в той длинноногой, с парой белокурых косичек, девчонке, любимице отца и матери, бабушки и дедушки, крепкой хорошистке, без труда окончившей десятилетку и школу хореографии, и легко поступившей в институт без всяких протекций...
  Какой дьявол родился в ней после, если она бросила все в угоду ему, променяв простую человеческую жизнь на клоаку непрекращающихся низкопробных удовольствий...
  И черт, пуская на антресолях слюни, потирал лапы;
  - Оказывается и любовь портит человека!
  Вот росла в холе и уважении - умной, воспитанной девочкой и пожалуйста, какой результат, и кощунственные слова прячутся на языке: Легче похоронить, чем получить такое "счастье" от собственного ребенка...
  Они лелеяли ее, берегли, чтобы не дай Бог, поломать характер, не веря старинной русской поговорке:
  - Да поломай свое дитя в молодости, чтобы оно не опозорило тебя в
  старости!
  Но что поделаешь: кому-то надо жить в этом черном городе -пристанище самого сатаны и окружающей его клики - всякой погани и нечисти, где и чистая душа растворится и потеряется, как ненужная, в вонючем вареве чистогана и пустой болтовни о великом благе непонятной свободы...
  XXII
  Зима выдалась долгая, снежная с затяжными звонкими морозами,., весной и не пахло, так надежно она держала все в своих крепкий и студеных лапах.
  В теле, в душе и во всей Природе накопившаяся усталость уже переливалась через край, но зима продолжала свое дело: заботливо, по матерински, укутывала промороженную под метровыми сугробами землю; казнила застекленевшие деревья лютыми холодами...
  Вымерзли озимые, на ладан дышали вишни и груши, а голова наоборот работала, как хорошо отлаженные швейцарские часы...
  Каждый день из под пера выкатывались два, три стихотворения и роман скользил и скользил по хорошо накатанной убегающей в даль
  серебряной лыжне, тянул и тянул за собой завитки туго раскручивающейся памяти...
  - Кто пробежал впереди? И что там, в этой дали? Какая тайна - пальцы
  в рот - зазывала и растерянно оглядывалась от собственного свиста?
  - Нет ни души...
  Только одно время - одновременно компас и барометр - указывала направление и ясную погоду...
  Что еще надо в жизни? И суета, щелкая зубами, поджимала хвост, огрызалась, провожая хищным волчьим оком, несущуюся за горизонт даль и тревожила ее диким безнадежным воем: У-у-у... у-у-у...
  Насмешливо и холодно сияла пушистая белая луна, равнодушно щурились звезды, и только ветер подхватывал и замирал в тоскливой глубине жуткого воя, откликался непонятной нежностью в необозримой бездне белого пространства...
  И седая волчица, подняв к небу острую морду, подпевала могучим легким супруга, успокаивая:
  - Хватит, любимый! Видишь - это человек! Но поверь, чувствую: Нет
  никого равного ему по крови и по цели, которую преследует этот слабый на
  вид двуногий...
  Он брат тебе, и я знаю: еще не раз пересекутся ваши пути, когда я уйду в долину Вечного забвения. И волк, прекратив свою песню, нежно лизнул верную подругу в холодный нос, и они, не сговариваясь, бросились навстречу судьбе, - туда, вслед за стремительно убегающим человеком.
  В волчице уже сладко шевелился нетерпеливый приплод, и она, прислушиваясь к нему, старалась не отстать... Волк приостанавливался, придерживали накатистый бег, и когда она утыкалась в его бок, любовно подставлял ей плечо, и они, слившись в одно целое, серое звено, рассекали промороженное до звезд звонкое пространство, и только эхо от их песни еще долго кувыркалось и неохотно замирало в глубокой пропасти белой равнины...
  XXIII.
  Время берет свое... Вздрогнула, встрепенулась природа, тоненько запела в нежные свирели, и снега, проваливаясь, подтаивая в собственную глубину, осели, налились тяжелой мокрой силой, расползлись, затрещали по всем швам и бросились звенящими, зелеными потоками в низины, в русла рек, в чаши озер и болот, переполнили, захлестнули берега, залили поля, луга и леса бесконечной белой гладью, бешенными круговоротами воды...
  Она огрызалась, бурлила, с ревом несла мусор, ветви, бревна, остатки изъязвленных льдин и все неслась и неслась... Куда?..
  Об этом надо было спросить у нее самой, но она кружилась в своем неистовстве, сходу легко срывала мосты, изгороди, а где, как пушинку, сносила целые дома и летела, летела, храня собственный закон весеннего половодья, прятала и запоминала это прекрасное и великое для нее время, крепко упаковывая его в нетленные гены.
  - Неисповедимы пути Господни и дела его! Зона, окруженная колючей проволокой и красивым сосновым лесом, попала в петлю разлившейся реки, сохранив для свободы единственную щель, словно не только закон, но и сама природа наложила свое вето на осужденных, и время казалось остановилось в этой богом забытой глуши.
  И тогда же в глухом распадке, в сухом, темном логове, волчица принесла трех щенят: до шерстинки вылизанные, они настойчиво тыкались в бок матери, повизгивали, боролись за место под солнцем, вязко цеплялись за набухшие соски острыми зубками и замолкали, вытянувшись в успокоенном желании полученного...
  Пищи хватало, и сам Волк, лениво поводя единственным глазом, ненадолго отлучался от лежбища... Дичь, отрезанная разливом от материка, сама лезла в пасть, и он мало тратил времени на охоту.
  Мучительно зудело готовое к линьке тело, и он, греясь на солнышке, чутко поводил ушами и носом, - всегда нацеленный и готовый на защиту своей семьи от непрошеных гостей.
  Многолетний опыт подсказывал - нельзя расслабляться! И поэтому прирожденное чувство опасности свербило, держало в напряжении его душу.
  Известно, беда всегда приходит, когда ее не ждешь, но сейчас он был спокоен...
  Каждый метр, каждый закоулок островка он исследовал и обнюхал вдоль и поперек, пометил и частенько останавливался у единственного места - выхода из этой благодатной ловушки на полную волю.
  И только зона, с бдительными часовыми на вышках, беспокоила его. Он прятался под низким лапником молодых елей и долго заинтересованно наблюдал за скрытой, за офлажкованной зеленым забором и колючкой, территорией...
  Утром и вечером, в определенное время, распахивались ворота, и черная многоголовая - руконогая колонна выкатывалась из них, окруженная бодрыми охранниками с рвущимися с поводков хрипящими от злобы овчарками.
  В этот раз, чувствуя ненавистный волчий запах, они захлебывались, раздергивали в стороны матерящихся конвоиров, и те, недоумевали: Что случилось с их послушными подопечными, и, еле сдерживая их, сами злые, как псы, вели и вели удаляющуюся колонну к рабочей зоне... Откуда свирепый лай собак еще долго тревожил закаленное сердце волка, и он презрительно скалил зубы, морщинил нос, и потом, легко поднявшись, стремительно скрылся на бесшумных лапах в лесной чаще...
  Юрий глядел на тупые булыжники ботинок, отлавливая разраженным ухом бешеную истерику собак, и неохотно поднял голову... В глаза брызнуло сияющее голубое небо и ниже, - малахитовая зелень ельника... Одно и тоже уже, который месяц, а впереди... он старался и не думать...
  Свобода!.. Что свобода? - из воровского закона в мирской? - и там, тоже паспорта, справки, разрешения, границы и везде недремлющее око стражей порядка - условностей в хаосе искусственно придуманных понятий
  и постановлений с одной целью: загнать в стойло, держать в узде, ради беспредела и вседозволенности властьимущих...
  А эти господа! - властители чужих судеб, попав под каток собственной игры - добровольной зоны, - и сами не могли сделать шага без телохранителей и охранников, прячась от собственного народа.
  Подлянка, преподнесенная ему, как великое благо, держала их в таких жестоких лапах, что они боялись ее сильней самой смерти...
  Юрий давно раскусил всю продажную ничтожность политиков и презирал эту касту грязных болтунов, Апостолов в кавычках, берущих на себя право глаголить истину, известную и понятную даже полному идиоту, и знал, что никогда от них не услышишь и не увидишь ни стоящего дела, ни умного слова.
  С издевкой наблюдал за канителью выборов, когда результат заранее известен, а простой народ, как дитя верит, что сам избирает нового благодетеля и заступника...
  Ему было до белой ненависти жалко простого человека -оболваненного, одураченного хитроумной пропагандой, обобранного до нитки, затянутого по уши в рутину жизненных обстоятельств под балаганный треск дешевых зрелищ и нищенскую подачку на хлеб насущный, когда он уже сам не терпит и боится одиночества - единственного состояния, - когда может задуматься, пересмотреть мысли и дела, и найти правильное решение, - ощутить достоинство и весомость собственного Я! - то есть уважать себя и определить личную ценность и значимость в этой жизни.
  Сборище, толпа - всегда стадо, один - всегда личность! Ты сам себе -Бог, царь и господин! И только любовь и творческий труд, - два крыла -сердце и душа, чувство и разум - должны властвовать над ним.
  И на этом пути, через тернии к звездам, цель всегда чиста и благородна, даже там, где до нее - ох, как далеко! Кажется, не дотянуться, но уже сама попытка, само желание ощутить ее притягательную силу, делает человека неуязвимым в его осознанном предназначении...
  А революции! - Юрий усмехнулся - это мы уже давным-давно проходили... Революция может быть только одна - в душе человека...
  И ищущий - да обрящет, идущий - да преодолеет, любящий - да очистится! Чистая душа, чистые руки, чистый человек! - какое солнце, какая звезда сравнится с ним? Сама Вселенная склонит голову перед его гордым одиночеством и гордая шепнет сама себе:
  Вот оно! - мое любимое дитя, моя надежда и вера, мое настоящее и будущее, - и ласково подхватит на трепетные руки, как драгоценное создание, на которое оказалось способна, сама не ожидая от себя такого гениального результата.
  - Свобода в себе - вот настоящая свобода человека!
  
  XXIV,
  Весна пела и пела в свои прозрачные высокие трубы, и небесные ангелы все ближе и чаще опускались на грешную и такую прекрасную землю.
  Снега медленно, а потом все быстрей и быстрей неотвратимо скатывались в сосущую неистребимой жаждой тундру, в переполненные голубые озера, в широкие уже чистые глаза болот и болотин, в окружении упругого серебряного лишайника и мха...
  Сосны уже не гремели, а мягко шелестели размякшими шеломами нарождающейся новой хвои, березы - порозовевшие - покрылись нежным ситцем и тихо перешептывались с ними в промытом теплыми ветрами воздухе, где под белоснежными парусами плыли чередой и в гордом одиночестве, высоко и низко, вперед и вперед раздутые облака, скатываясь в горизонт подсиненной мелко-творожистой массой.
  А под ними, стаей за стаей, с юга на север стремилась озабоченная исхудавшая птица: утки, гуси, лебеди, журавли - словно где-то, там, далеко-далеко запустили стрелы из туго натянутого лука, и они, уже на излете, должны опуститься в точно заданное место, потеряв в долгом движении вложенную в них силу,
  Серебряное эхо их голосов переливалось, плыло и падало звонкими каплями в дрожащем от радостного изумления пространстве, завораживало и отогревало его, отражалось и плавно приземлялось, приводнялось мягкими вздохами, взмахами крыльев, души, на родную землю.
  Юрий, глядя в бирюзовую глубь неба, за край колючей проволоки, решил: Пора!
  Все-таки причудлива и непредсказуема фантазия человека,... и вся она опирается на простую реальность протекающей рядом жизни... Нет, Юрий не строил воздушных замков, но в этой чувствительной на любой отклик души и тела, тончайшей мембране сияющей синевы видел: черную стремительную готику прилизанной Европы, родные гроздья резных куполов и шатровую плавность русских церквей, немые тысячелетия незыблемых пирамид под палящими ветрами Сахары,., а там, за океаном, поднимались к звездам многоступенчатые храмы еще неоткрытой Америки и верховный жрец, вынимая трепещущее сердце из груди умирающей жертвы, бросал его - кровавое, дымящее, - на золотое блюдо во славу великого Неба, и ликующий народ не скрывал своей радости.
  И над всем и вся, Юрий видел нежные и ласковые руки матери, надежно и крепко прижимающие к себе ребенка, - основу основ жизни на земле, как сокрушающую многорукую и многоголовую гидру ненависти и зависти, гидру свирепой ненасытности в алчущей жажде наживы за чужой счет.
  Крови, крови! - требовало варварство и мракобесие: шакалы, гиены, стервятники - любители падали пировали на поверженных, провозглашая век Золотого царства - золотого Тельца и золотого безумного окаянства, .... И Свобода, прячась в младенческих устах, вырывалась настойчивым криком, - и мать бережно успокаивая ее, поила неуемное дитя сладким молоком, подставляла к заранее чмокающим губам полную, а когда и пустую грудь, боясь нарушить опасную тишину окружающего мира.
  Да, пора, пора! - вернулся к своим мыслям Юрий.
  Он уже давно взвесил, прокачал каждый шаг, нюанс, придуманного побега... План был прост и дерзок, шанс уйти был пятьдесят на пятьдесят, вполне достаточно, чтобы рискнуть, а главное, - не нужны подельники, и в случае неудачи он расплатится один, и это окончательно утвердило его: укоротить срок, амнистироваться без суда, просто, по собственному желанию.
  Готовился тщательно: спички, курево, одежда, обувь, продукты -ничего не забывал... Хорошо бы разжиться ножом, а еще лучше топором, но это уже чересчур...
  Экономил на всем... Хлеб превращал в сухари, отоваривался в ларьке только консервами и сигаретами, выменял на чай два кило сала и покруче просолил, сменял ботинки на удобные, крепкие сапоги, выиграл в шахматы брезентовую куртку с капюшоном, - и в один день, собрав со всех тайных мест заначки, умело уложил их в объемистый мешок, приспособленный под удобный рюкзак...
  Уходить решил в обед, - самое хлопотливое и одновременно спокойное время да ДПНК, - расконвоированные сновали в этот час по своим нуждам и нуждам начальства туда-обратно, как потревоженные осы, и дежурный, зная всех в лицо, меньше всматривался в них, - в надоевшие за смену зековские морды.
  Среди них был один, очень похожий на Юрия, и именно этим решил воспользоваться он, часами оттачивая день за днем в укромном месте его походку, манеру говорить, улыбаться, прищуривая один глаз...
  Также рассчитал с мешком, знал, что расконвоированные по прихоти начальников выносят вещи, но вот занести обратно: ни-ни! - обязательно не минуешь тщательного обыска.
  - Ровно десять минут первого, увидев, как ничего не подозревающий
  Васька, - его ангел-хранитель прошел на зону, сердце Юрия громко стукнуло
  и остановилось, в горле пересохло...
  Он осторожно сглотнул, можно подумать, что оно стучит на всю зону, и с трудом, отделившись от угла барака, неспешно приволакивая ноги, потащился к проходной - десять шагов, как срок десять лет по минному полю...
  Вертухай, увидев его через решетку, заорал: - Васька! Сколько будешь шастать? Пожрать не даешь! - и нетерпеливо нажал кнопку входной двери, пропуская его в тамбур...
  Юрий улыбаясь, чуть согнувшись, заторопился, округляя слова: Да я, что по своей во-о-ле!
  - Начальник приказал за кобылой доглядеть, во-от и со-обрал для нее
  сухариков с кухни (не секрет, вся зона знала, что он работает конюхом), а то
  не подпускает зараза.
  - Да, норовистая кобылка, молодая еще, необъезженная - согласился
  сержант и щелкнул запором выходной двери, и Юрий, еще не веря в
  случившееся, сдерживая себя, медленно, боясь обернуться, направился в
  сторону конюшни, о нахождении который быстро сообразил, по наваленному
  сбоку от нее навозу...
  И случай счастливым фраером подогнал полный фарт... У расколотых дров, около кучи, торчал воткнутый в полено топор... Юрий, проходя, как свое, подхватил его и юркнул в мохнатый лапник молодых елей, и дальше быстрей, быстрей, выравнивая на скорый ход летящие вперед ноги, углубился в чащу, все ожидая:
  - Вот-вот взвоет ревун: Тревога!.. Тревога... Мигом вскипит зона, и
  вышколенные охранники с нетерпеливыми от жажды погони овчарками,
  бросятся вслед, и от этой мысли пробил холодный пот...
  Он понимал, что настоящее испытание ждет впереди и наперекор бунтовавшему сердцу повернул на север - дальше, дальше от зоны, жилья, от железной дороги и станции, которая связывала этот богом забытый край с материком...
  У него было десять часов, прежде чем его хватятся. На вечерней поверке, пока объявят тревогу и начнут искать... А искать они умели. Накопленный опыт плюс натасканные на человека собаки безошибочно брали след, и обычно для беглеца все кончалось плачевно, если он оставался в живых...
