Ищем, ищем, то место, плутаем и плутаем - все как было сказано в страшном предсказании - "и тогда я пошлю на землю голод, но не голод хлеба, а голод слышать слово Господа. И будут скитаться из края в край, от моря до моря, от севера к югу, но так и не найдут его"
И все было бы у нас вовсе уж никуда, если бы не было другой стихии, которая требует от нас любви. Той стихии, в которой и родилась сама жизнь, в которой мы прожили свои первые девять месяцев, и когда наши матери исторгнули нас из нее, как создатель из рая - первое, что мы сделали - мы заплакали.
Первое что каждый из нас сделал в своей жизни - заплакал тогда о воде...
Бегство из Москвы к воде
В один из странных периодов моей жизни, я сбежал из Москвы и трудился инструктором подводного плавания в Египте, в городке со звучным именем Дахаб. Там все шло у меня по императиву Канта - надо мной было бездонное "звездное небо", а внутри меня потихоньку начал формироваться мой "нравственный закон". Можно сказать, что я пребывал в том распространенном дахабском состоянии духа, которое волей не волей посещает любого в этом месте, зажатом между неопределенными бесконечностями - слева пустыня, справа море, сверху то самое звездное небо, внутри какой никакой нравственный закон. В этом месте, с человеком, помещенным между этими несуетными бесконечностями, происходят странные вещи - человек начинает заполнять окружающие его пустоты своими внутренними смыслами, ибо взять смыслы извне просто негде. Вокруг просто пустыня, просто море, просто звездное небо. И тут уж кому, как повезет, кто какими смыслами наполнит мир вокруг - бесконечности примут почти все. Как известно, впрочем может кому-то оно и не известно, но мир вокруг - это отражение наших внутренних содержаний.
С морем и пустыней все было более мене ясно. Днем я был в море - трудился дайв-гидом в "Русском дайв клубе", постигая секреты профессии, а когда выходил я из моря на твердь земную, то пустыню вокруг, вечерами я заполнял праздностью, изредка балансировавшей на грани общественной морали, либо за непринужденной околофилософской беседой с гражданами отдыхающими, о "невыносимой легкости бытия". В тех разговорах, в поисках смыслов, пустыня отсутствия общих истин все расширялась, в бесконечном потоке беспомощных слов, а смыслы индивидуальные начинали нащупываться. Внутри, интуитивно, без слов, в тишине. Пожалуй, все те же, не проговариваемые истины и смыслы, за которыми стремились герои Джека Лондона в свое Белое Безмолвие, когда внешние ориентиры, осоловевшей цивилизации были для них девальвированы. Так еще тысячи и тысячи людей будут поступать в будущем - будут стремиться в свое Белое Безмолвие, что б услышать себя и после принять решение - как жить. В поиске себя, кого-то занесет в африканскую пустыню, кого-то в снега сурового севера, кого-то за монастырские стены, а кто-то в этих поисках, найдет косяк дури, или иглу героина. И каждому будет свое.
Такие дела были у меня с морем и пустыней. С ними все было боле мене ясно. А вот с небом было сложнее. Его пустоту мне никак не удавалось заполнить. Вероятно, в небе есть свои смыслы и его нельзя заполнить индивидуальными, а только вмонтироваться своим нравственным законом в его великий закон. Оно жестоко мстит тем, кто его не хочет слышать, а только все тянет и тянет его звездное одеяло на себя. Небо надо уметь услышать - у него есть свой голос. Я стараюсь его услышать и давно уже перестал шутить шутки с ним. Оно этого не любит, а если долго усердствовать в шутках с ним, то оно тоже может посмеяться в ответ, так хорошо посмеяться, как умет смеяться тот, кто смеется последним.
Вы, конечно, как хотите, а я уже перестал шутить шутки с небом. Мне известна его бескрайняя тяжесть, нависавшая надо мной своей пустотой, до недавнего времени. И везде, и всегда, и где бы я ни был, да в каких странах бы не ловил бы свою синюю птицу удачу за хвост, и на каких континентах не пытался укрыться от бессмысленности бытия, повсюду меня, непрестанно, как медный всадник, преследовало, вечно свинцовое, московское небо, под нависающей тяжестью пустоты которого, открылась таки, в конце концов, мне суть загадочной русской души. А суть такова - "Нет в жизни счастья, но не так нету, что б найти его. А так что нет, да и хер с ним"
В один, по обычному, знойный дахабский вечер, этого странного периода моей жизни, я и был застигнут смертью врасплох, когда возвращался из ресторана на набережной, где я имел удовольствие вести непринужденную беседу с Ахмедом, на закате дня, раскуривая кальян, под плеск набегающих волн. Смерть настигает всех по разному, к каждому врывается в реальность по своему. Ко мне она пришла тогда на дахабской набережной.
Но сначала немного об Ахмеде - он того заслуживает. Ахмед, был местным адвокатом, мужчиной 50 лет, выручал русских туристов из неприятностей, помогал с юридическими вопросами и всем, что касалось его адвокатской практики. Но главное, что он делал в этой своей жизни - он катался на винд-серфинге по волнам, все дни проводя у моря.
- Работа? - вскинул брови адвокат Ахмед, - да..., работа..., моя работа это море... Я каждый день катаюсь на волнах, если есть хороший ветер. Адвокатской практикой я занимаюсь тогда, когда нет ветра, или есть действительно много работы...
- В четверг я улетаю, - сказал я и пустил струйку сладкого дыма, растворившуюся в шуме воды.
- Домой, в Москву?
- Сначала в Москву, потом работать на Карибское море.
