Аннотация: Статья представляет собой нечто вроде конспекта книги Негри и Харда - Империя, и одновременно, попытку понять, о чем там говорится.
Всеохватывающее виденье нового мирового порядка, первый великий теоретический синтез нового тысячелетия, второй Капитал, грандиозный социологический блеф в угоду американскому империализму, - этими и прочими эпитетами наградили сочинение Антонио Негри и Майкла Хардта 'Империя' друзья и недруги авторов. Разумеется, читатель не обязан принимать на веру ни одну из оценок. Общество - загадочная стихия, пусть даже за последние 500 лет немало оригинальных умов высказали целое множество светлых (и темных) идей о природе общественного организма. Как знать, правы ли авторы Империи или их оппоненты?
Может быть, наш интерес к Империи - простая дань моде? Если даже и так, то не безынтересна попытка понять, от чего мода на эту книгу. Тогда, мы сможем кое-что уяснить и насчет современного мира. Ниже мы выскажем все, что думаем об этом сочинении, о его значении и смысле (лах). К сожалению, мы ограничены объемами, выделенными для публикации данного текста. Кроме того, мы самым решительным образом не заинтересованы в пересказе фундаментальной исследовательской работы. Поэтому остановимся лишь на том, что показалось нам наиболее существенным.
КТО ВЫ, ДОКТОР НЕГРИ?
Скажем честно, мы ничего не знаем о Майкле Хардте. А вот Антонио Негри - фигура известная и, можно даже сказать, культовая. Взлет Негри, как политического активиста приходится на начало 70х годов прошлого века и неразрывно связан с так называемым "операистским движением" (от итальянского "иль операйо" - рабочий). Операисты были единственными, кто сумел создать революционных организации фабричных рабочих в ходе общественного подъема в странах Запада в судьбоносное десятилетие между 1968 - 1978 гг. Вообще социальные выступления этого десятилетия обычно связываются исключительно со студенческими выступлениями, что неверно: во Франции в мае 1968 г прошла всеобщая стачка с участием 14 миллионов человек и захватами некоторых предприятий наемными работниками, были крупные рабочие выступления в последующие несколько лет в Италии, Португалии, Испании, Аргентине... Но почти все они контролировались профсоюзами, точнее их чиновниками, а так же бюрократией из различных партий - обычно социал-демократических и коммунистических. Последние объявляли и прекращали стачки, вели переговоры с работодателями якобы от имени работников. И только в Италии возникли организации фабричных рабочих, независимые от чиновников - рабочие собрания на крупнейших автомобильных заводах ФИАТа, Альфа Ромео и некоторых других. Эти собрания осуществляли прямую власть пролетариата на местах в тех пределах, в каких было возможно. Не доверяя буржуазным механизмам представительной демократии (когда кто-то, кого избрали в качестве представителя получает на определенный или неопределенный срок диктаторские полномочия и живет на деньги, собранные с общества, в свое удовольствие) они сами обсуждали и принимали решения, сами же их и осуществляя, сами добиваясь выполнения своих требований, устраивали акты саботажа, пытались инициировать крупные стачки, разрабатывали новые представления о революции и роли рабочего класса в обществе. Теория шла рука об руку с практикой, борьба за контроль над повседневной жизнью и осмысление происходящего слились в одно целое. Ну а это - самое страшное преступление в глазах ленинистов и социал-демократов всех мастей. Ведь 'партейцы' и профчиновники считают рабочий класс быдлом, способным, в лучшем случае, на подчинение идейно продвинутым политическим лидерам (рабочие сами по себе способны лишь на тред-юнионизм, полагали Ленин и Троцкий, поэтому политическое и, шире, идейное сознание превносится в их борьбу многомудрыми политическими вождями). Последних рабочие просто били и выгоняли за пределы собраний.
Не желая подчинять рабочее время произволу бизнесменов, операисты (так они себя называли) пытались добиться введения гибкого графика труда - такого, какой выгоден самим работникам и приспособлен под их нужды, а не под нужды бизнесмена.
Пытаясь понять, что происходит на той или иной фабрике, операисты предпринимали так называемое "боевое исследование". Проще говоря, их активисты устраивались на фабрику, и пытались понять, чем собственно живут трудящиеся, как они видят сами свою жизнь в целом? ее перспективы? Исходя из результатов строилась политическая работа на данной фабрике. (Современным активистам большинства левацких равно как и анархистских групп совершенно недоступен данный способ общественного действия. Грозные потрясатели воздуха и чесатели языков, любители партийно-политических интриг и сколачивания принципиальных или же беспринципных альянсов из трех человек, любители поговорить о "верности революционному наследию", они совершенно не способны к тому, чем, собственно, и должны были бы заниматься - к прямому общению со своими сотрудниками и коллегами по работе, к созданию и расширению очагов своего идейного влияния на фабрике, в квартале и университете - и в ужасе шарахаются от подобной перспективы).
Не ограничиваясь стенами заводов, операисты пытались спроецировать свою активность и на городские кварталы. Революция, полагали они, начинается на фабриках, а затем приходит на улицу. Под их влиянием фабричная или же безработная молодежь создавала комитеты квартального самоуправления, захватывала товаров в супермаркетах, препятствовала полицейскому насилию в бедных кварталах и т.д.
Операистское движение объединяло высококвалифицированных рабочих из развитых промышленных регионов Северной Италиии и низкоквалифицированных выходцев из аграрного, полусельского, традиционного Юга. Характерно, что обе группы работников выдвигали требования уравнительного характера, между ними не было антагонизма или он, во всяком случае, преодолевался. Так движение стало социальной революцией в миниатюре, ее прообразом. Тотальная революция невозможна без объединения высоких технологий, позволяющих управлять сложными общественными системами (институтами) и простого чувства солидарности и взаимопомощи, культивируемого в традиционном мире местного сообщества - в небольшой сельской или городской общине (и сегодня значительная часть населения планеты обитатели подобного сообщества или же выходцы из него в первом поколении). Может быть понимание данного факта - главный урок, который можно извлечь из истории операизма.
Операисты разработали и свой собственный взгляд на развитие капиталистического производства, конечно в большой степени завязанный на идеи Маркса. По их мнению, кризисы капитализма связаны с сопротивлением наемных работников эксплуатации - открытого (забастовки, восстания), или же скрытого (саботаж, уклонение от труда, симуляция болезни и т.д.). По мере возрастания мощи рабочего класса возрастает сила его сопротивления и увеличиваются издержки капитала. Поэтому капитал прибегает к структурной перестройке производства: к внедрению новых технологий ("технологическое наступление на класс") и новых управленческих стратегий.
Идеи операистов оказали влияние на итальянское студенчество. Возникло молодежное движение "Аутономия Операйа" - "Рабочая Автономия", инициировавшее массовое протестное движение в ВУЗах. В 1977 г. стотысячная манифестации студентов в Риме прошла почти под полным контролем автономов (современные автономы и автономные анархисты представляют собой дегенерировавших идейных последователей Рабочей Автономии). Идейным вдохновителем РА и стал Антонио Негри.
Впрочем, не стоит идеализировать операистов. Будучи, самоуправляющимся движением работников, они парадоксальным образом разделяли ряд ленинистских мифов, в частности миф о необходимости построения революционной и авангардной партии. Правда, понимали эту партию скорее как союз рабочих собраний, чем как централизованную авторитарную структуру, наподобие КПСС. Защищая метод прямого действия, слияние политической и повседневной пролетарской борьбы на фабрике и в квартале, теории и практики, операисты тем не менее поддерживали (в той или иной степени) авторитарные национально-освободительные движения в Третьем мире, всевозможные палестинские фронты, чегеваристов, вьетконговцев и т.п. Истерический третьемирский патриотизм, карикатурный антиамериканизм, оправдывание диких преступлений маоистов в Китае и палестинских террористов в Израиле - все это не прошло и не могло пройти даром. (Добавим, что не являемся ни в малейшей степени защитниками террористической американской политики, или же гнусного сионистского режима в Палестине).
Оправдывая большевистское насилие, совершенное в прошлом, операисты часто совершали подобные действия и сами, атакуя не только буржуев и бюрократов, но и вообще любых идейных оппонентов. (Хорош коммунизм и хороша "Рабочая Власть", при которых всем недовольным буквально затыкают рот! Следует отличать самоуправление по воле большинства, при сохранении за меньшинством права критики и инициативного действия от затыкания ртов всем несогласным. Последнее, в сущности, и есть большевизм).
Революция 1968-1978 гг. потерпела поражение, сменившись контрреволюцией неолиберализма: тотальной приватизацией, гибкими графиками труда (привязанными не к потребностям работника, а к потребностям капиталиста) временной занятостью и громадной безработицей. Операистское движение было разгромленно массовыми репрессиями и окончательно добито падением социально-политической активности трудящихся. Настало время экономического выживания, вытеснения альтернативных капитализму идей и теорий в маргинальные зоны, лежащие вне путей общественного развития. Одним словом время полной политической, экономической, идеологической и культурной гегемонии правящих элит, контролирующих общественное пространство и время, процессы производства и власть.
Оставшиеся верными идеям молодости операисты (скорее из числа студентов и университетской интеллигенции, нежели из числа фабричных рабочих) попытались выработать новую теорию. Такую, которая позволила бы понять и объяснитьреальность, нащупать пути выхода из нее. Работы Карла-Хайнца Рота, Антонио Негри и некоторых других бывших операистов или же последователей близких к ним течений (французские и американские ультралевые, например Жиль Дове и Лорен Голднер) стали безусловным вкладом в сокровищницу современной антикапиталистической социально-революционной мысли. Не могут не привлечь внимания эти грандиозные попытки синтеза идей Маркса и Бакунина, Гегеля и Ницше, ранних утопических социалистов и сторонников франкфурстской социальной философии, мир-системного анализа в духе Валлерстайна и Амина и современной микроэкономики, операистских представлений о фабрики и старых анархо-синдикалистских традиций фабричного саботажа. Всего и не перечислишь. Сегодня мало кто, (а вернее - никто) из анархистов или ленинистов способен на такое глубокое теоретизирование. Тут тоже очевидная взаимосвязь - люди, пережившие мощный общественный подъем, а сверх того бывшие его активными и прямыми участнитками, не могут не относиться творческик миру который их окружает. Они чужды обломанному нытью, безволию, угрюмой импотенции. В то же время их анализ не свободен от всех тех пороков, которые несли в себе представляемые ими движения.
В 'Империи' предпринимается попытка "широкого междисциплинарного изучения" общества с привлечением философских, экономических, политических, исторических, антропологических теорий и аргументов. Но как заметил современный итало-французский историк рабочего движения, операист и анархист Джанни Карацца, главная проблема подобных теорий в том, что они носят созерцательный характер (сколько бы не пытались их авторы утверждать обратное) и весьма далеки от принципов "боевого исследования". Сомнительно или, во всяком случае не доказано, что чистое созерцание, способно стать основой для творческой техники, преобразующей общество.
Вообще, говоря об идеях Негри следует иметь в виду всю историю операизма, с ее сильными и слабыми сторонами, прорывами, поражениями и противоречиями.
О ЧЕМ,СОБСТВЕННО, РЕЧЬ?
Мы живем, полагает Негри, в эпоху в эпоху заката и гибели Современности. Постепенно отходят в прошлое все атрибуты (свойства) Нового времени (модерна): империализм, колониализм, национальное государство. Исчезают, следовательно, нации и этносы. Размываются границы между политическим и экономическим, коммерческими корпорациями и государством, базисом и надстройкой, между институтами (школой, тюрьмой, армией, секретными службами, СМИ). Однако все вышесказанное отнюдь не означает, что наступает эпоха анархии или коммунизм. Гибель прежних структур господства ведет к формированию новых - гибридных. "Разрушение национального государства не отменяет суверенитет, а создает его заново". На смену нации пришла новая однородность и культурная унификация в планетарном масштабе, на смену империализму и национальному государству - Империя. Новый "постсовременный", идущий на смену реалиям Современности, Модерна, Нового времени, Индустриальной эпохе мир - соответственно является постсовременным, постиндустриальным, постмодернистским и виртуальным.
Как ни страшна Империя, то, что ей предшествовало - еще хуже. Ни в коем случае нельзя (если только вы стремитесь к свободе и солидарному равенству, к прямой демократии и коммунистическому принципу "от каждого по способностям, каждому по его потребностям") защищать институты и, в целом, мир прошлого. Это было бы реакцией. Отсюда между прочим следует, что антиглобализм, защищающий границы, национальное государство, отграничение местного рынка от потоков иностранной продукции и капитала, глубоко реакционен.
Негри остается в значительной степени последователем Маркса. Пока национальное государство прогрессивно - его надо терпеть, больше того, за него необходимо бороться. Когда же оно перестает играть прогрессивную роль, перестает быть локомотивом истории, следует оставить его на съедение волкам (в данном случае транснациональным корпорациям и другим механизмам имперского управления). То же самое верно и в отношение любых других институтов, элементов культуры, общественных явлений.
Такая аргументация в свою очередь привела к обвинениям Негри "в попустительстве и поддержке империализма" со стороны левых и правых поклонников Фиделя и Че, Саддама и Ким Чен Ира, Милошевича и Путина. Они обосновывают свою точку зрения тем, что национальное государство (особенно такое, как при Саддаме и Фиделе) отнюдь не исчерпало свою прогрессивную роль.
Мы далеки от симпатий ко всем вышеперечисленным тоталитарным государственно-капиталистическим режимам и их вождям. Ничего кроме террора, диктатуры, унизительного контроля над личностью, жестокой эксплуатации, бюрократии, концлагерей, засилья спецслужб, принудительной культурной унификации и этнических чисток (будь то резня шиитов и курдов в Ираке, албанцев в Косово, или чеченцев в Чечне) эти режимы и вожди миру не дали. А если б и дали еще что-то, то все равно не может быть никаких оправданий таким преступлениям. Чем скорее они погибнут, тем лучше, а по тем из них, кто уже гниет в могиле, мы не станем лить слезы. Вместе с тем, мы испытываем сильнейшее желание дистанцироваться от позиции Негри. Возможно, анализ Негри и его рассуждения об Империи разумны и интересны (мы бы не стали писать этот пространный текст, если бы думали иначе). Но мы совершенно иначе оцениваем мир.
Нам кажется, что все участники вышеозначенной дискуссии лукавят. Одни в силу тех или иных субъективных причин поддерживают саддамитов и фиделистов, другие рассуждают иначе. Но при этом и те и другие выдают свое мнение за следствие научного, строго объективного анализа. Впрочем, Негри никогда не высказывался в поддержку американской политики. Например 11\9 и войну в Афганистане он охарактеризовал как борьбу между "талибами нефти и талибами доллара".
Мы считаем, что субъективные предпочтения должны как можно меньше влиять на анализ окружающей действительности. Конечно, абсолютная объективность в процессе изучения общества невозможна. Ведь речь идет о людях, а не об амебах. Именно поэтому необходимо, насколько это возможно, спокойно анализировать реальность, преодолевая внутреннюю цензуру, которая запрещает фиксировать и исследовать неприятные факты. Факты есть факты и с ним ничего не поделаешь. Страусиное прятанье головы в песок, трусливое сокрытие обстоятельств дела, или, того хуже, объявление неудобных событий "белыми пятнами истории", а преступлений против человечества и соучастия в подавлении революций - 'ошибками' - все эти приемы, увы, до сих пор в моде.
Когда речь идет о фактах и об исследовании их во взаимодействии, в их тотальности, т.е. об аналитике, следует сохранять максимальную объективность, насколько это вообще возможно. Но как только наступает момент для оценочных суждений - мы становимся абсолютно вольны во всем, что касается выражения человеческих чувств и предпочтений.