  Отводили душу собаки, охранники, оптом карцер и добавка срока на более крутую зону с сопроводиловкой: Особо опасен, склонен к побегу! - и полосатая роба тебе обеспечена.
  Охранников Юрий не боялся, они какие ни есть, а люди... Он и сам был из их породы, и перехитрить их был просто обязан. Больше его беспокоили собаки, - эти умные, жестокие бестии, - и он щедро рассыпал по следу нюхательный табак, чтобы напрочь отбить нюх у этих безжалостных и чувствительных на чужой запах тварей.
  Выгребая по ручьям и болотинам, представил, как злобно заскулят, виновато подожмут хвост под изощренный мат рассвирепевших хозяев, - эти преданные им и готовые впиться в глотку, и после рвать и рвать тело жертвы, в угоду равнодушного на расправу господина.
  Лес же становился все темней и угрюмей... Особенна опасная тишина все плотнее и плотнее укутывала Юрия, ползла по бурелому... Идти становилось все труднее, а он все шел, чтобы не только что следом, но и духом его не пахло, там, сзади, а впереди, - впереди еще посмотрим...
  Вечер подкрадывался, синим слоистым туманом понизу и поверху бледно разбавленной простоквашей, хлопьями застревал в верхушках деревьев, а еще выше, сквозь лохматые ветви просвечивал голубовато-янтарными окнами искристого неба и сразу посвежело...
  Лес потускнел, нахохлился в преддверии сумеречной белой ночи, и Юрий стал приглядывать место для привала. Конечно, можно было еще идти, но он определился бесповоротно:
  - Лучше отдохнуть, восстановиться, а завтра он с лихвой наверстает
  упущенное. Сомнение, опасение о погоне еще закрадывались в его душу, но
  он отгонял: Нет-нет, еще не скоро!
  И все же решил перестраховаться, - завтра отмахать вдвое больше и, застолбив мысль на этом, выбрал сухое возвышение возле упавших углом старых сосен, нарубил лапник и приготовил удобное, пахучее ложе. Огляделся и развязал мешок... Аккуратно отрезал сделанным из пилки ножом три кусочка розового сала, сел, облокотившись о бревно и неспешно, загрызая хрустящим сухарем и запивая холодным чаем из пластмассовой бутылки, смаковал, медленно, двигая скулами...
  После, тщательно сложил все обратно в рюкзак, достав перед этим брезентовую куртку и шерстяное трико... Бросил их на лапник, стянул сапоги, штаны, обнажив белоснежную кожу поджарых сильных ног. Ловко, по-флотски, натянул нижнее, верхнее, внимательно осмотрел ступни и умело намотал байковые портянки, сунул в сапоги, натянул куртку на ватник и только после этого, в предвкушении заработанного удовольствия, вынул пачку "Примы" и зажигалку...
  Прищурив глаз прикурил и, еще раз внимательно оглядевшись, похвалил себя за удачно выбранное место.
  Сигарета кончилась в три затяжки, и он бережно опустил окурок в банку из-под кофе, затянул мешок надежным узлом и бросил под голову, под руку топор и бесшумно опустился на пружинящую постель.
  Несмотря на усталость, сон не шел, взбудораженные нервы покалывали, заботливо ощупывали напряженное тело, вздрагивали в мускулах и никак не давали расслабиться...
  Юрий повернулся на спину и, вглядываясь в пушистые огоньки пепельно-серого неба, думал:
  - Две недели на север в тундру, столько же обратно и после, две недели
  до железки... На станцию "ни-ни", как-нибудь подцепиться на ходу к
  товарняку, благо опыт есть, а там посмотрим, как судьба распорядится?
  Одиночества и леса он не боялся... Выросший в глухой Архангельской деревне, где в основном кормились с леса и воды - рыбалка, охота, ягода, грибы - все было для него привычным и родным.
  - А звезды распушились еще больше, приблизились и удалились
  одновременно, устойчиво уперлись в глаза - замерцали, заподмигивали, - и
  не то в ушах, не то в душе зазвучали мучительно-интимной мелодией под
  бархатный голос Джо Дессена, наворачиваясь на светло-печальные
  ноктюрны Шопена и как венец, на торжественные вздохи - фуги строгого
  Баха...
  Звуки переливались, переплетались, захватывали душу и стремительно несли ее через пропасть пространства, прямо к сияющим звездам...
  Волк лежал неподалеку. Целых пять часов он крался следом, втягивал ненавистный запах человека, но необходимость и чувство хозяина помеченной им территории, древний инстинкт хищника заставляли его выкруживать петли, караулить чужака.
  В поведении двуногого он находил что-то похожее на себя: легкий
  стремительный шаг, поджарость, нацеленность и уверенная экономность движений, и главное - ни шороха, ни слова, - только запах...
  Й сейчас, глядя на его логово, на глубокое ритмичное дыхание - понял, что человек спит.
  Осторожно, перебирая впереди лапами, на брюхе он подполз ближе и остро глянул в худое, бледное как снег лицо, на тонкие сильные пальцы, крепко сжимающие топорище и уважительно облизнулся: это был враг -решительный и бесстрашный, но и друг - надежный и бескорыстный, чужой и свой, - и волк, положив тяжелую умную голову на вытянутые лапы, как сама судьба сторожил тревожный сон новообретенного друга, и крупная серебряная слеза сползла с его полуприкрытого единственного глаза...
  Всего неделю назад он притащил к логову задавленного зайца и оцепенел от увиденного: у норы валялось изуродованное, полусъеденное тело волчицы и шевелился на мху нежный голубой пух щенят, и над всем стоял удушающий тяжелый запах вылезшего из берлоги зверя, и он представил, какая драма разыгралась здесь! И дикий, пропитанный неизбывной мукой вой, до самого неба разорвал замершее пространство... В нем звенели: боль, любовь и великая, переполняющая сердце жажда мщения... Мести, мести! - молило и трепетало по всем уголкам леса, истекающее кровью серебряное эхо.
  ... Прирожденный ум, опыт подсказывали, что в одиночку ему не справиться с хозяином тайги... Ему нужен был друг, второе - я, и он шестым чувством, до немоты в сердце, во всем теле чувствовал единая - кровника, брата, в этом распростертом на зеленом ложе человеке.
  XXV.
  Заморозки опушили голубовато-синим инеем мох, низ ельника, капюшон человека и жесткие усы волка. Желтая овсянка юрко вынырнула из глубины и прерывисто затренькала в хрустальный колокольчик:
  - Зи-инь, зи-инь - и снова - зинь, зинь...
  Юрий открыл глаза и тут же, еще не осознавая, встретился с немигающим оком зверя.
  Он спокойно лежал, положив крупную голову на лапы и внимательно наблюдал... И когда рука человека сжала топор и потянула к себе, - волк только приподнял верхнюю губу, открывая белые, мощные клыки, и еле слышно включил угрожающий моторчик:
  - Р-р-ры-ы; ры-ры-ы-ы... - мягкое, ровное рычание вспугнуло
  замершею на мгновение птичку, и она, вздергиваясь и проваливаясь
  веретеном крыльев в воздухе, нырнула в чащу...
  - Больной что ли он? - метнулось в голове Юрия, но глядя на мощный
  костяк, тут, же отбросил крамольную мысль:
  - Нет, не успею!.. Вот попал...
  Тело затекло от долгого сна на свежем воздухе, и Юрий, сторожа глазами зверя, с трудом, насилуя себя, разогнул пальцы на топорище... Волк,
  как бы в одобрении, покачал лохматой головой и, приподнявшись, отошел на три шага в сторону и опять улегся в той же позе мордой к человеку.
  - Нет, что-то здесь не так! - уже без опаски, разминая захолодевшие
  мышцы, - подумал он.
  - Видать в качестве завтрака я его совсем не интересую. Его
  шокировало поведение зверя... Такого он и на послух не слыхивал, чтобы
  вот так, запросто, волк пристрял к человеку. И Юрий, как бы не обращая на
  него внимания, занялся приготовлением завтрака: достал сухари, бросил пару
  кусков зверю, потом три кусочка сала поменьше себе и один большой
  подкинул в воздух...
  Волк поймал на лету, хищно клацнул зубами и разом проглотив, облизнулся.
  И только когда Юрий закурил, он недовольно морщил нос и терпел, косясь на человека:
  - Что еще придумал двуногий?
  А двуногий собирался... Сложил съестное, одним движением завязал рюкзак и забросил за спину, засунул под штормовку в удобно прилаженную петлю топор, проверил, чтобы ничего не мешало при ходьбе - и только после этого в сомнении, глянув на волка, выдохнул:
  - Ну, что, серый, пошли! - и не веря собственным глазам, увидел; тот
  пружинисто подскочил на всех четырех лапах и молча, как хорошо
  вышколенная собака, двинулся следом!.. Обернувшись раза два и
  убедившись в серьезности намерений зверя следовать вместе, Юрий
  прибавил шаг...
  Земля покачивалась под ногами, пружинила, стреляла фонтанчиками, влажно поблескивала серо-зеленым покровом... В облаке стоячего плотного гнуса они - близкие и чужие, - каждый со своей целью - шли и шли навстречу судьбе.
  Лес постепенно редел и редел, и скоро искореженные приплюснутые березы, тягуче встречали и провожали, цеплялись за них корявыми длинными ветвями, - как бы уговаривая не торопиться...
  Местность понизилась, и попутчики опять врезались в хвойную массу, и здесь волк исчез. Юрий хотел свистнуть, но что-то остановило его, и он понял: это ниже волчьего достоинства! - отзываться на свист и, успокоившись, решил основательно перекусить и попить горячего чаю.
  Привычно соорудив костерок с запасом дров, он сбросил куртку, сапоги, размотал волглые портянки, пошевелил пальцами и прилег у приятного жара...
  Очнулся от тихого, вежливого рычания и резко обернувшись, увидел сидящего сзади волка с окровавленным зайцем в ногах и как закономерное протянул:
  - Молодец, серый!
  Сделанным на зоне ножом быстро освежевал длинноухого, разрубил на две части и большую, вместе с бутором бросил волку, как добытчику.
  Срубил сырую палку, заострил и, нанизав оставшееся мясо, выставил на уголья костра, крепко посолив перед этим.
  Зверь занялся обедом, нет-нет, поглядывая на хлопоты человека, и старался не мешать. Но кто у них был главным? - Они не знали, - каждый из них жил по своему закону и старались не переступить грань дозволенного -невидимую границу завязывающихся отношений... Время само знает, когда и как?..
  И только нетерпеливый торопит или наоборот гонит от себя упирающуюся от непривычной ласки дикую птицу, а тут зверь?.. И если человек осознавал все, и ему было хорошо, то волчий инстинкт хищника сопротивлялся, ломал серую душу, выворачивал ее наизнанку, - но намеченная цель была выше, и он старался наперекор своей натуре сблизиться с двуногим.
  Могучий зов свободы и бунтующая дикая кровь предков подсказывали:
  - В этом двуногом есть то, что так необходимо тебе, - сильный, жесткий и
  главное надежный характер, - похожий на твой.
  И эта высшая музыка сфер уже протянулась между ними, и с каждой минуткой, часом привязывала все крепче и крепче друг к другу, в одни невидимый узел... И они, сохраняя непререкаемый обет поведения, с молчаливого обоюдного согласия сохраняли собственное достоинство и не форсировали события.
  Волк и человек, человек и волк! - что-то единое, цельное зарождалось в них - великое начало дружбы, выше которой одна Любовь! - и эти два чувства часто переплетаются, перетекают одно в другое и согласными взмахами крыльев несут по жизни, по завоеванной Свободе, навстречу освобождающей от всего и вся - ее величеству Смерти!
  И не сговариваясь, как само собой разумеющее, они оба, не боялись ее
  - эту настигающую всех - красивую черную печаль и без страха летели ей
  навстречу, как к положенному и достойному всепонимающему и
  всепостигающему результату жизни...
  Ну, а пока - цель, свобода, судьба - ждала их...
  Человека - начало Вечности, волка - огонь Мести!
  И каждый был занят своим, и они были не виноваты, что жизнь распорядилась слить их в одно целое, значит, ей было так угодно, и они, не зная про это, чувствовали: что зачем-то нужны друг другу и интуитивно уже переговаривались, советовались, приближаясь на все более короткое интимное расстояние.
  Белые дни и белые ночи сопровождали их; то ослепительно-голубым шелком, то жемчужно-матовым парашютом высокого неба.
  Волк принюхивался, Юрий приглядывался и вместе - двумя покачивающимися силуэтами - человек растянутым вверх, зверь стелящимся по земле - удалялись в лесотундру, в глубокое обоюдное одиночество, в весеннее распахнутое пространство... Спали они уже вместе, крепко прижавшись, обогревая телами, сердцами, дыханием друг друга, и когда человек запускал узкую ладонь в горячий мех волка, тот уже не
  вздрагивал, а удовлетворенно улыбался усатой мордой и в настороженный дреме старался не потревожить сон двуногого.
  Все складывалось как нельзя лучше... Они шли верной дорогой... Запах медведя становился все отчетливей и свежее, и волк, поводя носом, злобно скалился, шерсть на загривке приподнималась и опадала...
  Сердце мощно гнало, горячило кровь, бурлило ледяной ненавистью, -доставала до лап, и волк нетерпеливо перебирал ими, толкал крепким плечом двуногого - быстрей, быстрей - и тот, ничего не понимая, увеличивал шаг -шел на поводу у зверя навстречу собственной судьбе и судьбе четырехлапого друга.
  А эта Судьба, играючи выворачивала когтистой лапой пни, ломила по бурелому злой бешеной силой... В голодной лютости высматривала добычу и перед этой жестокой, дремучей мощью все цепенело и старалось заранее уйти в небытие, не показываться на глаза; и душа уходила в пятки у самой матери Природы, породившей такое грозное и великолепное чудовище...
  Первой под его нерасположение попала волчица с выводком щенят. Вцепившуюся ему в загривок мать, он, извернувшись, выхватил лапой, переломил пополам, прокусил череп стальными клыками, а волчат побросал в пасть, как нежный деликатес...
  И волк по-детски завизжал от бессилия, представляя эту картину минутного побоища.
  Его единственный глаз наливался, сверкал такой неукротимой жаждой мщения, что казалось само сердце, выплескивается из груди горлом, клацает зубами до дикой боли в скулах, - сжимает челюстями, пересохшей глоткой ненавистный запах врага.
  Охота уже мало интересовала его, он вышел на другую охоту - тропу справедливой и беспощадной войны, и еще непонятно: кто из нее выйдет победителем?
  Один заплатит жизнью, другой воспоминаниями о погибших, и эта память будет казнить и мучить душу до самой смерти и после смерти присосется черной пиявкой, и нет такой силы, чтобы отодрать ее и погрузить в пропасть вселенского равнодушия... Волк же был далек от такой тонкой философии, а человек не знал звериного языка и только чувствовал возбуждение, нетерпение серого друга и все так же, молча, следовал за ним...
  XXVI.
  Медведь вывернулся сразу, - огромной, лохматой глыбой и неудержимо, в полной уверенности своей мощи, надвинулся, встав за несколько шагов на задние лапы, не давая человеку и волку на раздумья ни секунды.
  Юрий не оглянулся... Бежать было бесполезно и, пригнувшись, выхватил топор из-за пояса, выставил левое плечо вперед, опустил правую руку вниз для полного замаха и крепко уперся отставленной ногой в ползущую под подошвой кочку.
  Сердце взорвалось и остановилось, замерло в груди, готовое к неминуемой гибели, - и жесткое, холодное спокойствие, с припрятанной глубоко внутри дрожью, отточенным клинком нацелилось навстречу надвигавшемуся зверю. Мгновением блеснул трусливая мыслишка:
  - Все, конец! Но Юрий отбросил ее, поджавшей хвост взвизгнувшей
  шавкой и, усмехнувшись, сжал до желваков бледные скулы, скобой
  холодеющие зубы...
  Огромное, белое солнце низким, положенным набок омутом, истекая на землю ровной кровью, равнодушно наблюдало и еще... глубокое, синее безмолвие сжалось, окаменело, ушло в себя - единственные свидетели предстоящей схватки...
  А медведь уже навис, и Юрий, не опуская глаз, перед бешенными, налитыми хищной властью глазами уверенного в исходе зверя, со всей силой замаха бросил лезвие топора навстречу, прямо в оскаленную морду...
  Но в последнюю секунду, тот откачнулся, и топор глубоко ушел в мохнатую грудь, раздирающим тундру свирепым ревом... Юрий потянул топорище назад, и этого было достаточно - в следующую секунду он летел, распластавшись по воздуху, вместе с топором в руке и мягко, кошкой, опустился на четвереньки, - тело само вспомнило звериный инстинкт.
