Максименко Юрий Иванович : другие произведения.

Экспресс-осенизмы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    размышления на тему...

Живая вода

  
   (Впечатление от картины И. Левитана "Весна. Большая вода", 1897г.)

Счастлив тот, кто соединил в себе Небо и Землю... Счастлив тот, кто соединил собой Небо и Землю... Счастлив тот, в ком плещется живая вода души и весенними бурными паводками поит и омывает тех, кто иссохся, исстрадался, изнемог. Счастлив тот, кто растекается душою по той земле, которая дала приют, выпестовала, которая в материнское молоко добавила смесь любви и тоски.
...Изнемогая и тоскуя, он бродил с собакой по лесам, будто прятал от людей свою изъязвленную реалиями жизни душу и искал бальзам для нее. Мартовская теплынь занесла его вдаль от Москвы.
Прошелся по берегу, увязая в раздобревшей от стаявшего снега земле. Искал челнок. Бросил беглый взгляд на крестьянские избушки, "поплывшие" по сменившим гнев на милость мартовским водам. Нашел челнок. Стряхнул с сапог рыжую жирную землю. Оттолкнулся суковатой длинной палкой от берега. И отдал себя воле волн.
Что там, за поворотом? Надежда? Безнадега? Вера? Безверье? Успокоенность? Лихорадка жизни?..
От воды тянет холодом... Теплый ветер перебирает непослушные пряди волос. Пригревшись не солнцепеке, узкая тонкая рука дремлет на крышке мольберта. Тихо и отрадно. Наконец лодка упирается в берег. Художник вздрагивает и вздыхает, будто кто-то грубым толчком дал знать: пора спуститься с небес. А ему не хочется...
Взгляд растерянно ищет спасительную соломинку и натыкается на искривленную березу, приникшую к ветвям черного, почти идеально прямого дерева. "Я помогу тебе добраться до неба", - тихий шепот растворен в воздухе. "Кому ты шепчешь, дерево? - мысленно спрашивает художник. - Мне ли? Или вот этой скорчившейся под грузом испытаний белой березе?" Художник закрывает глаза. "Мы поможем тебе... Мы поможем тебе добраться до неба. Мы такие высокие", - вторит черному великану хор деревьев. Глаза художника невольно открываются. И что он видит? Налетевший ветер терзает голые ветки.
Художник теребит бороду и переводит взгляд с деревьев на почти безоблачное небо. Мелькает мысль: "Они могут..." Улыбка озаряет его лицо. Открывается мольберт. Краски густыми каплями увлажняют мастихин...
...Он пишет землю... Он пишет воду... Он пишет небо, отражающееся в этой воде... Он пишет то, что их соединяет... Он счастлив. Он улыбается!
  
  
  

Улица SOS - новая

  
  
  
   Наш городок настолько мал, что получил в народе название Мал-город. Несколько его улиц паучьей сеткой сходятся к единственной площади с кинотеатром и винно-водочным магазином, из-за него-то с чьей-то легкой руки и окрестили площадь пьяной.
   Мой адрес - улица Новая. Когда-то она, сплошь застроенная частными пестрыми одноэтажными домиками и тонувшая в зелени сосен, точно сошедших с шишкинских полотен, носила название Сосновая.
   Ныне сосен нет в помине. Вместо них подпирают электропровода торчащими ветвями-крыльями тополя, ежегодно беспощадно обрезаемые "парикмахерами" из зеленхоза.
   Вместо уютных домишек выросли безликие серые пятиэтажки-"хрущобы", взирающие на окольную жизнь сонно и равнодушно. Обитающие в них люди так же полусонно посматривают вокруг. Оживают они только в праздники, всякий раз совпадающие с днями зарплаты.
   Стайка студентов-одногодков из окрестных домов, получив стипендию, отмечала "День студента" прямо у дома, в беседке. И активные возлияния всегда имели один и тот же финал: половина из них уходила на поиски приключений, вторая -- встречала рассвет на неудобных скамейках беседки, борясь с холодом и похмельным синдромом.
   Мой сосед, парнишка из квартиры этажом выше, был явным исключением... Я говорю "был" с трещиной в сердце - вместо того жизнерадостного "с царем в голове" парня ныне передо мной иное существо: сгорбленное, с посеревшей кожей лица. А глаза? Куда девались прежние глаза - сияющие, полные жизненной энергии! Их будто подменили, оставив вместо живых -- безжизненные стекляшки.
   ...Впервые я увидел его год назад. Он с матерью переехал по обмену в наш дом. Знал бы он тогда, как круто переменится его жизнь...
   Он приходил ко мне по вечерам, на минутку, а оставался допоздна. Он удивлял умением слушать и рассказывать: открывал сокровенное и вызывал на откровенность. Но больше мы говорили о звездах - все небо было нашим.
   Однажды не дождался его. Встретил днем, случайно, в подъезде. Я заметил синяк под глазом, спросил: "Ты из-за него не приходишь?" Он молча кивнул. "Кто тебя так отметил? Местная шпана?"-- "Они называют меня лохом, маменькиным сынком... А что плохого в том, что я люблю маму? Она у меня одна... и я у нее один". "Не обращай внимания". "Я бы и не обращал, да не хочу носить это клеймо - "лох".
   И возникшая пауза в наших беседах затянулась надолго. Всё чаще мы просто виделись где-нибудь на улице. Мой сосед второпях бросал несколько дежурных фраз, уверяя, что вот-вот зайдет и мы обязательно поговорим. Но удобный случай ему всё не выпадал. И однажды сгоряча я сказал, что если ему не нужны эти встречи, то я не настаиваю. "Жалко только видеть, как ты, стараясь не быть лохом, теряешь себя. Ты, может, колешься?" - спросил я. И услышал: "Было дело... Но с этим я справлюсь..."
   Шло время, а он так и не появился в моем жилище на улице, когда-то называвшейся Сосновой.
   Как-то я встретил его маму заплаканной. От нее и узнал, что сын пропадает по подвалам и по-прежнему делит иглу с другими "детьми подземелья". "Клеймо снято, - с горечью подумал я. - Но какой ценой?"
   Я собирался что-либо сделать для его спасения, но тут вдруг появилась возможность поездки в Армению, в тамошнюю обсерваторию, о которой давно мечталось. И я уехал с мыслью, что уезжаю на неделю-другую, а вернулся... через несколько месяцев...
   ...Дрожащей рукой нажал на кнопку звонка. Дверь отворили не сразу. Старушка (мать?) выглянула, утомленно произнесла: "А-а, это вы? Где же вы так долго были? Славик вас ждал, дежурил у вашей квартиры".
   - Где он?
  -- Ему уже лучше, - словно не слыша ответила мать.
  -- Где он?!
   - Лечится он. Говорит, что сумеет совладать с собой, что борется с собой и с наркотиками этими проклятыми. Ой, не знаю...
  -- Где он? - в третий раз спросил я.
  -- А вы не кричите. Что теперь кричать? Спит он. Не будите.
   Я рванулся в комнату...Он лишь отдалённо напоминал моего доброго знакомого ... Я заспешил, выскочил из квартиры. Слезы жгли глаза.
   Бесцельно побрел по улице - мимо деревьев с ветками-обрубками. "Сколько же нужно времени, чтобы они отросли заново, - подумалось вдруг. - Сколько же нужно времени, чтобы парню снова обрести себя! И снова жить... здесь, среди серых домов улицы Новой - бывшей Сосновой..."
   Сосновая... SOS-новая... SOS... SOS!.. SOS!..
  
