Аннотация: Можно сказать, некролог. Практически все правда, кроме имен людей.
Керри.
Керри умерла. Ей было много лет для крупной собаки, но на свои пятнадцать с лишним она выглядела неплохо. Конечно, четвертый этаж без лифта давался ей нелегко, да и, проснувшись или просто долго лежа на одном боку, ей было трудно встать, а потом она не сразу могла разогнуться, но у нее всегда был здоровый аппетит, и, уже выйдя на улицу, она, хоть и не спеша, могла долго идти рядом с хозяином. Последние несколько лет она уже почти ничего не видела. Она реагировала лишь на свет и тень. Да и слышать она стала намного хуже. Ей нужно было громко кричать на ухо, иногда сложив в трубочку ладони. Но, видимо, остальные чувства ее все-таки не подводили. Она уже не охотно задерживалась с Гошкой на заброшенном пустыре, куда приходили 'собачники' всех окружающих кварталов этого городка, потому что там никто не требовал, чтобы за собаками убирали. Она уже ни с кем не играла, а лишь садилась рядом с Гошкой у его левой ноги. Иногда она могла встать, схватить зубами поводок, что был в руках у хозяина и начать тащить его в сторону дома. Гошка, не сопротивляясь, прощался с собеседниками и уводил Керри домой. Последние полтора года жизни она все медленнее и тяжелее поднималась по лестнице. Гошка специально для нее перешил найденный им выкинутый кем-то за ненадобностью рюкзачок-сиденье для годовалых детей, чтобы помогать подниматься ей по лестнице, что напоминало переноску чемодана за ручку, единственное, что лапы Керри все-таки продолжали шагать по лестнице.
Пятнадцать с лишнем лет тому назад ему позвонил его старый друг - один из известных артистов Минска: "... мне тут щенка предлагают, посмотреть не хочешь? А то приходи..."
За пару месяцев до того Саша Овсяник, возвращаясь домой, увидел во дворе своего дома собаку. Похоже, это был тот пес, который пропал у его друга месяц назад. Саша схватил собаку и потащил ее к себе домой. Его догнал какой-то мужик невысокого роста и привязался к нему, но с двухметровым Сашей и его косой саженью в плечах можно было разговаривать только вежливо. Разговорились. Оказалось, что это не Крис, а всего лишь похожая на него собака, и ее хозяин - этот низкорослый мужичок, живущий в соседнем подъезде, а сама собака через полтора месяца должна была ощениться. Саша извинился и объяснил мужичку, в чем все-таки дело.
Прошло два месяца. К Саше во дворе подошел тот самый мужичок и сказал: 'Моя собака ощенилась на славу. Щенка не возьмешь?' Саша тут же поспешил позвонить своему другу: 'Гошка, помнишь, я тебе рассказывал, как нашел во дворе собаку, думал, что Крис?...'
Как раз щенок ему был нужен. Ему был нужен кто-то, кто бы был намного младше его. Его младшая сестра поспешила выскочить замуж и уехать в Израиль - слишком достали ее родители, притом по любому поводу. А когда она уехала, то они переключились на него. Им нужен был кто-то самый младший для пристального внимания, тотального контроля и излишне активного их участия в его жизни. И он понял, что при таком раскладе его надолго не хватит.
Он завел свою очень старую машину и поехал в другой конец города. Когда он поднялся на второй этаж, то его встретила хозяйка дома, собака, действительно очень напоминавшая его Криса, который у него пропал несколько месяцев тому назад, и двенадцать щенков. 'Ничего себе!' - подумал он. - 'Как же она их выкормила?'
'Этих, которые больше похожи на эрделей, мы отдаем за пятьсот', - сказала хозяйка. - 'А тех двоих - за триста'. В куче щенков выделялись двое, у которых шерсть была глаже и прямее, чем у остальных. Он поднял одного из них, затем другого: 'Все девочки', - сказала хозяйка. - 'Единственного мальчика забрали хозяева кобеля-папы. И папа, и мама наполовину эрдели, наполовину немецкие овчарки'. Его Крис также был наполовину эрдельтерьером, но второй половиной была венгерская гончая.
Из его кармана выпала связка ключей: от машины, квартиры, работы и всего, что у него было. Мохнатая кучка щенков разбежалась во все стороны, лишь двое - один больше похожий на эрделя и другой, который меньше, подбежали к связке оброненных им ключей и начали их обнюхивать. Он отсчитал хозяйке тридцать 'зайчиков' и посадил второго из них в большую спортивную сумку, которая всегда была в багажнике его машины - на всякий случай. Когда он уже выходил из подъезда, то встретил низкорослого человека, который остановился и заглянул к Гошке в сумку: 'Все', - сказал он. - 'Самую отъявленную хулиганку забрали'.
Когда дома он выпустил щенка из сумки, то тот начал бродить по квартире, обнюхивая каждый угол. Оказавшись у полированной панели шкафа и увидев собственное отражение, он расплакался, как маленький ребенок. Мать человека, который привез его сюда, взяла его на руки, и щенок успокоился. За ужином они думали, как назвать собаку. Имя должно было чем-то напоминать имя предыдущего их пса Криса. Его любили в семье, но он как назло сбежал за неделю до отъезда их дочери в Израиль.
'Керри', - сказал он, вспомнив недавно показанный по телевизору фильм. - 'Сестра Керри'.
На следующий день Керри приняла все как есть: и то, что вокруг больше не было ее сестричек, и то, что ею занимались новые, незнакомые ей люди, а не мама Аза и ее хозяйка, и то, что они кормили ее из соски молоком или размоченным в молоке хлебным мякишем. Через неделю она выделила человека, привезшего ее в этот дом. Он убирал за ней, мыл ее блюдце, из которого она начала лакать молоко уже сама, и даже брал ее на руки и выносил на улицу, чтобы она могла побыть на свежем воздухе и немного подвигаться, ощутить под своими лапами землю, траву, асфальт, бетон плит, которыми были выложены дорожки, познакомиться с новыми запахами, формами, цветами. Этот человек уже приучил ее справлять свои дела не на ковер, а на расстеленную газету и только на нее. Со временем газета начала расстилаться уже только на улице, и дома Керри больше уже не пачкала.
