Илья... Илюшка... Илька... Иля...
Каток... "Хоккейки" на плече.
Исхлестанные снежной пылью
мордахи печки горячей.
Домой. Поесть - да за уроки.
Ко мне? К Илюшке? Вое равно.
Идем. Трещим, как две сороки.
Идем ко мне. На Озерной.
Ах нет... Погрешность... Упущенье...
У Ильки не было коньков!..
Ну, значит, лыжи, как в ущелье,
швыряли в сумрак меж шкафов.
Потом "Сибирские" пельмени
метали в кипяток, как в цель.
Потом заначку карамелей
Илья со строгостью в лице делил.
(Цветастостью атласной
томил глаза пяток конфет.
И Илька клал их на буфет,
ворча: "Подальше от соблазна...")
Потом - к портфелям пятерня,
и книги бахали, как залпы...
Погрешность... Как же у меня
портфель Илюшкин оказался?
Портфель... ага... Какой же класс?
В каком же это было классе?
Ах, что же я! Забыла?.. Здрасте! -
Илюшка жил тогда у нас.
(Его отца как раз в те дни
на "скорой" увезли из дома.
А так как не было родни.
Илья скитался по знакомым.)
Вот почему портфель у нас.
Куда ж ему еще деваться!
И, значит, это - пятый класс,
и лет нам что-то под двенадцать...
Ну, ладно...
Выдержав осаду,
уроки все-таки сдались.
Мне - раньше. Значит, мне в награду
конфетой больше. Навались!..
Двенадцать лет!
Да где - "двенадцать"!
Ему - весной, в июле - мне,
еще дожить, еще добраться...
"Двенадцатый" - вот так верней.
Двенадцатый! Всего и груз-то -
пальтишко мокрое в снегу!
Всего забот-то - на бегу
сшибать сосулечные хрусты!
Еще в один толкаешь ряд
вкус жизни и конфетной сласти;
И ночь - как ночь, а не догляд,
приставленный к тебе с пристрастьем;
еще беспечен каждый шаг
души, она не укрепилась...
да, впрочем, даже и не снилось,
что есть понятие ДУША;
еще не шатко мирозданье,
крепки основы бытия,
мгновенны боли и страданья,
заменны книги и друзья;
еще кругом ничто не Тайна,
а только - маленький секрет;
и средь обид - вселенских нет;
и одиночество - случайно!..
...Морозный снег счастливым визгом
встречал наш расторопный бег.
Куда!?!
Счастливее, чем снег,
вопили мы: "На телевизор!!!"
На т е л е в и з о р !
Как Јна чай!"
Как Јна пирог!"
Как Јна варенье!"
Бежали мы в вечерний час
На телевизоросмотренье!..
Теперь с улыбкой добродушной
я вспоминаю вечера,
в чью честь старалась быть послушной
и чистой чуть ли не с утра...
Конец пятидесятых лет.
Телевещанье рассветало.
И надлежащим ритуалом
был оснащен его рассвет.
В газетах велся разговор
(а люди верили газете!),
какую выбрать форму штор
на окна, если поддень светел;
какое лучше завести
на вечер в дом; освещенье;
как близко сесть и подойти,
чтоб не было ущерба зренью;
что нужно взрослому усвоить,
что важно детям объяснить,
когда уборкой беспокоить,
как линзу правильно хранить...
Не поощрялись почему-то
ни яркий верхний свет, ни тьма.
И синий сумрак был весьма
распространенным "атрибутом".
(Сосед у нас был. Дядя Гриша.
Жилплощадь метров десяти.
В углу - буфет, за ним - как в нише -
фотографический штатив,
а на штативе - абажур
из тонких планочек фанеры,
узорно выпилен, наверно,
"не за день... от штатива - шнур.
Ах, дядя Гриша! дядя Гриша!
Сосед ближайший и былой,
мы с вами жили... Ой-ё-ёй...
лет двадцать под одною крышей!..
Едва ль меня в те годы мучил
такой вопрос, но, по всему,
вы были - "самый крайний случай"
Сосед ближайший, почему?
Что было в вас, мужчина плотный,
на вид - не сатана, не тать,
что даже соли занимать
соседи шли к вам неохотно?
И максимум десяток раз,
в кручине, видно, самой сизой,
я поджидала в кухне вас,
просилась к вам на телевизор...
И я бы через столько лет
не обратила бы к вам слово,
когда б не синей лампу свет
из абажурчика резного!..
Бог с вами... Я вам не судья.
И то добавлю лишь к рассказу,
что вы, когда просилась я,
не отказали мне ни разу...
Ну, ладно. Что-то много слов
на ностальгическую свиту!)
Мы с Илькой в валенках разбитых
летели в Красный уголок.
Был Красный уголок в подвале
с весьма цветастою судьбой:
там то картошку продавали,
то принимали стеклобой,
то заседали там домкомы
(и тетя Катя-Комитет),
то милицейский был пикет,
то кабинетик управдома.
И даже в кинофильм "Андрейка"
в каком-то кадре он попал.
А в промежутках - белой рейкой
был перечеркнут наш подвал.
Но вот - свершилось. Смотрим как-то
в дверь врезан новенький амок.
Так был у нас на средства ЖАКТа
оформлен Красный иголок,
где стулья - тесными рядами,
где свет - обычной лампы свет,
где тетя Катя-Комитет -
хоть что покажут - все рыдала.
Пусть даже диктор дядя Коля
звал на экран Телевичка -
рыдала. Не стесняясь. Вволю.
Сморкаясь сразу в два платка!..
И это было б очень странно
в ином кругу, иных забот:
что тетя Катя все ревет -
когда б не магия экрана,
когда б не эта теснота,
не это как бы породненье
и не ребячья мелкота
у незнакомых на коленях...