- Что ж..., - пожал плечами Ахмед, - мне жаль, что ты улетаешь, но мужчина должен делать то считает нужным и ни слушать никого.
- Я вернусь. Когда-нибудь вернусь, - сказал я из вежливости.
Глаза Ахмеда, лукаво блеснули и он сказал улыбаясь, но как-то очень серьезно:
- Ты вернешься. Я знаю, что ты вернешься.
Тут вдруг, по лицу Ахмеда, которое никогда, казалось не покидает улыбка, пробежала тень. Он поднялся, подошел к берегу и что-то рассерженно, на арбском, выговорил резвившемуся в воде ныряльщику. Я понял суть происходящего лишь тогда, когда Ахмед поднял с песка медузу - кусок соплей, по большому счету, который ныряльщик выкинул только что на берег, поднял и бережно вернул в море.
Вернулся за столик к кальяну он все еще несколько рассерженный.
- Зачем, мой друг? Зачем так делать? - пожимал он плечами, - Это ведь жизнь. Жизнь. Я верю, что когда я умру, я...
Он замялся, не подобрав нужного английского слова и показал руками на море.
Я понял его - когда он умрет, его душа, наконец то будет безраздельно принадлежать морю, и никакой адвокатской практики...
Хотите верьте, хотите нет, но это все вода так вот влияет на человека, ну и еще воспитание , конечно.
Кальян погас, я отказался от следующего и решил пойти в свой "Русский дайв-клуб". Справа неспешно накатывал прибой, слева молчала пустыня, сверху, о чем-то еле слышно перешептывались звезды. Минут через пять, я нагнал инструктора Сашу - моего коллегу по "Русскому дайв-клубу", катившего по набережной, как принято в Дахабе - неспешно, коляску со своей годовалой дочерью.
-Эй! - окликнул он меня
Я обернулся.
- Слышал? - спросил он
- Что?
- Тот парень, что учился с тобой на дайв-мастера, сегодня утонул в Каньоне.
- Серега?!
- Да, да, Сергей, кажется. Точно - Сергей. Царствие ему небесное.
Это все, что он сказал и покатил коляску дальше. Справа неспешно накатывал прибой, слева молчала пустыня, сверху, о чем-то еле слышно перешептывались звезды, а внутри моего нравственного закона появилась смерть дайвера, смерть человека которого я знал. Сашина годовалая дочь пускала в коляске пузыри и смерти для нее не существовало. Для нее нет, но уже не для меня.
Смерть дайвера постоянно маячит у инструкторов в психологическом фоне, окрашивая его в нерадостные цвета. Если она пробивается из фона в сознание, то инструктора, коротко отшучиваются на тему..., используя спасительный цинизм как защитную реакцию, на манер врачей, но чаще просто молчат и ворочают эти нехилые гири в одиночку, в своем индивидуальном Белом Безмолвии. Разговоры о том, что если, в твоей группе... - не приводят к ответам, а только делают вопрос еще тяжелей. "Тот парень, что учился с тобой на дайв-мастера, сегодня утонул в Каньоне" - это все, что сказал мне Саша, потому, что инструктора почти никогда не говорят друг с другом о смерти.
В клубе меня встретила россыпь бессмысленности слов - "слышал?" - "слышал", "слышал?"- "слышал". В клубе я встретил много растерянных людей, застигнутых врасплох, ищущих психологической разрядки в бессмысленных словах. Сказать мне им было нечего - я сам искал того, кто что-то мне скажет. Кто скажет? Тогда я еще не знал, что это был последний день в моей жизни, когда я искал ответов на стороне.
Говорят - ружье висящее на стене в первом акте пьесы, должно выстрелить. Ружьем, которое должно было выстрелить в моей пьесе, должен был стать Товарищ Че. Товарищ Че остановился в кемпинге рядом с клубом. Товарищ Че - ныряет глубоко и отважно. Товарищ Че ныряет очень глубоко. Товарищ Че великий дайверский авторитет и гуру. Товарищ Че ныряет туда, где человек ближе к смерти, чем к жизни. "Вот" - подумал я - "вот он что-то мне скажет".
Я вспомнил, как однажды, в чилауте кепинга, застал разговоры Товарища Че со своими студентами, обучавшимися у него техническому дайвингу - это было в первом акте пьесы под названием "смерть дайвера".
- Вот у меня есть приятель, - говорил один из студентов, - Он ныряет рекриешнл, но потихоньку прикупает техническое оборудование. Я его спрашиваю - "зачем тебе?", а он мне говорит - "Вот когда я буду готов к техно - у меня все уже будет"
- Ага! - сказал тогда Товарищ Че, - и когда он решит, что он уже готов - это будет для него Судный День!
И в чилауте все заржали. Такой вот гусарский там был бивуак.
Быть может технари знают что-то о смерти. Ведь отвоевывают они пространства у страха - метр за метром. Ведь поверяют они алгеброй плана на погружение, гармонию своей личной свободы от нее. Может они?
В дверях клуба я встретил Товарища Че, и я увеличил критическую массу бессмысленности:
- Слышал?
- Слышал, - сказал Товарищ Че совершенно без эмоций.
- А я, понимаешь, учился с ним на дайв-мастера...
- Да ты что?! - повысил он голос, но потом сказал просто - Царствие ему небесное.
И Че пошел к рисепшн что-то хлопотать про завтрашнее погружение, что означало - "Не-е, старик, ты давай сам со всем этим, давай сам...".Товарищ Че ныряет туда, где человек ближе к смерти. Товарищ Че не ищет ответов на стороне. Товаришь Че не дает их на сторону. Товарищ Че сам ищет их в глубине. Ружье не выстрелило.
