Уголек выпал из печки на небольшой лист железа, запылал, разбрасывая блики света по стенам и серым лицам людей. Дядя Вася потрогал его палочкой, и тот распался на мелкие огоньки, тухнущие один за другим, как глаза неизвестных, но совсем не страшных зверей. Печка пылала жаром, тепло, усталость и плотный ужин с водкой тяжелил тело. Тянуло ко сну. В лукавых глазах дяди Васи прыгали веселые огоньки. Дядя Вася рассказывал. Он умел рассказывать и относился к тому редкому типу людей, которые умеют это делать. Это было даже в какой-то мере его страстью, хотя пером он владел плохо, и на бумаге его рассказы принимали самые корявые и грубые формы, в то время как устный рассказ расцветал всеми красками и являлся во всей своей сочной полноте, достойной пера Шолохова или О. Генри. Он мог повернуть так самый незначительный эпизод, что, будучи его свидетелем в жизни, не подозревал о том, что он может таить такие нюансы, хотя, чаще всего в реальности их, может быть, и не было.
Этому рассказу предшествовал несколько вялый спор о возможности предсказания судьбы, приметах и проча, проча. В общем, о той хиромантии, которая в реальной жизни не имеет ни опровержения, ни подтверждения, хотя сейчас это стало модно и даже забавно, если не относится к нему серьезно. Что-то сродни гаданию на картах, хотя, я считаю, что внушением человека можно запрограммировать, как на удачу, так и на неудачу. Сколько здесь лежит человеческих костей.
Но вернемся к рассказу. Ему уже несколько лет, но я его помню слово в слово. Он запал мне в душу. Ощущаю его чуть горьковатый вкус, будто вновь смотрю в глаза дяди Вася, которые уже никогда не увижу, и не улыбнутся мне его губы, и он не скажет: "Ну-с, молодой человек, как живете?" - и с этим пожмет мне руку своей сухой, жилистой рукой, чуть, по-стариковски, холодноватой.
Вот этот рассказ.
-Сам я не очень верю в возможность предсказания судьбы и прочую эту цыганскую мистику, ничего подобного или сверхъестественного в моей жизни не происходило, пожалуй, и не приходилось достоверно встречать, кроме одного случая, когда предсказание сбылось в точности и человек, сделавший его, не только предсказал день своей смерти, но и час, - дядя Вася задумался и продолжил. - Это было во время войны, в середине, кажется, сорок второго года, если мне не изменяет память. Тогда я воевал в одном из небольших партизанских отрядов в Сумской области. По-моему он никому особенно не подчинялся, но связь с другими партизанскими отрядами, конечно, поддерживал. Он состоял в основном из солдат - окруженцев и командовал нами майор-пограничник. Местных жителей в нем было мало, и потому он долго не задерживался на одном месте, кочуя по северной Украине и югу Белоруссии. В общем, воевали больше на свой страх и риск и мало надеялись на чью-либо помощь.
Этого человека нам привезла одна из групп разведчиков-фуражиров, отбив его от остатков взвода гитлеровцев, которые при их появлении в страхе разбежались, оставив человек двадцать убитых. Два его спутника были мертвы, а в нем едва теплилась жизнь. Наш врач, страшный матершинник, пьяница, но отличный врач, даже выругался по тому поводу, что ему приволокли "мертвяка", поскольку он еще не сдох и потому ему придется возиться с ним и тратить перевязочный материал и лекарства, нянькаться с ним, а он один черт сдохнет. Впрочем, так считал не только он, но и большинство, кто хоть одним глазом глянул на него, хотя разведчики говорили, что он в бою был в полной памяти, и чуть было не перестрелял их вместо фрица.