Общество представляет собой множество человеческих воль, взаимодействующих друг с другом. Речь идет, еще раз напомним, не о природных явлениях, не об амебах, а о живых, мыслящих и чувствующих существах, о тех, кто творит историю. "До тех пор, пока спят живые сознательные и созидательные силы истории, действуют бессознательные ее законы" - полагал русский социолог, Н.К.Михайловский. В тот момент, когда индивидуальные воли вступают в сознательное взаимодействие и договариваются о совместном управлении обществом, законы истории отступают, их действие прекращается. Анализ существующих фактов, таким образом, не носит характер абсолюта и его результаты не могут выступать в роли оценочных суждений. Анализ лишь может указать верную точку для приложения "сознательных сил общества", для их прямого действия или указать на обстоятельства, препятствующие собиранию этих сознательных сил в единый пучек. Анализ необходим для того, чтобы понять, как действуют современные механизмы угнетения - иначе их нельзя будет разрушить. А вот разговор о том, какие из систем угнетения являются более или менее "прогрессивными" и кого надо с этой точки зрения поддержать - Саддама или Буша - такой разговор с нашей точки зрения вообще лишен смысла. Больше того, это постыдный разговор.
Каждой эпохе, и если угодно, каждому региону, присуща своя, особая жестокость и боль, свои механизмы угнетения. И в каждой эпохе и в каждом пространстве обнаруживается целительная сила - сила сознательного сопротивления угнетенных, сила свободы и солидарности.
СОВРЕМЕННОСТЬ
По мнению Негри мы живем в Постсовременности. Однако, нам кажется, что это понятие не самостоятельно. Что такое постсовременность? Эпоха после современности? Вообще все, что связано с этим пост - модерном, индустриализмом, империализмом и т.д. - получается как бы без свойств. То ли терминология избрана неудачно, то ли все вышеуказанные явления лишены масштаба, который позволил бы им претендовать на самостоятельные роли (самостоятельной эпохи, цивилизации, общественного строя). Скорее уж они являются продолжением и, возможно, завершением предшествующего - современности (модерна), индустриализма, империализма. Они все как "поколение некст": те, о ком можно сказать только то, что они "после других". Существа без свойств. Причем ясно, что после них уже ничего не будет, реальность теряет свойства как таковые, стремиться к нулю, схлопывается, виртуализируется.
Видный современный социолог Зигмунд Бауман предпочитает говорить о позднесовременности. То есть Новое время еще не закончилось, а лишь вступило в свою позднюю, следовательно завершающую фазу. Таким образом, оба определения - постмодерн и поздний модерн - отнюдь не противоречат друг другу. Никакого разрыва с современностью, с эпохой Просвещения, с Новым временем, понятие "постмодерн" не содержит, что бы там не утверждали его изобретатели. Оно лишь указывает на развоплощение реальности, на ее виртуализацию, тогда как понятие "поздняя современность" - на завершение модерна. Косвенно, книга Негри служит доказательством вышеизложенных соображений. Тогда уместно начать изложение с вопроса, а что же такое современность, эпоха модерна.
Современность, для Негри - это не единое понятие, оно определяется по меньшей мере вдвух образах.
Первый образ (облик) современности это радикальный революционный процесс, восходящий к Ренессансу. Он 'развивает знание и действие как научное эксперементирование и определяет стремление к демократической политике, ставя человека и желание центр истории... От ремесленика до астронома, от торговца до политика - везде новая жизнь перекраивает материю существования". Первоначальный импульс возник в эпоху Возрождения. "Между 1200 и 1600 гг. в Европе на пространствах, подвластных лишь купцам и армиям произошло нечто необычное. Люди объявили себя хозяевами собственной жизни, творцами общества и истории, создателями небес". Они унаследовали от Средневековья иерархическое виденье общества и метафизику, однако сумели передать последующими поколениям идею рационального поиска причин сущего и науку, убежденность в том, что история творится людьми, а общество есть продукт гражданского договора и активности. "В этот изначальный период особый тип мышления, родившегося одновременно в политике, науке, философии и богословии, демонстрирует радикализм сил, действующих в эпоху современности".
Вот три высказывания, иллюстрирующие данную идею. Первое принадлежит Николаю Кузанскому: "Размышление является движением интеллекта от quia est к quid est, и, поскольку quid est бесконечно удалено от quia est, оно никогда не остановится. Это движение доставляет немалое удовольствие, ибо оно - сама жизнь интеллекта; в этом оно находит свое удовольствие, ибо не вызывает усталости, но рождает тепло и свет". Второе принадлежит Пико делла Мирандолле: "Когда ты полагаешь Бога живым и ведающим, прежде всего смотри, чтобы жизнь и знания, приписываемые ему, были лишены всех этих недостатков... Вообрази также познание, которым бы все вместе познавалось бы совершеннейшим образом. Присовокупи и то, что познающий познает все это в себе, не ища вне себя познаваемую истину, что он сам есть истина". Третье Болвиллу: "Тот, кто по природе своей был просто человеком [homo], благодаря своему творческому дару становится дважды человеком - homohomo". Иными словами познающий человек подобен Богу, постигающему и творящему мироздание - если деятели Возрождения и не говорили так, то несомненно их мысль двигалась в данном направлении. Отсюда остается лишь шаг, до антропоцентризма Нового времени, до представления о природе, как о своего рода сложной (может быть бесконечно сложной) машине, управляемой естественными законами и о человеке, познающем и использующем (ставящим себе на службу) эти законы, преобразующем вселенную в своих интересах. На смену теоцентризму, приходит могучий антропоцентризм, на место тренсценденции (потустороннего) имманенция (присущее миру, посюстороннее). Человек - хозяин космоса и общества, по крайней мере может им стать. А если это так, то где место для Бога, освященных верой монархий, аристократической иерархии, средневековой зависимости от Судьбы или Закона? Теперь все в руках человека. Если только он захочет напрячь все свои силы, он сможет стать дважды человеком, homohomo, творцом. Тогда мир станет ареной свободной игры человеческих сил, безудержного творческого энтузиазма.
Это мироощущение максимально демократично в самом полном и глубоком своем выражении. Ведь для того, что стать хозяином своей судьбы, дважды человеком, человек должен уметь манипулировать не только природными, но и общественными силами. Иначе он будет лишь игрушкой, управляемой независящими от его воли стихиями социального космоса, законами экономики и политики, законами функционирования рынка и бюрократии. Таков, в своем завершенном виде, первый образ современности. Каков же второй?
Революция Ренессанса породила войну. "Да и мог ли столь радикальный переворот не привести к сильнейшему антагонизму? Могла ли революция не привести к контрреволюции?... Имела место контрреволюция в собственном смысле этого слова: культурная, философская, интеллектуальная и политическая инициатива, которая не имея уже возможности ни вернуться к прошлому, ни сломить новые силы, стремилась подчинить и присвоить себе мощь возникающих движений и изменений. Это и есть второй образ современности, предназначенный вести войну против новых сил и установить над ними всеобъемлющую власть. Он возник внутри самой революции Возрождения, чтобы изменить ее направление, перенести новый образ человечества в план трансценденции, релятивировать возможности науки по преобразованию мира и, прежде всего, противостоять новому захвату власти массами. Второй образ современности противопоставляет трансцендентную конституированную, данную от века власть, имманентной конституитивной, основанной на договоре власти, порядок желанию. Таким образом Возрождение окончилось войной - религиозной, общественной, гражданской.Европейское Возрождение... с его блестящими и прочными свершениями было поприщем гражданской войны за воплощение в жизнь современности. Реформация распространилась по всей Европе, как новый ураган, идущий вслед первому и несущий религиозному сознанию масс культуру гуманизма, облаченную в иную форму. Так, гражданская война наполнила народную жизнь и проникла в самые сокровенные уголки человеческой истории. В этой сфере разворачивалась и классовая борьба, соединяя в генезисе капитализма творческую суть нового способа труда и новый порядок эксплуатации, создавая общую логику, сводящую воедино свидетельства прогресса и реакции... На протяжение всего XVI столетия всякий раз, когда результаты революции проявляли себя во всем блеске, сцена должна была быть окрашена в мрачные тона. Главным стало требование мира, но какого мира? Тридцатилетняя война выявила в наиболее чудовищных формах... очертания необратимого кризиса... Мир стал жалким условием выживания, насущной необходимостью избежать погибели. Этот мир отмечен усталостью от борьбы и переизбытка страстей". Революция европейской современности закончилась Термидором. В борьбе за господство над миром современности победа досталась ее второму образу, силам порядка. Нельзя было уже вернуться к прежнему средневековому порядку, однако оказалось возможным установить новую трансцендентную власть могучего абсолютистского государства, играя на тревогах и страхах масс, "на их желании уменьшить жизненную неопределенность и усилить безопасность". Революцию удалось остановить.
Все же Термидор не завершил, а лишь увековечил кризис. Гражданская война не завершилась, она стала частью современности. "В XVII веке идея современности как кризиса определилась окончательно. Век начался сожжением Джордано Бруно, продолжился чудовищной гражданской войной, разразившейся во Франции и Англии... Завоевание европейцами Америки, уничтожение и порабощение ее коренного населения продолжалось все интенсивнее". В тоже время движения обновления продолжали в глубине свою работу.
Внутренний конфликт европейской современности отразился и в глобальном масштабе, как конфликт внешний. Развитие теоретической мысли эпохи Возрождения совпало с открытием европейцами Америка и началом европейского господства над остальным миром. "Если период Ренессанса означал качественный перелом в истории человечества, - пишет Самир Амин, - то прежде всего потому, что с этого времени к европейцам пришло осознание того, что покорение мира их цивилизацией является весьма вероятной целью... С этого момента, но никак не раньше, начинается формирование евроцентризма"
Двойственный характер носила и философия Просвещения и связанные с ней революции. В полной мере эта двойственность проявилась в идеях либерального демократизма.
В грубом приближении, идея самоорганизации масс проглядывает в либеральном демократизме. Но там человек объявляется не готовым к полной свободе, так как он подчинен (изначально и неизбежно) своим разрушительным страстям и эгоизму. Он не настолько плох, чтобы участвовать в управлении обществом, но и не достаточно хорош, чтобы на него можно было полностью возложить данную миссию. Поэтому, человек нуждается в ночном стороже, государстве, которому он передаст значительную часть своих прав. Кроме того, либеральный строй санкционирует частную собстственность и неравенство, а значит в конечном итоге, передачу реальной власти в руки олигархии. Более полная и последовательная реализация индивида возможна лишь в условиях такого общественного договора, который передает в руки человечества, а точнее, составляющих его коммуницирующих индивидов всю власть над обществом, собственностью, и планированием развития, иными словами над пространством и временем. Это коммунизм.
Всякая двойственность в долгосрочной перспективе ведет к убедительной победе одного из начал, и к уходу второго в состояние глухой обороны. Если революции XVIII-XIX века и несли в себе освободительное начало в виде прямой народной демократии, то оно с ужасающей быстротой сменилось созданием отчужденных от общества институтов представительства и национального государственного суверенитета, скорее предназначенных маскировать и легитимировать олигархию, чем репрезентировать демократию.
Возведение фундамента современности именно эпохой Возрождения может быть, отчасти поставлено под сомнение, хотя это наиболее распространенная точка зрения. Но мы хотели бы обратить внимание на другое обстоятельство. Фиксируя очевидные черты ренессансного мироощущения, повлившего на становление современности, Негри, как нам кажется не замечает некоторые очень важные вещи.
Во-первых, он отмечает торжество абсолютизма в XVI-XVII вв., но не оговаривает, над кем, собственно, на чьих костях состоялось это торжество. Он даже не оговаривает, при каких обстоятельствах возникли ренессансные идеи и какие настроения их питали. Мы, конечно, не считаем, что ход развития идей полностью детерминирован социальной реальностью. Но вместе с тем революция в мироощущении части европейского человечества была бы невозможна без городской коммунальной и антифеодальной революции XI-XIII вв. В этот период сотни европейских городов силой оружия и иными средствами добивались уменьшения феодальной зависимости. Внутри таких городов (коммун) складывался особый муниципально-цеховой строй. Самоуправляющиеся союзы (цехи и гильдии) ремесленников и торговцев становились основой общегородского самоуправления, в рамках которого политические решения принимались собраниями граждан или же представителями цехов (либо сословий). Сословные границы оказались размыты. На смену сословь шло чувство городского патриотизма. Права и свободы граждан гарантировались вооруженными местными общинами.
Постепенно, однако, коммерциализация городов-коммун принесла свои отравленные плоды - закрепилось разделение на бедных и богатых, новая аристократия денежного мешка, соединившаяся со старой феодальной аристократией, сумела подчинить себе города. А частые стычки между социально-политическими группировками в городах (как и между отдельными городами, конкурирующими за рынки и территории) привели к тому, что главным требованием большинства граждан стала безопасность, а не свобода. Собственно эти события и послужили одной из важнейших причин установления абсолютистских монархий.
Иными словами: вне духа вольного европейского города невозможно понять причины социо-культурного взрыва Возрождения и присущего последнему, стремления к индивидуальной свободе.
Во-вторых, важно, что наиболее полно ранняя коммунистическая перспектива проявила себя в ходе крестьянской войны в Германии, в анабаптистских движениях и сектах. В свою очередь поражение крестьян и кровавое подавление крестьянской революции стало знаковым моментом, поворотным пунктом европейской истории. Участники революции мечтали о новом мире, основанном на началах равенства, самоуправления и справедливости, мире, котором не будет господ, ростовщиков, феодалов, денег и власти. После их поражения и гибели, уравнительно-общинные принципы и революционное стремление к невозможному, к земному раю, утопии, золотому веку равенства и свободы - надолго ушли в глухое подполье. В Европе воцарился идеал выживания и личного (подчас, за счет других) процветания и благополучия. Бюргерско-мещанский идеал царит и по сию пору, хотя его царство на протяжении последних веков не было абсолютным.
СУВЕРЕНИТЕТ
Двойственный характер носила не только европейская реальность, как таковая, но и отражавшие и формировавшие ее теории суверенитета. Прежде всего те из них, что возникли благодаря философии просвещения от Гоббса и Локка, до Пэйна и Джефферсона. С одной стороны они предполагали, что народ учреждает и конституирует государственную власть. Он является носителем суверенитета, заключая общественный договор. Так образом он оказывается причастен к механизмам управления. Последнее существуют лишь благодаря народу. С другой стороны, эти теории и связанная с ними политическая практика санкционируют отчуждение власти от общества, т.е. режим самовластья и бюрократии (даже если он смягчается парламентскими механизмами).
Великий немецкий социолог Макс Вебер показал, что всякая власть нуждается в легитимации, в оправдании своего существования в глазах народа. Поэтому существуют и постоянно совершенствуются механизмы легитимации - от указания на способность власти эффективно решать проблемы, до популистских деклараций, призванных обеспечить авторитет в глазах народа. Если бы государственная власть действительно соответствовала просветительским декларациям, если бы концепция суверенитета не содержала в себе внутреннее противоречие, то, очевидно, подобные механизмы легитимации были бы просто не нужны. Однако они нужны и именно на них опирается власть, следовательно, система пребывает в перманентном кризисе.
На наш взгляд Негри недостаточно внимания уделяет собственно демократическим механизмам контроля, восторжествовавшим в XIX столетии. Общество не контролирует и не может контролировать избранных на несколько лет депутатов парламента или президента, оно просто лишено каких-либо рычагов контроля над ними, и власть может творить все, что захочет. Демократическое государство, так же как и тоталитарный режим, это всего лишь механизм, используемый олигархией и бюрократией в определенное время ради достижения определенных целей. Представительная демократия это не самоуправление, ведь ее механизм не предусматривает ни принятия основных решений общими собраниями обычных людей, ни право прямого отзыва представителей в любой момент, по желанию избирателей, ни императивного мандата (т.е. прямого наказа, обязательного для исполнения делегатом общего собрания). Представительная демократия дает право кучке людей определять судьбы миллионов, по принципу меньшего (а иногда и большего) зла. Это машина, создающая иллюзию участия масс в управлении обществом. Это орудие контроля и интеграции, втягивающее широкие массы трудового населения в процесс принятия решений об их же собственной эксплуатации. 'Для определения степени человеческой свободы решающим фактором является не богатство выбора, предоставленного индивиду, - говорил Герберт Маркузе - но то, что может быть выбрано и что действительно им выбирается. Свободные выборы господ не отменяют противоположности господ и рабов'.