  Одного удара вскользь хватило, чтобы когти зверя раскроили куртку, телогрейку и достали до тела...
  - Отпрыгался, бродяга! - хлестануло в голове, вместе с вломившейся в
  ребра болью, но слыша надвигающийся рев, покачиваясь, вскочил на ноги,
  еще сильней сжимая в немеющей руке твердое топорище.
  Матерый зверюга бешено крутил лохматой головой, а за ней раскручиваемой пращей - болталось тело Волка, вцепившееся стальным капканом челюстей в холку врага.
  Занятый им, медведь на мгновение потерял из виду человека и пока исхитрялся, и наконец, откинул в сторону взвизгнувшую жертву, проехав по серому боку крючковатым железом когтей, - Юрий успел вогнать топор по самый обух в затылок зверя.
  И безмолвие лопнуло и полетело брызгами, заплакало от яростной агонии умирающего медведя... А он, еще не понимая совершившегося, крушил землю... Из груди и черепа фонтаном била кровь, перемешиваясь с лишайником, отбирая могучую силу, которая переползая замирающим тиком, дрожью по огромному телу, наконец, стихла и умиротворенная вытянулась на земле, покойной горбатой тушей.
  Пылающее теплой ртутью равнодушное солнце заглянуло в стекленевшие глаза косолапого и скатилось серебряной влагой в малахитовые мхи...
  Живое живым, мертвое мертвым! - выдохнуло умирающее эхо, и человек бессильно опустился на землю. Глядя на поверженного зверя, он еще до конца не осознавал, что все закончилось и, сжимая сухие колени ладонями, как бы определялся, насколько еще жив?
  И вдруг, почти человеческий стон, заставил его возвратиться к реальности... Сердце сжалось от догадки и больно ударило поддых жестоким апперкотом, и он, пошарив глазами, увидел лежащего на боку волка...
  А волк, истекая кровью, ликовал, вглядываясь горящим оком в тушу наказанного обидчика и старался обернуться на знакомые шаги двуногого...
  И когда тот присел на корточки перед ним, - он благодарно лизнул руку - уже не как человеку, а как собрату, сокрушившему ненавистного врага, и с чувством исполненного долга закрыл глаз...
  Человек внимательно оглядел четырехрубцовую, пузырящую кровью рану, с вывороченным мясом мышц до белеющих ребер и соболезнующе, с какой-то виноватостью, что ему досталось меньше, протянул сквозь зубы (они еще не отпускали): - Н-ни-чего б-бр-рат б-бывает х-хуже, но р-ре-же! -и подумал - До кишок вроде не достал...
  Он, морщась, стянул с себя мешок, разодранную куртку... Расстелил ее на упругом лишайнике и осторожно подтянул тело волка за передние лапы на брезентуху, вытряс содержимое рюкзака на скинутую фуфайку и вслух, как решенное, постановил:
  - Все, серый! Здесь застолбимся. Место справное, вода, еда рядом и он
  покосился на медведя...
  - Оттопал свое Топтыгин... Ловко мы с ним управились, а? - и ласково,
  погладив лоб волка, заметил:
  - Умеешь. Спасибо тебе, брат, а то бы сейчас он нами закусывал в
  полное удовольствие, а теперь мы его на убоину пустим, да и шкура, хоть
  порченная, а в дело пойдет...
  Юрий выхватил из наваленных вещей пакет с лекарством и прищурившись похвалил себя:
  - Все нужное! - и только после этого, стиснув зубы, стянул нижнее и
  оценил собственную рану...
  Такие же четыре глубокие, но царапины, пробороздили бок и скупо кровоточили, и он, раздирая белье на широкие полоски, делился:
  - Не дрейфь, Серый, сейчас обработаем, и все будет "чики-чики"...
  Погуляем еще на Свободе...
  Нас просто так не возьмешь... Удивим еще белый Свет! Поласкаем лапками и ножонками мамочку Землю, погреем милую!
  Он снова присел на корточки перед волком и осторожно промыл кровавые рубцы холодным чаем и после смазал тетрациклиновой мазью, густо присыпал сверху стрептоцидом... Из рукава телогрейки соорудил тампон и плотно перебинтовал через живот и спину, продергивая располосованное белье, привязанное к палке, как к игле... И довольный своим эскулапским искусством, уговаривал:
  - А потом... медвежьим жирком, думаю не весь растерял за зиму
  косолапый, и глядишь с божьей помощью оклемаемся...
  - Вот так-то, братка... лежи, лежи, ты и так сегодня отработал за себя и
  за того парня - вроде бы, как за меня!
  - Отдыхай, а я пока шалашик сооружу, дров для костерка насобираю, а
  то от нашего соседа к утру одни мослы останутся... Вдруг твои сородичи
  заявятся, а то не дай Бог, и его припожалуют...
  И Юрий обстоятельно занялся хозяйством... Жилище он собрал прямо над волком - дело привычное и знакомое. Материала достаточно, и топор (так выручивший их) весело справлялся со своим делом в ловких и умелых руках хозяина...
  Больше провозился с шкурой, - и опять помог топор.. Без него затея оказалось бы пустой. Громадную тушу было не сдвинуть с места, - и уже к глубокому вечеру куски линялой шкуры стыли на кольях, а на костре жарилось, капая кровью, аппетитная медвежатина.
  Лучшее мясо он стаскал к шалашу и закутал в мох и прихваченную (как знал) с зоны пленку...
  Да, что он? Конечно, знал, подсказывало чутье и опыт - звериный инстинкт самосохранения, рожденный и впитанный вместе с молоком матери, - и здесь он ничем не отличался от трудно вздыхающего рядом волка.
  Из прозрачного, как слеза, болотца зачерпнул воды, попробовал на вкус и только после этого опустил туда пакет, наполнил, и через пять шагов опустился на колени и подставил к носу Серого.
  Волк, как на шарнирах развернул голову и принялся жадно лакать...
  - Ну вот, другое дело! - ласково ободрил друга Юрий - теперь завтра
  откушаем, медвежатники с отваром, и глянешь, - на поправку пойдем...
  Целую неделю человек не отходил от зверя, превратившись в брата и сестру милосердия одновременно, и волк пошел на поправку...
  Уже лежал на животе и помахивал при виде двуногого, сильным, оживевшим хвостом, жадно глотал мясо поверженного врага, как бальзам на душу и к телу - лучшее лекарство на земле.
  Сильная натура закаленного бойца выдавила из ран остатки гноя и они покрылись бледно-розовой пленкой, и волк уже сам тщательно зализывал бок, весело работая розовым языком.
  И в одно, - солнечное утро, зудящее писком несметной мошкары, Юрий прямо на куртке вывез своего серого друга под голубое процеженное ночной влагой искрящееся небо.
  Волк огляделся и в друг встал на подгибающиеся под ним дрожащие лапы, но устоял и оглянулся на человека:
  - Видишь!.. - и после этого окончательно положил хворобу на обе
  лопатки.
  И все было-бы хорошо, но подлянка, на то она и подлянка, чтобы напасть из-за угла... Юрий свалился в жесточайшей горячке, болезнь давно сидела в нем, но занятый выхаживанием Серого, он не давал ей расправить крылья, поднять голову, - но когда пришло спокойствие, она незамедлительно, почувствовав слабость жертвы, ухватила ее за горло по всем правилам уличной драки:
  - Бей, души, грызи! - это не бокс, а бой на выживание... Кто кого? - и
  нет здесь места никакому благородству.
  Или ты, или он! - другого не дано. И Архангел смерти торжественно и строго затрубил в свои мрачные и черные трубы...
  Сознание металось, стараясь удержаться на поверхности, ныряло на глубину и возвращалось разрозненными обрывками, тело плавало то в кипятке, то в холодном поту, и Юрий пил и пил заранее приготовленную воду.
  Зубы скрипели, выбивали чечетку, и он - голый - опущенный в кристаллический лед, никак не мог согреться, и только пушистая горячая грелка согревала его бока, пылающими углями чужого, но такого дорогого сердца.
  Сколько он провалялся в этом забытьи? - определил после, - очнувшись однажды от ласковой, шершавой ладони, трогающей его лоб. Эта ладонь гладила щеки, запавшие глазницы, прижималась к вздувшимся волдырями губам и странно целовала и слизывала с приоткрытого рта хриплое, трудное дыхание...
  И когда он открыл глаза, то увидел седую морду волка, лежащую рядом, - его беспокойно-выжидательное око, внимательно сторожившее лицо человека, и Юрию показалось, что зверь облегченно вздохнул...
  Но, не показалось... Три дня и три ночи волк не отходил от двуногого собрата, согревал его, как мог, своим теплом, слизывал с лица соленые капли пота и терпеливо ждал, ждал и ждал...
  Чутким звериным инстинктом в эту ночь он понял, что кризис миновал, и светлый Архангел жизни вострубил в серебряные трубы, и зверь - усталый и счастливый позволил себе подремать часок, под боком у друга, - и нюх не обманул его.
  Двуногий восставал, как Феникс из пепла, и когда он вышел из логова (так волк окрестил их жилище) и, доковыляв до ближайшего куста, пустил пахучую, дымящую жизнью струю, - душа Серого запела, и радостный на единой ноте вой всколыхнул прозрачное жемчужное небо, и невидимые звезды, все до единой ссыпались им под ноги-лапы, как подарок за выздоровление...
  Волк, задрав острую похудевшую морду к своему звериному Богу пел хвалу ему:
  - Счастье клокотало в его могучих легких и вырывалось через
  отдохнувшее горло наружу, и человек недоуменно обернувшись, махнул
  слабой рукой, как дирижер:
  - Хватит, брат, заливаться! Имей совесть,., поживем еще... и
  поддерживаемый сильным боком зверя, нырнул на надоевшее ложе...
  Уже через три дня они двинулись обратно - нога к лапе, лапа к ноге... Лишь иногда волк делал опережающий круг - разведывал - и снова присоединился к двуногому.
  Они не торопили и не оттягивали время, но когда перед их тройным глазом блеснула узкая колея железнодорожной линии, - остановились как вкопанные - поняли, разлука, - настал час расставания, и каждый не знал, как поступить? Оба прижались друг к другу, переминались: волк на лапах, человек на ногах и не могли оторваться...
  Металлический, мертвый рев тифона, громом ударил в уши... Грузовой приближался, бездушно глотая железные версты... Вот, он уже рядом,., замедляет ход в подъем, чего и ожидал Юрий, и отчаянно махнув рукой, ловко уцепился за поручни тормозной площадки, изогнувшись кошкой, подтянулся, опустив ноги на ступеньку и сразу же обернулся...
  Волк стремительно летел серой тенью, распластавшись над землей -весь, от кончика носа до кончика хвоста, - не отрывая единственного глаза от человека.
  Уже вагоны, крутящиеся колеса, пересчитывая стыки все быстрей и быстрей опережали лапы, и уже торец последнего вагона загорелся злобным красным огнем, - а Серый все стелился и стелился размытой тенью вдоль высокого полотна, и сердце разрывалось от нестерпимой муки, - казалось катилось под задние колеса убегавшего в неизвестность вагона...
  Человек, до побелевших пальцев, вцепившись в поручни, не мог оторвать взгляда от провожающей тени друга, - его попытки, хотя бы на миг продлить, достать глазом двуногого брата.
  И Юрий, не отворачиваясь, сглотнул горький комок в горле и сцепив зубы заплакал, - слезы катились и катились, сжимали и облегали душу, - и он, хрипя, с трудом выталкивал слова:
  - Ничего, Серый, не горюй! Неисповедимы пути Господни, пути
  человечьи и твои кровный брат!
  - Верю, встретимся! - успокаивал он сам себя, но сердце не слушалось
  и душа, оторвавшись, вернулась к душе волка, и, обнявшись, слившись в
  одно целое - облегченная рванулась назад в измученное расставаньем
  сердце, и вечная мудрость прошептала в нем:
  Ищущий - да обрящет! Страждущий - да утолит! А Верный - никогда не забудет настоящего друга! Аминь...
  Конец 1 книги
  Откуда ему было знать, что уже следующей зимой, упакованный по последнему писку охотничьей моды, высокопоставленный чиновник с лисьими заплывшими жиром мозгами и оловянным взглядом, с бреющего на низком полете вертолета, поймает в перекрестье оптической винтовки умную голову волка и разрывная пуля выхлестнет, осколками белой кости вместе с кровью, серое вещество и поставит точку в жизни одноглазого...
  - Увидев катящееся кубарем по снегу тело и потом кроваво-алое пятно
  под ним на белоснежной простыне поля, - он механически улыбнется и до
  самой смерти не поймет, что убил зверя, - все равно, что беззащитного
  ребенка, спешащего в минуту неотвратимой гибели к рукам матери.
  Кто зачал, кормил, учил - это двуногое животное с насосом вместо сердца и с черной дырой вместо души... Кто называл его сыном, и после папой? Нужные, но мертвые слова для его уха, ибо до самой смерти и после нее, не понять ему, что никогда он не был человеком.
  И хотелось бы выпустить этого умника и героя один на один с бессмысленно убитым зверем, но живым, чтобы небо презрительно отвернулось от дикого поросячьего визга, плюнуло в гладкую холеную морду, и земля отрыгнула поганое тело, как чужое, и видит Бог, не волк, а он сам себя зарезал бы клыками слепого страха, заклинившим в мучительном ужасе сердцем... И на могиле его, памятника застынет кусок дерьма... А время и память никогда не ошибаются в своем выборе, и безошибочно ставят именно то, чего заслуживаешь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  БОЛЬ
  Книга вторая
  Отступление...
  - Предупреждаю, не ищите в этом романе строгой логичности в
  судьбах героев, ее нет, как и в самой жизни...
  Одних мы оставляем сзади, едва познакомившись, - и они идут своей дорогой дальше, не попадая на эти страницы, другие сопровождают нас, -значит так надо им и этой книге.
  Разве человек знает, что приготовила ему судьба впереди? Так и здесь, - ненужное она отбрасывает, как минутных прохожих, нужное просеивает через сито, а кого-то забывает до поры до времени, пока вновь не почувствует необходимость в них, - то есть жизнь течет в ней по своему руслу, по своему течению, задевая те или иные берега: где быстрее, где медленнее, а где и совсем останавливаясь выжидает,... оглядывается и, оценив ситуацию, продолжает дальнейшее движение...
  Кто-то выбывает из игры, умирает, и мы возвращаемся к ним, к их душам, уже в собственной памяти и на какое-то время оживляем их, чтобы по-настоящему прочувствовать и оценить:
  - Что он стоил для нас? Какой след оставил в нашей жизни? Чему
  научил, чем задел и на какое время задержался в твоей души и как ответит и
  перед кем за дела свои, - здесь на земле?
  И потому повторяюсь: - Не ищите понравившихся вам попутчиков, ибо впоследствии они могут разочаровать вас и мало того поселить неприязнь, а когда и ненависть в вашем сердце, - а зачем огорчения, когда их и так хватает в нашей жизни...
  Лучше оставить приятное воспоминание, чем саднящую боль -незаживающую рану в невинном за наши поступки сердце, за наш выбор - не всегда правильный, и вносящий ненужную вражду в нашу жизнь: из-за мелочи, пустяка, и ты теряешь покой, занимаясь совсем ненужным для тебя делом, даже если это соболезнование...
  Но потом, вдруг спохватываешься и хорошо, если поймешь:
  - Что большую часть жизни растратил на пустяки, и как бы не было
  страшно и больно, признаешься, что возврата нет, и ты почиваешь на лаврах
  мелкой суеты...
  А она удовлетворенно мурлыкает себе под нос: Еще один, вместо настоящего дела, умер в тщете пустых хлопот и забот, не оценив и не поняв: Зачем и для чего жил он на этой земле?
  И вообще, почему не оценил собственную значимость в этом коротком миге под названием - жизнь?
  
  
  
  
  
  
  I.
  Пропахший дымом зябкий вечер укутал землю синими сумерками, и фиолетовый фронт туч сдвинулся в край, открывая опрокинутую чашу фаянсового, голубовато-хрупкого неба.
  Ни голоса, ни ветерка, - только одинокая, тонкая трель сверлила, пронизывала упругоподатливое пространство, щекотала ухо притаившимся где-то исполнителем:
  - Зви-и-и-инь... и снова - Зви-и-инь... - подрагивал невидимый колокольчик в пахучем, синеглазом тумане, вспыхивал в глубине хвороста -в рубиновых углях костра под желтыми язычками пламени, осторожно и бережно отковывая певучие звенья бисерной вязи...
