Макарова Наталия Васильевна : другие произведения.

Мой Куприн

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:

   МОЙ КУПРИН
   0x01 graphic
   У каждого человека при чтении произведений того или иного автора складывается своё представление о нём. Я заметила, что моя душа отзывается больше всего на такие произведения, в которых описываются события, похожие на пережитые мной, факты, которые имели место и в моей жизни, то есть всё то, что мне понятно, такое, что знакомо моему душевному опыту. Например, писатель может великолепно описывать красоты альпийских пейзажей, но моя душа всё равно останется спокойной, она не будет отзываться, потому что я этих пейзажей не видела! Но когда Куприн пишет: "Кто из русских не помнит того волшебного, волнующего чувства, которое испытываешь, увидев утром в окне первый снег, нападавший за ночь!.. Описать это впечатление в прозе невозможно. А в стихах это сделал с несравненной простотою и красотой Пушкин" ("Купол св. Исаакия Далматского"), вот тут моя душа отзывается! О, как я помню запах первого, свежего снега, нападавшего за ночь, ранним, тихим, морозным утром в деревне! Нет, в городе я уже не чувствовала такого вкусного запаха. Так и ударит в нос запах арбуза и ещё чего-то очень свежего и вкусного. А мороз придаёт какой-то свой необъяснимый привкус, то ли добавляет свежести, то ли терпкости и крепости, как хорошему вину. Да, Куприн прав, это впечатление почти невозможно описать в прозе.
   Писатель Александр Иванович Куприн (1870-1938) знаком мне с детских лет. Кто же не читал в детстве его рассказ "Слон" или повесть "Белый пудель"!
 В 2005 году я начала читать собрание сочинений Куприна в 6 тт. (М.: Художественная литература, 1991-1996 гг.). Это чтение сопровождается поиском иллюстративного материала для моих книг "Большой паремиологический словарь" и "Пословицы и поговорки русского народа", а также к другим работам в области фольклора, например, "Присловье". Как говорится, совмещаю полезное с приятным.
Вы можете посмотреть фрагменты указанных работ:
  -- Большой паремиологический словарь
  -- Пословицы и поговорки
  -- Присловье
   Чтение идёт очень медленно, потому что большую часть времени занимает всё-таки работа над книгами. Конечно, многие произведения были мне известны раньше, это и повести "Олеся", "Гранатовый браслет", "Поединок", "Яма", знакомые с юности. В моём юношеском дневнике записана цитата из повести "Поединок", вот она:
   "Для большинства в любви, в обладании женщиной, в окончательном обладании, - таится что-то грубо-животное, что-то эгоистичное, только для себя, что-то сокровенно-низменное, блудливое и постыдное ... И оттого-то у большинства вслед за обладанием идёт холодность, отвращение, вражда. Оттого-то люди и отвели для любви ночь, так же как для воровства и для убийства... Тут ... природа устроила для людей какую-то засаду с приманкой и с петлёй. Природа, как и во всём, распорядилась гениально. То-то и дело, что для большинства вслед за любовью, в самом прямом, телесном смысле, идёт брезгливость и пресыщение, а для немногих любовь - прелесть, очарование, весна! Любовь - удел избранников. Вот вам пример: все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески, а один из этого миллиона - Бетховен. Так во всём: в поэзии, в художестве, в мудрости... И любовь имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов. О, как мы не умеем ценить её тонких, неуловимых прелестей, мы - грубые, ленивые, недальновидные".
  