С нашей точки зрения представительная демократия и диктатура это две формы политической системы, в равной степени необходимые капитализму. До тех пор, пока системе ничего не угрожает со стороны обездоленных слоев населения, она использует демократические интеграционные механизмы - очень гибкие и эффективные - так как они основаны на многообразии мнений и их борьбе. Когда обездоленная часть общества выходит из-под контроля, диктатура сменяет демократию и разрушает ее, вместе с протестными движениями. Затем, когда ситуация становится более прогнозируемой, система вновь переходит в демократию. То с какой легкость диктатура и демократия сменяю друг друга хорошо видно на примере Германии. Веймарская демократия, в лице своих партийных, законодательных и судебных институтов, почти без сопротивления передала власть нацистской диктатуре. Но после поражения нацистов в войне, немецкие политики, включая наиболее гибких нацистов (таких, как, например высокопоставленный сотрудник аппарата СС и СД, будущий канцлер ФРГ Людвиг Эрхард) снова принялись строить демократию и правовое государство. Именно чередование форм правления, диктатуры и "демократии", а не смена партий у руля управления государством, по нашему убеждению составляет основу политического цикла современности, капитализма.
СУВЕРЕНИТЕТ НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА
По мере того как европейская современность обретала форму, ответом на ее непрерывный кризис было создание машин власти, способных его разрешить или, по крайней мере, сдержать. Именно на это были нацелены теории суверенитета и их практическая реализация. Другим орудием стало национальное государство, призванное стать наиболее совершенный формой восстановления порядка.
В XVI столетии, в разгар Реформации наследственная монархия, создавшая разветвленную систему бюрократии выступила гарантом стабильности, прочности мира и социальных связей. Абсолютистское государство постепенно взяло под контроль процесс общественного развития. Оно вводило протекционистские меры, защищало национальную экономику и поощряло с помощью государственного заказа крупные торговые компании. Меркантилизм в экономике органично сочетался с разветвленным политическим контролем, сыском, и вмешательством в общественную жизнь. Даже религия превратилась в собственность государства. Принцип "чья земля, того и вера" не содержал в себе ничего туманного, просто религия должна было подчиняться территориальному контролю суверена. Вплоть до эпохи буржуазных революций (английской, американской и французской) никакой альтернативы этой модели власти найдено не было.
Однако под власть монархов выросли новые, капиталистические производительные силы. Революции передали власть в руки их представителей - олигархической верхушки третьего сословья. После этого власть не могла оставаться прежней. Изменение модели патримониального абсолютистского государства состояло в постепенном замещении теологического обоснования государственного суверенитета, новым трансцендентным, мифическим обоснованием - духовной идентичностью нации. Так, современное понятие нации унаследовало тело монархического государства, придав ему новую форму. "Эта новая тотальность власти отчасти была структурирована новым процессом капиталистического производства с одной стороны, и старыми сетями абсолютистской системы управления - с другой. Эти... отношения были стабилизированы национальной идентичностью: культурной, интегрирующей идентичностью, основанной на биологической непрерывности кровного родства, пространственной непрерывности территорий и на языковой общности". С другой стороны феодальный порядок подданного уступил место дисциплинарному порядку гражданина. "Переход населения от роли подданных к роли граждан явился свидетельством его перехода от пассивной роли к активной. Нация всегда представляется активной силой, порождающей формой общественных и политических отношений... Нация часто переживается... как коллективное воображение, активное созидание сообщества граждан... Нация, это разновидность идеологического упрощения, пытающаяся освободить понятия суверенитета и современности от антагонизма и кризиса, их определяющих. Национальный суверенитет временно приглушает конфликты, лежащие у истоков современности... и закрывает внутри современности альтернативные пути, если силы, их представляющие, отказываются подчиняться власти государства."
'Нация предшествует народу, подобно тому, как платоновская идея - прообраз предшествует материальному предмету, полагал немецкий философ-романтик XIX в. Гердер. - 'А народ, в своем становлении постепенно обретает форму, заложенную и предначертанную изначально'. Позиции романтизма были в определенном смысле честнее и последовательнее философии Просвещения, пытавшейся рационально обосновать бытие нации, отмечает Негри.
Сам автор 'Империи' - убежденный номиналист. Существуют реально лишь индивиды, взаимодействующие между собой и производящие реальность. "Массы", "множество" ("multitude") противопоставляются нации или "народу" ("populus"), как политическому единству, выступающему в качестве носителя государственного суверенитета. Ключевым моментом здесь становиться именно упрощение. Реальность сильно отличалась от того, что виделось в качестве идеала силам господства и угнетения, и поэтому ее нужно было привести в соответствие с идеалом с помощью насилия.
Во-первых население говорило на множестве языков и диалектов, в каждой местности существовали свои обычаи, биологическое родство подданных буржуазных государств крайне сомнительно. Поэтому важной задачей новой политической модели стала жестокая и насильственная политика унификации. Диалекты и местные обычаи запрещались и изгонялись, на смену пестрому многообразию региональных культур шел режим казармы, живущей по единому уставу на основе общих национал-государственнных мифологем, обязательных для заучивания.
Во-вторых, общество современности было и остается социально неоднородным. В нем существуют классы и эксплуатация, бедность и богатство. Капиталистическое общество пронизывают отношения имущественной и производственной иерархии, регулирующие процессы производства и обмена. В то же время основой для национального суверенитета, права нации на самоопределение, то есть на собственное государство, становится обязательное представление о национальном единстве. Таким образом, классовые противоречия затушевываются или представляются как малосущественные по сравнению с "главным".
В-третьих, и это, пожалуй самое важное, общество состоит из индивидов, непохожих друг на друга, самостоятельных мыслящих и чувствующих существ. Собственно говоря, общество может функционировать лишь благодаря коммуникации между ними. Вторгаясь в самобытный мир индивида, государство преобразует его в соответствии с мифологемами нации. Нация, таким образом, сдерживает процесс коммуникации и регулирует его посредством унификации, направляя на нужные государственной бюрократии цели.
Весьма важной представляется в связи со всем сказанным выше критика наций, данная в начале XX в. Розой Люксембург. Она решительно (и тщетно) выступала против национализма вообще и внутри социалистических организаций в частности. И дело было не только в том, что национальный вопрос расколол международное социалистическое и рабочее движение. Наиболее существенным представлялось то, что нация означает диктатуры и совершенно не совместима с наличием демократических рабочих организаций. "Люксембург полагала, что национальный суверенитет и национальные мифологии с успехом захватывают сферу демократической организации, восстановив могущество идеи территориального суверенитета, и заставляя общественные силы активно защищать этот суверенитет".
Послушание немцев власти, их искреннее и преданное военное и гражданское служение ей началось еще при прусской монархии и достигло апогея при нацистах. Символом нации выступают, в конечном счете, Освенцим и Бухенвальд. Если понимать под тоталитаризмом тотальный контроль государства над обществом, индоктринацию общества государственной идеологией и направление социальной активности на нужные государству цели, то нация тоталитарна.
И все же отношении к нации у Негри двойственное. Да, нация препятствует свободной коммуникации индивидов и пролетарской самоорганизации, да, она увековечивает диктатуру. Однако она несет в себе ту же двойственность, что и государственный суверенитет - двойственность, определяющую характер современности. Позитивное, по мнению авторов Империи, значение нации состоит в том, что она не только нарушает и регулирует, но и делает возможной коммуницирование больших масс людей, в прошлом лишенный самой этой возможности. Границы локального сообщества, почти непоницаемые в Средневековье, разрушены, локальное поглощено нацией и непреодолимых препятствий для коммуницирования больше нет.
Мы не разделяем веру в эту двойственность. Прежде всего, в средние века тоже существовали различные форму коммуникации между сообществами. Достаточно вспомнить о союзах городских коммун, итальянских, немецких, швейцарских и т.д. Множество вещей препятствовало коммуникации и объединению усилий людей. Но возможности для нее в "донациональном" обществе все же были. Потом, даже если Негри отчасти прав, где гарантия, что путь, по которому пошла Европа, за ней и остальной мир, приведет когда-нибудь в светлое коммунистическое будущее, в мир свободных личностей свободно коммуницирующих между собой? Эпоха расцвета национальных государств, если верить авторам "Империя", уже позади, но история наций не привела ни к одной победоносной социальной революции. Будущее тоже не дает в этом смысле никаких гарантий. Как знать, может быть, благоприятный момент для установления социалистического общества всеобщего самоуправления уже упущен? Может он остался в далеком прошлом, предшествовавшем возникновению наций? Или все же таится в неведомом будущем, которое покончит с нациями, заменив их чем-то иным (ведь они не вечны, когда-то их не было, может наступит момент, когда они исчезнут)?
Заметим, что Негри отвергает и национальное, и этническое. В его представлении эти понятия почти сливаются. Напротив, мы, вслед за анархистским исследователем национального, Рудольфом Рокером разделяем и противопоставляем эти понятия. Мы не видим ничего плохого в существовании этносов (народов, культур) и в потребности у части людей развивать свою этническую культуру. Просто развитие этнического невозможно вне контакта, диалога и синтеза с другими этносами - отграничение всегда предполагает застой, деградацию и расизм. Кроме того, этническая идентичность не должна заслонять собой и отвергать другие идентичности - субкультурные, локальные, профессиональные и не должна поворачиваться против индивидуального. Мы не видим никакой разумной причины отвергать этническое - если только оно не подавляет личность и не отождествляется с нацией-государством. Да, этническая идентичность может породить национализм. Но ведь и индивидуальность может породить крайний эгоизм и пренебрежительное отношение к окружающим. В чем с Негри можно согласится, так это в том, что нация трансформировала этнос, общество и государство и способствовала развитию тоталитарных тенденций, что привело к немыслимым прежде деяниям.
ИМПЕРИАЛИЗМ КАК ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ СТАДИЯ КАПИТАЛИЗМА
Капитализм - это система универсального товарного производства, стремящегося к непрерывному накапливанию и умножению совокупной общественной стоимости. Последнее осуществляется за счет эффективной связи между трудом мертвым (машины, технологии, и т.д.) и живым (люди с их умениями и навыками). Капитализм, таким образом, система, по определению направленная на непрерывное расширение. Ее базовый принцип - расти или умри. В центре капиталистической цивилизации - экономика. Если прежде люди производили чтобы жить, теперь они живут, чтобы производить. В непрерывном экономическом росте смысл капиталистического бытия. Залог государственной мощи в эту эпоху - непрерывное расширение государства. Нация-государство эпохи современности, в полном соответствии с духом геополитики постоянно провоцируется к расширению слабостью соседей, богатством ресурсов на не подконтрольных ему территориях, уровнем развития своей культуры (под последней здесь понимается, фактически, максимальное соответствие национальной культуры капиталистическим реалиям), своей границей, ограничивающей государственные пределы, и таким образом, возбужающей аппетиты... словом, простым фактом своего существования.
Капитализм неизбежно порождает колониальную экспансию и империализм в попытке утолить свою "неутолимую жажду". Вначале захваченные силой оружия территории подвергались прямому разграблению. Затем капитал ( в лице частных национальных компаний, а потом и присоединившихся к ним государств Запада) обращал местное население в рабов, бывших предметом купли-продажи, или в сверхдешевую наемную рабочую силу . Он разрушал социальные структуры или существенным образом видоизменял их, приспосабливая к своим нуждам - рынку, производству товара, прибыли, наемному труду. Подобно вампиру, капитализм превращал все, к чему он прикасался, опять-таки в капитализм. "Буржуазия под страхом гибели заставляет все нации принять буржуазный способ производства: заставляет их вводить у себя так называемую цивилизацию, то есть становиться буржуа. Словом она создает себе мир по своему образу и подобию" - отмечали Маркс и Энгельс. Результатом таких преобразований стало разрушение целых цивилизаций, постепенная ликвидация всякой местной самобытности, хаос и безумие, жесточайшее рабство фантастических масштабов, ужасающая бедность и гибель более чем 100 миллионов обитетелей колоний.
Однако, отмечает Негри, марксистские историки недооценивали значение местных отличий. "Каждый сегмент внешнего пространства преобразуется по-своему, и все они оказываются органично включенными в расширяющееся тело капитала". Например в одних случаях капитал обращал в рабство и вывозил местное население (Африка), в других - превращался в своего рода надстройку над перестроенными особым образом местными отношениями аграрного феодализма (Индия, Индокитай) выжимая из трудящегося населения сверхвысокие денежные налоги, в третьих просто убивал местное население, захватывая его ресурсы и заселяя его земли европейскими колонистами (Северная Америка).
"Мир уже практически полностью раздроблен на части, и оставшееся делится, расхищается и превращается в колонии, - отмечал Сесиль Родс, один из наиболее известных идеологов и практиков колониализма XIX в.. - Подумайте о звездах, о бесчисленных недоступных мирах, мерцающих ночью над головой. Если бы я мог, я аннексировал бы все планеты, и об этом я часто размышляю. Меня повергает в грусть наоблюдение за ними, такими чистыми и все еще такими далекими."
Капитализм порождает колонильную экспансию, в свою очередь колониальная экспансия (и колониальное рабовладение, достигшее при капитализме невиданных в истории масштабов) цементирует капитализм экономически и идеологически. Ленин, а вместе с ним немецкие, французские и итальянские авторы "популистских теорий империализма" (их работы он активно использовал), полагали, что европейские национальные государства эпохи современности применяли политику империализма "как средство разрешени внутренних проблем - классовой борьбы и других дестабилизирующих эффектов". Сесиль Родс выразил существо идеи еще более определенно: "Моя заветная мечта есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами".
Ленин рассматривал империализм как стадию эволюции современного государства. Он утверждал существование последовательного эволюционного развития современной европейской государственности от ранних национальных форм к стадии империализма. На каждом этапе эволюции государству приходилось находить новые средства достижения согласия в обществе. Империалистическое государство искало пути инкорпорации масс с присущими им формами классовой борьбы в идеологические структуры государства. Эти выводы стали отправной точкой для политической концепции итальянского марксиста Антонио Грамши. Согласно последнему капитал постоянно фиксирован на разрешении основного для него противоречия - достижения целостности общества и стабильности извлечения прибыли в условиях, когда большинство населения представляет собой угнетенные и эксплуатируемые слои, и, следовательно, не заинтересовано напрямую в его успехах. Данное обстоятельство фактически признавалось, правда лишь применительно к сфере производства, крупнейшими теоретиками и практиками управления капиталистическим производством первой половины XX в - Тейлором и Фордом. Оно молчаливо признается всеми современными управленцами, постоянно придумывающими бесчисленные способы, чтобы заинтересовать наемного работника в успехе компаними, на которую он работает. Если бы, как полагал экономист XIX в. Жан Батист Сэй, наемный работник был органически заинтересован в успехе своего босса, все придумки наподобие "коммандного принципа" были бы совершенно излишни. Однако, с другой стороны, господство капиталистических мифологем затрудняет понимание современным работником всех обстоятельств дела.
Капитал, по Грамши, добивается своих целей путем установления идеологической и культурной гегемонии. Следовательно, освобождение пролетариата от своей пролетарскости, от своего обездоленного и угнетенного состояния возможно только через подрыв буржуазной культурной гегемонии в гражданском обществе, через захват общества посредством вытеснения всех прочих институтов структурами пролетарского самоуправления - рабочими советами. Но вернемся к империализму.
Итак, империализм сыграл ключевую роль в создании и развитии культуры Нового времени. Прежде всего, потому, что важной, если не важнейшей его чертой является установление границы. Национальный капитал всегда действовал в пределах отведенных для этого границ. Даже если и происходили перемещения капитала в другие страны, если и возникали совместные предприятия, то такое продвижение жестко ограничивалось и регулировалось мощными национальными государственными структурами. С другой стороны, государства защищали интересы своего бизнеса. Капитал мог, правда, перемещаться в колонии (данной страны), но прибыль, им создаваемая, не столько вкладывалась в местное производство, сколько вывозилась в страны-метрополии они были не только основными получателями инвестиций, но и центрами потребления. Возможно, создавая и фиксируя жесткие границы, национальный капитал впадал в противоречие, и подрывал самого себя. Ведь, в конечном счете, в силу самого своего характера, он склонен к безграничной экспансии, к тотальности, к беспредельности или, еще вернее, к тому, что описывается простым русским словом "беспредел". Но, в ту эпоху капитал, видимо, был связан с национальным государством настолько тесно, что был не в силах разорвать эту связь. Британская ост-индская компания свободно грабила Индию, но когда британское правительство решило принять меры по регулированию и упорядочению грабежа и решительно вмешалось в индийскую политику, эта компания не смогла и не захотела этому что-либо противопоставить.
