М.Инсаров : другие произведения.

Народная Воля

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.40*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (К 125-летию 1-го марта)

...еще немного лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые. Так что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом проклятий они сойдут со сцены, гордые и скромные, суровые и добрые, как были. И не останется их на сцене? - Нет. Как же будет без них? - Плохо. Но после них будет все-таки лучше, чем до них. И пройдут годы, и скажут люди: 'После них стало лучше, но все-таки осталось плохо'. И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше и все хорошее будет лучше; и опять та же история в новом виде. И так пойдет до тех пор, пока люди не скажут: 'ну, теперь нам хорошо', тогда уже не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей. Н. Чернышевский. Что делать?
  
  
   России революционной противостояла Россия монархическая. Мечту о человеческом братстве, о социализме карала она 'Уложением о наказаниях'. На штыке часовых горели полночные звезды. В сумраке реяли соглядатаи, пузыри провокации взбулькивали, как на болоте. Машина сыска работала бесшумно, неустанно. России монархической противостояла Россия революционная. Народовольцы сражались, терпели поражение, истекали кровью. Осененные виселицей, писали: 'Наше дело не может заглохнуть... А вообще, пусть нас забывают, лишь бы само дело не заглохло'... Ю. Давыдов. Глухая пора листопада.
  
  
   Того правда победит, кто за нее на эшафот взойдет и самой смерти в глаза взглянуть не побоится. М. Кулиш. Патетическая соната.
  
  
   В пам'ятi нашiй вiчно живуть Тi, що йшли на тортури, Республику нашу будують нову Желябов, Перовська, Халтурин... О. Соколовский.
  
  
  
  У врага на нас управа
  Тюрьмы да решетки.
  Но звенят мазуркой браво
  Цепи и колодки.
  Нас повесят? Что за дело!
  Вытерпим мученье.
  Мы умрем, как жили - смело,
  Веря в час отмщенья.
  И тюрьма танцоров сильных
  Не удержит больше
  Запоет мазурку ссыльных
  Половина Польши.
  Полетит она по краю,
  Поведет отряды,
  Запоют ее, шагая
  Вновь на баррикады.
  Л. Варынский. Кандальная мазурка.
  
  
  
  СОФЬЯ ПЕРОВСКАЯ. ВЫБОР ПУТИ.
  
  Софья Львовна Перовская родилась 1 сентября 1853г. Ее отец принадлежал к высшей аристократии, впрочем, не столь уж древней по происхождению. Перовские были младшей ветвью аристократического рода Разумовских, основатель которого, простой украинский крестьянский парень Алексей Розум за сто с небольшим лет до описываемых событий за певческие и иные качества приглянулся царице Елизавете, после чего из пастуха и певчего в церковном хоре стал мужем царицы и крупнейшим землевладельцем.
  
  Впрочем, все это было дело достаточно давнее, и потомкам Алексея Розума к середине 19 века никто из их собратьев по классу не колол глаза за их происхождение. Отец Перовской делал успешную карьеру, и был сперва вице-губернатором в Пскове, а в 1865г. был назначен губернатором Петербурга. Пробыл он им недолго - до того, как в апреле 1866г. революционер - народник Дмитрий Караказов неудачно стрелял в царя. После этого петербургского губернатора за непринятие должных мер к охране его императорского величества отправили в отставку, куда он и направился, злой на весь белый свет.
  
  Еще за несколько лет до этого, когда семья жила в Пскове, случилось довольно незначительное происшествие. Семьи псковского губернатора Муравьева и вице-губернатора Перовского жили по соседству, и во время одной из детских игр сын губернатора Коля стал тонуть в пруду, откуда, однако же, был вытащен Соней Перовской и ее братом. Этот эпизод был ничтожен сам по себе, но любопытен в свете рокового будущего, предстоящего всем этим детишкам, но еще неизвестного им. Через 20 лет Н. В. Муравьев станет обвинителем на процессе первомартовцев, подсудимой по которому будет С.Л. Перовская. Муравьев сделает свое дело с увлечением, и, не ограничиваясь естественным для царского прокурора требованием смертной казни для цареубийц, примется вдобавок обвинять их в безнравственности. Еще через 25 лет, в 1905г. он удалится на заслуженный отдых в Италию, получив от хорошо знавшего его известного русского юриста А.Ф. Кони малопочетную характеристику "мазурика и христопродавца", который "нагадив России, чем мог, убежал в критические моменты за границу, получая с русского народа (для которого он занимался фальсификацией правосудия) по 80 тысяч в год...".
  
  Почему свои становятся чужими, а чужие своими, почему жизненный выбор привел Перовскую на противоположную сторону баррикады с приятелем ее детских игр Муравьевым и соединил ее и в жизни, и в смерти с чуждым ей по классовому происхождению крестьянским сыном Желябовым? И как это согласуется с теорией о социальной обусловленности поведения человека?
  
  Основатель русского марксизма Плеханов, начинавший свою деятельность как народник, писал, размышляя о парадоксе перехода выходцев из класса "ликующих, праздно болтающих" на сторону класса угнетенных:
  "...Барином человек не родится, а становится. Чтобы он научился ограничивать свое поле зрения интересами эксплуататоров, нужно немало времени. Ребенку не так легко дается эта наука. "Барское дитя" первоначально просто общественное животное - Zoon politicon, - как выражается Аристотель. В качестве такового оно способно сочувствовать всем своим ближним, независимо от их общественного положения. Лишь постепенно, переставая быть "дитятей", оно научается смотреть с разных точек зрения на слугу и на барина; а когда оно научается этому, когда в его сердце укрепляются сословные предрассудки, оно ... становится таким же барином, как другие. Но в исключительные эпохи - недалекие от момента крушения данного порядка - известная часть юных кандидатов на роль эксплуататоров не подчиняется этому общему правилу. Она состоит, разумеется, из наиболее отзывчивых индивидов".
  
  Эпоха 1860-1870-х годов была такой исключительной эпохой, когда до крушения данного порядка было по историческим меркам недалеко - всего полстолетия. После поражения России в Крымской войне всем стало понятно, что прежние крепостнические порядки дальше существовать не могут, и что изменение существующей социально-экономической системы неизбежно. Борьба шла между сторонниками буржуазной модернизации сверху и сторонниками народной революции снизу. В силу положения России в системе мирового рынка модернизация сверху была возможна лишь за счет усиления, а не ослабления эксплуатации крестьянства и все попытки подобной модернизации вели не к уменьшению, а к увеличению зависимости России от мировой рыночной системы, периферийное положение в которой она занимала. Единственными реалистами были как раз крайние "утописты", считавшие, что единственное средство покончить с подобной зависимостью - это уничтожить мировую рыночную систему, не играть по старым иерархическим правилам, а начать историю заново.
  
  По крестьянской реформе 1861г. крестьяне получили личную свободу от помещиков. Помещичью землю они не получили, а часть принадлежавшей им прежде земли даже и потеряли (т.н. отрезки). Более того. Если зависимость крестьян от помещиков ослабла, то усилилась их зависимость от самодержавного государства. Крестьяне были обложены непосильными налогами и выкупными платежами (за ту принадлежавшую им землю, которую батюшка-царь все-таки соизволил оставить у них), превышавшими обыкновенно крестьянский доход от земледелия. За недоимки, за неуплату непосильных налогов крестьян вплоть до 1904г. вполне на законных основаниях публично пороли розгами. Получаемые за счет безудержной эксплуатации крестьянства средства самодержавная бюрократия частично пожирала сама, частично передавала помещикам, частично же - в форме субсидий, казенных заказов и т.п. - перенаправляла русской буржуазии.
  
  Русский капитализм с самого начала не развивался естественным путем снизу, а насильственно насаждался царским правительством сверху, русская буржуазия сама по себе была абсолютно бессильна без покровительства русского самодержавного государства. Именно поэтому она никогда не была по отношению к самодержавию революционна и очень редко бывала оппозиционна (если брать настоящую буржуазию, а не адвокатов, земцев и т.п. лиц либеральных профессий). Именно поэтому буржуазная демократия была в России невозможна. Связанность и взаимозависимость русского самодержавия и русского капитализма имели своим результатом тот факт, что невозможно было бороться против самодержавия, не борясь против капитализма. Еще со времен Герцена демократами в России были только социалисты - и только революционеры.
  
  Капитализм в России был периферийным, зависимым капитализмом. Промышленный рост происходил за счет ограбления и нищеты деревни, фасад европейской цивилизации имел своей необходимой основой азиатский деспотизм. Противоречия накладывались на противоречия. Все это делало неизбежной великую, радикальную и беспощадную революцию. Чем кончится эта революция, сможет ли она вырвать Россию, а вместе с ней и остальной мир, из инферно эксплуататорской цивилизации, в 1860-е годы не мог предвидеть никто - ни Герцен, ни Чернышевский, ни Бакунин.
  
  Одним из противоречий русского общества пореформенного периода была маргинальная, пограничная роль разночинной интеллигенции в нем. В целях модернизации и европеизации царизм волей-неволей должен был создавать интеллигенцию, в то же время эта интеллигенция не находила отвечающего ее естественным социальным потребностям места в данном обществе. О какой свободе мысли и слова, о каком человеческом достоинстве могла идти речь в системе самодержавного деспотизма, где взрослых крестьян публично пороли розгами, а студентов за чтение запрещенной книги ссылали в места, не столь отдаленные? Капиталистическая промышленность была развита недостаточно, чтобы суметь перекупить не за страх, а за совесть разночинную интеллигенцию, а политическая система ставила людей на их места не по их достоинствам, а по их происхождению, бюрократическим связям ит.п.
  
  Видный деятель "Народной воли" Лев Тихомиров, позже ставший идейным ренегатом и искренне перешедший на сторону самодержавия, в своих воспоминаниях чернил и порочил всех своих товарищей былых времен, неизменно делая исключение для такого лидера "Народной воли", как Александр Михайлов, который, как указывал Тихомиров с грустью "при других обстоятельствах мог бы стать великим министром и совершить великие дела на благо Родины".
  
  То, что Михайлов (а вместе с ним и Желябов, Перовская и чуть ли не все их товарищи) при других обстоятельствах мог бы совершить великие дела на благо родины, а равным образом, всего человечества, - факт бесспорный. Вопрос лишь в том, захотел ли бы Михайлов, отнюдь не считавший, что благо родины совпадает с благом ее правительства, становиться министром этого правительства, а во-вторых, кто бы, даже если бы он это захотел, ему это позволил?
  
  Высочайшие человеческие достоинства революционеров-народников вынуждены порою сквозь зубы признавать и современные историки, им и их делу отнюдь не симпатизирующие. Мышкин, Осинский, Михайлов, Желябов, Перовская, Ошанина были потенциальными революционными вождями чрезвычайно крупного масштаба. Казненные царским правительством Виттенберг, Кибальчич, Ульянов были не успевшими развернуться гениальными учеными, и не зря Менделеев проклинал "проклятую русскую революцию", лишившую науку двух его лучших учеников - Николая Кибальчича и Александра Ульянова. Те из революционеров - народников, кто не погиб на виселице или в каземате, и успел хотя бы частично совершить в естественных науках то, что хотел совершить, сделали очень многое (примеры тому - Кропоткин, бывший, кроме всего прочего, крупным географом и биологом; ставший биохимиком народоволец Бах; наконец, додумавшийся, сидя 25 лет в Шлиссельбургской крепости, до делимости атомов народоволец Морозов). Сама эпопея единоборства небольшой группы революционеров со всем государственным аппаратом самодержавия была невозможна без того, чтобы эти революционеры во всех отношениях не превосходили своего врага на несколько голов. Не зря тот же Тихомиров, когда был еще не ренегатом, а народовольческим теоретиком и публицистом, сравнивал борьбу революционеров против самодержавия с войной вооруженного всеми достижениями современной техники небольшого отряда против огромной орды свирепых, но невежественных каннибалов - и подобная характеристика подтверждается поведением привлеченных в качестве экспертов к суду над первомартовцами профессоров артиллерии, которые с восторгом изучали конструкцию изобретенных Кибальчичем мин и бомб и тяжко вздыхали, что правительство предпочтет казнить этого гения взрывотехники, а не привлечь его к работе на пользу русской армии. С точки зрения буржуазной теории элит можно было бы сказать, что происходил поединок настоящей элиты страны с правящей псевдоэлитой.
  
  Революционеры - народники, однако, не считали себя "элитой", претендентами на роль новых господ - и не были таковыми на самом деле. Они видели в себе не элиту, предназначенную господствовать над народом, а передовой отряд армии народа, своей борьбой и гибелью прокладывающий путь к народному освобождению. Настроения жертвенности за народное дело были в высшей степени присущи народникам, но элитизма, желания господствовать над народом они были лишены напрочь.
  
  Разночинная интеллигенция, давшая основную часть активистов народнического движения, представляла соединение двух социальных потоков. Один шел снизу вверх, второй - сверху вниз. Интеллигентами-разночинцами становились и выходцы из низов сословного общества, и выходцы из его верхов. И те, и другие становились революционерами (хотя, ясное дело, революционерами становились отнюдь не все интеллигенты-разночинцы), но становились революционерами по разным мотивам. Теоретик народничества Михайловский, размышлявший над этой проблемой, писал, что кающиеся дворяне шли в революцию по мотивам совести, а плебеи, которым каяться было не в чем - по мотивам чести. Совесть - это нежелание господствовать и эксплуатировать, честь - нежелание, чтобы над тобой господствовали и тебя эксплуатировали. Случай губернаторской дочери Перовской - это весьма яркий образец мотива совести, случай крестьянского сына Желябова - весьма яркий образец мотива чести.
  
  На самом деле, кроме таких ярких образцов, существовало множество случаев промежуточных, и что более толкало на путь революции сына захолустного священника Кибальчича или дочь такого же захолустного священника Якимову - совесть или честь - это вопрос нерешаемый. Деление двигавших идущими в революцию мотивов на мотив совести и мотив чести имеет условный характер, в реальности эти мотивы нередко переплетались...
  
  Общество не состоит из классов, а делится на классы. Это различие имеет отнюдь не чисто терминологический характер. Утверждать, что общество состоит из классов - значит, считать классы замкнутыми и самодостаточными единицами, а выход из одного класса и переход на сторону другого - такой же невозможностью, как и вырастание на осинке апельсинок.
  
  На самом деле, класс - не вещь, а процесс. Он непрерывно (пока не исчезнет) создается и воспроизводится, причем создается и воспроизводится не только экономическим механизмом данного общества, но и действиями людей, их политической и идеологической борьбой. Принадлежность к классу - это не неумолимая биологическая данность, подобная принадлежности к животному виду, а неустойчивое состояние, которое человек может принять, а может и отвергнуть (во всяком случае, попытаться отвергнуть) - либо для того, чтобы перейти в лагерь другого класса, либо для того, чтобы постараться уничтожить классовое деление вообще, выйти в другое - не классовое, а человеческое - измерение, что, собственно и было подлинной целью всех революций. Когда общество вступает в кризисный период, именно тогда становится очевидным, что классовая принадлежность - это не незыблемая данность, а неустойчивый процесс, именно тогда болячки общества с наибольшей остротой чувствуются как его низами, так и отзывчивыми к чужой боли отказниками от вхождения в верхи.
  
  Люди не рождались и не рождаются помещиками или крестьянами, капиталистами или пролетариями, хотя рождались и рождаются в семьях помещиков, крестьян, капиталистов и пролетариев. Все это - социальные роли, навязываемые им в процессе социализации и воспитания. Многие смиряются с навязанной ролью, некоторые отказываются от нее, чтобы бороться - насколько смогут - за бесклассовое человеческое измерение.
  
  Следует подчеркнуть, что принудительно навязывается роль не только раба, но и роль господина. Прежде чем командовать, дети господ должны научиться подчиняться своим господам - отцам, и, поскольку господская система представляет собой сложную иерархию господ и всеми командует, но никому не подчиняется разве только высшее лицо в господской иерархии (царь или суррогат царя), то все остальные претенденты на роль господ должны, командуя низшими, уметь подчиняться высшим.
  
  Ребенок, пока он еще не искалечен обществом, не хочет становиться ни господином, ни рабом. Он хочет стать человеком. У многих это желание давится в детстве, но иногда появляются белые вороны, у которых оно сохраняется до конца жизни - и жизнь их бывает обыкновенно недолгой и всегда - тяжелой.
  В СССР правильно говорили, что "семья - ячейка общества", но при этом по понятным причинам забывали указывать обстоятельство, подчеркивавшееся автором изречения о "семье как ячейке общества" Энгельсом: в эксплуататорском обществе семья является клеткой, содержащей в концентрированном виде все мерзости и гнусности данного общества. Семейный (в большинстве случаев, хотя теперь, в отличие от 19 века, уже не в подавляющем большинстве, отцовский) деспотизм - это первый деспотизм, с которым человеку приходится иметь дело. Семья - первая школа рабства. За ней следует школа. Протест против семейного и отцовского деспотизма был нередко первым толчком, побуждавшим выходцев из привилегированного класса (в частности, Перовскую) к разрыву с этим классом и к революционной борьбе за бесклассовое общество.
  
  При этом нужно указать еще на одно обстоятельство. Из семей, где домашний деспотизм имеет систематический и непрерывный характер, редко выходят революционеры. Непрерывный беспощадный гнет почти всегда либо ломает, либо уродует ребенка, превращает его либо в забитого трусливого зайчонка, либо в хищного и алчного претендента на роль самостоятельного деспота. Гораздо лучше обстоит дело там, где отцовский деспотизм носит нерегулярный характер, где отцы занимаются своими делами (карьерой, например) и обращают на ребенка свой норов лишь от случая к случаю. Ребенок между тем растет и крепнет, предоставленный самому себе и посторонним, неотцовским влияниям, и во время очередных проявлений отцовского норова все с большим недоумением задается вопросом: "А кто, собственно, этот человек, что ему от меня нужно и по какому праву он предъявляет ко мне какие-то претензии?". Когда ребенок вырастает в достаточной степени, происходит разрыв.
  
  У народника Валерьяна Осинского, казненного в мае 1879г. в Киеве, отец был отставным генералом и в трезвом состоянии злодеем-деспотом не являлся, но проблема заключалась в том, что с течением лет он находился в трезвом состоянии все реже, а когда напивался, всегда избивал мать Валерьяна. Так продолжалось до тех пор, пока Валерьяну ни исполнилось 12 лет и во время одного из отцовских запоев он, взяв отцовское ружье, сказал "Ударишь мать - убью". Отец его был способен ценить благородные порывы, и хотя пить не бросил, бить жену перестал, а Валерьян именно с этого поступка пошел своим собственным путем, который через полтора десятилетия закончится на киевском эшафоте.
  
  Как можно судить на основании имеющихся материалов, отец Перовской до увольнения с поста губернатора в 1866г. был поглощен деланием карьеры, после этого тоже не обращал особого внимания на детей, воспитанием которых занималась мать, к которой Перовская до смертного своего часа сохраняла огромную любовь и уважение. Отец после снятия с поста губернатора увидел, что его средств не хватает на привычный ему аристократический образ жизни, поэтому в целях экономии отправил семью в имение Кильбурун в Крыму, где Софья Перовская и прожила с матерью и братом три последующие года. Ее будущая подруга Александра Корнилова, с которой Перовской предстоит проделать первые шаги на революционном поприще, вспоминала: "...мы обе росли в замкнутой и простой семейной обстановке, нарядами никогда не увлекались, на вечера и по гостям не ездили, танцев и в детстве не любили. Варвара Степановна, мать Сони, светской жизни не любила, и, живя еще в Петербурге, уезжала на лето к знакомым помещикам в деревню, где предоставляла девочке свободно играть и бегать с братьями, не муштруя их во имя правил приличия, не развивая в них любви к нарядам и светским развлечениям. В Кильбуруне, живя в полном уединении и пользуясь библиотекой деда, Соня много читала, усердно занималась сама по учебникам и благодаря этому выработала способность к самостоятельному труду. Большое влияние на ее развитие тоже имел брат, Василий Львович, учившийся в Технологическом институте. Когда Соне исполнилось лет 15, он стал привозить сочинения Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Бюхнера и др. Книги эти читали обыкновенно вместе, в присутствии матери, которая постепенно тоже проникалась новыми идеями и отрешалась от старого миросозерцания. Страстные проповеди Писарева, сочинения Сеченова, Бюхнера быстро разрушали религиозные традиции, не унижая нравственной высоты учения Христа, а обаятельность его личности как мученика за идею любви к человечеству подготовляла к страданию "за великое дело любви". Стихотворения Некрасова, беллетристические произведения Тургенева, Успенского, Златовратского развивали любовь к народу, вызывали желание облегчать его страдания, прийти на помощь его невежеству. Роман Чернышевского заставлял искать разрешения вопроса "Что делать"? Вера Павловна как личность в юном возрасте интереса не представляла, но деятельность ее находила много последовательниц. Сильное впечатление производил ригоризм Рахметова и влияние его было заметно в лучших представителях нашего поколения. Наконец, Бокль с его основательной научной аргументацией о влиянии просвещения на историю цивилизации, идеи Милля о женском вопросе - будили мысль, увлекали на путь умственного развития для выработки "критически мылящей личности", для работы на пользу страдающих и угнетенных... от 13-летнего до 16-летнего возраста Соне пришлось учиться самостоятельно и вести самый простой и замкнутый образ жизни... В 1869г. Кильбурун был продан, и явилась необходимость всей семье жить в Петербурге. Одаренная хорошими способностями и навыком к самостоятельному умственному труду, Соня горячо стремилась приняться за систематическое учение и потому с радостью покинула Крым". На пароходе она познакомилась и подружилась с молодой девушкой из небогатой семьи, Анной Вильберг, которая ехала в Петербург учиться. Через год дружба с Вильберг и станет той соломинкой, которая приведет к разрыву Перовской с отцом и с господским миром вообще.
  
  В русские университеты женщин тогда не принимали, но уже существовали женские курсы, на которые и поступила Соня. Летом 1870г. ее отец с матерью и старшей сестрой уехали за границу, а младшую дочь все в тех же целях экономии оставили одну. Она усиленно занималась естественными науками, химией и математикой (по утверждению Корниловой, у нее были большие математические способности), а также общественными науками. Общественные дела по понятным с неизбежностью входили в сферу интересов думающих молодых людей России тех лет. Как увлечение общественными интересами иногда на первых порах выглядело, можно судить по воспоминаниям Корниловой: "...По поводу франко-прусской войны встретилось у нам разногласие: я стояла за французов, а Соня была на стороне немцев, считая французов народом легкомысленным и слишком склонным к амурам (П.А. Кропоткин и другие занесли в свои воспоминания, с каким презрением позже она относилась к "бабникам"). После провозглашения республики Соня изменила свое отношение"
  
  Улыбнувшись по поводу такого странного обоснования политической позиции во франко-прусской войне, не будем забывать, что этой очень серьезной и искренней девушке было всего 17 лет. Между тем из-за границы приехал отец и как-то раз случайно увидел пришедшую к его дочери в гости уже известную нам Анну Вильберг. Аристократическая спесь взыграла, и экс-губернатор потребовал от дочери, чтобы она не превращала его дом в притон для стриженых нигилисток. Соня спокойно ответила, что в таком случае она уходит из дому и просит только, чтобы отец выдал ей паспорт (паспортная система тогда несколько отличалась от современной), в ответ на что услышала "А может, тебе и желтый билет сразу выписать?". После этого она хлопнула дверью и ушла к Корниловой и Вильберг, а через некоторое время должна была уехать в Киев, так как отец развернул ее поиски не на шутку.
  
  Взбешенный непослушанием дочери, пожелавшей жить так, как она хочет, а не так, как угодно ему, отставной губернатор потребовал от петербургского градоначальника, чтобы тот арестовал его сына Василия, находившегося в очень дружеских отношениях с сестрой и допросил его, где скрывается эта последняя. Тут не выдержала мать, Варвара Степановна, и заявила, что если арестуют сына, то пусть и ее арестуют вместе с ним. Вся эта кутерьма занимала пустую жизнь отставного сановника, однако сильно расстроила его здоровье, и врач дал ему единственно разумный совет: выдать дочери паспорт и махнуть на нее рукой. Так и было сделано, после чего бывший петербургский губернатор исчезает из жизни своей дочери - и из нашего повествования тоже.
  
  Вернувшись в Петербург, Соня поселяется в коммуне. Как пишет Корнилова, "коммунами назывались общие квартиры, где жили студенты или курсистки. Материальное положение живущих было не одинаково, но все получаемые средства поступали в общее пользование. Главным принципом такой жизни была взаимопомощь, как того требовала этика нашего поколения. Вообще, коммуны эти, значительно удешевляя жизнь, помогали сближению молодежи между собой... Кроме того, они давали возможность применять идеи социализма на практике в своей личной жизни, не различая в кругу товарищей между твоим и моим и живя в обстановке не лучшей, а даже худшей, чем у заводских рабочих. Особенно важное значение имели коммуны для женщин, приезжавших из провинции. Нередко ехали они учиться без всяких средств к жизни, порвав семейные связи со своими, подчас богатыми и знатными, родственниками. Все, конечно, рассчитывали найти работу, но без знакомств и связей это редко кому удавалось. Многие могли бы тогда погибнуть, если бы не спасала взаимопомощь в коммунах..."
  
  Весной 1871г. неформальный женский кружок самообразования, куда входили Перовская, Корнилова, Вильберг и др., сближается с кружком Натансона и Чайковского, который ставил на тот момент своей целью вести пропаганду среди учащейся молодежи. Так возникает организация, сыгравшая огромную роль в народническом движении, организация, не имевшая собственного самоназвания, и называемая обыкновенно либо Большим обществом пропаганды (как окрестили ее царские прокуроры) либо чайковцами (Чайковский не был лидером этой организации, вообще не признававшей революционного генеральства, однако он отвечал за контакты ее с другими революционными кружками, которые и стали, простоты ради, называть представляемую им организацию "чайковцами", откуда это название и перешло в историческую науку)
  
  
  ИДЕОЛОГИЯ НАРОДНИЧЕСТВА.
  
  Начало будущей организации чайковцев было положено жаркими дискуссиями, которые в 1869г. вел студент-медик Марк Натансон с приехавшим из Москвы народным учителем и фанатичным революционером Сергеем Нечаевым. Нечаев утверждал, что народ готов к восстанию, которое вспыхнет никак не позже, чем через год, поэтому незачем заниматься никакой приготовительной работой, а нужно немедленно идти бунтовать народ. Натансон возражал ему, что народ вообще и русский крестьянин в первую очередь к восстанию скорее всего не готов и, кроме того, о том, каковы реальные настроения и чаяния народа радикальное студенчество просто не знает, поэтому необходим длительный период подготовительной работы.
  Дискуссии в Петербурге Натансон выиграл, а Нечаеву спустя какое-то время удалось создать в Москве организацию "Народная расправа", деятельность которой завершилась убийством несправедливо заподозренного в предательстве студента Иванова. После раскрытия этого убийства "Народная расправа" была разгромлена, а Нечаев эмигрировал за границу, откуда в 1872г. был выдан царскому правительству.
  Реальный Нечаев не имел ничего общего с той карикатурой на него, которую нарисовал Достоевский в "Бесах". У этого сына бедного ремесленника была одна страсть, ради которой ему абсолютно было не жаль ни себя, ни кого-либо еще - ненависть к эксплуататорскому строю, к миру богатых и довольных паразитов, жирующих за счет пота и крови угнетенных и обездоленных.
  