Но он выжил, хотя ранения были весьма тяжелыми, а условия для лечения совершенно отсутствовали, да и на него особого внимания никто не обращал, списав его сразу в расход. Через две недели он был на ногах, и еще через полмесяца был почти полностью здоров. Его отличала какая-то жизненная сила, хотя внешне он производил прямо противоположное впечатление. Он был среднего роста, худенький, астеничного сложения. Кость его была мелкая, изящная, ручка маленькая, все это не было обложено, сколько ли значительными мускулами, да и ел он что цыпленок, хотя предпочитал вкусное, но ни один из тех, кто хоть раз взглянул на него, не сказал бы, что он слаб. От него исходила такая сила, что вольно или невольно многие попадали под его влияние почти с первого взгляда. Это был прирожденный лидер, хотя, по моему понятию, не собирался быть им и даже тяготился этой ролью, предпочитая одиночество, но в критические моменты жизни он выдвигался всегда на первую роль, и ему подчинялись беспрекословно. Здесь он был действительно на своем месте. Вообще-то, если говорить честно, он был страшный человек. Я бы не желал встречаться с ним в чистом поле. Он виртуозно владел почти всеми видами рукопашного боя и запросто мог убить человека не то что ножом, а рукой или ногой. Иногда, во время тренировки, я попросту не улавливал движение его руки или ноги. Хотя он старался избегать того, чтобы за ним наблюдали, но изредка нам показывал приемы. Стрелял он не менее виртуозно, даже в полной темноте он мог всадить пулю в неясную тень или шорох. Пулей бил налету утку, стрелял от бедра, одинаково, что с левой руки, что с правой. Великолепно владел ножами, которых у него было штук пять, и он просто от нечего делать постоянно всаживал в любую мал - мало приглянувшуюся мишень. При мне он сбил ножом взлетавшую ворону в метрах тридцати от него. В общем, он был престранный человек, он явно тяготился бездействием. Движение было единственной его формой существования, он постоянно кому-нибудь помогал: колол дрова, таскал воду, делал свои упражнения, тренировался с оружием, читал и подолгу пропадал на охоте. Он был виртуозным охотником за копытными и редко приходил без добычи, хотя после боев зверя там было не очень много. В лесу он был как тень: можно было пройти совсем рядом с ним и не заметить, передвигался он осторожно, видимо эта привычка была выработана охотой, часто останавливался и прислушивался. Он был худеньким, но запросто таскал свой вес, мог весь день молотить на предельной скорости, не спать двое-трое суток, и по нему это было невозможно заметить, хотя, быть может, он становился чуть более инертным в этом случае. Все валились с ног, а он обходился малым отдыхом и нисколько не терял работоспособности. Спал он и на снегу, и на траве, и в дождь, и в метель, редко разводил огонь, даже в морозы. В общем, это было что-то непонятное, тем более в наше изнеженное время. Несмотря на такую приспособленность к войне, он не был по-своему внутреннему складу военным человеком. Это был типичный интеллигент: башковитый, тонкий, но, казалось, человек без нервов. Впрочем, и у него чувствовался какое-то внутреннее напряжение, и были случаи, что он взрывался. Хотя на войне все были на взводе, и никто особенно на это не обращал внимание. Он был жестокий человек, но эта жестокость шла от знания жизни, а не от природной жестокости. Женщины на него засматривались и легко попадали под его влияние, но он мало обращал на них внимание и редко кого выделял из толпы. Женщины у нас, как и везде в подобных отрядах, были наперечет и в поклонниках не имели недостатка, но он как-то умел сделать так, что они с первого взгляда влюблялись в него, и уже это чувство не оставляло их. Он их мучил своим невниманием - это только разжигало страсти. Честно сказать он стремился избежать этого, но и жалел их. Он умел предвидеть ситуации и, чаще всего получалось, что женщины оказывались в самом безопасном месте или вообще были далеко от места боев. Если честно сказать, с его появлением мы стали меньше воевать, у нас стали меньше гибнуть люди и попросту болеть, но, когда я стали подсчитывать эффективность наших действий, то оказалось, что мы уничтожили фашистов раза в полтора больше, чем в его отсутствие. Я долго задумывался, почему это происходило, и совершенно случайно наткнулся на одну интересную мысль: в Тибете радовались, когда с гор спускался отшельник и селился рядом с селением, поскольку с этого момента окрестности покидали беды. Примерно то же самое происходило и у нас. В этой кровавой мясорубки он сохранил какую-то чистоту и святость: кровь лилась с его рук, но не марала его душу и сердца, не марала его белые одежды. Он мало думал о себе или вовсе не думал о себе, что будет вернее. В общем, был престранный человек, если судить по жизни, но ни один бы человек не кинул в него камень. Я это уже понял далеко после войны и его смерти, когда повзрослел и стал размышлять над жизнью. Впрочем, он был далеко не ангел: многие не понимали его, а некоторые откровенно побаивались. Больше всего он не любил, когда над ним смеялись. Самолюбие, пожалуй, было его единственной слабостью. Однажды он чуть не убил двух разведчиков из соседнего отряда, которые решили над ним посмеяться: он весь вспылил, желваки заиграли у него на скулах, лицо побелело, и мы думали, что он их сейчас разорвет на части, но те или струсили, или поняли, что перегнули палку и извинились. Он сдержал себя, только прошептал, сквозь побелевшие губы:
-Прежде, чем посмеяться и унизить другого человека, не будете ли вы сами этим унижены? Любой человек, пусть он самый падший в глазах общества, достоин уважение, уже за то, что он человек, - и, отвернувшись, вышел.