Это было летом. Все кругом цвело и пахло. Они с хозяином подолгу гуляли. Им надо было пройти лишь пятнадцать минут, чтобы оказаться у озера, а затем еще десять, чтобы в лесу. Свободными вечерами прогулка могла составить иногда два часа или даже три. Хозяин брал с собой маленький приемник и, идя по лесу неспешной походкой, что-нибудь слушал, как правило, это была 'Радио Свобода'. Со временем он научил Керри плавать, просто заходя в воду и завлекая ее туда следом за собой. Спустя еще какое-то время она уже заходила в воду сама, когда бы не пожелала. Хозяин шел вдоль берега, а Керри плыла и могла это делать неограниченно долго. Бывало, хозяин ее брал в лес за ягодами и грибами. Для этого нужно было отойти от города немного дальше. Все запахи становились намного гуще и краше. Растительность становилась выше, и приходилось иногда высоко подпрыгивать, чтобы увидеть хозяина. Иногда Керри случайно могла сесть в муравейник, и тогда ее начинали кусать муравьи, особенно сзади. Она начинала кружиться волчком на одном месте, пытаясь достать носом то, что было у нее под хвостом. От муравьев спасало лишь озеро, которое у них было по дороге домой. Озеро спасало уже хозяина от еще одной напасти - коровьих лепешек, в которых так любила поваляться Керри. Тогда он закидывал что-нибудь в воду, и Керри стрелой туда устремлялась. Если это была палка, то с ней она тут же вылезала, чтобы принести ее хозяину, поэтому он старался бросать в воду камни. За ними Керри не ныряла уж точно, но долго искала их на поверхности. Купаться Керри любила всегда: в озере, в ванне, а спустя пару лет, и в море - уже в Средиземном.
Иногда они с хозяином далеко от дома не отходили. Рядом был небольшой парк с еще молодыми, редко посаженными деревьями. Здесь у Керри появились друзья - другие собаки, которые приходили сюда со своими хозяевами. Они были разных цветов и размеров, с висящими и стоящими ушами, с короткими хвостами и длинными. Кто-то из них играл с Керри, а кто-то был равнодушным, кто-то проявлял дружелюбие, а кто-то наоборот, вел себя с ней агрессивно. Со временем у нее появился друг. Его звали Чак. Он был немецкой овчаркой и всего на две недели младше Керри. Они вдвоем были на равных: вместе одинаково играли, примерно в одно время уставали от своих излишне активных игр на свежем воздухе, и, самое главное, что их хозяева могли очень долго общаться и быть вместе. И впоследствии они оба с Чаком где-то заразились чумкой и примерно в одно и тоже время от нее вылечились. В дальнейшем на их прогулки к озеру и в лес они выходили вчетвером: Керри и Чак, и их хозяева.
Дома Керри знала всех по именам или, по крайней мере, кто кого и как называл. Хозяина звали Гошка, его отца - Виталий, мать - Ира или просто мама. Ира готовила для Керри вечерний суп, и когда Гошки долго не было дома, то она или Виталий выводили ее на улицу - ненадолго, на пять-десять минут. Дом располагался на отвесной горе, с которой ей что-нибудь бросали, и она бегала: вверх-вниз - достаточно было несколько минут, чтобы она вдоволь набегалась, и можно было уже вернуться домой. Еще она знала, что ее друга зовут Чаком, а его хозяйку - Кариной.
У Керри начали меняться зубы. У нее так сильно зудились десна, что постоянно что-нибудь нужно было грызть. Дома все начали замечать, что изгрызены все тапки. В результате этажерка с обувью оказалась на полке для шляп и шапок над вешалкой для пальто.
Имея дома достаточно большую коллекцию пластинок и магнитофонных записей, Гошка иногда подрабатывал, записывая фонограммы для театров к новым спектаклям. И как-то раз к нему пришла девушка, которая, оканчивая театрально-художественный институт, уже работала режиссером в одном из театров города. Ее звали Алеся. Они вдвоем несколько часов трудились над записью фонограммы к ее дипломному спектаклю, и, когда они закончили, то оказалось, что Алесе не в чем уйти домой. Ее туфли остались на полу. Их непредусмотрительно не убрали наверх. Гошке пришлось отвезти Алесю на другой конец города на своей машине.
Что не удалось уберечь от зубов Керри, так это ножки шкафов и табуреток. Табуретки еще много лет, уже в Израиле продолжали хранить память о ее зубах. Ко всему страдали ноги всех сидящих на диване в салоне у телевизора. Тогда родители по очереди нападали на Гошку, чтобы тот что-нибудь сделал с собакой, чтобы она позволила всем досмотреть фильм. Гошке не оставалось, как уйти с ней гулять и вернуться, когда фильм уже закончился. Смена зубов у Керри завершилась через два месяца, и она уже больше ничего не грызла. В дальнейшем, чтобы Керри ни к кому из домашних не приставала, когда они смотрели телевизор, Гошка делился с нею семечками. Она с удовольствием их щелкала вместе с ним, как и ела все, что ел Гошка. Она у него просила, и он с ней делился. Ей просто хотелось попробовать все, что ест хозяин. Со временем стало ясно, что у них обоих совпадают вкусы. Они оба любили манную кашу, жаркое и макароны с сыром, и многое другое, что появлялось на домашнем столе.
Наступила осень. Заметно изменилась погода. Стала ниже трава. Участились дожди. Керри заболела. Желтый понос и температура, судороги и вялость были признаками чумки - вирусного гепатита. Примерно то же самое и в это же время произошло и с Чаком. Они оба незадолго до этого играли с еще одним щенком, которого звали Клиф, от которого оба и заразились. Хозяин не досмотрел, не заметил, что его собака больна. Клиф умер от через две недели. Как на зло, Гошка отправлялся на недельные гастроли с театром, и вся тяжесть ухода за больной собакой легла на плечи его родителей. Он периодически звонил домой, и каждый раз получал ответ: лежит, не шевелится, но дышит. Ее кормили из соски яичным желтком и поили молоком. Гошкина мать каждые полчаса переворачивала ее с боку на бок, чтобы не было пролежней. На улицу ее выносили на руках, чтобы она лишь подышала свежим воздухом. Когда Гошка вернулся с гастролей, то она все также продолжала лежать, не проявляя никакого интереса ни к еде, ни к жизни. Но как-то он прошел мимо, щелкая семечки. Керри, услышав звук расщепляющейся шелухи и подняла голову. Гошка положил ей в рот очищенное семя, и она его разжевала. Он проделал это еще раз...
