Последняя охота Остапа Бендера
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
В темпе футбольных репортажей
Вадима Синявского
(при чтении вслух)
Глава первая
Искры от догорающего уже костра взмывали в самую глубину ночного неба, усыпанного яркими гроздьями созвездий. Мужчины в звериных шкурах, ещё недавно усталые и злые после изнурительной многочасовой охоты на мамонта, сейчас, после
сытного ужина, который можно было назвать ужином только по времени его совершения и включавший одновременно завтрак и обед, довольные и разомлевшие, смотрели зачарованно на бодрые ещё ярко-жёлтые язычки, весело метавшиеся между раскалёнными угольками. Да, у наших предков тогда не было ещё в моде ни трёхразовое питание, ни многочисленные диеты, а потому они наедались вечером жареного мамонтового мяса до отвала, да и то, если посчастливится днём загнать это мясо, в живом виде проворное и тяжеловооружённое бивнями и собственным весом, в яму-ловушку.
И вот в такие редкие минуты блаженства, когда можно было позволить себе не думать
о хлебе насущном, взоры людей устремлялись вверх, вслед невесомым искрам, к звёздам. Впервые, может быть, рождались мысли, даже не сами мысли, а только их зачатки: "Что за мир вокруг нас? Где мы? Кто мы в этом мире?". Но это продолжалось недолго - из глубины пещеры раздавались призывные крики древних женщин, жаждущих разделить ложе со своими избранниками. Уже тогда представительницы прекрасного пола умели спускать с небес прямо на грешную землю чересчур замечтавшихся самцов рода человеческого.
Особо привередливый читатель (в мягком варианте - особо проницательный) сходу запнётся за выражение "грешную землю" и будет абсолютно прав - в те первобытные времена она была, конечно же, безгрешной: грех на Землю человек принес намного позже. Пока наши пращуры жили в своей колыбели, в Африке, они свято продолжали следовать безобидным принципам животного мира с его узаконенными самой природой пищевыми цепочками, которые являлись по своей сути хорошо отлаженным естественным общепитом с доведённой до совершенства системой самообслуживания. Просто и удобно - крупные хищники пожирали более мелких, все вместе они кушали травоядных, ну а последние употребляли в пищу только плоды флоры, и все были в меру сыты и довольны. И при этом, имейте в виду, они не убивали представителей своего вида. Но вот гомо сапиенс покинул своё уютное гнездо, твёрдо встал на ноги, и, пройдя путь от каменного топора до первой паровой машины, обеспечил себе технологический прорыв, и теперь, казалось бы, можно было ждать от него каких-то благородных свершений. Но не тут-то было! Он повёл себя, прямо сказать, по-свински (пусть простят меня за некорректное сравнение эти безгрешные существа): гипертрофировал вышеупомянутые цепочки в гигантский всепожирающий спрут и жадно присосался к нему, эгоистично поправ все этические начала девственно чистого зелёно-голубого мира, каким он был в доисторические времена. Но и этого ноу-хау ему показалось мало: он ввёл в обращение ещё одну новинку - чудовищный конвейер по уничтожению себе подобных, который стал на постоянной основе действовать днём и ночью, парадоксально увеличивая обороты и число своих жертв с каждым новым шагом человеческой цивилизации. Такого матушка-природа ещё не видывала! Вот с каких пор пошло гулять зло по Земле, а вовсе не со времён Адама и Евы, как утверждают некоторые священные писания - ведь первые любовники предались тогда вовсе не греху, а самому тривиальному и безобидному занятию. Но в связи с этим уместно было бы заметить, что если бы библейская парочка могла предвидеть неблаговидные дела далёких потомков, она, возможна, не рискнула бы взять на свои не столь уж могучие плечи такую беспрецедентную по размаху ответственность и воздержалась бы от соблазна, тем более, что при условии невинного сексуального поведения обоим было обещано бессмертие, и некому было бы при этом развитии событий не только читать эти строки, но и писать. Правда, я как мужчина, не представляю, как бы Адам выдержал вечное воздержание, особенно если учесть тот факт, что согласно последним медицинским исследованиям первого мужчину в награду за долготерпение ожидал бы ещё и простатит, который вечно бы омрачал его пребывание в Райских Кущах.
Но не мысли о греховной природе человека посетили бедную голову Ипполита Матвеевича, когда на него снизошло неожиданное просветление. Его стали занимать те же вопросы, что и древних философов у костра, правда, в масштабе одной личности. "Кто я? Где я?". - примерно такой гибрид мыслей стал проблёскивать в его сознании. Медленно он стал скользить взглядом по палате, пытаясь им зацепиться за что-либо. Напрасно! При первой попытке он не сумел достичь желаемой ясности ума и вновь погрузился в сон. Но на этот раз сон не был столь уж беспросветным, он был, наоборот, целительным - бывший предводитель дворянства накапливал силы для второго, решающего броска из зыбкой пучины полубытия в большой мир.
Ну, надо же! Именно тогда, когда у Ипполита Матвеевича появились первые признаки возвращения к жизни из затянувшегося растительного существования, главврач решила перед приездом высокого начальства сделать то, что всегда делают подчинённые в таких случаях - навести если уж не порядок, то хотя бы его видимость: нельзя же всерьёз рассчитывать на то, что каким-то чудом удастся за два дня разгрести ту кучу, которая накапливалась годами. Тем более, что лето традиционно и по праву считается порой отпусков, но если счастливчики-отпускники наслаждаются всеми благами этого времени года (о комарах и мухах, воспетых классиком, упоминать не будем), то тем, кто остаётся в сфере трудовой деятельности, приходится в добровольно-принудительном порядке брать на себя дополнительную нагрузку за отсутствующих. Вот и Анна Ильинична официально и неофициально исполняла где частично, где в полном объёме обязанности и выше- и нижестоящих, и поэтому подготовиться и встретить гостей из наркомата не было ни сил, ни времени. Первое, что пришло в голову практичной во всех отношениях женщине - убрать с глаз долой больных, вид которых мог оскорбить глаз ожидаемого со дня на день важного визитёра. Правда, и счастливчики, которые не попали в означенную категорию, выглядели не намного лучше, но всё же... Закуток под лестницей на первом этаже подошёл как нельзя более кстати - туда и стаскали всех "доходяг". Набилось их как селёдок в бочке, но зато в палатах стало сразу просторнее, и у организаторши и вдохновительницы "великого переселения" заметно поднялось настроение и единственным, кто его омрачал, был старик, которого в совершенно диком виде ещё в прошлом году доставила конная милиция прямо с Красной Площади. Им как раз и оказался гражданин Воробьянинов И.М., впавший в это критическое состояние после стремительного крушения бриллиантовых надежд. Главврач не отправила его в закуток, так как давно причислила к безнадёжным, но тот всё не умирал.