Впрочем, то, что не могли (и, возможно, не хотели) осуществить "короли угля и стали" - владельцы индустриальных гигантов, банков и торговых синдикатов 19-20 столетий - охотно обсуждали социалисты. Видный германский социал-демократ Рудольф Гильфердинг обратил внимание на вышеуказанное противоречие между всеобщим, универсальным характером капитала и жесткими национальными границами. Он указал на то, что капитализм в силу свое природы стремится к выравниванию норм прибыли, цен на различные товары, заработной платы и т.д. (вспомним и определение великого британского экономиста Альфреда Маршалла - рыночная экономика, эта такая экономика, при которой цены на один и тот же товар на разных рынках имеют тенденцию выравниваться). Только таким образом он способен обеспечить свое динамичное развитие. Гильфердинг указал на то обстоятельство, что с развитием империализма национальные территории структурируются все более жестким образом, монополии наделяются властными полномочиями, национальные границы становятся все менее проницаемы для иностранных товаров, и таким образом, выравнивание не происходит. По мнению исследователя, данное противоречие может обернуться жесточайшим экономическим кризисом и мировыми войнами. Лишь вмешательство "мирового центрального банка" способно сгладить данное противоречие или даже свести его к нулю.
Учение Гильфердинга развил другой немецкий социал-демократ Карл Каутский в своей теории "ультраимпериализма". Каутский, для которого работа Гильфердинга стала отправным моментом размышлений, полагал, что капитализм способен достичь объединения мирового рынка, а так же создать политические механизмы, регулирующие этот рынок. По мнению Каутского такое объединение выльется в создание единого мирового финансового треста (ведь финансовый капитал наиболее подвижен и менее других привязан к конкретным производствам). Он вытеснит соперничество и борьбу, связанную с функционированием национального капитала, взломает политические и экономические границы государства и станет регулировать мировую экономику и политику. Любопытно, что и Гильфердинг и Каутский были убеждены: все это будет воплощено в жизнь исключительно мирным путем.
Ленин соглашался с основным тезисом Каутского о том, что тенденцией капитализма является сотрудничество финансового капитала в мировом масштабе. Но он категорически отказывался принять тезис о мирном развитии капитализма. "[Не подлежит сомнению, что развитие идет в направлении к одному единственному тресту; всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без исключения государства.] Но развитие идет к этому при таких обстоятельствах, таким темпом, при таких противоречиях, конфликтах и потрясениях - отнюдь не только экономических, но и политических, национальных и пр., и пр., что неприменно раньше, чем дело дойдет до одного всемирного треста, до ультраимпериалистического всемирного объединения национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть, капитализм превратиться в свою противоположность."
Позднейшие марксистские авторы, резко противопоставлявшие большевизм и социал-демократию, были не правы. Как показал французский исследователь Жиль Дове в своей работе "Ренегат Каутский и его ученик Ленин", последний никогда не был радикальным критиком социал-демократии, а напротив - радикальным социал-демократом. Принимая теоретически постулаты немецкой социал-демократии, Ленин критиковал их главным образом в той части, где они сулили социальный и политический мир. Просто он был политическим революционером, не мог им не быть в условиях архаического самовластья, отсутствия элементарных прав у преследуемой политической оппозиции в царской России. А его оппоненты Каутский и Гильфердинг были реформистами, успешно интегрированными в легальные политические и гражданские институты высокоразвитого капиталистического общества Германии - парламент и профсоюзы.
Характерно, что Негри в своем исследовании уделяет пристальное внимание всем трем теориям империализма. На самом деле миру предстояло пройти через длительную эпоху войн и революций, предсказанную Лениным, но после этого капитал сумел отчасти осуществить программу Гильфердинга-Каутского (конечно в совершенно иной форме, совсем иными путями и на иной технологической основе). И все же отдадим должное "отцам социал-демократии" - немецкой и русской. Они были во многом правы. Можно сказать, что Ленин был скорее прав в краткосрочной перспективе, а Каутский и Гильфердинг - в долгосрочной.
ДИАЛЕКТИКА КОЛОНИАЛЬНОГО СУВЕРЕНИТЕТА
Покуда империализм был силен, результатом характерного для него раз-граничивания и о-граничивания стала борьба за сферы влияния, мировые войны. Последние оказались определяющим фактором для европейского менталитета и для истории последних столетий (от наполеоновских войн, до холодной войны). С раз-граничиванием органически связано формирование культурных ценностей европейца и даже само понятие европейскости.
Крупномасштабное плантационное производство с использованием рабского труда было начато на Карибских островах в XVII столетии английскими и французскими плантаторами, которые ввозили рабов из Африки, чтобы компенсировать малочисленность местного населения, уничтоженного европейским оружием и болезнями. К концу XVIII столетия продукция рабского труда на обоих американских континентах составляла одну треть стоимости европейской торговли. Фактически капитал создал системы рабства в беспрецедентном масштабе на нескольких континентах. Они были относительно стабильной опорой, пьедесталом сверхэксплуатации, на котором стоял европейский капитализм.
Колониализм и расовое подчинение не просто передали в руки государства и капитала возможность смягчения экономических проблем в Европе. Они стали (вспомним слова Сесиля Родса) силой, скрепляющей национальное самосознание. Колониальная идентичность действовала посредством логики исключения. Белое, цивилизованное, организованное, продуктивное, разумное здесь противопоставлялось цветному, природному, хаотичному, неэффективному, чувственному, дикому. Как отмечал алжирский исследователь колониализма Франц Фанон, "колониальный мир, это мир, расколотый надвое". Колонизированные исключены из европейского пространства не только территориально, не только на уровне прав и свобод, но и на основе мышления, ценностей, жизненных целей. Они представлены в мышлении колонизатора в образе "других", отброшены за границы цивилизации. "Мы не можем общаться с ними, так как они не могут контролировать себя; они не уважают ценность человеческой жизни, не умеют договариваться, они признают только силу... Расовые различия создают своего рода черную дыру, в которую втягиваются все возможности зла, варварства, неконтролируемой сексуальности и так далее". Темный колонизированный субъект предстает загадочным и зловещим.
Конструирование идентичности строится по принципу "мы-они" и основано на существовании жесткой границы. Поддержание чистоты идентичности (европейскости) в культурном и расовом смысле, нерушимости границ превращается в задачу первостепенной важности. "Фактически, - отмечает Фанон - все ценности оказываются безвозвратно отравлены и подорваны, как только позволяется вступить в контакт с колонизированной расой".
Колониализму Европа обязана и целым рядом понятий, используемых и по сей день наукой. Таков "ориентализм" или шире, представление о Востоке, как о чем-то цельном и (естественно) противостоящем Западу. Тот факт, что сами народы Востока такого противопоставления не знали (а позднее заимствовали его от европейцев) и не мыслили в таких категориях, в расчет не принимался. Как и то обстоятельство, что в рамки понятия "Восток" укладываются арабская, китайская и индийская цивилизации (в свою очередь так же не однородные). Вообще разделение мы-они не соответствует реальности. Всегда в условиях колониализма имелись промежуточные типы: мулаты, метисы, европейски образованные туземцы, ориентализированные европейцы и т.д. Однако для поддержания своей целостности колониализм должен был работать так, как если бы введенные им идентичности были абсолютны.
Границы европейскости находятся в осаде. Чтобы постоянно воспроизводится, европейская идентичность нуждается в насилии и противостоянии с другими. Колониальный закон по-разному действует в отношении субъектов по разные стороны границы. "Негр есть существо, чья природа и нравы не просто отличны от европейских, они противоположны им. Доброта и сочувствие непременно вызывают в его груди непримиримую и смертельную ненависть; но плети, оскорбления и жестокое обращение порождают благодарность, любовь и навеки вечную привязанность!" Таковы были представления, конструировавшие европейскую идентичность. Не правда ли, нацизм возник отнюдь не на пустом месте, напротив, он имеет глубинные корни в европейском самосознании и органично с ним связан...
"Когда Луи-Фердинанд Детуш (Селин) приехал в Африку, он обнаружил заболевание. В незабываемом отрывке "Путешествия на краю ночи", посвященном Африке, рассказчик в бреду лихорадки видел население, насквозь пораженное болезнью:" туземцы в этих краях болеют всеми болезнями, которые только можно подцепить"... Взаимосвязь между колониализмом и заболеванием имеет две стороны. Во-первых уже тот факт, что коренное население является носителем заболевания, сам по себе служит оправданием колониальному проекту: "Негры, вот увидите, это сплошное гнилье и дохлятина... словом... дегенераты". Болезнь есть знак физического и морального разложения, знак отсутствия цивилизации. Цивилизаторский проект колониализма, стало быть, оправдывается гигиеной, которую он приносит. С другой стороны, однако, с европейской точки зрения основной опасностью колониализма является болезнь - или, в действительности, заражение... Физическое заражение, моральное заражение, безумие: тьма колониальных территорий и населения заразна и европейцы всегда рискуют... Заражение есть постоянно существующая опасность, темная оборотная сторона цивилизаторской миссии...
В Путешествии... Селина интересно то, что болезнь колониальных территорий является в действительности знаком не смерти, а переизбытка жизни. Рассказчик... обнаруживает, что не только население, но, более того, сама африканская земля "чудовищна". Болезнь джунглей состоит в том, что жизнь появляется повсюду, все растет без ограничений. Что за ужас для гигиениста! Если взглянуть назад, Европа оказывается успокаивающе стерильна ( Вспомним в "Сердце Тьмы" мертвенную бледность Брюсселя, которую обнаруживает Марлоу, по возвращению из бельгийского Конго, но с учетом чудовищного, неограниченного переизбытка жизни в колонии, стерильная среда Европы кажется успокаивающей)... Ужас, выпущенный на свободу европейским завоеванием и колониализмом, есть ужас неограниченного контакта, потока и обмена - или, в действительности, ужас заражения, смешения рас и неограниченной жизни".
Мы согласны с Негри в том, что касается критики европейского расизма, и концепции другого. Вместе с тем, мы не склонны считать изначально расистским любой разговор о цивилизациях. Бессмысленно отрицать наличие общих свойств между европейскими народами, жившими в Средневековье или в эпоху современности. Да разве та борьба между различными образами современности, о которой пишет Негри, не было отличительным свойством именно западноевропейской культуры на протяжение нескольких столетий? Да, сведение Индии, Китая и арабского мира к какому-то аморфному Востоку - недопустимое упрощение. Но кто может запретить нам обсуждать уникальные особенности этих культур? Цивилизации столь же реальны, как этносы, субкультуры, как реально индивидуальное. Выход видится нам в диалоге и синтезе культур, направленном на достижение индивидуальной свободы и всеобщего самоуправления.
ОТРАВЛЕНЫЙ ДАР НАЦИОНАЛЬНОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ
Колониализм, конечно, не мог не встретить сопротивление. Первоначально большинство народов оказались бессильны против вооруженных огнестрельным оружием колонизаторов. Постепенно положение изменилось. По мере проникновения в колонии европейских технологий и идей, сопротивление колониализму возрастало. Восстание против англичан в Индии XIX века подняли вооруженные ими сипаи, а наиболее острые антиколониальные выпады позволяли себе представители местных элит, получившие европейское образование. Бросалась в глаза возмутительная несправедливость. Почему англичанам или французам можно иметь свое государство и защищать свой национальный суверенитет, а индусам и вьетнамцам, неграм и арабам - нельзя? Расистские аргументы европейцев в этом случае лишь вызывали гнев и провоцировали сопротивление.
Для Фанона, наследника идей Просвещения, Господин может достичь лишь ложной формы признания. Именно Раб через борьбу не на жизнь, а на смерть может прийти к истинному сознанию. Вообще, по его мнению, "колонизированный человек будет сперва направлять все агрессивность, которая у него накопилась против собственного народа". Это - извращенная, паталогическая форма насилия. Фанон предлагает не избегать насилия, но направить его против колонизаторов. Только так раб может достичь свободы. (Конечно, эта позиция не была единственной, достаточно вспомнить о Ганди).
На что, однако, направлена антиколониальная борьба в позитивном смысле? Ответ очевиден - на достижение независимости, на создание собственного государства и национальной идентичности. Последняя, однако, является прежде всего продуктом работы колонизаторов, а не результатам следования местным, "исконным" образцам. По мере того, как колонизаторы обустраивали колонии, в них также осуществлялась культурная унификация, возникало единое экономическое пространство, отдаленные регионы связывали между собой параходные компании, железные дороги... Развивался капитализм, а вместе с ним и предпосылки для формирования новых наций.
Национализм угнетеных носил, по мнению Негри, прогрессивный характер. "Для угнетенных групп нация служила и средством обороны, используемым для защиты группы от внешнего господства, и знаком единства, автономии и власти сообщества". Национальный суверенитет означал свободу от иностранного господства и самоопределение народов, тем самым знаменуя собой окончательное поражение колониализма.
Однако, "прогрессивные функции национального суверенитета всегда дополняются мощными структурами внутреннего господства. Риски национального освобождения становятся еще более очевидны, если рассматривать их извне, в понятиях мировой экономической системы, в которой оказывается освобожденная нация. Действительно, национализм, ставящий знак равенства между политической и экономической модернизацией, провозглашенный лидерами многочисленных антиколониальных и антиимпериалистических движений, от Ганди и Хо Ши Мина до Нельсона Манделлы, на практике заканчивался обманом. Это приравнивание политической модернизации к экономической служит мобилизации общественных сил и стимулирует социальное движение, но куда ведет движение и каким интересам оно служит? В большинстве случаев оно предполагает делегирование борьбы. Когда проект модернизации приводит к власти новую правящую группу, на нее возлагается миссия его осуществления." Поясним, что имеется здесь в виду. В стремлении добиться политической и экономической независимости от империалистических держав, национальное государство вынужденно осуществлять ускоренную промышленную модернизацию. С этой целью создаются мощные бюрократические и полицейские государственные структуры. Местные традиционные сельские общины и ремесла разрушаются, людей силой голода или же оружия сгоняют работать на частные либо (куда как чаще) государственные фабрики. С помощью идеологической накачки и полицейского кнута население мобилизуется на тяжелые работы, результатами которых распоряжаются правящая буржуазия и бюрократия. Ни о какой личной независимости, автономных профессиональных ассоциациях, свободе слова, совести, печати и собраний не может быть и речи. Человек - ничто, государство и работа - все - такова ключевая идея национальной независимости. "В то время как этот национализм стремится освободить массы от иностранного господства, он возводит отечественные структуры господства, не менее жестокие."
Кроме того, главная цель оказывается недостижимой, так как освобожденные страны попадают под власть мирового рынка. "Как утверждал Парта Чаттерджи, национальное освобождение и национальный суверенитет не просто бессильны против глобальной капиталистической иерархии, но сами вносят вклад в ее организацию и функционирование: "Национальное государство... отправляется на поиски места нации в глобальном порядке капитала"". Поясним этот тезис следующим примером. В 1975 г к власти в Камбодже пришли красные кхмеры - марксистско-ленинская группировка, разрушившая проамериканский режим. Красные кхмеры осуществили эффектную акцию - взрыв центрального банка (деньги при социализме больше не нужны) и депортировали городское население в сельские районы - выращивать рис. Этот рисовый "социализм" привел к огромным жертвам: часть населения погибла во время изнурительных переходов, другие от непосильного труда, третьи от пуль красных кхмеров (за уклонение от труда). На короткий период значительная, если не большая часть населения оказалась включенной в бригады, работавшие по 12-15 часов в сутки. Паек выдавался чиновниками режима на бригаду, в зависимости от результатов ее коллективного труда. Эта система была скопирована со сталинского ГУЛАГа. Любопытно, что свыше 50% риса (а это было единственное, что производилось в Камбодже) предназначалось на экспорт. Стремясь обеспечить максимальные прибыли от поставки риса на мировой рынок "социалистическое" правительство увеличивало нормы выработки и снижало продовольственные пайки каждый раз, когда цены на рис падали. Таким образом, вся внутренняя политика режима находилась в прямой зависимости от колебаний цен на мировом рынке. Рисовый "социализм" камбоджийских ленинистов превратил страну в государственно-капиталистическую корпорацию с жесточайшим режимом эксплуатации. Жертвами этой эксплуатации стало около миллиона человек. (Хотя не исключено, что убыль населения была значительно меньше, так как сложно определить число погибших вследствие другой не менее ужасной катастрофы - ковровых бомбардировок американской авиации. Американцы разрушили практически все населенные пункты Камбоджи, кроме столицы - Пномпеня). Негри признает, что "от Индии до Алжира и от Кубы до Вьетнама государство является отравленным даром национального освобождения".