  Ненависть к эксплуататорам необходимо присуща каждому революционеру, однако без сострадания к угнетенным и без политического разума, на одной ненависти, далеко не уедешь.
  
  Отсутствие политического разума привело к тому, что Нечаев действовал из абсолютно ложной перспективы немедленного крестьянского восстания и пытался создать боевую сплоченную организацию, когда условия для этого не созрели, когда была необходима долгая подготовительная работа. Создавать организацию Нечаеву пришлось из людей в значительной части случайных. Как писала одна хорошо его знавшая предательница, он вообще не интересовался людьми, а потому в них не разбирался. Увидев, наконец, что "Народная расправа" представляет все, что угодно, но никак не вожделенную революционную партию, он решил сплотить ее кровью несчастного студента Иванова.
  
  Нужно сказать еще об одной важной черте Нечаева. Он апеллировал к худшим качествам людей, а не к их лучшим качествам. Все другие революционеры и потенциальные революционеры были для него не равными товарищами, а объектом, который с помощью разных хитростей нужно было тащить в революцию - не в ту революцию, которая могла быть на самом деле, а в ту, которая нужна была Нечаеву. Отсюда вытекала тактика постоянных обманов, преувеличения собственных сил, намеков на стоящую якобы за Нечаевым грандиозную всемирную революционную организацию.
  
  Нечаевец Алексей Кузнецов, непосредственно участвовавший в убийстве Иванова и пошедший за это на каторгу, в 1920-е годы, в глубокой старости писал: "...несмотря на то, что Нечаевым было поругано и затоптано то, чему я поклонялся, несмотря на то, что своей тактикой он причинял огромные нравственные страдания, - я все же искренне преклоняюсь перед Нечаевым как перед революционером". Мы увидим еще, как закончилась жизнь Нечаева и почему он как фанатичный революционер был достоин уважения даже со стороны тех, кто не может одобрить его методов. Но предложенный им путь был абсолютно тупиковым, и русское народничество никогда не достигло бы своей нравственной высоты и своих практических результатов, если бы пошло по этому пути. Правильным был путь, предложенный Марком Натансоном и его товарищами.
  
  Вспоминает Корнилова: "Летом 1871г. в окружном суде разбирался процесс нечаевцев; суд был гласный, и подробные отчеты печатались в газетах. С большим интересом мы следили за делом, и некоторым удавалось попасть на заседания суда. Программа Нечаева, иезуитская система его организации, слепое подчинение ее членов какому-то неведомому центру, ничем себя не проявившему, - все это вызывало отрицательное отношение к нечаевщине. Вместе с тем возбуждалось стремление создать организацию на основе близкого знакомства, взаимного доверия, симпатии и равенства всех членов, а главным образом, на основе высокого нравственного развития".
  Именно на этих началах и был создан кружок "чайковцев". Другой его активист, Николай Чарушин, вспоминал: "Ни устава, ни писаной программы у кружка не было. Людей объединяла лишь общность настроения и взглядов по основным вопросам при полной свободе мысли, самоотверженная преданность делу и прежде всего высота нравственного уровня. Базируясь на таком прочном фундаменте, кружок и не нуждался ни в каких формальностях, отсюда же и вытекали те совершенно исключительные взаимоотношения, которые выделяли этот кружок среди других организаций, и то влияние, каким он пользовался среди учащейся молодежи и в радикальных кругах".
  
  Предатель Низовкин в своих показаниях так охарактеризовал чайковцев: "Между ними нет ни старших, ни младших - все равнозначущи, и каждый действует сообразно обстоятельствам, хотя образ действия их носит на себе характер какого-то странного единства, ибо они ведут и всегда преследуют одну и ту же цель..."
  
  Характерными чертами морального и идейного облика чайковцев были единство слово и дело, высокое товарищеское доверие и непримиримая враждебность ко всем проявлениям "революционного генеральства", т.е. к поползновениям кандидатов в вожди и вождики считать революцию своей личной собственностью. В кружок принимали только единогласно, товарищеская сплоченность, без которой невозможно общее дело, была важнее формального роста численности организации.
  
  Из кружка "чайковцев" вышло много замечательных людей. Прежде всего нужно сказать о Марке Натансоне. Он был арестован в 1872г. и сослан, после освобождения в 1875г. был создателем "Земли и воли", однако и на этот раз был арестован еще до того, как работа созданной им организации успела по-настоящему развернуться. На этот раз он пробыл в тюрьме и в ссылке более 15 лет, и вернулся в Европейскую Россию уже в другую эпоху. Он попытался создать т.н. "Партию народного права", но был вскоре арестован и в этот раз. После освобождения в начале 20 века эмигрировал за границу и стал одним из руководителей Партии социалистов - революционеров. В первую мировую войну занял интернационалистские антивоенные позиции, а в 1917г. оказался чуть ли ни единственным из доживших до этого времени крупных деятелей народничества 1870-1880-х годов, кто был на стороне Советской революции против Учредительного собрания. В начале 1918г. он стал одним из лидеров Партии левых эсеров, а после ее раскола оказался в той ее части, которая хотела сохранить союз с большевиками. Умер Натансон в возрасте 70 лет в 1919г. Его жизнь охватывает полвека самоотверженной революционной борьбы и достойна самостоятельного изучения.
  
  В кружке "чайковцев" кроме Перовской начинали свою революционную деятельность такие люди, как великий теоретик анархизма (а кроме того - географ, биолог и историк) Петр Кропоткин, как революционный писатель и публицист Сергей Кравчинский, как отошедший позднее от активного участия в революционном движении и ставший известным этнографом Дмитрий Клеменц, как остававшийся до своей смерти в 1910г. революционером-народником историк и экономист Леонид Шишко. Не все успели сделать все, что могли бы сделать. На царской каторге погиб осужденный по процессу 193-х бывший офицер Дмитрий Рогачев, вместе со своим другом Кравчинским первый из чайковцев начавший агитацию в крестьянстве. Еще до суда умер в тюрьме замечательный юноша Михаил Купреянов.
  
  Нравственный задел, данный чайковцами всему последующему революционному движению был очень велик, без этого задела не было бы всего дальнейшего революционного движения в России, во всяком случае, оно не достигло бы той моральной высоты, которая завоевала ему уважение со стороны честных людей во всем мире.
  
  Первоначально кружок чайковцев вел пропагандистскую работу среди учащейся молодежи, распространяя литературу - преимущественно легальную, хотя и не одобряемую правительством. Как справедливо считали чайковцы, прежде чем убеждать других, нужно по-настоящему знать то, в чем ты убеждаешь.
  
  Однако пропаганда среди молодежи была делом необходимым, но недостаточным, и вскоре, по инициативе Перовской, Кропоткина и Кравчинского, к ней добавляется пропаганда в рабочем классе. Советский историк Н.А. Троицкий так писал о результатах этой пропаганды: "Все, что мы знаем о "рабочем деле" чайковцев, позволяет заключить, что в начале 1870-х годов, когда рабочее движение в России только зарождалось, народники, и в первую очередь чайковцы, играли основополагающую роль в идейном и нравственном воспитании кадров рабочих-революционеров. Выступать от имени класса с самостоятельными политическими требованиями рабочие могли лишь после того, как приобрели достаточную общетеоретическую подготовку, способность критически осмысливать общественные явления и разбираться в динамике революционных переворотов, т.е. все то, что давала им народническая пропаганда".
  
  Учеником чайковцев был ткач Петр Алексеев, в 1877г. выступивший со знаменитой речью на суде: "... поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах".
  
  Также учеником чайковцев был слесарь Виктор Обнорский, который в 1878г. станет лидером Севернорусского рабочего союза, при этом большую часть ядра данной организации составляли рабочие, прошедшие школу чайковцев.
  
  Следует указать, что у чайковцев, кроме основного кружка в Петербурге были находившиеся с ним в федеративных отношениях кружки в Москве (в нем начинал свою революционную деятельность народоволец Морозов), в Одессе (участником его был молодой Андрей Желябов), в Киеве и т.д. Также следует указать, что революционное движение первой половины 1870-х годов было чрезвычайно далеко от типа централизованной партии и представляло собой своеобразный кружковый мир, причем революционные кружки, при надобности взаимодействуя и сотрудничая друг с другом, в основном действовали каждый на свой страх и риск и занимали по многим вопросам различный позиции - от ориентации на немедленное крестьянское восстание до тактики преимущественного занятия долгой теоретической самоподготовкой.
  
  Чего хотели все они? Какие мотивы ими двигали? Каково было их мировоззрение?
  Народоволец А.В. Прибылев вспоминал: "...еще задолго до чистой науки, до Маркса и его экономического обоснования социализма я и мои сверстники были социалистами. Но мы воспринимали социализм тогда не как науку, а как этическую систему, как нечто от веры, от религии. И в частности, я первоначально становился социалистом в силу властно преобладавшего во мне этического требования социальной справедливости, и только уже много позднее к этому присоединилось научное экономическое обоснование этой системы".
  
  Народоволец Михаил Фроленко: "...много дало мне евангелие. Тут я глубоко впитал в себя и то, что надо крепко стоять за други своя и не пожалеть души своей ради них, что правды ради должно претерпеть и битье, и изгнание, даже смерть. Люби други, как сам себя; не пожалей для него и последней рубахи; остави мать, отца ради правды, т.е. ради революции. Вот что дало чтение евангелия... И я, если пошел в революцию, то могу сказать, что сделал это я главным образом под влиянием учения евангелия - нагорной проповеди. Она-то и помогала "вольным духом" пропитаться".
  
  Народоволка Вера Фигнер: "Должна сказать, что стать на сторону революции и социализма меня подвинуло не только чувство социальной справедливости, но, быть может, в особенности жестокость подавления революционных движений правящим классом". Заметим, что возмущение жестокостью правящих классов является на самом деле составной частью чувства социальной справедливости, и что возмездие, готовность отомстить угнетателям за страдания угнетенных - это необходимая, хотя и не единственная составляющая этической позиции революционера.
  
  Этикой, стремлением к социальной справедливости народническое движение не исчерпывалось, хотя без этики оно было бы невозможно. У него была своя общественная теория, отличающаяся во многом от теории марксистского социализма. Народники признавали заслуги Маркса как революционера и как выдающегося критика экономической системы капитализма, однако не выделяли Маркса из общего ранга современных западных социалистов.
  
  Советские учебники истории традиционно считали крупнейшими теоретиками народничества Бакунина, Лаврова и Ткачева. На самом деле Петр Никитич Ткачев, первым в России заявивший о себе как о стороннике исторического материализма, но, используя этот метод, сделавший отличный от марксистского вывод о качественном своеобразии российского общества и государства и о возможности и необходимости захвата власти революционной партией, не был народником, поскольку не верил в возможность народной революции, ориентация на которую была краеугольным камнем народнической системы. Действовавшие в России революционеры-народники, за единичными исключениями, не считали его своим. Ткачев был крупным революционным мыслителем, достойным особого изучения, но от народничества он стоял особняком.
  
  Взгляды и личность Бакунина оказали огромное влияние на народническое движение, но не могут быть в полной мере отождествлены с этим последним. Бакунин умер в 1876г., причем после опыта неудачного сотрудничества с Нечаевым он мало занимался революционным движением в России, сперва с головой уйдя во французскую и итальянскую революцию, а в последние два года жизни отойдя из-за тяжелой болезни от практической деятельности вообще. Но в начальный этап народничества влияние на него бакунинского примера и бакунинских взглядов было огромным.
  
  Революционное народничество сражалось в период смены двух эксплуататорских систем - аграрного феодального общества и общества индустриального капиталистического. Власть старых господ над трудовым народом уже утратила свой тотальный и всеохватывающий характер, а власть новых господ еще не успела приобрести таковой. Все перевернулось, и старые несправедливые порядки потеряли свою незыблемость из-за дряхлости, а новые несправедливые порядки, только еще устанавливавшиеся, не могли считаться незыблемыми именно из-за своей новизны и неустойчивости. Все казалось возможным. Вот как описывает данную ситуацию старый марксистский биограф Бакунина Ю. Стеклов: "...Если когда-либо и могла возникнуть надежда на непосредственный переход от феодально - помещичьей реакции к трудовому режиму, к полному социально - политическому освобождению трудящихся масс, так это именно в момент перелома, когда рвущееся из старых докапиталистических оков буржуазное общество, расшатывая основы старого порядка, само находилось еще также в периоде возникновения, не успело прочно встать на ноги и организовать свои силы для борьбы на два фронта - с социальными элементами старины и с готовящимся выступить на историческую арену рабочим классом. Колоссальная историческая фигура Бакунина и была стихийным выражением этого критического перехода от добуржуазного режима к буржуазному, той социальной, политической и идейной неустойчивости, которая вызывалась этим кризисом, поражением старого господствующего класса и слабостью (как оказалось, только видимой) нового командующего класса, теми смутными, но грандиозными надеждами, которые порождались хаотическим брожением этого переходного периода, стоявшего на рубеже двух исторических эпох. Было от чего закружиться голове, особенно такой горячей, как бакунинская..."
  
  Дело не в том, что кружились чьи-то горячие головы. Трудовые массы, вчерашние крепостные, а ныне полукрестьяне-полупролетарии, если начинали задумываться над своим положением, не видели причин, по которым им, если удастся скинуть со своей шеи старых господ, следовало бы сохранять на этой шее господ новых. Тем более не могли видеть таких причин революционеры-разночинцы, со всеми на то основаниями считавшие себя передовым отрядом трудящихся масс - отрядом, который первым вступил в бой с врагом и должен продержаться до подхода основной армии.
  
  Фундаментальной идеей революционного народничества была концепция русской революции как революции двойной, направленной одновременно и против самодержавия, и против капитализма (в собственной терминологии народников, революция против самодержавия называлась революцией политической, революция против капитализма - революцией экономической). Эта концепция сохранялась у подавляющего большинства народников до эпохи "Народной воли" включительно, сместился лишь акцент - если в первой половине 1870-х годов считалось, что экономическая революция, покончив с капитализмом, заодно покончит и с самодержавием, то, по мнению народовольцев, свержение самодержавия станет смертельным ударом и по капитализму.
  
  Недоверие к чисто политическим (т.е. к буржуазным) революциям народники получили от опыта западноевропейских революций 18-19 веков, революций, в которых рабочие и крестьяне сражались и умирали лишь для того, чтобы прежних господ сменили новые господа. Этот опыт был обобщен для России прежде всего Чернышевским и Бакуниным, которые показывали гнилость и ущербность российского либерализма и необходимость для сторонников трудящихся классов быть не охвостьем у либералов, а самостоятельной революционной силой.
  
  Публицистика революционного народничества первой половины 1870-х годов содержит замечательную критику парламентского лицемерия и отстаивает недопустимость для революционеров играть по парламентаристским правилам, установленным буржуазией. Подобные мысли (содержащиеся например в работе Кропоткина "Должны ли мы заниматься рассмотрением будущего строя"?) сохраняют свою актуальность и по сей день. С переходом революционного народничества к непосредственной борьбе с самодержавием были связаны не только (м.б, даже не столько) приобретения, но и потери - антипарламентаризм к эпохе "Народной воли" исчез не до конца, но все-таки в основном исчез.
  
  Огромное влияние на народничество оказал моральный пример Бакунина, его ориентация на непосредственное революционное действие, единство слова и дела. Подобная ориентация на непосредственное действие часто вела к неудачам и провалам, но она же, по позднейшему свидетельству Плеханова, удерживала бунтарей-бакунистов от застоя, толкала их вперед. Не случайно первыми начавшие вооруженную борьбу с самодержавием революционеры Киева и Одессы были в большинстве своем выходцами из бакунистских бунтарских кружков.
  
  Если Бакунин был агитатором, бунтарем и заговорщиком, то Лавров по всему складу своего характера являлся кабинетным ученым (начав в конце жизни писать фундаментальную "Историю человеческой мысли", он подошел к этому исследованию с должной основательностью, в результате чего успел написать только первый том, охватывающий период... от первичной газовой туманности до превращения обезьяны в человека!). Это не означает, что Лаврова можно недооценивать. Как мыслитель, он был сильнее, радикальнее и оригинальнее, чем его изображали в популярных учебниках истории. Именно ему принадлежат замечательные слова: "Боевой клич рабочего социализма заключается, как известно, в двух формулах: Прекращение эксплуатации человека человеком. Прекращение управления человека человеком. ...неосуществимость второй формулы влекла бы за собой и неосуществимость первой".
  
  У Лаврова можно найти и другие замечательные идеи, сохраняющие актуальность и по сей день: "Аффект и убеждение суть могучие начала, побеждающие личный интерес. Буржуазный порядок потому именно проповедует теорию господства личного интереса, что он выработал и развил аффект жадности богатства, который подавил все другие аффекты". "Государственная власть, в чьих бы руках она ни была, враждебна социалистическому строю общества. Всякая власть меньшинства есть эксплуатация. Диктатура не может быть ничем иным. Мы не можем признать программу революции в пользу диктатуры равнозначной с программой социальной революции". "Каковы бы ни были другие приемы социальной революции, одно бесспорно: она должна начаться немедленным и неуклонным обращением всякого имущества, частного, государственного и имущества групп в имущество общее. Уступки тут невозможны, существование рядом, даже временное, социалистического строя и частной собственности представляет самую грозную опасность для нового социалистического строя, т.к. на другой же день после революции проснутся старые привычки и влечения монополии и хищничества..." "Между новым и старым порядком мира быть не может. Где бы в первую минуту ни остановилась социальная революция в своих успехах, она должна немедленно для собственной обороны бросить эмиссаров социальной революции за пределы своего развития, должна действовать наступательно отрядами, высылаемыми через границу далее и далее, чтобы территория рабочей России, на которой будет воздвигаться здание рабочего социализма, была сейчас же опоясана пространством взволнованным и волнующимся; чтобы как можно далее за пределами нового общества враги были заняты внутренними беспорядками и опасениями..."
  
  Не случайно в начале 20 века эсеры - максималисты, протестуя против чисто политического терроризма, ведущего к либеральному вырождению, в числе своих предшественников указывали и Лаврова.
  
  Лавров умер в 1900г. В тяжелые для революционного народничества 1880-1890-е годы, когда значительная часть легальных народников тешилась фантазией о возможности союза с самодержавием против буржуазии, а многие подпольщики и эмигранты (среди последних в т.ч. Кравчинский) фантазировали о союзе с либералами против самодержавия, Лавров вместе с находившейся в эмиграции Марией Ошаниной - единственной из оставшихся на свободе героев Исполнительного комитета "Народной воли" и вместе с боровшейся в подполье в 1892 - 1896гг. "Группой народовольцев" отстаивал неурезанную программу революционного народничества - программу революции и против самодержавия, и против капитала.
  
  На народническое движение 1870-х годов наибольшее влияние оказала изданная легально работа Лаврова "Исторические письма". Именно в ней с наибольшей последовательностью была сформулирована еще одна ключевая идея народничества - идея долга интеллигенции народу. Интеллигенты, получившие знания за счет народного труда, должны передать эти знания народу и содействовать тем самым его освобождению - так можно коротко сформулировать эту мысль.
  
  Если Ткачев стоял особняком от народнического движения, а Бакунин далеко не полностью совпадал с этим последним, то крупнейшим из теоретиков народничества, наряду с Лавровым, был Михайловский. В последнее десятилетие своей жизни Михайловский полемизировал с ранними русскими марксистами, поэтому в советской историографии отношение к нему было весьма прохладным.
  
  Бакунин, Лавров и Ткачев были революционерами - эмигрантами, Михайловский до конца жизни являлся сотрудником легальных радикальных журналов (хотя сотрудничал с революционным подпольем и писал статьи для народовольческой прессы). В легальных журналах он не мог делать прямым текстом все политические выводы, но на этих статьях точно так же воспитывались молодые революционеры, как воспитывались они и на легальных статьях Чернышевского. Михайловский давал народничеству цельное мировоззрение, пункты сходства и различия которого с мировоззрением Маркса представляют значительный интерес.
  
  В молодые годы Михайловский был очень дружен с одним из гениальных юношей мира русской революции, с умершим в 24 года биологом и социологом Николаем Ножиным. Главную идею Ножина Михайловский воспринял, обосновал и пропагандировал до конца своей жизни. Со значительным неодобрением советские историки излагали эту идею так: "В существовании классов, в социальном разделении труда... Ножин видел главный источник бедствий человечества. Имея в виду прежде всего отделение умственного труда от физического, он ошибочно выводил только из данного процесса возникновение классов, классового, эксплуататорского общества" "Для Ножина человеческое общество до сих пор шло, из-за разделения труда, по пути разложения, т.к. разделение труда - это "явление патологическое, т.е. источник болезней"... Он критиковал тех, кто видит источник зла в несправедливом распределении богатства, а не в разделении труда, и в социализме видел "ребяческую наивность" или "хитрую уловку эксплуататоров", будучи сторонником индивидуалистического анархизма".
  
  Восприняв идею Ножина, Михайловский ярче и сильнее большинства других социалистов подчеркивал, что сущность социализма состоит именно в уничтожении разделения труда. Против утверждений буржуазных либералов, будто социализм означает подавление человеческой личности, Михайловский доказывал и доказал, что человеческая личность подавляется именно капитализмом, превращающим человек в винтик машины по производству прибылей, в "палец от ноги". Борьбе за существование, как приспособлению человеческой личности к окружающей среде, Михайловский противопоставил борьбу за индивидуальность, борьбу за приспособление социальной среды к неурезанным потребностям человека. Из винтика общественной системы, из покалеченного разделением труда изготовителя одной двенадцатой булавки (любимый пример Адама Смита) человек должен стать разносторонней целостной личностью, способной к развитию и умеющей делать все то, что делают другие люди.
  
  Прототип такой разносторонней личности Михайловский видел в русском крестьянине-общиннике, еще не ставшим рабом разделения труда. Однако русский крестьянин, представляя высший тип человеческой личности, в то же время представляет невысокую степень этого высшего типа. Каждый крестьянин знает и умеет все то, что знают и умеют другие крестьяне, однако их знания находятся на очень низком уровне. Задача состоит в соединении науки и труда, революционной и интеллигенции и крестьянства, соединении, которое сделает возможным непосредственный переход высшего по сравнению с фабрикуемыми капитализмом калеками крестьянского человеческого типа на высокую степень развития.
  
  Деятельность народнических экономистов (самыми крупными из них были Воронцов и Даниэльсон) приходится на более поздний период. Здесь достаточно подчеркнуть, что большинство из них (исключением был Воронцов) не отрицали факт развития капитализма в России, но, в полемике с марксистами, подчеркивали, что капитализм не развивается в России сам собой, но насаждается из внешнеполитических соображений самодержавным государством и развитие его происходит за счет нещадной эксплуатации и разорения русского трудового народа вообще и крестьянства в особенности. Народнические экономисты подчеркивали зависимость русской буржуазии от самодержавия, и именно из их анализа следовал вывод о невозможности в России чисто буржуазной революции.
  
  
  ПЕРОВСКАЯ. 1871-1878гг.
  
  В 1871-1873гг. Перовская активно участвовала в деятельность кружка чайковцев, какую-то часть времени работая учительницей и помощником фельдшера (т.е. деревенского врача) в селах. По утверждению хорошо знавшего ее Кравчинского, медсестра из нее была замечательная - благодаря в высшей степени присущим ей внимательности и заботливости к людям. Как вспоминает Вера Фигнер: "Быть может, унаследовав от матери нежную душу... Перовская весь запас женской доброты и мягкости отдала трудящемуся люду, когда, обучившись фельдшерству, соприкоснулась в деревне с этими людьми в качестве народницы - пропагандистки. В показаниях свидетелей ее тогдашней жизни говорится, что было что-то матерински-нежное в ее отношении к больным, как и вообще к окружающим крестьянам. ...Вообще, в ее натуре была и женственная мягкость, и мужская суровость. Нежная, матерински-нежная к людям из народа, она была требовательна и строга по отношению к товарищам - единомышленникам, а к политическим врагам - к правительству - могла быть беспощадна, что приводило почти в трепет Суханова: его идеал женщины никак не мирился с этим". О том, что для Перовской было характерно сочетание женственной мягкости и мужской суровости, писала и активистка "Народной воли" Елизавета Оловенникова, младшая сестра Марии Оловенниковой-Ошаниной: "...Она представляла собой редкое сочетание женской мягкости и стальной закалки до мозга костей убежденного борца - революционера. Когда, бывало, на нее смотришь или с ней разговариваешь, веет от нее каким-то радостно легким простым восприятием жизни и в то же время пышет жаром идеи борьбы, которая не сегодня - завтра должна окончиться победой. Перовская фанатически была убеждена, что революция в России назрела. "Вот увидишь, - говорила она мне - еще год, два -и революция в России начнется". Я не была в курсе планов и организационно - подготовительной работы Исполнительного комитета, а потому к ее заверениям относилась немного скептически". По воспоминаниям другой соратницы Перовской по "Народной воле", Анны Корба, "...требования Перовской к революционерам были велики... Прежде всего, мы - люди - сказала она, и не должны чувствовать себя стоящими выше законов нравственности и гуманности, а следовательно, свободными от них".
  
  Кравчинский считал Перовскую выдающимся организатором, организатором прежде всего. По мнению Кравчинского, большей части русских революционеров того времени была присуща бытовая расхлябанность, имеющая в условиях подпольной работы катастрофические последствия (примером такой расхлябанности может служить история о том, как осенью 1878г. 2 землевольца, идя на квартиру к товарищу, так увлеклись обсуждением последней статьи Михайловского, что позабыли посмотреть на окно квартиры и увидеть, что там нет знака безопасности, и что квартира поэтому провалена. В итоге они были арестованы, а т.к. в кармане у одного из них завалялась бумажка с несколькими важными адресами, результатом стала серия арестов, очень сильно ударивших по "Земле и воле"). Этой бытовой расхлябанности, по свидетельству Кравчинского, были полностью лишены только 2 человека: Александр Михайлов и Софья Перовская.
  
  Кравчинский пишет: "Различны и многообразны типы людей, которых должна иметь в своих рядах живая, воинствующая революционная партия, чтобы быстро и неуклонно шествовать по своему тернистому пути. Ей нужны мыслители, которые умели бы угадать потребности минуты, понять негодность старых путей и вовремя указать новые; ей нужны поэты и пророки, которые в трудные годины испытаний и сомнений сумели бы влить в души товарищей свою вдохновенную веру в будущее партии и в самих себя; ей нужны воины, которые рвались бы к бою из любви к бою, нейтрализуя влияние скептиков и мыслителей; ей нужны агитаторы, ораторы, финансисты. Но все это частные функции, которые могут быть соединены в гармоническое целое только под условием присутствия в организации людей совершенно особенного типа, которых можно назвать людьми революционного долга, организационной дисциплины и исполнительности. Благодаря им-то ведется хорошо, правильно и аккуратно скучная повседневная революционная работа, от которой, в сущности, зависит успех исключительных, блестящих деяний... Эти-то суровые, сварливые цензоры блюдут за сохранением революционной тайны, составляющей две трети успеха в конспирационных делах; топча без всякой пощады самые нежные сердечные струны своих товарищей, они-то не дают организации расплыться в окружающем революционном мире, сохраняя ее цельным, резко обособленным, крепким и живым организмом, способным развить до максимальной величины и силу своего нападения, и силу сопротивления ударам врага. Отнимите этих людей, и самая лучшая организация распадется, превратится в груду развалин, в бесформенную массу, как здание, в котором вода внезапно растворила весь цемент или как тело, из которого вдруг вынули весь костный остов.
  