Вот и сегодня она снова зашла в третью палату, но печального события не произошло, однако иссохшая фигура спящего была страшнее любого мертвеца, и Анна Ильинична дала распоряжение отнести его в морг, резонно полагая, что трагическая развязка может наступить в ближайшие полчаса. Санитары Андрюша и Аркаша, конечно же, не бросились со всех ног исполнять это. Они сегодня вообще были злы на весь белый свет - не удалось разжиться спиртом, нашли укромное местечко, где битый час изливали друг другу свои исстрадавшиеся души. Обнаружив спустя полчаса Ипполита Матвеевича на том же самом месте, взбешённая Анна Ильинична хотела было наподдавать подзатыльников первым подвернувшимся обитателям палаты (душевнобольные знали её невинные замашки, далеко выходящие за рамки должностных обязанностей, и старались лишний раз не попадаться ей на глаза), однако на этот раз благоразумие в ней восторжествовало, и она просто-напросто приказала подхватить старика под руки соседям по койкам и тащить в мертвецкую, где его благополучно раздели донага и аккуратно уложили среди товарищей по несчастью. Правда, он выгодно отличался от своих новых соседей - те были мертвы не только по внешему виду, но и по всем объективным показателям, включая частоту пульса и дыхания. Впрочем, утверждение о выгоде может многим читателям показаться спорным - действительно, большинство, наверное, замешкаются с ответом, примеривая подобную ситуацию на себе, так ли уж приятно быть живым среди мёртвых? Во всяком случае перспектива оказаться, наоборот, покойником среди здравствующих менее предпочтительна - в этом, думаю, все со мной согласятся.
Место в третьей палате пустовало недолго - на нём поселили "буйного", недавно доставленного в психлечебницу. Когда Андрюша и Аркаша, решившись, наконец, исполнить возложенную на них почётную миссию Харона, подошли к его кровати, тот мирно спал после лошадиной дозы успокоительного. Санитары без церемоний, даже не взглянув на него, сбросили на носилки, отнесли в морг и вернулись с чувством исполненного долга в то же самое укромное место, по пути прихватив со стола главврача бутылку коньяка (Анна Ильинична принесла из дома на всякий случай, но не успела спрятать в сейф и в спешке оставила дверь кабинета распахнутой настежь).
Комиссия нагрянула сразу после обеда. Правда, к событию, которое ждали с минуты на минуту, слово "нагрянула" звучит несколько смело, оно употреблено здесь чисто номинально, ведь девизом любой солидной проверки в идеале должна быть внезапность, одна внезапность и только внезапность. Именно поэтому проверяющие не могут как обычные смертные просто явиться, приковылять, прийти, приехать, прилететь, припереться, наконец, нет, нет и ещё раз нет, они обязаны именно н а г р я н у т ь, ибо цель ревизии - застать проверяемого врасплох, ещё тёпленьким, как неверного супруга, выдернутого из постели стуком в дверь не ко времени вернувшейся жены. Читатель, в особенности если он к тому же и мужчина, без труда может поставить себя на место этого несчастного (а некоторым из вас, признайтесь, и ставить-то себя туда нет нужды - вы уже испытывали нечто подобное): голый бедолага, только что прервавший общение с любовницей в самый интересный момент и не знающий, за что в первую очередь хвататься, за трусы или галстук, с испугу не успевший даже перевести агрессивно-интимную часть своего тела из боевого положения в транспортное, вынужден в такой беззащитной позе в условиях жестокого цейтнота ещё и просчитывать в уме кучу вариантов: выбросить главную улику из окна, сложить её калачиком и спрятать в комоде до лучших времён, придумать легенду о внезапно объявившейся сестре и т.д. и т.п. Со столь же безнадёжно неразрешимыми задачами постоянно сталкивались бы работники всех сфер деятельности, если бы ревизии действительно были внезапными. Вот жизнь и расставляет всё по своим местам - всегда найдётся некто с нестандартной длиной органа речи, который, не страшась того, что длинный язык может повредить его шее, и обеспечит вольно или невольно необходимую утечку информации. Такой человек может и является находкой для шпиона, как о том глаголет мрачный плакат в кабинете главврача, но только по совместительству; основное же его предназначение - смазчик всех общественных процессов, а так как этих смазчиков всегда было, есть и будет полным-полно на всех этажах человеческого общежития, то можете быть уверены в лёгком и безостановочном ходе истории хотя бы в обозримом будущем.
Итак, комиссия во главе с Каллистратом Игнатьевичем Бесшабашным нагрянула. Сопровождаемая от самого порога Анной Ильиничной, процессия прошествовала в её кабинет. Много всяких комиссий, проверок, ревизий повидала на своём не очень ещё большом веку хозяйка этого кабинета (ей не было ещё и сорока), но сейчас её мучили страшные сомнения. С Бесшабашным она встречалась впервые, но много о нём слышала разного и, переработав в голове всю эту противоречивую информацию, она получила на выходе простую, но ёмкую характеристику: всё у него не как у всех. Да и то сказать - странная дорога привела бывшего командира эскадрона в медицину. Отчаянная голова, под стать своей фамилии, в гражданскую он был всегда на виду у начальства и мог сделать бы головокружительную военную карьеру, но досадный случай прервал этот блистательный взлёт - свалился с боевого коня и чуть не сломал себе шею. Добро бы случилось это в лобовой атаке на белых, так нет же, по весьма прозаической причине, то есть по пьянке, когда возвращался от Акулины, тихой женщины (сам шумный, а нравились, наоборот, тихие и неприметные), и, как назло, за огородами повстречался лихому рубаке высоченный забор. Это потом он осознал, что высоченный, уже после неудачной попытки преодолеть с ходу неожиданно возникшее препятствие, так что утром эскадрон не досчитался коня и своего командира. Чуть не комиссовали, хорошо ещё под трибунал не угодил - помогло то обстоятельство, что был он родом из Мокрых Гусей, большого примечательного села, где и девки были как на подбор, все крупные и сноровистые, и парни - не промах, не даром многие потом осели в штабах. Они-то и помогли Каллистрату выкрутиться из неприятной истории да ещё и устроиться. Его отец славился на много сёл вокруг своей поставленной на поток благородной деятельностью - помогал женщинам избавиться от бремени - и при деторождении, и при абортах. Последних было значительно больше - девки в Мокрых Гусях были не только видные из себя, но ещё и ранние. А унаследовал он это умение от своей бабки, у которой воспитывался. Но у неё это не было ремеслом, просто её просили иногда за десяток яиц или за полпуда ржаной муки, и она по доброте душевной помогала односельчанкам. Внук - иное дело. Он забросил все свои занятия и стал заниматься только этим, и не за десяток яиц. Один он не справлялся и привлекал постоянно сынишку, и тот с малых лет, даже не подозревая о существовании слова "гинекология", впрочем, как и отец, проявил себя в этой отрасли медицины старательным и любознательным помощником.