'Идите сюда', - позвал он родителей. - 'Смотрите'.
Когда они подошли, Керри оживленно поглощала семечки, в ее глазах горели огоньки. 'Все', - подумал Гошка. - 'Будем жить'. Вечером Гошка принес ее на кухню, и она начала есть из миски. На следующий день она уже сама начала ходить пока лишь по квартире. Через неделю Керри поправилась. Они три раза в день выходили с Гошкой на прогулку, в первое время не удаляясь далеко от дома. Какое-то время они сторонились других собак, чтобы кого-нибудь ненароком не заразить. Но чумка сказалась на нервной системе Керри, до конца жизни у нее иногда подрагивали передние лапы, когда она сидела или лежала.
В ноябре пошел снег. Как и всегда, в Минске первый снег был мокрым, при температуре выше нуля. На земле вырастал толстый рыхлый сугроб. Снег прилипал к ногам, нарастая на ботинках рыхлыми белыми валенками, а также ложился тонкой помадой на шапку и плечи.
Гошка вывел собаку на утреннюю прогулку. Когда они оказались в парке, то Керри очумела - она еще ни разу не видела снег. Она скакала в сугробе, будто играя с невидимым Чаком, а затем вдруг начала валяться, собирая на себе комки снега и став при этом походить на чудовище - этакую собачью снежную бабу. Когда они вернулись домой, то Гошке потребовалось немало времени и сил, чтобы очистить собаку от снега, из-за чего он потом опоздал на работу. В тот день на работу опоздал не он один. Из-за первого снега транспорт начинал ходить с заметными перебоями. К вечеру снег растаял. От него остались лишь лужи и размытая в грязь земля. После вечерней прогулки Гошка отмывал лапы Керри от грязи.
Через несколько дней приморозило, и снег больше не таял - лишь изредка, вызывая сильные гололеды.
Как-то раз Гошка возвращался домой на машине. Было скользко. Он не спешил, но, подъезжая к очередному светофору, он лишь чуть-чуть нажал на тормоз. Машину занесло и начало крутить юлой посреди перекрестка. Слава богу, что никто не мчался ему навстречу или на перерез. Он начал контролировать дорогу, когда его уже вынесло задом на узкую улочку, вдоль обоих тротуаров которой недалеко от въезда в депо были выстроены троллейбусы. Гошка остановил машину на свободном от троллейбусов куске бордюра и понял, что он в ближайшие минуты не сможет ей управлять. У него дрожали коленки, из-за чего ноги начали плясать на педалях. Через десять минут Гошка все-таки сел за руль и спустя четверть часа был дома. Когда он вошел в квартиру, то Керри бросилась ему на руки. Затем мать рассказала Гошке, что за полчаса до его прихода собака встала и начала беспокойно ходить по квартире, не находя себе места. Он не стал рассказывать о том, что примерно в это время с ним приключилось по дороге.
Зима была снежной. Каждые выходные, уходя на лыжах в лес, Гошка брал Керри с собой. Да и без лыж они вдвоем бывали там чуть ли не каждый день. Они сокращали дорогу через покрывшееся льдом озеро и все так же, как и летом гуляли по занесенным снегом лесным тропинкам, и все также в кармане у Гошки шептал маленький приемник. Иногда они вдвоем приезжали в другой район города, куда переехали Карина с Чаком, где они выходили уже в другой заснеженный лес. Иногда, когда Карина могла простыть, Гошка с Керри приезжали, чтобы прогулять Чака.
Керри уже исполнилось восемь месяцев. Гошка чему-то уже ее научил: таким командам, как сидеть, лежать или апорт, но остальное у них не получалось. И Гошка вспомнил телефон старого друга его сестры, насущным хлебом Юры (так его звали) было дрессировать хозяев, как тот любил определить свое занятие, а уже те сами находили язык со своими собаками. В течение месяца Юра объяснял Гошке, как приучить собаку ждать и при этом не подпускать к себе посторонних, как не принимать у них еду, и как ходить рядом с хозяином. Все это напоминало игру, в которой Керри участвовала с невиданным удовольствием. Нельзя сказать, что все навыки, полученные во время этого курса дрессировки, были применены ими в жизни. Да, Керри терпеливо ждала Гошку около магазина и послушно садилась или ложилась на приеме у ветеринара, которого боялась больше чем огня, всегда только рядом с Гошкой переходила дорогу и приносила 'апорт' (просто играя с хозяином). Хотя поначалу она могла сама выбежать на дорогу перед проходящей мимо машиной, что заставило Гошку сорвать и очистить прутик, и отхлестать собаку перед кромкой бордюра, показывая на проезжую часть. Всего лишь два раза в жизни Гошка отхлестал Керри, и это чтобы отучить ее самой выходить на проезжую часть - только рядом с хозяином или кем-нибудь из его родителей. За все остальные ее 'оплошности' он мог лишь повысить на собаку голос, чего было достаточно. Керри была уже не первой собакой у Гошки, хотя, может быть, первой из тех, кто вырос на его глазах со щенячьего возраста, потому что остальные попадали к нему уже не щенками. Первый его пес попал к нему двухлетним, когда самому Гошке было десять, впоследствии у него подолгу жили чужие собаки, оставляемые ему на время - на пару месяцев или лет. Предшественника Керри Криса под дверь ему подкинули дети, когда тому было около года. Всех этих собак ему также приходилось воспитывать, приучать к командам и к самому себе, а также самому привыкать к повадкам уже кем-то, по большей части неправильно воспитанных собак. С Керри же все получилось не так. Она изначально смотрела ему в рот, вслушивалась в каждое его слово и дважды одну и ту же оплошность не повторяла. Они поладили с самого начала. Гошка сам поражался понятливости его собаки, чему также удивлялись и его родители.