  
  
  
  

Чернобыльские яблоки

  

Белорусским живописцу

Гавриилу Ващенко и писательнице Светлане Алексиевич

посвящается

  
   Зарево упало на дерево и застряло в его кроне, почти лишенной листьев, но густо усеянной плодами. Яблоня была стара и держала на себе весь "приплод" как немощная старуха, вынужденная до глубокой дряхлости нести на себе груз забот о своих детях.
   Зарево упало на крону яблони и так слилось с нею, что не было понятно, держат многочисленные подпорки под ветвями приплод или сгибаются под тяжестью зарева, вспыхнувшего ещё в пору цветения сада, похожего теперь на большое призрачное ярко- красное яблоко - в величину всей кроны.
   Такой увиделась картина моего земляка художника Гавриила Ващенко "Чернобыльские яблоки"... Поздние яблоки -- сказ о людях, оставшихся наедине с бедою, о их неутолимой горечи о потерянном саде...
   ...Погруженная в свои воспоминания, Тарасиха очнулась и подняла голову, оторвалась от грядки и вслух произнесла: "Зовет что ли кто-то или померещилось?" Прислушалась... Тихо. Решила, что померещилось, с опаской оглянулась по сторонам, перекрестилась и снова припала к грядкам. Набожностью Тарасиха не отличалась с юных лет, да и на старости не часто поднимала свои очи к Небу, не искала Там ответов на свои полынь-вопросы. Крестным знамением осеняла себя скорее из суеверного страха, да еще потому, что помнила святые обычаи своей бабки.
   Снова послышался стук и более громкий - молодой женский - голос: "Есть здесь кто-нибудь?" Тарасиха быстро распрямилась и засеменила к калитке, напрочь забыв о постоянной боли в спине. Незнакомый голос сослужил добрую службу. Действие этого "эликсира" недолговечно: уйдет гостья -- и уйдут нечаянно нахлынувшие бодрость тела и духа, вернется прежняя ломота во всех суставах. И горькое осознание оставленности.
   И вот теперь нежданный голос с вопросом "есть здесь кто-нибудь?" вдруг показался "голосом с небес", потому Тарасиха покинула землю, от которой почти никогда не отрывалась, и поспешила навстречу неведомому голосу. Он предвещал доброе, как подумалось Тарасихе, а иначе - "зачем кому-то вспоминать обо мне?"
   У калитки стояла женщина средних лет, по всему виду - городская. Странная. Тарасиху поразило, что лицо и глаза незваной гостьи лучились - такими бывают глаза у древних старух-праведниц. Ни загорелая кожа, ни темный цвет очей не могли скрыть этот животворный свет.
   - Добрый день, бабушка, - произнесла гостья. - Еле достучалась до вас. Одна живете? Как звать-величать Вас?
   Тарасиха, с младых ногтей отличавшаяся крутым нравом, ответила вдруг кротко и приветливо:
   - Да с кем мне жить-то? Дети покинули, как на ноги встали, а муж - еще раньше. Умер он совсем молодым... А теперь вот и я умираю - одна во всей деревне.
   Жила Тарасиха одна - на все полторы сотни брошенных дворов. И для нее было чудом, как безошибочно гостья нашла живую душу в брошенном поселении.
   - Вот чудо-то, - вслух повторила мысль Тарасиха.
   - Да какое же чудо, бабушка?
   - Чудо, что вы сыскали меня. Кругом-то - заросли.
   - А я нашла вас только потому, что увидела ухоженные сад и огород. Но вы мне так и не назвали своего имени.
   - Татьяна я... Тарасовна. А вас как величать?
   - Светлана.
   Тарасиха улыбнулась и прищурилась, словно смотрела на солнце.
   - Имя у вас совсем светлое, как вы сами. Подходящее имя.
   Гостья смутилась.
   - Да вы меня совсем не знаете.
   - Старому человеку бывает одной минутки, одного взгляда достаточно... - Гостья согласилась, кивнула головой. Волосы открыли лоб, покрытый сетью морщинок. - Да ты и сама все знаешь, - заключила Тарасиха.
   Гостья хлопнула по какому-то квадратному предмету в кожаном чехле, висящем на плече.
   - Я вас записывать хочу, Татьяна Тарасовна. Можно?
   Тарасиха ойкнула. В глазах возник испуг.
   - Куда записывать? Зачем? За что?
   - Да не бойтесь, бабушка. Воспоминания старожилов записываю я.
   Тарасиха махнула рукой в сторону леса, которым заканчивался ее огород.
   - Туда, детка, тебе идти надо, в Большие Иваны. Там этих...старожилов найдёшь. Там старики за сто лет живут, а мне в нынешнем году всего восьмой десяток пошёл. Какой я старожил. Да и вспоминать мне нечего.
   - А Чернобыль, бабушка?
   Тарасиха удивилась: ее спрашивали о привычном.
   - Чернобыль? А что его вспоминать? Да и далеко он от нас. Вот из Больших Иванов, говорят в ясную погоду труба его видна. Будь она неладна.
   Гостья вздохнула.
   - Не проводите ли в дом, Татьяна Тарасовна?
   Так они попали в дом Тарасихи, в котором она вырастила четверых детей. Большой крюк, вбитый в балку под потолком, говорил о том, что именно здесь находилась общая колыбель большого тарасихиного семейства. В углу, занавешенные огромными вышитыми рушниками, выглядывали чьи-то глаза с иконы.
   - Молитесь? - спросила гостья.
   - Икона - бабкина. По наследству перешла...
   - А вера?..
   Тарасиха внутренне вздрогнула: "Да откуда ты знаешь?" И решила, что гостья - не случайный человек в ее доме.
   - Не умею я молиться. Мать с отцом боялись иконы в доме держать. Сами знаете, какие были времена. Потом отец решил вступить в партию. Вот и выросла я такой... А ты о вере, молитве спрашиваешь. Не молюсь я. Не верю, что услышат молитву мою. Если бы слышали, то и Чернобыля этого проклятого не было бы.
   Гостья отреагировала неожиданным для Тарасихи откровением:
  -- Если бы все молились, верили -- и жили по-другому, многих бед не было бы.
   Тарасиха пристально взглянула на гостью.
  -- Да откуда же ты такая? - вырвалось у нее. - Будто не на одном свете мы с тобой горюем, коль такое говоришь.
  -- Эх, бабушка, - вздохнула гостья. - Яблоня-то одна, да яблоки на ней вырастают разные. Одно не прячет свой бок в листве, а тянется к солнцу, потому и румянее и вкуснее остальных, а другое - кислое или червяками изъеденное.
   За чаем разговор их длился, кажется, дольше века. Гостья собралась уходить.
  -- Ладно, мне пора... Извините, не обижу ли вас, если попрошу выпустить иконку из рушников вышитых на белый свет, чтоб почаще смотреть на нее, да о Боге вспоминать, да молиться. А слова сами придут - душа подскажет, что нужно говорить, чего и как просить, в чем каяться.
   Гостья попросила колодезной воды на дорогу.
  -- А может яблочек? - предложила Тарасиха. - Яблоки мои по всей округе славились. Большие, сочные. В былые времена ночами не спала, сад сторожила. А сейчас... Деревня, видите, вымерла, а чужие, захожие не берут. Говорят: "Яблоки - чернобыльские". И бегут, как черт от ладана.
   Гостья взяла несколько яблок, положила в сумку.
  -- Спасибо, бабушка.
  -- Это я тебе спасибо говорить должна. Дал тебе Господь душу и сердце чистые... и глаза такие дивные. У бабки моей глаза похожие были. Она говорила, что Бога видела. Кто знает: может, и правда видела...
   Гостья попрощалась и тихо поплыла между огородными грядками, да и исчезла в леске за поворотом.
   Тарасиха снова сгорбилась и пошла в дом. Там она стала на скамейку, распеленала икону Богородицы, бережно стерла с нее пыль, перекрестилась, присмотрелась к неземному лику.
  -- Батюшки, а глаза-то...
   Долго стояла и беззвучно шевелила губами - разговаривала. Сходила в сад, собрала яблоки и несколько штук положила на божницу...
  