Когда война докатилась до села, почти вся молодёжь дружно подалась к красным - в соседнем селе квартировался конный штаб, но мотивы у всех были разные: часть парней из бедняцких семей надеялась продолжить делёж чужого добра в других местах, так как единственную усадьбу в родном краю давно разграбили, и некоторым вообще ничего не досталось; другая пошла на войну исключительно по соображениям высшего порядка, возведя идею перераспределения всего и вся в благородный принцип; даже зажиточные семьи дали молодое пополнение Красной Армии по той простой причине, что надвигалась тяжёлая крестьянская страда, и не все парни в таких семьях были охочи горбиться до седьмого пота и кровавых мозолей (достаток доставался ох как тяжко!), и лодыри надеялись проболтаться некоторое время в седле - тогда многим разгоравшаяся ещё только гражданская война представлялась лёгкой непродолжительной прогулкой. . Каллистрат в отличии от своих сверстников вообще никуда не собирался, и только обстоятельства вынудили его поспешить вслед уходящим уже конным частям. Как-то раз Аблай, татарин с неудобным и тяжёлым, как булыжник характером, живший в развалюхе напротив, привёл на аборт свою старшую дочь, и после того, как дело было сделано и оплачено по традиционным расценкам, со свирепым выражением лица посоветовал держать язык за зубами. Каллистрат путался в это же самое время с его младшенькой, Гульфигой, поэтому отлично знал, кто обрюхатил её сестру. На следующий день этот паренёк пропал из села, а спустя ещё неделю его нашли в лебеде с проломленной головой. Наш герой, конечно же, молчал, но вскоре и Гульфига совсем некстати, как это обычно в подобных случаях и бывает, призналась, что тоже отяжелела, может даже и не от него, но Каллистрат смекнул, что слишком уж скорый на расправу сосед не будет долго ломать голову в поисках виновного, и, не дожидаясь, когда тот сделает ему "секир-башка", дал дёру из Мокрых Гусей. . В отряде односельчане встретили Каллистрата с усмешками - на Руси в деревнях испокон веков то, чем он и его отец занимались, было уделом немолодых женщин и старух, и с самых юных лет Калику чего только не пришлось испытать от сверстников: подначки, издёвки, злые шутки, всевозможные клички самого позорного пошиба, из которых "подъюбочник" была, пожалуй, самая ласковая. Но здесь он решил во что бы то ни стало сделать всё возможное и невозможное, чтобы покончить с этим обидным шлейфом. И он добился своего - вскоре все заметили, как он уверенно держится в седле и ловко орудует шашкой. Через несколько месяцев он принял командование эскадроном, и, казалось, все забыли его довоенные занятия. Но после злополучного инцидента в штабе бригады снова вспомнили об этом и поставили Бесшабашного заведовать санитарными делами сначала в полку, а потом, после ряда успешных операций по борьбе со вшами, и в бригаде, и медицина с тех пор стала его уделом. Но и в ней он остался всё тем же удалым кавалеристом, компенсирующим недостаток медицинских знаний ясностью цели и способностью идти к ней напролом.
Глава вторая
Анна Ильинична была готова ко всяким неожиданностям со стороны славящегося экстравагантностью поступков Каллистрата Бесшабашного, но того, что он начнёт проверку с посещения морга, уж никак не ожидала. Приятного в этом было мало хотя бы потому, что соседний городской морг был на ремонте, и сюда, в маленькое помещение, приспособленное только для "своих", свозили покойников со всего района. Беспорядок там был полнейший, и никакой вины в нём со стороны руководства психлечебницы не было, однако убедить в этом чересчур прямолинейного высокопоставленного ревизора было делом явно бесперспективным, и главврач совсем пала духом - проверка не задалась с самого начала. Но она ещё не ведала, что её ждёт впереди.
Тем временем события в самом морге развивались так: Ипполит Матвеевич проснулся от страшного голода - организм, который вопреки всяким прогнозам и обстоятельствам стал выкарабкиваться из болезни, требовал усиленного питания. Хозяин этого организма, обоняние которого неимоверно обострилось из-за первобытного голода, с трудом, ценой невероятных усилий поднялся со своего каменного ложа и в кромешной темноте, неуверенно-пьяной походкой по запаху, словно гончая, направился к двери - там, в углу поверх всякого хлама лежал уже порядком зачерствевший каравай хлеба с присохшим к нему рушником (проверяющих ожидали ещё месяц назад, хотели встречать их хлебом-солью по русскому обычаю, но наверху сроки переиграли, и за ненадобностью несвежий каравай убрали с глаз долой и в следующий раз к этой сомнительной затее уже не вернулись). На ощупь Киса взял трясущимися руками хлеб, зубами вцепился в него мёртвой хваткой, откусил огромный ком и, почти не жуя, отправил его по прямому назначению в желудок. В это самое время дверь стала открываться, и Ипполит Матвеевич поднял голову - яркий поток хлынувшего вдруг света ослепил его.
Когда дверь морга открыли, перед глазами ревизоров и всей сопровождающей их свиты предстала потрясающая картина, достойная разве что кисти Александра Иванова: на входе во временное обиталище мёртвых долгожданных гостей во главе стоящего впереди Бесшабашного хлебом-солью с надкушенным краем встречал высокий сутулый скелет, лишь слегка обтянутый грязно-жёлтой кожей с открытыми, но не видящими пустыми глазами и с гримасой на лице, в которой трудно было заподозрить какой-либо знак гостеприимства, скорее в ней угадывалась зловещая полуулыбка - мол, добро пожаловать в наш скромный предбанник пред Вечным Поселением! Гениальный художник, вдохновлённый высоким трагизмом возникшей паузы на создание величественного полотна три на шесть (конечно, в метрах), без сомнения, нашёл бы для него соответствующие моменту колоритные краски, я же, со своей стороны, используя слова "оцепенели" или "были парализованы", нахожу их крайне слабыми для описания внутреннего состояния как главных героев, так и статистов этой немой сцены. Первыми пришли в себя слегка одурманенные похищенным напитком Аркаша и Андрюша, находившиеся в хвосте застывшей колонны, которые прямо на месте трезво, но своеобразно оценив необычную обстановку и вознамерившись доказать всем присутствующим, что ситуация у них, как всегда, под контролем, ринулись сквозь толпу на авансцену всей этой истории, схватили бедного Кису за руки и потащили вглубь морга к свободной скамье. Они, надо отдать им должное, всегда на корню пресекали любое непослушание со стороны подопечных, за что их и ценило начальство, а тут было не просто непослушание, здесь пахло бунтом, которого ретивые санитары никоим образом не могли потерпеть ни от живых, ни тем более от мёртвых, поэтому-то они дружно и решили вернуть упрямого покойника на уготованное ему место и тем самым восстановить статус-кво.
