Правый глаз его был чёрен и пуст, а левый зелен и совершенно безумен, о как вышла боком мне эта фраза. Бронзовые ручки дома скорби смеялись мне в лицо, а врачи напротив лица свои прятали. Их маленькие бегающие глаза стрательно буравили стены, потолок, пол что угодно только бы не пересечся взглядом со мной. Шутка ли, мне отказали в исконом праве всякого думающего человека, мне отказали в праве сойти с ума. Разноцветье его взгляда связывали с классиком, смешивали нестесняясь моё внутренее и общее внешнее и так складно у них выходило, что я и сам почти поверил. Что мне стоило прикорнуть на мгновение в парке и увидеть странный сон, всего то согласись с врачем и вот князь мира сего обращается миражом, зыбким маревом пламенеющего асфальта. Бесцветные глаза и узкиет сухие губы шептали мне одно и тоже- сумасшедствие это привелегия которой я недостоин. Не было и не могло быть. Парка не было, меня в парке не было, и он не являлся. Закрой глаза и проблема исчезнет, закрой глаза и катись. Дом скорби отрыгнул меня, даже не пытаясь переваривать. Приложил ли он к этому руку? Теперь когда моим повереным стал лист бумаги, когда все перегорело, когда золу разметал ветер, да. Не мог не приложить.
Это совершенно особенный парк, парк рожденный скорее вопреки империи, но веё времена. Парк спина которого упирается в храм, а на животе бронзовой татуировкой вспух памятник казачеству. Асфальтовая кожа правой руки беспрестанно рычит неугомонной бесноватой сворой автомобилей, левую руку занимает уродливая опухоль многоэтажки. Но во чреве его нет ничего кроме лавочек и деревьев. Ни рык автодороги, ни крик людской, ни музыка, ни реклама ничего не пускает в себя парк.Только благовест врывается в него иногда и грасирруя зарывается в листву, нахохливается, а затем жжет благодатью случайных посетителей парка. Только не таких как я. В тот день зубы затаившейся святости вязли в унынии. Оно обуяло меня, охватило коконом, непроницаемой скорлупой. Внутри которой клокотал и ярился самый страшный гнев, гнев бессилия. Он ударялся о стены, возопя о моей никчемности и бесталантности, о бесполезной и бесконечно не любимой работе,о непонятости несказанного, несогласие общепринятого истошно верещало, но всю эту какафонию перекрывал истошный режущий вопль одиночества.
И что мне было дела до внезапной весны? Что проку в новых листьях или зеленой поросли травы на черном черепе земли, человеку изнывающему от самого себя? К чему оглохшему к ближнему крик радости, что весна всегда как-то вдруг вырывает у пичуг, заставляя их маленькие сердца трепетать от восторга. Зашоренные тоской глаза увидят-ли радость обновления перелинявшей собаки? А вот пес меня увидел, чёрный кудрявый с лохматыми ушами и умными бусинами глаз. Он сел черт знает где от меня, у самого памятника, но взгляд, будто льдинка упала за шиворот и течет по позвоночнику. И вот я уже оставил самоедство в сторону, вот озираюсь и вижу уже чёрный как смоль пудель близится странно забирая полукругом. Но мне пока еще все равно и я не желаю видеть как скаждым шагом собаки опадает жара, как поднимает вихрастую голову ветер и как из-за куста выходит уже не пёс. Кто-то мрачный чёрный широкий, он добавил еще мне льдинку за шиворот и исчез за дерево.Исчез, уступил место старику тяжело опиравшемуся на трость, на серябрянную голову пуделя. Внезапный гром, а после стук трости развлекли меня от себя. Наконец я увидел его, в старомодном костюме и котелке, в перчатках на руках и с грозофым фронтом за спиной. Небо голубевшее над храмом, по другую сторону парка, у него за спиной сделалось иссиня-чёрным. Ветер ударил меня в лицо чем-то мокрым и тем на малое врямя отнял зрение. И вот он. Его страшные разноцветные глаза, левый пронзивший душу и правый остановивший время. Всё существо моё замерло еще не понимая кто явился, но уже предвкушая ужас грядущих дней. А он молчал, поджав губы молчал, как-то даже разочарованно молчал. Так отцы молчат на своих провинившихся детей, на неоправдавших надежды так молчат. И вдруг зрачки его расширились, рот распахнулся и взрыв смеха, разверз небо. Совершенно сухой сатана под проливным дождем смеялся чему-то в моей душе, а я придавленным тараканом отползал прочь. Прочь пока он не опомнился, сначала медленно, а затем во всю прыть. Раскаленное нутро жадно высасало меня из страшного дождя заколдованого парка, высасало и сплюнуло в жижу своих обыденных событий. Но хохот еще гремел у меня в ушах, он рвал скрепы разума выпуская вон сумасшествие. То самое которое привелегия, то самое в котором мне отказали.