Почему все его звали лейтенантом? Да, когда его привезли разведчики, на нем была гимнастерка со знаками различия старшего лейтенанта, а почему-то все его звали лейтенантом, я так и не пойму сам? Впрочем, не все знали его настоящего имени, хотя, кажется, он отзывался на имя Андрей, но я не уверен, что оно настоящее.
Дядя Вася помешал в печи, бросил еще корявый сук в гудящую утробу буржуйки и продолжил.
-Вот этот-то человек и предсказал не только день своей смерти, но и разгром всего нашего отряда. Прошло много лет, а я все представляю, словно это было вчера и с каким-то суеверным ужасом. Я даже думаю, что он мог избежать этой смерти, конечно бы, если бы захотел. Это было в начале августа или чуть позднее, в нашу землянку набилось много народу. Помнится, тогда мы спорили о том же, о чем спорили и сегодня, только про всякие НЛО и понятия тогда не имели. В общем, в центре внимания было возможность предсказания или не предсказание судьбы, это как в "Тамани" у Лермонтова. Спорили до хрипоты. Одни - верили, другие - не верили, каждый в свою пользу разные случаи рассказывал. Ну, что-то в этом роде. Ко всему этому война давала массу разных происшествий, которые можно было толковать за и против. Иногда иной выходил из боя в ободранной шинели, пробитой в нескольких местах, а на теле не имел и царапины, а иного километра за два от передовой находила шальная пуля. Тут невольно поверишь в заговор или в колдовство. Всякое бывало. Так что решить трудно.
Лейтенант сидел тут же, но несколько в стороне и, казалось, скучал. Мне даже показалось, что в середине спора он задремал, прислонившись к столбу нар. Никто в течение вечера не обращал на него внимания, да и он ничем его не привлекал. Вдруг в споре наступило тягостное молчание, словно кто-то разом остановил спорщиков. Все почему-то повернулись в его сторону. Я клянусь, что и сам посмотрел на него, хотя тот не произнес ни звука. Все ждали и наверняка у всех, как и у меня, возникло чувство, что должно произойти что-то из ряда вон выходящее. Наконец он заговорил, так и не открыв глаз.
-Вы напрасно спорите об этом. Никто из вас ничего не сможет доказать другому, хоть вы и надорвете глотки, - голос его был ледяной. Он открыл глаза, и те засверкали в полумраке. - Здесь ум и невежество одинаково равны, и ум зачастую более невежественен, чем самая заскорузлая глупость. Все равно: веришь ты в будущее или не веришь - это лишь суть возможного. Вера-прибежище слабых душ и слабого ума. Каждый решает эту проблему по-своему, но я знаю, что я скоро умру. Я даже знаю, кто из вас тоже погибнет в этой войне. Я не знаю, откуда у меня эти знания, но я это знаю. Я знаю даже час своей смерти. - Лицо его все побелело, он весь как-то напрягся, встал и подошел к порогу, откинул плащ-палатку, закрывающую вход, и продолжил, - Кое-кто это может даже проверить. Это будет 22 октября, около двенадцати часов ночи, но большинству будет не до этого. В этот день очень многие погибнут, а я в это время буду не здесь и потому никто не обратит внимание на мою смерть.
Сказав это, он вышел в темноту душной августовской ночи. Мы молчали, дивясь столь странному предсказанию. Спорить больше никто не собирался. Мне же в этот день показалось, что смотрел я в глаза покойнику. Не знаю, может это чувство возникло позднее.