Я ушел в свою келью, растянулся на койке и стал слушать свое Белое Безмолвие, и голос звезд. Я попытался заснуть, но не смог. Взял в руки книжку, но тут в дверь постучали. Это был Л.
- Слышал?
- Слышал.
И Л сказал, что не смог вести сегодня группу в Каньон.
- Я не могу, понимаешь просто не могу. Как подумаю, что тут вот...
И что я должен был ему сказать, по вашему? Я не нашел слов. Т.е. я их нашел, но это были всего лишь слова. Когда тебя спрашиваю про такое - есть два пути - промолчать, или соврать. Молчать честнее, а соврать потому, что ответов ты не знаешь. Я выбрал второе. Я тупо, прочитал ему агитку из передовицы газеты "Правда дайв-гида":
- Теперь, после всего, что случилось, нам, дружище, надо думать о живых. А если ты, идя под воду с живыми, думаешь о мертвых - то ты в данный момент проф не пригоден. Когда мы идем с группой под воду, мы должны быть рассудочны и холодны, как кубик льда, падающий в стакан с кока-колой. Такие дела. А сейчас, прости - мне нужно спать. У меня завтра погружения.
Я соврал про то, что я что-то знаю по это, но Л, как и многим, от этого стало легче. Мне нет.
Л ушел. Я прекрасно его понял - почему он не смог пойти сегодня в Каньон. Дайв-гиды носят в себе тяжкую степень ответственности за чужие жизни. Они всегда на внутреннем взводе, готовые к нештатной ситуации под водой. Когда, если что случиться, то он - дайв-гид будет первой инстанцией, откуда помощь придет. Если придет...Под водой нет ни папы ни мамы, нельзя закричать - "милиция!", набрать - "911". Всегда, когда дайв-гид слышит нехорошую дайв-историю, всегда примеряет ее на себя. Не всегда находит ответ. Какой ответ? А такой - "я бы справился, все были бы живые". И когда нет у него такого ответа - дайв-гид боится идти под воду с группой.
Я рассматривал потолок и вспоминал свой нехороший случай, в Каньоне - тот чертов дайв, когда троих из шести вдарил наркоз и я играл в игру Дед Мазай и зайцы, поднимая их по очереди. И вроде всех поднял. Но паника страшная вещь - глядя на это шоу, четвертый съел весь свой воздух. "Пятьдесят"- показывает он мне кулак. Его на октопус. Всем на всплытие. Всплываем. Кошусь на выход. Выходят мои дайверы. Один, два, три, четвертый у меня на октопусе. На пяти метрах вижу весь мой воздух уже тоже "пятьдесят". "Да что ж ты так дышишь то!". Своего наверх. Вишу на пяти метрах, считаю - двоих нет. Думаю -"Ну, что дайв-гид? Пятьдесят бар. Идем искать вниз? Если идем - арифметика такая - твои пятьдесят бар - это плюс-минус еще один, если там внизу все не просто. Ну, что идешь в минус, или останешься в плюс...? Ну, что... дайв-гид, герой, мачо-мэн, хозяин морей; король пляжных дискотек; авторитет чилаутов - идешь вниз, или нет?" Так я висел на пяти метрах несколько секунд, которые мне показались вечностью. Я не пошел вниз..., а там внизу были люди, которым нужна была моя помощь, там внизу были люди и ждали своего спасения. Но я не пошел вниз - я боялся погибнуть сам. На самом деле, те два дайвера вышли из другого выхода - я просто их не заметил, но я буду помнить эти свои секунды на пяти метрах, всегда - ведь все-таки я не пошел вниз. Я оказался прав, что не пошел, но именно потому, что все закончилось хорошо. А если бы нет? Если бы нет - я не знаю, как бы я жил после, оставшийся наверху. Да собственно так бы и жил, как все, так как живу и теперь - я не иду вниз, не протягиваю руки, тем кто гибнет на асфальте, и у меня есть тысячи оправданий почему. На асфальте - это просто. Нашел бы я оправдания, почему не протянул руки там - в воде? Это было бы трудней, но наверняка нашел бы, конечно нашел бы, и жил бы, как все...
И вот смерть. А за месяц до случившегося, в Дахабе, была другая смерть дайвера, но лукавыми уловками нам удалось ее сделать абстрактной. Погибший был не из России и вроде, как это произошло не с нами. Погиб не вовремя дайва, а уже после дайва - пошел сноркелить, и тут, что-то случилось, врачи сказали - сердце. И вроде, как не дайвер. "Не во время дайва..., не во время дайва..." - повторяли дайв-гиды, как заклинание эти спасительные слова. Наивно? Конечно да. Но наше дайв-гидское сознание всегда будет цепляться за любую обманчивую возможность, что б не сделать смерть дайвера реальностью. Смерть нашего, того, кого мы знали, ворвалась к нам, застала нас врасплох, и каждый остался с этим один на один, в своем Белом Безмолвии.
Я открыл отложенную книжку и прочел верхний абзац:
"Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте, пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если она нагрянет, к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их врасплох, беззащитными, какие мучения, какие вопли сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же подавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало бы поразмыслить об этих вещах заранее... Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно было убежать, я посоветовал бы воспользоваться этим оружием
трусов. Но так как от нее ускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плут или честный человек, и так как даже лучшая броня от нее не сбережет, давайте научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство. И, чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней,
приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом".
Мишель Монтень о смерти.
Лучшим лекарем в мире считается время. Время прошло, закончился туристический сезон. Каньон, который в высокий сезон похож на метро в час пик, сегодня с утра ни души. Я один. Удивительно и символично.
