Аннотация: Успеть бы сказать самые важные слова. Рассказ написан на игру "Разминка пальцев" (http://bumplitclub.diary.ru/p176937500.htm)
Уникален каждый день.
Каждый подаренный день уникален.
Джордж Оуэн знал это как никто другой.
Вот уже несколько лет он возвращался туда, где был счастлив. Джордж хотел бы путешествовать чаще, чем раз в неделю, но мистер Хопкинс считал, что во всём важна мера. Джордж только коротко улыбался. Променад по памятным местам стоит немалых денег. Закончатся средства, кончатся и прогулки.
Закончится и жизнь.
Каждый день, как последний. Джордж часто слышал эту фразу. Она коробила его гротеском и истеричностью вызова. Но прошло время, и Джордж стал воспринимать её иначе.
* * *
Солнце давно прошло зенит и теперь рассыпало тускнеющее золото по листве старого вяза. В его тени царила прохлада.
Покрасневшую кожу холодил лёгкий ветер. Запахи будоражили. Казалось, воздух ткали тысячи разноцветных нитей, и у каждой -- собственный аромат.
Джордж сел на скамейку, разминая икры ног, как после долгой прогулки, хотя прошёл едва ли три фурлонга*. Мышцы устали, но это была приятная усталость. Сев спиной к вязу, он потянулся. Хруст позвонков напоминал перестукивание сообщников, и Джордж, с ловкостью старого писателя, схватил образ за жабры.
Позвоночник -- это длинное одноэтажное крыло тюрьмы, где в одиночках сидят опасные преступники. Единственное их развлечение -- книги, которые развозит в тележке дебиловатый Сэм. Он всего лишь вышиб рукомойником мозги своей жене, поэтому ему разрешают работать. На похвалу, ворчание и угрозы Сэм реагирует одинаково -- смотрит сквозь человека и растягивает губы в жутковатой улыбке. Она как пробка затыкает глотку любому оратору. Проходит год, другой третий, Сэм ещё больше погружается в себя и горбится под невидимым грузом. После Хэллоуина его обнаружат в камере в луже крови. Охранники не найдут сердобольного заключённого, подарившего Сэму заточку.
Позвоночник может быть и больничным крылом, что по сути своей тоже тюрьма, только другой модификации. Но эту мысль Джордж развивать не стал.
Время дорого. Джордж поднялся со скамейки и огляделся. С холма, где он стоял, открывался вид на поля и аккуратные домики. Джордж давно здесь не был. Сердце заныло. Десять лет могут пролететь, как один день, а могут длиться и длиться.
Сняв сандалии, Джордж положил их в сумку. Его не смущало соседство обуви с сэндвичами и запотевшей бутылкой мерло.
Джордж ступал по пыльной дороге, которая никогда не узнает асфальта, и жмурился то ли от солнца, то ли от удовольствия. Иногда он останавливался и загребал песок пальцами ног, почти слыша, как недовольно скрипят песчинки.
Перекинув сумку через плечо, Джордж принялся срывать тощие высокие травинки и плести венок. Когда-то давно похожий венок окольцевал лучшую в мире женщину, которая могла как подарить блаженство, так и огреть скалкой.
"Ах, Джой, помнишь, как ты сердилась, когда соседи называли нас Даблджо?"
*
У изгибистой речушки самая сочная трава.
Вытащив из сумки провизию, Джордж сел на прогретый камень. Сэндвичи таяли во рту. Хлеб оказался на удивление зернистым, а мерло приятно вязало язык. Джордж посмотрел на венок, вернул бутылку в сумку и начал спускаться по склону.
У холма нет вершины, говаривал дед, но Джордж не раз убеждался: у всего есть наивысшая точка: у карьеры, отношений, воспитания детей, ведения хозяйства... список можно продолжать очень долго. Свой лучший роман не переплюнуть. Любые чувства притупятся. Дети вырастут и вылетят из гнезда. Земля зарастёт сорной травой. Густой травой, из которой так хорошо плести венки и пускать по воде вместе с бумажными корабликами, сделанными из страниц собственных книг.