Дядя Вася пошевелил зябко плечами, подвинулся ближе к печке. Хотя она и была раскалена докрасна, но стылое зимовье еще толком не прогрелось и заметно тянуло холодом по полу и из щелей.
- Я вам не говорил, что он о своем прошлом ничего не говорил. Совершенно случайно я коснулся его. Это было почти за месяц перед его гибелью. В этот вечер я долго бродил по лесу. Просто надоело валяться на нарах, поскольку несколько дней лил дождь, а теперь стояла на редкость приятная погода. Был уже вечер и, помнится, был такой яркий закат, что я невольно им залюбовался, так что, с разбегу, едва не залетел в куст боярышника. Тут я услышал голоса. Я по привычке схватился за карабин. Тогда это было просто больше чем привычка. Осторожно выглянув, я увидел лейтенанта. Он стоял, опершись на березу. С ним была Верочка. Верочка была редкостная женщина. Она была немного замужем, но прожила с мужем недолго, - он был убит в самом начале войны. Наши охламоны били постоянно под нее клинья, но получали от нее не менее постоянный отпор, переходя из числа активных претендентов на ее сердце, в тихих ее почитателей. Она не была сухарем, была очень общительная, смешливая, легкая в общении, яркая эмоциональная бабенка. При всем при этом она была серьезная и постоянная женщина, правда для того, чтобы это можно было сказать, нужно было ее хорошо узнать. В общем, она не разменивала себя на мелочи и, чтобы она пришла к кому-нибудь на свидание, для этого она должна была, по крайней мере, влюбиться. Впрочем, некоторые, особо внимательные сердцееды, стали замечать, что она старается избегать встреч с лейтенантом, а наши пенаты стала обходить десятой дорогой, хотя раньше запросто заходила к нам. Толковали это по-разному, но наиболее умные из ее окружения, поняли все это правильно. Вот именно эта женщина тогда была рядом с ним.
-Я уже говорил вам, - различил я глуховатый голос лейтенанта. Я его видел довольно отчетливо, и мне он показался несколько взволнованным, хотя и это мало выражалось на его живом умном лице, - что нам не следует встречаться. Мне трудно вернутся к жизни. Я так привык смотреть на нее через прорезь прицела, что в мирное время мне придется провести остаток жизни в тюрьме.
-Почему же?
-Не удивляйся, но мне всего двадцать один год, но я воюю почти с самого начала войны. Я сейчас не могу даже вспомнить, чем я жил до нее. Все стерто в памяти, кажется, что я родился на войне, вырос на ней и не представляю себя без нее. Я не представляю себе мирную жизнь. На мне столько крови, что мне страшно прикоснуться к ребенку..
Они замолчали, но скоро лейтенант продолжил.
-В последнее время я только тем и занимаюсь, что убиваю. Я себя порой сдерживаю от того, чтобы не всадить в чью-нибудь глотку нож или пулю. Меня отрезвляет, пожалуй, только пролитая кровь. Я уже с трудом контролирую себя - это предел.. - И, помолчав мгновение, продолжил. - В сущности, смерть моя предрешена..
-Неужели все так безнадежно?
-Есть закон жизни: неотвратимости наказания. Я перешел через красную черту, из-за которой уже нет возврата. Некоторое время назад это еще было возможно, но теперь только один путь-смерть.
-Ты просто все себе вбил в голову..
-Нет, будущее создается сейчас. Значительные силы стягиваются против нашего отряда. Я пытался убедить руководство уйти из этого района, но они и слушать не хотят об этом, считая, что это выдумки. Они располагают только разведывательными сведеньями, я же просто чувствую надвигающуюся опасность.
-Это все выдумки?..
-Нет, вокруг нашего отряда стягивается петля. - Они замолчали, лейтенант, несмотря на столь мрачное предсказание, продолжил, уводя разговор с мрачной тропинки. - Хочешь, я расскажу тебе свою историю. Хотя она не особенно выдающаяся.
Она промолчала в ответ. Он видимо принял это как утвердительный ответ и начал.