Завершив глубокое погружение, я разбираю снарягу. Подъезжает Л., со своими дайверами.
-Ну? Как? - спрашивает он - Уже сходил?
Л. волнуется. Он волновался, когда писал мне план погружения. Л. всегда волнуется.
- Вот - говорю я и мы сверяем план и компьютер.
- Ну, ты, прям, как литерный поезд - все точки пробил.
Л. улыбается. Я тоже улыбаюсь. Я гружу баллоны, снарягу, еду в клуб.
Думаю - " А зачем мне это было нужно? Это сегодняшнее глубокое погруженье в Каньон?" И ответ сам собой мне приходит в голову - "Это потому, что тогда - на дахабской набережной, смерть дайвера, смерть человека стала для меня реальностью. Это что бы быть в себе уверенным и по азоту и вообще, что теперь я на несколько метров лучше готов к встрече с ней. Что б верить в себя, что уж на сорока-то метрах я справлюсь, и все будут живые... все будут живые..."
Про собаку
Я не очень-то и люблю рассказывать свои дайверские истории. Есть в этом что-то такое - я, типа, как бывалый моряк, набью трубку табачком, пущу колечко сладкого дыма и скажу, покручивая седой ус : "вот, слушай, юнга, мою историю одну, которая приключилась со мной на Занзибаре...", а в твоих глазах, мой читатель, будет благоговейное почтение и ты будешь внимать каждому слову "бывалого", и я буду чувствовать свою значительность. Я люблю рассказывать чужие истории больше. Их мне рассказывают люди, которых я вожу под воду. Они, люди, становятся немножко лучше, когда выходят из воды, не все, не на долго и совсем чуть-чуть, но лучше. Мне нравится, что я рядом, когда это случается.
В тот день по расписанию у меня было три дайва. Первым дрифт Беллз- Блюю Холл, вторым сам Блю Холл, третьим ночной Каньон. Группа была продвинутая и можно было сделать дайвы "по-жесче". Вторым дайвом я вывел группу на центр колодца Блюю Холл и мы упали без визуальных ориентиров сразу на 30 м. А вечером в ночном Каньоне, мы убирали фонари и сидели на дне в темноте, под азотным наркозом и смотрели сквозь расщелину и 35 метров воды на Луну. Ее видно оттуда, даже не сомневайтесь.
В той группе был дайвер Володя - крупный такой мужчина - качественный, голова, как у быка трехлетки, кулаки размером с гирю. Редко, но встречаются мне люди, с которыми мне хочется сверить свои внутренние часы и направление моего компаса. Таких людей я узнаю сразу, Володя был из таких. Сам родом из Сибири, в девяностых бандитствовал, получил пулю в спину и срок и с темы этой дурной после соскочил. Теперь в Москве на Мосфильме подвязался помощником режиссера - кино делал. Такой вот человек. С биографией - говорят про таких. Вечером мы встретились в ресторанчике поболтать о том о сем.
Володя размахивал, жестикулируя, перед своим носом каким-то морепродуктом, насаженным на вилку, не торопясь сунуть его в рот, и продолжал тему:
- ...или, как вариант - сохранять достоинство, в момент прощанья с иллюзиями.
Моя любима метафора, братишка, расставания с иллюзиями - это Дед Мороз. Причем мертвый Дед Мороз. Дед Мороз мертв! - несколько раз повторил он, - Картина такая - общий план, люди в черном, в темных очках, без слез и эмоций, несут гроб. Наезд камерой - в гробу Дед Мороз, с бородой и в сказочном костюме - все , как положено. Рядом в гробу, слышь, толстый мешок, типа с подарками, но торчит из него одна вата. Ну, вот, несут гроб, значит этот по жизни. Заметь - не бросают - несут, ибо не избавиться насовсем, по какой-то причине неведомой, молча, достойно, без истерики, на плечах. Вот так надо. Врубаешься?
- Врубаюсь. Чего ж не врубится-то?
- Так вот. Мне стало весело, когда я перестал рассматривать жизнь, как ожидание подарков от Деда Мороза, а стал смотреть на нее, как на цепь испытаний. В мешке вата - в детстве нас обманули. Если быть хорошим мальчиком, или девочкой - подарков можно и не получить все равно, один хер лотерея, брат. И теперь, всякий раз, когда она бьет меня.
- Кто?
- Жизнь.
- А-а-а
- Когда она бьет меня, я говорю.-"слабовато! Это все что у тебя есть? Давай еще! Я готов!"
- Такой, значит, путь самурая, у тебя, едрена Матрена, - сказал я ему с иронией и печалью.
А он, весь в теме этой, все продолжал
- Но только это через одиночество прорубают, брат. Только через одиночество. Нет другого пути.
- Что ж так?
- Да вот так. Шлаком обрастаешь, когда среди людей-то, батвой всякой. Гадят люди в головы друг-дргу. Поднимут стульчак, садятся и гадят. Вот время от времени надо стульчак прикрывать и подальше от людей.
- Если человеку скучно наедине с самими собой - это пустой человек
- Отлично сказал - согласился Володя и наконец-то отправил морепродукт себе в рот.
- Да это не я, сказал - это Шопенгауэр.
- Шопенгауэр? А-а-а, ну-ну. Вот знаешь, есть у нас в Сибири такой народ - ханты. У них как принято - мужчина время от времени должен сходить "погулять" И "погулять" это, у него бывает так-эдак на полгода на год. Нормально, да? Соскакивает он от своих женщин, на полгода в самую тайгу, от баб своих, что б не обабиться самому. Говорит им - "ну, я погулять", и нет его на полгода. Это тебе не в гараж, от тещи смыться , к таким же друзьям - аклашам-ханурикам. Это другое. Что ты! Такой народ этот ханты. Вот ты знаешь, что значит, если хант тебе подарит собаку?