Подобрав палку, Джордж сделал из неё подобие трости и направился к дому. Обычному дому без изысков, какие не редкость в южных штатах. Ноги едва держали. И не разобрать, они дрожат от усталости или от волнения.
Джордж помнил каждую деталь обстановки и был уверен, что ничего не изменилось. Как не высохла речка и не притянул молнию одинокий старый вяз.
Услышав смех, Джордж остановился.
-- Мама! Марк разбил мою чашку! Мою любимую чашку!!!
Лили лелеяла чашку со слоником, даже когда ту не слишком аккуратно склеили.
-- Ябеда!
А вот Марк. Живо представив, как сын хмурит брови и упирает руки в бока, Джордж улыбнулся.
-- Ничего не ябеда!
-- Ябеда! Я же не рассказал, что ты стащила у меня велосипед!
-- Так я его вернула!
-- Ободранный и грязный!
-- Ну и что? Он же катается.
-- Дети, обедать!
Сердце пропустило удар. Джордж опустился на колени, тяжело дыша. Водя ладонями по жёсткой траве, он повторял себе: это не сон, не сон, не...
Джордж уже и забыл, какой безжалостно острой может быть радость.
Где-то вдалеке блеснула молния. Джордж понял голову. Небо быстро затягивали облака. Золотистый круг солнца закатился за них, как резиновый мячик. Начался дождь.
За последние несколько ярдов Джордж вымок до нитки.
-- Я не хочу мясо!
-- Глупая, мясо -- это сила.
-- Сам глупый!
-- Возьми ложку. Мама мне велела тебя накормить. Или сама съешь обед, или я насильно затолкаю.
-- Сила есть, ума не надо.
Судя по голосу, Лили насупилась.
-- Смотри: картошка -- это укрепления, мясо -- танки, укроп -- пехота, а помидор...
-- А помидор за мир во всём мире. Не хочу мясо!
-- Достала!
Повисла пауза. Стихли даже раскаты грома.
-- А-а! Ма-ама!!! Марк надел мне тарелку на го-о-олову!
Улыбаясь, Джордж отворил калитку и сделал знак старому Бобби. Пёс флегматично поднял голову и снова уронил её на передние лапы. Звери -- не люди, их не проведёшь.
Высокое крыльцо, скрипучие ступени... Изжелта-красная дверь поддалась на удивление легко.
Прислонив палку к перилам, Джордж зашёл в дом, повесил сумку на крючок. По привычке покосился на календарь и улыбнулся. Двенадцатое июля. Завтра день рождения Джой.
Осторожно ступая, Джордж чувствовал босыми ступнями узелки пёстрого половика, а потом -- приятную прохладу дощатого пола. Раньше бы он беспокоился, что оставляет грязные следы, но не теперь.
Комод в гостиной покрывала всё та же кружевная салфетка, на стене висели рисунки Лили. Мятое полотенце висело на спинке кресла. В буфете между отглаженных скатертей спрятана коробка и запечатанный конверт, которые Джой найдёт только завтра.
-- Дети, не убегайте далеко! Скоро вернётся отец!
Голос Джой прозвучал так близко, что Джордж вздрогнул.
Вздрогнула и Джой. Поднос упал на пол, чашки брызнули во все стороны.
-- Прости, я не хотел тебя напугать, -- голос с трудом продирался сквозь горло. -- Не надо, я соберу осколки.
-- Ты рано. Ты весь промок! Я сейчас принесу полотенце.
-- Подожди. Не суетись.
Джордж подошёл к жене и взял её за руки. Он ещё помнил время, когда эта кожа была нежна. Закрыв глаза, он провёл ладонью по лицу Джой. Кромка густых волос, широкий лоб, выгнутые дугой брови, высокие скулы, морщинки у глаз, полные губы, очень упрямый подбородок...
-- Джордж, что с тобой?
... и миллион оттенков в голосе. Когда Джой уверена, что её никто не слышит, то напевает какую-нибудь песенку.
Джордж открыл глаза, ловя встревоженный взгляд жены.
-- Я люблю тебя.
-- Ты говоришь это так, будто прощаешься, -- Джой нахмурилась и подалась назад.
-- Я столько раз обижал тебя почём зря. Гордец, да? Считал ниже своего достоинства первым пойти на уступки, извиниться. -- Джордж говорил очень быстро, боясь, что Джой перебьёт его, и столько важных слов канет в пустоту.