Не успели поборники порядка уложить одного "покойника", как с соседней скамьи стал подниматься другой, тот самый, "буйный", только что отошедший от укола. Тут уж и они растерялись, инстинктивно почувствовав, что в природе ни с того ни с сего нарушился какой-то фундаментальный закон, и теперь остаётся лищь одно - ждать указаний от начальства. Бесшабашный, до этого тупо взиравший на разворачивавшиеся вокруг него события, с появлением в сумерках мертвецкой ещё одного действующего лица с тоскливой безнадёжностью стал осознавать, что аномальные явления начали приобретать массовый характер. Рассудок его, требуя немедленного адекватного действия, заметался испуганным гусём в отчаянных попытках найти хоть какое-то мало-мальски удовлетворительное объяснение, и услужливая память, видимо по аналогии с нынешней ситуацией, вдруг вернула его в лазарет под Новотроицком, где он проводил инспекцию перед решающей схваткой с деникинцами. Тогда он среди больных и раненых бойцов обнаружил чуть ли не половину симулянтов и, особо не вникая в действительное состояние здоровья, безо всяких проволочек всех их вернул в строй, что и оказалось главным фактором успеха при взятии штурмом деревни Хромовки. Правда, от самой Хромовки при этом брёвнышка на брёвнышке не осталось, так что потом ещё долго спорили, нужно ли было вообще атаковать это пустое теперь место ценой потери половины боевого состава. Вспыхнувшее воспоминание вдруг разбудило в нём прежнего кавалериста, уповающего только на внезапность атаки и силу голосовых связок, и бывший комэска, пробормотав себе под нос: "Ну, симулянты, я вам покажу!" и норовя выхватить из несуществующих ножен воображаемую шашку, с криком: "Мертвецы, подъём!" ворвался в морг. Анну Ильиничну, стоявшую всё это время, не шелохнувшись, за его широкой спиной, этот крик окончательно доконал, и она тут же грохнулась в обморок.
Прошло две недели. Поразительно, однако никаких оргвыводов не последовало, наоборот, ревизия проводилась на удивление мягко. То ли Каллистрат Игнатьевич решил, что сам показал себя в этой истории не с лучшей стороны, то ли ему стало после всего этого вообще на всё наплевать, но он самоустранился от всех проверок, и работники лечебницы несколько раз даже замечали издали, как он очень уж шаткой походкой брёл поздно вечером по гулким пустым коридорам. Помощники, не чувствуя над собой его руководящей и направляющей опеки, были в полной растерянности и не знали, какой придерживаться линии, поэтому работа спустя рукава казалась им в тактическом отношении наиболее выигрышным вариантом. Напоследок Бесшабашный дал указание прощупать у всех покойников пульс ("Может, им ещё и градусники под мышки" - съязвила Анна Ильинична, но, конечно, про себя) и, только убедившись при стопроцентном охвате безмолвной аудитории, что с этим у всех всё в порядке, спокойно отбыл восвояси.
Ипполит Матвеевич стал местной знаменитостью. Ещё бы! Почти что пришелец с того света! Про него хотели написать даже в "Правде" - советская медицина поставила на ноги безнадёжно больного человека! Правда, дело застопорилось, скорее всего из-за родословной героя. Но тем не менее кормить продолжали как на убой, он быстро шёл на поправку и даже стал задумываться над своим будущим. Не представляя, чем будет заниматься на воле, бывший губернский предводитель дворянства стал тяготиться пребыванием в "психушке", однако перспектива покинуть гостеприимное заведение как-то не просматривалась,и он впал в лёгкое уныние. . И было отчего. Киса, с детства привыкший к вольготной жизни, ощущение безграничной свободы перенёс и во взрослое состояние, распространив это сладкое слово на все стороны своей жизни. Он старался быть свободным во всём: в еде, в одежде, в обращении с женщинами и животными, в привычках; никогда не беспокоил себя никакими обязательствами по отношению к кому бы то ни было; не брал взаймы ни у кого денег, чтобы не чувствовать зависимости от кредиторов; перестал сам давать в долг - зависимость от должника считал ещё более несносной, памятуя эволюцию своих отношений с должниками, которая разыгрывалась каждый раз до отвращения стандартно: сначала должник при встрече приторно улыбается благодетелю, затем отводит глаза, при следующей встрече вообще как бы не замечает того, потом смотрит волком, дальше - избегает своего кредитора, и завершается всё это безобразие тем, что Киса, проникаясь недружелюбным настроем должника, расстаётся с мыслью о возврате своих кровных и сам начинает шарахаться от него. Результатом этого печального опыта стало твёрдое, прямо-таки гранитное убеждение, которое можно вполне эквивалентно выразить слегка переиначенным древнеримским выражением:
д о л ж н и к т в о й - в р а г т в о й
Знай Ипполит Матвеевич о докладе главы Петербургского криминального сыска Филиппова на высочайшее имя, он, вне всякого сомнения, добавил бы после тире ещё и "злейший". В этом документе Филиппов имел смелость взглянуть на ежегодную криминальную статистику с необычной стороны. Он выбросил все преступления, совершённые родственниками и близкими потерпевших и жертв, мотивируя это тем, что семейные преступления искажают общую криминальную картину в тогдашней столице благодаря своему чудовищному удельному весу. Если взять очищенные от "семейной шелухи" цифры, то оказывается, что почти каждое третье убийство совершено должником в отношении своего кредитора. Автор доклада на полях черновика даже оставил запись: "Хочешь дожить до глубоких седин, никогда не давай в долг!", а описка "седин" вместо "морщин" говорит о его душевном состоянии в момент написания - наверное, он тоже грешил "даванием" в долг, и только после проведённого собственноручно анализа его посетило безграничное изумление, как он c такой добротой жив-то остался, и вполне вероятно, что результатом и этого опыта, статистического, осуществлённого на бумаге кончиком пера, тоже стало не менее твёрдое убеждение, по отношению к которому воробьяниновское предстаёт всего лишь как частный случай:
Л ю б о е д о б р о е д е л о н е о с т а ё т с я б е з н а к а з а н н ы м ,
о с о б е н н о е с л и э т и м д е л о м я в л я е т с я р а з д а ч а
к р е д и т о в н а п р а в о и н а л е в о
Я ещё немного позволю себе отклониться от главного русла своего повествования и добавлю, что, во-первых, доклад не понравился Николаю Второму, а во-вторых, этот новаторский для того времени приём в полицейском анализе (кстати, секретном) поднял страшную шумиху в прессе. В наше время этим никого уже не удивишь, а тогда на Филиппова ополчились почти все слои общества, включая духовенство, как на ниспровергателя семейных устоев - ещё бы, ведь по нему выходило, что ночью на пустынных петербургских улицах гораздо безопаснее, чем в родных стенах в окружении домочадцев и закадычных друзей, и такое утверждение можно смело распространить и на провинцию, вряд ли там положение вещей иное, чем в столице, разве только совсем уж в глухих деревнях, и то разница в одном лишь пункте - в наличии должников-убийц, ведь финансовые потоки Санкт-Петербурга и какой-нибудь Агафоновки несопоставимы совершенно, поэтому только обладая изощрённой фантазией можно представить, как одна из жительниц вышеупомянутой деревеньки попросила в долг у соседки несколько луковиц, а спустя неделю подкараулила её в нехорошем месте и вилы - в бок.