Вот какие мысли о любви особенно взволновали девушку, читающую повесть Куприна "Поединок"! Понятно, что душе юной девушки эти мысли были очень близки.
   Ещё более поразила меня, ещё в юности, повесть "Гранатовый браслет". Я считаю, что эта повесть - шедевр о любви. Повесть не оставит равнодушной ни одну юную душу! Я абсолютно уверена в этом. Вот только одна цитата из этого произведения:
   "- Ну, а женщин, дедушка, женщин вы встречали любящих?
- О, конечно, Верочка. Я даже больше скажу: я уверен, что почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм. Пойми, она целует, обнимает, отдаётся - и она уже мать. Для неё, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни - всю вселенную! Но вовсе не она виновата в том, что любовь у людей приняла такие пошлые формы и снизошла просто до какого-то житейского удобства, до маленького развлечения. Виноваты мужчины, в двадцать лет пресыщенные, с цыплячьими телами и заячьими душами, неспособные к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию перед любовью. Говорят, что раньше всё это бывало. А если и не бывало, то разве не мечтали и не тосковали об этом лучшие умы и души человечества - поэты, романисты, музыканты, художники? Я на днях читал историю Машеньки Леско и кавалера де Грие... Веришь ли, слезами обливался... Ну скажи же, моя милая, по совести, разве каждая женщина в глубине своего сердца не мечтает о такой любви - единой, всепрощающей, на всё готовой, скромной и самоотверженной?
- О, конечно, конечно, дедушка...
- А раз её нет, женщины мстят. Пройдёт ещё лет тридцать... я не увижу, но ты, может быть, увидишь, Верочка. Помяни моё слово, что лет через тридцать женщины займут в мире неслыханную власть. Они будут одеваться, как индийские идолы. Они будут попирать нас, мужчин, как презренных, низкопоклонных рабов. Их сумасбродные прихоти и капризы станут для нас мучительными законами. И всё оттого, что мы целыми поколениями не умели преклоняться и благоговеть перед любовью. Это будет месть. Знаешь закон: сила действия равна силе противодействия".
   Комментарии здесь излишни!
   И, конечно, совершенно печальная, трагичная повесть о вечной женской профессии - "Яма". Я удивлена и поражена прежде всего тем, как писателю удалось так ярко и детально передать атмосферу публичного дома изнутри! Ведь он не мог же сам находиться там и наблюдать всё непосредственно. Это остаётся для меня неразрешимой загадкой.
   Проблемы проституции волновали таких крупных русских писателей, как Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский. Это было в XIX веке, когда многих женщин толкала на этот путь беспросветная нужда. Повесть Куприна "Яма" написана в начале ХХ века. В ней тоже исследуются пути, которыми все эти несчастные женщины попали в публичный дом. Как бы то ни было, проблема остаётся. Не исчезла она и в наше время! Где тот писатель, который напишет печальную повесть о несчастных женщинах, вставших на путь проституции, в XXI веке?
 ...Как грустно видеть на дверях подъездов пресловутые (у нас почему-то чаще всего жёлтые) квадратики объявления: "Досуг. Тел....". Эти объявления наклеиваются десятками на каждую стену у подъезда. Я часто наблюдаю, как уборщица сдирает их шваброй. Но на другой день они появляются снова. "Досуг, досуг, до-суг, до-сук...". А однажды я пошла выбрасывать мусор и увидела эти квадратики объявлений на мусорном контейнере! В душе вспыхнула горькая усмешка: "Достойное соседство!" Ах, эти бедные женщины! Читали ли они повесть Куприна "Яма"? Думаю, что нет. Мне их по-человечески жаль!
 ...В 1995 году со мной произошёл случай, который имеет отношение к рассматриваемой теме. Лишившись в начале 1994 года работы (уволена по сокращению штатов), я упорно искала работу. Надо сказать, что все мои попытки заканчивались безрезультатно. Тому было несколько причин. Первая - возраст, мне было в то время 44 года, а все работодатели почему-то искали молодых. Вторая - пол. Многие работодатели отдавали предпочтение мужчинам. Третья - отсутствие у меня навыков работы на ПК (персональный компьютер). Дело в том, что на заводе, где я работала программистом, ПК только-только начали появляться, до нашего подразделения они не дошли к моменту моего увольнения. А первым вопросом всех работодателей был: "Можете ли работать на ПК?", ибо ПК тогда стали очень широко внедряться, и все вновь создаваемые фирмы работали уже только на ПК. Конечно, умный работодатель мог бы сообразить, что нет никакой принципиальной разницы между ЭВМ и ПК, и опытный программист сможет освоить работу на ПК за считанные дни. Ну, и наконец, наложилась моя проблема со слухом. И хотя многие знакомые мне говорили, чтобы я не отчаивалась, что программисты требуются многим фирмам, однако работу по специальности я так и не нашла. И началась она, та самая беспросветная нужда, которая длилась 11 лет, до моего выхода на пенсию. Так вот, в поисках работы я давала много раз объявления в местные газеты. И однажды мне позвонил мужчина. Он сказал, что является врачом и лечит мужскую импотенцию. Далее он спросил, замужем ли я. Получив отрицательный ответ, он перешёл к делу. Он предложил мне помогать ему в его работе. Каким способом? Это я не могу написать, мне неудобно. Кто с этим сталкивался, тот меня поймёт. Он сулил мне золотые горы, рассказал, что одна женщина, которая с ним работала, за год купила квартиру, машину, дачу (непременные атрибуты состоятельного человека в советском понимании). Я сразу же ответила ему отказом, сказала, что он не там ищет. Но он настаивал, говорил, что ему не нужны женщины лёгкого поведения, которых найти нетрудно. Ему нужна именно такая женщина, как я, то есть порядочная, чистая, да к тому же и не с низким интеллектуальным уровнем. Он уговаривал меня долго, я, наконец, не выдержала и положила трубку. Была у меня сильная нужда и мне предлагали очень высокооплачиваемую работу. Но я отказалась. Я пошла продавать газеты на рынке...