-В самом начале войны я оказался под Киевом. Тогда мы попали в мешок. Я уже командовал ротой, хотя и был зеленым юнцом. Мы выгрузились на каком-то полустанке и маршем двигались к передовой. В это время на нашу колонну наскочили немецкие танки. Рота была не обстреляна, и началась паника. Я пытался ее остановит, но все как обезумели: метались по степи, как бараны, совершенно потеряв голову. Их косили из пулеметов, давили гусеницами, гонялись почти за каждым человеком. Я заметил одного парня. Он заплакал и упал на колени. Он ничего не понимал. На него наехал танк, и кровавые ошметья слетели с гусениц. Дальнейшее я помню смутно. Меня это так поразило, что я и сам потерял самообладание. Меня стошнило. Скоро я оказался в какой-то канаве, брел куда-то. С того боя у меня в груди что-то оборвалось и до сего дня не приросло. После того мы долго выходили из окружения. Я был в какой-то апатии. Меня тогда едва не расстреляли, когда я не повел людей на верную смерть, выполняя приказ какого-то дурака. Меня вытащил ОГПУшник. Он-то и направил меня в диверсионно-разведывательную школу. Нас готовили к какой-то очень важной операции, но ее отменили. Я шесть раз ходил в тыл и не был ни разу ранен. Хотя редко возвращается из таких рейдов пятьдесят процентов. Я благодарен тем, кто меня готовил тогда..
Дальнейший разговор я не слышал, поскольку тихонечко отошел в сторону и постарался уйти незамеченным.
Не знаю, о чем они еще там говорили, но только Верочка перестала дичиться лейтенанта. При его появлении в глазах у нее прыгали чертики, и она засияла, как медный пятак. Лейтенант так же изменился, он стал как-то мягче, хотя по-прежнему оставался замкнутым. К Верочке он относился с какой-то с бережной нежностью, хотя чувства к ней он старался скрыть от других. Хотя это было шилом в мешке. Все знали про их отношения, впрочем, они особо и не скрывали их. Это была прекрасная пара.
Дядя Вася открыл печку, вновь засунул в ее ненасытное брюхо очередное полено и продолжил.
-Самое удивительное, что все сбылось именно так, как он предсказал. Тот день не обещал ничего необычного. Стояла сырая, ветреная погода. Ползли низкие тучи, обещающие ранний снег. Лист давно облетел и уже начал буреть на земле. Лейтенант лежал на нарах, явно скучая. Никаких заданий не предвиделось. Я мусолил какую-то книжку без начала и конца. Скоро прибежали из штаба и вызвали лейтенанта. Пробыл он там очень долго, хотя задание, которое нам предстояло, оказалась пустяковым. Лейтенант приказал нам взять боеприпасы по полному комплекту и даже еду на два-три дня. Мы удивились, но не стали ему перечить. Вызвал он и Верочку и приказал собираться, что было совсем удивительно. Хотя она не сказала и слова, видимо все было обговорено раньше. Мы зашли в деревню, где оставили Верочку у ее родителей, забрали почту и возвращались.
Было очень холодно, но мы почему-то решили остановиться в кустах у небольшой деревушки, сгоревшей еще в сорок первом. Она казалась необитаемой, густо поросла крапивой и та, высохнув, придавала пепелищу еще боле дикий и страшный вид. Мы собрались было идти дальше, когда из-за поворота дороги выкатила машина. Натужено пыхтя, она покатила по заросшему проселку. Совсем неожиданно перед самым ее носом возникла маленькая, худенькая девочка в грязном платье из мешковины. Тоненькие ручки неестественно торчали из широких рукавов, делая ее совершенно беззащитной. Она стояла как зачарованная, с удивлением глядя на наползающую машину. Немецкий офицер, сидевший в кабине, указывал на девочку, оживленно жестикулируя, но машина по-прежнему катила вперед сыто урча мотором.
Очередь расколола стекло, машина, вильнув, завалилась в канаву. Лейтенант бросился к девочке. На бегу, он срезал очередью двух фрицев выскочивших из кузова, выпустил с полрожка по тенту грузовика. Подхватив девочку, он бросился обратно, но, не добежав до кустов шагов пять, упал, наткнувшись на очередь. Мы закидали машину гранатами и после долго уходили, прячась от шальных пуль, что щедро сыпали фашисты кругом. Только темнота спасла нас.
Дядя Вася взъерошил шевелюру, задумался.