Но вернёмся к Ипполиту Матвеевичу. Одно время в компании таких же прожигателей жизни он усиленно налегал на шампанское, многие из его приятелей спились при этих экспериментах, многие, но только не он - зависимость от спиртного, как и любая другая зависимость, ему претила. Но не смотря на все ухищрения, число степеней свободы со временем неизменно сокращалось. Первый серьёзный удар по самой главной составляющей своих моральных ценностей Ипполит Матвеевич получил сразу после женитьбы. Он ни за какие коврижки не стал бы связывать себя по рукам и ногам, и только вконец расстроенное финансовое положение подвигло его к этому - за невестой было приличное приданое. Ну а потом всё покатилось-поехало, Киса стал попадать из одной зависимости в другую, ещё более тяжкую, пока, наконец, не очутился в уездном городе N. Там, как он полагал тогда, была совсем уж крайняя степень несвободы: днём ненавистная служба, вечером - ещё более ненавистная тёща. Но оказалось, что когда на окнах решётки, пусть даже и не совсем тюремные, но такие же прочные, все прежние представления о свободе перечёркиваются крест-накрест.
Однажды в лечебнице снова объявился Бесшабашный. Обеспокоенная Анна Ильинична выскочила ему навстречу, но гость всего лишь попросил проводить его к Воробьянинову. Там он пробыл недолго, справился у больного о самочувствии и самолично проверил пульс. "Дался ему этот пульс! - в сердцах подумала главврач. - До сих пор не может поверить, что перед ним не покойник". Потом Бесшабашный два раза звонил по телефону, чтобы узнать, какой у его подопечного пульс, температура тела и аппетит. "Сразу же докладывайте в случае чего". "Совсем рехнулся, - решила раздражённая Анна Ильинична, - что он привязался к моему больному". У неё даже зашевелилось где-то в глубине души отдалённое подобие ревности.
С некоторых пор Ипполит Матвеевич стал замечать, что к нему присматривается один из соседей по палате, тот, чья кровать стояла в самом дальнем углу от окна. Он знал только его фамилию - Никонов. Однажды после ужина тот подошёл к Кисе и завёл разговор:
- Я здесь уже второй год.
Немного помолчал и доверительным тоном продолжил:
- Вижу, мечтаете покинуть эти стены... В отличии от меня. По моему виду, правда, не скажешь, но я ещё достаточно молод. Но много повидал... Испытал... Смотрите.
Он расстегнул халат - на груди, на коже, были выжжены какие-то цифры.
- О, это не единственная и даже не самая страшная отметина того мира... Который за стеной. Вот там настоящий сумасшедший дом! Я помогу вам выбраться отсюда, но сам туда возвращаться уже не хочу.
Разочарование, которое прозвучало в последних словах, было поистине вселенским, и при этом Никонов посмотрел на Ипполита Матвеевича такими грустными глубокими глазами, что тот смутился - ему, конечно, приходилось выслушивать какие-то конкретные жалобы или жалобы на общую неустроенность жизни, он даже не вникал в них, не придавал им ровно никакого значения, никогда никого не пытался утешить, да и понятия не имел, как это делается в принципе, но здесь он имел дело с чем-то непостижимым, с какой-то предельно лаконичной, но горькой исповедью, в которой сконцентрировались, казалось, в одном месте все печали и скорби всего мироздания, и среди них были и его собственные давно и благополучно забытые искания, стремления и надежды, превратившиеся в головёшки при соприкосновении с грубой прозой жизни. И откровение это предназначалось, конечно же, не ему, Киса просто оказался случайным свидетелем безнадёжного крика души. Собеседник вдруг спохватился и извиняющимся тоном продолжил:
- Нет, нет! Я вас не буду убеждать. Вот, держите...
Он протянул Воробьянинову зеркально отполированную вещицу, напоминающую портсигар.
- Нажмёте внутри белую кнопочку - и прыжок на десять лет вперёд. К этому времени здесь, в этом здании будет общежитие для работников трамвайного депо, куда вы и попадёте.
- Вы знаете, что здесь будет через десять лет?
- Не догадались? Я - как раз оттуда. Красную не трогайте, она вам ни к чему.
Никонов, по-заговорщицки оглянувшись по сторонам, удалился от ничего толком не понявшего Кисы. Одно ясно: нажмёшь белую кнопку - и на свободе!
Глава третья
Нет, товарищ Бендер не переквалифицировался в управдомы, он стал вагоновожатым московского трамвая. Немного времени прошло с последних событий эпопеи с миллионным состоянием, но теперь сразу и не узнать Остапа Ибрагимовича - заметно сдал Великий Комбинатор. Погрузнел, слегка сгорбился; куда только делась его уверенно-стремительная походка! Да и характер изменился не в лучшую сторону: стал сварливым, неуживчивым, временами даже занудным. И только когда он управлял своим железным, дребезжащим на стыках и поворотах конём, он сказочно преображался. Летевшие навстречу рельсы, меняющиеся, словно в калейдоскопе, разноцветные беспорядочные картинки за стеклом делали его независимым, спокойным и уверенным, в нём просыпался прежний сын турецкоподданного Остап Бендер со своей всепожирающей наблюдательностью и фантастической изобретательностью. Правда, первую он уже использовал здесь, сидя в водительском кресле - одним взглядом он выхватывал из хаоса, творящегося на улицах, все хоть сколь ни будь примечательные детали: вот у молодого лейтенанта ветром сдуло фуражку и покатило её по мостовой, пока он отчаянно ловил свой головной убор, чуть не схватил за ножку стройненькую девицу, она с визгом отпрянула, а лейтенант врезался головой в брюхо шагавшего за ней важного военачальника; старушка, испуганно оглянувшись на пацана, по виду беспризорника, который шёл за ней след в след, спрятала поглубже в корзинку тёмно-малиновый кошелёк; чёрный котёнок наискосок пересёк тротуар, чем вызвал смятение в рядах суеверных прохожих - обойти сакраментальную линию невозможно, а повернуть назад и идти в обход по соседней улице некогда. Услугами второй своей ипостаси, изобретательности, Остап пока воспользоваться не мог, а может и не хотел. Однажды у него даже закралось подозрение - он попросту боится пустить её в ход из-за не всегда предсказуемых последствий. Так спокойнее: сиди себе и накручивай на колёса пыльные городские километры.
Однако спокойствие Бендера кончалось, как только он въезжал в ворота депо. Независимость он любил ещё сильнее, чем Ипполит Матвеевич, а тут сразу же надо было вступать во всевозможные и неприятные взаимоотношения: с начальником, с диспетчером, с бригадиром, да и вообще мало ли с кем ещё. Вот и сегодня его уже поджидал профсоюзный деятель Василий Трифонович, молодой мужчина с обширным отвисшим задом. Меньше всего хотелось бы встретиться с ним, но вот незадача - не успел улизнуть. Абсолютно всем раздражал тот Остапа: и этим своим задом, и произношением "Бендер" с обеими "е" как в слове "сено", а не "жесть", как должно быть, и визгливым бабьим голосом.