  За полем, серая масса посадок, падая в серебристую чешую воды, в подрагивающее от холода черное масло понизу, - поверху просвечивала сквозь ветви пепельными облаками и над всем властвовала плотная, неприятная тишина.
  Но тополя все-равно, в предвкушении тепла протекли салатовым румянцем; удлинились рыжие сережки берез и, оттянув тонюсенькие пряди к земле, тяжело покачивались под легким сквозняком северного ветра...
  И каждый день душа жаждала тепла, а его все не было и не было, - весь апрель простоял ясный и холодный, словно солнечные лучи где-то потеряли свое горячее начало, и ледяной безжизненный свет заполонил все: от земли до распахнутой синевы, днем и до дрожащих, в чернильной пропасти неба звезду ночью.
  Продрогшие почки в тонкой броне клейкой влаги никак не могли распуститься, и деревья стояли голые, словно опущенные в воду, передавая внутреннюю дрожь сияющим в черной воде звездам, душе, и она, истосковавшаяся по теплу, тоже никак не могла согреться и распуститься, и все ждала и надеялась, что скоро разогретый от долгого бега ветер наконец-то добежит, доберется до нее, - вперед еле ощутимой нежной щекоткой, а потом все сильней и сильней и заставит уже улыбаться застывшее пространство, расшевелит и взорвет ликующим выдохом почки, синеву, звезды, - и душа, отогретая и цветущая, бросится целоваться с кипящей зеленью, и зацелованная, смущенная от счастья, нырнет в уставшее сердце, и оно - веселое и помолодевшее беспечно запоет, придавая глазам особенный блеск, в поиске еще не открытой любви к новым людям, к новому времени, которое течет и течет, и его никак не может догнать наша жизнь, оставляя место для будущей всепроникающей, ожидающей нас, как искру для факела, фантазии:
  Плохо, когда тихо, - хорошо, когда ветер! Хороша тишина для покоя, для действия - хорош ветер! Паруса, волны, облака, напряжение в грудь, метель и скрытое движение звезд - все ветер - на земле и на море -солнечный и гравитационный - гонит и гонит жизнь по одному ему ведомому курсу...
  Разве услышишь - покой детства! Вот, - ветер детства! - пожалуйста, понятен и созвучен любой душе.
  Как молили о попутном аргонавты, вглядываясь в зеркально-бирюзовую даль, вцепившись дрожащими от напряжения руками в тяжелые весла, как воздавали дары великим Посейдону и Борею, ради хотя бы малейшего дуновенья...
  - Склонялись бронзовые лоснящиеся спины, соль ела глаза, ныли,
  перекатывались под кожей бедные мышцы, трещали сухожилия, бугрились
  переполненные жаркой кровью вены - и в плавных взмахах укорачивалась
  сила, укорачивался гребок - взмах крыльев корабля, - и он уже терял ход...
  - Но слава Богам. Мальчишка ветер, быстро мужавший до мужчины,
  надувал паруса и пело сердце, пела душа, глядя на веселый, пенистый след,
  уходящий быстро затягивающимся шрамом назад в малахитовую глубь
  моря.
  Ветер детства! - Он и сейчас достает из своего близкого далека, и мы, оглядываясь и ориентируясь на него, ведем свой корабль - свою жизнь к вечному причалу, к верной любовнице жизни, - смерти!
  Где она, за каким поворотом и когда войдет в эту последнюю гавань?..
  Ну, а пока, мы уверенно и без страха двигаемся навстречу ей, и ветер жизни, не жалея сил помогает нам, раздувает обвисшие было паруса, свежим напором, дыханием...
  А пока, - Юрий вспоминал, как в мальчишеские годы его хотели отправить в Суворовское училище и он мечтал:
  - Как в сиянии новенькой формы пройдет по селу, как завистливо
  застынут у заборов его сверстники - мальчишки, и девчонки совсем по-
  другому с какой-то взрослой заинтересованностью глянут на него, а он в
  величии военной амуниции, как бы не видя никого, проследует по улице, и
  если повезет ловко откозыряет идущему навстречу со службы отцу...
  И чтобы это видели все: друзья и подруги, маленькие и взрослые и конечно вечно играющие со своими куклами девчонки.
  Детство! Какое умное и глупое со своими причудами и забавами, с истинной верой в колдунов и волшебников, с играми и сказками; с радостями и слезы из глаз, обидами, враз проходящими $от ласкового слова или поцелуя мамы, с солнечным счастьем, необъятным, как синее небо только от того, что впереди тебя ожидает речка, а вечером затрепанная толстенная книга с живыми иллюстрациями о русских богатырях... И ты уже знаешь: Алешу Поповича, Добрыню Никитича, Илью Муромца и конечно их главного врага Тугарина: и что первый - самый хитрый, второй - страшно добрый, а самый-самый сильный и любимый - дедушка Илья, который почему-то сиднем сидел до тридцати годов в Муром-граде, как малое дитя.
  - Тугие луки, перистые стрелы, хищно изогнутые татарские сабли,
  длинное копье и меч-кладенец, червленые щиты, сияющие доспехи и
  шеломы, - так завораживали детское сердце, что казалось жить без всего
  этого просто нельзя, без половецкого дикого поля и Куликовской битвы, без
  Александра Невского и Александра Македонского с его грозными,
  непобедимыми фалангами...
  Это уже потом загремят пушки Полтавской виктории и Бородинского сражения, и как живые проснутся в маленьком сердце великие: Петр I и с черной перевязью на глазе фельдмаршал Кутузов, ну а всех главнее -Суворов: маленький, сухой, подвижный с седыми, легкими вихрами вверх...
  Вот-вот и уже в полный рост встают в наших играх герои Гражданской войны: в папахе набекрень и бурке-птице Чапай и лысый Котовский, а за ними герои Великой Отечественной: Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, Мересьев и Талалихин и отец Юрия, который прополз и протопал всю войну от Сталинграда до Вены, с лейтенанта до капитана, от звонка до звонка...
  И именно на этом ветру детства, по весне на лето, мы запускаем бумажного змея, колдуем над путаником, иначе не взлетит, - и когда он заходит почти за облака, насколько хватает ниток, отправляем к белому перекрещенному дранками квадрату с длиннющим хвостом, письма из кусочков прослюнявленной бумаги вместо клея... И они, трепеща, упорно ползли по ниточке вверх, прямо в пасть змея, а когда он отрывался, улетали вместе с ним неизвестно куда, и мы не искали его и их (в этом был особенный шик).
  Откуда знать, куда они упадут и на какое дерево опустятся? Разве угадаешь и увидишь, даже если послать вслед собственную душу?
  А крылья фантазии уже крепли в ней и не давали покоя, уже требовали и погружали в такую бездну, из которой она возвращалась так неохотно, сталкиваясь с окружающей реальностью, что приходилось намазывать на черный кусок хлеба тонкий слой масла или посыпать смоченным сахарным песком...
  И тогда же, в семилетнем возрасте, мужские инстинкты вперед неуверенно, а затем, с годами, все настойчивей начали заявлять о себе, смутно нащупывая невидимую тропинку к женскому, спрятанному в девочках: заинтересованным взглядом на это непонятное и необычное племя...
  И эта скрытая в них тайна, то разгоралась, то угасала, а дальше все уверенней и настойчивей занимала свое место в пока еще невинной детской душе... И позже, подростком, ты уже выбираешь: Ту, единственную! И исподтишка поглядываешь на нее, смешно, не дай Бог, чтобы заметила? Но все-таки, чтобы увидела твою заинтересованность... И ты стараешься, вроде бы случайно, оказать ей мелкую услугу и ходишь героем целый день, если она соблаговолила принять ее.
  Или она отвечает урок у доски, и ее голосок кажется, тебе самым приятным и чудным и ты готов уже доверить ей самое сокровенное, ей и только ей, как самому верному другу, - и в этом тоже скрывалась какая-то особенная, коварная тайна - одновременно тайна исповеди и предательства, как потом покажет сама жизнь.
  п
  "Шумел, ревел пожар Московский!"
  Страна горела... Поджигатели решали свои проблемы. Пылали квартиры и машины, офисы и редакции, театры и музеи, больницы и прокуратура, склады, рынки, сёла и полигоны... Везде пожар наводил порядок...
  Исчезали в пламени документы, интернаты, школы и банки, люди вместе с их негорящими душами, падали самолеты, тонули корабли, рушились дома и увеселительные заведения, взрывалось метро и складывались, как карточные домики^многоэтажки, и опять же не успевшие покаяться души взлетали на небо.
  Синим пламенем горели все указы и реформы, а благосостояние страны росло: богатые становились еще богаче, бедные еще беднее!
  Из всех технологий процветала только одна: качать и качать из страны все, что можно и не можно, под метлу, под гребенку - нефть, газ, лес, рыбу, золото, алмазы, даже детей и красивых девушек - все летело с молотка по закону хитрого бизнеса.
  Понятие: Россия - русским! Стало преследоваться законом как ксенофобия, национализм, фашизм и главное - антисемитизм.
  Русскими стали в первую очередь жиды, армяне, грузины, татары - все население ближнего зарубежья.
  Китайцы, вьетнамцы, турки, африканцы - все сирые и бесправные поперли к нам через границу - решето для наркотрафика, контрабанды, валюты, - для всего и вся открылся великий хадж в Россию, как на землю обетованную, всем мошенникам и прохиндеям со всего мира.
  И что им делать на родной земле, когда здесь можно обманывать, грабить и набивать карманы... Интернационал умер, а интернациональная дружба осталась, в основном для клана власть имущих по извращенным воровским понятиям.
  В какой стране видано, чтобы коренное население попало под расовую дискриминацию - под закон меньшинства и жило по их вере и по их жизненному укладу?
  - Слава и хвала всем, кроме русского!
  - Да здравствуют все, кроме русского!
  Ну, где еще можно услышать и увидеть такое, как не в России?
  Тебя шельмуют, оплевывают, раздевают догола, а ты не только, что должен терпеть, но еще обязан благодарить этих иноплеменников с российским паспортом и без него, - оказывается они для твоей родины благо, а ты нуль без палочки, проще, бесправная и безъязычная скотина.
  Вся политика поставлена на одно: с помощью нищенских пособий, льготных поблажек выпустить пар из котла и легализовать, оправдать наворованное, подвести под закон и одурачить молодое поколение свинячьим рылом кажущейся свободы, когда тебя уже одели в рабские оковы.
  Странное у нас государство, со странными законами и странными правителями... Живет семья - целый табор цыган! Стране от них пользы никакой, кроме вреда. Воруют, мошенничают, поголовно торгуют наркотиками, живут в особняках, плодятся, как колорадские жуки -паразитируют на горе и крови русских людей, но пользуются всеми льготами здравоохранения, пособиями и т.д. и т.п. ...
  Это те, кто ни минуты не работал на государство и не знает, что такое трудовая книжка, и вот они с русским паспортом в кармане и не русской душой, как евреи и татары и т.п. живут лучше, чем коренное население.
  Какие правители придумали такие законы? Этот рай для хапуг и бездельников - откровенных кровососов и уже хозяев жизни на нашей земле.
  Сели на шею трудового народа, "пьяницы и тунеядца по их понятиям" и уже смотрят на него, как на быдло по закону: "Что дышло, куда повернул, туда и вышло!" Любая реформа, указ, постановление работают так, чтобы антиреформа, антиуказ и антипостановление шли с опережением, чтобы успеть подготовиться и найти наиболее удачную и выгодную лазейку и решение...
  Никому нет никакого дела до народа, есть одно - обогатиться за его счет!
  Уже через двадцать лет после хитрой революции мы живем при продолжающемся расхищении страны, а вся прибыль за счет продажи сырья продолжает оседать в одних и тех же карманах...
  - Никаких новых заводов, технологий и какой-то рентабельной
  продукции нет, и не будет на этой свалке дележа и делячества... Инвесторы
  прекрасно понимают, какой бизнес в нашей стране и понимают: вложить
  капиталы у нас - это чистое безумие, ибо видят:
  - Кто и как ведет и продолжает гнуть свою линию в России? И отсюда
  ясно, почему у нас такое образование, культура и идеология.
  В стране не издают и нет спроса на серьезную литературу, классическую музыку, настоящее искусство и науку... Не прибыльно, а ждать - глупо, когда на дешевке можно взять сразу и много.
  А что до поколений? Наплевать, раз в жизни живем. Один шоу-бизнес чего стоит? Напоминает красивую пленку в загаженном нефтью болоте. Глянешь - чистая радуга, а окунешься - до самой смерти не отмоешься.
  Театр и телевидение превратились в помойку. Основное удивить, посмаковать, залезть в грязное белье... На подъеме убогие детективчики, сплетни, уголовщина и этим забиты все прилавки, газеты, журналы, экраны и с таким багажом хотят чего-то добиться.
  Двадцать лет строим мост вдоль реки, у которого ни конца, ни края... В "Свадьбе Кречинского" мошенник говорит: "Господа, всюду нужен ум!"
  А у нас он применяется только в одном качестве: набил карманы, а после меня, хоть потом! Казалось, уже праправнукам хватит? Ну, поимей совесть, поработай на государство? - нет, все мало, готовы подавиться, но, ни копейки обратно из наворованного.
  - Да и какая у вора может быть мораль? Хапнуть и в кусты, хапнуть и на дно, а если есть возможность хапать и не прятаться? - значит полная лафа, кругом свои и никто ему не указ.
  У нас вся власть держится на трех китах в трех ипостасях: вор, мошенник и болтун! И эта элита живет по закону кумовства - я тебе, ты мне!
  И, глядя на всю эту вакханалию понимаешь, что уже и наука, искусство, литература находятся на таком же уровне: три извилины в голове и куча званий и должностей, и не дай Бог высунуться из этого уровня? -сразу уложат в стандарт Прокрустова ложа.
  Министры, генералы и адмиралы, Генеральный штаб в угоду дорвавшихся и зарвавшихся от власти пройдох - политиков гнали на убой сопливых необученных солдат, совершенно забыв о воинском долге и офицерской чести, привешивали искалеченным ничего не понимающим безусым воякам побрякушки на грудь и сплавляли на руки нищим родителям, а еще лучше - привозили в цинковых гробах и с дутой помпой похоронив, забывали, как ненужных, вместе с убитыми горем отцами и матерями.
  Купленные властью, эти горе-военачальники пристраивались при ней, прикрывая погонами глаза и уши и потерявшую всякую совесть душу, ради похабной страсти наживы, и ордена уже вешались по принципу: штабнику "Красную звезду" за п-ду! а солдату за атаку "хер в сраку" - извините за такое сравнение и грубость.
  А наш президент, вдруг очнувшись от летаргического сна, перед концом правления, исполнив все наказы предыдущего, решил воссиять в нимбе благодетеля народа и взлететь выше монаршего трона на самое небо.
  И правда, его занесло до небес в своих обращениях к Сенату, Думе и гражданам россиянам, как говаривал его приемный папа - Борис I.
  И эти граждане - нищие пенсионеры, беспризорники, наркоманы, развращенная молодежь, рабы-рабочие и алкоголики-крестьяне и армия продавцов на хозяина - уже давно поняли для чего и зачем вся эта шумиха!
  И если б он видел и слышал не аплодисменты лакеев и соратников, а их лица? Выражение у всех одинаковое: "Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не мешало!", "Шакал воет, а караван идет!"
  Вот уже двадцать лет меняются правительства, как перчатки, создаются и рассыпаются партии, а воз и ныне там - все делают одно дело -воруют! А про то, чтобы вернуть украденное богатство у народа ни слова -табу!
  Кажется все просто: Верни награбленное и воздай всем по деяниям их! Но как? Это уже из области фантазии... Тогда нечего впустую болтать!
  Хороши словеса и законы: Они - господа за счет государственной
  казны, а весь народ - быдло в ярме, с одной задачей - кормить и поить
  обворовавшее его племя, которое и дальше будет поучать, как надо жить
  русскому человеку...
  Мало того, наши дети должны еще и охранять этих хамов и их отпрысков, которые раздели их родителей, и защищать от народного гнева в
  виде различных правоохранительных структур: армии, милиции, ФСБ, частных агентств и т.д. и т.п.
  III.
  Десять месяцев до Благовеста у Олега пролетели, как один день, пока он до тонкостей разобрался в канцелярии и характере благочинного, и если не Прохор, еще долго ковырялся бы в хитросплетениях монастырской жизни... Бесшумной тенью он следовал за Олегом и оказывался всегда вовремя и в нужном месте, и почтительно, но настойчиво указывал, подсказывал наиболее удобный и правильный выход из того или иного положения.
  И первое, чему научил: обращать внимание на невидимые мелочи, нюансы, оттенки, недомолвки, внушая, что только на них держится все и вытекает главное в служении Богу и братии, и ненавязчиво шептал:
  - Бог богом! - он далеко, а здесь, на земле, в монастыре, всему и вся
  голова - отец Василий!