Мало этого. К концу XX в. окончательно стало ясно: все попытки бывших колоний развить национальные экономики собственными силами, так, чтобы эти страны смогли на равных говорить с великими державами, провалились. Местная промышленность была разрушена, государство ослаблено. В результате восторжествовала иная стратегия модернизации, основанная на привлечении иностранных капиталовложений - именно последние сегодня обеспечивают рост экономик Китая, Кореи, Таиланда, Индии. Понятно, это еще больше усиливает политическую и экономическую зависимость данных регионов, что Негри так же прекрасно осознает.
Видимо он прав, но о какой прогрессивности национально-освободительной борьбы идет тогда речь? Что это - дань левой мифологии? Мы отказываемся это комментировать; в таком контексте аргумент о "прогрессивности" представляется нам дегенеративным. Если политическое движение, называвшее себя освободительным, добилось целей, прямо противоположным освобождению, то нужно, отбросив мифологию, прямо признать, что оно провалилось.
"Не война, но восстание!"- так формулировали свою позицию левые эсеры в 1918 г, когда Украина и Прибалтика были оккупированы австро-геманскими войсками. Они, а вслед за ними и украинские анархисты-повстанцы, отвергли стратегию коллаборации, предложенную Лениным (Брестский мир) и военную мобилизацию, которую предлагали правые патриотические партии. Лозунг "Не война, но восстание" - означал: мы будем вести борьбу против иностранных империалистов теми же методами, что и против "своих" российских капиталистов, помещиков и чиновников.
ЦИКЛЫ ИСТОРИИ
Существуют многочисленные теории исторических циклов, начиная от теории Платона, и заканчивая теориями циклического развития авторов XX в., таких как Шпенглер и Ортега-и-Гассет. Некторые из этих теорий имеют мифопоэтическое обоснование, как теория Шпенглера (Негри ошибочно называет ее "нацистской"). Другие как теории Фернана Броделя и Иммануэля Валлерстайна - строгое рациональное обоснование. Итальянский исследователь Джованни Арриги применил теорию Броделя в анализе двадцатого столетия. Он сосредотачивается на том, как кризис гегемонии Соединенных Штатов и процесса накопления 1970х годов стал важнейшим поворотным моментом в истории капитализма. Арриги создает огромный аналитический и исторический аппарат, теорию четырех больших системных циклов капиталистического накопления, четырех долгих веков, где Соединенные Штаты перенимают эстафету лидера у Генуи, Голландии и Великобритании. Все возвращается на круги своя, полагает Арриги. То, что случилось с американцами, с британцами произошло 100 лет назад, а ранее с голландцами, а еще раньше с генуэзцами. Кризис стал свидетельством переходного периода, служащего поворотным моментом на каждом очередном витке системного цикла накопления: от первой фазы материальной экспансии (инвестиции в производство) ко второй фазе финансовой экспансии (включая спекуляции). Переход к финансовой экспансии США с начала 1980х годов, по мнению Арриги, всегда выступает знаком заката, он обозначает конец цикла. В результате географический эпицентр системных капиталистического производства должен снова сместиться. (Арриги полагал, что США передали эстафету Японии, которая и станет лидером следующего большого цикла накопления; информационная революция в США. Военная и политическая гегемония этой страны, затяжной кризис в Японии опровергают данную точку зрения, что впрочем не означает невозможности появления иного кандидата на роль лидера).
Негри отвергает циклические теории. По его мнению, ключевую роль в развитии капитализма играло сопротивление пролетариата, его антикапиталистические выступления. Аккумулирование капиталом этих выступлений, их идей и активности, их творческого потенциала, сделали возможным качественный сдвиг в настоящее время.
В истории, таким образом, определяющую роль играет сознательное, творческое начало, сила сопротивления угнетенных. Значит бессмысленно говорить об исторических циклах, они разрываются творчеством и сопротивлением. Причем это верно не только применительно к истории капитализма, но и к средним векам и к римской империи - Негри неоднократно приводит примеры такого рода (номадизм, раннее христианство и т.д.). Мы в определенной степени согласны с этой точкой зрения, вытекающей, в данном случае, из операистских теорий, нам она близка. Однако Негри непоследователен. Если люди свободны и способны творить историю сами, если их воля не детерминируется целиком социальными циклическими процессами, наподобие природных циклов, тогда лишены смысла рассуждения о прогрессивности целого ряда чудовщиных явлений - национального государства, капитализма и т.д.
ДИСЦИПЛИНАРНЫЙ РЕЖИМ
Исходя из опыта Первой империалистической войны и революций в России, Германии и т.д. было ясно, что прежними путями капитализм развиваться не может.
Рост и концентрация производства достигли высоких показателей, а распространение тейлоризма сделало возможным рост производительности труда. Труд был организован с помощью конвейеров. Сложные процессы были разбиты на множество мелких простых операций, с тем чтобы сделать труд максимально прозрачным для работодателя, не допустить уклонение от труда. Значение квалифицированных рабочих было подорвано, на смену им пришел новый тип массового рабочего. Количество последних стремительно росло. Тейлоризм создал самое большое количество наемных работников, занятых в промышленности, за всю историю капитализма. Фактически он свел к нулю творческий элемент в труде рабочего, окончательно превратив работу в отупляющую утомительную рутину. Поэтому особое и исключительное значение получила система наказаний и материальных поощрений. В случае качественного выполнения операций в точно заданные временные сроки или быстрее рабочий получал премии, в случае отставания от графика - санкции и вычеты из зарплаты. Но этого было мало. Следовало привести все общественные структуры в соответствие с новым типом производства. Это не было сделано в 20 е годы.
Мировая война доказала, что необходимо искать новые пути для капиталистической экспансии: прежние пути были слишком рискованны. Тем не менее колониальная экспансия продолжалась с неослабевающей силой, и бывшие германские, турецкие и австрийские владения были в качестве трофеев поделены между державами победительницами под сомнительным прикрытием Лиги Наций.
Эти события предопределили последующие. Великая депрессия сделала необходимой структурную перестройку общества. Перестройка общественной системы (приведение ее в соответствие с логикой тейлоризма) была проведена в Германии и Италии, где она приняла форму нацизма и фашизма и в Японии, где она приняла форму милитаристского империализма. В Германии создавались дополнительные механизмы материального поощрения трудящихся в виде мощного социального государства, ликвидации безработицы и т.д., равно как и не менее мощные механизмы террора против несогласных и недовольных. С другой стороны нацистская диктатура получила возможность направить общество на ликвидацию последствий поражения в Первой мировой войне, то есть на новую войну. Государство планировало экономическое развитие, стремясь, прежде всего, развить военный сектор. Частная промышленность не была национализирована, но подверглась жесткой регламентации и административному регулирования со стороны государства.
В США капиталистические преобразования приняли форму Нового курса, программы Франклина Делано Рузвельта. Эта политика вводила меры, близкие к немецким, но не отменяла "демократические" механизмы власти и либеральные права и свободы. Государство стало играть центральную роль в экономике. Создавались специальные 'администрации' - государственные организации, управлявшие сферами, в которые раньше государство почти не вмешивалось. Национальная администрация восстановления промышленности провела принудительное объединение всех предприятий в 17 групп. Внутри каждой группы ограничивалась конкуренция (это называлось 'честной конкуренцией'), вводились единые цены и распределялись рынки сбыта. Был ограничен рабочий день и введены минимальные зарплаты. Администрация по регулированию сельского хозяйства распределяла рынки сбыта продуктов, добиваясь сокращения 'лишнего' производства. Доходило до принудительного уничтожения посевов и скота, чтобы от избытка продуктов не падали цены на них. Сохранение уровня цен спасало фермеров от разорения. Государство способствовало росту заработной платы, финансированию социальных программ, направленных на ликвидацию безработицы, поощрению частных компаний в стратегически важных отраслях производства (прежде всего в военной области). Отныне государственное регулирование пронизывало все сферы общественной жизни. Любые частные проекты, общественные ассоциации, как коммерческие, так и некоммерческие, подверглись тотальному законодательному регулированию.
Новый курс создал, по-видимому, наивысшую форму дисциплинарного общества (во всяком случае более эффективную, чем нацистский режим, потерпевший поражение в ходе второй мировой войны), т. е.социума, основанного на механизмах господства, которые функционируют через запреты либо поощрения тех или иных действий. Все общество стало походить на тейлористскую фабрику, фактически оно и стало фабрикой.
Наличие массового рабочего, ненавидящего свою работу, подразумевает развитие компенсирующего механизма - массового потребления. Система нуждается в смазке, иначе она просто не сможет работать. Первым это понял Форд, на автомобильных заводах которого активно внедрялась система Тейлора. Форд пришел к выводу, что необходимо усилить материальную заинтересованность наемных работников в труде. Он отстаивал концепцию народного автомобиля - сами рабочие будут ездить на дешевых автомашинах, которые производят. Вначале это было утопией, но за несколько десятилетий превратилось в реальность. Тейлористская система с тех пор получила название фордизма (подобный же проект был начат в нацистской Германии, "народный автомобиль" - 'фолькцваген' хорошо известен всем). Однако фордизм в свою очередь должен быть дополнен мощными структурами социального государства ("государства всеобщего благосостояния"). Оно натягивает сеть страховки под рыночным обществом в виде пособий по безработице, субсидий малоимущим, дешевой государственной или субсидируемой государством медицины и т.д.
В обществе-фабрике производящие субъекты выступают как одномерные функции экономического развития. Гражданское общество поглощается государством, или, по крайней мере, пребывает в тотальной зависимости от последнего. Школа, больница, тюрьма, профсоюз, фабрика, корпорация - все должно регулироваться государством, чтобы дисциплинировать индивида, оформить массы и направить их на одну единственную цель - на увеличение производительности труда и экономической эффективности. Хотя методы поощрения и наказания в рамках американского варианта общества-фабрики были менее брутальны, чем нацистские, нарушителя дисциплины поджидала тюрьма или психушка, а в лучшем случае положение изгоя и маргинала. На самом деле Новый курс смог эффективно сочетать режим общества-фабрики с либерально демократическими ценностями и политическими институтами - наиболее устойчивым орудием контроля над пролетариатом, и тем продемонстрировал свою гибкость, завоевал авторитет.
Модель Нового курса восторжествовала после окончания второй мировой войны в европейских странах, а затем начала триумфальное шествие по миру. Разоренные войной Европа и Япония оказались в значительной финансовой, военной и политической зависимости от США. 'После войны американское военное могущество определяло в отношение каждой из ведущих или второстепенных капиталистических держав предел отпущенного им суверенитета'.
Форма и содержание капиталистического регулирования на послевоенный период были определены на конференции в Бреттон Вудсе, штат Нью Гемшир, еще в1944 г. В их основе лежала всеобъемлющая экономическая гегемония США. Во-первых, она обеспечивалась относительной свободой торговли (это давало, в условиях разрушения или ослабления ведущих центров капиталистического производства, огромные преимущества американцам). Во-вторых она создавалась паритетом каждой валюты как в долларах США, так и в золоте около трети мировых запасов которого принадлежали США. (Например, паритет британского фунта был установлен так: 12, 5 фунтов за унцию золота. При золотой цене доллара в 35 долларов за унцию, этот факт означал, что официальный валютный курс между долларом и фунтом равен 35 долларов за 12, 5 фунтов или 2,8 доллара за 1 фунт. Валютные курсы при этом были фиксированными, хотя и сохранялась возможность их незначительной корректировки. Обратимость доллара в золото была отменена только в 1971 г. Кризис Бреттон-Вудской системы привел к возникновению плавающих курсов валют). В-третьих был учрежден ряд международных финансовых институтов, прежде всего Международный валютный фонд (МВФ). Государства-члены МВФ ссужали ему деньги, которые затем предоставлялись в виде кредитов странам в них нуждающихся. Львиная доля вкладов в МВФ принадлежала (и до сих пор принадлежит) американцам, фактически речь идет об американском ростовщичестве в планетарном масштабе. Причем МВФ не просто предоставляет кредиты, а, в качестве условия их предоставления, диктует определенную финансовую политику, опять-таки выгодную прежде всего американским компаниям.
Европейские и японская формы общества-фабрики были существенно видоизменены, по сравнению с довоенными и приведены в соответствие с логикой Нового курса. По мере укрепления американской гегемонии доллар занял господствующее положение в мировой экономике. Распространение доллара (за счет принятия Плана Маршалла в Европе и экономической помощи Японии) и привязка к нему всех прочих валют, формирование общего экономического пространства: все это были неизбежные шаги на пути послевоенного восстановления.
Здесь Негри обращается к опыту СССР. В СССР также была осуществлена специфическая модель общества-фабрики, основанная на государственной собственности на средства проиизводства. Это был дисциплинарный режим, который, по крайней мере в сталинский период, по ряду критериев (националистическая пропаганда, террористические методы администрирования) мало отличался от нацистского. Да и Ленин, вспоминает Негри, высоко оценивал тейлоризм и настаивал на его внедрении в СССР. Тем не менее, Негри продолжает называть советский режим "социалистическим", вкладывая в это позитивный смысл. Общество-фабрика СССР, интегрированное в мировую экономику в качестве отдельной корпорации, экспортирующей ресурсы (нефть, золото и т.д.) и закупающей средства производства (современное промышленное оборудование) как самостоятельная экономическая формация - это, конечно, вершина политической и экономической теории! Равно как и утверждение Негри о независимости СССР от мирового рынка. В других местах, правда, Негри наоборот подчеркивает тотальную зависимость СССР от мировых политико-экономических процессов. Он доказывает, что СССР был, по-существу режимом государственного капитализма (не используя, правда, этот термин), то есть, обществом-фабрикой, встроенной в мировой рынок. "Так пес или брат"? Термин "социализм" означает освобождение пролетариата от эксплуатации. Но ни о чем подобном применительно к СССР не может быть и речи. Какое может быть освобождение от эксплуатации, если заводами управляет бюрократия, если она распоряжается прибылями и устанавливает для пролетариата режим казарменной дисциплины? В странах Запада существовали на протяжение длительного периода времени целые концерны, находившиеся в государственной собственности и выступавшие в качестве субъектов рыночных отношений. А разве не знал капитализм корпораций, снаряжавших военные экспедиции и осуществлявших политическую власть над целыми регионами? Разве не было Ост-индской компании?
Если со стороны Негри это очередная уступка левой мифологии, то самое время отправить эту мифологию на свалку истории.
ДЕКОЛОНИЗАЦИЯ, ДЕЦЕНТРАЦИЯ И ДИСЦИПЛИНА
В результате реализации программы экономических и социальных реформ, осуществлявшихся в условиях американской гегемонии, империалистическая политика ведущих капиталистических государств претерпела изменения. Новая ситуация определялась тремя механизмами.
Во-первых процессом деколонизации, который постепенно создал иерархию мирового рынка во главе с США. Во-вторых последовательной децентрализацией производства. В-третьих созданием системы международных отношений, которые распространили по всему миру дисциплинарный режим.