   В заключение приведу посвящение к повести "Яма", сделанное Куприным: "Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю её матерям и юношеству".
   Я не нашла в повести никакого неприличия, нет в ней ни пошлости, ни копания в грязном белье, ни смакования пикантных сцен. В ней есть великая боль писателя, сострадание к судьбе несчастных женщин.
   О прекрасной повести "Олеся" можно говорить много восторженных слов! Эта повесть была не раз экранизирована. В отличной экранизации с названием "Колдунья" роль Олеси великолепно сыграла известная французская актриса Марина Влади. Повесть читана мной не один раз, и каждый раз перечитываю её с огромным удовольствием.
   Повесть Куприна "Купол св. Исаакия Далматского" впервые прочитана мной в журнале "Неман", N 10, 1988 г. Раньше она, наверное, и не публиковалась по причине своей яркой антисоветской направленности. В указанном журнале повести предшествует интересное предисловие "Об этой повести Куприна" и указано, что повесть печатается по тексту издания: А. И. Куприн. Купол св. Исаакия Далматского. Издательство "Литература". Рига, 1928. Повесть произвела на меня сильнейшее впечатление. Если бы я была издателем, то издала бы хорошую книгу, состоящую из художественных произведений русских писателей, по которой наше юношество изучало бы историю России, в частности историю революции и гражданской войны. В эту книгу вошли бы произведения И. А. Бунина ("Окаянные дни"), И. С. Шмелёва ("Солнце мёртвых"), А. И. Куприна ("Купол св. Исаакия Далматского"), Артёма Весёлого ("Россия, кровью умытая"), А. П. Платонова, М. А. Булгакова ("Белая гвардия"), А. И. Солженицына ("Красное Колесо") и других. Кстати, в моей домашней библиотеке есть подобная книга: Художественная литература в преподавании Новой истории (1640-1917). Хрестоматия. - М.: Просвещение, 1978. Так что идея не нова. Правда, в указанной книге собраны до смешного маленькие отрывки из художественных произведений, по которым даже трудно понять, о чём собственно идёт речь. Я бы включила в хрестоматию произведения полностью или с небольшими сокращениями, которые не нарушали бы целостного представления о произведении.
 Приведу три цитаты из повести "Купол св. Исаакия Далматского", в которых выражены важные мысли писателя об этой братоубийственной войне.
   "Многие коммунисты умирали смело. Вот что рассказывал офицер, которому, по наряду, пришлось присутствовать при расстреле двух коммунистов.
- По дороге я остановил конвой и спросил одного из них, красного, волосатого, худого и злющего: "Не хочешь ли помолиться?" Он отрыгнул такую бешеную хулу на Бога, Иисуса Христа и Владычицу Небесную, что мне сделалось противно. А когда я предложил то же самое другому, по одежде матросу, он наклонился к моему уху, насколько ему позволяла верёвка, стягивающая сзади его руки, и произнёс тихо, с глубоким убеждением:
- Всё равно Бог не простит нас.
   Об этом "всё равно Бог не простит..." стоит подумать побольше. Не сквозит ли в нём пламенная, но поруганная вера?.."
   _________
   "Весть эта обежала всю Гатчину, как электрический ток. Весь день я только и слышал о куполе св. Исаакия. Какое счастье даёт надежда. Её называют крылатой, и правда от неё расширяется сердце и душа стремится ввысь, в синее, холодное, осеннее небо. Свобода! Какое чудесное и влекущее слово! Ходить, ездить, спать, есть, говорить, думать, молиться, работать - всё это завтра можно будет делать без идиотского контроля, без выклянченного, унижающего разрешения, без грубого вздорного запрета. И главное - неприкосновенность дома, жилья... Свобода!"
   ________
   "Пермикин и, конечно, другие военачальники понимали громадное преобладание добра над злом. Пермикин говорил нередко стрелкам:
- Война не страшна ни мне, ни вам. Ужасно то, что братьям довелось убивать братьев. Чем скорее мы её покончим, тем меньше жертв. Потому забудем усталость. Станем появляться сразу во всех местах. Но жителей не обижать. Пленному первый кусок.
- Для большевиков всякий солдат, свой и чужой, - ходячее пушечное мясо. Для нас он прежде всего человек, брат и русский".
   ________
   К сожалению, чаяния писателя не сбылись: белое движение было подавлено. Большевики прочно взяли власть в свои руки. И Куприн покинул Советскую Россию.
   ***
   Многие произведения я прочла впервые. Например, прекрасную повесть "Суламифь", которая вдохновила меня на написание одноимённого стихотворения. Вот оно:
   СУЛАМИФЬ
   Жил мудрый царь Соломон
И чудная девочка Суламифь.
В эту девочку влюбился он.
   Их любовь продолжалась семь дней.
Девочка ему отдалась.
И он отдал сердце ей.
   В коварной женщине ревность взыграла,
Простить им любовь она не сумела.
И в тёмную ночь убийцу послала.
   Девочка сердцем беду услыхала,
Спрыгнула с ложа, к двери метнулась.
И поражённая мечом упала!
   Нет больше девочки любимой, милой...
Воин царя уж убить не в силах -
Девочка от смерти его заслонила!
   Царь безутешен, он весь в печали.
Писцам диктует, чтоб все люди знали:
   "Положи меня, как печать, на сердце твоём,
как перстень, на руке твоей,
потому что крепка, как смерть, любовь
и жестока, как ад, ревность:
стрелы её - стрелы огненные".
   13-16 декабря 2005 г.
   ***
   В комментариях к повести сказано: "1 октября 1907 года, сообщая В. А. Тихонову о завершении рассказа "Изумруд", Куприн писал: "Теперь роюсь в Библии, Ренане, Веселовском и Пыляеве, потому что пишу не то историческую поэму, не то легенду... о любви Соломона и Суламифи, дщери Надавля, прекрасной, как завесы Соломона, как шатры Кидарские".
   Интересно отметить приведённый там же отзыв М. Горького о повести: "Беседуя в 1908 году с писателем С. Ауслендером о современной литературе, Горький говорил: "Возврат к старому - это очень хорошо. Только не всем. Куприн, например, хороший бытописец, но совсем незачем было ему трогать "Песню Песней" - это и без него хорошо. А Соломон его смахивает всё же на ломового извозчика". Вот такую оценку дал повести "Суламифь" известный пролетарский писатель, автор "Буревестника".