  Не удивительны поэтому примеры, что люди такого типа приобретают в организациях огромное значение и влияние, не будучи даже одарены ни особенными талантами, ни выдающимся умом. Если же природа наделила их тем и другим, то из них-то выходят основатели кружков и организаций, нравственные диктаторы, имена которых передаются от одного поколения к другому много лет спустя после того, как и они сами, и основанные ими организации сошли с исторической арены.
  
  Софья Перовская принадлежала к числу наиболее цельных и ярких представителей этого типа революционных деятелей. Трудно было найти человека более дисциплинированного, но вместе с тем более строгого. Во всем, касающемся дела, она была требовательна до жестокости, и о ней говорили недаром, что она способна довести человека до самоубийства за малейший промах. Но, строгая к другим, она была строже к себе самой. Чувство долга было самой выдающейся чертой ее характера. Она культивировала в себе эту суровую добродетель, точно желая вытеснить ею все прочие стороны своей натуры, казавшиеся ей вылитыми из слишком непрочного металла. И действительно, при своей железной воле она сумела выработать из себя истинного стоика, способного выносить, не согнувшись, самые ужасные удары судьбы. Никогда никто не слыхал от ней ни одной жалобы, ни одного стона. Она все умела таить в себе, подавляя нравственную боль, презирая физические страдания. Больная, еле державшаяся на ногах, с адом в душе, потому что накануне погиб человек, бывший ее великой, первой и единственной любовью, она твердо берет в свои руки руководство делом 1 марта и без минуты слабости ведет его до конца. Узнав о близкой, неминучей, ничем не отвратимой казни дорогого человека, она ни на мгновение не оставляет строя: она рыскает по городу, имея по семи свиданий в день; спокойная и бодрая, она по-прежнему ведет дела и никому из видевших ее в эти дни не приходит в голову, какая бесконечная мука таится в ее груди... Софья Перовская была не только руководителем и организатором; она первая шла в огонь, жаждая наиболее опасных постов. Это-то и давало ей, быть может, такую власть над сердцами. Когда, устремив на человека свой пытливый взор, она говорила со своим серьезным видом: "Пойдем!" - кто мог ответить ей: "Не пойду"?... Она сама шла с увлечением, с энтузиазмом крестоносца, идущего на завоевание гроба господня...".
  
  Из крупнейших деятелей "Народной воли" к одному с Перовской типу человека-революционера относился Александр Михайлов (Желябов принадлежал к иному человеческому типу). Это тип человека, знающего "одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть", человека, органически не могущего жить спокойно, видя вокруг океан страданья и нашедшего единственное средство уничтожить страдания, человека, у которого революционное дело стало не только долгом, но и страстью, а моральный долг и революционная страсть слились до неразличимости, наконец, человека, у которого нет других интересов и амбиций, кроме дела социальной революции, и который именно благодаря полнейшему отсутствию у него мелколичных интересов и амбиций имеет моральное право не считаться с мелколичными интересами и амбициями других. Такие люди революционной страсти и революционного долга не всегда бывают политическими стратегами и пламенными трибунами, но часто становятся замечательными организаторами.
  
  При поверхностном взгляде можно спутать подобный человеческий тип с возобладавшим в позднейшую эпоху в революционном движении - к его беде - типом "вождя", ярчайшим представителем которого был Ленин. Однако сходные черты, которые можно найти у Ленина с Михайловым или Перовской не могут заставить нас забывать о фундаментальном различии этих двух типов. Ленин был похож на генерала Генштаба, отдающего приказы по армии, Михайлов и Перовская - на командиров, первыми встающих в атаку. Они были не начальниками, а инициаторами и застрельщиками, самое трудное они всегда брали на себя, и получали моральное право посылать других на смерть именно потому, что шли на смерть сами. Ленин был умным человеком и имел много достоинств, но при самом богатом воображении трудно представить его роющим подкоп при ежеминутной угрозой быть засыпанным землей, или заходящим, рискуя свободой и жизнью, в фотоателье, чтобы заказать фотографии казненных товарищей, - как это делал Михайлов. Ленин не стал бы делать все это потому, что был убежден, что в партии должно существовать правильно проведенное разделение труда и вождь партии должен беречь себя для самых важных дел и не рисковать собою, если имеет возможность посылать на риск других. Услышав подобную концепцию, Перовская сразу с возмущением заговорила бы о "нечаевщине" и "генеральстве", а Михайлов, наверное, ничего не сказал бы, только подумал бы, что даже если вождь большевиков в чем-то и прав, то сам я никогда не мог бы поступать по-иному, чем поступал...
  
  Перовская, сколько можно судить о ней по сохранившимся свидетельствам, не была ни теоретиком, ни политическим стратегом. Она была революционером высокой моральной закалки и крупным революционным организатором. Что еще следует подчеркнуть, она была полностью лишена черт истеричности и экзальтированности, присущих некоторым великим революционеркам, например, Марии Спиридоновой. Как писал о ней Кравчинский: "Она видала все вещи в их настоящем свете и в настоящую величину, и своей логикой без всякой пощады разбивала иллюзии своих более восторженных товарищей. Черпая в чувстве долга ту твердость и постоянство, которые людям более слабым даются фиктивными надеждами, она никогда не преувеличивала ничего, и не придавала деятельности своей или своих товарищей большего значения, чем она имела на самом деле. Поэтому она всегда стремилась расширить ее, отыскивая новые пути и способы действия, вследствие чего бывала всегда одним из наиболее деятельных инициаторов во всех организациях, в которых состояла членом... Однако это вечное недовольство, вечное искание чего-нибудь нового, лучшего было в ней исключительно результатом сильной критической мысли, а не чересчур пламенного воображения, делающего человека неспособным удовлетвориться какой бы то ни было реальностью, как это бывает у романтических натур. Этого романтизма, способного побудить иных людей на великие подвиги, но обыкновенно заставляющего тратить жизнь в бесплодных грезах, у Перовской не было и следа. Она была человек слишком положительный, чтобы жить в мире химер, и слишком энергичный, чтобы стоять, скрестивши руки. Она брала жизнь такою, какова она есть, стараясь сделать наибольшее возможное в данный момент. Бездеятельность была для нее наибольшим мучением. Однако, когда было нужно, она умела выносить годы бездеятельности".
  
  25 ноября 1873г. Перовская была арестована вместе с группой рабочих, среди которых она вела пропаганду. Однако из-за отсутствия улик ее через полгода выпустили на поруки и отправили в Крым, в отцовское имение, где тогда жила ее мать. Находясь под строгим надзором полиции, она не имела возможности вести революционную работу, скрыться же и перейти на нелегальное положение означало поставить под удар всех товарищей, выпущенных, подобно ей, до суда на поруки. Сделать это она не могла. Эти три года и были для нее теми годами бездеятельности, о которых писал, как мы помним, Кравчинский. За это время она окончила фельдшерскую школу, выпускниц которой должны были направить на начавшуюся войну с Турцией, однако в конце 1877г. Перовскую наконец-то вызвали на долго подготавливавшийся суд над участниками хождения в народ - т.н. "процесс 193", одной из подсудимых на котором была и она.
  
  Перовская не участвовала в хождении в народ в 1874г. и в первом этапе деятельности партии "Земля и воля". Однако обойти стороной эти моменты истории революционного народничества абсолютно невозможно.
  
  
  ХОЖДЕНИЕ В НАРОД.
  
  В литературе всех направлений - как либеральной и охранительной досоветской, так и в марксистской советской и в охранительной постсоветской часто можно встретить картинку, как крестьяне брали агитирующих их против бар и царя незванных благодетелей - народников под белы ручки и сдавали - то ли по темноте, то ли по свойственному русскому народу царелюбию, что в общем-то, одно и то же, - полиции. К сожалению, примеров такой сдачи пропагандистов крестьянами полиции авторы подобной точки зрения не приводят, что позволяет сделать вывод, что выдача пропагандистов крестьянами полиции хотя и могла иметь место в качестве единичных случаев, однако не была столь уж распространенным явлением.
  
  Зато известен эпизод, когда арестованных жандармами Кравчинского и Рогачева распропагандированные ими крестьяне освободили весьма оригинальным способом - споив арестовавших их жандармов, после чего бежать для Рогачева и Кравчинского было несложным делом. Из воспоминаний землевольца Попова можно познакомиться и с другим, менее известным эпизодом, о том, к каким результатам привела пропаганда среди крестьян села Пески Воронежской губернии народников Боголюбова и Мозгового: "Им удалось в такой степени достигнуть доверия среди крестьян, что когда жандармы явились арестовать Мозгового, бывшего в Песках волостным писарем, то крестьяне с кольями в руках окружили волостное управление, чтобы не допустить ареста своего писаря, и Мозговой только потому был арестован, что сам не хотел воспользоваться предложением крестьян увести его, чем воспользовался Боголюбов".
  
  Распространенное представление о том, что "хождение в народ" кончилось полной неудачей, провалом является ошибочным, потому что сводит объективный результат движения к краху иллюзии многих (но далеко не всех) его участников, о том, что "русский мужик так же готов в любой момент к бунту, как Онегин - к дуэли", а потому восстание незамедлительно восстанет, лишь только к этому бросят клич несколько сотен пропагандистов. Однако подобную иллюзию разделяли лишь самые наивные бакунисты, и результаты "хождения в народ" далеко не сводились к ее краху.
  
  "Хождение в народ" дало чрезвычайно много самим революционерам, столь много, что это с лихвой перекрывало потери, вызванные полицейскими репрессиями. Оно дало огромный незаменимый опыт пропагандистской и организационной работы, научило, что делать и чего не делать, что можно и чего нельзя ждать от народа, научило всех, кто желал учиться, работе в массах. Этим дело не ограничивалось. Оно не прошло бесследно и для самого народа, хотя здесь посев от жатвы отделяло три десятилетия (сидевший в 1905г. в тюрьме за аграрные волнения крестьянин скажет о революционерах 1870-х годов сидевшему вместе с ним родственнику старого землевольца М.Р. Попова "Они посеяли хорошее зерно, смотри, какие теперь дружные всходы". Именно поэтому те участники хождения в народ, кто вспоминал и анализировал его после революции 1905года (О. Аптекман, С. Ковалик, М. Попов) смотрели на результаты "хождения в народ" совсем по - другому, чем настроенные очень мрачно вследствие краха огромных субъективных иллюзий бывшие бакунисты сразу после 1874г.
  
  Десятки, а может быть , сотни крестьян стали активными единомышленниками революционеров (в воспоминаниях М.Р. Попова можно найти замечательный эпизод, как спропагандированный народником Боголюбовым крестьянин Семен пропагандирует другого крестьянина: "Скажи мне, кто тому причиной, что у нас земли нет? Не знаешь -... так слушай: царствие, жандармствие, начальствие, поповствие. А вот если бы всех их, аспидов наших, замарксить, залассалить и запрудонить, дело приняло бы другой оборот и не было бы у нас на Руси того, что у одних всего через край, а у других ничего нет"). В сознание тысяч, а быть может, десятков тысяч крестьян, были заброшены сомнения в естественности и вечности существующего строя, сомнения, которые через 30 лет вырастут в активную борьбу против этого строя.
  
  Почему, однако же, революционерам в 1874г. не удалось поднять на активную борьбу крестьянские массы и с какими трудностями встретились "ходившие в народ" пропагандисты? Преувеличенное в историографии мнение о "наивном крестьянском монархизме" мало что объясняет. Этот монархизм отнюдь не был 100-процентным и всеохватывающем и из-за подобного традиционного объяснения, превратившегося в отказ от более глубокого изучения, остаются в тени некоторые сложности, встреченные революционерами в процессе работы в народе.
  
  Главное объяснение отсутствия инициированных народнической пропагандой крестьянских бунтов в 1873 - 1879гг. состоит в том, что общая ситуация в деревне не была революционной. В 40-летие 1862 - 1902гг. крестьянские волнения в деревне резко уменьшаются сравнительно с периодом перед крестьянской реформой и сразу после нее. Крестьяне переваривали плоды реформы и, в большинстве своем, ориентировались на освобождение от своих бедствий реформистским, а не революционным, путем, т.е. на то, что царь даст землю, а не на то, чтобы самим отбирать ее у помещиков. Подобную объективную ситуацию не могла изменить самая искусная пропаганда...
  
  Пошедшие в народ в качестве батраков, пильщиков, сапожников и т.п. интеллигенты - народники столкнулись с двумя большими трудностями, которым большая часть историков не уделяла достаточного внимания.
  
  Даже для самого преданного народному делу и обладающего лишь в малой степени порожденными разделением труда интеллигентскими особенностями интеллигента - народника перевоплотиться до неразличимости в крестьянина или чернорабочего было делом весьма нелегким, делом, какое полностью удавалось лишь некоторым умельцам вроде Клеменца или Рогачева. Беседуя с мнимым сапожником или землекопом, агитируемый им крестьянин или мастеровой если не сразу, то довольно скоро обычно догадывался, что имеет дело с "ряженым", не с тем, за кого тот себя выдает. Именно поэтому подобный мнимый сапожник или землекоп становился непонятен, а потому подозрителен.
  
  Понять и поверить, что значительная часть детей извечных непримиримых врагов - -бар и господ, в силу таких - то и таких - то причин решила порвать со своим классом и перейти в лагерь угнетенных и обездоленных, - понять и поверить в это требовало от рядового крестьянина таких знаний, которые явно выходили за пределы опыта этого крестьянина. Для объяснения действиям таких мнимых крестьян и рабочих подлинные крестьяне и фабричные рабочие использовали схемы, обусловленные привычным жизненным опытом - от того, что бунтуют баре, недовольные царем, за то, что он освободил крестьян, до такого, что царь послал своих верных слуг взбунтовать народ против бар, справиться с которыми сам царь оказался бессилен (известное "Чигиринское дело", когда народники Стефанович, Дейч и Бохановский смогли создать готовившую восстание подпольную массовую крестьянскую организацию, выдавая себя за царских эмиссаров).
  
  Встречались схемы и попроще, и поестественнее. Так, Бетю Каминскую из "Всероссийской социально - революционной организации", пошедшую работать на московскую фабрику ткачихой и, несмотря на то (а, наверное, точнее, именно потому что) была человеком совершенно не от мира сего, оказавшуюся замечательно талантливой пропагандисткой, очарованные ею ткачи и ткачихи сочли раскольницей - начетчицей. Извлеча уроки, ее соратница по той же организации Софья Бардина сама стала представляться как раскольница - начетчица. То, что раскольники были не в пример грамотнее православных мужиков и умели рассуждать на общие темы (хотя бы и "божественного" содержания), было хорошо известно каждому крестьянину и недалеко ушедшему от крестьян "фабричному" - ткачу, поэтому волею судеб попавшая работать на фабрику и говорящая, толкуя умные книги, что существующая жизнь идет не по справедливости, раскольница подозрений о своей естественности не вызывала.
  
  Ведший через три года работу в среде подлинных поволжских раскольников Александр Михайлов должен был сдерживать смех сквозь слезы, когда услышал историю хождения в народ в их интерпретации: по деревням ходили нищие (!!!), которые говорили, что скоро грядет Страшный суд, прольются реки крови, зато потом наступит рай и все мужики получат землю.
  
  Вторая проблема, с которой столкнулись ведшие бродячую пропаганду под видом "бездомовных пролетариев" народники, заключалась в том, что для оседлого, сколь угодно бедного и разоренного, но имеющего свое хозяйство, крестьянина подобные "бездомовные пролетарии" не пользовались авторитетом. Крестьяне не хотели становиться наемными рабочими и шли в батраки только в самой последней крайности, к тем же из своих товарищей, которые оказывались вынуждены пойти в батраки, остальные крестьяне порою относились с презрением, напоминавшим презрение воровской отрицаловки к сломавшимся и ставшим сотрудничать с администрацией заключенным. Комический пример такого неуважения крестьян к наемной зависимости можно найти в "Письмах из деревни" легального народника А.Н. Энгельгардта - обсуждая соседнего барина, крестьяне говорят "А за что его уважать - он батраком работает". Хотя этот барин "работал батраком" в правлении железной дороги (!!!), он все равно был для крестьян не самостоятельным работником, а наемным работником.
  
  Вышеуказанные 2 фактора, затруднявшие "бродячую пропаганду" в народе, обусловили, в частности, тот парадокс, что одним из мест, где пропаганда велась наиболее успешно, было находившееся в Ярославской губернии имение народника А.И. Иванчин - Писарева, который и выступал там главным пропагандистом. В данном случае отпадала загадка с установлением подлинной личности агитатора. Ясно было, что таковым выступает местный барин, однако если таковой сумел завоевать подлинное доверие крестьян, с ним куда проще (потому что понятней) было иметь дело, чем с являющимся неизвестно кем мнимым землекопом.
  
  Вообще, при работе в крестьянстве народникам пришлось столкнуться со множеством трудностей, не предвиденных ими, но являвшихся неизбежным следствием деревенских взаимоотношений. Об одной из таких трудностей напишет в своих воспоминаниях участвовавшая в "хождении в народ" и работавшая батрачкой будущая народоволка Галина Чернявская: "...Нравственно я чувствовала себя очень хорошо: вот добралась до цели - я в народе - так спокойно на душе, чувствуешь, что ни на кого не давишь. Что касается пропаганды, то к молодым девушкам мужчины относились не серьезно, а женщины говорили: "Ишь, какая ловкая, чего захотела, так тебе и будет равно для всех: не нами началось, не нами и кончится".
  
  Вообще, "не нами началось, не нами и кончится", народникам приходилось слышать от крестьян часто. Как вспоминала Анна Якимова: "В беседах крестьяне были вполне откровенны, в критике существующего не стеснялись, книжки мои читались грамотными довольно охотно, но и только. Не проявлялось никаких намеков на зарождение революционной самодеятельности. Приходилось постоянно упираться в одно и то же: "Не нами это началось, не нами и кончится"".
  Подобная позиция крестьян была следствием существующего в классовом обществе разрыва между мыслью и действием, сознанием и волей, а чтобы преодолеть этот разрыв, пробудить волю к действию, недостаточно было никакой словесной пропаганды, требовались материальные импульсы...
  
  Наконец, многое зависело от талантливости или бестолковости самих пропагандистов. Как пишет советский историк Р.В. Филиппов: "Вполне естественно было положение, при котором неумелый агитатор шел прямо и просто в деревню с лозунгом "долой царя!" и получал побои. Но пропагандист, который более или менее знал деревню и насущные нужды крестьянства, столь же естественно встречал сочувствие и даже поддержку. Иначе и быть не могло, если пропагандист умел внушить доверие к себе и вел пропаганду прежде всего против тех явлений, которые и без того вызывали гневное недовольство крестьянства (безземелие, тяжелые налоги и повинности, гнет помещичьих латифундий и т.д.).
  
  Во всяком случае, известная часть крестьян, соприкасавшихся с народниками-пропагандистами, по своему воспринимала их идеи, воспринимала настолько, насколько эти идеи отвечали их собственным, пусть не вполне осознанным, стремлениям и потребностям".
  
  Сами участники хождения в народ были не менее умны, чем анализирующие их действия столетие спустя историки, поэтому пришли к такому же выводу: только та пропаганда в народе может быть успешной, которая отталкивается от собственных стремлений и потребностей народа. Рассуждавшие таким образом революционеры создали в 1876г. организацию "Земля и воля", о программе которой Вера Фигнер напишет: "...областью революционной деятельности по-прежнему оставалось крестьянство. Но в основу ее были положены не теоретические идеалы будущего, но нужды и требования, уже в данное время сознанные крестьянством".
  
  Изменение принципов революционной деятельности не ограничивалось подобным программным преобразованием. Оно имело более широкий характер. До и во время хождения в народ революционное движение, как мы уже говорили, представляло собою совокупность слабо связанных друг с другом кружков. Конспирация соблюдалась слабо, нелегальных, живущих по подложным паспортам революционеров было немного. Все это функционировало, пока аресты и репрессии не приобрели сплошной характер, но в 1874г., когда были арестованы тысячи человек, старая система показала свою непригодность. Выявилась необходимость создания нелегальной организации.
  
  Первой попыткой подобной организации была уже упомянутая выше "Всероссийская социально-революционная организация", активистки которой для агитации среди московских фабричных рабочих устраивались работать на фабрики ткачихами. Эта группа, однако же, представляла собой переходную формацию, и уже в 1875г. была разгромлена арестами.
  
  Более серьезную попытку создать нелегальную организацию предпринял, отбыв ссылку, Марк Натансон. Он объединил остатки петербургских чайковцев (весь кружок в целом был разгромлен репрессиями к марту 1874г.) с революционными группами Харькова и Ростова. Так в 1876г. возникла "Земля и воля". Сам Марк Натансон был вскоре арестован, основная тяжесть работы пришлась на долю его жены Ольги Натансон, Алексея Оболешева, бывшего студента и талантливого агитатора Георгия Плеханова и других. Вскоре к ним присоединился исключенный за студенческие волнения из университета Александр Михайлов, в чьем лице организация приобрела чрезвычайно крупную величину.
  
  Работа в деревне была приоритетным, но не единственным полем деятельности "Земли и воли". В декабре 1876г. "Земля и воля" организует первую антиправительственную демонстрацию в России - у Казанского собора в Петербурге. Продолжалась пропаганда в городском пролетариате, и оратор "Земли и воли" выступил на похоронах рабочих Патронного завода, погибших при взрыве, произошедшем в результате пренебрежения со стороны заводской администрации к технике безопасности. Выступал оратор "Земли и воли" (т.е. Плеханов) и на похоронах Некрасова. Но приоритетной для "Земли и воли" вплоть до начавшегося в 1878г. кризиса организации была работа в деревне.
  
  По сравнению с периодом хождения в народ, поменялся не только характер пропаганды, но и формы и методы деревенской работы. Летучую пропаганду под видом "бездомовных пролетариев" сменили поселения в крестьянстве, и революционеры-землевольцы устраивались работать в деревне в качестве писарей, учителей, фельдшериц и т.п. Ориентацию на деревенский пролетариат сменяет ориентация на трудовое общинное крестьянство, эксплуатируемое государством и капиталом, не применяющее наемного труда, но сохраняющее собственное хозяйство.
  
  Осуществленный "Землей и волей" переход к тактике поселений в народе (1876 - 1879гг.) был ответом на трудности, встреченные народниками в период бродячей пропаганды. Ведущий дело по честному и не берущий взяток сельский писарь, грамотный учитель, умелая и душевная фельдшерица были куда понятней, чем мнимые батраки и чернорабочие, необычность и неподлинность которых бросались в глаза. Сверх того, писарь, учитель и фельдшерица, как люди, от работы которых, в случае их честности и бескорыстия, крестьянину было куда больше пользы, чем от работы неумелого сапожника, пользовались куда большим уважением. Приезжий прокурор, спросив крестьян села, где работала фельдшером Вера Фигнер, что они думают о ней, услышал в ответ восторженные отзывы. Возмущенный, он воскликнул "Ведь это - враги царя, враги закона", на что последовал ответ: "Насчет этого ничего не могу, вам, барин сказать. А что она вот какой человек, как я вам докладывал, это истинно так, как перед богом говорю".
  
  Однако после перехода к тактике поселений в народе перед революционным движением встали новые противоречия, о них речь пойдет дальше...
  
  13 июля 1877г. произошло событие, имевшее чрезвычайно большие последствия. Нам уже встречалась фамилия народника Алексея Боголюбова. Его судьба - ответ тем, кто с умилением расписывает райскую жизнь при царизме вообще и идиллию, якобы существовавшую при царизме для политзаключенных в особенности.
  
  Боголюбов был случайно арестован после демонстрации у Казанского собора, участия в которой он на самом деле не принимал. Однако поскольку он по своему внешнему виду был похож на одного из участников этой демонстрации, сильно отличившегося в последовавшей за демонстрацией драке с полицией, Боголюбов был сперва избит арестовавшими его жандармами, а затем приговорен к 15 годам каторги, отправки на которую и ждал, все еще сидя в Доме предварительного заключения, куда 13 июля приехал петербургский градоначальник генерал Трепов. Увидев во дворе тюрьмы Трепова, гулявший Боголюбов не снял перед ним шапку - случайно или намеренно, осталось неизвестным и вообще значения не имеет. Возмущенный такой дерзостью градоначальник сбил с Боголюбова шапку и приказал высечь его розгами (на что по закону, кстати сказать, не имел права, поскольку подобное наказание могло применяться лишь к уже отправленным на каторжные работы). Возмутившиеся этим заключенные подверглись беспощадному избиению полицией, Боголюбов же после порки розгами сошел с ума. Но у этой вполне по-современному выглядящей истории оказалось совсем не современное продолжение...
  
  Между тем приближался долгожданный суд над участниками хождения в народ - "процесс 193-х". В числе подсудимых этого процесса были и губернаторская дочь Софья Перовская, и сын крепостных крестьян Андрей Желябов. Прежде чем продолжить историю революционного народничества, как она проявилась через судьбы его наиболее известных героев, следует рассказать коротко предшествующую биографию Желябова.
  
  АНДРЕЙ ЖЕЛЯБОВ. РАННЯЯ БИОГРАФИЯ
  Андрей Иванович Желябов родился в 1851г. в Крыму. Его деды и по отцовской, и по материнской линии были костромскими крестьянами, переселенными их помещиками в Крым. Родители Желябова, судя по всему, ничего особенного не представляли и на формирование личности будущего лидера "Народной воли" влияния не оказали - отец Андрея Желябова принадлежал к тому типу крестьян, который характеризуется формулой "крестьянин верный - холоп примерный". Но до 8 лет Андрей воспитывался у деда по материнской линии, а этот дед был человеком совершенно другой категории - раскольником, правдоискателем и бунтарем, и все лучшее, что оказалось в его внуке, было заложено именно им.
  
  Вскоре после отмены крепостного права талантливым и знающим грамоту (ей его научил дед) мальчиком заинтересовался либеральный помещик, бывший хозяин желябовского отца. Этот либеральный помещик помог маленькому Андрею поступить в керченское приходское училище, вскоре преобразованное в гимназию. Учился Андрей очень хорошо и окончил гимназию с серебряной медалью (золотую не дали за недостаточное послушание). В 1869г. он поступает на юридический факультет Одесского университета. Именно во время обучения в университете он знакомится с революционной литературой и сближается с революционно настроенными студентами.
  
  Исключен из университета в 1871г. он был, впрочем, не за участие в революционном движении, в котором делал лишь первые шаги, а за обыкновенную студенческую историю. Профессор Богишич оскорбил студента-первокурсника, заснувшего на его лекции, после чего студенты потребовали увольнения Богишича. Желябов вместе с еще одним студентом, как громче всех кричавшие во время обструкции Богишичу, были исключены из университета и высланы на родину.
  
  В следующем году ходатайство Желябова о восстановлении в университете было отклонено, и он устраивается работать учителем дочерей богатого киевского сахаропромышленника Яхненко, на одной из которых, Ольге, спустя некоторое время и женится.
  