Вся семья хозяина собралась в Израиль - на совсем. Причин для этого было много. Они даже не столько ехали в Израиль, сколько уезжали из бывшего Советского Союза, с его смутными историческими перспективами. Началось с того, что они все начали ходить на курсы языка. Особо усердно занимался ивритом отец Гошки - еще за несколько лет до принятия такого решения, просто из интереса к языку, может, потому что дочь туда уже собралась. В дальнейшем постепенно распродавалось имущество: гошкин велосипед, мебель, книги, затем Гошка продал машину, и, если они куда-нибудь ездили, то уже только на троллейбусе. С Чаком Керри виделась все реже и реже. Что-то у Гошки с Кариной не получилось. Через несколько лет Карина приехала в Израиль - с мужем и ребенком, но без Чака. Его пришлось оставить, так как тот не принял ее сына, ревновал. Все, что не продавалось - раздавалось, в первую очередь друзьям. Как-то к Гошке зашел Саша Овсянник, они долго общались, и Саша вдруг сказал: 'Ты что, не возьмешь с собой эти глаза?' Вопрос был излишним, потому что в опустевшем салоне стояла большая железная клетка, сидя в которой, Керри должна была лететь в Израиль. С Гошкой и его родителями пришли прощаться все, даже Карина с Чаком. Последние два дня до отлета погода порадовала и Гошку, и Керри снегом, который лег не слишком глубоким сугробом, и они вдвоем играли на снегу в последний раз, по крайней мере, в жизни Керри. Оставшиеся свои тринадцать лет в Израиле Керри снега больше не видела, только песок.
В аэропорт Керри и Гошку вез его бывший начальник - основатель небольшой фирмы, на которой трудился Гошка в последние месяцы перед отъездом. Они ехали на маленьком фургончике-каблучке 'Иж', в который погрузили клетку Керри и все чемоданы, саму Керри Гошка держал в ногах между коленями. Дальше были несколько часов в аэропорту до регистрации. Керри пришлось сдать в багаж. Ей так не хотелось лезть в железную клетку, что Гошке пришлось приложить усилие и подтолкнуть ее туда коленом. Затем он повесил замок и попрощался. Керри не могла осознать, как надолго - на целую ночь.
Затем были полтора часа до посадки, за которые нужно было пройти еще и контроль службы израильской безопасности. Гошка выгрузил все из карманов, снял часы, обувь и прошел через специальные ворота - они зазвенели. Он сделал это снова, и снова был звонок. Он так и не понял, что произошло. 'Сними намордник', - сказал ему офицер службы безопасности. Гошка подумал, что тот над ним издевается. 'Сними намордник...' - нестройным хором загалдела очередь. И он вспомнил, что посадив собаку в клетку, он прицепил намордник себе на пояс, не заметил, как тот съехал ему за спину, и он о нем забыл.
Дальше была долгая посадка на самолет израильской компании 'Эль-Аль' и почти четырехчасовой перелет. Весь полет Гошка думал о том, что не напоил собаку перед тем, как посадить ее в клетку. Но после того, как самолет приземлился, и автобус с широкими дверями на обе стороны доставил пассажиров в помещение аэропорта, то их всех отвели в помещение, напоминающее огромный школьный класс с партами и доской для мела на стене, где перед ними очень долго, почти два часа выступал какой-то совершенно лысый, низкорослый человечек с кипою на затылке, которая все время куда-нибудь соскальзывала, пока он долго рассказывал о разных премудростях получения израильских документов, о вложении чека, который получит каждая семья, в качестве первой помощи по прибытию в страну, затем была длинная очередь за получением этого чека и телефонной карточки для первого звонка, куда бы то ни было. А затем был зал с кабинками, где у каждого новоприбывшего в страну принимались личные данные для оформления репатриантского удостоверения, а следом последовали еще кабинки с работниками спецслужб, ведущих с новоприбывшими разные недлинные, но пространные разговоры, напоминающие беседы со своими подопечными работников КГБ. Все эти формальности заняли еще четыре часа, пока, наконец, Гошка не оказался в зале выдачи багажа. Уже с вращающейся ленты конвейера были сняты все чемоданы их рейса и свалены кучей на полу. Среди них стояла клетка, в которой обреченно, глядя в пустоту, сидела Керри. Когда он приблизился к клетке, то, увидев его, Керри залаяла, но это был лай, которого Гошка от нее еще не слышал - она обвиняла его в предательстве.
Гошка и его родители стояли в очереди на оплаченное 'Сохнутом' такси. Керри сидела рядом и смотрела куда-нибудь в сторону - только не на них. Поездка на такси много времени не заняла. Гошкина сестра жила недалеко от аэропорта в Ришон-Леционе. Их уже ждали - не спали, хотя еще было лишь полшестого утра. Гошка выгрузил чемоданы из багажника такси. Его сестра с мужем понесли чемоданы к себе в дом, а он с Керри решил немного пройтись. Они оба уже слишком устали после нелегкой дороги для них обоих. Они перешли через проезжую часть, чтобы оказаться на большом песчаном пустыре, заваленном всяким хламом, полиэтиленовыми мешками, пластиковыми бутылками. 'Боже', - подумал он. - 'Куда мы приехали?' Керри справила всю свою собачью нужду, и он поспешил забрать ее подальше от этого неухоженного места, больше напоминающего свалку.