   Впервые прочитан и рассказ "Пунцовая кровь". Я, конечно, не раз читала раньше описание корриды в других книгах, но такого яркого описания, как у Куприна в этом рассказе, не встречала. Не удержусь, чтобы не привести хотя бы одну цитату:
   "И бык, с которым суждено было сразиться этому голубому с золотом матадору, являл собою образец дикой красоты и свирепой мощи. Он не вышел, а ворвался ураганом на арену. Не дожидаясь вызова со стороны людей, он бросился на первую мелькнувшую ему в глаза, сверкавшую золотом фигуру и погнал её вдоль барьера, но вдруг бросил её, круто повернулся вбок и помчался за пунцовым плащом. И с разбега внезапно остановился на самой середине амфитеатра, застыв неподвижно, как великолепное изваяние из чёрного мрамора. Я чётко видел его в профиль. Он казался мне чёрным силуэтом на золотом фоне. Какой плавной дивной линией была очерчена его фигура: крутая мощная морда, широкая и короткая шея с надменным подгрудником и стройное возвышение холки, переходящее в покатую крепкую спину. Он был на низких тонких ногах, широкогрудый и поджарый, вовсе не родственник корове или телёнку, - дикий зверь, равный по своеобразной красоте лошади, но превосходящий её выражением силы и отваги. Вокруг меня заматерелые поклонники боя быков сладостно вздыхали и чмокали языками, глядя на него. Право, как жалко, что в наши дни программы не сообщают имён таких благородных быков.
   А в это время Никанор Вияльта переходил неторопливо от судейской трибуны на противоположную сторону, пересекая тень и свет, лежавшие на арене. Он держался прямо, непринуждённо и со спокойным достоинством. Его походка была уверенна, легка и красива, голова высоко поднята. И весь он был воплощением красоты мужского тела. Он близко прошёл мимо быка, и оба они точно не заметили друг друга, не повернули голов. Но моей фантазии показалось, что на короткую секунду их боковые взоры встретились и сказали: сейчас увидимся.
   Весь амфитеатр, все десять тысяч человек следили не отрываясь за каждым его движением. Зрители высунулись вперёд и перегнулись на своих сиденьях, задние легли на плечи передних. Стало тихо".
   Вы, конечно, заинтригованы этой цитатой, уважаемый читатель? Тогда немедленно берите рассказ "Пунцовая кровь" и читайте (если вы ещё не имели удовольствия его прочесть)!
   Далее хочу сказать о маленьких "Рассказах в каплях". Чудесные миниатюры, которые тоже прочитаны мной впервые. Особенно понравились рассказы "Философ" и "Московская Пасха". Из последнего рассказа приведу цитату, которая является великолепной картиной из национального русского быта:
   "Как истово-нарядна, как старинно-красива коренная, кондовая, прочная, древняя Москва. На мужчинах тёмно-синие поддёвки и новые картузы, из-под которых гладким кругом лежат на шее ровно обстриженные, блестящие маслом волосы... Выпущенные из-под жилеток косоворотки радуют глаз синим, красным, белым и канареечным цветом или весёлым узором в горошек. Как румяны лица, как свежи и светлы глаза у женщин и девушек, как неистово горят на них пышные разноцветные морозовские ситцы, как упоительно пестрят на их головах травками и розанами палевые кашемировые платки и как степенны на старухах прабабушкины шали, шоколадные, с жёлтыми и красными разводами в виде больших вопросительных знаков!..
   И все целуются, целуются, целуются... Сплошной чмок стоит над улицей: закрой глаза - и покажется, что стая чечёток спустилась на Москву. Непоколебим и великолепен обряд пасхального поцелуя. Вот двое осанистых, степенных бородачей издали приметили друг друга, и руки уже распространились, и лица раздались вширь от сияющих улыбок. Наотмашь опускаются картузы вниз, обнажая расчёсанные на прямой пробор густоволосые головы. Крепко соединяются руки. "Христос воскрес!" - "Воистину воскресе!" Головы склоняются направо - поцелуи в левые щёки, склоняются налево - в правые, и опять в левые. И это всё не торопясь, важевато".
   Ну, и маленькая цитата из "Философа":
   "Но есть, есть, Богом клянусь - есть могучая, прекрасная, великая сила для потребления и нейтрализации зла как физической субстанции ... Это - горячая любовь к человеку, это живое, ощутимое добро, разливаемое охотно и радостно повсюду, это добро воинственное, невзирая на его целительную мягкость и мужественную скромность ... Это вам не клистирная филантропия-с, а радостный, сладкий, самоотверженный и лёгкий подвиг! Вот что разрядит вековые залежи зла!"
   Здесь - о вечной, как мир, борьбе добра со злом. Конечно, высказанная "философом" мысль о способе борьбы со злом не является очень оригинальной. Но не забываем ли мы всегда и всюду эту такую простую мысль - любите человека и делайте добро, "разливайте его охотно и радостно"! Совершайте подвиг любви и добра каждый день и час, на каждом шагу! Народная мудрость в виде пословицы утверждает: "Добро худо переможет". А другая пословица советует: "Делать добро спеши"!
   Наконец, небольшой рассказ Куприна, который тоже прочитан впервые и произвёл неизгладимое впечатление своей ошеломляющей глубиной психологического исследования, - рассказ "Убийца". Я приведу этот рассказ полностью.
   УБИЙЦА
   Говорили о теперешних событиях: о казнях и расстрелах, о заживо сожжённых, об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь мерзостью произвола и насилия.
   Хозяин дома сказал:
- Как изменился масштаб жизни - страшно подумать! Давно ли? - лет пять тому назад - всё русское общество волновалось и ужасалось по поводу какого-нибудь одиночного случая насилия. Городовые избили в кутузке чиновника, земский начальник арестовал приезжего студента за непочтение. А теперь! Там расстреляна целая толпа без предупреждения; там казнили по ошибке одного однофамильца вместо другого; там стреляют людей просто так себе, от нечего делать, чтобы разрядить заряд; там хватают и секут нагайками молодого человека, секут без всякого повода, для дарового развлечения солдатам и офицерам. И уже - вот! - это не возбуждает в нас ни удивления, ни переполоха. Всё стало привычным...