- Нет. А что это значит?
- Ну, что ты! Это проявление исключительного респекта и уважухи, брат. Ты знаешь какие это собаки? О-о-о это такие собаки... У-у-у...
Володя взял паузу, прожевывая, нанизал на вилку море продукты и причмокивал, толи от вкусной еды, толи от того, что такие вот замечательные собаки у хантов. Еще не до конца прожевав, он продолжил:
- ...и на зайца, и на лисицу, и на любую дичь в тайге, с такой собакой. А за породой..., за породой знаешь, как следят?
- Ну, как?
- Что ты! Вот прикинь - принесет сука щенят - пять-шесть. Так Хант их от сиськи оторвет и смотрит, который первым обратно к сиське, значит, приползет. Этого оставит - остальных в расход.
- Да ладно!
- Я тебе говорю!
- Всех?
- Всех
- А продать?
- Ты задави, брат, в себе барыгу-то! Кому продать? Соседу? Что б у него тоже охота была хорошей, в той же тайге? Тайга - это тебе не супермаркет, брат, там на всех не хватает.
- Вот ведь, как.
- Ну, что ты! Правда, бывает и такое, что оставляет еще и того щенка, который не к сиське ползет, а в другую сторону.
- Это еще зачем?
- А ты подумай, брат, зачем. Ты подумай.
Я подумал и внутренне согласился, что это правильно - такого вот оставить, ведь я сам ползу всю свою жизнь не к сиське, а в другую сторону. "Хороший народ ханты - с понятием" - подумалось мне тогда.
- А хочешь я расскажу тебе историю одну, про собаку? - сказал Володя и насытившись, отодвинул тарелку.
И он рассказал мне историю, которую я приведу в своем вольном изложении.
- Саныч, а Саныч! - канючил Левка, - задержи вертолет, а... Ну, Саныч, ну... Я мигом - час времени. Одна нога здесь, другая там.
Так упрашивал Левка начальника геологоразведочной партии Сан Саныча, а тот ни в какую. Не понимал Саныч темы этой Левкиной - считал блажью пацанской -не собачник был Саныч. А Левка на собаку запал, которая у старого Ханта, на соседнем стойбище была. Не собака, а чудо! Что только Левка старику за собаку не предлагал - и ружье, и ящик патронов, и деньги, и все, что захочешь. Две недели к нему бегал. Нет и все - такой упрямый этот старый хант оказался. А вот вертолет уже прилетел, а вот лагерь снимают, а от базового сюда 100км. От базового не набегаешься к ханту. Что делать, что делать, Левке?
- Черт с тобой! - в сердцах рыкнул Саныч, - Час времени у тебя. Смотри - опоздаешь - ждать не буду.
Кто б сомневался - Саныч мужчина матерый - сказал - отрезал.
- Да, я, Саныч, я век не забуду. Я мигом, одна нога здесь...
И Левка сбивая быстрые шаги, в глубоком снегу, помчался поправляя шапку.
А через час вернулся, с собакой. Взял Левка грех на душу - принес с собой водки и напоил старика ханта, пса на веревку и быстро назад.
"Гляди-ка! Уговорил таки старика" - удивились в бригаде, смехуечки на тему эту прервали и наверняка завидовали. Ну, дело сделано. Заработал винт вертолетный, поднял муку снежную. Полетели. Смотрел Левка на пса и нарадоваться не мог -"вот ведь собака какая замечательная - первый раз в вертолете, пес, а страха совсем нету в нем. Лежит, голову на лапы положил и только ушами водит, слушает. Чудо, чудо а не собака!"
Как только сели в базовый лагерь, так вечером, Левка сразу проставился за собаку. А как же? Все, как положено. Выставил Левка водки , сообразил стол в бытовке с закуской нехитрой. Уважение надо свое продемонстрировать коллективу, хотя коллектив и не позволил собаку в бытовке держать - пришлось закрыть в сарае.
- Ты еще с собой его положи, как невесту. Не порть пса, фраер! Такой собаке, минус двадцать, что тебе Гагры, - говорил Белый, нарезая колбасу толстыми ломтями и щерился фиксами золотыми и добавил, - А собаку-то небось дурным делом взял ты, паря. А?
Злой человек этот Белый - не хороший, с темной биографией. Разный народ в бригаде собрался.
Левка промолчал.
- Тебе-то дело какое до того? - сказал Саныч хмуро, - зачем мусарские вопросы задашь? Тут тайга, тут прокурор медведь. Слыхал такое, нет? Оставь парня в покое.
Белый метнул было на Саныча взгляд, но быстро расплылся в улыбке своей фиксатой и протянул, почти пропел:
- Саныч, Саныч, сильно я тебя уважаю, а то...
- А то что? - спросил Саныч, не съезжая с разговора.
- А то б еще сильней зауважал, - все так же улыбаясь, пропел Белый, оторвался от колбасы, развел руками и только пальцы разжал и ножичек выпустил.
Ножичек выскользнул, в стол воткнулся. Разный народ в бригаде собрался, разный.
- Ну, именник, наливай, что ли, выпьем за собаку твою замечательную - подставил стакан Белый, - Не-е, полную наливай, фраер, полную.
Выпили за собаку. Потом еще за что-то. Потом просто пили.
- Я сейчас - сказал Левка, собираясь.