"Деколонизация была жестоким и мучительным процессом. Колониальные владения разгромленных Германии, Италии и Японии полностью исчезли или были поглощены другими государствами. К этому времени, однако, развитие колониальных проектов государств победителей (Великобритании, Бельгии, Голландии) остановилось". Наряду с развитием антиколониальных движений этому способствовало биполярное разделение мира между СССР и США. Как заметил президент США Гарри Трумен: "В нанешний момент истории практически каждый народ должен выбрать между альтернативными путями развития". Т.е. освободившиеся от колониализма страны сразу же превращались в полуколонии одной из сверхдержав. Правда, Китай продемонстрировал способность к независимой политике, и сам пытался играть роль сверх-державы (некоторые государства могли находиться в относительной зависимости от этой страны). Самостоятельные роли пытались (подчас не без успеха) играть Индия и Югославия (первая за счет огромных людских и природных ресурсов вторая за счет лавирования между Советским блоком и НАТО). Но для большинства бывших колоний такая политика оказалась не реальной. Завершение процесса деколонизации ознаменовало создание новой мировой иерархии отношений господства, ключи от которой находились в руках США и, в меньшей степени СССР. Американцы получили возможность навязывать множеству государств определенный политический и экономический порядок.
Экономическим базисом нового порядка стала "децентрация производства и товарных потоков". Постепенно транснациональные корпорации (ТНК) развивали свою деятельность практически по всему миру, в каждом уголке планеты. В 80-е годы они стали движущей силой экономических и политических преобразований постколониальных государств и зависимых регионов. Они способствовали передаче технологий, которые требовались для создания новой производственной базы зависимых государств, мобилизовывали рабочую силу и производственные мощности, контролировали финансовые потоки. Эти многочисленные потоки сходились главным образом в США. Последние гарантировали и координировали продвижение и деятельность ТНК военно-политическими методами. Но благодаря деятельности ТНК процессы усреднения и выравнивания норм прибыли были изъяты из компетенции ведущих национальных государств. Формирование интересов новых постколониальных государств происходило под контролем ТНК. Благодаря децентрации производственных потоков складывался новый глобальный экономический порядок. Это был решающий шаг к Империи.
Наряду с деколонизацией и децентрацией производственных потоков распространялись дисциплинарных форм производства и управления. В постколониальных государствах этот процесс заключался в следующем: необходимо было превратить массовый процесс участия населения в национально-освободительном движении в вовлеченность в процессы промышленного производства. Крестьян отрывали от полей и бросали в горнило промышленных работ. Идеологическая модель, исходящая прежде всего от США сочетала практики фордизма и "государства благосостояния", наделенного модернизирующей, патерналистской и защитной функциями. Вместе с тем, следует отметить, что в постколониальных странах эта программа была реализована лишь частично. Высокая заработная плата, характерная для фордизма развитых стран, и мощная государственная социальная поддержка трудового населения были не реализуемы в относительно бедных государствах. Они стали там скорее лозунгами и приманкой, призванной обеспечить результативность труда, чем реальностью. Подлинной сутью перемен явилось распространение и внедрение дисциплинарного порядка на все сферы общественной жизни.
Лидеры социалистических и зависимых (от них государств) по существу соглашались с дисциплинарным проектом. Энтузиазм Ленина в отношение тейлоризма бы впоследствии превзойден модернизаторскими проектами Мао Цзедуна в Китае. Официальный социалистический взгляд на пути деколонизации, подчеркивает Негри, "также соответствовал внутренней логике, диктуемой капиталистическими транснациональными корпорациями и международными организациями: каждое постколониальное правительство должно создать рабочую силу, адекватную требованиям дисциплинарного режима."
Итак, дисциплинарные режимы устанавливались по всему миру, прибегали к схожим методам модернизации и эксплуатации наемного труда. И вновь хочется спросить - если все так, как описывает Негри, о каком социализме в СССР и Китае вообще может идти речь?
Отметим, что отсутствие серьезных материальных компенсаций за изнурительный труд вело к ужасным последствиям, к массированному правительственному террору. Там где денег на пряники не хватало, должен был без устали работать кнут. Массированный сталинский и маоистский террор в СССР и Китае соответственно, голод на Украине в 1933 и в Камбодже в 1978, расстрелы рабочих от Новочеркасска до Будапешта и от Сантьяго до Кванджу - все это симптомы "кровавого тейлоризма", как назвал данное явление немецкий исследователь Карл-Хайнц Рот. Кровавый тейлоризм утвердился везде, кроме наиболее богатых стран.
КРАХ ДИСЦИПЛИНАРНОГО РЕЖИМА
Установление дисциплинарного режима в масштабах планеты стало важным шагом от империализма к Империи. Но жизнь не стоит на месте.
Во-первых в следствие возникновения мирового рынка сделались подвижными границы Первого и Третьего миров. Во-вторых, если первоначально американцы пытались заменить старые империалистические режимы, выдавленные из бывших колоний национально-освободительными движениями, своим собственным, новым империализмом - то затем это обернулось крахом. Военное и морально-политическое поражение американцев во Вьетнаме закрыло традиционные пути империалистической экспансии. Наконец пролетарское сопротивление дисциплинарному режиму нанесло системе смертельные удары. Стало ясно: для того, чтобы выжить, капитализм должен претерпеть дальнейшие мутации. Наступали новые времена.
Возрастающая мобильность пролетариата стала еще одним важным последствием создания мировой дисциплинарной системы. Новый мировой рынок сделал более доступным широкие горизонтальные связи. Мобильность населения и потоков рабочей силы и капитала сделала в свою очередь крайне затруднительным управление национальными рынками по отдельности. Трудящиеся, бегущие из стран Третьего мира в развитые в поисках работы и достатка, способствовали разрушению границ между двумя мирами.
Мощная волна протестного пролетарского и студенческого движения 60х -70х годов серьезно подорвала фордистские режимы всеобщего благосостояния. Критика фабричного деспотизма и пронизывающего государственного контроля сделалась общим местом. "Дисциплинарный режим со всей очевидностью более не удовлетворял потребностям и чаяньям молодежи. Перспектива получить работу, гарантирующую постоянную и стабильную занятость восемь часов в день, пятьдесят недель в году на всю жизнь, перспектива подчиняться царящему на обществе-фабрике режиму нормализации, что было мечтой для многих из их родителей, теперь казалась смерти подобной." Двумя важнейшими явлениями этого периоды стали отказ от дисциплинарного режима и экспериментирование с новыми формами производительности. Массовая переоценка ценностей общественного производства выдвигали на передний план социальную значимость кооперации и коммуникации. Попытки установления свободного, контролируемого самими трудящимися графика труда органично сочеталось с массовыми забастовками, содержавшими требования увеличения зарплаты, продолжительности отпусков и т.д. Забастовки периодически выходили из под контроля официальных профсоюзов и в лице рабочих собраний радикализировали требования. Таким образом, значение профсоюзов как механизмом амортизации сопротивления стало падать. Предпринимались попытки установления рабочего контроля на производстве (особенно в Италии). Пролетарское движение пыталось установить контроль и над территориальной инфраструктурой (зональные советы трудящихся в Италии, гражданские движения в ФРГ, движения сквоттеров - захватывавших пустующее жилье - во всех западных странах). Все это сочеталось с массовыми движениями сторонников иного образа жизни (хиппи, коммунарские движения), поставившими во главу угла новые формы коммуникации, экологическими движениями, ростом числа лиц свободных профессий (индивидуальными занятыми или самозанятыми - дизайнерами, художниками, независимыми журналистами, ремесленниками и т.д.), кооперативными движениями и т.д. Не в силах сдержать напор сопротивления, власть периодически шла на уступки, удовлетворяя ряд частичных требований. "Огромный рост социальных выплат (включая одновременно рост заработной платы и пособий) во время кризиса 60х-70х годов явился непосредственным результатом аккумуляции выступлений социального протеста". Это привело к росту инфляции и затяжному экономическому кризису. Долго такое не могло продолжаться. Капиталистическая система стремилась выжить и собирала силы для контр-удара.
Остановив сопротивление репрессиями государство нанесло ответный удар. Он заключался в коренном изменении механизмов управления фабрикой и обществом.
"Каптиталу не нужно было изобретать новую парадигму (даже если бы он был способен это сделать), поскольку подлинный момент творчества уже состоялся" - полагает Негри. - Задача состояла в том, чтобы возглавить новую систему, которая уже была независимо от него создана и определена в рамках нового отношения к природе и труду, отношений самоуправляющегося производства. Дисциплинарная система стала ненужной и должна была быть отвергнута. Капитал должен был совершить процесс зеркального отражения и перемены мест, вызванных новым качеством рабочей ссилы; он должен был приспособитьсяк системе, чтобы вновь быть в состоянии управлять. Мы полагаем, что именно поэтому промышленные и политические круги, полагавшиесяв наибольшей степени и наиболее осознанно напредельно возможную модернизацию дисциплинарной модели производства (такие, как ведущие представители капитала в Японии и Восточной Азии) более всех пострадали во время этого преобразования. Только те формы существования капитала способны процветать в новом мире, которые адаптируются к новой структуре рабочей силы - аматерьяльной, кооперативной, коммуникативной и аффективной, а также управляют ею... Провал и разрушение советской модели так же был связан "со структурной неспособностью выйти за рамки дисциплинарного управления, как в отношение способа производства, который являлся фордистским и тейлористским, так и в отношение политической власти, которая представляла собой социалистический вариант кейнсианства, будучи, таким образом, просто системой, осуществлявшей модернизацию внутри страны и проводившей империалистическую политику в отношение внешнего мира... Неповоротливый бюрократический аппарат СССР поставил власть... в нестерпимое положение, когда она должна была реагировать на новые требования... Советская бюрократия была не в состоянии создать механизм, необходимый для постсовременной мобилизации новой по своему качеству рабочей силы..." Вслед за провалом фордистской модернизации Китай и в меньшей степени Россия открыли свои рынки для иностранного капитала.
Мы в определенной степени согласны со сказанным выше, если опустить загадочный "социалистический" вариант кейнсианства (интересно, как вообще возможен социалистический вариант государственной системы регулирования, разработанной для капиталистической экономики?). Нам, однако, кажется, что реальность несколько сложнее.
Новые формы управления трудом ('постфордизм'), внедренные капиталом органично сочетались с неолиберальной политикой. Зачем считаться с забастовщиками во Франции или США, когда проще перевести предприятие в Мексику или в Китай? Там люди голодают и согласятся без всяких забастовок делать за 150 долларов месяц то, что французы и американцы отказываются делать за 1500. Можно вообще закрыть фабрику в развитой стране и разместить заказ в бедных странах. Можно ничего не закрывать, а просто уволить работников из числа граждан данной страны и нанять иммигрантов. Таким образом, все рабочие места, даже те, которые считаются постоянными и гарантированными, превращаются во временные. А наемные работники, запуганные перспективой в любой момент оказаться на улице, отказываются от какой бы то ни было борьбы.
С другой стороны неолиберализм подразумевает радикальные сокращения налогов с корпораций и дерегулирование их деятельности. Если наемные работники собираются аппелировать к государственным законам и доказывать, что их уволили неправильно, то напрасно. Максимальная гибкость и льготные условия для бизнеса - таковы требования момента. Иначе нельзя в условиях растущей конкуренции с предприятиями других компаний, своих и иностранных. Ведь бизнес сегодня интернационален, следовательно и конкуренция тоже.
Кроме того, если кто-то мог надеяться пересидеть тяжелые времена на пособие по безработице, то неолиберализм отменяет такие возможности. Пособия сокращаются. Одновременно государство субсидирует частные предприятия, предоставляющие плохо оплачиваемые рабочие места, разумеется временные и негарантированные. На смену государство всеобщего благосостояния, 'велферу' приходит 'уоркфер'.
Наконец, если кто-то полагал, что у него есть работа на государственном предприятии и государство, не заинтересованное в том, чтобы ухудшать свой имидж, не станет прибегать к жестким и непопулярным мерам, то он ошибся. Государственные предприятия, и даже службы (больницы и тюрьмы) приватизируются и далее см. выше.
В таких условиях главным занятием наемных работников становиться негарантированный труд и простое экономическое выживание. Страх потерять работу парализует любую общественную активность. Страх становиться основой послушания... Но почему же тогда трудящиеся богатых стран Запада позволили все это над собой сотворить? Нам кажется, что Негри преувеличивает значение социальных движений 60х-70х. Да они были и сыграли определенную роль в истории. Парижский Красный май 1968 и итальянская горячая осень 1969, операисты и гражданские инициативы зеленых, участники антиатомных и антиракетных инициатив в Германии и США, кооператоры в Нидерландах и сквоттеры в Цюрихе - все они были участниками, и в какой-то мере творцами истории. Да, их идеи были аккумулированы капитализмом, извращены и использованы для его трансформации. Но ведь эти движения так и не переросли в революцию. Они даже не смогли остановить приватизационные процессы и неолиберализм. Восстания 1921 г в Кронштадте и Западной Сибири были подавлены силой оружия, как и Буэнос-Айересе в 1919-ом, в Руре 1920-м, Барселоне1936-ом, Будапеште 1956-ом, Кванджу 1980-ом. Но европейские социальные движения 60-70х не имели взрывной силы великих восстаний XX столетия и поэтому были подавлены сравнительно легко за исключением нескольких трагических эпизодов. В целом участникам движения не хватало серьезности. Сказалось и "оранжевость", склонность к "приколам", даже понимание движения в целом как "большого прикола". В те дни были широко распространены фиглярство и кривляние. Не исключено, что эти фарсовые настроения преобладали. До сих пор они остаются карикатурными пороками контр-культуры. "Лишь незначительная часть участников парижского Красного мая восприняла эти события всерьез"-, отмечает их участница Элен Шатлен. А другой участник событий, Жиль Дове, описывает одиночество и ужас работницы, которая вместе с другими возвращается на предприятие после окончания всеобщей забастовки: "Опять к конвейеру? Опять вкалывать на босса? Ведь мы же были против всего этого..." Ирония и шутка хороши тогда, когда они сочетаются с внимательным и ответственным отношением к событиям. Революция может быть карнавалом, но она не может быть только им. В противном случае она оборачивается фарсом. В римской империи сатурналии - ежегодные карнавалы - символизировали изначальное равенство людей, давно утраченное. Они так же способствовали снятию напряжения, вызванного обязанностью человека играть на протяжение жизни одну и ту же роль. Рабы пировали, веселились, господа прислуживали им. Но праздник заканчивался, актеры снимали маски и вот: господа снова становились господами, рабы - рабами. Эта традиция перешла в средневековую Европу, прижилась в ней. Не здесь ли корни парижского Красного мая?
ИНФОРМАТИЗАЦИЯ ПРОИЗВОДСТВА
В последнее время стали общим местом рассуждения о том, что начиная со Средних веков происходит последовательная смена парадигм развития, трех исторических этапов. Каждый из них определяется господствующей отраслью экономики и технологиями.
На первом этапе основой экономики было самообеспечивающееся (натуральное) сельское хозяйство, основанное на ручном труде и использовании тягловых животных, а так же добыча полезных ископаемых.
На втором этапе (промышленная революция) преобладающее положение занимала крупная промышленность, индустриальные технологии и массовое производство стандартных товаров для потребления.
Наконец на третьем этапе, сегодняшнем, восторжествовали информационные технологии, сфера услуг, производство коммуникаций и аффектов, ориентированных на индивидуального потребителя, или, по крайней мере, на отдельные небольшие специфические группы потребителей.
Экономическая модернизация означала переход от преобладания сельского хозяйства к господству промышленного производства. Модернизация означала индустриализацию. Переход от второй парадигмы к третьей, от преобладания промышленности к преобладанию сферы услуг и информации можно назвать постмодернизацией или информатизацией экономики. Таковы взгляды Тоффлера, Белла и других теоретиков постиндустриализма.
Наиболее очевидный признак перехода, это количество занятых в той или иной производственной сфере, а так же доля капиталов, сконцентрированных в ней. Однако, подобное определение может привести к серьезному недопониманию. Дело не выглядит таким образом, будто бы последовательно исчезают сначала сельское хозяйство, а потом промышленность. И то и другое сохраняется, и видоизменяется в соответствии с господствующей парадигмой. Переход к промышленному производству не привел, и не мог привести к ликвидации сельского хозяйства. Имела место индустриализация сельского хозяйства, так называемая "зеленая революция". Соответственно постиндустриализм и постфордизм привели не к исчезновению промышленности, а к ее трансформации.