   Кто-то нервно завозился в углу дивана. Все обернулись туда, чувствуя, что этот человек сейчас заговорит, хотя не видели его. И он начал говорить тихим, преувеличенно ровным тоном, но с такими частыми паузами между словами и с такими странными вздрагиваниями в голосе, что всем стало ясно, как трудно ему сдерживать внутреннее волнение и скорбь.
   - Да... я вот что хотел... По-моему, это... неправда, что можно... привыкнуть к этому. Я понимаю ещё убийство... из мести - тут есть какая-то громадная... какая-то звериная радость. Понимаю убийство в гневе, в ослеплении страстью, из ревности. Ну, наконец, убийство на дуэли... Но когда люди делают это механически... без раздражения, без боязни какой бы то ни было ответственности... и не ожидая даже сопротивления... нет, это для меня так же дико, ужасно и непостижимо, как непостижима для меня психология палача... Когда я читаю или думаю о погромах, об усмирительных экспедициях или о том, как на войне приканчивают пленных, чтобы не обременять ими отряда, я теряю голову. Я стою точно над какой-то чёрной смрадной бездной, в которую способна падать иногда человеческая душа... И я ничего не понимаю... мне жутко и гадко... до тошноты... но... странное, мучительное, больное любопытство приковывает меня... к ужасу... ко всей безмерности этого падения.
   Он помолчал немного, прерывисто вздохнул, и когда опять заговорил, то по его изменившемуся голосу, ставшему внезапно глухим, можно было догадаться, что он закрыл глаза руками.
   - Ну, что же... всё равно... я это должен рассказать...На моей душе тоже лежит этот давнишний кровавый бред... Около десяти лет тому назад я совершил убийство... Я никому до сих пор не говорил... но... всё равно... Видите ли - у меня в имении, в людской избе, жила кошка. Такая худая, маленького роста, заморыш... скорее похожая на котёнка... белой шерсти... но так как она жила всегда под печкой, то всегда была грязно-серой, какой-то голубой...
   Всё это произошло зимой... да, поздней зимой. Было утро - чудесное, тихое, безветренное. Светило солнце, уже тёплое, и на снег было невозможно смотреть, так он сверкал. В этот год навалило снегу необыкновенно много, - и все мы ходили на лыжах. И вот в это утро я надел лыжи и пошёл осмотреть плодовый питомник, который за ночь попортили зайцы. Я двигался тихонько вдоль правильных рядов молодых яблонек, и, как теперь помню, - снег казался розовым, а тени от маленьких деревьев лежали совсем голубые и такие прелестные, что хотелось стать на колени около них и уткнуться лицом в пушистый снег.
   И вот ко мне подходит старый работник Языкант. Его как-то иначе звали, но такое уж у него было прозвище. Идём с ним рядом, - он тоже на лыжах, - говорим о том, о сём. Вдруг он засмеялся:
   - А наша кошчонка, барин, без ноги осталась.
Я спросил: почему?
- Да, должно быть, попала в волчий капкан. Полноги начисто.
   Тогда я захотел поглядеть на неё, и мы пошли к людской избе. Вскоре нам дорогу пересёк тоненький следок из частых красных пятнышек. Он вёл к завалинке, под которой сидела раненая кошка. Увидев нас, она зажмурилась, жалобно разинула рот и длинно мяукнула. Мордочка у неё была необыкновенно худенькая и грязная. Правая передняя лапка была перекушена повыше коленного сустава и странно торчала вперёд, точно раненая рука, и из неё редкими каплями капала кровь и высовывалась наружу белая тонкая косточка.
   Я приказал Языканту:
- Поди ко мне в спальню и принеси ружьё. Оно на ковре, над кроватью.
- Да что ей сделается? Залижет! - возразил рабочий.
   Но я настоял на своём. Мне хотелось прекратить мучение изуродованного животного. Кроме того, я был уверен, что рана непременно будет гноиться и кошка всё равно издохнет от заражения крови.
   Языкант принёс ружьё. Один его ствол был заряжен мелкой дробью для рябчиков, другой волчиной картечью. Я поманил кошку - кись, кись, кись. Она тихо замяукала и сделала несколько шагов. Тогда я зашёл вправо, так, чтобы она пришлась ко мне левым боком, прицелился и выстрелил. До животного было не более шести-семи шагов, и сейчас же после выстрела мне показалось, что в боку у неё образовалась чёрная дыра величиною в моих два кулака. Но я не убил её. Она пронзительно закричала и бросилась бежать от меня с необыкновенной быстротой, совсем не прихрамывая.
   Я видел, как она перебежала широкий, шагов в полтораста, двор и юркнула в тёмный четырёхугольник открытой сушилки. Мне сделалось стыдно, и досадно, и противно. Я побежал вслед за нею. По дороге моя нога выскочила из лыжного стремени. Я упал боком в снег и насилу выбрался. Движения мои были неловки, в рукав полушубка набрался снег, а руки сильно дрожали.
   Я вошёл в сушилку. Там было совсем темно. Я хотел покликать кошку, но почему-то застыдился. Но вдруг я услышал наверху тихое, злобное урчание. Я поглядел вверх и увидел только её глаза - две зелёных горящих точки. Она сидела на печке.
   Я выстрелил по этим точкам наугад, почти не целясь. Кошка фыркнула, закричала, заметалась... Потом затихла... Я уже хотел уйти, но опять с печки послышалось длительное, злое урчание. Я оглянулся. Два зелёных огонька светились из темноты с выражением такой дьявольской ненависти, что волосы у меня на голове зашевелились и кожа на темени похолодела.
   Я быстро пошёл домой. Готовых ружейных патронов у меня больше не было, но зато был револьвер Смита и Вессона и к нему целая коробка патронов. Я зарядил все шесть гнёзд и вернулся в сушилку.
   Кошка издали встретила меня своим ужасным урчаньем. Я выпустил в неё все шесть патронов, потом вернулся домой, опять зарядил оружие и снова сделал шесть выстрелов. И каждый раз бешеное фырканье, царапанье и метанье на печке, мучительные крики и потом два зелёных огня и яростное долгое урчанье.