  И в самом деле настоятель был стержнем, точкой опоры, и как магнит притягивал людей... Всегда около него кружилось это живое облако притягательной силы...
  Прохор уже, как своего звал Олега по имени и частенько делился потаенными мыслями, как бы советуясь с ним:
  - Многое я подмечаю, немаленькую жизнь протопал и гляжу, главные
  неприятности у человека от его глупости случаются.
  - Да и по вере так - человек есть ничто, коли без царя в голове, ну.,как
  без Бога в душе!
  Юродивых или убогих, каких, я не задеваю...
  Это божий люди! - и глубоко вздохнув, продолжал -
  - Да что говорить, сам по неразумению такое ворочал, что хоть глаза
  зажмуряй, если вспомнить...
  - Пойдем-ка лучше на воздух, а то здеся от этих бумаг голова пухнет...
  На природе-то ей легче и душе покой...
  Разогретое до кипящей внутри, огненной дрожи солнце, презрительно и отрешенно сказывалось к горизонту, почти не отдавая ни капли тепла из раскаленного багрового ока, - и как только упало за край, вечер отбил выцветшую синеву до глубокой бирюзы, которую не могли притушить прозрачные, низкие облака.
  Вдали - они уже сгущались в тяжелую свинцовую массу и поблескивали вороненой сталью... И скоро прохладные сумерки накрыли землю.
  За воротами монастыря, по тропинке, они спустились к пруду с широкой лавочкой на берегу. Без слов присели и задумались - каждый о своем!
  И словно, дождавшись их, птицы набрали голос, запели звонче, заливистей от переполнявшего их счастья и, распахнув душу, развесили хрупкий хрусталь в упругом воздухе, и он отмытый до невиданной чистоты, нежно и тонко-тонко вызванивал, завораживал слух своей неприхотливой музыкой, щедро делясь с рощей, прудом, человеком своей бескорыстной радостью:
  - Как хорошо и великолепно жить на белом свете!
  Птице было непонятно - о чем задумались эти два убеленных сединами человека? Разве они не знают, что воспоминания не столько лечат, сколько казнят душу, - тревожат, отбирают сон, и только мечта не имеет сомнений,., зовет и зовет вперед к неизведанному и еще неиспытанному - и только там прячется весь смысл земной жизни, смысл настоящей цели и чем выше эта цель, тем выше смысл, - но как труден и как щедр на отдачу этот путь... И кто знает, кроме тебя и той, высшей силы, которая заставляет жертвовать всем, ради поставленной цели в твоем предназначении на матушке-земле.
  - Каждый думал о своем, и жизнь, свернувшись сзади в толстый свиток,
  тесно забитый письменами, - впереди разворачивала чистый, из визжащего
  от нежелания пространства-времени.
  Да уже и не было особенного желания раскручивать его, просто надо было достойно довести начатое до конца по незатейливому житейскому закону: Родился, значит надо умереть и желательно именно в тот срок и время, которое тебе отмерено судьбой.
  И вот, эти два человека, - две судьбы сидели рядом, такие далекие друг от друга, объединенные одним делом, но все равно в силу образования и воспитания - чужие, и точки соприкосновений их симпатий не столько сближали, сколько удаляли их души все дальше и дальше друг от друга, - ибо душа человека неприкасаема и не любит чужого взгляда, даже соболезнующего и понимающего, как и тайна, только тогда остается тайной, пока не раскрыта. Так и душа, всегда должна хранить загадочность и недоступность волшебной книги, у которой нет начала и конца, а только путь, где за каждым поворотом прячется и влечет тебя еще более увлекательная и прекрасная тайна.
  ... Сидели они долго, все так же молча, пока сумерки не сгустились и не поплыли посеребренным туманом над прудом, и над головой высыпали в потемневшем небе робко подрагивающие звезды...
  Надоедливо зазвенело комарье, сгоняя их с места, и они, поднявшись, все так же без слов, двинулись друг за другом к монастырю: первый - сухой и сгорбленный - поводырем, второй - медвежьей тяжелой походкой сзади -ведомым.
  Тишина и покой соединили их души и они, чтобы не нарушить эту гармонию, хранили молчание, и над каждым из них свой ангел-хранитель шептал на ухо:
  - Сколько еще осталось и сколько еще надо времени каждому, чтобы
  дойти до Царских врат, им - вечным странникам земной юдоли, до начала
  вечного безмолвия и тишины.
  IV.
  Спиртное вносило сумятицу в жизнь Юрия, хотя он умел пить много, поддержать компанию и никому не досаждал разговором, поведением, -только бледнел, пока лицо не превращалось в белую, как мел гипсовую маску с горящими, сверлящими собеседника глазами, - и это пламя, бешено горящее в его сердце, разливалось кипящей лавой по всем сосудам и артериям, и он делал невидимое но трудное усилие, чтобы удержать непредсказуемое извержение, от которого после чувствовал себя неуютно и виновато, хотя не совершал ничего выходящего из ряда вон, и собутыльники говорили только хорошее и удивлялись его спокойствию. Но все равно надо было два-три дня, чтобы он вошел в свою обычную колею.
  - Вибрирование на грани, ненужные слова и пьяная откровенность еще
  долго действовали, - мучили и наказывали неповинную душу, заставляли ее
  ежиться от стыда и поэтому он выпивал редко, и только с друзьями и
  близкими людьми, которые хорошо знали его и ценили за это умение:
  - Бледнеть и слушать, слушать и бледнеть, и если выказывать свое
  мнение, то не навязывать его, а как бы наталкивать собеседника на
  собственное решение, - ведь в конце концов никто не живет по подсказке!
  Пусть плохо, но всегда по своему и поэтому за результат; спрос с самого себя
  и никакого поиска виноватых...
  Помнится, еще на флоте, шагая правофланговым в колонне, он выпал из строя всего на секунду, и старшина Марченко, не раздумывая, влепил ему три наряда на службу вне очереди...
  Молодость диктовала свои правила, силу девать было некуда и раздурачившаяся матросня внутри колонны по принципу домино выпихнула его на каких-то полшага в сторону... И он извлек из этого случая урок на всю жизнь: Виноват только ты! Не сумел удержаться, выпал из строя - отвечай! А если старшина будет разбираться, кто первый толкнул? Короче искать справедливость! - то потеряет весь авторитет из-за такой мелочи.
  Все просто! Не сумел устоять - значит виноват! В следующий раз будешь держаться намертво, и в этом и есть высшая мудрость и справедливость жизни. И очень жалко и смешно выглядит человек, определяющий случай и невезение коротким словом - судьба!
  Когда у русских, еще в древности, одним из достоинств нации был в чести закон: Русские судьбы не знают! Разве не в этом величие русского человека, его души и характера: Устоять в любой ситуации и не пенять на случай...
  - Луце жъ попяту быти, неже полонену быти.
  (Лучше убитым быть, чем плененным быть).
  - Мужаимъся сами: переднюю славу сами похитим, а заднюю си сами
  поделимъ...
  (Мужествуем сами: переднюю славу сами поддержим, а нынешнюю сами поделим).
  - Хочу бо, - рече, - копие преломити конецъ поля Половецкого; с вами
  русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомъ Дону...
  (Хочу, - сказал, - копье преломить на границе поля Половецкого, с вами
  русичи, хочу либо голову сложить, либо шлемом испить из Дона).
  Прислушайтесь, какая красота сияет в словах сиих, какая великая любовь к земле своей, какая гордость, какое достоинство только за то, что ты - русский! Какой глубокий смысл и нежность! - кажется, и слов-то нет других, чтобы так передать славу и верность Русской земле!
  - Сколько светлой печали: "О, Русская землъ! Уже за шеломянемъ еси!"
  (О, Русская земля! Уже за холмом ты!)
  И как рефрен через все "Слово о полку Игореве":
  ... Пъвше пъень старым княземъ, а потомъ молодым пъти...
  Здрави, князи и дружина, побарая за
  Христьяны на поганыя полки
  Княземъ слава и дружинеъ!
  Аминь.
  (Спев песнь старым князьям, потом - молодым петь!
  Здравы будьте, князья и дружина, выступая
  за христиан против полков поганых!
  Князьям слава и дружине!
  Аминь.)
  Ни слова, - а чистая живопись словами: душой и сердцем из летописей, речений и сказаний; проповедей, песен и величаний от неизвестных и известных гениев русского народа , дошедших до наших дней, все он - язык русский!
  Сколько талантов породила Русская земля? Какая еще! Может похвалиться такой самобытной россыпью, самородками такой силы и чистоты?
  Одни имена чего стоят: Ломоносов, Державин, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Блок, Есенин, Рубцов, Соколов, Жигулин и т.д. и т.п. и в прозе: Аввакум, Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Тургенев, Лесков, Бунин, Куприн, Шолохов, Пришвин, Астафьев, Распутин и нет им числа - настоящим русским талантам, на которых держится великая культура нашей родины - повод белой и черной зависти иных наций...
  Века они учились и поклонялись, и будут учиться, и поклоняться этому подлинному искусству живописного русского слова.
  В голове у Юрия навсегда поселилась музыка высших сфер:
  "Девушка пела в церковном хоре..." - А. Блок.
  "Как гений чистой красоты..." -А. Пушкин.
  "Белеет парус одинокий..." - Ю. Лермонтов.
  "Поздняя осень, грачи улетели..." - Н. Некрасов.
  "И кажется нам слышна
  Архангельская тишина..." - И. Северянин
  "Выткался над озером алый свет зари..." - С. Есенин.
  "Тихая моя родина..." - В. Соколов.
  "Капустная синяя свежесть
  и красные клены вдали..." - А. Жигулин.
  Разве всех перечислишь? И именно не полные стихотворения, а отдельные строфы, строки... Они сами впечатывались в память, ласкали, тешили ее, и по ним он ориентировался, читая других авторов, как в поэзии, так и в прозе, начисто, отбрасывая любую искусную эквилибристику или сырую серость поделок, возводящих в достоинство только одно качество -эпатаж: удивить, задеть пустыми, красивыми погремушками, короче -показать красную мартышечью задницу, когда гримасы и ужимки уже не развлекают зевающую публику, а ей кушать хочется всегда.
  Но для этого и существует всесильный "кич" - масс-культура. Именно удовлетворить похоть всеядной толпы. Испокон веку так было, что трюкачество и фокусы всегда привлекают народ. Они, конечно, ничему не учат, а только забавляют доступностью ширпотреба пустые души людей...
  И потом, на настоящее искусство требуется совсем другая обстановка и совсем другие усилия души и сердца, ума и чувства: Все самое лучшее, что есть в человеке, и только тогда оно раскроет свои материнские руки и примет в свои бережные объятия...
  Даже великие! - в своем бесконечном творческом поиске лелеют, казнят и воспитывают собственную душу через тернии к звездам, распинают на Голгофе и ублажают любовью - все ради народа, ибо без него нет им жизни на земле.
  И не сразу они могут достучаться до собственного почитателя, но проходит время, и именно оно расставляет все на свои места, ибо талант всегда опережает время, и в том нет его вины, как у хорошего вина:
  - Чем больше выдержки, тем лучше качество!
  V.
  ... Юрий не верил поговорке: "Кто пьян, да умен - два угодья в нем!" Сколько раз он делал глупости и ошибался именно в нетрезвом состоянии, но и к этому выводу он пришел не сразу, - как бы, давая фору собственному самолюбию, - тешил его, успокаивал: Ну, попал просто в случай!
  Когда же случаи буквально стали преследовать его, как отрезал: Все, всякое серьезное, настоящее дело только в ясном разуме и виде.
  И теперь, только душевная усталость (ни в коей мере не неприятность) могла заставить его расслабиться и как закон, с хорошим человеком, за хорошей закуской и интересным разговором.
  Настоящие друзья не таили обид, если он отказывался и предупреждал: Извините, мужики, не могу! Но всегда, если они навещали его, встречал с неприкрытым радушием и гостеприимством, чтобы они не чувствовали себя неуютно в его доме.
  - Жизнь диктует свои правила, и ее не загонишь в удобное русло, и
  хочешь, не хочешь - будь добр подчиняться ей!
  Разве и он, всегда приходился ко двору? Но всегда они принимали его, выслушивали и старались показать, что они "на седьмом небе от счастья", от его неожиданного визита.
  Было время, - они вваливались веселой компанией: дрались, ругались, делили непонятно что?.. В дело шли табуретки, летели разбитые стекла и посуда со стола... Но постепенно Юрий сумел настоять на своем: Зашел! -веди себя, как человек, а не как скотина! Не умеешь, - лучше не приходи и вези свои проблемы домой или на улицу, и там выясняй: Кто прав, а кто виноват? - если не можешь держать себя в руках у друзей.
  И многие пропали, как будто их и не было, а достойные остались по определению: Редкий и умный гость - всегда желанный! Он свое время бережет и у тебя не отберет, ибо знает всему меру и цену.
  Это умение встречать и провожать гостей перешло к Юрию от родителей... Пусть жили они небогато, но гости в их доме не переводились и, ему было непонятно, как многие люди обходятся без этой, богом данной традиции хлебосольства:
  - Привечать друзей! Ведь всегда они все возвратят с лихвой, помогут
  очистить от шлака и мусора усталую душу, - от обыденщины.
  Обыденщина! - есть такое подлое слово. Она засасывает и съедает человеческую душу, минимизирует ее, превращая в серую блевотину, в полное ничтожество.
  У Юрия же, не только друзья, несерый кот Бус был полнокровным и полноценным членом семьищи ему, несмотря на его независимый характер, никто не отказывал в любви и уважении, и он, пользуясь положением общего любимца, даже ум имел не кошачий, а какой-то на редкость изощренный и сметливый, - и Юрий, глядя на него, ждал, когда он на человеческом языке пошлет его туда, куда Макар телят не гонял.
  И потом, всякая животина, зверь, насекомое живет в полной гармонии с природой, кроме человека, но и у него иногда пробиваются первобытные, здравые инстинкты, подсказывающие ему о собственное малости и зависимости от окружающего мира, и тогда он забывает о собственной вседозволенности и руководствуется не разумом, а сердцем, - не зря про него говорят, что оно - вещун!
  И в этом вещем знаке, - всегда остается уголок для простой истины: Да не обидь ближнего своего!
  В далеком детстве Юрий частенько, если ему позволяли, прибивался к взрослым парням, которыми верховодил Юрашка - человек в авторитете, не раз побывавший в местах не столь отдаленных... А тогда, на поселке это было редкостью. Многие его считали бандитом, а заслуженно ли или не заслуженно - один бог знает!
  И вдруг он осторожно снимает с рукава кузнечика и отпускает его на волю со словами:
  - Ишь грызь, стрекотун - какая малость, а тоже жить хочет!
  Откуда у этого жестокого человека столько нежности и миролюбия к безобидной божьей твари? И Юрия всегда удивляла эта неожиданная доброта и редкая душевность простого человека.
  С самого своего рождения он ощущал невидимую, таинственную связь не только с матерью, но и со всем, что окружало его, со всем миром:
  С ныне существующим и с тем, что был до него, когда еще непонятные и необъяснимые явления, вселяя страх в душу первобытного существа, строили в ней зачатки веры - смутное желание привести собственные мысли в какой-то более-менее удобно понимаемый порядок; когда набирающий силу интеллект, уже пробив тропку к первым фантазиям, - пока еще примитивному видению, - находил во всем многообразии природы, завораживающую похожесть...
  И уже перед охотой, ловлей рыбы, а позже, занимаясь ремеслом, скотоводством, выращивая хлеб и производя набеги на себе подобных ощутили нужду в сверхъестественной силе, и уже от упрощенного тотемизма к высокой языческой культуре - с земли на Олимп и выше, выше - к самому небу, до самых звезд, к единому Богу...
  И уже сам человек, став жертвой собственных фантазий, стал поклоняться и молиться собственным измышлениям, порожденный И собственным умом.
  Наиболее хитрые и расчетливые, мгновенно воспользовались полученным результатом, увидев в этих мифических созданиях людского разума ловушку для человека и возведя их в ранг Бога, объявили себя их наместниками на Земле.
  И вот, сочинив себе бога, человек сам, добровольно, одел на себя кандалы, воздавая хвалу собственным измышлениям, и потом, не видя начала и конца, заблудился в собственных фантазиях,.. и постепенно отбросил многообразие богов оставил нескольких, превратив их в незыблемые догматы различных религий.
  Уже во славу той или иной...полилась кровь, загорелись костры инквизиции, заработали пыточные камеры, клеймя светлый разум невежеством, еретиканством и безбожным заблуждением.