Они поднялись в квартиру, снимаемую его сестрой. Гошкины родители сидели на кухне и о чем-то с ней разговаривали. Он лишь напоил собаку и спросил, куда можно прилечь. Ему показали кровать в кладовке, где он тут же уснул. Долго спать ему не пришлось, его разбудили через полтора часа, и его шурин повез его и его родителей в центр города, чтобы сначала сфотографироваться на все надлежащие документы, затем в отделе внутренних дел зарегистрироваться, открыть счет в банке, вложить чеки, полученные в аэропорту, а затем оформить документы на съем квартиры недалеко от того места, где жила его сестра с мужем и его родителями. Когда уже они открыли дверь квартиры, в которой полтора года им предстояло прожить, то их ожидали голые белые стены и немытые полы. Гошкина сестра уже успела подвезти некоторые вещи: три старые табуретки, чтобы можно было сесть, завалявшийся в кладовке электрочайник, чтобы в первое время можно было что-нибудь приготовить, ведро и швабру. Гошка пошел к сестре, чтобы еще раз прогулять Керри и забрать ее домой. Дело было к вечеру. Керри, увидев Гошку, запрыгнула на него и облизала с ног до головы. Он понял, что Керри простила ему предательство. Она осознала, что Гошка никогда и нигде ее не бросит ни под каким предлогом.
Вечером на небольшом грузовичке к ним подъехал еще один их далекий родственник, и Гошка уехал с ним, чтобы в какой-то освобожденной квартире забрать старую газовую плиту, шкаф и диван. За одно там нашлось старое, поломанное кресло, из которого можно было сделать матрац для Керри. Следующим утром Гошка вывел собаку на прогулку, которая должна была оказаться достаточно продолжительной, чтобы осмотреться, взять на заметку места, куда бы можно было приходить по вечерам, чтобы в чем-нибудь не испачкаться и ни во что не вступить. И, как оказалось, что вокруг более-менее не загаженного места было не найти. Похоже, что весь Израиль был замусорен пластиковыми бутылками из-под легких напитков и использованными полиэтиленовыми мешками для покупок в супермаркете. Чего, оказалось, можно не бояться, так это осколков стекла. Гошка подумал о том, как в советский, а затем и в постсоветский гастроном он каждый раз брал с собой сумку-авоську, и как там все напитки, к которым в последнее время присоединилась еще и пресловутая 'Кока-Кола', продолжали разливаться в стеклянные бутылки, которые иногда разбивались теми же школьниками, просто из присущей детям склонности к вандализму, и не редко в тех местах, куда по вечерам приходили 'собачники' со своими питомцами. И иногда все 'собачники' выстраивались в ряд, чтобы 'прочесать территорию', особенно после того, как чья-либо собака успела порезать лапу.
Они прожили в Израиле уже пару недель. В доме была скудная, примитивная мебель, почти никакой одежды, старый черно-белый ламповый телевизор, найденный Гошкой на улице, который он в тот же день отремонтировал. Все деньги, которые были в семье (если таковые вообще были) небольшими суммами распределялись по карманам Гошки, его отца и матери. Как-то Гошкин отец спустился в магазин за продуктами. Через четверть часа поднявшись в квартиру, которую даже не закрыл на ключ, он обнаружил в доме неизвестного ему человека. Он попытался на иврите разобраться, что тот тут делает. В ответ незнакомец заговорил по-русски: 'Слушай, мужик, я дам тебе триста шекелей, а ты придержишь собаку, чтобы я ушел...'. Для них, только что прибывших в страну, триста шекелей были достаточно крупной суммой. Он выпустил вора, потому что знал, что взять в доме ему было нечего. Для всех так и осталось загадкой, что столь добрая собака, как Керри, могла сделать с проникшим в дом вором.
Переселившись в Израиль, Керри долго не могла привыкнуть к сухому корму для собак. Она с большим удовольствием употребляла в пищу привычное, такое же, как и там "рагу" из картофельных и морковных очистков с мясными остатками. Да и гулять ей приходилось среди кактусов и пальм, иногда уколовшись о которые, она отскакивала в сторону. Самому Гошке досаждали 'верблюжьи колючки', которые запутывались в шерсти, образуя стянутые колтуны. Каждый раз, придя домой, ему приходилось подолгу выдергивать их, пытаясь очистить от них собаку. Керри ложилась на пол, позволяя ему разобрать ее густые волосы. Со временем она резвилась с уже местными израильскими собаками, а Гошка подолгу беседовал с их хозяевами: один из них был зубным врачом, к которому Гошка все последующие годы приходил лечить зубы, а с кем-то из них в последствии он начал работать.
Керри уже была знакома со всеми родственниками Гошки. Так как они все в разное время были 'собачниками', то приняли ее и всегда хорошо к ней относились. К ним всем она также всегда относилась гостеприимно, когда они, как правило, по какому-нибудь праздничному поводу собирались у Гошки в доме. Правда, с детьми ей приходилось испытывать терпение. Особенно ей досаждали гошкины племянники. Когда их оставляли вместе с дедушкой и бабушкой - родителями Гошки, то они постоянно были около нее, гладили и чесали, трепали ей уши и хвост, несмотря на то, что в это время ей бы хотелось прилечь и спокойно полежать. Как-то раз вечером Гошка и Керри оказались в доме у его сестры. Его маленькие племянники тут же облепили собаку с обеих сторон, старшая из них, которой было три с половиной года, села на Керри верхом, за ней последовал и ее двухлетний брат. Раздалось злобное рычание и возмущенный лай. Маленький Хаим убежал в другую комнату, а Дженни испуганно расплакалась. Когда взрослые начали разбираться, что же все-таки произошло, то оказалось, что Керри, сбросив со спины детей, схватила Дженни за стянутые в хвостик волосы и дернула так, что та почувствовала, кто из них старший, и чтобы больше никого из собак не седлала.
Впервые Керри увидела море, когда они с Гошкой прошли пешком восемь километров на морское побережье, растянувшееся между Ришон-Леционом и Бат-Ямом. Поначалу она была ошарашена волнами, которые вдруг окатили ее с ног до головы, а затем она начала с ними играть: отскакивать назад и бросаться вдогонку, когда волна откатывалась обратно в море. Но регулярно приезжать на море они с Гошкой стали, когда у того, наконец, появилась машина - через полтора года жизни в Израиле. Они приезжали на пляж после шести вечера по пятницам, когда поставить машину на стоянку можно было уже бесплатно, да и надзор на пляже становился не таким суровым как к собакам, так и к их хозяевам. Кроме того, сам Гошка избегал дневного солнца, от которого он начинал себя чувствовать нехорошо, будто гриппозный больной. Ему досаждало недомогание и нескончаемая усталость в глазах.