- Бендер, на собрание! Сейчас же на собрание!
- Ох, мать моя, начинается! Позавчера ведь только было.
- Позавчера - это позавчера, а сегодня - другое дело. Повестка - исключение из профсоюза уборщицы Копыловой.
- Тогда какое же другое дело? - совершенно искренне удивился Остап, - во вторник тоже кого-то исключали. Дам-ка я вам, друзья мои,бесплатный совет, чем чёрт не шутит - вдруг в коня корм: вы там все вместе разок соберитесь и составьте список сразу на полгода, за один присест и исключите. Нерационально работаете, товарищи, без огонька!
- Это уж не твоё дело!
- А за что её так? - полюбопытствовал Бендер, - недавно чуть ли не стахановкой по мытью полов считали, с одной шваброй за семерых управлялась, и заметь, защитник интересов трудящихся, за одну зарплату, и вот - на тебе, попала в немилость.
- Но-но! Ты что здесь агитацию разводишь? Да, считали, а сейчас органы выявили в ней вредительницу.
- Швабру, что ли, сломала? Да, наши органы действительно начеку - сразу же настигли злодейку на месте преступления, пока она ещё только вздыхала и крестилась над обломками улики.
Василий Трифонович затряс побагровевшими щеками:
- Политическое дело, а ты балаган устраиваешь!
Остап беззлобно усмехнулся:
- Да сам ты цирк и устраиваешь, вместе со своими органами! Хотя где тебе - ты всего лишь на подтанцовках, а вот хозяева твои - вот настоящие циркачи-трюкачи, такие фокусы устраивают с исчезновениями, что пальчики оближешь! Просто ловкость рук и ничего больше. Нет, этого в цирке не увидишь: накрывают чёрным платочком - и нет полквартала населения: один статую не туда поставил - и "напрасно старушка ждёт сына домой", другому в уборную приспичило в неудобный момент, когда вся страна, стоя во фрунт, внимала чьим-то речам по радио - и оттуда уже не вышел. Думали - провалился, так нет, ещё хуже - угодил в каталажку, причём минуя сразу все стены и двери. Ну а третий рыбу завернул в газету с чьей-то физиономией - и бумажка моментально превратилась в улику. Опять заскрипели перья, заработала контора - есть чем стало заняться!
После этих слов собеседник подавился воздухом и, заикаясь, еле произнёс:
- Чьей... фи-фи-фи...ономией!? Ты... ты...
Но Бендер не стал ждать окончания фразы - это было ему неинтересно, он знал про себя всё. Бросив через плечо: "А ну вас всех!", зашагал прочь от профсоюзного работника, передразнивая на ходу то ли себя, то ли его: "Бендер, Бендер!" с мягкими "е".
Какие бы политические бури не сотрясали страну, Великий Комбинатор всегда умел приспособить их последствия для своей выгоды. Он знал, что не пропадёт ни при какой власти, никогда не обременяя себя мыслями о том, что эта власть из себя представляет и куда она ведёт гигантскую страну. Но даже и он в последнее время стал задумываться, пусть не о судьбах России, то хотя бы о некоторых парадоксах текущего момента.
Однажды, ещё задолго до революции, он наблюдал такую деревенскую картину: четверо пьяных мужиков ехали в одной телеге, в какой-то момент они засомневались, туда ли едут, но представление о конечной цели путешествия у каждого было, по-видимому, своё: одному, самому совестливому, нужно было возвращаться домой, другой не прочь был продолжить празднество, для чего нужно было организовать поиски самогона, ну а третий вдруг вспомнил о своей давнишней зазнобе, и вот они, матерясь, чертыхаясь и взывая к богу, стали вырывать друг у друга вожжи, лошадь послушно поворачивала то налево, то направо, и что самое интересное - четвёртый, которому вообще было всё рано, куда мчаться, видя такой разброд в рядах приятелей, выхватил бразды правления и в пику им всем направил лошадь с дороги прямо на косогор, в бурьян, где телега благополучно и перевернулась. Примерно такое простое, но наглядное и удобное представление о власти, как о послушной лошадке, повинующейся только власть предержащим, опьянённым обладанием ею, было у Остапа; только до недавнего времени это ассоциировалось с потасовкой в телеге трёх мужиков, но с некоторых пор он стал подозревать, что в дело вмешался уже четвёртый претендент на вожжи, готовый спустить государственную колымагу в обрыв, особенно Остап укрепился в этой мысли после сегодняшней стычки с председателем месткома. Ну а как же ещё думать? Сначала они заявляют о готовности бороться за счастье трудового народа, потом морят этот самый народ голодом (Остап сам видел в тридцать третьем вымирающие деревни, когда работников депо посылали туда в качестве агитаторов), ну а сейчас ещё и загоняют в тюрьмы его же руками - заставляют писать доносы друг на друга, по ним хватают людей, а остальных сгоняют, как в стадо, на многочисленные собрания и принуждают там одобрять аресты. Казалось бы, какое дело до этого фарса Бендеру, прохвосту, между нами говоря, ему бы позавидовать, хоть белой завистью, хоть чёрной, с каким искусством власть вытворяет такое, ведь завидует же один ловкий мошенник другому, более ловкому мошеннику. Но нет, Бендеру почему-то не по душе всё это широкомасштабное лицедейство, хотя сам он в былые годы по нескольку раз на дню менял маски, устраивая хитроумные спектакли. И всё-таки он в любых условиях, при самых невыгодных для себя обстоятельствах никогда, слышишь, дорогой читатель, никогда не снимал с ближнего своего последнюю рубашку! Сам плут, он имел дело с другими плутами, которые отличались от него не только тем, что были помельче и пакостней, главное - они были действительно другими, не брезговавшими ни чем, и Остап с наслаждением и изящно, используя многоходовые комбинации и всю широту своей натуры, снимал с них, конечно же, не последнюю рубашку, а всего лишь излишний жирок. Нет, нет, я далёк от того, чтобы поставить Великого Комбинатора на одну доску с благородным Робин Гудом, но и не хочу принижать его душевных качеств.
В этот вечер к Остапу снова заглянул сосед из самой дальней комнаты Вовка Ложечкин, молодой одинокий мужчина, выгнанный из органов за пристрастие к крепким напиткам (С тех пор он и превратился из Владимира Валериановича в Вовку). Остап сразу же отрицательно замотал головой:
- Нет, нет, Володя, не надумал я покупать твою суконку, на что она мне?
Ложечкин целую неделю уговаривал соседей купить у него по дешёвке ненужную теперь ему форму лейтенанта НКВД со всеми регалиями (он не удосужился даже их отпороть), но желающих почему-то не было. "Суконная, тёплая, дёшево, ну?" - канючил Вовка; соседи лишь с опаской ощупывали почти новую ткань, даже хвалили, но купить не решались.
- Я просто так пришёл, поговорить.
- Ну, говори, - усмехнулся Остап. От Вовки как всегда разило водкой, но вид у него сегодня не очень весёлый.