Взял мяса мороженного с собой и вышел. Закрыл дверь, за которой утихли голоса пьяные и пошел проведать свою собаку. Снег хрустел под ногами у Левки, по тропинке к сараю, чуть освещенной звездным небом. Пока отогревал он зажженной газетой замок, смотрел, через щели в дверях, как пес приподнялся, как посмотрел на него. А когда резал кусками мороженного мяса и на снег бросал - любовался Левка собакой - как съест пес кусок и еще смотрит на него, как на хозяина смотрят, и было от этого тепло на душе у Левки. И еще тогда Левка мяса резал и на снег бросали и был пьян и счастлив.
Когда вернулся в бытовку, то застал обрывок разговора начатого без него.
- Ну, так ты у нас, Саныч, идейный! Ты ж партейный у нас! Небось и партбилет свой еще хранишь - распалялся Белый
- Может и храню. А ты как думал? И Родина для меня не пустой звук. А ты как думал? - ответил Саныч на полном серьезе - и если Родина позовет, то косить в больничке не буду.
- Ха! Я вот тоже идейный был. Тож не косил.
- Какой там идеи ты был? Какой идеи, такой? - скептически произнес Саныч.
- Такой, вот, такой идеи - передразнил Белый - вот позвонят тебе и говорят - собирайся. А куда и чего - никто не скажет, чтоб мусарам не стуканул. И собираешься, и едешь, пьяный, что б не бояться, потому, как страшно - не ясно куда и зачем, а знаешь только , что на преступление. Тоже, понимаешь, Родина позвала. Тоже, понимаешь очко железное надо.
- А-а-а. Брось! - махнул рукой Саныч, - знаю я все ваши идеи. Сладко жрать и сладко спать - вот все ваши идеи. Не-е Родина - это другое... Ладно, давай выпьем, Павел Корчагин, ты наш.
- Эй, именинник! Ну, что за дела? - показал Белый пустую бутылку.
- Я сейчас, - сказал Левка и полез было за водкой...
И вдруг - бабах!!!
Ночь. Тайга. Выстрел. Все аж присели.
- Еб! Рядом... - прошептал Белый
- Куда, куда, в окно полезли зенькать! - оттащил за шиворот кого-то Саныч и скомандовал, - а ну от окна все! Живо! Свет, свет, гасите, черти! Карабин давай! Ну, живо! Карабин где? Да свет же погасите!
Через десять минут, пришли в себя, протрезвели все разом. Еще через пять - сгрудились у сарая.
Левка стоял, как громом пораженный.
Пуля вошла псу прямо между глаз.
Белый присвистнул.
В тайгу, по снегу, уходил след от лыж, чуть освещенный звездным небом.
- Сто км - сказал Саныч.
А я скажу - "снег - это тоже вода".
- МЕРСЕДЕС 600. ЮЛЬКА -
Я верю в существование писательского зуда, вернее графоманского - проверенно. Чешутся ручки-то, чешутся. Глядь внутрь себя - пусто, ни сучка ни задоринки, ни мыслишки, хоть какой завалящей. О чем написать, о чем? "Можешь не писать - не пиши!" - выписываю я себе проверенную порцию валерьянки. Рецепт не действует. Что недержание? Что, логорея, братец? Она, самая - будь не ладна, так ее разтак вдоль и поперек! А сюжета нет. Все нет и нет его. Оглянись ты вокруг! Видишь? Чего тебе еще надо? Садись и пиши, если уж так невтерпеж. Видишь - мир полон чудес - любви и ненависти; войн и катаклизмов; чьих -то побед, чьих-то падений; хороших людей, сделанных из добра; людей злых, сотканных из собственных страхов; мир полон и величия и мелочей; брошенных вызовов и равнодушия; глупостью полон; покоем и волей; и черти чем еще; и еще..., и еще раз любовью; любовью, пусть тысячу раз полон он будет... Значит еще раз о любви?
Я скомкал пустую пачку из под сигарет и вышел за новой, к ларьку у метро. Там найду ее. Нет, господи, не пачку же с сигаретами! Нет, нет, и не любовь. Там найду я мой персонаж. Кто она? Я не знаю. Увижу - узнаю. И будет тебе любовь, девочка, обещаю. Небесная, неземная...
Кое-как, справившись с первым абзацем, стою у выхода из метро, курю, вглядываясь в лица. Почему она, а не он, к примеру? Ему нужны цифры с нулями, шкуры мамонтов, скальпы врагов. Он мне сегодня не интересен - воин-добытчик. Весь метрополитен вами полон. Много добыли за сегодня? Ах, вот как. А что ж тогда на метро? Ребята - вам мимо. Про скальпы, как-нибудь в следующий раз. Мне нужна она - ей нужна любовь. Я вглядываюсь. Не та... И ни эта... Не та, не та, не та. Я терпеливый, я жду. Вот!
Вот она! Я увидел ее, издалека еще увидел. Вот она - поднимается по ступенькам, цок, цок, каблучками. Кажется в толпе ее не разглядишь. Но я то разгляжу, я все вижу. Глаза - глаза разглядел. Что мне надо - я все вижу. С работы, устала - я вижу, я все вижу, девочка. В офисе? Да, ты работаешь в офисе. Большие в офисе деньги - туда-сюда, туда-сюда. А твои все мечты уместились в этот пакет из дорого бутика, даже на обложку его глянцевую, гламурную, все поместилось. Да, не ходишь ты по таким магазинам, не ври, не ходишь. Мне врать не надо - я не враг тебе. То есть ходить то, конечно, ходишь, да и только. Ничего, ничего - будет тебе принц - вместе пойдете. Нет, нет принц не я. Что ты, мне смешно даже стало. Найдем тебе, настоящего. А я? Я скажем, тоже работаю там же, рядом. Влюблен в тебя тайно? Это банально. Нет. Просто работаем. Да, да, просто работаем. Вот оно! Есть! Я возвращаюсь и за компьютер. И так..., понеслась!