  Прервемся на минуту. Современный охранительский автор биографии Нечаева Ф.М. Лурье с уморительной серьезностью пишет: "Могли ли претендовать на серьезную карьеру недоучки Нечаев и Желябов, помощник присяжного поверенного Ульянов, заурядный литератор Чернов? Они прекрасно понимали, что только собственная революция в силах вознести их на вершину власти, дать все и сразу. Именно эта простая мысль питала их веру в необходимость быстрейшей революции, разжигала нетерпение и нетерпимость... Более всего революционеров пугало благополучие народа, тогда они оставались ни с чем".
  
  Ф.М. Лурье вполне серьезно считает, что "серьезная карьера" и стремление "оказаться на вершинах власти" является единственным возможным мотивом поведения человека, и именно ради серьезной карьеры Желябов умер на виселице, а Нечаев - в Алексеевском равелине! Что ж, нам искренне жаль автора биографии Нечаева, биографии, представляющей, при ложности выводов, чрезвычайно ценное скопление фактов. Ведь этот автор изучал жизнь и гибель людей, руководствовавшихся другими, подлинно человеческими мотивами, а смотрел на этих людей через свой опыт общения с современными политическими насекомыми, которые "за штуку баксов" и мать родную зарежут.
  
  Что ж, возможно революция дала бы "все и сразу" Нечаеву и Желябову, Ульянову и Чернову, только вот революция никак не могла произойти легко и сразу, и они, как люди неглупые, прекрасно это понимали, зная, что им скорее всего придется погибнуть еще задолго до революции, как это и случилось с Нечаевым и Желябовым, и как много раз могло случиться с Ульяновым-Лениным или с Черновым.
  
  Что касается стремления оказаться именно "на вершинах власти", и никак не меньше, то оно, если сохраняется и после периода раннеподросткового инфантилизма, представляет собою случай патологический и серьезным людям не свойственный - во всяком случае, до тех пор, пока они не окажутся в непосредственной близости от этих "вершин власти". Когда тифлисский семинарист Иосиф Джугашвили вступал на путь революционной борьбы, им руководил комплекс разных мотивов, но едва ли кто будет всерьез утверждать, что юный Иосиф предвидел, что ему доведется через три десятилетия воссесть на престол русского царя.
  
  А вот возможность "серьезной карьеры" перед молодым Желябовым, при наличии тестя - богатого сахаропромышленника (который, заметим, лично был человеком хорошим, а политически - либералом и украинофилом), вполне открывалась, и то, что Желябов был "недоучкой", т.е. отчисленным студентом, при таком тесте значения не имело. Появись у Желябова серьезное намерение делать "серьезную карьеру", был бы у него и диплом, и адвокатская практика и много чего другого в том же духе. Министром он бы не стал, но мы не думаем, что в революцию Желябов пошел из желания непременно стать министром и ничуть не ниже.
  
  Мы не можем утверждать, возникало ли у Желябова искушение делать "серьезную карьеру". Скорее всего, возникало (люди - не ангелы). Было только одно маленькое воспоминание из раннедетских лет, после которого на душе становилось очень смутно и от мыслей о серьезной карьере приходилось отказываться.
  
  Вспоминался зятю сахаропромышленника обыденный эпизод времен крепостного права: как на глазах маленького мальчика Андрюши его тетю, материну сестру, холопы помещика тащили к этому последнему на предмет изнасилования, и как гордый дед, высший авторитет для маленького Андрюши, не мог этому никак помешать. Обыкновенный, в общем, эпизод, после которого мальчик поклялся себе убить, когда вырастет, помещика Лоренцова, собственностью которого были его дед и тетя (сам мальчик вместе с его родителями был собственностью другого помещика). Клятву эту он помнил несколько лет, пока не услышал от матери, молчаливо предававшейся каким-то своим воспоминаниям, слова: "Все они, собаки, насильники", после чего понял, что от убийства одного помещика мало чего изменится и что надо идти каким-то другим путем.
  
  Зять сахаропромышленника мог бы сделать серьезную карьеру, но для этого ему пришлось бы перестать себя уважать, а поскольку он был человеком, а не насекомым, самоуважение было для него важнее и "серьезной карьеры", и "вершин власти".
  
  Точно так же спустя два десятилетия помощник присяжного поверенного В.И. Ульянов мог бы заняться деланием "серьезной карьеры", но для этого ему пришлось бы отказаться от намерения "отомстить за братана", а подобное намерение, сколь мы можем судить, было фундаментальной доминантой его личности. Не зря писал немецкий революционер и философ Вальтер Беньямин: "...Социал-демократия посчитала уместным назначить рабочему классу роль освободителя БУДУЩИХ поколений, тем самым перерезав мышцы его величайшей силы. Такое воспитание заставило рабочий класс забыть свою ненависть и свой дух самопожертвования, потому что и то и другое питаются скорее образом порабощенных предков, чем идеалом освобождения внуков".
  
  Желябов, в отличие от большей частности героев народничества, в отличие, например, от Александра Михайлова или от Перовской, принадлежал, если следовать классификации Гейне, не к "иудейскому", а к "эллинскому" типу личности. Александр Михайлов органически вошел в мир раскола и вряд ли бы сумел войти в семью сахарозаводчика Яхненко, тогда как успешное проживание Желябова длительное время среди раскольников труднопредставимо. Революция была для Желябова главным, но не единственным делом в жизни, иначе было бы невозможно лирическое интермеццо с женитьбой на дочери сахаропромышленника. Но именно потому, что революция была для него хотя не единственным, но главным делом жизни, лирическое интермеццо не могло не быть кратковременным. Ольга Яхненко искренне любила мужа и искренне хотела, чтобы тот взялся за ум и с помощью тестя принялся делать "серьезную карьеру". Поэтому отношения их не могли быть прочными.
  
  В Одессе, куда Желябов вернулся через какое-то время, он начинает сотрудничать с одесским филиалом общества чайковцев, филиалом, во главе которого стоял Феликс Волховский. После разгрома этой группы Желябов был арестован, через некоторое время освобожден до суда на поруки, потом все по тому же делу опять арестовывается и опять освобождается, пока, наконец, за полгода до начала "процесса 193" не арестовывается вплоть до суда. В перерывах между арестами он поддерживает дружеские отношения с южнорусскими бакунистами, к ним, однако же, не присоединяясь.
  
  Особенности социального происхождения и социальных связей Желябова не могли не наложить отпечаток на его идеологию. Он изнутри знал крестьянство и не разделял иллюзию своих друзей - бакунистов, что русский мужик все время готов к бунту, как Онегин к дуэли. В то же время либеральный буржуа был для него не отвлеченным социальным типом, а близким родственником, и он видел, что либеральный буржуа может быть неплохим человеком, поругивающим царскую власть и вносящим денежные залоги за своего непутевого зятя. Все это не могло не наложить на идеологию Желябова либерального отпечатка.
  
  Вообще, Желябов принадлежал к тому встречающемуся среди крупных революционеров типу деятелей, которые малозаметны при штиле будничной, повседневной работы, зато в своей стихии в обстановке девятого вала. Александр Дмитриевич Михайлов был не таков, недаром он любил говорить: "Если для революции будет нужно мыть тарелки, я стану мыть тарелки, нужно будет писать стихи - стану писать стихи, хотя и знаю, что стихи выйдут ужасными". Пока народническое движение находилось в стадии пропагандистской работы, Желябов был мало заметен, зато, когда наступило время открытой схватки с самодержавием, он оказался на своем месте.
  
  И еще несколько штрихов к характеристике Желябова. По воспоминаниям С.Г. Рубинштейн, сестры знаменитого композитора Антона Рубинштейна, Желябов, которого она знала в его молодости, был чрезвычайно жизнерадостный юноша: "Мне всегда казалось, что он счастлив прежде всего от избытка как физических, так и духовных сил, а главное, вследствие своей веры в возможность осуществления всеобщего счастья". Уже известная нам соратница Перовской по кружку чайковцев Корнилова познакомилась с Желябовым на процессе 193-х. О впечатлениях от этого знакомства она вспоминает так: "Необыкновенно сильное впечатление произвело на меня знакомство с Желябовым - в нем чувствовалась такая могучая сила, такая непоколебимая уверенность в успехе своей работы, что он действовал на всех самым ободряющим образом".
  
  Следует указать, впрочем, на черту характера Желябова, чрезвычайно вредную для революционного деятеля. Он умел увлекать людей, вести их за собой, но не понимал, что подобное влечение, если не опирается на надежный фундамент, оказывается кратковременным. Народоволка Ольга Любатович писала: "В Желябове, при всех его достоинствах, не чувствовалось той глубины проникновения в человеческую душу, которая отличала в высшей степени Кравчинского и Осинского".
  
  В одном случае неумение Желябова разбираться в людях привело к катастрофическим последствиям для партии. Он предложил 19-летнему студенту Николаю Рысакову войти в отряд, предназначенный для осуществления цареубийства, не почувствовав, что Рысаков, вследствие своей молодости и незрелости абсолютно не настроен на жертвенную гибель. В результате арестованный после цареубийства Рысаков сломался, выдав всех, кого мог, что не спасло его, впрочем, от виселицы. Будь на месте Желябова Михайлов, он едва ли бы допустил подобную ошибку.
  
  
  ПРОЦЕСС 193-х. ВЫСТРЕЛ ЗАСУЛИЧ
  
  Один присутствовавший на процессе 193-х западный журналист напишет, что ожидал увидеть страшных заговорщиков, а увидел людей, обвиняемых в том, что кто-то из них прочитал Маркса, а кто-то передал кому-то книгу Лассаля. За чтение Маркса и распространение Лассаля сидеть в ожидании суда пришлось по 3-4 года, и если Перовскую и Желябова выпустили на поруки, то это объясняется не в последнюю очередь их родственными связями. Тем, у кого эти родственные связи не могли быть задействованы, пришлось хуже. Будущий теоретик "Народной воли" Лев Тихомиров просидел в ожидании суда 4 года, а другой будущий народоволец Николай Морозов - 3 года.
  
  Не проходивший по "процессу 193" Николай Кибальчич ждал суда над собой 2 года и 7 месяцев. Судили его за то, что он дал прочитать одному крестьянину народническую брошюру и приговорили к 1 месяцу тюрьмы, каковой приговор, как не трудно подсчитать, был перевыполнен ровно в 31 раз. Не мудрено, что Кибальчич, убедившись, что при таком политическом строе мирная пропаганда не может быть эффективна, выйдя на свободу, всерьез засел за изучение взрывного дела.
  
  Большая часть подсудимых по процессу 193 отказалась от участия в судебной процедуре, считая суд простой комедией. Выступить с речью от имени всех подсудимых вызвался Ипполит Мышкин. Ипполит Никитич Мышкин, как и Желябов, относился к числу тех немногих крупнейших деятелей народничества, кто по своему социальному происхождению был выходцем из самых низов. Его рано умерший отец был унтером царской армии, а мать - крестьянкой, обучался он в военной школе для солдатских сирот, где жизнь была не сахар.
  
  Мышкин никак не относится к подозрительной в современную эпоху категории людей, не умеющих сделать "серьезную карьеру". До поры до времени он был (или казался) удачливым self-made-man"ом, красой и гордостью российского мелкого бизнеса. За проявленные им качества великолепного стенографиста он удостоился чести стенографировать речи самого Его Императорского Величества, а потом, уйдя с военной службы, стал владельцем частной типографии. Казалось бы, богатеть, жить да радоваться, а вот никак не давала ему жить спокойно чужая боль.
  
  И начал удачливый частный предприниматель И.Н. Мышкин печатать в своей типографии всякую нелегальщину, а когда это раскрылось, эмигрировал за границу. Повращавшись в эмигрантской среде, он убедился, что из-за границы революцию в России не сделаешь, а поскольку был человеком серьезным, решился на отчаянную попытку освобождения Чернышевского, чтобы дать русской революции столь необходимую ей голову - по мнению практика Мышкина, без правильной теории обойтись было никак невозможно. При попытке освобождения Чернышевского Мышкин и был арестован.
  
  В своей речи на суде Мышкин скажет: "...можем ли мы мечтать о мирном пути, когда государственная власть не только не подчиняется голосу народа, но даже не хочет его выслушать; когда за всякое желание, несогласное с требованиями правительства, люди награждаются каторгою. Можно ли рассуждать при таком режиме о потребностях народа, когда народ для выражения их не имеет других средств, кроме бунта...". Постоянно прерываемый прокурором, Мышкин в конце своей насильственно прерванной речи успеет сказать: "...это не суд, а пустая комедия... или... нечто худшее, более отвратительное и позорное, чем дом терпимости - там женщины из-за нужды торгуют своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, всем, что есть наиболее дорогого для человечества".
  
  За подобную речь сенаторы отнеслись к Мышкину с особой беспощадностью. Он был приговорен к 10 годам каторги. На каторге он вел себя в высшей степени непримиримо, за что срок ему был продлен до 25 лет. После неудачной попытки побега он был переведен с политической каторги на Каре в Восточной Сибири в морилку политических заключенных - в Шлиссельбургскую крепость, где и был расстрелян в 1885г. за оскорбление действием жандармского смотрителя Соколова, известного среди шлиссельбуржских политзаключенных под кличкой "Ирод". Мышкин отказался от "серьезной карьеры" и не достиг "вершин власти". Он честно жил и честно умер.
  
  Вообще приговор по делу 193-х оказался гораздо мягче, чем ожидалось. 90 подсудимых были оправданы, 70 было зачтено отбытое ими предварительное заключение. Всем, приговоренным ими к каторжным работам (всем, кроме Мышкина!) сенаторы просили царя снизить наказание на более легкое, что по установившейся традиции, как ожидалось, царь и должен был сделать.
  
  На самом деле царь не только не снизил наказание никому, но и направил в административную ссылку тех освобожденных и оправданных, кто не успел после суда перейти на нелегальное положение. Но еще до этого, на следующий день после приговора, произошло чрезвычайно важное событие. Генерал Трепов был тяжело ранен неизвестной девушкой, оказавшейся рядовой революционеркой Верой Засулич. Царские сановники получили урок: времена, когда можно сечь заключенных и за это ничего не будет, канули в Лету.
  
  Вера Засулич, долгие годы скитавшаяся по ссылкам единственно из-за своего кратковременного знакомства с Нечаевым, позиций которого она не разделяла, не была сторонницей тактики индивидуального террора. Это она докажет через полтора года, когда при расколе "Земли и воли" вступит в "Черный передел". Никогда не была она знакома и с сгубленным из-за Трепова Алексеем Боголюбовым. Но ей, как и всем революционерам-народникам, в высшей степени было присуще чувство чужой боли как своей собственной и она всем существом осознавала, что есть преступления, в случае безнаказанности которых ты неизбежно потеряешь самоуважение.
  
  Через 40 с лишним лет в далекой Аргентине жандармского полковника, при подавлении стачки батраков расстрелявшего и замучившего сотни человек, застрелит толстовец, пацифист и принципиальный противник всякого насилия Курт Вилькенс. Вилькенс знал, что убивать нельзя, но он понял, что иногда убивать нужно, потому что если всякая мразь, делающая карьеру на смерти и муках людей, будет безнаказанно разгуливать по земле, значит, жить невозможно - совесть замучает.
  
  Суд присяжных, на рассмотрение которого царское правительство передало дело Веры Засулич, вопреки ожиданиям правительства, подсудимую оправдал. Больше политические дела в введение суда присяжных не передавались...
  
  
  ПЕРЕЛОМНЫЕ ПОЛТОРА ГОДА
  
  Процесс 193-х, выстрел Веры Засулич и суд над нею происходили в обстановке общественного оживления, не в последнюю очередь обусловленного русско-турецкой войной, в которой царизм продемонстрировал свою несостоятельность.
  
  Русско-турецкая война оказала непредвиденное и обычно не учитываемое историками влияние на складывающуюся идеологию революционного терроризма. На самом деле велась эта война за господство на Балканах и за черноморские проливы, но велась она под лозунгами освобождения братских славянских народов из-под турецкого ига. Моральное осуждение революционного насилия может быть искренним только у абсолютных пацифистов, отрицающих всякое насилие. В противном случае нечего возразить на простой вопрос: если русское правительство имело право посылать на смерть русских солдат ради освобождения болгарских крестьян от турецкого ига, почему русские революционеры ради освобождения русских крестьян от царского ига не имели морального права вступить в бой не на жизнь, а на смерть с царским правительством, которое, в отличие от западноевропейских правительств, не имело за собой и того оправдания, что его кто-то выбирал?
  
  Более того. Если борьба царского правительства с султанским представляла собой не смертный поединок русского царя и генералов с султаном и его генералами, а войну, в которой гибли не имеющие никакого отношения к предмету распри одетые в солдатскую форму русские и турецкие крестьяне, то революционеры, вступая в смертный бой с царизмом, готовы были за уничтожение врага платить собственными жизнями и надеялись обойтись без посторонних жертв (с переходом от револьверной борьбы к борьбе динамитной совсем обойтись без посторонних жертв не получилось, но число их измерялось единицами - намного меньше, чем число солдат, погибавших в одном бою русско-турецкой войны).
  
  К поискам новой тактики революционеров толкала и выявившаяся неудача казавшейся прежде многообещающей тактики поселений в крестьянстве. Эта тактика поселений в крестьянстве означала отказ от бакунистских мечтаний о немедленном крестьянском восстании и переход к долгой подготовительной работе. Однако именно поэтому в ней содержалась опасность незаметного отказа не только от революционной, но и вообще от политической работы, заменяемой даже не реформизмом (который был невозможен в царской России), а примитивным растворением в окружающей среде.
  Кто-то из народников написал самосатиру на сидение в народе:
  
   ...Пьем, спим, едим,
   И о крестьянах говорим,
   Что не мешает их посечь,
   Чтоб в революцию вовлечь.
  
  Как и в любой сатире, здесь силен элемент преувеличения, однако зерно истины все же есть. Александр Михайлов, надеясь привлечь на сторону революции раскольников, долго прожил в их среде, завоевал с их стороны большое доверие, как будущий талантливый расколоучитель, получал от такого образа жизни неподдельное моральное удовлетворение, однако от всего этого революционизирование раскольников не подвинулось ни на йоту.
  
  Подводя итог работы землевольческих поселений в народе, друг Михайлова Квятковский писал, что единственное, что в них было противозаконным, так это проживание по подложным паспортам. В самом деле, кроме ведения собственно профессиональной работы (учителя учили детей, фельдшера лечили), все остальное сводилось к осторожным беседам по душам да к затяжным склокам и тяжбам с недовольными крестьянскими заступниками местными помещиками и мироедами. При этом, ведя даже такую безобидную и чисто легальную работу по защите через суды непосредственных крестьянских интересов, народники находились под угрозой, что в любую минуту на них обрушится Дамоклов меч самодержавия и полицейских репрессий. Волей - неволей возникала мысль: уж если пропадать, так за дело.
  
  М.Р. Попов приводит замечательный эпизод с распропагандированным им в Росове босяком Алексеем, который, после того, как петербургский градоначальник Трепов приказал высечь розгами политзаключенного Боголюбова, пришел в ростовский народнический кружок, и спросил, что революционеры собираются предпринять в ответ. Не услышав ничего определенного, он хлопнул дверью, сказав, что те, кто сносит такие унижения и оставляет безнаказанными такие зверства, никакие не борцы и не герои, а обыкновенные фраера.
  
  Как напишет в своих воспоминаниях Михаил Родионович Попов, эта история укрепила в нем "то убеждение, что только за силой, способной вступить в непосредственную борьбу с правительством, пойдет наш русский народ... революционеры конца 70-х годов были правы, думая, что только реальная творческая сила, вступившая в борьбу с правительством, могла всколыхнуть Россию и внушить ей убеждение, что пора перестать возлагать надежды на кого бы то ни было и позаботиться о себе собственными силами".
  
  Многие революционеры начали думать, что проклятый народный фатализм, веру в то, что "не нами началось - не нами и кончится" можно расшатать не словом, а действием, нужно показать народу пример, что власть не всесильна, что царь и его министры - это обыкновенные люди из плоти и крови, что бороться с властью можно - было бы желание. Анна Якимова вспоминала много лет спустя свои размышления 1878 - 1879гг.: "...А что же может быть лучше ударов в самый центр государства, где неограниченный монарх является вершителем судеб как в области экономической, так и в политической, и в представлении народа этот владыка является священною особой, помазанником божьим. Мне при близком знакомстве с народом приходилось упираться в безнадежность, покорность судьбе: "Не нами началось, не нами и кончится!", и этот фатализм и нужно было разрушать не словами, а действием, ударами будить мысль и чувство".
  
  О революционном терроре как пропаганде действием напишет в 1881г. Петр Ткачев эта статья его имела характерное заглавие "Терроризм как единственное средство нравственного и общественного возрождения России": "...единственно практическое, единственно действительное средство достигнуть политического и социального возрождения России состоит в том, чтобы освободить верноподданных от гнетущего их страха перед "властью предержащею", и только тогда, когда они освободятся от этого страха, в них проснутся человеческие чувства, в них пробудится сознание их человеческих прав, у них явится и сила, и желание, и энергия бороться за эти права... А т.к. сила гнетущего их страха прямо пропорциональна силе, организации и дисциплине "предержащей власти", то отсюда само собой следует, что для ослабления первой, т.е. силы страха, необходимо ослабить, расшатать, дезорганизовать силу второй, т.е. государственной власти. Достигнуть же последней цели, т.е. дезорганизовать и ослабить правительственную власть, при существующих условиях политической и общественной жизни России, возможно лишь одним способом: терроризированием отдельных личностей, воплощающих в себе, в большей или меньшей степени, правительственную власть. Скорая и справедливая расправа с носителями самодержавной власти и с их клевретами производит на эту власть, как доказали события последнего времени, именно то действие, которое, с точки зрения истинных интересов верноподданных, должно быть для этих последних наиболее желательно. Она ослабляет эту власть, нагоняет на нее панику, расстраивает ее функции, заставляет ее - в буквальном смысле этого слова - терять голову. В то же время, она умаляет ее авторитет и разрушает ту иллюзию неприкосновенности самодержавия, в которую так искренне верит большинство верноподданных. Иными словами, революционный терроризм, дезорганизуя, ослабляя и запугивая правительственную власть (или, что все равно, носителей этой власти), тем самым содействует освобождению верноподданных из-под гнета оболванивающего и оскотинивающего их страха, т.е. содействует их нравственному возрождению, пробуждению в них, забитых страхом, человеческих чувств; возвращению им образа и подобия человеческого... Революционный терроризм является, таким образом, не только наиболее верным и практическим средством дезорганизовать существующее полицейски-бюрократическое государство, он является единственным действительным средством нравственно переродить холопа-верноподданного в человека - гражданина".
  
  Впрочем, теоретизирование о пропаганде действием не было решающим фактором возникновения революционного террора. Сторонниками пропаганды действием - правда, не в форме покушений на представителей власти, а в форме местных крестьянских восстаний - были прежде бунтари - бакунисты, но долгое время, пока не было настоятельных причин немедленно браться за оружие, у них все ограничивалось проектами, разговорами и обучением стрельбе. Систематическую вооруженную борьбу с самодержавием начнут не землевольцы, а погибшие в большинстве своем на виселицах 1879 г. революционеры Киева и Одессы, возглавляемые Валерьяном Осинским. Значительная часть их была выходцами из бунтарских кружков более раннего времени, но, что характерно, террор начали они с убийства шпионов и полицейских - т.е. с самозащиты. То, что шпионов нужно убивать, было аксиомой для многих подпольных революционных организаций разных времен. Находившаяся в подполье в 1920-1930-е годы Компартия Польши, отрицавшая индивидуальный террор, неизменно делала исключение для убийства шпионов. На самом деле вооруженная борьба народников против самодержавия началась не с террора, а с вооруженного сопротивления при аресте и с попыток вооруженного освобождения арестованных товарищей.
  
  Мотивацией революционного террора далеко не в последнюю очередь выступало отмщение за казненных и замученных товарищей. Особенно силен этот мотив был у тех народовольцев, для кого чувство революционного товарищества было одним из главных в структуре личности - у Александра Михайлова и у Софьи Перовской...
  
  И Желябов, и Перовская принадлежали к числу оправданных по процессу 193. После суда Желябов вернулся на Украину, доделывать свои личные дела и додумывать, что делать дальше, Перовская же, у которой с Желябовым было пока что лишь шапочное знакомство, поехала в Харьков - готовить освобождение осужденных по процессу 193-х, которых должны были направить в харьковский централ. Эта попытка кончилась лишь неудачным вооруженным нападением будущих народовольцев Баранникова, Квятковского и Фроленко на конвой, перевозивший приговоренного к 10 годам каторги народника Войнаральского.
  
  Царь отказался удовлетворить ходатайство сената о смягчении приговора осужденным по процессу 193-х по настоянию шефа жандармов Мезенцова. "За каторжные муки моих товарищей Мезенцов должен умереть", - так решил для себя бывший чайковец Сергей Кравчинский, успевший за несколько лет быть приговоренным к смертной казни за участие в бакунистском восстании, но амнистированным в Италии и с оружием в руках сражаться в рядах боснийских повстанцев против турецкого гнета. Для характеристики такого кровожадного чудовища, каким, бесспорно, был террорист Кравчинский, следует отметить особенную жестокость избранного им способа совершения злодеяния - он решил не застрелить его из-за угла, а заколоть его кинжалом, встретившись на улице лицом к лицу - чтобы предоставить Мезенцову шанс на сопротивление. Правда, несколько раз при встрече с Мезенцовым (о, идиллические времена, когда шеф жандармов гулял по улице среди прохожих в сопровождении всего одного охранника!) Крачинский отказывался от своего преступного намерения - рука не поднималась убить человека, даже если этот человек был шефом жандармов.
  
  Кравчинский заколет Мезенцова 4 августа 1878г., через два дня после того, как в Одессе расстреляют Ивана Ковальского. Иван Ковальский был бессребреником, идеалистом и почти святым, у которого имелся один пунктик - нежелание добровольно сдаваться в руки правительства - изволите видеть, Ковальский считал, что Александр Романов и присные его не имеют права лишать человека свободы из-за различия во взглядах на лучшее экономическое и политическое устройство. Когда Ковальского и его товарищей пришли арестовывать, они дали вооруженный отпор. За это Ковальского расстреляли. Это была первая смертная казнь политического в России за 12 лет, прошедших со времен Каракозова, первая казнь, жертвой которой стал не кто-то из героев прошлых времен, а человек, хорошо известный и любимый (даже за свои странности!) революционерами 1870-х годов.
  
  После убийства Мезенцова Кравчинский напишет брошюру "Смерть за смерть". В ней он будет отрицать мысль, будто индивидуальным террором можно совершить социальную революцию - "власть класса может свергнуть только класс" - и расценивать террор только как средство самозащиты. Позднее Кравчинский скажет: "Убийство - страшная вещь, хуже нее есть только одно - это безропотно сносить несправедливость".
  