  
  
  

Подсолнухи

  
   Лине посвящается
  
   В этот день он пришёл на урок каким-то взъерошенным и дал нам очень необычное задание... Он - это наш учитель рисования Олег Валентинович.
   - Сегодня мы будем рисовать... любовь, - сказал учитель так просто,будто мы должны рисовать яблоко. Мы переглянулись в недоумении.
   А Олег Валентинович опередил наши вопросы:
   - Вы спросите: можно ли изобразить любовь?... Уверен, можно. Выражением этого для итальянца Леонардо - загадочная улыбка Джоконды, для француза гогена - чистый мир Таити, для российского художника Левитана - мартовское половодье... А что такое любовь для вас? Подумайте и беритесь за карандаши.
   Учитель умолк -- и тут же неугомонные близнецы Зайцевы, блеснув стеклами очков, с хитринкой спросили:
  -- А мороженое можно рисовать?
  -- В вафельном стаканчике?..
   Дружный хохот класса учитель поддержал улыбкой:
  -- ...Рисуйте и в вафельных, если вам так хочется,-- Смех стих, в наступившей тишине прозвучало: -- Главное, чтобы в ваших рисунках можно было увидеть любовь.
   Меня дернул за рукав сидевший сзади Тарас Петриненко, полгода назад приехавший в наш город из Украины.
   - Ты что будешь рисовать? - спросил мой новый друг.
   Я пожал плечами:
  -- Пока не знаю.
  -- Может, Журавлеву? - кивнул головой в ее сторону.
  -- Да ну ее, - махнул я рукой. - Она хоть и красивая, но такая зануда.
  -- А я нарисую подсолнухи, - сказал Тарас.
  -- Подсолнухи? - удивился я. - При чем же здесь любовь?
  -- А при чем здесь мороженое? - вопросом на вопрос ответил мой друг. И я задумался.
   ...У каждого своя любовь. Для Зайцевых она - мороженое в стаканчиках (если они только не разыгрывают), для Тараса - подсолнухи ... А для меня? Может мотоцикл "Харлей Дэвидсон", о котором я мечтаю? Может, поездка с родителями в вечный город Рим? Может, герои моей любимой книги Марка Твена?.. Все это нарисовать можно, но... Любовь - это что-то другое...
   Прозвенел звонок, а я так и сидел у чистого листа бумаги.
  -- Творите, это же задание вам на дом, - сказал Олег Валентинович. - Встретимся через неделю.
   По дороге домой Тарас дёргал меня:
  -- Ты решил, что будешь рисовать?
  -- Бассейн в саду на даче, - ляпнул я первое пришедшее на ум.
  -- Шутишь? - не поверил Тарас. Он мог угадывать, когда я говорю серьезно, а когда шучу.
  -- А почему подсолнухи? - допытывался я.
   И Тарас рассказал... Он стал чем-то похож на учителя рисования, хотя Тарас был круглолиц и рыжеволос, а учитель смугл и с азиатскими чертами лица, за что его тайно прозвали "экзотик". Но сейчас в них, таких разных, я почувствовал что-то общее, которое словами не объяснимо.
  -- У меня есть бабушка на Украине, - тихо произнес Тарас. - Она умерла два года назад...
   Меня будто щипнули два несовместимых слова - "есть" и "умерла". Подумалось: "Если "есть", значит - "не умерла". Но я промолчал.
   -- Последние дни бабушка доживала дома. Говорила: "А кто же за подсолнухами присмотрит? Им же воробьи и вороны глаза повыклюют...". А сама в сумерках почти ничего не видела - дорогу из огорода во двор нащупывала палочкой.
  -- Ты отдыхал у нее летом?
   - Я отдыхал у нее круглый год, - вздохнув, ответил Тарас. - Мама однажды решила, что мне лучше жить с бабушкой, а не ездить с ней и отцом по всей стране. Мой отец - военный.
  -- Бабушка очень любила подсолнухи, - продолжал Тарас. - Бывало, чуть ли не целый огород засадит ими и любуется, как они цветут. Подсолнухами разрисовала крыльцо... Я помогал ей давить подсолнечное масло, делать казинаки из семечек. Но на базаре мы никогда не бывали - не умели торговать, да и стеснялись. Бабушка просила соседку и той "за услуги" мы отдавали половину "товара"...
  -- Впервые от тебя слышу, что у подсолнухов глаза.
  -- Бабушка заботилась о них. Каждого подвязывала хусточкой: чтоб не клевали вороны. И говорила, что у меня такая же "рудая голова", как у них.
   Тарас замолчал. А я в этот миг понял, что никто в нашем классе не догадывается, что вместе с нами учится взрослый человек по имени Тарас Петриненко.