  Невинный первобытный страх переродился в религиозный фанатизм, тормозящий науку, и понес в мир законы собственных умозаключений, объявив всякую свободу от веры, инакомыслием!
  Человек сам себе создал кумира! И если вера в собственные силы, в собственный разум придает крылья, то вера в придуманные чудеса привязывает гири и не дает оторваться от смехотворных религиозных трактатов, придуманных опять же самим человеком.
  И уже вериги Пророков и Апостолов указывают, как нам надо жить? А жизнь катит совершенно по другим рельсам, оставляя все эти заповеди позади, как ненужный груз.
  Ползучие метастазы младенческих страхов наших пращуров, заполонив серые извилины и, утвердившись в голове, приобрели душу -великую придумку человека, и, отвоевав в мозге определенное место, построили храм: церковь, синагогу, пагоду, мечеть и переместили всех богов на небо к звездам, - чем дальше, тем лучше - пока человеческий гений не разобрался, что за чертовщину скрывает в себе Вселенная и с чем ее едят, и какой фокус она может выкинуть?
  А тут, примитивные Библейские сказки о семидневном сотворении мира? Это какую надо иметь голову или совсем ее не иметь, чтобы поверить в подобную ахинею, если понадобилось 300 млн. лет, только для того, чтобы икра, выкатившись из моря на сушу, превратилась в яйцо, и наши гены -ящеры и рептилии, греясь на солнышке, любуясь на вышедшие из воды водоросли - 50 метровые папоротники, думали о своем двуногом собрате -человеке, и в воздухе пропитанном на треть кислородом, пикировали стрекозы с метровым размахом крыльев...
  И за этим миром гигантских насекомых и рептилий 5 млн. лет назад, через каракатиц, кальмаров, осьминогов и наутилусов земля наконец добралась до серого вещества, как до высшей музыки Вселенского созидания.
  Миллиарды световых лет сзади, а здесь толкуют про какие-то дни! -главное просто и без всяких затей, и доступно любому ребенку, и не надо ломать голову о всяких глупостях эволюции.
  Куда, как проще, свалить все непонятки на голову господа Бога, придуманного самим человеком в минуты своей слабости, и без проблем загнать себя в рамки схоластических, незыблемых догм...
  Но если такое количество людей подвержено этому живучему вирусу религии, значит им это надо и не будем отбирать у них эту занятную игрушку, без которой они будут чувствовать, как бы не в своей тарелке...
  Пусть в жизни все будет так, как есть! В конце концов, она имеет на это законное право.
  VI.
  Дождь, еще с вечера, нашел общий язык с крышами и шептался с ними всю ночь, щекотал окна, щебетал за стеклами под черным, нависшим колоколом неба с трещинкой понизу, впереди от сияющих, мокрых огней припрятанного на западе города.
  К утру потеплело, и облегченные тучи понеслись, покатились бесшумным отливом по отмытой синеве к горизонту... Свинцово-угрюмые вдали и фиолетово-янтарные ближе в глубину, - они все равно уже не могли припрятать свою весеннюю сущность, изменчивость и шаловливую легкомысленность завязывать мимолетные романы, кружить голову и, посылая воздушный поцелуй, мчаться дальше, с удовольствием поглядывая на глупые лица и ошалевшие глаза покинутых поклонников.
  ... Ольга помогала Елене убирать квартиру. Переговариваясь о пустом, они привычно и ловко делали знакомую работу. Начали с посуды.
  Прополоскали и протерли до взрывающего блеска хрусталь, до невидимости - стекла и полки буфета, до сияющих лучиков в узорах - рюмки, фужеры, вазочки и вазы, которые заиграли в прищуренных от удовольствия глазах подруг.
  Заглядывающий в окна, солнечный весенний день сказывался не только на посуде, но и на них. Казалось, давно ушла молодость и уже наступает на пятки старость, - но необычная, восторженная синь неба и юный запах ветра, врывающийся в форточку, оживленный говор с улицы, переходящий в беспричинный смех, вернее причинный - ответ на будоражащую душу силу, вносящую приятную сумятицу в сердце, заставляющую первую - летать и легко-легко делать эту работу, а второе -громко биться и трепыхаться в ожидании какого-то неожиданного счастья...
  - А какого? Вот глупые бабы!
  - Какое счастье? Когда, казалось, уже все вычерпано до донышка в этой
  жизни.
  Но видимо и правда, женская сущность ближе к Природе, к Богу, и поэтому, покорно повинуется и радуется вместе с ними, оживает, возрождается к новой жизни, хотя бы еще на какое-то время.
  И прошедшая зима уже казалась нереальной, как и все то, что было связано с ней...
  Боль притупилась, неприятности сгладились и все, случившееся, уже не казалось таким страшным и нестерпимым, как тогда, когда и жить, то вроде было невозможно и не к чему.
  Но на, то и жизнь, на то и время, чтобы успокоить измученное сердце, вставить новые перышки в отяжелевшую душу, чтобы она, оперившись, вновь изумленно ахнула и ринулась вперед, широко раскрыв обновленные крылья, туда к горизонту и за горизонт, за судьбой, - и только один бог знает, что ожидает тебя там, - и только в этом прячется смысл и загадка самой жизни и смерти, которая может припожаловать непрошеной гостьей на собственные именины или свадьбу, совсем не спрашивая нашего согласия.
  Ушли мужья и что? - жизнь остановилась? Где они - эти вечные странники и бродяги? Елена хотя бы знала, что Николай попал в очередную передрягу и сел на пять лет, но она не испытала от этого удовлетворения, -как отместку за то, что он ушел к другой, мол получил по заслугам, - и все равно жалела его, ведь сердцу не прикажешь.
  ... А где Олег, Анна даже и не гадала? Второй год ни слуху, ни духу, может, где сгнил под забором, а может ничего - пристроился где-нибудь и поживает...
  Характер его она, слава Богу, знала: Если, что задумал, из него никакими силами не выбьешь.
  Продолжая уборку, говоря одно, но думая о своем, они наперегонки с солнцем - уже глубоко к вечеру, - наконец закончили и присели отдохнуть, с удовольствием оглядывая сделанное...
  Они не думали, сколько еще работы будет? Разве ее всю переделаешь, тем более текущую, невидную для мужчин женскую работу: месяцами изо
  дня в день, годами, всю жизнь - уборка, стирка, готовка, - дети, внуки, - и только глубокая старость, может быть, принесет какое-то умиротворение, отход от дел, туда, ближе к Богу, уже на пути к вечному покою.
  И видимо потому женщина живет настолько дольше мужчины, что по своей природе она ближе к ее естеству, к вере, и потому сам господь Бог хранит ее на земле, как более нужное и необходимое существо, чем мужская особь.
  Да! - И Ольга, и Елена верили в бога, и вроде бы у каждой висел крестик на шее, но церковь почти не знала их ног, их исповеди, да и молитвы они ни одной не знали, хотя в сумочке носили ладанку со словами живой помощи, и старались придерживаться всех православных правил и обычаев...
  Но жили все-таки по простым человеческим законам, прекрасно понимая, что до царя далеко, а до бога высоко, и им - нет никакого дела до их мирской и душевной жизни, где почему-то подлецам и пройдохам всегда лучше, а простым людям всегда тяжело, словно они заранее провинились за что-то, а за что, они и сами не знают, и мало того оказывается еще надо молиться, - отмаливать грехи, которые они и не совершали.
  VII.
  Как быстро, на глазах, стареют знакомые люди, как быстро растут и взрослеют дети, как быстро бегут года? - и вот, уже кажется ты на закате жизни, и как долго тянется старость, когда тебе уже некуда спешить и время замедляется, готовя душу к вечности, которая уже не за горами - всего какой-то шаг, другой,., и вот они непроходимые отроги перекрывают дорогу и ты понимаешь:
  - Путь окончен, и тяжело или легко вздохнув, останавливаешь дыхание,
  то ли от усталости, то ли от болезни, и укладываешься в пуховую землю,
  покорно склонив голову перед ее величеством смертью.
  Было время бросать камни, пришло время собирать их и воздать каждому все, что он заработал и заслужил, хотя бы по отношению ко мне -так думал Юрий.
  - Может эта оценка будет предвзятой, но кому судить, как не ему... А
  для высшего божьего суда: "Да не судите, да не судимы будете!" - пока нет
  места на земле, если, начиная с мелочей и кончая серьезными делами, по
  всей жизни у него шла игра в одни ворота, - в собственные.
  Он ловил мячи и шайбы, пропускал и снова отбивал и ловил, - зато противоположные ворота всегда оставались неразмеченными, - сухими.
  И вроде бы он не считал себя глупым или простофилей, но все его усилия, когда они касались собственных интересов и ему требовалась помощь, уходили в песок.
  Знакомые, которых он считал за своих людей, старались ни в коем случае не рисковать и мизером, ради него: Много обещая они не шевелили и мизинчиком, и отделываясь пустяками, а проще, попользовавшись им в своих целях, как лохом, уже и считали его таковым и считали, что так должно и быть.
  Юрий усмехнулся - тем более, если он не показывал виду, не держал зла и продолжал встречаться ними, как бы считая их за друзей.
  На его глазах они делали карьеру от лейтенантиков до полковников, от мелкой сошки до крупных начальников, но в своих отношениях с ним они не менялись, - сосали только от него, и если вдруг, по их понятиям, он делал что-то не так, уже не считали зазорным поучить его, претендуя на порядочность.
  Юрий понимал, что в их глазах он уже никто, просто пешка не прошедшая в более значительную фигуру, и поэтому можно просто побеседовать, позабавиться и забыть, ведь с точки зрения житейской выгоды он стал ничем - просто человеком, каких много, и тратить на него время и собственные усилия было для них просто глупо и ниже собственного достоинства.
  Они же укрупнялись, расширялись: увеличивали квартиры, меняли машины, строили особняки, а он - ничего, и почти все, что они задумывали они получали..., а он ничего не получал и генералом быть не хотел, считая, что и так получил все, что заслужил.
  Он бескорыстно радовался их успехам и от души поздравлял с той или иной удачей... Они же, казалось наоборот, радовались его невезению, а если так, то и поздравлять его было не с чем.
  Как неразумное дитя Юрий надеялся, что когда-нибудь они поймут и оценят эту игру, но глубоко ошибался, поднимая их до таких невидимых высот.
  Поняв же, что они просто уже терпят его, как ненужное, затейливое насекомое - шалость от молодости - пользы никакой, пустое место... Тут то Юрий и вспомнил про камни, и они так придавили его, что еще шаг и можно загудеть на дно, и только круги над головой на мгновение укажут, что когда-то, такой-то был рядом с ними.
  Но сразу оговариваюсь... Все это не касается настоящих друзей. Сама жизнь просеяла их через мелкое, трудное сито и оставила тех, которых ты не принимал, не допускал до души, не думал и не надеялся, что они, не задумываясь, протянут тебе руку помощи и предоставят сердцу и душе столько тепла и удовольствия, что уже не знаешь, чем и как отблагодарить их.
  И видит Бог, как светло, просто и уютно тебе с ними, как спорится любое дело, и какое удовлетворение ты испытываешь, видя и слыша их, какое счастье от общения с ними, - и только тогда понимаешь, что такое есть настоящий друг и настоящая дружба.
  Даже подаренные тебе бумага и ручки помогают твоему творчеству, как бы погружают в дух ответственности, чтобы дарованное тебе использовалось и не осталось втуне, а подвигало тебя еще на лучшую и неизведанную тайну созидания.
  - Закуривая очередную сигарету он размышлял:
  Что благодарен случаю, как божьему провидению, что имел счастье встретиться и испытать настоящую любовь, которая бывает у человека
  единственный раз в жизни, именно раз, а не больше, в чем он был глубоко уверен, вынеся эти убеждения из опыта собственной жизни.
  И был так же без сомнений согласен, что первая любовь (жена) от Бога, а все остальные от дьявола. А жениться без любви и назвать какую-то другую женщину женой считал кощунством, недостойной насмешкой над судьбой и самим провидением, точно так же, как у него не поворачивался язык назвать родителей супруги отцом и матерью, ибо считал право за этими словами только у кровных своих, породивших его.
  Не сразу до всего доходишь и поэтому и к собственной любви он относился, как к положенному всем чувству, не подозревая, что оказывается, не всех она посещает и тем более дарит обратным согласием.
  И что, даже безответная любовь, все равно является благом и редчайшей милостью, с которой надо обращаться настолько бережно и бескорыстно, словно в руках у тебя необычайно хрупкий, прекрасный цветок, который мгновенно увянет, стоит его только выпустить из собственной души, ибо питается он только твоим сердцем, твоим теплом и жаром твоей крови.
  И испытавший это чувство никогда не забудет его - это счастье, от которого жизнь становится чище, выше и приобретает иное качество на земле и там... - ведь не зря говорят, что настоящая любовь зарождается на небесах, и усеянная звездами, обласканная Луной и Солнцем является единственным арбитром и свидетелем этого богоданного чувства.
  И только ради этого и живет человек, и ощущает себя человеком в полном смысле этого слова и находит истинный смысл своей миссии на земле.
  Нет любви - нет красоты! А что без них все на земле? - ни детей, ни Солнца, ни Луны, ни фантазии, ни Бога, а только серый конвейер времени, -без запаха, без ветра страданий и радости - просто бездушный механизм инстинктов совокупления без всякого понятия о грехе и счастье...
  VIII.
  Ночной свет, отсвечивая синевой, казался еще белей, чем днем и, закинув эту белизну на небо, залил его глубину особенным тоном - холодным и неприкасаемым...
  Душа засиротела в этом страшном куполе под сияющими звездами и заплакала от одиночества, - продрогшая и никому не нужная, как дитя потерявшее мать, взглядывала вниз:
  - Где она там? А если нет?.. И на сороковой день ринулась прочь, обреченная на вечное скитание в пугающих просторах таинственного пространства.
  А на земле жизнь текла, копошилась, изворачивалась, больше кусала, чем гладила и ласкала... Но эта жизнь была далека от его жизни.
  Зная про нее все, он старался как бы отсторониться, отгородиться, от нее собственной жизнью, которая жила по собственным законам, властвовала над ним и он над ней... И в этом обоюдном согласии, им ни до кого не было
  дела. В этом кажущемся одиночестве он был рядом со всеми и без них, - и именно тогда он по-настоящему чувствовал свою душу, ее пронзительную печаль, которая купала, укачивала и заставляла шептать, напевать колыбельную, как торжественно-прекрасную мессу в честь непонятно откуда берущегося чувства, словно откуда-то сверху какая-то таинственная великая сила пробивала громадное черное пространство, от самого сердца Вселенной и пробивая брешь в его сердце, нашептывала на ухо гармонию; когда неповторимой мелодией, а когда и целой симфонией из той потусторонней жизни.
  И оттуда, сверху, - людей не было видно,
  И только их прозрачные души трепыхались в радужном нимбе солнечного света. Они никак не могли оторваться от земли, от ее притяжения.
  Бедные, они и после смерти, боялись оторваться от материнской груди и вдруг, потеряться навсегда в бесконечной глубине, даже, не допуская мысли, что эта глубина, и является их настоящей праматерью...
  Юрий давно уже понял, что не всех она допускает до этой вечной глубины собственного сердца, до таинства всеобъемлющей собственной души.
  Любит - да! - всех, как мать своих детей, но мало кому может довериться, пожаловаться на эту тяжелую миссию: лелеять и холить, даже после смерти, пленительные в своем грехе (сознательном и бессознательном), но таком необходимом человеческие души...
  И не потому ли в эту глубокую, голую осень душа Юрия была такой же голой и незащищенной, и он боялся за нее и старался не отпускать далеко от сердца, согревая ее около него от затяжных проливных дождей, от чавкающих грязью засасывающих дорог, от серого, свинцового разбухшего до земли неба...
  Улица, двор - усыпанные золотым и почерневшим тополиным листом гремели, огрызались железным шорохом под ногой, печалили тоскующую душу до чистой застенчивой слезы, отрывая ее с болью от сердца, и пускали по щеке переполненной каплей в предзимье...
  Зима! Скоро, еще немного и закружит, заворожит душу, непривычным для глаза плавным, белым танцем, забинтует черную землю, расстелется сверху хрустящими простынями, вкрадчиво пробивая дорогу к началу настоящей стужи.
  Душа чувствовала это начало и знала, какой она будет потом: -Высокой, звенящей от мороза, сияющей от солнца и луны в ослепительной дали снегов; как будет ввинчивать столбом дымы в стынущее и стонущее от холода запределье, разрываться резкими щелчками в черных суставах ветвей, стряхивая вниз иголки сухого инея.
  Все это - зима, и конечно жизнь! Нет не суета, а прикосновение к вечному и прекрасному, чтобы человек измочаленный серыми буднями, нет-нет мог оглянуться вокруг и понять:
  - Для чего и зачем ему подарена эта временная оболочка, эта секунда жизни на земле в бесконечном потоке Вечности?