  После неудачной попытки освобождения Войнаральского и убийства Мезенцова Перовская, все еще остававшаяся на легальном положении, решит поехать в Крым повидаться с горячо любимой ею матерью - времена наступали грозные, и выпадет ли возможность для новой встречи, было абсолютно неизвестно. У матери она успеет пробыть меньше суток - к вечеру явилась полиция и вручила повеление об административной ссылке на север России, в Олонецкую губернию. Об участии Перовской в попытке освобождения Войнаральского полиция не знала, к убийству Мезенцова Перовская непосредственного отношения не имела вообще, так что ее ссылали просто так, на всякий случай.
  
  Впрочем, идиллические времена еще не кончились. Деспотизм был суров, но бестолков и патриархален. Когда сопровождавший Перовскую в ссылку жандарм довез ее до Чудова, в комнате на железнодорожном вокзале он предоставил ей диван, а сам растянулся возле двери - не удосужившись проверить, что дверь открывается не вовнутрь, а наружу. Когда он не выдержал и заснул, Перовская толкнула дверь и удалилась, после чего, добравшись до Петербурга, стала революционеркой-подпольщицей.
  
  Вскоре после этого она снова уехала в Харьков - доводить до конца освобождение заключенных харьковского централа. Примеры удачного освобождения революционерами-народниками арестованных товарищей имелись (то, как Михаил Фроленко, устроившись под видом крестьянина-простака на работу в тюрьму надзирателем, вывел на волю арестованных за попытку поднять на восстание крестьян Чигиринского уезда Стефановича, Дейча и Бохановского, достойно быть предметом эпико-юмористического рассказа), но замысел Перовской был слишком грандиозен и на него не хватало (и не могло хватить!) ни людей, ни денег. Пытаясь осуществить этот замысел, она прожила в Харькове до июня 1879г.
  
  В октябре 1878г. в силу стечения обстоятельств (не последнюю роль среди которых играла увлеченная беседа двух землевольцев о последней статье Михайловского - об этом см. выше) на "Землю и волю" обрушилась серия арестов. Вместе с другими были арестованы Ольга Натансон и Алексей Оболешев. Эти аресты людей, входивших в первоначальное ядро организации, сыграли немалую роль в ее дальнейшей идейной эволюции, поскольку теперь на идейное направление "Земли и воли" стали оказывать решительное влияние примкнувшие к организации после своего оправдания на процессе 193-х Лев Тихомиров и Николай Морозов. Оба они (но особенно Морозов) являлись горячими сторонниками новой, террористической тактики.
  
  Для реорганизации работы партии был вызван Александр Михайлов, которому пришлось навсегда покинуть милую его сердцу раскольничью среду. О нем уже говорилось несколько раз выше, теперь надлежит сказать о нем особо.
  
  В отличие от Желябова и Перовской, Михайлов погиб не мгновенно на эшафоте, а медленно в Алексеевском равелине, где его держали в полной изоляции от товарищей. Внешнего блеска в нем было меньше, чем в Желябове, однако значение его для "Народной воли" было ничуть не меньшим, а пожалуй, большим, чем значение Желябова и Перовской.
  
  Александр Дмитриевич Михайлов родился в 1856г. в семье мелкопоместных дворян Курской губернии. Окончил одну - Новгород-Северскую - гимназию с Николаем Кибальчичем. В 1875г. поступил в Петербургский Технологический университет, откуда был отчислен в том же году за участие в студенческих волнениях (среди других отчисленных был и замечательный польский революционер Людвиг Варынский, который станет лидером Польской социально-революционной партии "Пролетариат" и погибнет в 1889г. в Шлиссельбургской крепости).
  После отчисления из университета Михайлов около года прожил в Киеве, однако среда тамошних бунтарей показалась ему слишком бестолковой, и он переехал в Петербург, где и вступил в "Землю и волю".
  Михайлов был человеком религиозным - хотя и не по-православному. Для него этика была религией, а религия - этикой. Увлечение его работой с раскольниками было далеко не случайным. Существующие порядки, нищета одних и паразитизм других, расценивались им как находящиеся в вопиющем противоречии с нормальными человеческими отношениями, отношениями братства и товарищества - а потому как подлежащие безусловному уничтожению.
  Михайлов знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть - этой страстью была революция, необходимая для установления нормальных человеческих отношений. Для победы революции он считал необходимым создание сплоченной революционной организации, чему и были посвящены все его усилия. Как шутил ставший его другом Желябов, Михайлов любит организацию, как другие любят женщину (чтобы не создавалось преувеличенного представления о ригоризме Александра Дмитриевича, укажем, что он был влюблен в Ольгу Натансон - но Ольга Натансон была женой его товарища и учителя, поэтому иных предметов для любви, кроме организации, у него не было - а Ольгу Натансон полтора года в Петропавловской крепости доведут до скоротечной чахотки, и ее в 1880г. выпустят на поруки - когда жить ей оставалось две недели).
  
  Михайлов был создателем прежде всего подпольной революционной организации. Проявления типичного для русских революционеров разгильдяйства и беспечности доводили его до бешенства - "несчастная русская революция!", - говорил он в таких случаях. Он был великолепным конспиратором, знавшим назубок все проходные дворы Петербурга и знавшим в лицо чуть ли не всех петербургских шпиков. Именно Михайлов сумеет устроить на работу в Третье отделение - царскую политическую полицию - вызвавшегося бороться за революцию мелкого служащего Николая Клеточникова - благодаря чему революционное движение будет в значительной степени обезопасено от вражеских ударов. Увлеченность делом организации может иметь опасные последствия, однако подобное перегибание палки было неизбежно в условиях подпольной работы.
  
  Со времен чайковцев русские революционеры не любили претендентов на роль "революционных генералов" - однако Михайлова в "генеральстве" никто не мог обвинять - слишком очевидно было, что у него нет никаких личных мотивов, слишком чист был его этический облик и слишком сильно в нем развито в нем было чувство революционного братства...
  
  Усилиями Михайлова, Плеханова и других землевольцев организация залечила раны от погрома октября 1878г. Однако вскоре стало очевидно, что если "Земле и воле" предстоит распасться, то распадется она не от полицейских репрессий, а от внутреннего раскола. В начале 1879г. в Петербург приехал землеволец из саратовского поселения Александр Константинович Соловьев. Он заявил Михайлову, что пришел к выводу, что единственным средством для развития народного движения в России является цареубийство, которое он, Соловьев, осуществит в любом случае, - поможет ли ему организация или не поможет.
  
  Соловьев был всем известен как очень честный и серьезный революционер, который долго думает, прежде чем принять решение, но, приняв его, действует неукоснительно. К тому же это был не какой-нибудь политический радикал или вспышкопускатель, а человек, долгое время работавший в народе. О намерении Соловьева Михайлов сказал на Совете (т.е. ЦК) "Земли и Воли". Началась дискуссия. Противниками тактики цареубийства были Плеханов, Попов и некоторые другие, получившие вскоре кличку "деревенщики".
  
  Аргументация деревенщиков была последовательной, логической и указывала на реальные опасности, к которым ведет террористическая тактика. Деревенщики спрашивали своих оппонентов: мы кто - социалисты - революционеры или либералы с револьвером? Если мы социалисты, то неужели мы надеемся, что убийство царя приведет к социальной революции и неужели мы не понимаем, что результатом этого убийства станет всего лишь смена на престоле Александра Второго Александром Третьим, который, самое большее, испугавшись, даст конституцию, все выгоды от которой достанутся буржуазии? Власть класса может свергнуть только класс, освобождение народа - дело не террориста с револьвером, а самого народа.
  
  Проблема деревенщиков была в том, что в момент, когда неудача прежней тактики поселений в народе стала очевидной, они, деревенщики, не могли предложить никакого выхода из тупика, в который зашла работа "Земли и воли". Недостаточно было критиковать политических террористов, нужно было выдвинуть альтернативный новый путь дальнейшей работы, а его-то и не предлагалось.
  
  Дебаты на Совете были весьма бурными, кончилось все тем, что постановили: организация как таковая не оказывает помощи Соловьеву, но это могут делать члены организации в частном порядке.
   Соловьев стрелял в царя 2 апреля 1879г. - стрелял 6 раз, и все мимо. С тех пор у народников появилась пословица "мало веры в револьверы". А в тот же день, совершенно независимо от деятельности революционеров, в Ростове-на-Дону произошло стихийное рабочее восстание. Началось все с того, что полиция, арестовав пьяного рабочего, по извечному обычаю русской полиции принялась избивать его в участке. Избиваемый начал кричать "Православные, помогите, убивают!". Проходившие мимо участка люди в конце концов не выдержали, ворвались в участок и отбили арестованнго у полицейских, после чего пошли разносить другие участки. На целые сутки город оказался в руках взбунтовавшихся рабочих. Что делать со своей победой, они не знали, а потому, отведя душу, разошлись по домам. Этот инцидент сам по себе не имел последствий, однако он показал, что в России скопилось огромное количество народной ненависти и гнева и что революция станет возможной лишь тогда, когда стихийный народный протест соединится с сознательной борьбой революционеров...
  
  Соловьева повесили 28 мая 1879г. Умер он как герой, ничего не сказав и никого не выдав. А еще до него, 20 апреля в Петербурге за вооруженное сопротивление при аресте повесили революционера - офицера Дубровина, причем почетный расстрел на позорную виселицу ему заменили по собственноручному указанию царя.
  
  Правительство перешло к политике казней. 14 мая в Киеве были казнены - тоже за вооруженное сопротивление при аресте - Осинский, Брандтнер и Свириденко (этот последний - под произвольной чужой фамилией, которой он назвался, чтобы о его смерти подольше не знала старуха - мать). Когда их вешали, оркестр играл "Камаринскую", Осинского казнили последним, он видел, как умирали его товарищи и за несколько минут его волосы стали седыми, петлю на него палач надел косо и умирал Осинский в страшных муках. Когда люди, знавшие его, читали в правительственной газете обо всем этом, кулаки у них сжимались и продолжать жить, как будто ничего не случилось, было невозможно.
  
  Перед казнью Валерьян Андреевич Осинский сумел передать на волю прощальное письмо: "Дорогие товарищи и друзья! Последний раз в жизни приходится писать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом. Мне же лично приходится уносить в могилу лишь самые дорогие воспоминания о вас... Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего, и что перед смертью не сделаем того, что хотели. Желаю вам, дорогие мои, умереть производительнее нас. Это единственное, самое лучшее пожелание, которое мы можем вам сделать... Дай же вам Бог, братья, всякого успеха! Это единственное наше желание перед смертью. А что вы умрете, и, быть может, очень скоро, и умрете с неменьшей беззаветностью, чем мы - в этом мы ничуть не сомневаемся. Наше дело не может никогда погибнуть - эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти. Лишь бы жили вы, а если уж придется вам умирать, то умерли бы производительнее нас. Прощайте и прощайте!... Ты просил, В., наших биографий. Зачем, брат! Если понадобится, то без нас их могут составить. А вообще пусть забывают нас, лишь бы самое дело не заглохло. Прощайте же, друзья-товарищи дорогие, не поминайте лихом. Крепко, крепко, от всей души обнимаю вас и жму до боли ваши руки в последний раз... Ваш Валериан".
  
  Продолжать ли дело Соловьева или нет, должен был решить съезд "Земли и воли", назначенный на июнь 1879г. Перед этим съездом сторонники политического террора решили собраться на сепаратный съезд, чтобы договориться о совместных действиях. Съезд "политиков" состоялся в Липецке, съезд всей организации - через несколько дней после него - в Воронеже.
  
  Михаил Фроленко, обдумывая, кого пригласить на съезд в Липецке, почему-то вспомнил о проживающем в Одессе Андрее Желябове, обыкновенном рядовом революционере, даже не состоящем в "Земле и воле". Желябов к тому моменту окончательно разошелся с женой (как только современные историки не додумались, среди прочих преступлений, припомнить ему и то, что он последние два года своей беспутной жизни он не платил алименты в пользу малолетнего сына!), перешел на нелегальное положение, вел какую-то пропаганду среди одесских грузчиков и думал над тем, что делать дальше.
  
  Предложение Фроленко указывало путь. Террор против царя либо инициирует, так или иначе, народную революцию или, во всяком случае, заставит царизм дать политическую свободу, при которой станет возможна социалистическая работа в народе. Штиль кончился, начинался девятый вал. Желябов принял предложение Фроленко, по старой народнической привычке оговорившись, что берется участвовать лишь в одном цареубийстве, после совершения которого будет считать себя свободным от партийной дисциплины.
  
  Когда Желябов приехал в Липецк, всем присутствующим политикам (а собралось их всего 11 человек) стало понятно, что к ним присоединилась очень крупная сила. На съезде в Липецке Желябов сказал: "Партия должна сделать все, что может: если у нее есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать; если у нее хватит силы только наказать его лично, она должна это сделать; если бы у нее не хватило силы и на это, она должна хотя бы бурно протестовать... Но сил хватит, и силы эти будут расти тем скорее, чем решительнее мы будем действовать". Собравшиеся в Липецке политики решили продолжать свою линию, даже и в том случае, если большинство съезда в Воронеже ее отклонит.
  
  Перовской в Липецке не было. Фроленко хорошо знал, что она является убежденной противницей террористической тактики и деревенщицей-народницей. Она приехала зато на съезд в Воронеж.
  
  Воронежский съезд проходил очень бурно, настолько бурно, что во время одного из заседаний с него ушел лидер деревенщиков Георгий Плеханов. Кончилось все, впрочем, компромиссом. Особо энергично настаивали на компромиссе Софья Перовская и Вера Фигнер. Много лет спустя Фигнер в своих воспоминаниях о Перовской напишет: "...Какое нравственное удовлетворение ей давало общение с деревней и как трудно ей было оторваться от деревни, убогой и темной, показывало ее поведение на Воронежском съезде и колебание ввиду распада "Земли и воли" на "Народную волю" и "Черный передел". Тогда мы обе - она и я - только что покинувшие деревню, всеми силами души еще были связаны с нею. Нас приглашали к участию в политической борьбе, звали в город, а мы чувствовали, что деревня нуждается в нас, что без нас - темнее там. Разум говорил, что надо встать на тот же путь, на котором стоят наши товарищи, политические террористы, упоенные борьбой и воодушевленные успехом. А чувство говорило другое, настроение у нас было другое, оно влекло нас в мир обездоленных. Конечно, мы не отдавали себе в этом отчета, но впоследствии это настроение было правильно определено, как стремление к чистой жизни, к личной святости. Но... после некоторого раздумья мы победили свое чувство, свое настроение, и, отказавшись от морального удовлетворения, которое давала жизнь среди народа, твердо стали рядом с товарищами, политическое чутье которых опередило нас".
  
  На самом деле, если противница террора Перовская стала героем революционного террора, причиной были не "долгое раздумье" и не энергичная агитация, которую в Воронеже развернул перед ней Желябов. После все новых и новых казней товарищей сжимались кулаки и спокойно прививать крестьян от оспы и разговаривать с ними о жизни, как будто ничего не случилось, было невозможно.
  
  18 июля в Киеве были казнены революционеры Гобст, Горский и Бильчанский. 10 августа в Одессе были повешены Лизогуб, Чубаров и Давиденко, а на следующее утро в Николаеве - осужденные вместе с ними по одному процессу 28-ми Виттенберг и Логовенко.
  
  Из казненных по процессу 28-ми 2 человека заслуживают особого внимания. Это Дмитрий Лизогуб и Соломон Виттенберг. О Дмитрии Лизогубе, богатом помещике, перешедшем на сторону революции и отдававшем ей все свое состояние, живя при этом в крайнем бедности, Сергей Кравчинский напишет просто: "В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц - мыслитель; Осинский - воин; Кропоткин - агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святой". В Дмитрии Лизогубе обнаружил родную душу Лев Толстой, написавший о нем рассказ "Божеское и человеческое".
  
  Лизогуб не принимал непосредственное участие в вооруженной борьбе, его казнили, как ренегата своего класса, как человека, предавшего класс "ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови". Соломон Виттенберг был сыном не богатого украинского помещика, а бедного еврейского ремесленника. Он обладал выдающимися математическими способностями и первым, вместе со своим задушевным другом боцманом Иваном Логовенко, задумал взорвать царя динамитом, что Виттенберг и Логовенко не успели сделать. Моральный облик Виттенберга лучше всего характеризуется его прощальным письмом товарищам: "Мои друзья, мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью. Но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и на стойкость моих убеждений; вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель: однако и он молился: "Да минует меня чаша сия". Следовательно, как я могу не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему, говорю себе: "Если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как переступив через наши трупы, то пусть наша кровь проливается; пусть она падает искуплением на пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро - в том моя вера. Тут опять вспоминаешь слова Спасителя: "Истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царствие небесное", я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот, и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: "И все-таки она движется, никому в мире не остановить ее движения".
  
  В приписке, адресованной специально своей ученице Фанни Морейнис, Виттенберг добавил: "Если ты придаешь какое-либо значение моей воле, если считаешь священным мое последнее желание, то оставь всякую мысль о мести. "Прости им, ибо не знают, что творят". Это также знамение времени: ум их помутился, они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его. Еще раз прошу тебя, оставь всякую мысль о мести. Виттенберг".
  
  Перед казнью попрощаться с Виттенбергом пришли его родители. Отец, верующий иудей, робко сказал, что по законам Российской империи осужденному иноверцу в случае перехода в православие полагается снижение наказание на одну степень, в данном случае - до пожизненной каторги. Виттенберг улыбнулся, подумав, а в какую же такую веру переходить моему лучшему другу-приятелю Ване Логовенко и неужели Логовенко придется умирать одному. Но мать Соломона Виттенберга сказала: "Не надо, сынок. Умри такой, какой ты есть. За тебя обязательно отомстят". Анна Корба так описывает реакцию петербургских революционеров на казнь Лизогуба, Виттенберга и их товарищей: "Никто не мог и не хотел простить правительству смерть товарищей. В особенности поражала и возмущала до глубины души расправа с Лизогубом. Мысль не мирилась с казнью этого идеального юноши не от мира сего, жившего, казалось, где-то высоко над землей и спустившегося на нее только для того, чтобы снять с нее страдания и бедствия... Морозов, сжимая кулаки, сказал: Динамит и револьвер будут ответом на эти казни. А Михайлов, глядя вдаль, как бы желая увидеть будущее, произнес медленным и сдержанным голосом: Правительство дорого заплатит за свои действия".
  
  
  Именно казни в Одессе и Николаеве и стали последним толчком, приведшим к распаду "Земли и воли" на "Народную волю" и "Черный передел". В первую организацию пошли политики-террористы, во вторую - деревенщики.
  
  Харьковская революционерка Елизавета Ковальская, при всем своем боевом и непримиримом темпераменте пошедшая в "Черный передел" дает этому следующее объяснение: "Твердо убежденная в том, что социалистическая революция может быть совершена только самим народом, что центральный террор в лучшем случае приведет только к плохенькой конституции, которая поможет окрепнуть русской буржуазии, я вступила в "Черный передел"".
  
  Судьба "Черного передела" сложилась неблестяще. Кроме общей причины - сохранения прежней тупиковой тактики и отсутствия новой, добавились обстоятельства более случайные - выдача провокатором Жарковым чернопередельческой типографии и быстрая эмиграция руководящего ядра организации - т.е. Плеханова, Стефановича, Дейча и Засулич. К этому вскоре добавился новый раскол. Группа во главе с Елизаветой Ковальской и Николаем Щедриным решила, что проект программы, написанный Аксельродом, составлен в духе марксистского оппортунизма и создала новую организацию - действовавший в Киеве "Южно-русский рабочий союз", в отличие от "Черного передела", выдвинувший новую тактику - экономический террор. "Южнорусский рабочий союз" будет разгромлен к концу 1880г. (Ковальская, проведя больше 20 лет на каторге, в начале 20 века примкнула к эсерам - максималистам), "Черный передел" как единая организация фактически исчезнет к началу 1880-х годов, хотя местные чернопередельческие кружки кое-где (в Казани и Харькове, например) будут возникать и в середине этого десятилетия.
  
  В августе 1879г. Исполнительный комитет "Народной воли" - образованный самопровозглашением руководящий орган партии - вынес смертный приговор Александру Второму. С обвинительной речью выступил Александр Михайлов, который перечислил и все хорошее, что было сделано в правление данное царя (отмена крепостного права и пр.), и все плохое (крестьянская нищета, непосильные налоги, систематические голодовки, полицейские репрессии и пр. и пр.) и задал вопрос: достоин ли гражданин А.Н. Романов смерти? Постановили: да достоин. Гражданин Романов имел привычку проводить лето в Крыму, возвращаясь в Петербург на зиму. По обратной дороге его и решили взорвать.
  
  
  НАРОДНАЯ ВОЛЯ.
  
  Прежде чем перейти к рассказу о борьбе и гибели "Народной воли", следует сделать несколько замечаний о политических позициях партии и о ее людях.
  
  Морозов напишет через много лет, что "Народная воля" была не доктринерской сектой, а сражающейся организацией, и при вступлении в нее спрашивали не "како веруеши?", а "готов ли ты отдать жизнь за освобождение народа?". Но это не означает, что народовольцы не придавали значения вопросу о политической стратегии.
  
  Разные активисты "Народной воли" имели оттенки, порою весьма существенные, в политических взглядах, однако при всем при том можно определить основную ориентацию партии. Либеральный уклон был присущ в первую очередь сторонникам "чистого терроризма" Николаю Морозову и его жене Ольге Любатович, хотя клонящиеся в сторону либерализма взгляды можно обнаружить и у некоторых других народовольцев, а временные колебания в эту сторону проявляли в разные периоды своей деятельности даже Желябов и Михайлов.
  
  Сторонники "чистого терроризма" считали, что задача партии - террором заставить правительство дать политическую свободу, а социальная революция, борьба за социализм - это, в лучшем случае, дело отдаленного будущего. Проблему "правой оппозиции" в своих рядах Исполнительный комитет решил очень просто - выслав в начале 1880г. Морозова и Любатович за границу под разными, в т.ч. вполне реальными предлогами (Морозов попытается вернуться в Россию через год, при переходе через границу будет арестован, на процессе 20-ти в 1882г. приговорен к пожизненной каторге, четверть века проведет в тюрьме, после освобождения в 1905г. станет хорошим химиком и астрономом - и плохим историком, предшественником известного лжеисторика Фоменко).
  
  Если Морозов и его жена представляли либеральное течение в партии, то Мария Ошанина представляла бланкистское течение. Она была ученицей "русского якобинца", крупного революционера 1860-х годов Петра Заичневского. Ошанина не верила в возможность народной революции, и как-то раз сказала, что "и любит, и ненавидит русских крестьян за их терпение и смирение". Она считала правильной тактику заговора, захвата власти революционной партией. Была она человеком очень волевым, прекрасно разбиралась в людях и умела вести их за собой, в 1880-1881 гг. вместе с протомарксистом Петром Теллаловым (этот последний ориентировался на создание подпольной рабочей партии) возглавляла московскую парторганизацию. В 1882г. была вынуждена эмигририровать - страшные головные боли сделали ее совершенно негодной к условиям подпольной работы. В эмиграции продолжала революционную деятельность, до тех пор, пока из-за угрызений совести, что не погибла вместе с товарищами, как должна была погибнуть, в 1898г. фактически покончила с собой, отказавшись от лечения. Проживи она до начала 20 века, наверняка вступила бы к эсерам и стала бы одним из их лидеров - а при революционном радикализме и волевом характере Ошаниной и судьба ПСР, и судьба всей России могли бы сложиться чуть-чуть по-другому.
  
  Взгляды Морозова-Любатович, с одной стороны, Ошаниной- с другой, протомарксиста Теллалова - с третьей, были все же маргинальными в Исполнительном комитете. Основное ядро организации - Михайлов, Желябов, Перовская, Фигнер, Тихомиров и т.д. - придерживались другой позиции, хотя и у всех них в разные периоды могли быть колебания от этой позиции в ту или другую сторону. Позиция эта была примерно такова.
  
  Революционная партия, расшатав царскую власть компанией террора и нанеся по этой власти последний удар подготовленным восстанием, развяжет силы народной революции, в которой крестьяне захватят землю, а рабочие - фабрики. "Народная воля" не отказалась от народнического понимания русской революции как революции двойной, одновременно и экономической, и политической, и антибуржуазной, и антисамодержавной. Но если народничество первой половины 1870-х гг. считало, что экономическая революция попутно решит и задачи революции политической, то народовольцы перевернули концепцию: политическая революция развяжет руки революции экономической, уничтожение русского самодержавия станет смертельным ударом по русскому капитализму.
  
  Вера Фигнер так изложит в своих воспоминаниях народовольческое понимание русской общественной системы: "В то время, как фракция "Черного передела", сохранив в главных чертах программу "Земли и воли", лишь подчеркнула в ней непосредственную деятельность в народе и необходимость организации его для экономической борьбы против буржуазии, народовольцы в основание своей программы положили начало совершенно новое. Этим началом было значение и влияние централизованной государственной власти на весь строй народной жизни. Этот элемент играл, по их мнению, громадную роль во все моменты нашей истории. Как, во времена давно минувшие, эта государственная власть разрушила федеративные начала политического строя древней России; народ, искони обращенный в податное сословие, она сделала сначала крепким земле, а затем отдала в личное рабство; создала дворянство сначала как служилый, потом как свободный от тягостей государственной службы поместный класс, а когда этот класс обнищал и захудал, а знатнейшие боярские роды к началу 18 века обеднели и вымерли, то рядом "всемилостивейших" колоссальных раздач государственных земель и казенных крестьян положила начало той крупной, знатной и богатой собственности, которую застала эпоха освобождения крестьян; так в новейшее время, освободив в 1861г. крестьян от личного рабства, та же государственная власть взяла на себя роль главнейшего эксплуататора свободного народного труда: она наделила крестьянство земельным наделом, стоящим далеко ниже крестьянской рабочей силы, обременила этот недостаточный надел такими несоразмерными платежами и налогами, что они поглощали весь валовый доход крестьянина, а во многих местах превышали доходность земли на 200% и более. Эти платежи составляли, таким образом, непомерный налог, доходивший до 40 - 50 рублей на взрослого работника. Создав таким способом громадный государственный бюджет, 80 - 90% которого доставляется низшими классами, централизованная государственная власть употребляла его почти всецело на поддержание внешнего могущества государства, на содержание армии, флота и на уплату государственных долгов, сделанных для тех же целей, бросая лишь жалкие крохи на производительные расходы, удовлетворяющие такие насущные народные потребности, как народное образование и т.п. Такое положение вещей вполне соответствовало тому принципу, что народ существует для государства, а не государство для народа. Рядом с подобной эксплуатацией народа государством бледнеет всякая частная эксплуатация. Но, не довольствуясь этим, правительство употребляло все усилия для поддержания этой последней: как прежде оно создало дворянское землевладение, так теперь стремилось к созданию буржуазии. Вместо того, чтобы взять сторону народного хозяйства [в народнической терминологии так именовались крестьянское землевладение и кустарные промыслы], оно поддержало частных предпринимателей, крупных промышленников и железнодорожников. По свидетельству всех экономистов, за целые 20 лет со времени освобождения крестьян не было предпринято ни одной меры к улучшению экономического быта народа; напротив, вся финансовая политика правительства была направлена на создание и поддержку частного капитала; субсидии, гарантии и тарифы, все экономические мероприятия за этот период были обращены в эту сторону, и в то время как на Западе правительство служит орудием и выразителем воли имущественных классов, уже достигших господства, у нас оно являлось самостоятельной силой, до известной степени источником, творцом этих классов. Таким образом, в сфере экономической современное государство представлялось "Народной воле" крупнейшим собственником и главнейшим самостоятельным хищником народного труда, поддерживающим других, более мелких хищников... Государственная машина являлась при таких условиях настоящим Молохом, которому приносится в жертву и экономическое благосостояние народных масс, и все права человека и гражданина". Если русская буржуазия бессильна без покровительства царизма, то свержение последнего станет началом конца капитализма в России.
  