У Керри появилась новая беда: Гошку забрали в армию - в армию 'для стареньких' - для тех, кому уже больше двадцати или даже тридцати, и кто прибыл в страну до тридцатилетнего возраста. В один прекрасный день он ушел рано утром, а вечером так и не вернулся. С гошкиными родителями она выходила на улицу последний раз лишь, когда еще была чуть ли не щенком еще в той стране. Конечно, Гошка звонил домой из армии и расспрашивал их, как Керри, и узнавал, что она не хочет с ними гулять. По нескольку дней она все держала в себе, и к тому же отказывалась от еды. Но, где-то через неделю, пусть и неохотно, она уже выходила с ними на прогулку. В последствии Гошка мог исчезнуть на армейские сборы раз или два раза в год, и тогда у его родителей снова начинались те же проблемы.
Гошка с родителями переселился в другой город, в котором они купили квартиру, но у самого Гошки было ощущение, что эта квартира не их, а банков, на долгие годы выдавших ему ипотечные кредиты на выплату стоимости этой квартиры, за три десятка лет вырастающей для ее владельца чуть ли не в четверо. И ему самому было ясно, что когда он уже не будет должен что-либо за эту квартиру, то она уже превратится хорошо, если не в развалины - в такие, как в центре Тель-Авива, да и он сам уже будет совсем не молод - до пенсии ему будет уже недалеко, и большая часть жизни останется позади. Тем не менее, уже вляпавшись в 'квартирный вопрос', когда-то испортивший москвичей (как писал Булгаков), они переехали в новый район.
Новые, чуть ли не белоснежные дома выросли среди огромной помойки, которой Гошке продолжал казаться весь Израиль, в чем можно было не сомневаться, оказавшись где-либо в центре страны в стороне от крупных населенных пунктов, таких как Тель-Авив или Иерусалим. Мало того, рядом со строящимся новым районом была деревня из лачуг, построенными арабами без какого-либо на то разрешения со стороны властей.
В первый же день после переезда в этот новый жилой массив Гошка вывел собаку на прогулку. Они вдвоем с Керри перешли проезжую часть, отделяющую жилые дома с еще неубранным строительным мусором во дворах на никому не принадлежащее пустынное поле, как оказались в еще более загаженном месте среди мусора арабского происхождения. Так как близлежащие арабские постройки были нелегальны, то и мусор от них никто не вывозил. На этом поле можно было найти все, что не пожелаешь. Гошка оттащил Керри от истлевающего трупа лошади в чуть менее загаженное место, как увидел приближающегося к ним на ослике арабского подростка с палкой в руках. Без каких-либо сомнений Гошка понял, что тот собирается ударить палкой его собаку. Он поднял с земли крупный булыжник, которых под его ногами было в достатке, и посмотрел в глаза подростку. Если бы тот все-таки ударил Керри, то Гошка был уверен, что камень попал бы ему в голову. Арабченок несильно ударил палкой осла в круп и удалился. Больше Гошка с Керри на это поле не приходили. Внутри жилого массива, носящего гордое название 'Ганей-Авив', оказалось достаточно места для прогулок с собакой, хотя эти пустыри были загажены не меньше, чем то арабское поле. 'Ганей-Авив', - думал Гошка. - 'Сады Весны... - какая ирония в игре этих слов'.
Каждую ночь, где-то в четыре - в пять утра все жители Ганей-Авива просыпались от громкой песни муэдзина. За полгода до того, как получить от новой квартиры ключи, Гошка рассматривал красивый проспект, на котором в полном развороте была изображена планировка застройки с железнодорожной станцией на окраине. Вокруг домов были роскошные цветущие апельсиновые сады, и никакого намека на соседство - сама госпожа политкорректность. Кроме проспекта на качественной типографской бумаге Гошка получил и видеокассету с фильмом о райской перспективе развития этого замечательного уголка. Железнодорожной станции не было еще добрый десяток лет. Этот район подходил для людей с машинами, так как автобусное сообщение было далеко не самым удобным. После девяти часов утра добраться в Тель-Авив или другой ближайший крупный город было уж слишком не просто.
Каждый день Керри терпеливо дожидалась возвращения Гошки с работы. Лишь только войдя в дом, он оставлял у порога сумку и выводил собаку на улицу. Как правило, дневная прогулка занимала не больше четверти часа. Раскаленный на солнце асфальт обжигал лапы, и Керри куда-либо шла без особой охоты. Они старались как можно быстрее проскочить проезжую часть, чтобы оказаться на пустыре, на который ближе к вечеру начинала падать гигантская тень от рядом расположенного высотного здания. Керри не любила раскаленный асфальт, наверное, не меньше чем Гошка солнце. По этой причине в выходные Гошка вставал рано, чтобы прогулять собаку до того, как начнет 'буйствовать' солнце. По вечерам они выходили на час или два. На том же пустыре хозяева делились свежими сплетнями и анекдотами, а собаки общались между собой по-своему - по-собачьи. Если вдруг на пустыре не было никого кроме Керри, то она не скучала: повсюду валялись остатки водопроводных шлангов и пластиковых труб для электропроводки. Гошка и Керри устраивали своего рода 'перетягивание каната', что доставляло им обоим немалое удовольствие. К тому же, это был не худший способ для обоих потратить калории, накопленные за долгий рабочий день гошкиной сидячей работы и сна Керри. Вернувшись домой, Керри съедала все, что у нее было в миске. Как правило, по вечерам она ела ту же еду, что и хозяева, точнее, то, что от нее оставалось: тушеные овощи, остатки мяса, сухожилья, головки костей из жаркого. С утра ей насыпался сухой корм, и наливалась в миску свежая вода.