   ...Через неделю Олег Валентинович рядом с ярко лучистыми Тарасовыми подсолнухами поставил круглую пятёрку и, показав всему классу, сказал: "Вот как можно убедительно изобразить любовь". Наверно мы все, а не только учитель почувствовали, что значат для Тараса эти подсолнухи.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КОГДА ТЫ СТАЛА КОШКОЙ...

  
   Когда я плачу, уткнувшись лицом в густую рыжую шерсть своей кошки, я вспоминаю запах твоих золотистых волос. Животное дрожит, будто ему передаётся моя дрожь. Я плачу и боюсь смотреть кошке в глаза. Как не сойти с ума от мысли, что глубина и тоска, тайна и простота, нежность и беспомощная печаль, читаемые в них, были присущи только тебе?
   Я редко беру в руки заветную тетрадку с твоими стихами - последней цепочкой, связывающей с тобой ... Каждым словом стихи жгут мне душу. Кошка в такие мгновения спешит лечь на тетрадку и не дать открыть её, как сфинкс - свою тайну. Она не хочет, чтобы боль снова захлестнула меня. Я не могу ей объяснить, как дороги мне твои чуткие строки.
   Тебе чуждо было равнодушие. Ничто не проходило мимо твоего внимания. Ты любила кошек -- и они отвечали тебе тем же.
   Поначалу меня удивляло твоё общение с любым бездомным животным. Но потом я понял, что в твоей шутке "все люди раньше были кошками" есть доля истины.
   Я вздрогнул, когда ты как-то сказала: "Когда я умру, снова стану кошкой и буду тереться у твоих ног. Ты пнёшь меня?". От неожиданного вопроса я остолбенел. А по твоим глазам, обычно искрящимся, когда ты шутила, понял, что сказанное - не случайные слова.
   Ты умела радоваться жизни. Почему же произнесла эти страшные слова? Неужели ты уже тогда побывала там и вернулась на короткий миг, чтобы одарить меня последними ласками, произнести недосказанное, написать последние стихи?
   ...Ты чахла на глазах, и однажды крепко сжав мою руку, еле слышно прошептала: "Врачи лгут...я умру...но ты не отчаивайся...Через месяц после моей смерти купи на рынке рыжего котёнка. Он заменит меня". Я шутил, пытаясь убедить (себя? тебя было бесполезно убеждать), что болезнь отступит, но ты махнула рукой, будто просила замолчать. "Купи котёнка. Это всё, что я прошу...".
   Твои последние слова не давали покоя ни днём, ни ночью, пока в назначенный день в назначенном месте не купил забавного рыжего котёнка.
   ...Мы с тобой не объяснялись друг другу в чувствах. Почему-то казалось, что та высшая степень родственности душ, которой мы достигли, может называться дружбой. Спящее подсознание не могло подсказать: "дружить" - всё равно что "любить", "любить" - "быть одним целым" - всё это означает вечность. Кошка не могла заменить тебя, и моё существование без тебя казалось вечностью. Две разные вечности познал я за одну короткую жизнь - одну, хранившую тебя, и другую, в которой я зяб без тебя.
   ...Кошка встречала меня с работы мяуканием - она искренне, как ты когда-то, радовалась моему возвращению и вела за собой на балкон: там мы с тобой любили проводить вечера...
   Со временем я стал всё реже думать о тебе. Неужели я привык к твоему отсутствию? Можно ли к такому привыкнуть!..
   ...Кошка встретила полупьяную гостью, с которой я познакомился в каком-то кафе (дым в голове застилал подробности знакомства), недружелюбным шипением. Она сердито выгнула спину, когда мы сидели на кухне, и вдруг неожиданно цапнула гостью за ногу, чем разозлила меня. Я вытолкал животное на лестничную площадку и на время забыл о существовании кошки.
   Когда гостья покинула мой дом, я протрезвел от мысли: "Где кошка? Что с ней?".. Её не оказалось ни на лестнице, ни у подъезда. Она не откликалась на зов.
   Я метался среди серых коробок домов, звал кошку, просил Бога вернуть мне её... Мысль о том, что я во второй раз потерял тебя, принесла физическую боль. В полубреду я шептал строки твоих стихов:
   Не бойся, друг мой, потерять меня,
   Ведь этот мир с тобою остаётся.
   Я оставляю эти ночь и солнце,
   А с ними вместе остаюсь и я...
  