  Какой строй хотели установить народовольцы в случае победы революции? Об этом достаточно подробно написано в "Программе рабочих, членов партии "Народная воля"", составленной по преимуществу Желябовым:
  
  "1. Царская власть в России заменяется народоправлением, т.е. правительство составляется из народных представителей (депутатов); сам народ их назначает и сменяет; выбирая, подробно указывает, чего они должны добиваться и требует отчета в их деятельности.
  
  2. Русское государство по характеру и условиям жизни населения делится на области, самостоятельные во внутренних делах своих, но связанные в один Общерусский союз. Внутренние дела области ведутся Областным управлением, дела же общегосударственные - Союзным правительством.
  
  3. Народы, насильственно присоединенные к русскому царству, вольны отделиться или остаться в Общерусском союзе.
  
  4. Общины (села, деревни, пригороды, заводские артели и пр.) решают свои дела на сходах и приводят их в исполнение через своих выборных должностных лиц - старост, сотников, писарей, управляющих, мастеров, конторщиков и пр.
  
  5. Вся земля переходит в руки рабочего народа и считается народною собственностью. Каждая отдельная область отдает землю в пользование общинам или отдельным лицам, но только тем, кто сам занимается обработкой ее. Никто не вправе получить земли больше того количества, которое он сам в силах обработать. По требованию общины устанавливаются переделы земли.
  
  6. Заводы и фабрики считаются народною собственностью и отдаются в пользование заводских и фабричных общин; доходы принадлежат этим общинам.
  
  7. Народные представители издают законы и правила, указывая, как должны быть устроены фабрики и заводы, чтобы не вредить здоровью и жизни рабочих, определяя количество рабочих часов для мужчин, женщин и детей, и пр...
  
  11. Теперешняя армия и вообще все войска заменяются местным народным ополчением. Все обязаны военной службой, обучаются военному делу, не отрываясь от работы и семьи, и созываются только в случае определенной законом надобности".
  
  Очевидно, что описываемое здесь общество не является безвластным и бесклассовым строем, но столь же очевидно, что не является оно и буржуазной республикой. Его можно определить в терминологии эсеров-максималистов, как трудовую республику, иными словами, как переходный режим, возникающий после свержения самодержавной и буржуазной государственности и существующий до отмирания государственности вообще. Народовольцы, если брать их основную группу и оставить за скобками Морозова, Любатович и еще нескольких политических радикалов, не были ни либералами с бомбой, ни сторонниками теории этапов, согласно которой сперва произойдет свержение самодержавия, и лишь много десятилетий спустя - свержение капитализма. То, что основная деятельность "Народной воли" свелась к вооруженному единоборству с самодержавием, неминуемо порождало в "Народной воле" крен в сторону чисто политического радикализма, в сторону превращения организации в ударный отряд, своей гибелью расчищающий дорогу не социальной революции, а либералам, но большинство народовольцев сознавало эту опасность и старалось противодействовать ей.
  
  Теперь нужно сказать о типе людей, составлявших основное ядро "Народной воли". В нашем очерке много говорится о Перовской, Желябове и Михайлове, имена Квятковского, Преснякова, Ширяева, Кибальчича, Колодкевича, Баранникова, Фроленко, Исаева, Якимовой, Суханова, Грачевского, Богдановича, Корба, Фигнер встречаются лишь мельком по ходу рассказа. Все они достойны особого изучения, все были людьми, беспредельно преданными народному делу, абсолютно бескорыстными и самоотверженными. Большая часть из них погибнет мучительной смертью - быстрой на виселице или медленной в казематах. Впрочем, кто знает, может быть самой мучительной была смерть тех из них, кто дожил до глубокой старости и успел увидеть, что народ сверг старое ярмо лишь для того, чтобы получить на свою шею новое, и не легче ли было умирать с надеждой на скорую победу светлого царства социализма Перовской или Михайлову, чем дожившим до 1942г. Вере Фигнер и Анне Якимовой?
  
  Народовольцы были железной гвардией революции, ее отборным составом, закалившимся в ходе всего народнического движения 1870-х годов. За освобождение народа, за отмщение за его кровь и слезы они приняли неравный бой с чудовищной махиной самодержавного деспотизма, бой, в котором они погибли, но нанесли врагу такую рану, от которой он не смог больше никогда оправиться.
  
  Что еще можно сказать о них? Все они были молоды. Большая часть членов Исполнительного комитета (за исключением нескольких человек) была моложе 30 лет. Михайлов погиб в 28 лет (арестован, когда ему, признанному лидеру наводившей ужас на правительство партии, было всего 24 года), Желябов - в 30, Перовская - в 27, Степан Халтурин - в 26.
  
  Все они были талантливы. Произойди революция в их время, и наступи пора творческой созидательной работы, они смогли бы сделать очень много. Анна Корба напишет, что почти все члены Исполнительного Комитета (кроме Тихомирова) "были здоровые, крепкие люди, и обладали ничем не поврежденной и не поколебленной нервной системой... Если бы члены Исполнительного комитета, погибшие в начале 1880-х годов, прожили долгие годы, им удалось бы совершить переворот, замышлявшийся тогда. У них достало бы на это умения, сил и энергии. Они на своих плечах внесли бы Россию на новый путь светлой и счастливой жизни".
  
  Осенью 1879г. по железной дороге, по которой царь должен был вернуться из Крыма в Петербург, народовольцы устроили три засады. В Одессе взрыв царского поезда должны были организовать Фигнер и Фроленко, в Александровске (сейчас - Запорожье) - Желябов и Якимова, основные силы были направлены в Москву. Там под именем "супругов Сухоруковых" сняли домик в раскольничьем районе Перовская и Гарман, а из этого домика, находившегося вблизи железной дороги, подкоп вели - вместе с Гартманом - Михайлов, Баранников, Исаев и Ширяев.
  
  Царь не поехал через Одессу, работа Фроленко и Фигнер пропала впустую. Под Александровском взрыв не состоялся по техническим причинам (то ли Желябов неправильно соединил провода, то ли мина оказалась неисправной). Оставалась Москва. В своих показаниях Михайлов напишет об условиях работы в подкопе так:
  "Для работы... мы влезали в...склеп, и, лежа по грудь в воде, сверлили, упираясь спиной и шеей в плотину, а ногами в грязь. Работа шла медленная, неудобная и... но для полной характеристики я не могу приискать слов. Положение работающего там походило на заживо погребенного, употребляющего последние нечеловеческие усилия в борьбе со смертью. Здесь я в первый раз в жизни заглянул ей в холодные очи, и, к удивлению и удовольствию моему, остался спокоен".
  
  После этого опыта Михайлов любил говорить: "Кто не боится смерти - тот почти всемогущ"... Во время рытья подкопа произошел следующий забавный эпизод. У соседей "супругов Сухоруковых" загорелся сарай, Льва Гартмана в это время дома не было. Сердобольные соседи сбежались помогать "Сухоруковой" вытаскивать вещи из ее дома, куда пожар мог перекинуться в любую минуту. Опасность была двойная. Если пожар дойдет до дома "Сухоруковых", дома, переполненного динамитом, все взорвется в тартарары, но это была пока что опасность сомнительная, а вот опасность, что сердобольные соседи ворвутся в дом, и увидят там кучи выкопанной земли, непонятные механизмы и незнакомых грязных мужиков, являлась опасностью вполне реальной. Взгляд Перовской упал на икону, и она поняла, что надо делать. Схватив икону, она выбежала на крыльцо и закричала "Никто, как бог, родненькие - на все его воля!". Соседи набожно перекрестились.
  
  Оказалось, что есть бог на свете, и бог - на стороне революционеров. Зарядил дождь, пожар в соседском сарае закончился, и ничего страшного не случилось...
   Взрыв царского поезда кончился ничем - переменилось расписание поездов, и вместо поезда, где ехал царь, был взорван товарный состав, в котором перевозились царские побрякушки. Единственным утешением было то, что обошлось без человеческих жертв.
  
  Перовская, готовя взрыв царского поезда, за что ее ждала виселица, не состояла еще в "Народной воле". Она продолжала надеяться, что сможет работать в деревне. Вернувшись в Петербург, она первым делом пошла к чернопередельцам и спросила у них, есть ли для нее какая-то работа в крестьянстве. Лишь услышав о том, что таковой работы нет и не предвидится, она бесповоротно связала свою судьбу с "Народной волей".
  
  Вскоре после этого Перовская и Желябов полюбили друг друга. Подробно распространяться на этот счет невозможно и ни к чему. Как напишет о любви Желябова и Перовской в своей биографии Желябова большевик А.К. Воронский: "Тут нечем поживиться повествователям и романистам. Все сокровенно, похоронено навеки, навсегда". Вместе Желябов и Перовская были до самого смертного часа, до эшафота...
  
  Вскоре после взрыва под Москвой, в декабре 1879г. в Одессе были казнены народники Виктор Малинка, Лев Майданский и Иван Дробязгин. Виктор Малинка, сын богатого помещика и фанатичный революционер, был виновен в искалечении провокатора Гориновича (осуществившему это дело вместе с Малинкой Льву Дейчу через несколько лет дадут каторгу), Майданский - в том, что на его квартире Малинка и Дейч обсуждали план убийства Гориновича, а Дробязгин к покушению на Гориновича вообще никакого отношения не имел, зато слишком гордо вел себя на следствии и суде, судьям же после покушения на царя-батюшку хотелось корысти ради продемонстрировать служебное рвение...
  
  Еще до всего этого, где-то поздним летом или ранней осенью искусному краснодеревщику Степану Халтурину подвернулся случай устроиться на работу по специальности в Зимний дворец. Искусный краснодеревщик Халтурин был революционером, крупнейшим рабочим - революционером описываемого периода, лидером Северорусского рабочего союза, незадолго до этого разгромленного полицейскими репрессиями. Долгое время Халтурин являлся убежденным противником тактики индивидуального террора, которую считал губительной для рабочего дела интеллигентской заморочкой, однако невозможность планомерной пропагандистской работы в условиях непрерывных репрессий допекла его до крайней степени. Поэтому он обратился к "Народной воле" с предложением дать ему динамит, с помощью которого можно будет взорвать царя в его собственном логове.
  
  Динамит Халтурин приходилось переносить маленькими порциями в Зимний дворец и складывать в свой сундук, стоявший в подвале, где жили рабочие - столяры. Через этаж над подвалом находилась царская столовая. Взрыв был осуществлен 5 февраля 1880г., однако царь со свитой, на свое счастье, опоздали к обеду. От взрыва погибло 8 солдат-гвардейцев, находившихся в помещении под столовой и над подвалом. Солдат жалко, однако обвинять народовольцев в их гибели имеют моральное право лишь абсолютные пацифисты, а не люди, признающие за царем право посылать солдат на смерть в войне с каким-то султаном.
  
  Несмотря на неудачу, впечатление от взрыва в Зимнем дворце было огромным. Революционеры, некогда казавшиеся кучкой смешных непрактичных мечтателей, теперь распоряжались в царском доме как в своем собственном. Царское правительство пришло к выводу, что тактика подавления революционного движения простой политикой репрессий недостаточна, что к кнуту для революционеров следует добавить пряник для либералов. Раздавателем пряников был избран назначенный премьер-министром харьковский генерал-губернатор Лорис-Меликов.
  
  Михайловский назовет политику Лорис-Меликова политикой "лисьего хвоста и волчьей пасти". Лорис-Меликов, с одной стороны, взывал к содействию либерального "общества" - содействию в первую очередь в деле искоренения крамолы, с другой стороны, продолжал политику виселиц. Через несколько дней после назначения Лорис-Меликова, в него неудачно стрелял революционер-одиночка Ипполит Млодецкий. "Народная воля" не солидаризовалась политически с покушением Млодецкого, считая его преждевременным. Млодецкого повесили с военной быстротой - через 2 дня.
  
  Вскоре в Киеве были казнены молодые народники Лозинский и Розовский. Вина Лозинского заключалась в том, что арестованный за распространение прокламаций, он попытался убежать из-под ареста, вина Розовского была еще большей - у него была найдена одна прокламация, кроме того, как было установлено, он как-то раз пустил к себе переночевать знакомого подпольщика.
  
  Большую часть 1880г. "Народная воля" занималась организацией своих сил. Покушение на царя в Одессе, которое готовили Фигнер, Перовская и Саблин, не состоялось, т.к. царь этим летом из-за смерти официальной жены отказался от пребывания на своем крымском курорте, покушение в Петербурге, которое должны были осуществить Желябов и рабочий Макар Тетерка не произошло, потому что Тетерка, у которого был запал для динамита, не успел прийти в нужное время - из-за отсутствия часов.
  
  "Народная воля" не была только отрядом охотников на царя, и террористическая борьба занимала в ее деятельности, хотя и главное, но не единственное значение. Партия вела пропагандистскую и организационную работу, в которой достигла немалых успехов.
  
  О попытках народовольцев работать в деревне сохранились лишь отрывочные свидетельства. Судя по ним, пропаганда в деревне, хотя и предпринималась партией от случая к случаю, не имела для нее самостоятельного значения. В отличие от народников первой половины 1870-х годов, народовольцы считали, что инициатива в революции будет принадлежать не деревне, а городу.
  
  "Народная воля" действием доказала, что сопротивление самодержавному режиму возможно, и поэтому стала огромным авторитетом для думающих рабочих и для радикальных студентов. Рабочие и студенческие кружки составляли основную часть периферийных организаций "Народной воли".
  
  До своего ареста 24 июля 1880г. работой "Народной воли" среди рабочих Петербурга непосредственно руководил Андрей Корнеевич Пресняков, органически орабочившийся интеллигент (ставший слесарем выпускник Пединститута) и гроза шпионов. После ареста Преснякова эта область партийной работы досталась Желябову, талантливым помощником которого являлся студент Валентин Коковский (умер в 1881г. на свободе от туберкулеза). Желябов и Коковский написали уже упоминавшуюся "Программу рабочих, членов партии "Народная воля"".
  
  В отличие от будущих марксистов, народовольцы не считали промышленный пролетариат единственным революционным классом, и думали, что революция будет делом равноправного союза крестьян, рабочих и трудовой интеллигенции. Такая немарксистская позиция ничуть не мешала энергичной работе "Народной воли" в городском пролетариате.
  
  Большим влиянием "Народная воля" пользовалась в радикальном студенчестве. Наиболее крупными фигурами студенческой организации партии были Лев Коган-Бернштейн и Папий Подбельский, ставшие инициаторами студенческого выступления 8 февраля 1881г., в ходе которого Подбельский дал пощечину министру просвещения Сабурову.
  
  Работа среди студентов и работа среди городских рабочих были традиционными сферами усилий революционеров-народников еще с самого начала 1870-х годов. Самостоятельным достижением "Народной воли" стала работа в армии, среди младших и средних офицеров (работу среди солдат народовольцы не вели, это была сфера деятельности чернопередельцев, и в "Подпольной России" Кравчинского можно прочитать забавный эпизод, как застигнутый врасплох офицером-народовольцем солдат, не знавший до этого о революционном настроении своего командира, попытался спрятать газету "Черный передел").
  
  Высший подъем офицерских организаций партии приходится уже на период после 1-го марта. Однако начал их создание Желябов. Еще в ранний период народнического движения были случаи, когда к нему присоединялись офицеры царской армии (тот же Сергей Кравчинский, например). Однако тогда это были одиночки, которые, став революционерами, уходили в отставку, т.к. не видели возможностей революционной работы в армии.
  
  Теперь ситуация изменилась. Русско-турецкая война показала всю гнилость самодержавия и заставила очень многих офицеров усомниться, что интересы русского народа тождественны интересам русского правительства. Теперь нужно было выбирать между интересами народа и интересами правительства. К тому же материальное положение младших офицеров было тяжелым, а казнокрадство, произвол и бездарность старших командиров неизбежно вызывали у сколь-нибудь честных офицеров возмущение и протест.
  
  Народовольцы эпопеей вооруженной борьбы против самодержавия доказали, что революционеры - это не оторванные от жизни мечтатели, а реалисты-практики, причем такие практики, которые способны творить чудеса. К тому же теперь речь шла не о пропаганде, как в период хождения в народ, а о конкретном деле, о вооруженной борьбе и подготовке восстания, а это были вещи, понятные офицерам по их непосредственному опыту. Офицерские кружки "Народной воли" (а в них входило больше 200 человек) состояли в основном из офицеров технических родов войск - из моряков и артиллеристов. Душой офицерской организации "Народной воли" на ее первом этапе был лейтенант флота Николай Суханов, о котором много лет спустя Вера Фигнер выскажется так: "Счастлива та партия, к которой пристают Сухановы". Суханов будет арестован в апреле 1881г., отказавшись, из-за своих представлений о чести, переходить на нелегальное положение. Его расстреляют в 1882г., а офицерские организации "Народной воли" будут разгромлены в 1882-1883гг. в результате предательства артиллериста Сергея Дегаева.
  
  Следует сказать о структуре партии. Исполнительный комитет "Народной воли" не избирался, а пополнялся путем кооптации. В составе Исполнительного комитета была выборная Распорядительная комиссия из 3-х человек, однако, судя по народовольческим воспоминаниям, ее существование было номинальным и никаким высшим руководством организации она не являлась. В Исполнительный комитет 1879-1882гг. в разное время входили 29 человек - 20 мужчин и 9 женщин, в каждый данный момент число членов ИК было еще меньше. Это небольшая группа людей и взвалила на свои плечи основную тяжесть вооруженной борьбы с самодержавием (из не состоявших в ИК народовольцев во всех покушениях на царя участвовало всего 12 человек).
  
  Периферийные организации "Народной воли" - рабочие, студенческие и офицерские, обладали внутренней автономией, однако лишены были контроля над Исполнительным комитетом. Это создавало нарастающий зазор между увлеченным подготовкой цареубийства ИК и занятыми другими делами местными группами. После разгрома старого Исполнительного комитета в 1881-1882гг., после ареста и гибели почти всех его членов, партия была восстановлена рабочими и студенческими группами, благодаря жертвенности и силе которых смогла продержаться еще 2 года. Автономия этих групп оказалась не минусом, а плюсом. Воссозданная ими т.н. "Молодая партия народной воли" в 1883г. выступила за перестройку партии на основах федерализма, за выборность Исполкома и за переход к тактике фабричного и аграрного террора. В конце концов был достигнут компромисс между "Молодой партией народной воли" и сторонниками прежних организационных принципов, единство партии было восстановлено, что обернулось катастрофой, когда в октябре 1884г. был арестован возглавивший объединенную на централистских позициях партию Герман Лопатин - арестован со списком всех партийных адресов и контактов, запомнить наизусть которые он не мог. По этому списку всех остававшихся до того на свободе народовольцев (кроме тех, кому повезло каким-то случайным образом не попасть в лопатинскую записную книжку) и арестовали - что стало окончательным ударом по "Народной воле"...
  
  Центральный террор, охота за царем засосал и сгубил партию, так что когда царь был, наконец, убит, она не знала, что делать дальше. Уклон партии в сторону либерализма все время был реальной опасностью - другой опасностью был уклон в сторону заговорщичества. Все это бесспорно. Но также бесспорно и то, что борьба и гибель "Народной воли" оказали огромное революционизирующее значение на историю России, что именно "Народная воля" подняла моральный престиж русских революционеров на огромную высоту. Кроме всего прочего, действия народовольцев были обусловлены не их субъективным произволом, а закономерной связью вещей, и при внимательном рассмотрении даже большая часть их ошибок и неудач представляется неизбежной. Кто сказал "А", тому приходится говорить и "Б", начав охоту на царя, народовольцы чувствовали себя обязанными довести ее до конца, а это вело к тому, что цареубийство из средства революционной борьбы стало превращаться в самоцель...
  
  В октябре 1880г. начался первый народовольческий процесс, процесс 16-ти, по которому судились активисты партии, арестованные за первый год ее существования. С речью на процессе выступил Александр Квятковский, один из лидеров политиков - террористов в "Земле и воле", член ИК, арестованный поздней осенью 1879г.: "Чтобы сделаться тигром, не надо им быть по природе. Бывают такие общественные состояния, когда агнцы становятся ими... Полная невозможность какой бы то ни было общественной деятельности на пользу народу, полная невозможность пользоваться сколько-нибудь свободой своих убеждений, свободой жить и дышать - все это заставило русских революционеров, русскую молодежь, по своим наклонностям самую гуманную, самую человечную, пойти на такие дела, которые по существу своему противны природе человека. Всякая молодежь, особенно русская, всегда стремилась и будет стремиться к свободе, как листья растений поворачивают к солнцу. Но отношение правительства к ней связывает ее по рукам и ногам в ее человеческих стремлениях. Что же ей делать? Отказаться от своих убеждений она не может. Остается одно: смерть или попытка защитить себя, сбросить те цепи, те узы, которые связывают ее в стремлении удовлетворить самые законные человеческие потребности. В этом только заключается реакция природы против давления. Так лучше смерть в борьбе, чем нравственное и физическое самоубийство".
  
  Своей матери Квятковский писал во время суда: "...единственным мотивом моей деятельности была страстная любовь моя к народу, сильное желание быть ему полезным... что бы то меня ни ожидало и даже самую смерть я приму спокойно, хладнокровно (не потому, что жизнь мне надоела, нет, жить еще хочется, даже ах как хочется) - в том меня поддерживает одно только сознание, что я действовал честно, что я поступал по своим убеждениям".
  
  Был Квятковский сыном дворянина - золотопромышленника, и объект вожделений современного мещанина - "серьезная карьера" - затруднений для него не представляла. Вместо этого он еще с позднегимназическим лет принципиально стал жить только на заработанные своим трудом деньги, скитался под видом бродячего торговца по деревенским дорогам и вообще прямо и твердо шел своим путем, который привел его на виселицу.
  
  Александра Квятковского повесили 4 ноября 1880г. вместе с лидером рабочей организации "Народной воли", истребителем шпионов Андреем Пресняковым. Было Квятковскому тогда 27 лет, а Преснякову - 24 года. 23-летнему крестьянскому сыну Степану Ширяеву, технику-динамитчику, ученику известного электротехника Яблочкова, смертную казнь заменили пожизненной каторгой, что дало ему всего год жизни в Петропавловской крепости, где он и умер от туберкулеза. Остальные подсудимые были направлены в сибирскую каторгу или ссылку. А 28 ноября арестовали Александра Михайлова. Арестован он был при следующих обстоятельствах.
  
  В Михайлове было чрезвычайно сильно развито чувство товарищества. Это не был непогрешимый вождь, отдающий приказы, это был революционер, выделяющийся по своей инициативе, проницательности и силе воли. При всей требовательности Михайлова к соблюдению правил конспирации, товарищи никогда не считали его "генералом", его любили. После казни Квятковского и Преснякова Михайлов, чтобы увековечить память товарищей (а Квятковский был вдобавок и его лучшим другом) зашел в фотоателье, чтобы переснять их фотографии (о, патриархально-идиллические времена!). Хозяин фотоателье попросил прийти за фотографиями через несколько дней, а его жена незаметно провела рукой по шее, как бы предупреждая Михайлова. Когда тот рассказал этот случай на совещании Исполкома, общим мнением было то, что идти ему за фотографиями ни в коем случае нельзя. Он согласился, но тем не менее, когда случайно проходил мимо фотоателье, не смог удержаться, чтобы не заглянуть туда. Ему столько раз удавалось спасаться из самых безнадежных ситуаций, что он понадеялся, что и на этот раз все обойдется. Не обошлось... Арест Михайлова был страшным ударом по "Народной воле". Михайлова очень будет не хватать в недели перед 1 марта и в первые дни после 1-го марта. Из лидеров "Народной воли" Михайлов в наибольшей степени был политическим стратегом. Кроме этого, он был и великим конспиратором. После его ареста, внимание народовольцев к соблюдению конспирации ослабло, в результате чего в конце января случайно, по собственной неосторожности, были арестованы члены Исполкома Баранников и Колодкевич и контрразведчик партии в политической полиции Николай Клеточников. При Михайлове работа Клеточникова была одной из главных тайн партии, о которой знали лишь два-три человека, непосредственно поддерживающие с Клеточниковым связь. После ареста Михайлова уровень бдительности ослаб, в результате чего, потеряв Клеточникова, партия стала действовать вслепую, утратив источник знания о действиях врага.
  
  На процессе 20-ти в 1882г. Михайлов будет приговорен к смертной казни, замененной ему (как и всем осужденным к ней по этому процессу, кроме офицера Суханова) пожизненной каторгой. В Алексеевском равелине Михайлова будут держать в полной изоляции от других осужденных, и все, что нам известно о последних двух годах его жизни, так это то, что он умер в 1884г. от двухстороннего воспаления легких...
  
  Процесс 16-ти показал, что вся либеральная фразеология Лорис-Меликова - сплошное лицемерие, и что, пока лисий хвост завлекает своей пушистостью либералов, волчья пасть по-прежнему перемалывает свои жертвы. Медлить далее было нельзя. Нужно было спешить - пока аресты не сделали партию ни к чему не способной...
  
  Зимой 1880-1881г. связь с "Народной волей" установил сидевший в Алексеевском равелине Сергей Нечаев. Нечаев смог сделать то, чего не удавалось ни одному революционеру ни до, ни после него - разагитировал всю тюремную охрану, точнее говоря, всех солдат-охранников. Нечаев предложил народовольцам устроить ему побег, что технически было бы возможно сделать при данных условиях, однако осуществление одновременно покушения на царя и бегства главнейшего арестанта из секретнейшей царской тюрьмы было невозможным. По ряду свидетельств, народовольцы предложили Нечаеву самому выбрать, что важнее, и получили тот ответ, который и следовало ожидать от такого фанатичного революционера. Для Нечаева дело революции было важнее и чужих жизней, и своей собственной. После того, как в результате предательства, о контактах Нечаева с волей стало известно, разагитированные Нечаевым солдаты пошли на каторгу и в ссылку, Режим содержания его был резко ужесточен, и он умер в тюрьме в 1882г.
  
  
  ПЕРВОЕ МАРТА
  
  Возглавляемая Перовской наблюдательная группа, следившая за поездками царя, установила, что этот последний по воскресеньям регулярно выезжает в манеж. Решено было устроить подкоп по этому обычному маршруту царя и заложить там мину, если же последняя взорвется неудачно и царь останется жив, его карету должны были забросать бомбами метальщиками. Для рытья подкопа народовольцы Юрий Богданович и Анна Якимова под видом "супругов Кобозевых" сняли сырную лавку по улице Малой Садовой. Отряд метальщиков набрал Желябов - набрал чрезвычайно неудачно, т.к. первого марта из 4-х человек, входивших в этот отряд, сделал все, что должен был сделать, лишь Игнатий Гриневицкий. Принятие Желябовым в отряд метальщиков 19-летнего Николая Рысакова привело к катастрофе...
  