-- Ты меня пугаешь.
-- Нам нечего бояться, теперь нам уж точно нечего бояться. Прости меня, ладно? Я всю свою жизнь потратил на слова, а самого главного тебе так и не сказал.
Обняв жену, Джордж провёл по её волосам, убранным в незамысловатую причёску.
-- Ты моё сокровище, Джой. Один из самых потрясающих даров, которые мне отсыпал Господь. Ты моя награда. Я люблю тебя. Люблю тебя.
Он сжимал её так, словно боялся, что она растворится в воздухе.
-- Мне больно. Бог мой, ты на себя не похож. В чём дело? Почему ты мне всё это говоришь? -- в глазах Джой стояли слёзы. -- Будто прощаешься. Ты хочешь от меня уйти?
-- Ну что ты, не выдумывай...
Громыхнул гром. Комнату озарила вспышка молнии.
-- Бог мой! Ты только посмотри, куда ударила!
Джой подбежала к окну и закричала:
-- Дети, в дом! Что за радость под дождём бегать? Простудитесь!
-- Но мам...
-- Живо!
На холме горел вяз, расколотый молнией напополам.
*
Смех Лили и таинственные шорохи на чердаке, дробь дождя по крыше, "Папа, огня!", весёлое потрескивание камина и гарь, которая предсказуемо затянула гостиную, а иначе быть не могло, ведь дымоход забит, только разве объяснишь это детям; маленькое представление для Джой, которая сама шила Марку и Лили костюмы, но делала вид, что страшно удивлена постановке; сломанный смеситель, который превращал любые водные процедуры в акт закаливания; горячий шёпот и ласковые руки, и кожа, давно потерявшая упругость, но ладони же помнят, помнят, помнят её гладкой; наслаждение, электричеством расходящееся по телу; пепел сигареты, упавший на обнажённый живот, и сердитое "Марш на крыльцо! Раскурился как паровоз"; и прозрачный влажный воздух, которым не дышишь, а глотаешь, глотаешь и никак не можешь утолить жажду...
Джордж улыбался сквозь слёзы. Невыносимая лёгкость наполняла его, как гелием наполняют воздушный шарик. Ступни не чувствовали крыльца. И вся голубая огромность бешено вращающегося мира ливнем хлынула на него.
* * *
-- Отец?
Голос Марка шёл издалека.
-- Что с ним? Это нормально?
Ответ врача наложился на писк аппаратуры.
-- Не волнуйтесь. Через пару минут он придёт в себя. Отключение от матрицы воспоминаний -- нешуточная нагрузка на сердце. Поэтому я и рекомендую проводить терапию раз в месяц, а не раз в неделю, как хочет ваш отец.
-- Мистер Хопкинс, мне нужен совет.
Джордж улыбнулся бы Марку, если бы мог.
"Мой дорогой мальчик, вот я и стал для тебя обузой..."
-- Да, конечно, мистер Оуэн. Слушаю вас.
-- Эта терапия... какой в ней толк? Ничего не меняется.
-- Смотря что считать эффективным. Ваш отец парализован почти десять лет. Всё, что мы объективно можем сделать, -- это облегчить его... жизнь. Матрица даёт возможность раз за разом проживать воспоминания. У вас финансовые затруднения?
-- Нет. Но за последний месяц отец сильно сдал.
Джордж старался дышать ровно. Вдох-выдох, вдох-выдох. Марк всегда умел определять по дыханию, спит он или притворяется, чтобы не идти спозаранку на рыбалку.
-- Мистер Оуэн, мы с вами давно знакомы, и я позволю себе говорить открыто. Если задуматься, то... честнее эвтаназия. Но законы её запрещают. Да, я помню, мы обсуждали варианты. Я не готов ставить на карту свою карьеру. Послушайте... Память -- единственное имущество парализованных. Может, не стоит мешать им жить там?
-- Оставьте нас, пожалуйста.
Только когда скрипнула дверь, Джордж открыл глаза. Сфокусироваться на лице сына он смог не сразу.
-- Привет, пап. Мог бы не притворяться. Повидал маму?