  
  
  
  

НЕБО НАД "КОЛИЗЕЕМ"

  
   О.А.
   Убегая от себя, ты зовёшь меня на озеро. Там, на пологом его берегу, мы лежим в колкой молодой траве и, глядя на противоположный берег, спускающийся к воде амфитеатром, придумываем озеру название. "Колизей", - произносит кто-то из нас. Ты думаешь о гладиаторской схватке тревожных чувств в своей душе. Ты смотришь на полуовальную поверхность озера, и отражающиеся в воде облака кажутся лужами обильно пролитой крови. Я пытаюсь прогнать твоё дурное настроение и произношу первое пришедшее мне в голову:
  -- Что означают эти облака?
   Ни на мгновение не задумавшись, ты вдруг продолжаешь:
  -- Что жизнь под ними, как они, легка.
   Удивлённый, я шепчу:
  -- Но мысли, словно тучи, тяжелы, свинцовы.
   Ты подхватываешь:
  -- Душа охвачена огнём пунцовым.
   И в настроении закатном виноват
   Сгорающий вдали от нас закат.
   Я поддерживаю рождение экспромта:
  -- Но если песню я в тебя вдохну?
  -- Печаль забыв, душою отдохну, -- заканчиваешь ты.
   А я, в порыве азарта, произношу, как заклинание, восторженно:
  -- Сгори, печаль, дотла сгори.
   Ты удивляешь новой строфой:
  -- Пусть эхо трижды повторит,
   Оповестит, что облака
   Недосягаемы пока.
   Но лишь - пока...
   Мы молчим и смотрим в небо. Наверно, никто в мире, кроме нас, даже не подозревает, что далёкая чистая его синева особенно отчётдиво видна только из травы, в которой густо разбросанные одуванчики направлены в синеву, как маленькие жёлтые настороженные радары: они делают небо близким - благодаря им мы можем, кажется, до малейших подробностей рассмотреть неведомое и тайное, скрываемое синевой...
   -- Кто бы мог подумать, -- говоришь ты. -- Мы могли каждый день приходить сюда, лежать в траве и не замечать, что это всё будто создано только для нас. Голубое, зелёное, жёлтое...Как напоминание о том, к чему надо стремиться. Зелёное - гармония в жизни, голубое - гармония в душе, жёлтое - гармония солнечной энергии в сердце. Мы могли бы не заметить...Но сегодня -- особенный день. Мы лежим у Колизея, как два гладиатора, но ранены не холодным металлом, а всем, мимо чего проходили раньше. Больно...Вот сейчас мы молчим. Но когда даже молчим -- всё равно разговариваем, потому что вокруг нас и внутри нас -- голубое, зелёное, жёлтое...
  
  
  
  
  
  

Искусственные цветы

  
   ...А помнишь?..
   До слёз обидно, что никогда из наших уст не вырвутся быстрокрылыми птицами фразы, начинающиеся словами "А ты помнишь?"...
   Кем мы были друг другу? Друзьями?.. Так считатли многие... Так считали мы сами... Пока не поняли, что всё, объединяющее нас, - фата моргана. Ничего у нас небыло общего! И не могло быть. Слишком разные мы. И разные у наших стихов-птиц небеса.
   Моё небо - синее.
   Твоё небо - серое.
   Но живёшь ты силою.
   Я держусь лишь верою.
   Ты писал стихи... Я писал стихи... Но всё, что рождалось из-под твоего пера, было красиво, изысканно, но безжизненно, как искусственные цветы.
   Своим маниакальным желанием отточить слово, фразу, довести до совершенства ты убивал в своих стихах жизнь. А я, боясь потерять друга, преступно молчал.
   Наши размолвки стали частыми. Ты ни разу не признал свою неправоту, не склонил голову - с "монаршей" головы "корона" упасть не должна.
   Но мальчик для битья
   Не я!
   Но слово без души
   Мертво.
   Но без души и нет
   Его.
   Я перестал писать стихи. А ты всё так же что-то пишешь по ночам, "оттачиваешь", наивно полагая, что поразишь мир новым поэтическим сборником.
   Но всё, что рождено тобой, -
   не ново.
   Всё, что бумаге отдано, -
   пустое слово.
  
   А я, борясь с душевной анемией, опасной для поэта, лихорадочно хватаюсь за перо в редкие минуты озарений и плачу от мысли, что сам жив и душа жива. И эти слёзы, эти стихи - тому подтвержденье!
  
  
   Болят, болят сердечные занозы...
Одолевает душу снова грусть.
А ты не знаешь, что такое слёзы,
Которых я нисколько не стыжусь.


А ты не знаешь, что такое плакать
И сожалеть с рыданием о том,
Что солнца эту апельсиновую мякоть
Не ощутить душой - не языком!

А ты не знаешь... Со своим рассудком
Холодным, как полярный вечный лёд,
Что я без слёз и не живу как будто:
Не станет их - и жизнь моя уйдёт.