Арабское соседство сказывалось на жизни Керри не лучшим образом. Каждый арабский праздник сопровождался шумными салютами, от которых Керри начинала панически метаться по квартире и искать, куда можно спрятаться. Она стремилась поскорее зайти в ванную, залезть в ванну и лечь на ее дно. Кроме салютов со стороны нелегальных арабских построек постоянно доносились звуки стрельбы. Ходили слухи, что различные арабские кланы, так называемые хамулы периодически сводили друг с другом счеты, с угрозами, с перестрелками и убийствами обидчиков. Но в полиции обычно этим не занималась, они попросту боялись появляться на территории арабских трущоб. Да и документально иметь дело с нелегально проживающими там арабами было бы бесполезно. Они нигде не числились, и если даже у кого-нибудь из них были документы, то можно было бы тут же усомниться в их подлинности. К тому же власти вели с ними себя излишне политкорректно, закрывая глаза на произвол среди этих арабских семей. А пока снова где-нибудь стреляли. Если в это время Керри была на улице, то она панически поджимала хвост и убегала куда-нибудь в ближайший подъезд. Гошке стоило немало труда, чтобы затащить собаку домой. Когда ей уже было больше десяти, то Керри постепенно начала терять слух, и проблема со стрельбой решилась сама собой.
В доме у Керри появился соперник - зеленый попугай, на которого переключилось внимание гошкиной матери. Она разговаривала с ним, ласково называя его по имени. Тогда Керри настораживалась, поднималась со своего лежака и шла смотреть, с кем же разговаривает Ира, кого она называет 'моим хорошим', и, затрудняясь уточнить его пол, спрашивает: 'Ты - девочка или мальчик?' Когда попугай немного подрос, то ему позволили выходить из клетки и гулять по полу из комнаты в комнату. Он подходил к спящей Керри и начинал щипать ее за волосы, что не вызывало у нее никакой реакции, или же за когти на лапах, отчего она уже начинала негромко раздраженно рычать, но особое любопытство он проявлял к подушечкам на лапах. Он начинал теребить их клювом, что вызывало уже заметное недовольство собаки. Она могла вскочить и начать на него возмущенно лаять. Попугай неохотно уходил. Со временем он начал говорить. Он просто расхаживал и что-нибудь декларировал, как правило, то, что каждый раз слышал от гошкиной матери: 'Чика хороший мальчик... Покушать не хочешь? А почему ты не съел апельсинку? Не нравится? Зачем ты меня кусаешь? Мне же больно...' Периодически он приходил к Керри, что-нибудь говоря, общипывал ей лапы, клевал в нос или пытался выдергивать ей зубы, а Керри это терпела до какого-то собачьего предела, затем она могла его облаять или просто отвернуться, перевернувшись на другой бок. Спустя какое-то время она уже не слышала ни того, что говорил попугай, ни того, что ему говорила Ира, и уже спокойней принимала его к ней визиты. Да и сам попугай уже не щипал ее за подушечки лап. Он просто заглядывал ей в глаза и что-нибудь говорил: '...ну что, будем купаться? Чика - хороший мальчик... ай-ай-ай, Чика - ты снова меня кусаешь... а где моя палка?'
Керри уже почти ничего не слышала. Гошке приходилось подходить к собаке и, сложив в трубочку ладони, кричать ей на ухо. Она уже стала реже вставать и перестала играть со своим любимым резиновым мячиком, привезенным еще оттуда. Но она по-прежнему чувствовала возвращение Гошки с работы: просыпалась, подходила к двери и начинала нюхать воздух, поступающий через щелочку под дверью из коридора лестничной клетки и ни разу не ошиблась - Гошка возвращался с работы. И, как обычно, их ожидала прогулка независимо оттого, дождь на улице или жаркое солнце. Гошка уже с ней не разговаривал вслух, он лишь касался ее головы или спины, и она понимала все, что он от нее хочет. По вечерам каждую пятницу, когда втроем или вчетвером Гошка и несколько его друзей по 'собачьему' пустырю выезжали на природу, как правило в парк около шоссе в Ришон-Лицеоне, куда один из них переехал, то она по большей части, уже не вставая, лежала, пока 'хозяйская' компания могла долго о чем-нибудь разговаривать, выпить по бутылочке пива и закусить сушеной рыбой. Она уже не играла с собаками и уставала намного быстрей, когда нужно было куда-нибудь идти. Со временем они с Гошкой перестали ездить на море, потому что до него нужно было сравнительно далеко идти, да и плавать ей тоже уже было нелегко.
Стояло жаркое лето - очень жаркое, жарче, чем обычно. После захода солнца, когда воздух становился чуть прохладней морской глади, то с моря понималась жуткая влажность, достигая почти ста процентов. Гошка, изнемогая от жары, хотя это была всего лишь влажность, из-за которой с поверхности кожи не испарялся пот, брал собаку и выходил с ней на улицу. Там, казалось, было не так жарко. Десять-пятнадцать минут они могли потоптаться около дома, а потом снова со всеми сопутствующими приключениями поднимались домой, на четвертый этаж без лифта. Они вдвоем уже редко приходили на пустырь и почти ни с кем из собачников не общались. И если Гошка мог уехать в Ришон-Лицеон, чтобы поболтать с приятелями, то Керри он с собой уже не брал. Ее начали утомлять даже не очень далекие поездки на машине. К тому же, забраться самой на заднее сидение без помощи Гошки ей уже не предоставлялось возможным. Тем не менее, иногда он брал ее с собой, чтобы подскочить на ближайшую заправку, чтобы до полуночи заправить машину по еще старой цене перед очередным подорожанием, которое в Израиле на протяжение последних лет происходило в начале чуть ли не каждого месяца в полночь на первое число. Вернувшись с заправки, они выбирались из машины и могли еще десяток минут пройтись, прежде чем подняться домой.
Она все чаще приходила к Гошке и клала голову ему на колени, а если он не сидел, то ее нос оказывался у него в ладони. Она будто бы дышала воздухом, окружающим Гошку. Он думал, что Керри хочет на улицу, или ей нужно подсыпать корма. Гошке стоило большого труда еще раз вывести собаку, которой не легко было переставлять лапы. Он чуть ли не нес ее за две ручки все четыре этажа, а затем помогал подняться по лестнице обратно в квартиру. Лифт в доме предусмотрен не был. Но, спустившись на улицу, она не делала ничего. Да и корма у нее в миске было достаточно. Она все с большим нетерпением дожидалась гошкиного возвращения с работы и с большей радостью его встречала. Когда он садился у телевизора в кресло, то она была у него в ногах или просто лежала рядом, хотя ее старческим костям на бетонном полу, наверное, было неудобно.