Джордж моргнул.
-- Здорово.
Непослушными волосами Марк пошёл в Джой. Торчат во все стороны. Джордж скользил взглядом по осунувшему лицу сына. Виски уже тронула седина.
-- Прости, пап, что долго не приходил. Не буду врать про работу. Ты же сразу поймёшь. Ты всегда всё понимал. И молчал. А я тихо ненавидел тебя за это чёртово молчание.
Ноздри Марка дрогнули, он сжал кулаки.
-- Сначала я не хотел ничего говорить. А потом подумал... чем я тогда лучше тебя? Ты прятался от нас в книгах, я прячусь от тебя в работе. Я всегда был один. Даже когда мы рыбачили, помнишь? Я сижу с удочкой, а ты что-то строчишь в блокноте. Как я ненавидел твои блокноты! Кстати, та синяя тетрадка никуда не пропадала. Я её сжёг. Не смотри на меня так! Ты был нужен мне, Лили, маме, но мы всё время утыкались в невидимый барьер. "Не нужно беспокоить папу, он работает", -- вот что я слышал каждый раз, когда нуждался в тебе! И говорил это не ты, а мать. Ты же у нас всегда в белом пальто... Прости, -- Марк зло вытер слёзы, -- я хотел сказать другое. Спасибо за университет, машину, подарок на свадьбу, и всё такое... Только когда родилась Эмили, я понял, что значит менять пелёнки, купать её в ванночке, укладывать спать. Но дело даже не в этом... Знаешь, о чём я думаю в последнее время? Что ни черта я не взрослый и что до сих пор хочу сходить с тобой на рыбалку по-настоящему. Без блокнотов. Ты же слышал, что сказал док, да?
Джордж сморгнул слезу.
-- Скажи, ты хочешь... Пап, ты хочешь жить так? Если да, моргни дважды.
Марк напряжённо всматривался в лицо отца. Обвитый проводками и трубками, он казался ему гусеницей, которую насильно превращают в куколку. Марк давно понял: нет ничего страшнее больничной аппаратуры и медленной одинокой смерти.
-- Ты не моргаешь. Я заберу тебя к себе, хорошо? Да-да, помню, ты не хочешь быть обузой. Я найму сиделку. Ты будешь видеть Эмили, она уже вовсю ползает, только успевай следить... Пап, ну моргни. Пожалуйста. Ты засмотрел до дыр картинки в своей голове! Сколько можно!
Не дождавшись ответа, Марк вздохнул.
-- Маму не вернуть. Нам всем её не хватает. Но жизнь идёт вперёд.
Джордж устало закрыл глаза.
-- Как-то раз Лили упросила тебя разжечь камин. Была гроза, вяз на холме разбило молнией. Мы с Лили видели, как он вспыхнул. Сколько писку было, Лили была страшной трусихой, задирой и трусихой, ну ты знаешь. И ты растопил камин, хотя предупреждал, что дымоход забит. О, мы потом еле отмылись! А спектакль! Помнишь спектакль? У меня был алый плащ с вышитым крестом. Я до сих пор его храню. Эй, ты плачешь?..
Сглотнув ком в горле, Джордж моргнул.
-- Погоди, ты... Ты согласен переехать ко мне?
Поколебавшись, Джордж снова моргнул.
-- Пап... Боже!.. Боже мой, как я рад!
Боясь сорвать провода, Марк неловко обнял отца.
-- Я сейчас же скажу Хопкинсу! Не засыпай, слышишь? Мы ещё поговорим! Мне столько нужно тебе рассказать!
Джордж смотрел на раскрасневшееся лицо сына и пробовал улыбнуться. Марк поцеловал его в лоб и побежал за доктором.
Лёгкость, недавно оторвавшая Джорджа от крыльца, теперь поднимала его над кроватью. В какой-то момент ему почудилось, что он снова чувствует своё тело. Каждую мышцу, каждую клеточку. И может дышать полной грудью, и может кричать, махать руками, петь, танцевать!..
Пружина боли наконец-то разжалась.
Джордж выдохнул и улыбнулся.
-------------
Фурлонг -- единица измерения расстояния; 3 фурлонга ~ полкилометра.