А ты не знаешь...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

...ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

  
   ...Скорей из ненавистного дома, в котором не видел и не знал ничего, кроме родительского каждодневного морального садизма и молчаливой безропотности жены. Он спешил в осень. Чтобы стряхнуть с себя стрессы, как стряхивают листья деревья.
   Он хотел, чтоб в его пессимизме задохнулись люди, делившие с ним долгие годы кров. Он ненавидел их, но эта ненависть рождалась не злостью, а беспомощностью. Что он требовал от них? Быть другими? Какими? Под силу ли им такое?
   Почувствовал себя человеком, лежащим на рельсах, к которому неумолимо приближается поезд.. Поезд ещё далеко, но холод колёс уже ощущается под лопатками.
   Он упал в кучу листьев, желая согреть душу беззлобным осенним пожаром... Тихое пламя обволокло, успокоило. И стало легче...Встал, отряхнулся и побрёл, не замечая холодных, безучастных взглядов прохожих.
   Вдруг внимание привлекла пожилая пара, гуляющая по скверу. В старческих пальцах он увидел кисть рябины, всю в каплях дождя.
  -- Брось рябину в рот, раскуси её, -- сказал пожилой мужчина своей спутнице. -- Что ты почувствовала?
  -- Горечь.
  -- Горько... Но с первыми заморозками приходит сладость...И в этом - непреложный закон жизни. На смену отчаянию должна прийти тихая умиротворённость души... Главное - не бояться раскусить горькую ягоду...
   Пожилая пара удалилась, оставив его наедине с самим собой и своими мыслями.
   Ему вспомнились строки, написанные в далёкие студенческие годы:
   А может правильно,
   что существует боль, --
   Иначе люди
   стали бы бездушными.
   Не разлучит
   земная нас юдоль,
   Пока друг другу
   будем нужными.
   Вспомнилась хрупкая девушка-студентка из недосягаемых 80-х, не ставшая его женой. Вспомнился друг, которому он перестал доверять и навсегда, как тогда казалось, вычеркнул из своей жизни. Вспомнилось время, когда он был счастлив. Потому что у него были любимая девушка, друг и любимое дело. Вспомнилось, как жестоко и безоглядно, стараясь избавиться от боли, он сжигал за собой мосты, не понимая, что вернуться на тот далёкий берег уже не сможет, а брода в реке времени нет.
   К горлу подкатился горький ком. Мосты сожжены, а боль осталась. Появилась горечь - как от раскушенной ягоды рябины. Стало тяжело дышать. Пронзила мысль: "Если не можешь вернуть прошлое, примирись со своим настоящим и сбереги его". И холодные колючие льдинки боли в сердце стали таять, уступая место теплу.
  -- Горечь должна сменится сладостью... Должна... -- шептал он.
   Он вернулся домой спокойный и с румянцем во всю щеку. Удивительно, но не было упрёков. Заплаканная жена бросилась на грудь, прижалась. Родители вышли в коридор молчаливыми тенями. Они то опускали, то поднимали глаза, полные слёз, но так и не нарушили молчания.
   Назавтра он жёг листья во дворе, вороша их суковатой палкой. Ворошил память, а с ней -- просыпающуюся надежду, что бежать больше никуда не придётся. Даже в осень. Или туда, где нас нет...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ремешок

   Светлой памяти моего деда,
   не вернувшегося с войны, посвящается
  
  
  -- Папа, мы поедем в Шепетовку?

Иван Иванович, сглотнув горькую слюну, ответил: - Не поеду я, сын...

  