"На основе изменения статистики занятости в странах "большой семерки" с 1970 г. Мануэль Кастельс и Юко Акояма выделили два пути информатизации, две модели. Обе модели включают рост занятости в постиндустриальной сфере, но делают упор на разных видах услуг и различных отношений между секторами услуг т производственной сферой. Первый путь тяготеет к экономике услуг и представлен Великобританией, США и Канадой в качестве лидеров. Эта модель предполагает резкое уменьшение числа рабочих мест в промышленности и соответствующий рост в сфере услуг. В особенности надо отметить, что финансовые услуги, связанные с управлением капиталом, становятся доминирующими по отношению к другим секторам услуг. Во второй модели, инфо-индустриальной, типичными представителями которой являются Япония и Германия, число занятых в промышленности сокращается медленнее, чем в первой модели, и, что более важно, процесс информатизации тесно связан и служит для укрепления мощи существующего промышленного производства. Сектор услуг, напрямую связанный с промышленным производством, сохраняет в рамках данной модели более высокую значимость, в сравнении с другими видами услуг... Обе модели постоянно движутся в направлении информатизации экономики и увеличения значения производственных потоков и сетей".
Зависимые страны, конечно, не в состоянии полностью реализовать подобные стратегии. Однако процессы постмодернизации вносят необратимые изменения и в их развитие. Справедливо утверждение, что когда промышленное производство сократилось в ведущих странах, оно было успешно перенесено в зависимые государства, например из США и Японии в Мексику и Малайзию. Однако сама структура этих предприятий делает их принадлежащими к информационной экономике, так как они базируются на наиболее передовых компьютерных и информационных технологиях.
СОЦИОЛОГИЯ АМАТЕРИАЛЬНОГО ТРУДА
Изменение экономической парадигмы, само вызванное в определенной степени, изменениями сознания и пролетарскими выступлениями, в свою очередь меняло характер, менталитет индивидов.
В начале XX века Роберт Музиль великолепно выразил мысль об изменении человечества в процессе перехода от идиллии сельского хозяйства к фабрике: "Было время, когда люди росли естественным образом в дружественных для них условиях, и это был очень надежный способ стать самим собой. Но в наши дни, когда все в мире взбудоражено, когда все отделяется от почвы, на которой выросло, даже когда это касается сотворения души, человек вынужден был, и это происходило в действительности, заменять традиционное ремесло определенными знаниями, приходящими вместе с фабрикой." На самом деле жизнь в аграрном обществе не была сплошной идиллией, и Маркс был отчасти прав, говоря об "идиотизме деревенской жизни". Индустриализм, внедрение науки вместо традиций (бывших в прошлом аккумуляторами знаний о мире) и быстрый технический прогресс сделали жизнь более динамичной, но в то же время привнесли в нее свой, особый идиотизм. Человека индустриальной эпохи часто сравнивают с машиной. Достаточно посмотреть сцены праздников в Советском Союзе, где толпы людей повторяют одинаковые движения, изображая движения винтов, колес и шестеренок, чтобы убедиться в этом. "Человека информационного общества можно сравнить с компьютером," - полагает Негри. Компьютер - самообучающаяся система, способная решать не какую-то одну, а множество самых разных задач. С другой стороны, чтобы это произошло, в него необходимо вложить соответствующие программы...
Самообучение зависит от непрерывного взаимодействия с окружением, коммуницированием. Постоянная взаимосвязь характеризует в наши дни широкий спектр форм производственной деятельности. Поэтому производство коммуникаций (в самом широком смысле слова: от установки интернета до гостиничных, юридических или финансовых услуг) приобретает колоссальное значение и начинает доминировать над промышленным производством. Роберт Райх называет такой вид аматериального труда, связанного с компьютерами и коммуникациями, "символически-аналитическими услугами" - задачами, включающими "принятие решений, определение целей и стратегическое управление".
Однако модель компьютера описывает лишь одну сторону коммуникационного и аматериального труда, принимающего участие в производстве услуг. Другая сторона аматериального труда - это аффективный труд, связанный с взаимодействием между людьми. Здравоохранение, например, основано преимущественно на аффективном труде и заботе о больных, а индустрия развлечений нацелена на то, чтобы вызвать эмоции и манипулировать ими. Даже если труд воздействует на тело или эмоции, он аматериален в том смысле, что его продукт неосязаем: чувство облегчения, волнение, удовлетворение или страсть. Вторая сторона аматериального труда выходит за рамки модели обмена знаниями и коммуникаций, характерной для компьютера. Труд, связанный с уходом за больнымии относится, без сомнения, к сфере материального, однако создаваемые им эффекты тем не менее аматериальны. Аффективный труд создает социальные связи, формы сообщества, "биовласть". Вспомним о том, что фильмы Голливуда лидируют среди объектов американского экспорта, и что эти фильмы насаждают определенный образ жизни, стиль поведения, ценности. Прибавим сюда вложения в производство брендов ведущих компаний, преследующее те же самые цели (смысл бренда не в том, чтобы тупо рекламировать производимый товар, а в том, чтобы привязать потребителя к определенному стилю поведения, частью которого является потребление производимых фирмой товаров) и получим истинное представление о масштабах производства аффектов. Существует устойчивая тенденция: расходы на производство брендов растут гораздо быстрее, чем расходы на материальное производство.
А как в таком случае функционирует материальное производство, над которым довлеют аматериальные технологии? На смену фордизму в 80-90е годы пришла постфордистская, или тоетистская модель. Фордизм породил безмолвные отношения между производителем и потребителем, для которого предназначался поток стандартных товаров. Теперь положение изменилось. Тоетизм поставил во главу угла новую задачу: "прислушаться к рынку". Обратный поток информации - от потребления к производству - приобретает большое значение. Отныне планирование производства, выпуск новых моделей, их возможности находятся во взаимосвязи с рынками. На складах не скапливаются излишки - компании стараются произвести ровно столько товара и ровно тогда - когда и сколько нужно потребителю. В предельных случаях товар не производится, пока потребитель не выбрал и не оплатил его. Таким образом, коммуникация играет первостепенную роль и господствует над материальным производством. Это верно и в отношении аффективной части производства - создания и продвижения брендов. От того, насколько успешным окажется манипулирование чувствами и разумом потребителей зависит рост или падение их желания приобретать товары. Так образуется закнутый круг: компании производят аффекты и, манипулируя сознанием потребителей навязывает им определенный стиль поведения, частью которого является потребление их товаров, в свою очередь к мнению потребителя прислушиваются и, основываясь на нем, планируют производство товаров и брендов. Производство и воспроизводство, труд и отдых, обучение и развлечение сливаются в единое целое.
Если в прошлом капитал осуществлял свою экспансию вширь, на новые континенты, то теперь, по мере освоения им глобального пространства, все большее значение приобретает экспансия вглубь. По мнению Негри господствующая форма власти в современном мире - биовласть - производство самой жизни, включая и мышление и, даже, людские тела (начиная от пропаганды определенного стиля отношения к телу, здорового или наоборот нездорового образа жизни, кончая имплантированием чипов и опытами по генной инженерии).
СЕТИ ПРОИЗВОДСТВА
Можно выделить три типа аматериального труда. Первый связан с промышленным производством, которое приобретает информационный характер и включает в себя коммуникационные технологии. Второй тип аматериального труда связан с решением аналитических задач. Третий тип включает производство аффектов и манипулирование ими. Таковы три типа производственной деятельности, которые способствуют развитию процессов постмодернизации в мировой экономике.
"Кооперация всецело присуща этим видам деятельности, как таковым,- отмечает Негри. - Это ставит под сомнение старое определение (свойственное и марксистской и класической политической экономии) в соответствии с которой рабочая сила рассматривается как "переменный капитал", то есть как сила, которая задействуется и объединяется только благодаря капиталу... В наши дни производительный труд, богатство и создание общественных излишков принимают форму кооперативного взаимодействия за счет лингвистических, коммуникативных и аффективных связей." Таким образом, современное производство, прежде всего аматериальное, изначально основано на коммуникации и кооперации. Оно не столько организуется капиталом, сколько заложено в самой природе аматериального труда, который невозможен без свободного общения, широкого доступа к информации, информационных сетей. Этот труд представляет собой единое целое. Производят не индивиды, организованные капиталом, производит все человечество.
Непосредственным географическим последствием перехода от индустриальной к информационной экономике является резкая децентрализация производства. Процесс модернизации и переход к индустриальному обществу привели к значительной концентрации производительных сил и массовой миграции рабочей силы в промышленные центры, такие как Манчестер, Детройт или Осака. Эффективность массового промышленного производства зависела прежде всего от концентрации и близости элементов, позволяющих создать производственный комплекс, упростить транспортировку продукции. Однако информатизация промышленности, преобладание сферы услуг и удешевление транспорта сделали подобную концентрацию производства не нужной. Успехи в области информатизации, обычных и теле- коммуникаций, сделали возможными детерриториализацию производства. Это привело к подрыву и исчезновению промышленных городов. Благодаря быстрой связи и точному аналитическому расчету различные производственные мощности в удаленных друг от друга регионах способны работать скоординировано на выпуск одного изделия. Его сборка, в свою очередь осуществляется в других регионах. А в некоторых секторах экономики исчезли сами производственные помещения: работники взаимодействуют исключительно при помощи новейших информационных технологий.
В процессе перехода к информационной экономике конвейер был заменен сетью, как организационной моделью производства на каждом отдельном предприятии и между ними. Сетевой принцип не требует наличия территориального или физического центра. Работники, вовлеченные в общий производственный процесс, могут легко связываться и взаимодействовать друг с другом, находясь в разных местах. Тенденция к детерриториализации труда еще больше заметна в сфере аматериального производства. Рабочие могут просто оставаться дома и подключаться к сети.
Информационные сети также освобождают производство от территориальных ограничений в том отношении, что дают возможность устанавить прямой контакт между потребителем и производителем, не взирая на расстояние между ними.
Тенденции к деттериториализации производства и возрастающей мобильности капитала не являются абсолютными, существуют так же и весомые встречные тенденции. Например, стремление к рационализации производства ведет к уменьшению расходов на транспортные издержки, что способствует подчас физическому сближению элементов производства. Но в той мере, в которой тенденции к росту мобильности капитала и детерриториализации производства преобладают, они ослабляют позиции трудящихся. В эпоху фордистской организации массового промышленного производства стандартных меделей продукции, капитал был привязан к специфической территории. А потому был вынужден вступать в договорные отношения с работниками. Теперь капитал может быстро переместиться в другой регион или другую страну, если он сочтет, что его издержки непомерно возросли из-за сопротивления работников. Поэтому все работники постоянно испытывают страх потери рабочего места, и чем больше мобильность капитала, тем больше этот страх обоснован. Все рабочие места превратились во временные. Постоянной, гарантированной работы в мире больше нет. Человек должен стать легким на подъем, виртуальным. Он всегда должен быть готов к смене профессии, работы, места жительства, языка, стиля поведения.
Означает ли это, что распространение информационных технологий органически связано с необлиберализмом? В схеме, нарисованной Негри, отчетливо прослеживается такая связь, хотя сам он ее не рефлексирует. Возникает вопрос - а могут ли в таком случае информационные технологии сочетаться с иной общественно-экономической системой?
Негри подчеркивает, что центробежные процессы организации производства дополняются не менее мощными центростремительными. Во-первых, современные технологии - от компьютеров до различных систем наблюдения и сбора информации - позволяют обеспечить более жесткий контроль над работниками. Во-вторых, современные средства связи и обработки информации позволяют централизовано управлять системами, которыми еще в недавнем прошлом руководить было бы крайне затруднительно. В-третьих, финансовые и посреднические услуги, сосредоточеные в нескольких ключевых городах (таких, как Нью-Йорк, Токио и Лондон), организуют и направляют работу всемирных сетей производства. Кстати, именно финансовый капитал, как наиболее мобильный, первым извлек выгоду из формирования глобальных коммуникационных сетей. Это привело к многократному возрастанию спекулятивных оборотов на крупнейших фондовых рынках. Таким образом, как и массовый демографический сдвиг, закат и опустошение старых промышленных городов шли рука об руку с ростом новых глобальных центров, подлиных городов контроля.
ГРИБНИЦА И ДЕРЕВО
Управление коммуникационными сетями является необходимым условием для функционирования информационной экономики. "Всемирные сети должны создаваться и регулироваться таким образом, чтобы гарантировать порядок и получение прибыли. Неудивительно, что правительство США рассматривает создание и регулирование всемирной информационной инфраструктуры как один из важнейших своих приоритетов, и что сети коммуникации стали главной областью слияний и конкуренции транснациональных корпораций". Советник федеральной комиссии по связи Питер Коуи приводит следующую аналогию для роли, которую эти сети играют в установлении власти и в новой парадигме производства. Создание новой информационной инфраструктуры по его мнению рождает условия для глобального производства и управления, так же, как строительство дорог обеспечивало их в Риме.
Однако, римские дороги не играли главную роль в производственных процессах древней Империи. Они лишь упрощали обращение товаров и технологий. Возможно, более удачной аналогией является строительство железных дорог для империалистических экономик XIX-XX вв.? Но и они, по мнению Негри, играли только внешнюю роль в империалистическом и промышленном производстве, доводя линии коммуникаций и каналы транспортировким до новых залежей сырья, рынков товаров и рабочей силы. "Новизна информационной инфраструктуры в том, что она является составной частью современного производства и полностью ему присуща. Сеть выступает и сферой обращения и областью производства".
С точки зрения политической организации всемирная информационная инфраструктура может быть охарактеризована как сочетание демократического и олигополистического механизмов. Интернет представляет собой демократическую сетевую структуру. Неопределенное и потенциально неограниченное число взаимосвязанных узлов не объединены с каким-либо главным контрольным центром; все узлы, независимо от их места нахождения, связываются с другими узлами через множество всевозможных каналов. Интернет напоминает структуру телефонных сетей и включает их как собственные средства коммуникации, так же, как он опирается на компьютерные технологии для создания коммуникационных узлов. Интернет начинался как проект министерства обороны США. Сеть была предназначена для того, чтобы противостоять советскому военному нападению. Поскольку у нее нет центра и практически каждая часть автономна, сеть может работать даже если часть ее уничтожена. Однако, децентрализация - тот же элемент замысла, который обеспечивает выживание, делает крайне затруднительным контроль над сетью. Эта модель была названа французскими философами Делезом и Гватари ризомой, корневой системой, грибницей, неиерархической и нецентрализованной сетевой структурой.
Олигополией принято называть крупную корпорацию, контролирующую значительную часть рынка. Олигополистическая сетевая модель представлена в системе телевиденья. В соответствии с этой моделью, на ТВ или на радио, существует единственный и, в значительной степени, стационарный центр. Однако точки приема сигнала потенциально бесконечны и территориально не ограничены. Вещательная сеть характеризуется централизованным производством продукции, массовым распространением и односторонней связью. Индустрия культуры - от распространения газет и книг до фильмов и видеокасет - традиционно развивалась в соответствии с этой моделью. Сравнительно небольшое число корпораций (а в некоторых регионах один единственных предприниматель, как Тед Тернер, Сильвио Берлускони или Руперт Мердок) могут контролировать такие системы распространения информации. Олигополистическая модель подобна уже не грибнице, а дереву, все ветви которого отходят от единого ствола.
В реальности сети новой инфраструктуры представляют собой гибрид двух вышеописаных моделей. В наши дни происходят слияния корпораций, ставящие своей целью контроль над информационной инфраструктурой. "Телекоммуникационные компании, компьютерные корпорации, а так же компании, занятые новостным бизнесом и развлечениями сливаются и расширяют свою деятельность, добиваясь контроля над все новыми областями информационной инфраструктуры. Идет процесс массированной централизации контроля (де-факто и де-юре) за сетью посредством объединения основных элементов информационной и коммуникационной властной структуры: Голливуд, Майкрософт, IBM, AT&T и т.д."