-В принципе он бы не погиб и не обязан был умирать. Он мог спокойно забросить пару гранат в кузов, при его мастерстве это бы не составило бы труда. Он побоялся просто за девочку. Хотя, может быть, это и к лучшему. Жилось ему несладко, и смерть ему была дана нелегкая. Умирал он долго и трудно. Смерть медленно брала свое. Он скрежетал зубами, но упорно молчал. Стонал, только теряя сознание. Он был из железных людей. Чувствуя смерть, он приказал нам его оставить, но мы никак не могли поверить, что он умрет. Но все же можно было заметить, что он все больше и больше наливался смертельным холодом.
Можно было удивиться, что он еще жил: три пули пробили грудь, бинты промокли, но кровь продолжала сочиться через них. Начался снег. Он медленно таял на его лице, но с каждым часом все медленнее и медленнее. Жизнь не хотела расстаться с его телом. Он жил еще часов пять, то приходя в себя, то вновь теряя сознание. Ночью он позвал меня.
- Василий, я умираю. Не надо ничего говорить, я никогда не нуждался в утешении. Я давно готов к смерти. Теперь моя очередь умирать, - сказал он, тяжело задышал, набираясь сил. - Никогда не жалей никого - жалость оскорбляет того, кого жалеют.. У меня мало сил. Дослушай до конца. Не ходите на базу. Утром там будут фрицы. Я об этом уже говорил и говорил сегодня, но меня вновь не послушали. Мы на них наткнулись случайно.. У Веры будет ребенок.. я увел ее. Чтоб вы знали. Возьми вещмешок, там патроны и карта.. Там компас.. Там еще хлеб, тоже возьми.. Он вам еще пригодится..
Сказав это, он отвернулся. Ртом хлынула кровь густая и пенная. Вскоре он умер. Похоронили мы его в светлом березнячке, завернув в шинель. Хотели прибить табличку, но никто так и не вспомнил, как его фамилия. После войны я попытался найти его могилу, но толком не запомнил место, где мы его похоронили. Там фронт проходил дважды, и все перерыли, и побили, да и березнячков таких много. Да и нам просто было не до того тогда: похоронили его как-то впопыхах.
Он оказался прав, когда мы сунулись к лагерю, то он был уже обложен плотным кольцом. Мы едва успели убраться. Утром началась перестрелка и продолжалась больше двух суток. Когда мы пришли туда, то нашли только трупы, развороченные землянки, разбитые окопы. Мало кто тогда остался жив. Мы бродили несколько суток, пока не примкнули к другому отряду. Вот вам и вся история. Только позднее, по своим документам я восстановил, что это было точно 22 октября, что умер он около двенадцати часов. Кроме того, он предсказал гибель отряда и видимо знал тех, кто должен погибнуть. Он спас меня тогда.
-Что с Верочкой?
-Я ее не видел, но говорят, она родила девочку. Когда ей сказали о гибели лейтенанта и всего отряда, она не удивилась, лишь сказал, что он был прав.
-Да, можно только удивляться его дару.
-Нет ничего удивительного: в критические моменты наивысшего духовного напряжения человек может проявлять многие удивительные свойства. Шаманы, например, очень долго постились..
-А ту девочку, ну ту, что была в деревне? - спросил кто-то.
-Я специально заходил на следующее утро туда, искал лопату, но так никого не нашел. Даже признаков жизни не было. Машина, как прежде, торчала в кювете, мертвяков немец увез. Если бы кто-то там жил постоянно, то следы бы я нашел обязательно. Следов не было не только свежих, но и недельной давности. Человек не птичка, не может летать по воздуху, а что ходит по земле оставляет следы.
-Наверно это был ангел его смерти? - предположил дядя Федя.
-Все может быть, так бы он оставил от этой машины, да и от фрицев только нашинкованные свинцом трупы. Он это умел делать.
-А, впрочем, - сказал дядя Федя, - на фронте часто бывало так, что самые крутые вояки сами себе назначали время смерти и лезли напропалую под пули.
-Было так. Это вроде как болезнь с ними случалась, но, поверьте, лейтенант не искал смерти и не лез бездумно на пули.
Все промолчали, забыв наш спор.
Все спали. Печка потухла, и холод медленно полз по зимовью. За окном плакала метель. Мне отчего-то было грустно и тоскливо..