***

  -- Вань, айда на речку!
  -- Нельзя мне: я мамке обещал за Женькой приглядывать.
  -- А мы мигом туда и обратно. Да и не увидит она тебя из поля, - уговаривал друг Ванятку. И уговорил. К речке бежали - самих не было видать из-за поднятой пыли.
  -- А если мамку твою встретим, скажем: встречать идём, - поучал Вася.
   Стояло жаркое военное лето. Все женщины ушли в поле. Из мужской половины населения Больших Иванов остались лишь полицаи, старики да мальчишки, не достигшие призывного возраста. Ваньке шёл девятый год.
   Отца его призвали в первые дни войны. Прошло два года... Писем от отца мать с Ванькой и не чаяли получить, а только жили надеждой на его возвращение да получали отцовы поклоны через письма воевавших с ним односельчан.
   Отец Ваньки писать не умел и всякий раз густо краснел, когда надо было расписаться в колхозной ведомости или у почтальона за письмо или повестку. Напротив своей фамилии, указанной почтальоном, он ставил аккуратный крестик, а Ваньке говорил: "Учись, брат, грамоте. Мне-то не довелось".
   ... На исходе второго года войны отец вернулся домой. Сколько радости было в доме! Оказалось: вернулся он лишь на побывку после тяжёлого ранения и госпиталя.
   Ваньку он сажал на колено, насыпал щей в солдатский котелок и кормил сына, приговаривая:
  -- Попробуй, брат, щей да каши из котелка. Из солдатского котелка они ой какие вкусные! - и действительно, Ванька не мог оторваться от кислых щавлевых щей, которые в отсутствие отца никогда не ел, так как с мальства не взлюбил их всеми фибрами души.
  -- Пап, а ты Гитлера видел?
  -- Живьём не довелось... А вот на фотокарточке его видел - в листовках, которые фрицы к нам в окопы с самолёта скидывали.
  -- И какой он?
  -- Маленький, хлипкий и с усами...
  -- Как таракан?
  -- Как таракан, - согласился отец.
  -- Попадись он мне, я бы его одной левой раздавил - и не было бы никакой войны.
   Отец рассмеялся:
  -- Ты лучше ешь, Аника-воин. - И надолго о чём-то задумался, а потом достал из вещмешка старый солдатский ремень и подарил сыну. - Мне завтра на фронт надо возвращаться. Ремешок мой старый носи да не теряй: будешь надевать или снимать - вспомнишь обо мне.
  -- Пап, а когда ты вернёшься?
   Отец отвернулся к окну и Ванька почувствовал, как дрожит всё его израненное тело.
  -- Да кто ж это знает, брат? Даст Бог - вернусь.
   Больше Ванька отца не видел. Вскоре пришла похоронка, которая казённым сухим бездушным языком сообщала, что рядовой Такой-то героически погиб и похоронен у станции Шепетовка.
   И остался у Ваньки от отца только ремешок, на пряжке которого рядом со звёздочкой мальчишка гвоздём выцарапал буквы "И.И.".
   ... На полпути к речке их встретил пьяный полицай Крученых - высокий, плотный, с вечно красной рожей при рыжих, как у Гитлера, бровях, ресницах и жидких усиках.
  -- Стой, мальцы. Куда направились? К партизанам? Я вас, сучат, передушу голыми руками.
  -- Дяденька, пропусти, - взмолился Васька. - Мы купаться идём.
  -- И он тоже? - Крученых указал на Ваньку. - Отца его я хорошо знал. И он такой же, сучье отродье! - Крученых схватил Ваньку, но мальчишка вырвался, укусив полицая за руку, и пулей полетел в заросли лозняка, сопровождаемый полубабьим визгом Крученых и "трёхэтажными" фразами, среди которых приличной была лишь одна: - Поймаю, сучонок, - убью.
   Купался Ванька до самого вечера: домой не возвращался, боясь встретить осатаневшего полицая. А когда они с Васькой стали одеваться, обнаружил, что отцовский ремешок пропал. Искали его в траве и по лозняку до захода солнца, да напрасно.
   Ванька сглатывал подкатывающие слёзы всю дорогу. Односельчане притихли, когда встречавшая мальца разгневанная мать вдруг смягчилась, прижала Ваньку к себе и заплакала так, будто это она потеряла ремешок.
   ... Среди ночи их разбудил грозный стук в окно.
  -- Открывайте, суки! - кричал Крученых. - Вешать гадов будем.
  -- За что? - запричитала мать.- За что?
  -- Узнаешь, за что...
   Их повели на колхозный ток, где у амбара голосили согнанные немцами и полицаями женщины и дети.
  -- Сегодня ночью был убит немецкий офицер, - речь коменданта переводил живший в деревне с незапамятных времён обрусевший немец Якоб Гензельман. - Задушен вот этим ремнём, - комендант достал из-за спины...Ванькин ремешок. - Кто это сделал? Пусть виновный признается и все будут отпущены. В противном случае вас запрут в том сарае и сожгут как пособников партизан.
   Жещины заголосили. Заплакали грудные дети.
   К коменданту подбежал Крученых, прошептал что-то на ухо, указывая на стоящего в первом ряду Ваньку. По приказу немецкого офицера мальчишку подвели к коменданту.
  -- Ты это сделал, kleine partisanen? - спросил комендант.
  -- Не я.
  -- Да не мог мальчонка справиться с мужиком, - крикнул кто-то из толпы.
  -- Мог, - сказал Крученых. - Потому, что герр официр спал выпивши, а со спящим человеком совладает кто угодно, даже такой сучонок, как он.
  -- Гад! - крикнул Ванька. - Не душил я никого. А если бы и задушил кого-нибудь, так тебя первого!
   Солдаты еле сдержали рвущихся друг к другу Ваньку и полицая.
  -- Хорошо, - сказал комендант. - если ты не убивал, то может знаешь, кто мог это сделать?
  -- Он! - Ванька указал на Крученых. - Он украл мой ремень и задушил им...Мстит мне!
   Крученых схватил автомат, и очередь прошла у самых ванькиных ног.
  -- Советский мальчик - плохой мальчик, - сказал комендант. - Он злой и лживый... - потом обратился к сельчанам: - Кто скажет, кто убил нашего офицера? - Все молчали. - Значит, умрут все!
   И солдаты стали загонять ревущую женско-детско-старческую массу в чёрный зев сарая.
  -- Стойте! Стойте! Что вы делаете? - услышал Ванька, уже запертый со всеми в сарае, знакомый голос Якоба Гензельмана, перешедшего на немецкий язык.
   Затаив дыхание собранные в сарае и собравшиеся вкруг него слушали страстную словесную перепалку старого Якоба и коменданта. О чём они говорили на повышенных тонах, ни Ванька, ни никто другой не поняли, но вскоре всех освободили из сарая и распустили по домам. Старый Якоб погладил мальчишку по вихрастой голове:
  -- Иди домой спокойно. Теперь тебя никто не тронет, - и отдал Ваньке подобранный ремешок.
   ... Через несколько дней советские части выбили немцев из Больших и Малых Иванов. Мать плакала:
  -- Наши пришли!
   На ночлег к Ванькиной матери "приквартировали" высокого рыжего сержанта, чем-то напоминающего Крученых. Ванька сразу невзлюбил его за сальные шутки, от которых краснела и бледнела мать, да за бесцеремонные попытки сержанта ухаживать за матерью. Однажды, когда захмелевший от изрядной порции самогона сержант полез к матери, Ванька огрел его по голове подвернувшимся под руку толкачом. Пришедший в себя рассвирипел, снял с мальца отцовский ремень и жестоко выпорол, не взирая на мольбы матери. А ремешок так и не вернул - даже когда с частью уходил вслед за стремительно двигающейся линией фронта.
   Всегда сдержанный Ванька, прозванный сверстниками железным, плакал по ночам. Подаренный отчимом ремешок повесил в кладовке и ни разу не притронулся к нему. А мать, сдерживая слёзы, спрашивал:
  -- Когда мы поедем в Шепетовку?
  

***

   Когда взрослый сын просил Ивана Ивановича поехать вместе с ним на могилу деда, то всякий раз удивлялся отказу отца. Подходивший к горлу комок мешал Ивану Ивановичу объяснить, почему он не хочет ехать в Шепетовку...
  