   Мне уже не было её жалко, но и не было во мне раздражения. Я точно отупел, и холодная, тяжкая, ненасытная потребность убийства управляла моими руками, ногами, всеми моими движениями. Но сознание моё спало, окутанное какой-то грязной, скользкой пеленой. И самому мне было холодно, и в груди и в животе я чувствовал противную щекочущую близость обморока. И я не мог остановиться.
   Помню я также, что светлое, милое зимнее утро как-то странно изменилось и потемнело: пожелтел снег, посерело небо, а во мне самом было деревянное, скучное равнодушие ко всему - и к небу, и к солнцу, и к деревьям, с их чистыми голубыми тенями.
   Я возвращался из дому к сушилке в третий раз и опять с заряженным револьвером. Но из сушилки вышел Языкант, держа в руке за задние ноги что-то красное, истерзанное, с вывалившимися кишками, кричащее.
   Увидев меня, он сказал грубо:
- Чего уж там... не надо... иди... я сам...
   Он старался не глядеть мне в глаза, но я ясно увидел вокруг его рта выражение сурового отвращения, и я знал, что это отвращение относится ко мне.
   Он зашёл за угол и, сильно размахнувшись, ударил кошку головой о бревно. И всё было кончено...
   Рассказывающий помолчал немного. Слышно было, как он сморкался и возился на диване. Потом он продолжал ещё тише, чем прежде, с оттенком тоски и недоумения:
   - Так вот... Целый день этот кровавый сон не выходил из моей головы. И ночью я долго не спал и всё думал о грязной белой кошчонке. И всё ловил себя на той мечте, что я опять иду на сушилку, и опять слышу страдальческое и злобное урчание, вижу эти зелёные точки, полные ужаса и ненависти, и всё стреляю, стреляю в них... Я должен признаться, господа... что это - самое тяжёлое, самое отвратительное впечатление из всей моей жизни!.. Мне вовсе не жаль этой шелудивой белой кошки... Нет... Мне приходилось стрелять лосей, медведя... Три года тому назад я пристрелил на скачках лошадь. Наконец, я был на войне, чёрт возьми!.. Нет, нет, это не то. Но до конца моих дней я не забуду, как внезапно со дна моей души поднялась и завладела ею, ослепила, залила её какая-то тёмная, подлая, но в то же время непреодолимая, неведомая, грозная сила. Ах, этот кровавый туман, это одеревенение, это обморочное равнодушие, это тихое влечение убивать!..
   Он опять примолк. Чей-то низкий голос произнёс из дальнего угла:
 - Да, правда... Какое тяжёлое воспоминание.
Но тот, что рассказывал, вдруг перебил его с горячностью:
 - Нет, нет, вы подумайте только, вы, ради Бога, подумайте об этих несчастных, которые шли и убивали, убивали, убивали. Я думаю, день им казался чёрным, как ночь! Я думаю, их тошнило от крови, но они всё равно не могли остановиться. Они могли в эти дни спать, есть, пить, даже разговаривать, даже смеяться, но это были не они, а владевший ими дьявол с мутными глазами и с липкой кожей... Я говорю "несчастные", потому что воображаю себе их не сейчас, а потом, гораздо позднее, когда они будут стариками. Ведь они никогда, никогда не забудут той мерзости и того ужаса, которые в эти дни навеки исковеркали и опоганили их души. И я воображаю себе их длинные, бессонные старческие ночи, их отвратительные сны! Им всё будет грезиться, что они идут по длинным унылым дорогам, под тёмным небом, и что по обеим сторонам пути стоят бесконечной цепью обезоруженные, связанные люди, и они бьют их, стреляют в них, разбивают головы прикладами... И нет уже в убийцах ни гнева, ни сожаления, ни раскаяния, но не могут они остановиться, ибо кровавый грязный бред овладел их мозгом. И они будут просыпаться в ужасе, будут дрожать, увидев своё отражение в зеркале, будут плакать и богохульствовать и будут завидовать тем, чью жизнь ещё раньше, ещё в цвете лет, прекратила мстительная рука. Но дьявол, выпивший их душу, никогда не оставит их. И даже в предсмертной агонии их глаза будут видеть пролитую ими кровь.
   <1906 г.>
   (том 3, стр. 43-47)
   ***
   Когда я читала сцену убийства кошки, у меня мороз подирал по коже. И кошку-то, конечно, очень жалко! Но главный ужас в том, как этот человек был одурманен убийством и убивал, убивал, убивал... А кошка всё была жива. Как будто дьявол, овладевший душой убийцы, специально и кошке не давал умереть, чтобы продлить свою потеху над душой человека! Жуткий рассказ!
   В заключение скажу, что с истинным удовольствием читала всё, что написано Куприным о братьях наших меньших. Всегда люблю читать подобные произведения, а в особенности написанные талантливым писателем. Это повесть "Белый пудель", рассказы "Барбос и Жулька", "Изумруд", "Брикки", "Марья Ивановна", "Пёсик Чёрный Носик", "Рыжие, гнедые, серые, вороные...", "Ю-ю", "Завирайка".
   Страница помещена на сайт 24 апреля 2006 года.
   ***
   Добавление (14 июля 2006 г.):
   Дочитывая собрание сочинений Куприна, я встретила ещё одну интереснейшую цитату в повести "Колесо времени", вот она -
   ...есть неизбежно у женщины, нашедшей наконец свою инстинктивно мечтанную и желанную любовь, есть у неё одно великое счастье, и оно же величайшее несчастье: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало отдать избраннику своё тело, ей хочется положить к его ногам и свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи, свой труд и заботы, отдать в его руки своё имущество и свою волю. Ей сладостно взирать на своё сокровище как на божество, снизу вверх. Если мужчина умом, душою, характером выше её, она старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она незаметно опускается, падает до его уровня. Соединиться вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью, дыханием, мыслью и духом - вот её постоянная жажда!
   И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его словами, перенимать его вкусы и привычки, - болеть его болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее рабство!
  