Смотрю в те голы так же снизу,
как там, с соседкиных колен,
впивалась в тайну "КВН"
через таинственную линзу!
Давно ли было? А поди ж...
Да. Быстро, быстро время скачет...
Теперь едва ли мир сплотишь
наивной телепередачей;
теперь вещание - поток,
программ - не счесть, названий - ворох...
Теперь и Красный уголок
почти не встретишь в разговорах...
А не сходил ведь с языка...
был центром жизни, думать смею...
Как, впрочем, и Земля, пока
жила система Птолемея...
Минут за двадцать до начала
пришли мы о Илькой. Как назло,
нас моментально разнесло,
он - в шашки сел, я - почитала,
а может быть, наоборот,
он сел читать, а я за шашки...
И двери были нараспашку.
И все входил, входил народ
И где-то затевался спор.
И кто-то песню пел некстати...
И надо мною разговор
вела с соседкой тетя Катя.
Ей кто-то вторил "ах" да "ах" -
я не вникала: нужно больно! -
но вдруг услышала невольно
чудное слово Јна хлебах".
Его раз двадцать повторила
она на разные лады.
В нем было что-то от беды
и тайн. Я уши навострила,
но так и не смогла взять в толк,
причем тут хлеб, зачем он горький,
и почему воды глоток
какой-то "ей" не лезет в горло.
А после началось кино.
Конечно, я про все забыла.
Но слово было. И оно
зашло, как говорится, с тыла.
Мы возвращались.
В небе сивом
луна плутала в облаках...
И тут Илюшку я спросила,
что означает Јна хлебах?"
Он объяснял, как мог, толково,
но все-таки и он был мал.
Он сам, конечно, это слово
но очень ясно понимал.
Он долго путался в примерах,
не припасенных про запас.
Я наконец спросила:
"Верно,
как ты теперь живешь у нас?"
Он замолчал оторопело.
"Я - на хлебах?!"
"А разве нет?"
...Ах, тетя Катя-Комитет!
ведь этого ты не хотела!..
Илюху вдруг как ветром сдуло,
как ветром - легкий снежный пласт..
И тот же ветер крикнул:
"Дура!
Отец поправится - отдаст!"
Оторопеть тут мой черед
пришел. Но было мне... не стыдно,
а - непонятно и обидно:
я - дура? Сам ты - обормот!
Пока до дома шла - все злилась,
и все мечтала счеты свесть.
И мрачно в комнату ввалилась.
И зло потребовала есть.
Но, мыслей ход моих нарушив,
спросила мама:
"Где Илья?"
"Не знаю!"
"Ольга, где Илюша?"
"А ну его! Не знаю я!
"Поссорились?"
"Еще чего!"
"Куда ж он делся на ночь глядя?"
"Пастух я что ли для него?!
Не знаю!"
"Кто же знает?"
"Дядя!"
Сердилась мама не на шутку,
и на руку была крепка...
Но в этот раз ее рука
упала немощно и жутко.
Она скользнула со стола
и выронила Илькин свитер,
залатанный, видавший виды...
и вяло звякнула игла...
Был тих и ровен мамин голос:
"А я ждала... сварила щи..."
И вдруг - как что-то раскололось:
"Немедленно! Иди! Ищи!"
Я все еще не понимала,
В чем виновата, грех мой в чем...
но мамин вид... но голос мамы...
но Илькин свитер под столом...
...Нашла я быстро. Он у Юрки
из стульев составлял кровать.
Увидел. Отвернулся, буркнул:
"Я здесь, у Юрки, буду спать!..
А за портфелем - Юрка, завтра...
Поддакнул Юрка: "Да, зайду."
"Ну, Юрочка! Имей в виду!.."
я Юрку треснула внезапно.
Тот - сдачи. Угодил мне а лоб -
ушанка набок. Сразу бабка
его заахала про гроб,
ему - пинка, меня - в охапку.
Я - в слезы. Юрка - за кровать.
Я рвусь за Юркой - бабка держит.
На шум вбежала с кухни мать.
Илья схватил свою одежду.
Я завопила:
"Убежит!!"
Мать Юркина Илью - за хлястик.
Но хлястик плохо был пришит,
не выдержал такой напасти...
Мать Юрки - в крик: "В конце концов!
Что, черт возьми, тут происходит!!
В ответ прогрохотал засов
и взвыла дверь на черном ходе.
Мы все застыли. Юрка - прыг!
и вдруг забился, как в припадке:
"Беги, поганка, по парадке!
Я сам!!. Я сам!.. через дворы!!"
Но тут к нему метнулись бабка
и мать. А я - на черный ход.
Там темень. Я поколебалась -
и вниз, как очумелый кот
оря истошно:
"Илька! Илька!
Вернись! Постой! Не убегай!.."
Поехать, что ли в Уругвай?..
Или поесть с яичком килек?..
А что!??
Приятно вспоминать,
Когда на памяти приятно.
А тут? Не память, а... кровать,
прикрытая неаккуратно!..
Но делать нечего...
Дворами
неслась я. "Илька! Не беги!.."
И где-то в небе, будто в раме,
его коробились шаги.
И где-то перезвон трамвая
вплетался в мой истошный зов.
И где-то все гремел засов
и выли петли, оживая...
Ах нет, проскочим этот хлам.
И остановимся на деле:
Илюшка не вернулся к нам
ни в тот день, ни через неделю.
И все. И хватит. И конец.
И нечего рядить и спорить.
Забыть.
Тем более, что вскоре
поправился его отец.
Тем более, что сам Илюшка
не злился, в общем-то, совсем,
и говорил со мной, и слушал,
и с парты нашей не отсел.
И снова под ноги катилась
прекрасной жизни колея.
Забыла я. Забыл Илья...
Да вот, как видно, не забылось.
1981