- Они меня заставляли, суки, знаешь?... - начал он плаксиво, усаживаясь напротив Остапа,. - раздевали на допросе молодую, почти девочку, приковывали её к стене...
Вовку задушили пьяные рыдания. Остап терпеть не мог плачущих мужиков, они оскорбляли его собственное мужское достоинство, но он стоически дождался, пока тот проревётся. Почти успокоившись, сосед попытался продолжить:
- Ты даже не представляешь...
- Нет, Володя, избавь меня от подробностей - я грехи не отпускаю, это прерогатива господа бога, куда мне до него. И выкупать твои грехи, как векселя, я тоже не намерен, хотя дело прибыльное - продал бы ты их с радостью и не торгуясь, ведь эти пуды, вижу, давят тебя. И если бы я по дешёвке приобрёл этот груз, то спокойно смог бы загнать втридорога самому дьяволу. Уж он-то бы за ценой не постоял, скупил бы всё и завладел бы твоей душенькой. Ох, как нужны ему сейчас они, человеческие души! Позарез! И чем больше, тем лучше. Такое уж время подоспело - час дьявола.
Ложечкин пропустил мимо ушей сказанное, всхлипнул и приготовился снова поплакаться в жилетку, но Бендер протестующе поднял руки ладонями вперёд:
- Не надо, не надо мне твоих слёз! Согласен даже выкупить твой залежавшийся за отсутствием спроса товар, только без душераздирающих исповедей! Правда, цена не совсем устраивает, давай за универсальную российскую валюту - бутылку?
У Вовки слёзы моментально высохли, и он поспешно согласился. Через тридцать секунд форма лежала перед Бендером. Он ещё раз оценивающе осмотрел её, хотя в этом не было никакого смысла (сделка была уже свершившимся фактом) и произнёс:
- И сказала золотая рыбка: будет тебе завтра бутылка, не печалься, ступай в свою избушку.
Остап попытался выпроводить гостя лёгким похлопыванием по плечу, но Ложечкин и не помышлял возвращаться в "избушку", он выжидающе уставился на покупателя.
- А, понимаю, - спохватился Остап, - жидкая валюта есть продукт скоропортящийся, да ещё и в легко бьющейся таре, а посему требует немедленной уплаты и столь же немедленного употребления в дело.
Получив бутылку, повеселевший Вовка умчался. Остап вслед ему продекламировал:
- Дотоле каялся Еропка, губ страждущих коснулась стопка.
В нагрудном кармане кителя он обнаружил удостоверение, хотя и просроченное, повертел его в руках и задумчиво сказал сам себе:
- И ответил я золотой рыбке: не хочу уж больше быть лейтенантом, а хочу быть капитаном.
После чего вынул у стены половицу, достал из тайника саквояж и приступил к осуществлению своего желания сам, поскольку особых надежд на золотую рыбку не возлагал. С формой особых трудностей не возникло, с документом пришлось повозиться: из старой фотографии вырезать собственный овал лица и, не мудрствуя лукаво, наклеить на Вовкину физиономию, варёным яйцом вытравить записи, подлежащие изменению, подправить печати. Далеко за полночь капитанские удостоверение и форма были готовы. Остап полюбовался на плоды своего труда и, пробормотав себе под нос: "Хоть и сухопутный, но всё ж таки капитан", спрятал вместе с саквояжем в надёжном месте.
На следующее утро Остап проснулся в плохом настроении, так как не выспался, да тут ещё на кухне, куда он зашёл выпить стакан воды из-под крана, этого настроения даже и добавилось. Две соседки, нестарые ещё замужние женщины, вели оживлённый разговор, объектом которого была третья, молодая и одинокая. При таком раскладе всегда найдутся подходящие темы для обсуждений, чаще всего с морально-обвинительным уклоном. Варвара, младшая из собеседниц, полноватая неопрятная женщина, воодушевлённая горячей речью Даниловны, в знак безоговорочной поддержки её слов, открыла стоящую на примусе кастрюльку и, не обращая никакого внимания на Бендера, два раза плюнула туда: . - Вот, вот я ей, сучке! . Остап, конечно же, не только что родился и знал, что если булыжник - оружие пролетариата в классовой борьбе, то плевки в чужие кастрюли - оружие коммунально-кухонных разборок, но на этот раз его это задело не на шутку, и не только потому, что тайно симпатизировал хорошо сложенной соседке из комнаты напротив, он вообще в последнее время стал частенько ловить себя на том, что постоянно пытается вмешаться в обстоятельства, которые его лично не касаются ни каким боком. Вот и сейчас он медленно подошёл к женщинам, осторожно придвинул табурет, извлёк из кармана носовой платок и небрежным движением смахнул с табурета пыль. Странно, но именно неспешность Бендера сразу насторожила сплетниц, и они обе умолкли на полуслове, а тот галантным жестом и ледяным голосом приказал Варваре:
- Садитесь, мадам, и берите серебряную ложку! За неимением таковой можно и эту, не из благородного металла, зато в меру гнутую.
Наверное, во всём поведении Остапа было нечто такое, что заставило Варвару
беспрекословно подчиниться - с ложкой в руке она выжидающе уставилась на него кроличьим взглядом.
- Начинайте!
- Что?
- Есть, кушать, поглощать, жрать... Как там ещё? - Остап любезно указал на кастрюльку, - Ну же, мадам!
- Это не моё.
Остап усмехнулся белозубой улыбкой:
- Но в этом супе есть и твоё.
- Я позову мужа!
- А я бы натощак этого не советовал делать. Зачем человека будить после трудов ночных? К этому злодеянию он не имеет никакого отношения - пусть здравствует и досыпает себе с миром, и да будет жёсткая постель ему пухом. Хотя и с него когда-нибудь взыщется - ведь и он тоже в ответе за тех, кого приручил.
Даниловна неуверенно перекрестилась (сказал вроде бы за здравие, но какими-то заупокойными словами), а Варвара фыркнула, но начала хлебать, сначала с отвращением и нехотя, потом всё быстрее и быстрее, очевидно торопясь скорее покончить с постыдной процедурой.
Бендер не дождался конца вынужденного завтрака, пожелал приятного аппетита, попросил вернуть хозяйке съеденное советскими дензнаками и вежливо попрощался:
- Адьё!
Где же он слышал это слово? Да и то ли оно обозначает, что он имел в виду, может, это, наоборот, приветствие или, хуже того, какое-нибудь ругательство наподобие русского ответного "Сам дурак!". "Да какая разница!". - легкомысленно решил Остап.
- А что она скажет Алевтине-то? - крикнула вдогонку Даниловна, всё это время с любопытством наблюдавшая за моральной экзекуцией.