Мы работали с Юлькой в одном банке вместе, уже полгода. Банк наш не из крупных, мягко скажем, звезд с неба не хватает, служит частью большого холдинга, кредитуется потихоньку на "межбанке" в длинную и в короткую, на нужды того самого холдинга. Вот и вся недолга. Хорошее место - теплое, спокойное. Кому как, а мне - то, что нужно.
Когда старая секретарша председателя правления, работавшая с первого дня основания, собиралась покинуть Москву, во след мужу, работавшему до того у нас же в структурах, и получившему повышение, но в город Тюмень, председатель стал искать замену. Пошли девчонки. Шеф у нас мужчина строгий, пожилой и, чтоб какую-нибудь, такую-разэтакую, ни за что не взял бы. Кроме того, все знали, что подкаблучник он конченный, не смотря на строгость, и положение, и новая секретарша будет непременно проинспектирована, мадам председательшей. Тут никак ему нельзя было ошибиться. Старая всем требованиям удовлетворяла, преимущественно тем, что была, в самом деле старой. Но и новую старую брать ему вряд ли хотелось. Так метался он, горемыка, между молотом и наковальней, вторую неделю. В курилке, это была в тот период времени любимая тема.
- Как думаешь, - спрашивал у меня Володя охранник, набивая неспешно трубку - были у него такие понты - трубку курить - как думаешь - у той губастой есть шансы?
- Это, которой? Та, что с волосами такими? - я изобразил руками химическую завивку, как смог.
- Угу, - сказал Володя, держа трубку в зубах.
Я секунду подумал.
- Не-а.
Володя удивленно вскинул бровь, как бы спрашивая - "это почему же?" Я молча отрицательно покачал головой - "ни единого шанца".
- Ты думаешь...? - Володя тоже молча указал своей трубкой, куда-то в сторону зюйд-зюйд-вест, как капитан дальнего плаванья, где в настоящий момент, по его предположению, должен был дрейфовать айсберг, грозящий протаранить нашего "Титаника", а именно - мадам председательша.
- Натюрлих, - сказал я.
Мы закивали друг-другу головами, как два китайских болванчика. Да, трудна и неказиста жизнь трам-пам-пам финансиста.
- А та, что в брюках таких была. С жопой такой маленькой?
Я засомневался насчет той.
- Скорее всего - нет.
- Почему? - Володя опять сделал бровями.
- Жопа слишком маленькая.
Володя поперхнулся табачным дымом.
И тут в курилку вошла девушка. Да, пожалуй, что и красивая. Да, и не пожалуй, а просто красивая.
- Здравствуйте мальчики, - сказала она, - это здесь у вас курят?
- Здесь, девочка, - сказал я, доставая зажигалку, - На собеседование?
Она села заложила одну свою длиннющую ногу, за другую, достала тоненькую сигаретку, прикурила, от моей зажигалки, пустила изящную струйку дыма, сказа:
- Не-а, - сделала, глупое лицо, хлопнула, как кукла ресницами, смешно, несколько раз, добавила противным голосом - На интервью-ю-ю.
"Однако", - переглянулись мы с Володькой. "Ни единого шанса подумал я тогда", и ошибся - именно ее шеф таки и взял. Что уж там она ему наплела на интервью-ю-ю - не знаю, но только это и была Юлька.
Спелись мы моментом, во время перекуров, и когда я без всякой надобности ошивался в приемной шефа, во время его многочисленных командировок, естественно избегая, это делать, когда он был на месте.
Вот парочка наших типичных разговоров, за которыми мы разбавляли скуку, всеобщей игры в банкиров, захватившей целиком, большинство неокрепших голов в нашем краснознаменном коллективе:
- Что, Титаник, когда возвращается? - спрашиваю я забегая в приемную.
- Костик, где обещанные фильмы, твоего Вуди Алена?
Я сам же наплел ей про Вуди Алена, теперь сам же динамил с обещанными дисками.
- Я обещал? - говорю с невинностью лиса застигнутого в курятнике.
- Костик! - говорит она, замахиваясь на меня папкой.
- Все, все, завтра, железно. Зашился. Ты же знаешь у меня евро, тут, кренделя выплясывает. Обстановка, Юлька, доложу я тебе, на финансовых рынках не спокойная. Доу-Джонс, тот, вообще, в конец распоясался. Все из головы вон. Завтра, будет тебе Вуди Ален. Когда шеф возвращается?
- Тогда, когда принесешь мне диски.
- Что завтра?
- Сейчас прибью тебя!
Или:
- Костик, кто такой этот Зимин?
- Зимин?
-Ну, да, да, - говорит она прикуривая, и аж подпрыгивая от нетерпения - "я что совсем тупой - не понимаю о ком речь", - Зимин, Зимин, солидный такой дядечка. Только, что от шефа уехал.
- А что? - прикидываюсь я валенком.
- Ничего, - передразнивает она меня, - Любопытной Варваре, на базаре нос оторвали.
- Зимин - это из Тюменских, наш маленький нефтяной Ходорковский. А что?
- Он что еврей? - спрашивает она, и тут же вдогонку - Он что женат?
- Ну, ка, ну, ка, по подробнее с этого момента...
- Ой, Костик..., - она прикладывает руку к груди, закатывает глаза, тушит по быстрому, только, что прикуренную сигарету и бежит звонить подругам. Цок, цок, цок. Стучат ее каблучки.