  
  

Возвращение

(Аж Два О)

   Памяти моей матери посвящаю
  
  
   Дома умирают как люди... Оставленные и забытые, они хиреют, чахнут и свет жизни гаснет в их глазницах.
   Что мы знаем о своих домах? Ровным счётом ничего! Крыша прохудилась? Обветшало крылечко? Скособочились ставни?.. Нам даётся шанс познать душу, а мы не видим её за внешним, сиюминутным.
   Что знал о своём доме он, человек, носящий имя Аж-Два-О? Знал мало... Последние несколько своих одиноких лет в нём прожила мать, теша себя надеждой увидеть блудного сына. Жила мечтой обнять внуков, подарить им дом, в котором родилась сама. С ними и отошла тихо в мир иной, оставив после себя дом-домовину.
   Нельзя в себе хоронить мечты и надежды - иначе мы превращаемся в ходячие кладбища. Аж-Два-О понял это давно. Ведомый надеждой, что возвращение в родительский дом вдохнёт в него новую жизнь, он вернулся в свою деревушку лишь через несколько лет после смерти матери.
   И когда дом предстал пред ним согбенным стариком, в одиночестве доживающем последние дни, сердце полоснула острая боль.

Зачем же мы неблагодарные

   Своих бросаем стариков?
   Зачем впадаем в сны кошмарные,
   Забыв о рае детских снов?
  
   Зачем, пленённые заботами
   Пустыми, забываем их?
   И под небес глубоких сводами
   Не вспоминаем о святых
  
   Простых, родных, но слабых, немощных, -
   Кто душу отдал нам свою.
   Да, было время... Стало времечком
   В навек потерянном раю.
  
   Он трогал сруб, шершавый, как материнская натруженная ладонь; открывал ставни, за которыми давно прижились тишина и сумрак. Солнечный свет, проникающий в дом, дробился на сотни искр, отражаясь в посуде, оставленной с поминок.
   Он опустился на скрипучий табурет, заглянул в стоящее рядом пустое ведро и вдруг нахлынули воспоминания...
   ...Возбуждённый мальчишка бежал домой из школы... Друзья остались далеко позади, на их зов он не откликался. Когда влетел в дом, едва не сбил с ног мать, идущую за водой.
  -- Мама, ты знаешь, как называется вода?
  -- Как не знать: вода она и есть вода, - ответила мать.
  -- А вот и нет! А вот и нет! - ликовал он. - Вода значит аж-два-о!
   Мать, улыбнувшись, протянула ведро:
  -- Сходи к колодцу, принеси свои аж два о.
   С тех пор за ним стойко закрепилось прозвище Аж Два О.
   Статью своей он пошёл в отца, а живостью характера, необыкновенной работоспособностью - в мать, которая слыла во всей округе "Марьей-стахановкой", а ещё - женщиной, острой на словцо, известной певуньей-частушечницей и любительницей потанцевать.
   С материнским молоком он впитал неуёмную жажду жизни, которая помогала в трудные минуты не только ему самому, но и товарищам-студентам, коллегам по работе. Он заряжал всех своим оптимизмом, щедро раздаривал себя. Подолгу жили у него друзья-приятели, переживающие семейные неурядицы, и односельчане, приезжавшие в столицу; находили временный приют влюблённые парочки. Сам же он жил бобылём. По иронии судьбы, не ладилась его личная жизнь: те, кто нравились ему, не отвечали взаимностью. И наоборот - он не подпускал близко к своему сердцу тех, кто симпатизировали ему. К сорока годам он оставался одиноким, неустроенным. И вот плюнул на всё и поехал в деревню.
   ...Он взял ведро и вышел во двор. Колодезный журавль, давно никем не тревоженный, со скрипом послал звенящий жестяной сосуд за мерцающей в глубоком сумраке водой. Берёза посылала вслед ведру редкие листочки - мелкие, как капли... Что это? Слёзы? Он потёр мокрую щеку и стал вытаскивать из колодезных глубин переполненное ведро, от которого долго не мог оторваться, наслаждаясь давно забытым вкусом.
   Живая водица, водица живая,
   Верни мне частицу, хоть малую, рая.
   Верни мне живое и чистое сердце,
   Частицу далёкого светлого детства.
   И дай снова счастьем забытым напиться,
   Водица живая, живая водица.
   Он опустил руку в ведро. Когда рябь улеглась, в зеркальной глади увидел светящееся счастьем мальчишеское лицо. Ему захотелось слиться со своим счастливым прошлым и он опустил лицо в воду.
   Через несколько минут он, переполненный радостью, обошёл весь дом и открыл все ставни - чтоб снова разбудить в нём жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Бумажные птицы мои

  
   Во мне поэт
   Сошёл на нет -
   Как тает снег,
   Как меркнет свет...
  
   ...Последнее, что я написал... Последнее, самое искреннее, признание самому себе... С тех пор я больше ничего ничего не писал, кроме писем для электронной почты да скучных казённых документов.
   Стихи - это письма себе,
   Оставшиеся без ответа... -
   когда-то написал я. И вот теперь, прежде чем написать ответ на свои письма, разбираю тетради, сидя у распахнутого окна.
   Наводнили Землю
   рифмоплётов орды
   Захлебнулось Слово
   в жиже слов пустых.
   Но Поэт ходяше
   по воде, как тверди.
   Но Поэт спасает
   из болота стих.
   Не заметил, когда сам стал рифмоплётом, бросающим пустые слова на ветер. И полны тетради околопоэтической шелухи. А ведь когда-то, изнывая из-за обилия накопившихся в себе впечатлений и мыслей, излил душу строками:
   Слова застоялись во мне,
   Как вода подо льдами.
   Я жду половодья -
   разлиться стихами.
  
   Рвать всё это, рвать! В клочья! В клочья! В клочья! Или мастерить из испещерёных рифмованными строками страниц бумажных птиц и выпускать их в открытое окно. Пусть летят...
   Одна птица... вторая... третья... Летите, бумажные птицы мои!
   Отпускаю птиц и шепчу им вслед:
   Оригами мои, оригами,
   Станьте снова живыми стихами!
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"