ПЕРВЫЙ И ТРЕТИЙ МИРЫ: СМЕШЕНИЕ И ГИБРИДИЗАЦИЯ
"Третий мир не исчез совсем в ходе объединения мирового рынка, - полагает Негри, - а стал частью Первого мира, стал гетто, городом трущоб, фавеллой в самом его сердце... Первый мир, в свою очередь, перешел в Третий в форме бирж и банков, транснациональных корпораций и холодных небоскребов денег и управления. И экономическая и политическая география в равной степени изменены таким образом, что разграничительные линии между различными зонами сами по себе стали нестабильными и подвижными. В результате весь мировой рынок все больше представляется единой взаимосвязанной сферой эффективного применения капиталистического управления и принуждения".
В наши дни вся экономическая деятельность постепенно подпадает под контроль информационной экономики и под ее воздействием претерпевает качественные изменения. С точки зрения зависимых регионов становится все более очевидно, что классическая промышленная модернизация более не является ключом к экономическому прогрессу и конкуренции. Зависимые территории низшего эшелона, такие, как Экваториальная Африка, практически исключены из системы потоков капитала и передачи новых технологий, и, таким образом, оказываются на грани голода. Конкурентная борьба за места в среднем эшелоне мировой иерархии ведется не посредством индустриализации, а посредством информатизации производства. Крупный страны с диверсифицированной экономикой, такие, как Индия и Бразилия, могут одновременно поддерживать все уровни производственных процессов: основанное на информации производство услуг, промышленное производство товаров, а так же традиционные ремесла, сельское хозяйство и горнодобывающую промышленность. Между этими формами производства не обязательно должна существовать историческая преемственность, они перемешиваются и сосуществуют. Все формы производства сосуществуют в рамках мирового рынка и подчинены информатизированному производству услуг. "Начиная с 50х годов экономика Италии ясно показывает, что отсталые экономики не просто проходят те же стадии, что и развитые страны, но эволюционируют посредством создания альтернативных и смешанных моделей. После второй мировой войны Италия все еще была в основном крестьянской страной, но в 1950е-1960е гг она пережила бурную, хотя и незавершенную модернизацию и индустриализацию, первое экономическое чудо. Затем в 1970е-1980е гг, когда процессы индустриализации еще не были завершены, итальянская экономика претерпела еще одну трансформацию, процесс постмодернизации и совершила, таким образом второе экономическое чудо. Эти два итальянских чуда не были на самом деле скачками вперед, которые позволили бы Италии достичь уровня ведущих мировых экономик, скорее они представляли собой сочетание различных незавершенных экономических форм. Наиболее важным в данном предмете, что позволяет считать развитие Италии общей моделью для всех остальных отстающих экономик является то обстоятельство, что итальянская экономика не завершила одну стадию преобразований (индустриализацию), перед тем, как приступить к следующей (информатизация)... Во многих регионах еще сохраняется традиционное крестьянство наряду с элементами индустриализации и частичной информатизации. Таким образом разные стадии развития представлены одновременно, сливаясь в некий гибрид, смешанную экономику, которая различается не характером, а степенью смешения в разных точках мира." Подвижные границы, смешение и гибридность - вот черты, определяющие облик постсовременного мира - Империи.
ПОСТМОДЕРНИЗМ И ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОЕ ПРОИЗВОДСТВО
Ставшая модной в конце XX столетия идеология (философия) постмодернизма объявила единствнной истинной ценностью единичное - мысли, чувства, устремления и ценности отдельного индивида или локального сообщества индивидов - профессиональной группы, субкультуры, просто компании друзей. Постмодернизм подверг резкой критике представление о ценностях больших групп - этносов, наций, цивилизаций. Слишком общими, неконкретными являются эти понятия. Слишком велико разнообразие местного и индивидуального, чтобы его можно было свести к большим сообществам. Последние существуют лишь в качестве абстракций. И даже использование таких абстракций в анализе общества может, по мнению постмодернистов, вести к ксенофобским выводам.
Данная философия идеально соответствует направленности постиндустриального производства, проддерживает и органично дополняет его. Это особенно заметно на примере концепций маркетинга. С точки зрения маркетолога потребительский рынок не однороден. Он разбивается на огромное число фокус-групп, целевых аудиторий. От латиноамериканцев, занятых ручным трудом, до индийских эмигрантов, занятых производством программного обеспечения. От китайских девушек в возрасте от 18 до 22 лет, до белых американцев мужчин пожилого возраста. Если допустить, что все эти группы потребителей потенциально являются покупателями данного товара, то каждой из них предлагается специальная модификация товара и специфически ориентированный бренд. Впрочем, в конце 90х получили широкое распространение так называемые 'многокультурные бренды', когда вместо узкой адресной направленности, создается политкорректное попури из различных образов. Демонстрируют представителей различных фокус-групп, объединенных общим стилем, связанным с потреблением нужного товаров.
Модель поведения на рынке товаров коррелирует с внутренным устройством корпорации и с политикой на рынке труда. Производство более не сосредоточено на огромной фабрике или в едином комплексе фабрик с общим руководством. Оно представляет собой сеть из множества относительно небольших предприятий. Последним предоставляется определенная автономия в направлении деятельности, а руководство размещает либо не размещает у них заказы в зависимости от эффектиности их работы. Одновременно руководство компании может размещать заказы на предприятиях, ей не принадлежащих. Так создается конкуренция не только внутри компании, но и между предприятиями, принадлежащими компании и "чужими". В свою очередь небольшое предприятие дробиться на множество автономных подразделений или бригад. Они тоже конкурирую между собой за получение заказов руководства предприятия. Внутри себя они могут быть вполне автономны, самостоятельно принимать производственные решения, организовывать управление процессом производства, а могут иметь лишь совещательный голос в принятии решений. Автономные бригады и подразделения, получая заказы, сами заинтересованы в максимальной эффективности, в удалении с предприятия тех, чей труд менее эффективен - ведь в случае плохого качестьва работы или не выполнения ее точно в срок, лишится заказов все подразделение. Сами работники принуждают друг друга к максимально эффективной работе и осуществляют друг за другом перекрестный контроль, как и в бригадах сталинского ГУЛАГа, чей коллективный продпаек зависел от выполнения целой бригадой возложенных на нее обязательств. Правда, бывает и так, что бригады оказывают коллективное сопротивление начальству. Но, во-первых возможности для этого ограничены - ведь руководство может просто разместить заказ в другом месте, а во-вторых, обычно руководство предприятия следит за тем, чтобы во главе подобных бригад стояли наиболее лояльные лица.
Вообще, размещение заказов на стороне ("аутсорсинг") становится или уже стало главной приметой бизнеса нового тысячелетия. Чем больше гигантских корпоративных слияний, чем больше капитал, которым располагает компания, тем меньше в ней сотрудников. Часто заказы на производство товаров проще и дешевле разместить в регионах с наиболее дешевой рабочей силой и мощными репрессивными механизмами, как, например, Китай или Шри-Ланка. В свою очередь компании-подрядчики превращаются в посредников, в свою очередь нанимающих суб-подрядчиков, и т.д. В итоге часть работ для крупной корпорации типа Майкрософт или Бенетон вообще выполняется надомными работниками от Северной Америки до Таиланда, нанятыми суб-подрядчиками. Основная часть мирового производства представляет из себя цепочки эксплуатации, зависимые от крупных компаний. Такая политика позволяет крупным корпорациям экономить средства и многократно увеличивать прибыли. Ее обратной стороной является ухудшение условий труда и занятости, вплоть до ужасающих, как на некоторых китайских фабриках. Там царит казарменный режим, люди работают по 14 часов в сутки и спят под станками. А в Гватемале рабочих подчас заставляют работать без перерыва (для выполнения заказа точно в срок) несколько суток подряд и вводят им амфитамин.
Временная (неполная) занятость и отсутствие социальных гарантий - звенья одной системы. Она включает в себя и новую трудовую этику, постмодернистские моральные ценности. Это представление об абсолютном одиночестве индивида, противостоящего целиком враждебному миру и вынужденного самостоятельно пробивать себе дорогу в жизни. Каждый взрослый человек представляет собой отдельную корпорацию, "Корпорацию Я". Она постоянно обучается новым технологиям, конкурирует с другими, предлагает покупателям на рынке труда свой собственный бренд, пробует силы на различных рынках. Как и полагается любой уважающей себя корпорации, она смотрит на все окружающее как на потенциальные объекты, из существования которых можно, либо нельзя извлечь прибыль: в первом случае необходимо разработать стратегию оптимизации прибыли, во втором объект должен игнорироваться. Вообще человеческие существа с точки зрения 'корпорации Я' делятся на три категории: партнеры по бизнесу, конкуренты (враги), и бесполезные. (Подробно это явление исследуется Наоми Кляйн в книге "No logo").
Выстраивается пирамида индивидуальных работников, самозанятых, надомников и т.д. На ее верхушке находятся наиболее известные менеджеры, популярные журналисты и т.д. У ее основания - миллионы работников, нанятых лишь для выполнения конкретного заказа "точно в срок". Такая стратегия поведения органично сочетается с моделью "оболочечной", "виртуальной" или "пустотелой" компании - фирмы без сотрудников. Имеется в виду, что компания в идеале практически не имеет постоянных сотрудников. Она нанимает работников - от неквалифицированных рабочих до топ-менеджеров, для выполнения конкретной задачи, а затем увольняет их. Для решения новой задачи всякий раз набирают новую команду. Немецкий исследователь Карл-Хайнц Рот называет это явление "моделью Голливуда". Для того, чтобы снять фильм продюссер нанимает всякий раз новых сотрудников: от осветителей и носильщиков до режисера и конозвезд. Подобный принцип широко распространен и за пределами киноиндустрии. Вот еще один сиптом постиндустриализации и виртуализации - методы управления бизнесом заимствуются из сферы аматериального труда.
"Корпорация Я" - не единственная стратегия выживания. Есть и иные стратегии - "командные". Это когда компания проводит психологический тренинг со своими сотрудниками, вырабатывая у них командный дух, стремление работать вместе, иметь общие ценности, главная из которых - добиваться большей эффективности труда. Сотрудники фирмы могут получать прибыли от удачных операций и терпеть убытки от неудачных. Поскольку современное производство представляет собой огромную сеть из множества самостоятельных или полусамостоятельных подразделений, под такой командой обычно понимается относительно небольшая группа сотрудников конкретного подразделения. Иногда такие команды подбираются из представителей различных этнических меньшинств: во-первых, последние часто менее 'прихотливы' чем коренное население, им можно и платить поменьше и условия труда создать похуже. А во-вторых, многокультурный бизнес удобно позиционировать на рынке среди все тех же представителей меньшинств или людей с левыми убеждениями: смотрите, мол, как мы боремся с расистскими предрассудками.
В реальности различные модели постмодернистского корпоративного устройства и трудовой морали причудливым образом сочетаются, смешиваются, иногда дополняя друг друга, а иногда вступая друг с другом в противоречие.
Современный пролетариат больше не сконцентрирован на огромных фабриках. Он состоит из множества индивидов и групп, зависимых от центров концентрации капитала. Среди пролетариев: временно занятые фабричных рабочих или сотрудники офисов, надомные работники, лица свободных профессий, самозанятые, автономные группы, бригады работников и т.д.
КРИЗИС НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА
В условиях постсовременности национальное государство, как видно, больше не может выполнять стоящие перед ним задачи. Его возможности регулировать экономические отношения резко ограничены транснациональной корпоративной экономикой производственных сетей. Достаточно одного волевого решения руководства той или иной ТНК, чтобы страна потеряла в течение одного дня миллиарды долларов и тысячи рабочих мест. Это относится не только к таким странам как Индия или Китай. Производство успешно и быстро может быть переведено в любое место из США Франции, Британии или ФРГ. Возможности правительства управлять кредитно-денежной политикой так же ограничены в силу вышеназванного фактора, а еще из-за грандиозных спекуляций валютой на мировом рынке.
Уменьшились и его возможности влиять на социальную культуру в целом. Производство аффектов, эффективно осуществляемое транснациональным бизнесом, подорвало идеологию правящей бюрократии, по крайней мере, лишило ее возможности играть определяющую роль в выборе и реализации идеологического, национально-культурного проекта.
Наконец кризисе переживает и идея нации. Если миллионы людей покидают страну, эмигрируя в более развитые регионы, а их место, напротив, занимают миллионы беженцев из других регионов и стран, и даже с других континентов, то национальная идентичность мягко говоря оказывается под вопросом. Чем больше говорят от чистоте расы или национальной культуры, тем более радужным и многоцветным представляется реальное общество.
В таких условиях роль национального правительства свелась к конкуренции с другими правительствами за привлечение транснационального капитала. Естественно требование международного капитала: максимальная гибкость в эксплуатации местной рабочей силы, как можно более низкие налоги, поддержание эффективного полицейского порядка. Если государство не выполняет эти условия, то финансовые потоки обходят его стороной и оно превращается в сплошную зону бедствия. Если же выполняет, то принуждено разрушать любые механизмы социальной защиты и любые твердые гарантии в области трудовой деятельности. И в этом случае оно, опять-таки становится зоной бедствия и превращается в агента международного капитала и Империи. Куда не кинь, всюду клин.
По мнению Негри, трудящиеся не должны защищать национальное государство. Не стоит забывать о том, что национальные государства делали в недалеком прошлом. Встроенный в них режим социальной защиты, органично сочетался с массовым террором, дисциплинарным насилием общества-фабрики, ГУЛАГами и Освенцимами. Национальное государство, если даже оно не на словах, а на деле противостоит новому, постколониальному, имперскому суверенитету, представляет собой тупик в плане социального освобождения. Это диктатура вместо революционного восстания, бюрократическая иерархия вместо самоуправления, духовная и материальная нищета и замкнутость вместо установления рабочего контроля над сетями мирового производства. Антиглобализм, защита национальных ценностей, протекционизм - перекрещивающиеся дороги в никуда. Империи, полагает Негри, может противостоять лишь контр-Империя, глобализации - контр-глобализация - всемирное социальное-революционное движение пролетариата.
ПОСТМОДЕРНИЗМ И/ИЛИ ФУНДАМЕНТАЛИЗМ
Как уже говорилось выше, многие постмодернистские концепции и модели коррелируют с логикой развития современных корпораций и мирового рынка. Именно поэтому такие модели представляют интерес. Ммобильность, разнообразие и смешение, которые отстаиваются постмодернистами, как нельзя лучше соответствуют идеологии мирового рынка. Ведь в конце концов торговля соединяет различия, и чем их больше, тем лучше! Хотя сами постмодернисты часто не осознают, до какой степени их мышление соответствует современными трансформациями капитализма. Но может быть, капитал лишь присваивает чужие идеи и приспосабливает их к своим интересам, как это произошло с социальными движениями 60х-70х гг.? Негри скорее склоняется к такой точке зрения.
Интерес представляет, например, постмодернистская критика колониализма - так называемые "теории постколониализма". Негри рассматривает здесь работу Хоми Баба, как наиболее яркий пример подобной критики. По мнению Баба весь проект колониализма и, шире, современных систем господства, основывается на бинарных оппозициях. Черное-белое, порядок-хаос, культура-варварство - вот основа колониального мышления. На самом же деле "мир не разделен на две части и не разделен на противостоящие лагеря (центр против переферии, первый мир против третьего) но скорее определяется неисчислимыми частичными и подвижными различиями". Культуры всегда предстают смешаными, неоднородными образованиями. Этот социальный факт, по мнению Баба, направлен на подрыв всякой бинарной структуры власти и идентичности. Действительная природа общества не подразумевает сущностной природы социальных субъектов, наподобие культуры или этноса, их истинности. Власть и силы социального угнетения продолжают действовать путем наложения на реальность бинарных структур, подавляя социальное разнообразие. Следовательно, задача освободительного постколониального проекта утверждать многообразие различий.
Утопия Баба это новая форма сообщества - "сообщество бездомных", "странников", "тотальная диаспора". Утверждение различий и отказ мыслить и действовать в соответствии с бинарными категориями, по мнению Баба являются сами по себе утверждением этого нового сообщества.