Стоит ли говорить, что женихались к Юльке по крупному. Был один даже на "Порше" - встречал пару раз после работы. "Ну, все" - думал я, - "Порш" - карта не бьющаяся". "Ой, Костик, ты бы видел этот бассейн, а зимний сад!" - говорила она, про дом в Жуковке, качая головой, в которой уже наверняка был план перестройки дома. И что вы думаете? Укатила, Юлька на дачу к нему в ту самую Жуковку на выходные, как-то раз. Вернулась мрачней тучи. Я - "что, да, как?" Она мне - "Мудак он. Пошел он в жопу!" Что уж там мудак отчебучил, не знаю, но то, что в жопу он пошел и наверняка за дело - тому был свидетелем. Звонки Юльке на мобилу раздавались еще неделю, заканчивались они традиционным - "иди в жопу!" Я как-то, даже, о собственном "Порше" и мечтать стал поменьше.
Все текло своей чередой, но как-то раз, из очередной командировки Титаник приехал злой, как вурдалак. Как градом посыпал по всем отделам, по головам, всем начальникам управлений сделал жесткий втык, рвал и метал. В курилке решили, что здесь не обошлось без руки мадам, и смирились с происходящим, как со стихийным бедствием, настигающим нас время от времени, как ураганы, далекую, но столь близкую нам сейчас Флориду. Все знали, что на долго его не хватит и, что обычно все закончиться, когда Титаник, выходя из дикого состояния, как опытный алкаш из запоя, займется благотворительностью. Так было всегда, так он менял гнев на милость. Все ждали, когда делегация во главе с ним отправится толи в детский дом, толи из операционного отдела доложат, что деньги на покраску памятника архитектуры такого-то века, какой-нибудь усадьбы "Перхушково" переведены, и всем можно выдохнуть. Так и случилось. Но на этот раз Титаник, рефлексируя по "Норд Осту" собрался в подмосковный военный госпиталь. В состав официальной делегации он включил меня, попавшегося не вовремя на глаза. Ну, это понятно - кому таскать пакеты с апельсинами? Конечно - Костик. И Юльку, трезво рассудив, что женское присутствие, во время акта милосердия будет не лишним. Так и сказал своим подземным голосом Вия: "Юлия, вы едете со мной. Пусть солдаты посмотрят, какая вы у нас красавица. Им там без женщин, совсем, наверное, скучно". Он хороший мужик, конечно, наш Титаник, но не Цицерон ни фига.
Поехали. Мы с Титаником в его машине. Хорошая машина "Мерседес 600", мягкая вся такая. Сзади броневик банковский - c апельсинами , всякими, фруктами. В каждом пакете по электробритве, какой-нибудь, или приемнику. Подарки, короче. Едем. Я спереди, они на заднем сидении. Ай, хорошая машина "Мерседес 600"! Шеф все по телефону Ц.У. раздает - не отошел еще, но уже запал, слышу не тот.
- Константин, - говорит он мне вдруг, голосом ниже человеческого на две октавы, - а вы служили в армии?
-Так, точно! - рапортую, - 1986 -1988 - Группа Советских Войск в Германии.
- Это хорошо, Константин. В вас есть армейская выправка, - говорит.
Я на Юльку кошусь, втихаря. Она мне глазами знак делает - "О как, есть в тебе выправка, Кость". Слава, богу, он все по телефону больше. Приехали.
Главврач у ворот встречает, гостей дорогих. Лысенький мужичек такой, маленький. Суетится, ему кроме апельсинов лекарств каких-нибудь, еще надо, дизельный генератор какой-нибудь, или крышу починить. Будет втирать Титанику про это, знаю. "Как доехали? Проходите, проходите. Рад, рад познакомиться. Очень, очень рад". Не дрефь, доктор, будет тебе генератор - Титаник мужик правильный.
Территория прибрана, на улице никого. Ясно дело все по палатам - ждут. Я в обе руки пакетов первую партию. Пошли.
- Юлька, - говорю, пока мы отстали чуть-чуть, - я гляжу все тебе так интересно. Оно и понятно - когда тебе по госпиталям то было... По клубам ночным пафосным, молодость то проходит.
- Ой, Костик, чья бы корова мычала, - говорит, - затворник, ты наш. Монах - схимник.
А дальше совсем не весело было. Совсем, даже наоборот. Идем коридором. Эхо такое, больничное какое-то, особенное. Знаете такое?
"С тяжелых, начнем, как вы считаете?" - доктор Титаника спрашивает. А тому все равно - с тяжелых, так с тяжелых. С них и начали. Заходим в палату, а там, на шесть парней восемь рук и четыре ноги. Такая, вот арифметика. Я глаза в сторону. А им не надо, что б глаза в сторону. Я знаю, что не надо бы, а сделать с собой ничего не могу - пол разглядываю. Слышу только:
- Здравствуйте, мальчики! - говорит Юлька.
Ну, думаю, Маргарет ты же Тэтчер, железная леди - "Здравствуйте, мальчики!"
- Вот, говорит, - доктор Титанику, - кавалер "Ордена Мужества", представлен к званию героя России.
- Константин, - говорит мне шеф.
Я пакет ему в руки - раз.
- В каком звании? - спрашивает Титаник.
- Старший сержант, - отвечает ему тот говором вологодским.
- Поправляйтесь, товарищ старший сержант, - говорит ему шеф, пакет на койку кладет, и тут руку бы пожать следовало. А нечего жать. Нет рук у героя. А то, что есть вроде жать не удобно, как-то.
- Спасибо, - говорит и культей в пакет.
С соседней койки его глазами спрашивают - "Ну, что там?"