Так было и в тот ее последний день. Она снова не отходила от Гошки, прижималась к его ногам, клала голову ему на колени или лежала рядом. На удивление всем она с огромным аппетитом съела ужин: суп из мясных отходов и сухой собачий корм. Когда Гошка подсыпал ей в миску добавку, то она съела и это. Она снова подошла к нему и сильно прижалась к его ногам. Он решил, что нужно срочно вывести собаку на улицу, не смотря на то, что за час до этого они уже выходили. Они снова спустились по лестнице, потоптались во дворе и, так ничего не сделав, поднялись обратно в квартиру. Гошка пошел к себе в комнату, отстроенную на крыше. Он уже готовился ко сну: принял душ и постелил постель. На следующий день на работу ему было не надо, и поэтому он собрался лечь спать немного позже обычного.
В полпервого ночи он услышал доносящийся с кухни грохот посуды и подумал, что Керри снова заблудилась в потемках и не может выбраться. Он спустился по лестнице и включил свет. Керри лежала на полу. Ее колотило. Он попытался помочь ей встать, но она снова опрокинулась. Ее лапы продолжали дергаться, все ее тело скрючилось не то от боли, не то от судорог. Гошка уже понимал, в чем дело. Записная книжка была раскрыта на странице с номером телефона ветеринара. Он собрался позвонить, чтобы тот приехал и помог ей умереть с меньшими мучениями, но затем подумал, что, пока тот приедет, то собака уже умрет. У Керри изо рта пошла пена. Гошка взял в ванной тряпку, ведро и начал ее собирать. Когда пена больше не поступала, то он перетащил собаку на ее мягкий лежак. Дыхание успокоилось, и она уснула. Гошка не стал подниматься к себе в комнату. Он лег в салоне на диван и долго не мог уснуть, а когда начинал погружаться в сон, то тут же просыпался, чтобы услышать все более и более спокойное дыхание собаки. Он подумал, что вдруг случится чудо, на утро она встанет, и они снова выйдут на улицу, съедят завтрак, и хотя бы еще один день смогут побыть вместе. Он взглянул на светящийся циферблат настенных часов. На них уже было полшестого. Он, наконец, погрузился в сон. Когда же через два часа он открыл глаза, то увидел мать, которая хлопотала в узком 'аппендиксе', называемом ими 'кухней'. Заметив, что Гошка проснулся, она сказала, что в полседьмого собака уже не дышала. К свершившемуся факту он отнесся спокойно. Он отдавал себе отчет, что каждое живое существо, будь то человек, собака или какой-нибудь микроб, однажды рождается и однажды умирает, и когда-нибудь умрет он, и в этом не будет ничего необычного. Вот только рождение почему-то всегда радостное событие, а смерть - печальное. Но пока вместо печали он чувствовал лишь сильную усталость от долгой, неспокойной, бессонной ночи. Они уже завтракали. За завтраком обсуждали, как быть дальше, где ее похоронить. Гошка все-таки набрал номер телефона ветеринара. Тот объяснил ему, что можно похоронить собаку на специальном кладбище для домашних животных, а можно съездить в центральную ветеринарную клинику при сельскохозяйственном факультете университета и кремировать. Он так и поступил. Хоронить собаку или кого-либо еще ему всегда казалось фетишизмом, а кремация... он сам хотел, чтобы когда-нибудь в конце его жизни его кремировали и развеяли прах где-нибудь в самом красивом месте земного шара.
Вдвоем с матерью они уже перекладывали тело Керри с покрывала, на котором та всю свою израильскую жизнь проездила на заднем сидении гошкиной машины, на специальную тачку ветеринарной клиники. Они в последний раз на нее взглянули. До чего же она была красивой, даже когда умерла: ее симметричная черно-желтая окраска, стоячие уши и длинный нос, оканчивающийся черной, блестящей мочкой и ее черные, уже никуда не смотрящие глаза. Гошкина мать расплакалась. Пока сам он расплачивался с дежурным по крематорию, санитары изо всех сил пытались ее успокоить.
Гошка завел машину, и они отправились домой, как всегда в пятницу заехав за покупками в 'Мега-Супер'. Они оба молчали. На заднем сидении лежало уже никем не занятое коричневое покрывало.
Через день все заметили, что попугай не говорит. Он больше не говорил никогда. В салоне уже не было привычного деревянного лежака с небольшим матрацем. Вместо этого там оказался большой фикус в керамическом горшке. Когда Гошка смотрел на что-то еще, что вместо фикуса ему мерещилась Керри. Он подумывал, что спустя какое-то время он снова заведет себе собаку, может быть, небольшую и необязательно породистую - простую дворняжку. А пока с его сумасшедшей работой и из-за этого полной неразберихой в доме он бы и не решился. Он знал, что во сне он еще долго будет прогуливать Керри, готовить ей еду, она будет приходить к нему, смотреть в глаза и дышать его воздухом, и вдруг наяву вспомнив ее, он будет задерживать дыхание и трясти головой. Кто-то из его коллег на работе как-то проронил: 'Когда-нибудь встретитесь на том свете и cнова будете лучшими друзьями...'
Керри уже не было больше месяца. Гошка смотрел по 'кабелю' фильм, который он когда-то видел еще в Минске по пиратскому 'Восьмому Каналу'. Фильм назывался 'Мемфисская Красотка': о летчиках-бомбардировщиках, во время Второй Мировой вылетающих из Англии бомбить Германию, с Метью Модейном в главной роли. Кажется, тогда Керри было немногим больше года. У одного из членов экипажа была собака, напоминающая Керри - размерами и окраской. В конце фильма сильно потрепанный экипаж возвращался с задания. Когда вдалеке появился их самолет, то собака встала и оживилась, до этого долго неподвижно лежа на траве. Гошка вспомнил, как мать ему рассказывала, что примерно за десять минут до его прибытия с работы Керри вскакивала и начинала нюхать входную дверь, хотя до того она целый день могла спать, не вставая.