  И зачем такая ликующая, скрытая и открытая, красота и гармония окружает его?
  И хорошо, дай Бог! Если он поймет, какое ничтожество представляет из себя хваленая цивилизация, которая несет мерзость и опустошение человеческой душе, этому диковинному цветку имя которому - бессмертие!
  Но и в бессмертии прячется Судьба! Одни души - вот они, рядом с матушкой Землей, и им так же недоступны звездные дали, как и при жизни.
  Порхают они в привычном солнечном ореоле и нет у них сил преодолеть его притяжение...
  И только единицы отрываются и уносятся туда - к неизведанной тайне звезд, чувствуя единение со всем окружающим миром и, сливаясь с ним, летят к краю и за край собственной души, заставляя играть пространство-время на струнах неизвестной скрипки, в мелодии которой нет начала и конца, - и границы ее - границы самой Вселенной и за пределами ее; и пусть страшно, но как заманчиво звучит это великолепная, таинственная мелодия:
  Я во всем и все во мне! - вот она настоящая душа настоящего человека, его лебединая песнь во всех уголках неисчислимых галактик и за пределами их...
  А улица молчала... Ноябрь крепко сжал зубы и дышал через нос -тихо, тихо, - впитывая тишину через глаза, через тонко подрагивающую душу, холодно бьющимся, неслышным для нее сердцем.
  По щеке Юрия прокатился холодок влажного листика и бессильно, коснувшись сиротливой отстраненностью, на мгновенье прижался к губам и скользнул вниз, - как бы сама Осень запечатлела прощальный поцелуй и распростерлась перегоревшей страстью упокоенного тела, сдаваясь на милость победительницы Зимы, - триединого братства долгих месяцев... Декабрь, январь, февраль? - как же люто и весело будут воевать они, тешить и казнить податливую душу, обманывать неожиданной обнаженностью редких оттепелей, и тут же бить поддых охающим и румяным от удальства морозом, дико и заносчиво свистеть задыхающимися от переполненной злобы и муки метелями, дуть и визжать в приземленные и высокие трубы, ползать на карачках и взлетать смерчем, беря за горло распнутое небо, бросать его на лопатки к своим ногам. И в по-кошачьи мурлыкающем сердцу к пригревшейся рядом душе - вечной любовнице, странной музе, которая в умиротворенном покое тела, квартиры, все равно не знала покоя и тревожила его привычной печалью: Где царапала до крови игривой лапкой, а где ласково гладила нежной грустью, но всегда до боли, - чаще нестерпимой, - и он, не вставая из-за стола, как прикованный к нему, писал и писал, чтобы, как-то облегчить внутреннее напряжение...
  И она - эта дико влюбленная в него тайна, которую он никак не мог, как не старался, разглядеть - не надолго выпускала его из своих объятий и ненасытно облизываясь, поглядывала огромными сияющими глазами из уголка его души, - откуда-то сверху из глубокой вечности и завораживающе
  мурлыкала, выжидала, как удобнее снова приступить к своей жертве с еще большей силой и пылом...
  И на все его уговоры и жесты она только сладострастно потягивалась, зазывно улыбалась, демонстрируя затянутые волшебной силой чудные формы, отчего казалась еще более соблазнительной и желанной, и он, как мальчишка опять бросался к ней, под ее удобрительное и удовлетворенное молчание, в котором пряталось больше, намного больше прелести и притягательности, загадочности, чем он пробовал вдохнуть в трепетно дрожащие перед ним строки...
  А ей было все мало... Она водила рукой, вкладывала в них душу, отрывая от собственной, пробуя в каждое слово втолкнуть ее всю, совсем не заботясь, чем ему дальше жить, и шептала, нашептывала на ухо:
  - Не тревожься! Я за все отвечаю, и перед тобой и перед Богом... А что
  Бог? Я еще не видела ни одного, кто мог бы устоять перед любимой, будь он
  хоть сам - Отец, сын и дух - а все равно мужчина, и попробуй устоять перед
  собственной Музой?
  Нет любви, - нет сотворения! Спроси у него, как же он сотворил без меня все вокруг, что ты видишь и не видишь?
  - Неужели в грехе и прелюбодеянии?...
  - Нет, милый, в любви, и только в любви!
  И это - в любви, в любви... - звенело, отзывалось в каждом слове, сияло в душе, и она загадочно улыбалась, уютно свернувшись клубком в теплом уголке его души...
  IX.
  В середине ноября южный ветер в два дня управился, с наступившей было зимой. Туман и теплый дождь, с разбухших серых туч, съели снега, превратив их в ползучее грязное половодье, и в погребах неожиданно забили подземные ключи.
  Они залили заготовленные припасы, и люди, чертыхаясь, вылавливали картошку, свеклу, морковь из ледяной купели, не помня, чтобы такое случалось раньше.
  А прогнозы не радовали. Холодов не ожидалось. Неделями ноябрь, а потом и декабрь гнали наплющенное на землю мокрое одеяло ненастья, барабанили, заливали косыми ливнями, замешивали все вокруг: улицы, дороги в непролазное месиво; заборы, сараи, деревья в пережженную, пропитанную слезами черную кость,.. а в тихие, безветренные дни разливались перекисшей кашей, накрапывали сверху, то ли с пепельных, набрякших небесных хлябей, то ли с нахохлившихся недовольных крыш и деревьев, но все равно лезли в лицо цыпками-уколами, запирали горло тяжелым, влажным кляпом.
  Дышалось трудно и невесело. Глазу было не за что зацепиться, потешить поскучневшую душу...
  Долгими вечерами Олег, через силу, разбирался в бумагах монастырской канцелярии, под настырный, надоедливый шепот дождя за окном.
  Переворачиваемые листы не слушались, разъезжались по столу во все стороны, не укладываясь в стопки, словно им было скучно поддерживать заведенный отцом Василием порядок и находиться именно на своем месте.
  Они сопротивлялись, как могли, стараясь запутать хозяина своей строптивой казуистикой, спрятанными в них указами, расчетами, докладными и пустяковыми на первый взгляд справками...
  Олег незряче проглядывал документы, думая совершенно о другом,.. и память услужливо подсовывала далекое и чистое, и он не отказывал ей, погружаясь в ее глубь с головой, грезил:
  Часто его преследовал один и тот же сон... Он на улице или у кого-то в гостях, и вдруг обнаруживает, что абсолютно голый, и не знает куда спрятаться?
  Жаркий холод стыда обжигал бешено бьющееся сердце, и он куда-то бежал, пытаясь спрятаться, и с ужасом догадывался опять, что все равно голый...
  И там, во сне, он никак не мог себе объяснить, почему такое с ним случилось? Но какое-то внутреннее чувство успокаивало, подсказывало: Нет, такого не должно быть! И он, проснувшись, еще долго не мог освободиться от пережитого во сне - этого ощущения полной открытости и незащищенности перед окружающим миром, и думал: Может это душа, уставшая прятаться в его теле, вырывается наружу и заявляет о себе, что она еще живая и просит, чтобы он не забывал о ней и нет-нет жалел...
  В конце концов, сколько можно казнить, не спрашивая ее, бросать на плаху ради пустых утех, для которых она совсем не нужна, а даже наоборот только мешает, доставая уколами стыда и совести, которые совершенно не востребованы в подленьком болоте продажного успеха, в котором основная масса людей и видит основной смысл жизни.
  Олег глубоко вздохнул, отодвинул в сторону бумаги и неуверенно усмехнулся:
  ... И здесь, в монастыре, мирское пятнает своими вездесущими лапами духовное.
  - Какими затворами и заборами, иконами и молитвой открестишься, отгородишься от него, если оно перехлестывает через высокие стены, вламывается через глухие ворота, добирается до звонницы и бьет во все колокола, разрывая небо на мелкие части, прижимает его к земле, ставя людей на колени кунает лицом в грязь, чтобы они поняли из какой бренной юдоли они выползли?
  Олег видел, что и в делах церкви творится такая же вакханалия, как и в мирской жизни, и духовная политика мало чем отличается от светской.
  Такая же иерархия... Быдло - прихожане, трудовики, послушники... И как всегда нижние работают в поте лица, а высшие пользуются всеми
  мирскими благами, проповедуя вековые истины пророков, по которым и сами пророки не жили.
  Даже любовь превратилась в простую похоть и дошла до края бесстыдства в ненасытной жажде вседозволенности и погрязла, утонула в омуте мужеложства и лесбиянства, а проще докатилась до последней степени окаянства...
  Люди, ослепленные фанатизмом наживы, потеряли всякий человеческий облик, словно великое проклятие обрушилось на землю, выдавая очевидное за невероятное и вещая об адском пламени, как о райской птице, спустившейся с небес.
  И уже дьявол в женском обличий зазывающе скалит зубы с каждого экрана, хвалясь:
  - Видишь, какие они у меня белые и красивые? А что за ними прячется
  зловоние, гибельное дыхание, в парах дорогих паст и жвачек скрывает, и
  шепчет:
  - Плюнь! Не обращай внимания! Все преходяще в этом мире. Еще
  успеешь очиститься, отмыться, отмолить грехи и проскакать белой
  кобылицей по росным, шелковым травам, покрасоваться на солнышке и
  задурить голову заблудшим овцам* словом духовного пастыря...
  В стране творилось что-то невообразимое: свобода превратилась во вседозволенность и анархию... Стяжательство расцвело таким махровым цветом, что никакие законы и указы не действовали, а только создавали видимость какого-то порядка... Амнистированные президентом и продажными Сенатом и Думой воры, бандиты и мошенники продолжали свое черное дело в контакте с властью и под ее охраной.
  Бывшие и настоящие реформаторы спелись и дули в одну дудку, им было глубоко наплевать на народ. Проводя разборки на своем уровне, перетаскивая одеяло каждый на себя, с высокой трибуны они объявляли благодетелем нации любого из своей команды и дурачили простого человека маннами небесными вкупе с церковью, заботясь в первую очередь только о собственной выгоде.
  Разжиревшие, обнаглевшие сверх всякой меры они уже не знали "чура" и вели себя, как господа в стране дураков.
  Никому не нужная правда, выброшенная на помойку, загнанная в подполье, забитая и истоптанная, даже не пыталась вставить слово в могучем хоре затопившей все и вся лжи.
  Политики, облачившись в тогу пророков выдавали на гора избитые истины, не обращая внимания на полное физическое и духовное вырождение русской нации, в угоду кучке перелицовавшихся еще с времен первой революции сионских коммивояжеров.
  Власть придумала такую демократию и конституцию, от которой было тошно не только народу, но и самой природе.
  Хищный отлов рыбы и морепродуктов, зверя, птицы, вырубка лесов, запустение угодий без всякой экологии и заботе о завтрашнем дне... Во всем и везде властвовал полный бардак под барабанный треск болтовни и беспредела.
  Зарожденный на мошенничестве, воровстве и бандитизме бизнес продолжал жить по своим законам и понятиям. Дерибаски и Вексельберги, Захаровы и Потанины, и их подельники уселись за один стол с президентом, и он, пожимая им руки, улыбается и благословляет...
  Ну, прямо какое-то братское взаимопонимание. И правильно: Ворон ворону глаз не выклюет!
  Что поделаешь, на то она и революция... Для этого она и делалась, с единственной целью:
  - Поставить дело так, чтобы ограбив народ, втолковать ему, что все делалось ради его же блага.
  Все просто и благородно, как у гайдаровского Кибальчиша? Только непонятно кто герой - Плохиш или Кибальчиш?
  Это надо спросить у Чука и Гека! Политика превратилась в пустую демагогию. Власть и бизнес продолжают гнать упряжку в одну сторону с единственной целью: испоганить человека, пробудить в нем звериные и животные инстинкты, как единственный способ выживания.
  И все работает на этот зеленый свет, заменяя настоящее искусство на дешевое трюкачество, на шоу бесстыдного балагана с похотью и крайней разнузданностью во главе угла, загоняя человека в бездуховное общество ненасытного потребительства - низшей ипостаси человеческого существования.
  И эта внутренняя нищета уже запустила свои щупальца во все сферы жизни... Уже мерилом актерского мастерства и эстрадного искусства стали показ грязных постельных сцен и тел.
  Мораль превратилась в порок и порнуху.
  Всякое понятие стеснительности, скромности и стыдливости, как основы великого искусства совершенно забылось.
  И сама природа, растерявшись, не зная, что сказать, закрыла глаза, чтобы не видеть этого глумления над ней, этого варева непотребств, свалку греха разнузданной плоти в объятиях проституированной демократии.
  X.
  Ветер валил с ног... Голые деревья, потеряв паруса, все равно пружинили в глубокой качке, цеплялись за небо скрюченными руками, покорно кланялись и строптиво распрямлялись для следующего поклона, крепко держась за землю, которая по-матерински баюкала их корни в своих объятиях.
  Юрий сгорбатившись, отворачиваясь, переходя с быстрого шага на короткие пробежки, скоро добрался до дома... И там, сбрасывая с себя одежду, торопился сбросить и груз официальности связанный с нею, с удовольствием вползая в удобную шкуру домашнего халата.
  Он давно уже уставал от этих необходимых вояжей: съездить в город, общаться с нужными и ненужными людьми, и старался закончить вынужденные походы, как можно быстрей.
  Но и в этих коротких путешествиях он был больше занят собственными мыслями, и только из вежливости поддерживал диалог с тем или другим собеседником...
  - Не мог же он сказать, что давно все знает про них: чем они дышат и
  чем живут? И поэтому он старался сократить разговор до минимума,
  ссылаясь на занятость, и глядя на часы, давал понять, что время вышло и он,
  извините, спешит.
  Ему вполне хватало путешествия в себя, в собственные мысли. Это не было эгоизмом, а просто занимательным погружением во время, в водоворот которого попадало столько достойных и недостойных его внимания людей и вещей, что он получал редкое удовольствие, копаясь в тысячах мелочей собственных дел и чувств...
  Даже, то, что казалось, совсем не задевало, все равно цеплялось острыми коготками, царапало и ранило, совершенно не спрашивая его согласия, и как закон, - открывающиеся истины больше плавали на поверхности и не требовали погружения в фарисейство зауми... И что, только для того, чтобы до тонкостей познать себя, ныряешь в глубины окружающей жизни во всем их многообразии.
  Да, - конечно, сравниваешь, оцениваешь те или иные точки соприкосновения... С чем-то соглашаешься, что-то отметаешь в сторону и, отталкиваясь от результата, успокаиваешься или задаешь вопрос:
  - Все ли правильно в этом явном и зазеркальном "Датском
  королевстве"?
  И понимаешь, - тайна сия не даст полного и верного ответа, заставляя своей изощренностью напрягать все силы ума и тела...
  Даже любовь, при всем своем всемогуществе, - такая капризная и непредсказуемая штучка, и одновременно строгая и ревнивая дама, и так правит собственным балом: то опуская в такую пучину мерзости, что в первом случае никогда не дотянешься до нее, а во втором, - как бы глубоко не нырял не достигнешь ее дна.
  И все это - любовь! - к женщине, к матери, к детям... И во всех ее ипостасях она имеет в каждом случае свою сущность, свое лицо и свою меру ответственности.
  - Именно ответственности, ибо за все случившееся с ней, отвечаешь в
  первую очередь ты сам; как на ее алтаре, так и на Голгофе, которая может
  оказаться все тем же алтарем.
  А разве мы отвечаем только за любовь? За все приходится рано или поздно платить, за чужие грехи и за собственные...
  И самый последний мерзавец, при кажущемся внешнем благополучии, получает в полной мере по заслугам, - упаси бог, нет, не на том свете, а на этом, в том мгновении, в той секунде до смерти, которая длится всю жизнь в
  страшных мучениях, перед которыми меркнут все душевные и физические страдания любой болезни, на этом пути к вечному покою!
  Легко умереть, и с легкой душой - вот высшая награда для человека. И только смерть является точным мерилом достоинств его, его судьей -милостью и палачом одновременно, от которых никуда не спрячешься.
  Любят говорить: Деньги не пахнут!
  - Не надейтесь! Пахнут, да еще как? Не зря называют:
  - Трудовая копейка! - она пахнет: потом, мозолями, чистыми руками и
  чистой душой - это чистые деньги.
  А если от них несет за версту кровью, мерзостью, падалью, - грязью! И в этой грязи, среди нравственной пустыни, приверженцы ненасытного капитала строят новую Вавилонскую башню, чтобы скрутить, завязать в один узел все население планеты и выкачивать все и вся по собственной прихоти, прихоти супердержавы.