  За 2 дня до намеченного покушения, 27 февраля Желябов был арестован - арестован на квартире у члена ИК Михаила Тригони, за которой следила полиция. Это было огромным ударом для дела (Желябов должен был руководить покушением) - и огромным личным ударом для Перовской. Тем не менее, утром 28 февраля, на совещании Исполнительного комитета она сказала, что покушение состоится и без Желябова, как оно состоялось бы с ним. Для полного счастья выяснилось, что по русской привычке откладывать все до последнего момента, мина в подкоп не заложена, а бомбы для метальщиков не готовы, тогда как до покушения оставалось меньше суток. Перовская направила Григория Исаева закладывать мину, а Кибальчича и Суханова усадила за изготовление бомб, сама же направилась на встречу с метальщиками, которым сказала, что Желябов арестован и что покушением будет руководить она сама.
  В последнюю ночь своей жизни тираноубийца, студент из белорусских мелких дворян Игнатий Гриневицкий писал завещание: "Александр Второй должен умереть...Он умрет, а вместе с ним умрем мы, его убийцы. Это необходимо для дела свободы, т.к. тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением неограниченным, монархическим, а мы - деспотизмом. Что будет дальше? Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь... меня пугает мысль, что впереди много еще дорогих жертв унесет борьба, а еще больше - последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека, и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как - увы! - история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв. Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победу, не буду жить ни одного дня, ни одного часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен был сделать, и большего от меня никто на свете требовать не может. Дело революционной партии - зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны".
  
  Наступило решающее утро 1-го марта. И первая неудача - царь поехал в манеж не по обычному своему маршруту, не по Невскому проспекту и Малой Садовой, а по набережной Екатерининского канала и Инженерной улице. Мина, которую должен был взорвать Михаил Фроленко, оказалась ненужной. Тогда Перовская принимает решение в случае возвращения царя по Екатерининскому каналу действовать одним метальщикам, без мины.
  
  Около трех часов сигнальщики подали знак, что царская карета близко. Перовская вынула платок - подавая знак бомбистам. Все дальнейшее происходило на ее глазах.
  
  Первую бомбу бросил Рысаков. Карета остановилась, но царь был всего лишь контужен. "Слава богу, Вы живы, Ваше величество", - обрадовались схватившие Рысакова охранники. "Еще слава ли богу!", - съехидничал возбужденный и еще не сломанный страхом неизбежной смерти Рысаков.
  
  Царь, однако, считал, что все обошлось благополучно, и на радостях принялся обходить место происшествия. Недалеко, у решетки канала, с бомбой его ждал Гриневицкий. Поднялась рука - и грянул взрыв.
  
  И царь, и Гриневицкий были смертельно ранены. Перед своей смертью вечером того же дня Игнатий Гриневицкий ненадолго пришел в себя. "Кто вы, как ваше имя?", - спросили окружившие умирающего жандармы. "Не знаю", - ответил он - и умер...
  
  Среди многочисленных обвинений, которые выдвигали против революционеров-народовольцев и тогдашние русские либералы, и их последыши в либеральной историографии, главным политическим обвинением (а к политическим обвинениям избитые упреки в безнравственности, жестокости и кровожадности, явно не относятся) является то, что убийством Александра Второго народовольцы будто бы сорвали подписание конституции, якобы приготовленной Лорис-Меликовым, конституции, которую царь собирался подписать на днях. "Конституция" Лорис-Меликова стала сейчас господствующим мифом. Что же представляла она на самом деле?
  
  Правый меньшевик Левицкий-Цедербаум, в своей изданной в 1920-е годы книге по истории "Народной воли" давал этой "конституции" следующую исчерпывающую характеристику: " "Куцая", как ее прозвали современники, "конституция" Лорис-Меликова шла гораздо менее далеко, чем представленные ранее правительству проекты ограниченного народного представительства, выработанные бывшим министром Валуевым и великим князем Константином Константиновичем, и отвергнутые царем. Она создавала лишь совещательный орган, в котором представители "общества" в лице цензовых органов самоуправления, т.е. представители верхушки имущих классов, как мухи в молоке тонули среди чиновников и назначаемых царем лиц. Эта "конституция" не имела ничего общего не только с требованиями Исполнительного комитета, но и с более умеренными пожеланиями либеральных земцев".
  
  Отношение Лорис-Меликова к перспективам введения конституции и парламентаризма в России лучше всего характеризуется его собственными словами: "Для России немыслима никакая организация народного представительства в формах, заимствованных с Запада; формы эти не только чужды русскому народу, но даже могли бы поколебать все основные его политические мировоззрения и внести в них полную смуту, последствия коей трудно предвидеть".
  
  Такие жуткие последствия, по мнению Лорис-Меликова, должно было иметь ничто иное, как введение в России парламентаризма, в намерении ввести который Лорис-Меликова облыжно обвиняют неразборчивые поклонники.
  
  Бывший царский министр Милютин был намного умнее прошлых и будущих либералов, поэтому верно понял замысел Лорис-Меликова: "Не о конституции тут у нас идет речь. Нет ее и тени. Предлагается устроить на правильных основаниях только то, что было и прежде, т.е. приглашение людей практических для обсуждения законодательных проектов".
  
  Вы поняли, господа либералы? Царь приглашает людей практических (причем львиную долю их он отбирает по собственному произволу), спрашивает их совета, а затем поступает так, как его душе угодно. Причем здесь конституция и причем здесь народоправство?
  
  Кроме всего прочего, либеральные историки не задумываются над одним маленьким обстоятельством. А почему Лорис-Меликов вообще вздумал сочинять какие-то проекты и почему царь был готов их подписать? Не потому ли, что правящая верхушка вообще и Александр Романов как самое заинтересованное лицо в особенности были до животного ужаса напуганы народовольческим террором? (По некоторым свидетельствам, Александр Второй был не прочь отречься от престола и, предоставив своему сыну расхлебывать кашу, уехать в Ниццу доживать вместе с молодой женой свою старость).
  
  Русские либералы были политическими паразитами. Они хотели, сложа руки и ничего не делая, дожидаться, когда борьба правительства и революционеров кончится тем, что победившая сторона реализует программу либералов. О том, что за свои цели, не совпадающие ни с целями правительства, ни с целями революционеров, нужно бороться самим, о том, что борьбу за либеральную конституцию должны вести ее убежденные приверженцы, а не социалисты-революционеры, русские либералы предпочитали не задумываться.
  
  В первые дни после цареубийства правительство колебалось, не зная, чего ждать и что делать. Если бы либералы организовали в это время энергичный натиск на правительство, им удалось бы добиться подписания новым царем лорис-меликовского проекта (Лорис-Меликов был уволен в отставку только 29 апреля), а скорее всего удалось бы добиться и более крупных уступок от правительства в свою пользу. Вместо этого насмерть перепуганная либеральная пресса заняла в отношении правительства еще более холопскую позицию, чем пресса реакционная, которой не нужно было лишний раз доказывать свою благонадежность. По верной характеристики историка 1920-х годов М.В. Нарбекова, либерализм "поддержал правительство в его борьбе с партией "Народная воля", с единственной реальной силой, бывшей в стране, и не представляя сам никакой силы, предал то самое дело свободы, о котором робко заикался. Нигде не прозвучало ни одного смелого голоса, достойного убежденного человека. Самые смелые умели только прилично молчать. Ни раздалось такого голоса и ни на одном общественном собрании. Граждане были только среди революционеров. Либерализм выявил в эту историческую минуту только рабов, да, в лучшем случае, скорбно молчащих зрителей".
  
  Единственным из либералов, кто отважился на смелый гражданский поступок, был только философ В.С. Соловьев, в публичной речи предложивший новому царю помиловать первомартовцев, но Соловьев действовал по морально-религиозным, а не по политическим соображениям.
  
  Что думали в народе о цареубийстве? Сам факт, что помазанник божий смертен, как и все люди, не мог не взбудоражить народную мысль. Кто и за что убил царя - мнения ходили разные. По одному из них, царя убили помещики за то, что он дал крестьянам волю. Ясное дело, что безнаказанным для помещиков это не должно было пройти, и всякий православный христианин должен был действовать по принципу "бей помещиков - они царя убили!". Под влиянием таких настроений, на ярмарках в Весьегонске и в селе Молохово Тверской губернии произошло избиение всех, одетых в господское платье.
  
  Но были и образцы совершенно другой реакции крестьян на цареубийство, доказывающие, что представления о всеобщем крестьянском монархизме являются крайне преувеличенными и что народническая пропаганда в крестьянстве не прошла бесследно. В селе Малое Маресево Пензенской губернии крестьянин С.Ф. Раскин сказал односельчанам: "Государя убили за то, что дал повадку господам и отобрал землю от крестьян. Такая ему и дорога, за что следует покойному провалиться в тартарары". Крестьянин села Атемар той же губернии Т.П. Казаков пошел еще дальше. Колокольным звоном он собрал односельчан и произнес перед ними речь: "Новость пришла - бояр, купцов и богатых мужиков перевешать, а земли их разделить по крестьянам... Во время погребения императора Александра Николаевича будет убит государь Алескандр Александрович". Свою речь Казаков закончил призывом: "Земля и воля". Пример атемарского мужика Казакова доказывает, что жертвы народовольцев были не напрасны, крестьяне задумались. О том, как Первое марта пробуждало политическую мысль среди самой зеленой молодежи, можно судить по воспоминаниям Мартова: "Если попытаться в хаосе детских впечатлений выделить те, которые наиболее глубоко запали в душу и должны были сыграть свою роль в деле образования политического характера, то два крупных явления, сохраненных моей памятью, я должен буду назвать на первом месте: цареубийство и еврейский погром...
  
  Рассказы об убийстве царя, о бомбах, подкопе, о "нигилистах", пойманных и повешенных, глубоко затронули детское воображение. Я вслушивался во все то, что взрослые говорили по поводу 1-го марта, и старался детским умишком осмыслить то, что мне удавалось схватить. И образы людей, убивших "доброго царя-освободителя", приобретали какие-то заманчиво-загадочные очертания. Особенно два из них. С благочестивым ужасом и полусочувственным любопытством и в господской половине квартиры, и на кухне говорили о женщине с бомбой, о Софье Перовской, которую новый царь не хотел помиловать, несмотря на то, что женщин не принято было вешать. Почему-то, рядом с ней, я запомнил Кибальчича, о котором говорили как о гениальном изобретателе, придумавшем "воздушный корабль". И в то время, как на кухне говорили еще о "дворянах" - цареубийцах, в гостиной я слышал о безумцах, мечтавших бомбами завоевать свободу. В детской душе была сделана маленькая зарубка: под покровом новых впечатлений продолжала тлеть загадка необыкновенных, смелых людей, поднявших руку на самое высокое и святое во имя "свободы""
  
  Народовольцы не могли победить. Но победа, которую на короткое время достигнут пролетарии России в 1917г., была бы невозможна без жертвенной гибели "Народной воли". Перовская любила говорить: "Мы начали великое дело, быть может, несколько поколений на нем костьми ляжет, но что должно быть сделано, то будет сделано, и неважно, увидим мы результат или не увидим". Чтобы армия труда могла победить, авангарду ее приходится гибнуть...
  
  
  БЫЛ ЛИ ВОЗМОЖЕН ДРУГОЙ ПУТЬ?
  
  Могли ли народовольцы победить, если бы избрали другую тактику? Это вопрос очень важный и требующий особого разбора. Советский публицист Эрнст Генри в своем очерке о "Народной воле" писал: "Теперь, задним числом, мы знаем, что надо было делать Желябову и Перовской. Надо было собирать силы и готовиться, но не к террористической игре ва-банк. Надо было занимать позиции и формировать кадры. Набравшись терпения, надо было по всей стране организовывать преданных революционеров, отбирать опытных, уверенных руководителей и не бросать их преждевременно в неравный бой. Но прежде всего надо было налаживать, расширять связь с тем новым классом в стране, которому суждено было стать подлинной движущей силой революции: с рабочим классом... Надо было сближаться с рабочими повсюду, где уже существовала или возникала промышленность, в первую очередь в столице, крепить контакты со студенчеством. Надо было терпеливо изучать уже проникавшую в Россию марксистскую литературу, вести политику на основе научного анализа, создавать настоящую политическую партию, возглавляемую профессиональными революционерами; готовить ее к тому же приближавшемуся моменту, когда царский режим, ринувшись в очередную военную авантюру, должен был сам помочь в создании острой революционной ситуации".
  
  Собственно, всем этим и пыталась заниматься "Народная воля" после 1-го марта и до окончательного разгрома партии в 1884-1885гг. На организацию нового цареубийства не хватало уже ни сил, ни воли, террористическая работа партии была практически свернута (убийство прославившегося своим садизмом одесского прокурора Стрельникова организовал по собственной инициативе Степан Халтурин, а убийство жандармского полковника Судейкина, сорвавшее грандиозные махинаторские замыслы этого последнего, было неизбежным последствием сложившейся ситуации. Группа Шевырева, Ульянова и Осипанова, пытавшаяся в 1887г. осуществить новое цареубийство, никакой организационной преемственности с "Народной волей не имела). Вся работа "Народной воли" после Первого марта и до разгрома партии - это пропагандистская работа студенческих, рабочих и офицерских (до их выдачи предателем Дегаевым) кружков. Непосредственных результатов от этой работы оказалось не больше, чем от охоты на царя.
  
  Предложения Эрнста Генри, как и вся мудрость задним числом, очень хорошо выглядят на бумаге, но забывают про овраги, присущие реальной действительности. Из этих оврагов можно указать два.
  
  Во-первых, революционная подпольная партия неизбежно является объектом репрессий со стороны правительства - независимо от того, ведет ли она вооруженную борьбу или не ведет. Революционер-подпольщик может продержаться несколько месяцев, при большом везении пару-тройку лет, потом его ждет тюрьма или эмиграция. "Очередная военная авантюра", в которую ввязалось царское правительство, произошла только в 1904г., до этого момента революционная подпольная организация, какую бы тактику она ни применяла, неизбежно была бы разгромлена. Был возможен вариант перенесения ее руководства за границу, но лидеры "Народной воли" обладали несколько другой моралью, чем лидеры будущей РСДРП. Перовская сказала за несколько дней до ареста и меньше чем за месяц до казни "Я предпочитаю быть повешенной в России, чем бежать с поля боя за границу". Из членов Исполнительного комитета эмигрировали только ставший затем ренегатом Лев Тихомиров и Мария Ошанина, которую испытываемые жуткие головные боли сделали совершенно неспособной к подпольной работе.
  
  Второй важный момент, о котором забывает Эрнст Генри - революционная подпольная организация - это организация борьбы, а не подготовки к подготовке. Если нет борьбы, отпадает надобность в таковой организации, достаточно действующих на свой страх и риск неформальных пропагандистских групп. Психологически и политически невозможно создавать офицерские кружки без ориентации на действие - действие не через четверть века, а в обозримом будущем.
  
  Будущего биохимика и члена АН СССР, а тогда революционера-подпольщика А.Н. Баха в январе 1885г., после ареста Лопатина и последовавшего окончательного разгрома "Народной воли", осенила следующая мысль: революции в России не будет. Не будет не вообще, вообще она неизбежна (как и подтвердилось через 20 лет), а не будет той революции, для подготовки которой существовала "Народная воля". Момент революционного кризиса прошел, непосредственная схватка с самодержавием невозможна. Новый революционный кризис наступит в другое время и делать революцию будут, наверное, другие люди. А если так, то нет необходимости в структуре, координирующей действия разных групп революционной армии - такая структура только увеличивает катастрофичность провалов от ударов врага (как уже было сказано, при аресте Лопатина у него была захвачена его записная книжка с огромным количеством адресов, которые он не мог удерживать в памяти, книжка, которую он, будучи схвачен полицией на улице, не успел уничтожить. Это и стало последним страшным ударом по партии). То, что можно делать в затяжной подготовительный период, т.е. пропагандистскую работу, могут делать отдельные люди и группы, координация действий которых, во-первых, не нужна, а во-вторых, вредна с точки зрения вероятности провалов.
  
  Бах вступил в партию осенью 1881г. и продержался на боевом посту три с лишним чрезвычайно тяжелых года - до того, как стало понятно, что бой окончательно проигран. Ему на самом деле не в чем было морально упрекать себя. И в его рассуждениях не было логического изъяна.
  
  Практический вывод из этих рассуждений был тот, что он эмигрировал за границу и занялся своей любимой биохимией, отойдя от революционного движения (в начале 20 веке работал в ПСР, хотя был единственным в ней человеком, который принципиально отрицал тактику террора).
  
  В рассуждениях Ульянова, Осипанова и их товарищей, через два года предпринявших отчаянную попытку переиграть уже проигранную битву и погибших в этой попытке, логический изъян, наверное, был. Но если у кого-то сжались кулаки после их гибели и кто-то решил, что не сможет никогда больше жить спокойно, если не отомстит за их гибель, значит, погибли они не напрасно. История революций делается и мудростью, и безумием, в мудрости отступления (не бегства!), когда не остается ничего другого, есть свой героизм, а героическое безумие - это тоже мудрость, мудрость отстаивания своего человеческого достоинства, несмотря на все превратности истории.
  
  Вот что пишет Эрнст Генри о причинах того, почему, на его взгляд, Исполнительный комитет не предпринял попытку восстания после 1-го марта: "Исполнительный комитет вообще не планировал восстания в Петербурге и поэтому не выделил на это кадров. Он не считал восстание своей непосредственной целью или хотя бы задачей ?2, и это было не случайно. У него был другой план. Не надо недооценивать революционеров такого калибра, как Желябов. Он был не только практиком - боевиком, но и революционным стратегом. Не подлежит никакому сомнению, что план Желябова предусматривал не просто один-единственный акт против Александра Второго, а ряд таких устрашающих правительство мер. Известно, что в Исполнительном комитете он выступал за "непрерывность действий", т.е. за систематический террор против трона. Он считал, что такой террор царское правительство долго выдержать не сможет. После устранения Александра Второго намечалось покушение на его преемника; на этом особенно настаивали Перовская и Фигнер. Авторы этой стратегии устрашения, очевидно, рассчитывали на то, что доведенный до отчаяния, впавший в панику противник просто сам капитулирует и ждать народного восстания не придется..."
  
  Эрнст Генри был все-таки не историком "Народной воли", а журналистом-международником, блестящим публицистом и умным аналитиком межимпериалистических противоречий. Не будучи историком, он приписал линию Морозова - террором довести правительство до уступок - всему Исполнительному комитету, подавляющее большинство которого (Михайлов, Желябов, Перовская, Фигнер и т.д.) этой линии как раз не разделяло и ориентировалось на народное восстание, независимо от того, послужит ли началом к этому восстанию убийство царя, выступление рабочих дружин и возглавляемых революционными офицерами воинских частей или что-то еще.
  
  Трагизм деятельности Исполнительного комитета состоял как раз в разрыве между планировавшейся стратегией и реально осуществляемой тактикой. Стратегия была именно на народное восстание - и нельзя сказать, что совсем ничего не делалось для его подготовки. Однако все больше и больше деятельность Исполкома сводилась к охоте за царем, превращавшейся в самоцель. Образовался зазор между приоритетной деятельностью Исполкома и работой рабочих, студенческих и пр. организаций партии. В итоге у "Народной воли" вовсе не оказалось плана действий после цареубийства. Цареубийство стало из средства самоцелью, долгом перед мертвыми товарищами и перед собственной совестью, долгом, который нужно исполнить во что бы то ни стало, а там будь, что будет.
  
  Террор засасывал. Михайлов и Желябов понимали это и настаивали (особенно Михайлов) на расширении работы в других областях, однако события шли независимо от их воли.
  
  Герои революционного террора - Валерьян Осинский, Соломон Виттенберг, Александр Квятковский, Андрей Пресняков, Андрей Желябов, Софья Перовская, Александр Михайлов, Степан Халтурин или погибшие совсем молодыми Николай Желваков (именно он в марте 1882г. застрелит одесского прокурора Стрельникова, за что и будет казнен вместе с Халтуриным) и Александр Ульянов были людьми, чище и благороднее которых мало кого можно найти в мировой истории. Они успели сделать лишь малую долю того, что могли бы сделать. Можно досадовать, что такие люди погибли, охотясь на какого-то жалко-отвратительного царя или еще более мерзких, чем царь, типов.
  
  Но они не могли не погибнуть - именно потому, что они были такими, какими были, они не могли смотреть с точки зрения вечности и считать себя каким-то капиталом, подлежащим сбережению. Они делали то, что считали должным делать, а уж какая будет их личная участь и успеют ли они сделать все, что сделать способны, это было для них вопросом десятым.
  
  Террористическая тактика для революционной организации - это тактика самосожжения. Через четверть века это подтвердит опыт эсеров, максималистов и анархистов, лучшие революционеры этих течений погибнут в революционном терроре эпохи Первой русской революции, и этих революционеров будет очень не хватать в 1917г.
  
  Какие варианты действий были на самом деле у "Народной воли" - кроме подготовки к подготовке и охоты за царем?
  
  Может казаться, что некая развилка была осенью 1880г., когда под влиянием вызванного неурожаем и голодом глухого брожения в деревне Желябов на собрании Исполкома предложил свернуть охоту на царя и попытаться поднять крестьянское восстание в Поволжье. Предложение Желябова встретило робкую поддержку Перовской, но было отвергнуто всеми остальными.
  
  Зная, как все кончилось, часто испытываешь искушение переиграть историю и помечтать, что было бы, если бы было сделано не так, как произошло на самом деле. Однако на самом деле поступки героев прошлых времен, кажущиеся иногда нам ошибочными, мотивировались вполне реальными причинами. Мы знаем то, что не могли знать деятели прошлого, но не чувствуем или забываем то, что чувствовали и помнили они.
  
  Все члены Исполкома "Народной воли" прошли через хождение в народ и поселения в крестьянстве, поэтому предложение Желябова напомнило им их собственные иллюзии 7-летней давности о том, что достаточно появиться в деревне нескольким незнакомым для крестьян людям и бросить там клич, как крестьяне восстанут все, как один. От таких иллюзий они были теперь свободны и понимали, что практическая реализация идеи Желябова невозможна, что, при всех ораторских талантах Желябова и при всем знании крестьянства с его стороны крестьянское восстание не поднимет ни один Желябов, ни весь Исполнительный комитет - тем более, что работа в крестьянстве была заброшена и связи порастеряны.
  
  По-настоящему не испробованным революционерами-народниками 1870-1880-х годов оказался один путь, хотя сторонники его имелись. Это был путь работы в массах, сопровождающейся аграрным и фабричным террором, террором против помещиков и капиталистов. За такой путь выступал отколовшийся в 1880г. от "Черного передела" Южнорусский рабочий союз во главе с Елизаветой Ковальской и Николаем Щедриным, а затем - рабочая группа "Народной воли" во главе с Флеровым и Бадаевым и созданная в результате ее объединения со студенческой организацией Петра Якубовича т.н. "Молодая партия "Народной воли"". Южнорусский рабочий союз, однако, был очень быстро разгромлен полицией, а "Молодая партия "Народной воли"" возникла слишком поздно, когда львиная доля сил должна была идти не на поиски новых путей, а на спасение того, что можно было спасти.
  
  Если "Народная воля" не пошла и даже не попыталась пойти по этому пути (единственный случай экономического террора - это поджог рабочими-народовольцами по собственной инициативе фабрики в Петербурге в 1881г.), то, кроме либерального уклона, бесспорно, присущего части народовольцев (тому же Желябову, например), причиной этого могло служить еще одно обстоятельство. Для пропаганды в массах убийство царя имело намного большее значение, чем убийства какого-то помещика или фабриканта, каковые, скорее всего, остались бы неизвестными основной части народа - тогда как убийство царя заставило задуматься самые темные и невежественные слои крестьян и рабочих.
  
  Достигла ли бы "Народная воля" путем аграрного и фабричного террора чего-то большего, чем она достигла, или так же бы погибла в нем, как погибла в терроре политическом, большой вопрос. Вероятнее последнее. Объективную неготовность революции не могла бы изменить никакая самая правильная тактика. Но по крайней мере, идя по такому пути, "Народная воля" была бы федерацией местных групп и не достигла бы разрыва между руководством организации, занятым прежде всего подготовкой цареубийства, и низовыми организациями, погруженными местными делами и передоверяющими стратегическую инициативу руководству партии. О пагубных последствиях такого разрыва хорошо написала советский историк В.А. Твардовская: "Культ террора порождал культ "героев" - его исполнителей, приучая остальных к роли толпы, пассивных зрителей. Рядовые участники движения, члены местных групп и кружков все больше привыкали видеть в ИК не столько руководящий центр, сколько именно исполнителя всех революционных акций. В ИК обращались уже не только за инструкцией и советом, но и с просьбами взять на себя то или иное дело (например, устранение местного шпиона или вредного администратора".
  
  К чему привела такая централизация, причем привела именно в решающие первые дни марта 1881г., можно видеть из воспоминаний рабочего-народовольца В.С. Панкратова: "Проходил день, другой, кружок рабочих-народовольцев был озабочен тем, что же ему делать? Первые дни после первого марта почему-то из руководителей - нелегальных никто не являлся. Прокламация, выпущенная Исполнительным комитетом "Народной воли", была получена рабочими группами только на третий день. И из нее нельзя было заключить, что же должны делать рабочие революционные кружки. Некоторые ожидали, что будет призыв к забастовкам и демонстрациям рабочих, чтобы поддержать требования партии "Народной воли". Особенно такое настроение наблюдалось в революционных кружках старого Арсенала, на заводе Голубева, за Невской заставой и на Патронном заводе. Здесь некоторое время рабочие упорно ждали призыва. Они чувствовали, что им надо как-то отозваться на такое большое событие. Но, по привычке ждать распоряжения или указания сверху, сами они ничего не предпринимали, ни в чем не проявляли инициативы".
  
  Если революционеры-нелегалы не появлялись в первые дни после цареубийства в рабочих кружках, и если "Народная воля" в эти решающие дни не предприняла никаких решительных действий, то на это были свои причины.
  
  Цареубийство свершилось слишком поздно, когда значительная часть руководящего ядра "Народной воли" выбыла из строя, когда уже были казнены Квятковский и Пресняков и были арестованы Михайлов, Желябов, Колоткевич, Баранников и т.д. Следом за цареубийством из-за предательства Рысакова последовала новая волна арестов, жертвами которых оказались Перовская, Кибальчич, Фроленко, Исаев. Если у "Народной воли" не было заранее подготовленного плана действий в случае успеха покушения на царя, то не оставалось уже сил и воли, чтобы сымпровизировать этот план на ходу, тем более что неустойчивое состояние власти длилось очень недолго.
  
  По впечатлениям одного знакомого народовольца И.И. Попова, "если бы у революционеров вечером первого марта были небольшие организованные группы рабочих, и их вывели бы на улицу, то результаты могли бы получиться самые неожиданные". Когда Попов пересказал эту мысль Петру Теллалову, руководителю московской парторганизации "Народной воли", тот ответил: "Очень вероятно, что это справедливо. К сожалению, мы это не могли сделать".
  
  К числу самых трагических эпизодов истории "Народной воли" может быть отнесен разговор Перовской с рабочими - кружковцами в первые дни после убийства царя. Рабочие-народовольцы сказали Перовской "Теперь веди нас куда хочешь". И получили ответ: "И куда же я вас, родненькие, поведу?".
  