   Прочтя это, я была немало удивлена: как Куприн мог проникнуть в такие глубины женской души?! Ведь именно так всё и есть - это я испытала на своём собственном опыте: прочтите "Историю моей любви" - и вы поверите и мне, и Куприну!
  

***

Добавление (7 октября 2008 г.):

  
   В Библиотеке русского человека вот по этой ссылке:
  

http://libereya.ru/public/kuprin.html

  
   нашла публикацию с названием "Не трогайте нашего языка!". Это почти неизвестное письмо Куприна. Предлагаю копию этой публикации.
  
   А. И. КУПРИН
   "НЕ ТРОГАЙТЕ НАШЕГО ЯЗЫКА..."
    
   Чириков - (хотя у меня вышел не то Водовозов, не то Измайлов) - прекрасный писатель, славный товарищ, хороший семьянин, но в столкновении с Шолом Ашем он был совсем неправ.2 Потому, что нет ничего хуже полумер. Собрался кусать - кусай! А он не укусил, а только послюнил.
   Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуйте-ка еврея!?
   Ого-го! Какой вопль и визг поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов, и, особенно громко, среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист, Куприн; каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем.
   Я помню, что Ты в Даниловском возмущался, когда я, дразнясь, звал евреев жидами. Я знаю также, что Ты - самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всем мире - Ты всегда далек от мотивов боязни, или рекламы, или сделки. Ты защищал их интересы и негодовал совершенно искренне. И уж если Ты рассердился на эту банду литературной сволочи - стало быть, охалпели от наглости.
   И так же, как Ты и я, думают, но не смеют об этом сказать, сотни людей. Я говорил интимно с очень многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом: "Ей-Богу, надоело возиться с их болячками!"
   Вот три честнейших человека: Короленко, Водовозов, Иорданский. Скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи даже в самой смягченной форме. Конечно, они не согласятся и обо мне уронят несколько презрительных слов, как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну! - в лучшем случае как об enfant terrible.3 Но в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая, сознательная, прогрессивная, партийная (представь себе такую) собака.
   Целое племя из 10 тыс. человек каких-то айнов, или гиляков, или ороченов, где-то на крайнем севере, перерезали себе глотки, потому что у них пали олени. Стоит ли о таком пустяке думать, когда у Хайки Мильман в Луцке выпустили пух из перины? (А ведь чего-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена, начиная от времени египетских фараонов!) Где-нибудь в плодородной Самарской губернии жрут глину и лебеду - и ведь из года в год! Но мы, русские писатели, т.е. Ты, я, Пошехонов, Водовозов, Гальперин, Шполянский, Городецкий, Шайкевич и Кулаков испускаем вопли о том, что ограничен прием учеников зубоврачебных школ. У башкир украли миллион десятин земли, прелестный Крым обратился в один сплошной лупанарий, разорили хищнически древнюю земельную культуру Кавказа и Туркестана, обуздывают по-хамски европейскую Финляндию, сожрали Польшу как государство, устроили бойню на Дальнем Востоке - и вот, ей-богу, по поводу всего этого океана зла, несправедливости, насилия и скорби было выпущено гораздо меньше воплей, чем при "инциденте Чириков - Шолом Аш", выражаясь тем же жидовским газетным языком. Отчего? Оттого, что и слону, и клопу одинаково больна боль, но раздавленный клоп громче воняет.
   Мы, русские, так уж созданы нашим русским Богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше, и отдаем за нее свою жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию, или идем волонтерами к Гаррибальди и пойдем, если будет случай, к восставшим ботокудам. И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искренне бросить свою жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества, как мы. И не от того ли нашей русской революции так боится свободная, конституционная Европа с Жоресом и Бебелем, с немецкими и французскими буржуа во главе.
   И пусть это будет так. Тверже, чем в мой завтрашний день, верю в великое мировое загадочное предначертание моей страны и в числе ее милых, глупых, грубых, святых и цельных черт - горячо люблю ее безграничную христианскую душу. Но я хочу, чтобы евреи были изъяты из ее материнских забот. И, чтобы доказать Тебе, что мой взгляд правилен, я Тебе приведу тридцать девять пунктов.
   Один парикмахер стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы, сказал "извините", побежал в угол мастерской и стал ссать на обои, и, когда его клиент окоченел от изумления, фигаро спокойно объяснил: "Ничего-с. Все равно завтра переезжаем-с". Таким цирюльником во всех веках и во всех народах был жид с его грядущим Сионом, за которым он всегда бежал, бежит и будет бежать, как голодная кляча за клочком сена, повешенным впереди ее оглобель. Пусть свободомыслящие Юшкевич, Шолом Аш, Свирский и даже Васька Раппопорт не говорят мне с кривой усмешкой об этом стихийном стремлении как о детском бреде. Этот бред им, рожденным от еврейки, еврея - присущ так же, как Завирайке охотничье чутье и звероловная страсть. Этот бред сказывается в их скорбных глазах, в их неискоренимом рыдающем акценте, в плачущих завываниях на конце фраз, в тысячах внешних мелочей, но главное - в их поразительной верности религии, а отсюда, стало быть, по свойствам этой религии - и в гордой отчужденности от всех других народов.
   Корневые волокна дерева вовсе не похожи на его цветы, а цветы на плоды, но все они - одно и то же, и, если внимательно пожевать корешок и заболонь, и цветок, и плод, и косточку, то найдешь в них общий вкус. И если мы примем мишуреса из Проскурова, балагуду из Шклова, сводника из Одессы, фактора из Меджибожи, цадека из Крыжополя, ходеса из Фастова, баколяра, шмуклера, контрабандиста и т.д. - за корни, а Волынского5 с Дымовым и с Ашкенази за цветы, а Юшкевича с Дымовым за плоды, а их творения за семена - то во всем этом растении мы найдем один вкус - еврейскую душу, и один сок - еврейскую кровь.
   А кровь - это нечто совсем особенное, как сказал Гете. У всех народов мира кровь смешанная и отливает пестротой. У одних евреев кровь чистая, голубая, 5000 лет храненная в беспримерной герметической закупорке. Но зато ведь в течение этих 5000 лет каждый шаг каждого еврея был направлен, сдержан, благословлен и одухотворен - одной религией! - от рождения до смерти, в еде, питье, спанье, любви, ненависти, горе и веселье. Пример единственный и, может быть, самый величественный во всей мировой истории. Но именно поэтому-то душа Шолома Аша и Волынского и душа Гайсинского меламеда мне более чужда, чем душа башкира, финна, или даже японца.
   Религия же еврея - и в молитвах, и в песнях, и в сладком шепоте матери над колыбелью, и в приветствиях, и в обрядах говорит об одном и том же каждому еврею: и бедному еврейскому извозчику, и саронскому цветку еврейского гения - Волынскому. Пусть в Волынском и в балагуде ее слова отражаются несколько по-разному.
   Балагуда: еврейский народ - "избранный" божий народ и ни с кем не должен смешиваться;
   Волынский и Аш: еврейский народ - самый талантливый, с самой аристократической кровью;
   Балагуда: но бог разгневался на него за его грехи и послал ему испытания в среде иноплеменных;
   Волынский и Аш: исторические условия лишили его государственности и почвы и подвергли гонениям;
   Балагуда: но он же пошлет Мессию и сделает евреев властителями мира.
   Волынский и Аш: никакие гонения не сокрушили еврейства, и все лучшее сделано и будет сделано евреями.
   Но в сущности это один и тот же язык. И что бы ни надевал на себя еврей: ермолку, пейсы и лапсердак, или цилиндр и смокинг, крайний ненавистнический фанатизм, или атеизм и ницшеанство, беспросветную, оскорбленную брезгливость к гою (свинья, собака, гой, верблюд, осел, менструирующая женщина - вот "нечистое" нисходящими степенями по Талмуду), или ловкую теорию о "всечеловеке", "всебоге" и "вседуше" - это все от ума и внешности, а не от сердца и души.