  Тем более новейшие технологии уже позволяют каждому индивидууму на земле приклеить порядковый номер, код, шифр,.. И посадить его в ячейку всемирной паутины, и осуществлять контроль за каждым его шагом.
  Грядет время тотального рабства, полного морального обнищания и при всей мощи прогресса - превращение человека в бездумное животное при искусственном разуме роботов, и как личность он превратится в полное ничтожество со звериной сущностью в гонке за выживание...
  Психогенная революция на подсознательном уровне будет вколачивать людей (зомбировать) в полную зависимость от пастуха, которого они не увидят до самой смерти, принимая его, как благо, как властелина, уже с утробы матери.
  Кровосмешение превратит их в мутантов без национальности и присущей самобытности. И такой же мутированный Бог будет заведовать верой, превращая душу человека в фарш, удобный для правящей верхушки, и эта империя зла, будет готова на все, ради собственного благоденствия, ради хваленой демократии, которой нет, не было и не будет никогда для простого человека.
  Ничего не меняется в этом мире, только технология, а законы незыблемы, как сама вечность - как кнут и пряник, как хлеб и зрелище. Безнравственная пустыня объяла человечество!
  И в такое же варево окунули и Россию. Карманная партия при президенте "Единство" в миллион особей узурпировала власть, и будет выбирать нового пророка по собственному уставу и Конституции, и если число участников выборов будет меньше партийных списков? - все равно это будет выглядеть, как волеизъявление народа.
  Подлее и придумать нельзя, ибо они уже сейчас считают себя гласом божьим - эти семь процентов воров, мошенников и прохиндеев, начиная с Бори Ельцина и кончая его выкормышем Вовой Путиным под пиликание еврейских мелодий, и еще десять процентов всяческих лакеев и прихлебателей при прессе, министерствах и различных силовых ведомствах.
  Вся ставка на бездуховность и безыдейность общества, - превратить его в стадо торгашей и лавочников, в мир стяжательства, в мракобесие звериной наживы.
  Фарисейство встало во главу угла веры и мирской жизни... Золотой шабаш стал править Русью. Осыпанные льготами и бесстыдной зарплатой депутаты, так называемые народные избранники, ради собственной выгоды плюнули на всякие обязательства и превратили Думу и Сенат в грязный базар взаимных делячеств.
  Про совесть и мораль говорить не приходится... Они родились без нее, иначе, там, наверху и делать нечего, - чем беспринципней и наглей, тем милей!
  Главное, чтобы на словах и на бумаге все выглядело чинно и благородно.
  Воровство же и мздоимство так пронизали все ветви власти, от самых низов до главенствующих, что по-другому никакого дела не делается.
  Вся экономика, как пиявка присосалась к нефтяным и газовым артериям и думает, что они бездонны, а людей дурачат ее повышением, а на самом деле, - мы являемся бесталанным и безголовым сырьевым придатком всемирного бизнеса, которому глубоко наплевать на благосостояние нашей страны.
  XI.
  У домов, по улице, застыли в прозрачном, невесомом тумане уже начинающие желтеть тяжелые гроздья рябины, окуная зреющую плоть ягод в наскипидаренную синь упавшего на землю неба.
  Август, осторожно сбрасывая первые листья, потянулся к осени... И зори, выбрасывая из пазухи остывшее тепло ночей, напоминали о наступающей великой утомленности: перестоявшими запахами трав, ароматами созревающих яблок, увядающей на огородах картофельной и огуречной ботвой.
  Юркие птички посвистывали уже не так весело и беззаботно, а с какой-то уверенной, весомой значимостью - "сделал дело, гуляй смело", - как бы подводили итог перед наступающими за осенью зимними холодами.
  Во всем установился, насыщенный высоким синим небом покой, который еле сдерживая равновесие, готов был сорваться в ту или иную сторону и через месяц-другой оторвать птиц от родных мест; заполнить душу извечной грустью и печалью, провожать их, любоваться янтарными россыпями, лебединой песнью, - на долгую потом, промороженную ясность зимней стужи.
  - Цик-цик,.. зинь-зинь, зинь-зинь - цокали и вызванивали загорелые,
  желтоголовые овсянки...
  - Цити-цюри, терличь-терличь, - скатывала с длинного хвостика
  хрустальные закорючки и горошинки ловкая трясогузка, тайно фотографируя
  и склевывая невидимые для нас зернышки, совершено не думая о линиях
  судьбы.
  Да и мы, что видим, всматриваясь в собственную ладонь?..
  Ведь только единицам жизнь позволяет увидеть край недостижимого, прикоснуться к нему и после, до самой смерти эта тайна не дает покоя и подвигает человеческую душу на самое-самое, на что она способна.
  И ты, как на пленере, делаешь этюд за этюдом с собственной души, соединяешь их с природой и оттолкнувшись от них ждешь начало вдохновенья, и чем чаще оно посещает тебя, тем больше понимаешь о чуде Рая, как о чистом и полном счастье - здесь, на земле, под подаренным тебе высоким небом.
  Уже сравниваешь по предрасположениям линий судьбы, по их похожести на творческий процесс, как выбор впечатлений, где главенствует только собственный глаз, где другой человек пройдет мимо, как мимо ничего не стоящей мелочи, а ведь именно из этих мелочей и состоит неповторимость собственного "я".
  Даже воспоминания через много-много лет, доводят эти мелочи до такого необычно свежего и выпуклого чувства, что оцениваешь и глядишь на них, как через увеличительное стекло, отмечая тот или иной предмет или мгновение так, что изумляешься и задыхаешься от прихлынувшей к сердцу картины, - и ты готов вывернуть себя наизнанку, чтобы выразить или хотя бы приблизиться к недостоверности.
  И почему-то эта магия памяти выплывает из магии детства.
  Воды детства! - только они всегда сохраняют удивительную чистоту, притягательность и волшебную прозрачность, неподвластную времени.
  Конечно, есть и бывает еще чище и вкусней, но чтобы они вытекали из невинной и незамутненной души ребенка, во всей своей загадочности, нет никогда не увидишь после.
  Нет, - это не раздельные, широкие воды великих русских рек, а вода маленьких речушек, заросших тугим, высоким камышом в метелках бело-розовых соцветий, в лезвиях остро-бритвенной, изумрудной осоки под склоняющимися гривами серебристых на изворот ив; с руслом, в разломах берегов, уходящим глубоким шрамом в зеленые низины равнин, в падающие с холмов и косогоров впадины под расплавленным от гудящего зноя небом.
  - Спустишься вниз, к самой воде, к быстро бегущему в плавных извивах потоку, со струящимися и стелящимися по поверхности и по дну на всю глубину водорослями; ступишь по колени в прозрачную, ласковую влагу на ребристо-желтый шелковый песок и глядишь: как камешки на дне, ноги, становятся ближе, чище и удивляешься приятному теплу мелководья, его ласковой доступности...
  Шелестят струи, задевая переплетенными гривами берега и ноги, и уже хочется полностью окунуться в их желанную прохладу...
  Синие, желтые, красные стрекозки перелетают застывают над звенящей серебряной водой, отпрыгивают в сторону от более крупных, уверенно барражирующих на мельтешащих крыльях в упругом воздухе, среди плавно порхающих здесь и там разноцветных маленьких и больших бабочек.
  ... Идешь, идешь, а глубины все нет и нет, пока ноги не уходят все холодней и ниже,., и вдруг ухаешь по пояс, а то и по грудь в неожиданную промоину, и от тебя во все стороны шустрят стайки мелких пескарей, а иногда и поблескивающие радужной чешуей золотистые языки...
  Идешь и совсем не думаешь о завтрашнем дне, о жизни и что ждет тебя в ней?
  Просто живешь именно этим прекрасным мгновением и не думаешь о собственной причастности,.. счастье жить в таком удивительном и таком понятном и знакомом тебе мире.
  И нет никакой философии и заботы о хлебе насущном; и дремучие инстинкты еще дремлют и не думают, о телесной любви и совсем не трогают душу... Эта любовь еще караулит и ждет тебя на неведомых дорожках и путаных тропинках настороженным капканом, великой тайной в которой всегда будет светиться звезда твоего детства.
  Нет, и не будет ярче и ближе ее сияния. И целую жизнь она будет сопровождать и вести тебя.
  Детство! - нет ласковей ветров его, нет душистей и красивей цветов, сказочней тайн и далей, так влекущих к себе маленькое сердце, когда нежная душа трепещет как осиновый листок от придуманных ею фантазий...
  Даже испеченные мамой пироги пахнут по особенному завораживающе вкусно... Разламываешь и выбираешь с повидлом,., а она разрумянившись от плиты, хлопочет рядом с тобой, и ты ощущаешь этот праздник кухни перед Новым годом, и еще необычный запах рыбников из трески и щуки там, там на Севере!..
  Бабушка - высокая, строгая, вся в черном, с гладко причесанными редкими седыми волосами, с гребенкой в гордой голове... Так хочется прижаться к ее длинной, широкой юбке, но опасаешься вдруг не вовремя, и только по глазам догадываешься, что можно, и как она любит тебя, когда гладит жесткой трехпалой ладонью по затылку.
  Нет, Север не располагает к открытой ласке, и только в суровом стеснительном добре спрятана настоящая сила этих бесхитростных, крепких, закаленных суровой природой людей.
  Окающие слова, обкатанные ледяными ветрами Беломорья стерли угловатую угрюмость вековых лесов с их озерами и болотинами, зверьем и комарьем и спрятались в чаще загадочной тишиной, зовущей к чему-то непонятному и еще неизведанному.
  И почему-то память о Севере хранится и проявляется особенной музыкой, отличной от родной Тамбовщины, - особенным духом наиболее высокой и чистой поэзии, словно ослепительно белый ангел опустился и никогда не покидал эту благословенную землю.
  Даже снега имели здесь особенный запах, вкус и цвет... Дел было невпроворот: катали снежных баб, строили крепости со множеством переходов, защищали и обрушивали их...
  Мокрые, промерзшие, с въевшейся в валенки и одежду ледяной пылью бежим домой, и мама долго сушит все у горячей печки...
  Санки, лыжи, коньки - все на веревках - не знали отдыха.
  Гоняли до умопомрачения мячик, гремя самодельными клюшками, вихрем и кувырком слетали с высоченных гор, и после долго шмыгали обратно по сверкающей до самого горизонта целине, хватали на ходу и бросали в разгоряченный рот ледышки и неслись дальше, совершенно не думая об ангине и воспалении легких, которые как репьи часто цеплялись ко мне.
  Любое время года не пропадало даром... Все кружилось в ярком, цветном калейдоскопе, - зима, лето, весна, осень - все занимало и веселило нашу детскую душу.
  XII.
  День был удачный и уже к вечеру Юрий вернулся из областного центра к себе - в районный городок... Рейсовый автобус высадил его у базара и мягко отчалил дальше, к вокзалу.
  Юрий постоял, решая: сразу отправиться домой или задержаться?
  Погода стояла на редкость, и он решил не торопиться...
  Волны облаков, золотистой пеной застыли в нежной бирюзе высокого неба, сливаясь за церковью в янтарную лаву заката.
  День простоял, как невеста на выданье, хотя в отместку за теплую, бесснежную зиму, весь февраль жгли морозы, и сыпал снег, и скоро белое пушистое царство вступило в свои долгожданные права, и на душе стало так же бело и спокойно, словно и она, соскучившись по настоящей зиме, наконец-то обрела светлое равновесие.
  Юрий перешел дорогу и направился к знакомому кафе "Ритм".
  Посетителей было мало, только завсегдатаи никуда не спешили, уронив глаза в пивную кружку, почти не обращая внимания на входящих...
  - Знали, кому надо, сами подсядут.
  Буфетчица - перезрелая крашенная блондинка в алом фартуке горела за стойкой, как глаз светофора, -
  - Не проходите мимо! - и быстро, ловко обслуживала посетителей.
  Разноцветные воздушные шары, подвешенные к потолку, плавали в
  синем табачном дыму, в свете низких фонарей, вспыхивая серебром на никеле пивного автомата.
  Красивая девушка, похожая на испанку, интимно мурлыкала в мобильник... Хороша! - подумал он, - Умница на вид, а там один господь Бог знает: Верно ли? Ведь глаз, - редко алмаз, а больше - коровье око! Жизнь проживешь и не знаешь, как сказать любимой женщине, что она потеряла меру приличий, считая, что ей все позволено:
  - Одеться, раздеться на твоих глазах, когда ты, сохраняя в памяти
  чистоту ее хрупких девических линий, не хочешь видеть ее расплывшее,
  дряблое тело.
  - Нет, конечно, понимаешь, что возраст делает свое черное дело: и с
  ней, и с тобой!
  Но разве ты виноват, если хочешь видеть в своей женщине остатки былой молодости, былой красоты,.. и зачем лишний раз показывать то, что уже разочаровывает.
  Разве так трудно сохранить до старости тайну женской недоступности... Хранить твое обожание, чтобы любовь всегда грела сердце, и всегда хранилась прекрасной, в твоей памяти.
  Прошло время завоеваний, и ты уже давно не в плену, а в магии пленительного счастья, и от прельщения осталась прелесть - звезда прелестного счастья!
  И, сохранив эту чистоту, ты уже думаешь, что любишь ее больше, чем она тебя, и бережней хранишь это драгоценное чувство.
  Ее же любовь взяла бастионы и успокоилась, не зная, что бастионы никогда не сдаются и всегда хотят иметь вид благородной недоступности...
  И разве ты виноват, что все редуты взяты, и что вроде бы уже не к чему сохранять видимость недоступности; и с любимым можно поступать, как тебе заблагорассудится... Нет, нет и нет! Храни свое обаяние - это красоту, у которой нет победителя и побежденных.
  И не потому ли и в старости надо бережно хранить хрупкую чашу стеснительности - эту интимную загадочность интимных отношений женского и мужского начала, в котором главенствующее место принадлежит женской сущности...
  Эпилог.
  Ну вот, незнакомый попутчик! Так решил я оборвать течение моего романа, уже устав от его героев, их путей и размышлений...
  Нет, я не привел каждого из них к какому-то ясному результату. Каждый из них в пути и видит свою цель или нащупывает ее, но ведь это и есть жизнь. А разве мы видим конец ее?
  Текут, сходятся и расходятся ручейки жизни, сливаются в небольшие и могучие реки и выкатываются в необозримые океаны.
  Все мы там, в этом бессмертном и безграничном соединении души и плоти; все повязаны одним потоком мироздания и, хотя каждый из нас целый необычный и неповторимый космос, все мы дети единого и неделимого разума.
  У меня и не было задачей, привести каждого героя к определенному результату, а просто я старался показать каждого из них в определенный момент смутного времени; показать, кто, чем дышит, о чем думает и как видит и поступает в той или иной ситуации...
  Много там слов, тропинок и дорог... Они путаются, кружат, летят стрелой и замирают на время, отступают, но всегда влекут вперед, - и смерть, лишь мгновенная остановка на этому пути в неведомое и великое.
  Так что, мой неизвестный попутчик, не ищи законченности и логичной завершенности в действиях и мыслях моих героев.
  Они шагали, спали, не давали мне спать, успокаивали и не давали покоя, убеждали и стояли в растерянности перед тем или иным решением и
  поступком, каждый из них в зависимости от собственного характера, а не ситуации, как и положено, делать настоящему человеку, часто поступаясь выгодой, но всегда по совести и справедливости.
  Я может быть и дальше вел бы их по выбранному мной пути, но они не согласились со мной и уже пошли каждый своей дорогой, и я понял, что не властен над ними, и мало того они уже сами тянули меня в своем направлении.
  А я, что господь Бог, что они обязаны прислушиваться ко мне, когда и живые люди не всегда живут и поступают по его заповедям, как и сам я.
  А потому, мой незнакомец, веди сам себя и их, дополняй, додумывай, соглашайся, люби и ненавидь... И если поднимется рука, уложи на смертное ложе врага или друга, но знай: Вместе с их смертью, ты потеряешь частицу себя и приблизишь собственный конец на этой грешной и такой прекрасной земле.
  Что же до души? Она - потемки и свет! И я не хочу влезать в нее со своими убеждениями.
  Она - ваш парус, и ее наполняет нужный только вам ветер, и я не думаю, что могу быть вашим парусом и ветром, когда собственный уже разорван в клочья, и ветер свистит в его дырьях с таким азартом, что я не уверен, где найду гавань и успею ли поменять паруса, чтобы вырваться, обновленным и счастливым на новые просторы, о которых только догадывался...
  А потому попутного тебе ветра, незнакомый собеседник, и пусть удачный случай будет для тебя законом, на этом пути в неизведанное.
  Жму твою руку и целую в лоб - До свиданья! Неведомый брат и друг мой, и никогда, никогда не услышать тебе мое, - Прощай!
  30.03.2007
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"