  Для Перовской цареубийство было в первую очередь моральным долгом, доведением до конца начатого дела и отмщением за погибших товарищей. О стратегической перспективе - что делать в новой ситуации, которая очень короткое время была неопределенной и открывающей всякие возможности, речь не шла. Смогли ли бы сделать что-либо на месте Перовской Михайлов или Желябов, вопрос дискуссионный.
  
  Вряд ли имеет право упрекать Перовскую кто-либо, кто не был на ее месте. Она сделала то, что считала своим долгом, на большее не оставалось сил - не столько личных сил, хотя и их тоже, а сил организации. Последние ее 9 дней на свободе, от 1 до 10 марта, были как в чаду, провал следовал за провалом. 3 марта полиция нагрянула на выданную Рысаковым подпольную квартиру на Тележной, где была арестована Геся Гельфман и застрелился Николай Саблин. Вечером того же дня был арестован пришедший на эту квартиру рабочий-боевик Тимофей Михайлов (однофамилец Александра Дмитриевича Михайлова).
  
  Желябов, первая и единственная любовь Перовской, узнав о цареубийстве, потребовал, чтобы и его судили вместе с Рысаковым, как организатора покушения. Желябов хотел дать на суде от имени партии свой последний бой самодержавию. Перовская, прочитав об этом в газете, побледнела, но спокойно сказала: "Так надо. Рысаков (то, что он стал предателем, еще не было известно) не сможет на суде объяснить действия партии". Да, не случайно современный обыватель считает их чудовищами, любовь таких людей современному обывателю не понять.
  
  Впрочем, при всем при том лихорадочные усилия последних дней пребывания Перовской на воле были направлены на организацию освобождения Желябова. Личное, политическое - что важнее, и где грань? Для полноты картины следует добавить, что ночевать Перовской в эти дни было негде, ввиду провала ее прошлой квартиры, и отсутствия времени и сил на поиски новой, и что отказы перепуганных сочувствующих либералов довели ее до того, что она спросила у своей подруги Веры Фигнер, можно ли заночевать в ее квартире, т.к. "если меня арестуют у тебя, то тебя повесят тоже". Пораженная вопросом, Фигнер ответила, что она, если на квартиру придет полиция, в любом случае станет стрелять.
  
  Если и можно обвинять народовольцев, так это не за то, что ослабленное арестами и еле удерживающееся под непосильной ношей ядро организации было неспособно предпринять решительные действия в первые дни марта 1881г., а за то, что централистский тип организации неизбежно вел к тому, что рабочие, студенческие и т.д. организации партии привыкли перелагать инициативную роль на Исполнительный комитет и оказались неспособными в решительный момент к собственной инициативе. Также можно обвинять народовольцев и в том, что водоворот террора сделал для них цареубийство не средством борьбы, не сигналом к началу восстания, а самоцелью.
  
  Не следует преувеличивать централизованный характер "Народной воли". Офицерские, рабочие и студенческие кружки обладали значительной автономией, и именно усилиями студенческих и рабочих организаций партии она была восстановлена после гибели Исполнительного комитета в 1881-1882гг. и смогла продержаться еще 2 года. Однако существовал разрыв между деятельностью местных организаций, занимавшихся пропагандой и агитацией, и деятельностью Исполнительного комитета, все более ограничивавшейся охотой за царем. Стратегию и тактику партии между тем определял Исполнительный комитет, а местные организации оказались лишены собственной политической инициативы.
  
  Есть воспоминания революционера - народника Дебагория - Мокриевича. Он был сперва бунтарем - бакунистом, затем сотрудничал с южнороссийскими террористическими кружками, хотя и не разделял их тактику политического террора. На процессе, после которого были казнены Осинский, Брандтнер и Свириденко, Дебагорий - Мокриевич был приговорен к 14 годам каторжных работ, однако по дороге на каторгу сумел бежать. Проработав в глухих углах Сибири полтора года батраком, пока полиция о нем не забыла, Дебагорий - Мокриевич поздней осенью 1880г. появился в Москве. Он был поражен изменениями, произошедшими в революционной среде со времени своего ареста, хотя с тех пор прошло меньше двух лет. В южнорусских бунтарских кружках не было генеральства, деления на тех, кто отдает приказы и кто их исполняет, и уж тем более деления на тех, кто борется, и тех, кто стоя в стороне, аплодирует. Инициаторы предложения являлись и его исполнителями. Валерьян Осинский пользовался бесспорным уважением и авторитетом, но не более того.
  
  В московской революционной среде конца 1880г. многое стало уже совершенно по-другому. Кружковый актив привык к тому, что инициатива действий исходит от руководства организации (московскую организацию "Народной воли" возглавляли в то время Петр Теллалов и Мария Ошанина), сами же кружковцы должны поддерживать эту инициативу, занимаясь заодно какими-то локальными делами.
  
  Дебагорий-Мокриевич как убежденный бакунист и противник всякого генеральства, не примкнул к "Народной воле", а обратил свои взоры на "Черный передел". Тут его ждало еще горшее разочарование. В Москве, в отличие от Петербурга, среди радикального студенчества было много чернопередельцев, что объясняется отчасти тем, что центром студенческого радикализма в Москве традиционно была Петровско-Разумовская сельскохозяйственная академия. Московские студенты - чернопередельцы были очень странными людьми. Они много говорили о необходимости работы в крестьянстве, но ничего не делали в этом направлении. В воспоминаниях Дебагория-Мокриевича есть колоритный эпизод, как приехавший в Москву Желябов пришел на дискуссию с 50 студентами-чернопередельцами и сказал им, что готов доказать им, что работать в крестьянстве сейчас невозможно, но сперва хотел бы узнать, сколько из присутствующих товарищей вели пропаганду среди крестьян. Из 50 человек не поднял руку никто. Тогда Желябов сказал, что с болтунами ему говорить не о чем, и хлопнул дверью.
  
  Студентов-чернопередельцев заботило, впрочем, другое обстоятельство. Из крупных революционных деятелей большая часть примкнула к "Народной воле", те же, кто примкнул к "Черному переделу", к этому моменту либо эмигрировали (Плеханов, Засулич, Стефанович), либо уже были арестованы (Попов, Аптекман). Иначе говоря, у "Черного передела" не было своих революционных генералов, и именно поэтому они возлагали большие надежды на результаты присоединения к своей организации такого испытанного революционера, как Дебагорий-Мокриевич.
  
  Сам он, однако, не мог и не хотел быть генералом, в силу воспитанного бакунизмом здорового недоверия к генеральству и, убедившись, что с московскими чернопередельцами никакой работы в крестьянстве вести невозможно, должен был эмигрировать.
  
  Оппозиция Морозова и Любатович, при всем оппортунизме своей политической стратегии чистого терроризма, была права, когда предупреждала, какие опасные последствия будет иметь замена в революционной организации принципа товарищества на принцип чиновничества. Более всего такие последствия проявились в поздний период "Народной воли", когда герои Исполнительного комитета уже выбыли из строя, и оказалось достаточным, чтобы сломался после ареста один член нового руководящего ядра, Дегаев, как была разгромлена вся офицерская организация партии, куда входило 200 человек.
  
  Более того. Когда Дегаев, мучимый то ли угрызениями совести, то ли страхом за последствия, признался в своем предательстве последним членам Исполкома, находящимся в эмиграции Ошаниной и Тихомирову, те не сказали, исходя из своих соображений, о его предательстве не только всей партии, но даже Герману Лопатину, принявшему предложение Ошаниной и Тихомирова поехать в Россию для реорганизации работы партии. Устанавливать факт предательства Дегаева и доводить до конца историю с ним и его полицейским патроном Судейкиным Лопатину пришлось самому.
  
  История с Дегаевым - это ядовитые цветочки, ядовитые ягоды достались преемнице "Народной воли" - Партии социалистов-революционеров, Боевую организацию которой возглавлял провокатор Азеф. В гиперцентрализованной революционной организации достаточно, чтобы ее руководящее ядро (или хотя бы несколько человек из этого ядра, человек такого калибра, как Михайлов и Желябов) было арестовано полицией или чтобы в это ядро проник хотя бы один полицейский провокатор, как все рушится.
  
  При все при том единство действий необходимо во всякой серьезной революционной организации, и как совместить такое единство действий с инициативой активистов и групп - это реальная проблема, не решаемая абсолютными рецептами.
  
  Роковой фатализм событий обусловил судьбу "Народной воли". Народовольцы, их тактика, их организационное построение - это не образцовый пример, подлежащий воспроизведению при всех и всяческих условиях. Из их примера нужно учиться и тому, что надо делать, и тому, чего делать не надо. Прошлые поколения революционеров не оставили нам готового ответа на все вопросы - думать и действовать придется самим, и нет никаких извечных законов исторического процесса, гарантирующих нам победу...
  
  
  СУД И КАЗНЬ
  
  Узнав о цареубийстве, Желябов 2-го марта потребовал, чтобы его судили вместе с Рысаковым: "Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра Второго и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1-го марта... Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя [то, что Рысаков вовсе не оказался героем, Желябов еще не знал] лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами своей души и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две".
  
  Желябов хотел на суде дать последний бой самодержавию и выступить с изложением позиций партии. Это поняла Перовская, когда, побледнев, сказала "Он правильно сделал - процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным".
  
  3-го марта была разгромлена квартира на Тележной. Стало понятно, что Рысаков выдает. 10-го марта арестовали Перовскую, 17-го марта - Кибальчича. Кроме них, в марте-апреле 1881г. был арестован ряд других деятелей ИК, не привлеченных к процессу первомартовцев (предатель Рысаков их не знал, а правительству хотелось провести показательную расправу в кратчайший срок) - Фроленко, Исаев и т.д. Партия победила, убила царя, но победа оказалась Пирровой победой, т.к. ради нее погибли лучшие силы. "Народная воля" утратила стратегическую инициативу, народовольцы не знали, что им теперь делать, и весь последующий период, вплоть до самого конца, партия только держала упорную оборону.
  
  Наиболее известным из политических шагов "Народной воли" в первые дни после цареубийства оказалось написание письма новому царю, в котором выражалось требование введения демократических свобод, амнистии политзаключенным и созыва Учредительного собрания для определения будущего устройства России. Это письмо своей умеренностью приятно удивило зарубежных либералов (русские либералы молчали в тряпочку), однако являлось всего лишь хорошей миной при плохой игре - народовольцы чувствовали, что не в силах совершить революцию, и именно поэтому требовали от царя реформ. Если бы либералы осуществили энергичный натиск на самодержавие, сбылось бы предсказание чернопередельцев, что политический террор послужит лишь на пользу либеральной буржуазии, однако русские либералы органически были не способны к самостоятельной политической борьбе. По-хорошему, "Народная воля" должна была с самого начала готовить в случае удачного цареубийства немедленное восстание. В первые мартовские дни решительный удар рабочих дружин и флотских экипажей мог бы свергнуть царскую власть в Петербурге, после чего, разослав эмиссаров с призывами к крестьянам захватывать землю, а к рабочим - заводы, можно было надеяться развязать силы народной революции, революции, которую не остановили бы никакие временные поражения. Но подобного плана у народовольцев не было, за несколько недель до первого марта, подсчитав свои силы, они решили, что этих сил окажется недостаточно для восстания. Нужно было импровизировать, рисковать, но Перовская, 11 дней стоявшая во главе партии, была организатором, а не стратегом, и что смог бы сделать кто-то другой на ее месте, большой вопрос. Под постоянными арестами партия держала оборону, отступая шаг за шагом...
  
  В 1881г. имели место ожесточенные споры между Степаном Халтуриным и Петром Теллаловым. Теллалов настаивал, что террор нужно свернуть и заняться созданием подпольной рабочей партии, а бывший противник индивидуального террора Халтурин доказывал, что любая подпольная организация рано или поздно громится репрессиями, поэтому если пропадать, то за дело, и следует продолжать вооруженную борьбу вплоть до гибели - или до победы.
  
  После 1-го марта народовольцы фактически отказались от тактики террора, но не заменили ее никакой другой жизнеспособной тактикой, ушли в глухую самооборону, а это делало поражение их вопросом времени...
  
  Суд над первомартовцами шел с 26 до 30 марта. Подсудимых было шестеро: Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, Тимофей Михайлов, Геся Гельфман и Николай Рысаков. Исход суда был очевиден заранее и никто из подсудимых (кроме несчастного Рысакова) в своей гибели не сомневался.
  
  За несколько дней до суда Софья Перовская написала своей матери письмо: "Дорогая моя, неоцененная мамуля! Меня все давит и мучает мысль, что с тобой. Дорогая моя, умоляю, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя ради всех окружающих тебя и ради меня также. Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, т. к. давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии; поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне. И единственно, тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная; это одно меня терзает, и я не знаю, что бы я дала, чтобы облегчить его. Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя есть еще громадная семья, и малые, и большие, для которых для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от всей души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь; но во всякие минуты колебаний твой образ всегда меня поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, т.к. ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моею самой постоянной и высокой любовью. Беспокойство о тебе было для меня всегда самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я тебе причиняю, и не станешь меня сильно бранить: твой упрек единственно для меня тягостный. Мысленно крепко и крепко целую твои ручки и на коленях умоляю не сердиться на меня. Мой горячий привет всем родным. Вот и просьба к тебе есть, дорогая мамуля: купи мне воротничок и рукавчики с пуговками, потому запонок не позволяют носить, и воротничок поуже, а то нужно несколько для суда поправить свой костюм: тут он очень расстроился. До свидания же, моя дорогая, опять повторяю свою просьбу: не терзай и не мучай себя из-за меня; моя судьба вовсе не такая плачевная, и тебе из-за меня горевать не стоит".
  
  С речью на суде выступил Желябов. На самом деле, эта речь кое-где неприятно режет ухо ("...мы - государственники, не анархисты...Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы") и уступает по революционной последовательности речи Мышкина. Желябов сказал: "Моя личная задача, цель мой жизни была служить общему благу. Долгое время я работал для этой цели путем мирными только затем был вынужден перейти к насилию. По своим убеждениям я оставил бы эту форму борьбы насильственной, если бы только явилась возможность борьбы мирной, т.е. мирной пропаганды своих идей, мирной пропаганды своих сторонников".
  
  То, что жить ему осталось несколько дней, Желябов прекрасно понимал и интересовало его не это. От ориентации на одновременную политическую и экономическую революцию, присущей "Народной воле" допервомартовского периода, он предлагал перейти к теории этапов: сперва - завоевание политической свободы, и лишь потом - борьба за социализм. Послепервомартовский период "Народной воли" пронизан борьбой между подобной тактикой неотпугивания либералов, сторонниками которой были многие арестованные народовольцы (в т.ч. Михайлов, предлагавший из тюрьмы в 1882г. определить минимум целей, зато бороться за них с максимальной настойчивостью) и заговорщической тактикой, ориентацией на военный переворот и установление диктатуры партии, упорной сторонницей которой была Ошанина, на время подчинившая своему влиянию Тихомирова (Тихомиров отыгрался, когда вышел из-под этого влияния и стал монархистом - в своих воспоминаниях он изобразил Ошанину исчадием ада). Тактика Ошаниной была куда более революционной, чем поиски неосуществимого союза с либералами, однако эта революционность имела схоластический и утопический характер. Борьба двух тактик принимала иногда открытый характер - Ошанина и Тихомиров от имени партии дезавуируют конституционно- монархические речи некоторых подсудимых на процессе 17-ти. Новое слово пыталась сказать только "Молодая партия народной воли", но из этого ничего не вышло...
  
  На процессе первомартовцев Перовская выступила только с краткой репликой "Много, очень много обвинений сыпалось на нас со стороны господина прокурора. Относительно фактической стороны обвинений я не буду ничего говорить, я все их подтвердила на дознании, но относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общественному мнению - относительно всех этих обвинений я позволю себе возразить и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходилось действовать, не бросит в нас ни обвинения в жестокости, ни обвинения в безнравственности".
  
  Все подсудимые были приговорены к смертной казни. Казнь Геси Гельфман ввиду ее беременности была отложена до родов (вскоре после которых она умерла в тюрьме), прошения Рысакова и Тимофея Михайлова о помиловании удовлетворены не были.
  
  Ходили упорные слухи, что подсудимых пытали - после суда и до казни. Насколько это правда, неведомо, и даже на врагов, на царское правительство мы не будем возводить недоказанное обвинение. Факт тот, что когда мать Перовской попросила предоставить ей последнее свидание с дочерью, ей предложили прийти на него 3 апреля - и действительно, подойдя утром 3 апреля к тюрьме, она в последний раз увидела дочь - как раз когда ее вывозили из тюрьмы на виселицу.
  
  Сочувствовавшая народовольцам курсистка Дмитриева, видевшая, как Желябова, Перовскую, Кибальчича и Тимофея Михайлова вместе с несчастным Рысаковым везли на эшафот, полвека спустя вспоминала: "Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы - такой внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от их спокойных лиц. И я ушла с ярким и определенным сознанием, что их смерть - только великий этап на пути великой русской революции, и что ни грохот солдатских барабанов, ни тяжелая пята реакции не заглушат и не остановят грядущие грозы и бури".
  
  На Семеновский плац, где совершилась казнь, пришел в последний раз увидеть своих учителей и товарищей 20-летний народоволец Николай Желваков. Жить ему оставалось меньше года - 18 марта 1882г. он застрелит, за издевательства над заключенными, одесского прокурора Стрельникова и через 4 дня будет казнен вместе со Степаном Халтуриным.
  
  Царское правительство пожинало то, что сеяло. Ответом на белый террор был красный террор. Все у большего числа людей сжимались кулаки и все больше людей считало, что далее терпеть невозможно...
  
  
  ЭПИЛОГ
  
  Дальнейшая история "Народной воли" в сжатом виде уже пересказывалась в различных местах нашего очерка. Поэтому в завершении скажем еще о нескольких человеческих судьбах.
  
  Мы уже упоминали лидеров студенческой организации "Народной воли" Льва Когана-Бернштейна и Папия Подбельского. Оба они были арестованы в апреле 1881г. и приговорены к ссылке. По освобождению из ссылки Коган-Бернштейн в 1885г. вместе с Оржихом, Богоразом и Гаусманом предпримет попытку восстановления партии - последнюю попытку из числа осуществленных людьми, связанными со старой "Народной волей". После нового ареста Коган-Бернштейн будет направлен в новую ссылку - на сей раз в Якутию, где в то время уже находился в ссылке Подбельский.
  
  В зиму 1889г. местная полиция постановит отправить на конечные места ссылки находящихся в Якутске политических пешком. Гибели в тундре в якутские морозы, Подбельский, Гаусман, Коган-Бернштейн и их товарищи предпочли гибель в бою, с оружием в руках - и, забаррикадировавшись, оказали сопротивление пришедшим их высылать жандармам и солдатам. В бою погибнет Подбельский и еще несколько ссыльных, 3 человека - тяжело раненный Лев Коган-Бернштейн, Альберт Гаусман и Николай Зотов будут приговорены к смертной казни.
  
  Перед смертью Гаусман напишет 6-летней дочери: "На глазах смерти говорю тебе: лучше жить в нищете с чистой совестью, чем в богатстве и материальном довольстве, сознавая, что кривишь душой. Люби людей. Ненависть и злоба могут иметь за собой физическую, материальную силу, но у любви сила внутренняя, всепобеждающая. Человечество потому только и существовало, что в нем всегда преобладала любовь над ненавистью, а то оно давно бы угасло. Человек и в особенности человек нашего времени (благодаря унаследованной нервной организации) создан для любви, если можно так выразиться..." Коган-Бернштейн в своем предсмертном письме скажет: "... я умру на том месте, где пристойно в наше время умирать честному человеку. Я умру с чистой совестью и с сознанием, что до конца оставался верен своему долгу и своим убеждениям, а может ли быть более лучшая, более счастливая смерть? Я умру там, где умирали с честью и славой мои лучшие друзья и учителя, память о которых я почитал более всего на свете, и это есть для меня лучшее нравственное удовлетворение, какое я мог только пожелать себе!"
  
  В другом предсмертном письме Коган - Бернштейна, специально адресованном 3-летнему сыну Матвею, Коган - Бернштейн напишет, что когда мать расскажет тебе, "ты узнаешь, как трудно мне было вступить на тот путь борьбы, к которому призывает нас долг наш. Душа просила мягких слов, любви всечеловеческой - и во имя этой любви приходится и самому бороться, и других призывать к тяжелой, насильственной борьбе. Наша вера предсказывала нам благо страны, благо нашего бедного народа, но сами мы видели только горе, которое сеяли вокруг себя среди самых близких себе людей..."
  
  Судьба сына Льва Когана-Бернштейна Матвея будет еще более трагичной, чем судьба его отца. Вот что напишет о нем в своих воспоминаниях Мартов, увидевший его впервые в Красноярске гимназистом: "...Из всех этих визитов мне запомнилось посещение Натальи Осиповны Коган-Бернштейн, вернувшейся с каторги, вдовы Л.Н. Коган-Бернштейна, казненного по известному Якутскому делу 1889г. Подробности якутской трагедии, в свое время описанные в заграничной печати, еще были свежи в памяти, и мне как-то странно был видеть эту молодую еще женщину с седыми волосами, из объятий которого солдаты вырвали раненого в четырех местах мужа, чтобы нести его на кровати под виселицу [сам он не мог идти из-за ранений]. И больно сжималось сердце, когда я глядел на сына Н.О., гимназиста со смышленым лицом, и вспоминал то письмо казненного к этому Мите, которое в свое время мы читали и перечитывали в кружках, чтобы закалить себя в ненависти к убийцам.
  
  Через 17 лет я встретил этого самого "Митю" видным провинциальным деятелем Партии социалистов-революционеров интернационалистского толка и позже, сидя вместе с ним на скамьях оппозиции в большевистском ЦИК, мог с удовлетворением констатировать, что сын энтузиастического народовольца стал хорошим и твердым в убеждениях революционером, более близким к марксистскому революционному социализму, чем, пожалуй, кто-либо вообще из членов ПСР.
  
  А еще через полгода я - увы! - узнал, что этот революционер, со всей энергией боровшийся открыто в Самаре против политики своей партии в чехословацкий период, был расстрелян какой-то прифронтовой большевистской чрезвычайкой. Редкое из преступлений Гражданской войны так огорчило меня, как это убийство молодого Коган-Бернштейна. Какой драматург придумал бы такое продолжение якутской трагедии 1889г.!"
  
  Матвей Коган-Бернштейн, оставшийся в ПСР после откола левых эсеров, занимал в ПСР наиболее левые позиции, близкие к позициям левых меньшевиков (чем отчасти и объясняется восторженный отзыв о нем Мартова). В первые месяцы 1918г. он возглавлял фракцию ПСР во ВЦИКе. В Самаре Матвей Коган-Бернштейн находился в комучевский период, и увидев, что Комуч все больше сдает позиции белогвадейски-помещичьей реакции, выступил против подобного капитулянства правых эсеров перед белогвардейщиной и стал считать, что против белых необходим союз с большевиками. С целью установления такого союза он попытался перейти линию фронта, но был задержан какими-то местными большевиками, расстрелявшими его на всякий случай. Так что умирать ему было еще труднее, чем его отцу - тот погибал от рук заведомых врагов, тогда как сын его был расстрелян людьми, на союз с которыми надеялся.
  
  У лучшего друга Льва Коган-Бернштейна, у Паппия Подбельского, вместе с Коган-Бернштейном возглавлявшего студенческую организацию "Народной воли" и убитого солдатским выстрелом во время Якутской трагедии, было два сына. Один из них, Вадим, станет большевиком, наркомом почт и телеграфа, и умрет от тифа в 1920г., не испытав, на свое счастье, всего последующего. Другой сын, Юрий, в том же 1920г. во время Антоновского восстания будет возглавлять Тамбовскую губернскую организацию ПСР, окажется в числе осужденных по процессу ПСР в 1922г., и затем будет находиться в тюрьмах и ссылках, пока не погибнет в годы сталинского террора...
  
  Зная все последующее, и зная, что история России, вернулась в эпоху реставрации на круги своя и пришла к тому же подкрашенному конституционализмом самодержавию и периферийному капитализму, с рельс которого ее пытались сдвинуть на другой путь, т.к. этот ведет к пропасти, русские революционеры вообще и отцы и сыновья коган-бернштейны и подбельские, в частности, задаешься вопросом: так была или не была напрасной их жизнь и их гибель?
  
  Если судить с точки зрения закономерности исторического процесса, возникает искушение сказать, что они погибли напрасно. Исторический процесс привел совсем не к тому, на что они надеялись, и в конце концов колымага русской истории вернулась к тому же смрадному болоту, из которого русские революционеры надеялись героическим самопожертвованием ее вырвать.
  
  Однако такое суждение будет преждевременным. История, вопреки либеральным гипотезам начала 1990-х годов, еще не закончилась (иными словами, человечество, как субъект этой истории, еще не погибло), поэтому новая революция может спасти не только живых, но и смысл жизни мертвых.
  
  К тому же человеческие деяния не измеряются исключительно результатами, как думают марксисты, для которых исторический процесс является единственным критерием измерения человеческих поступков. У людей есть другое измерение, и если даже исторический процесс с роковой неизбежностью ведет не к освобождению и счастью рода людского, а к его гибели, люди могут противостоять этому процессу, утверждая свою свободу и достоинство. Пусть они обречены на гибель в этой борьбе, но гибель - удел всего сущего во вселенной, так не лучше ли умереть с чистой совестью, так, как умирали Осинский, Виттенберг, Гриневицкий, Перовская, Коган-Бернштейн и многие, многие их товарищи? При такой позиции не приходится надеяться на благодарность будущих поколений (их, в случае гибели человечества, не будет вовсе), но самоуважение - это достаточная награда и, как верно писал Вальтер Беньямин, революции происходят не ради счастья потомков (будут ли они счастливы и что такое счастье вообще - это уж разбирать им самим), но ради отмщения за собственные страдания и страдания предков.
  
  Так что нечего предъявлять к героям прошлым времен претензии, что после их гибели история пошла не так, как они того хотели. Они сделали все, что могли и должны были сделать, и большего от них, как правильно писал в своем завещании один из них, Игнатий Гриневицкий, никто требовать не может. Объективный процесс не дает нам никаких гарантий, что он приведет к молочным рекам и к кисельным берегам, и вообще он лежит в совершенно другой плоскости, чем наши субъективные пожелания. До какой степени могут быть эти субъективные пожелания реализованы, зависит от нашей собственной воли, а не предустановленной гармонии вселенной. При этом чем меньше мы будем тешить себя гедонистскими иллюзиями о молочных реках и кисельных берегах, якобы предуготовленных для нас суррогатом господа бога - Объективным Историческим Процессом, тем от большего числа неизбежных разочарований избавимся. Революция происходит не ради кисельных берегов, а ради людского братства, и кроме результатов для исторического процесса (отрицать существование которого мы не думаем) имеет ценность в себе самой - как утверждение человеческого достоинства вопреки всем превратностям исторического ппроцесса.
  
  А жалеть героев прошлых времен незачем. Они смотрели в глаза винтовки. Они погибли как надо. Так что уж если кого жалеть, так это премудрых пескарей, формулой жизни которых было "Жил - дрожал, и умирал - дрожал"...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 4.40*6  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"