   И потому каждый еврей ничем не связан со мною: ни землей, которую я люблю, ни языком, ни природой, ни историей, ни потом, ни кровью, ни любовью, ни ненавистью. Потому что в еврейской крови зажигается ненависть только против врагов Израиля.
   Если мы все - люди, - хозяева земли, то еврей - всегдашний гость. Он, даже, нет, не гость, а король-авимелех, попавший чудом в грязный и черный участок при полиции. Что ему за дело до того, что рядом кричат и корчатся пьяные избиваемые рабы? Что ему за дело до того, что на окнах кутузки нет цветов, и что люди, ее наполняющие, глупы, грязны и злы? И если придут другие, чуждые ему люди, хлопотать за него, извиняться перед ним, жалеть о нем и освобождать его - то разве король отнесется к ним с благодарностью? Королю лишь возвращают то, что принадлежит ему по священному, божественному праву. Со временем, снова заняв и укрепив свой 5000-летний трон, он швырнет своим бывшим заступникам кошелек, наполненный золотом, но в свою столовую их не посадит. Оттого-то и смешно, что мы так искренне толкуем о еврейском равноправии, и не только толкуем, но часто отдаем и жизнь за него! Ни умиления, ни признательности ждать нам нечего от еврея. Так, Николай I, думая навеки осчастливить Пушкина, произвел его в камер-юнкеры.
   Идет, идет еврей в Сион, вечно идет. Конотопский цуриц идет верой, молитвой, ритуалом, страданием. Волынский - неизбежно душою, бундом (сионизмом). И всегда ему кажется близким Сион, вот сейчас, за углом, в ста шагах. Пусть ум Волынского даже и не верит в сионизм, но каждая клеточка его тела стремится в Сион. К чему же еврею по дороге в чужой стране строить дом, украшать чужую землю цветами, единиться в радостном общении с чужими людьми, уважать чужой хлеб, воду, одежду, обычаи, язык? Все во сто крат будет лучше, светлее, прекраснее там, в Сионе.
   И оттого-то вечный странник, - еврей, таким глубоким, но почти бессознательным, инстинктивным, привитым 5000-летней наследственностью, стихийным кровным презрением презирает все наше, земное. Оттого-то он так грязен физически, оттого во всем творческом у него работа второго сорта, оттого он опустошает так зверски леса, оттого он равнодушен к природе, истории, чужому языку. Оттого-то хороший еврей прекрасен, но только по-еврейски, а плохой отвратителен, но по-всечеловечески.
   Оттого-то, в своем странническом равнодушии к судьбам чужих народов, еврей так часто бывает сводником, торговцем живым товаром, вором, обманщиком, провокатором, шпионом, оставаясь честным и чистым евреем.
   Вот мы и добрались до языка, а стало быть, сейчас будет и очередь Чирикова и его правоты.
   Нельзя винить еврея за его презрительную, надменную господскую обособленность и за чуждый нам вкус и запах его души. Это не он - не Волынский, не Юшкевич, не Малкин, и не цадик, - а его 5000 лет истории, у которой вообще даже ошибки логичны. И если еврей хочет полных гражданских прав, хочет свободы жительства, учения, профессий и исповедания веры, хочет неприкосновенности дома и личности, то не давать ему их - величайшая подлость. И всякое насилие над евреем - насилие надо мной, потому, что всем сердцем я велю, чтобы этого насилия не было, велю во имя любви ко всему живущему, к дереву, собаке, воде, земле, человеку, небу. Ибо моя пантеистическая любовь древнее на сотни тысяч лет и мудрее и истиннее еврейской исключительной любви к еврейскому народу.
   Итак, дайте им, ради Бога, все, что они просят, и на что они имеют священное право человека. Если им нужна будет помощь - поможем им. Не будем обижаться их королевским презрением и неблагодарностью - наша мудрость древнее и неуязвимее. Великий, но бездомный народ или рассеется и удобрит мировую кровь своей терпкой, пахучей кровью, или будет естественно (но не насильственно!) умерщвлен.
   Но есть одна - только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей - вообще легко ко всему приспосабливающийся - относится с величайшей небрежностью.
   Кто станет спорить об этом?
   Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от "свистуна" (словечко Л. Толстого) М. Нордау, и кончая засранным Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям.
   Мало ли чего они еще не наделали с русским словом. И наделали, и делают не со зла, не нарочно, а из-за тех же естественных глубоких свойств своей племенной души - презрения, небрежности, торопливости.
   Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты - куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. А вы впопыхах его нам вывихнули и даже сами этого не заметили, стремясь в свой Сион. Вы его обоссали, потому что вечно переезжаете на другую квартиру, и у вас нет ни времени, ни охоты, ни уважения для того, чтобы поправить свою ошибку.
   И так, именно так, думаем в душе все мы - не истинно, а - просто русские люди. Но никто не решился и не решится сказать громко об этом. И это будет продолжаться до тех пор, пока евреи не получат самых широких льгот. Не одна трусость перед жидовским галдением и перед жидовским мщением (сейчас же попадешь в провокаторы!) останавливает нас, но также боязнь сыграть в руку правительству. О, оно делает громадную ошибку против своих же интересов, гоня и притесняя евреев, ту же самую ошибку, которую оно делает, когда запрещает посредственный роман - и тем создает ему шум, а автору - лавры гения и мученика.
   Мысль Чирикова ясна и верна, но как неглубока и несмела! Оттого она и попала в лужу мелких, личных счетов, вместо того, чтобы зажечься большим и страстным огнем. И проницательные жиды мгновенно поняли это и заключили Чирикова в банку авторской зависти, и Чирикову оттуда не выбраться.
   Они сделали врага смешным. А произошло это именно оттого, что Чириков не укусил, а послюнил. И мне очень жаль, что так неудачно и жалко вышло. Сам Чириков талантливее всех их евреев вместе: Аша, Волынского, Дымова, А. Федорова, Ашкенази и Шолом Алейхема, - потому что иногда от него пахнет и землей, и травой, а от них всего лишь жидом. А он и себя посадил, и дал случай жидам лишний раз заявить, что каждый из них не только знаток русской литературы и русской критики, но и русский писатель, но что нам об их литературе нельзя и судить.
   Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе, как иногда к широкому, умному, щедрому, нежному душой, но чересчур мягкосердечному человеку привяжется старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице, но по привычке ставшая давней любовницей.
   И держится она около него воплями, угрозами скандала, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное - жалким зрелищем своей болезни, старости и изношенности.
   И самое верное средство - это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении.
   Целую,
   P.S. сие письмо, конечно, не для печати, ни для кого, кроме Тебя.
   P.P.S. Меня просит (Рославлев) подписаться под каким-то протестом ради Чирикова. Я отказался. Спасибо за ружье.
   Примечания:
   1. Копия письма А.И. Куприна Ф.Д. Батюшкову от 18 марта 1909 г., посланного из Житомира. Хранится в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Фонд 20, ед. хран. 15.125.ХСб 1.
   2. Об "инциденте Чириков - Шолом Аш" читайте в книге Олега Михайлова "Куприн" (ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1981, стр. 136-141).
   3. Ужасный ребенок.
   4. Фактор - посредник, комиссионер.
   5. Волынский - это псевдоним. Настоящая фамилия - Флексер.
   Газета ДУЭЛЬ
  
  
  
   Надеюсь, что авторы указанного сайта не будут иметь претензий по поводу копирования публикации. Ну, а если претензии будут, я удалю копию и оставлю только ссылку.
  
   Наталия Макарова
  
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"