Остап только пожал плечами - на глупые вопросы он никогда не отвечал. На улице он вспомнил, что торопиться ему сегодня некуда - по маршруту на какой-то площади чуть ли не до обеда должен быть ремонт дороги, поэтому он решил наконец-то посетить парикмахерскую. Спокойно выждав часовую очередь, он занял вожделённое кресло. Молодая парикмахерша вывела его из себя своими командами: "Ниже голову... Ещё ниже... Ещё!". Бендер разозлился, хотя и понимал, что сам виноват - выполнял эти полупросьбы-полуприказы чрезвычайно скупыми, почти незаметными движениями:
- Нет, чтобы сразу сказать: "Набычьтесь!"
Девушка подавилась лёгким смешком:
- Не все поймут. А вам в следующий раз так и скажу.
Вдруг повеселевший Остап (оказывается - для счастья надо совсем немного) решил развить эту тему:
- Вот так и нужно, дорогая девушка, управлять клиентом: "Примите позу лёгкой задумчивости!". Всё понятно: откидываешься в кресле и голову - набок. " А сейчас позу смертника, ожидающего на плахе удара по шее топором". Покорно втягиваешь голову в плечи и размышляешь: стоит ли делать последний вдох - вдруг не успеешь. Впечатляет? Вот увидите - мужчины такое образное и культурное обращение будут воспринимать и исполнять на "Ура!", их по такой методе легко выдрессировать, причём, уверяю, на всю оставшуюся жизнь. Мы вообще легко поддаёмся любой дрессировке.
Но у парикмахерши жизненный опыт, очевидно, несколько противоречил такому примитивному представлению о противоположном поле, потому что она холодно возразила:
- Правда что!
Отвесив парикмахерше несколько ничего не значащих комплиментов, он расплатился и вышел наружу. Накрапывал дождик.
В весёлом расположении духа Остап катил по мокрым московским улицам - дождик превратился в страшный ливень, но это было только ему на руку, помогая вообразить себя на капитанском мостике могучего корабля посреди бушующего ураганом океана. Дело зашло так далеко, что наш романтик чуть не наехал на остановке на мужика в шляпе, нёсшего в широких ладонях приличную горку куриных яиц, пришлось резко тормознуть, уплотнив граждан в салоне трамвая и освобождая место для новой промокшей порции пассажиров. "Как он только в такой давке заберётся с таким хрупким грузом" - обеспокоился Остап, сам себе удивившись, - хоть бы в шляпу положил, что ли".
- Мужчина с яйцами, передайте на билет!
Это Аннушка, высокая, крепко сбитая на деревенский лад девушка взывала к совести не успевшего перевести дух гражданина. Удивившись неоднозначной реакции публики на подобный призыв, она заглянула к Бендеру:
- Что я опять не так сказала, дядя Остап? Надо было: мужчина с куриными яйцами?
Тот мельком посмотрел на её обиженную физиономию и расхохотался:
- Уточнение было бы кстати! Это уже куда ни шло, племянница, хотя тоже не лишено некоторой двусмысленности.
Вечером, когда в трамвае почти никого не было, а кондукторша сидела рядом, он возвратился к этой теме:
- Представь себе, Аннушка, в трамвае - народу! Кошельку некуда упасть! И тут втискивается ещё одна дама, но с блюдечком, правда, на этот раз без голубой каёмочки, а на нём свежайшие, только что из-под топора, аппетитные куриные мозга. Я сам представить сейчас такое боюсь, утром только стакан воды натощак, в обед пирожок с картошкой - слюни уже нельзя будет остановить никаким жгутом, даже шейным. И вот ты с другого конца вагона взываешь: "Женщина с куриными мозгами, приобретайте билетик!". Поверь мне, многие, очень даже многие из вашего брата могут принять подобное на свой счёт. Смею предположить, Аннушка, что ты ещё не знаешь, что такое толпа разъярённых женщин, хуже этого может быть только обезьяна с гранатой в запертой вместе с тобой каюте. Уж я-то это хорошо знаю, испытал на себе. Вот и получается, как ни крути, обилечивать граждан на расстоянии нужно только по особым приметам, а таковыми являются, например, лысина, длинные уши, они же ослиные, глаза навыкате, ну, на худой конец пиджак в клетку, но никак не то, что имеется в наличии у всех мужчин или у большинства женщин. Хотя о пиджаке в клетку не надо было - ассоциация нехорошая, с небом в клеточку, не хочу быть суеверным, но в наше непредсказуемое время поминать такое - довольно пошлое занятие, как и чёрта перед сном. Сегодня живёшь напротив тюрьмы, завтра можешь оказаться напротив своего дома.
Трамвай громыхал по полупустынным улицам, как жестяная копилка с медными пятаками.
-За что я тебя люблю, Аннушка, так это за твой неистребимый, чистый, как родниковая вода, провинциализм в самом хорошем, повторяю, в хо-ро-шем смысле этого слова: свежесть взгляда и незамутнённые и не подпорченные столичной сутолокой впечатления, которые сразу, по-простецки, завёртывается в слова, как цветы в подарочную бумагу, да за тобой надо по пятам ходить с блокнотом и записывать. Э-э-э! Только не обижаться! Ты что? Я и сам такой же... Не веришь? За мной тоже можно с блокнотом, да ещё с каким - бо-о-о-льшущим! Под светлое настроение перлы так и сыплются с языка, как горох из рваного мешка. Иногда бывает так обидно - некому оценить, рядом всегда в это время оказывается жалкая ничтожная личность, как говорил когда-то страстный любитель гусей Паниковский, земля ему пухом. Вот достигну возраста, скажем так, достойного уважения, и если будет не лень, всё это богатство, все эти собственные колебания воздуха увековечу на бумаге, знаешь, сколько томов получится! Тебе в этом отношении гораздо проще: всегда среди народа, а это самая благодатная почва, ничего не пропадает! Вот и сегодня обязательно кто-то запомнит твоё бесхитростное обращение к счастливому обладателю яиц, поделится с каким-нибудь остряком, а тот додумает ответ, незамысловатый, но точный, и пошёл по России гулять анекдот! А это уже как-никак сопричастность к нетленным шедеврам народной мудрости, которым и бумага никакая не нужна. Они вечны как это солнце!
Как раз в это время в проруби между тучами сверкнуло светило, и ливень пошёл на спад. Остап между тем продолжал философствовать (его уже невозможно было остановить, такие он набрал обороты):
- Но доживу ли я до того почтенного возраста, когда представится возможность излить на чистый лист яркие и бойкие мысли? Не знаю. Подозреваю, что сей возраст только достоин уважения, но по факту совсем не уважаем. Молодым некогда уважать стариков. Они покоряют мировые пирамиды, для них важно всё, что происходит только здесь и сейчас, они попросту не верят, что сами состарятся. И это, наверно, правильно. Во всех щелях, подворотнях и даже подвалах идёт свирепая потасовка за место под солнцем, которого на огромной Земле почему-то категорически не хватает; пускаются в ход клыки, жала, копыта, рога, яды, только успевай уворачиваться, тут уж не до сентиментов. Собаки, слоны и львы, да что тут говорить, даже лягушки, муравьи и мухи - все живут без оглядки на своё дряхлеющее поколение. Когда-то в человеческом стаде вообще стариков не было, их в лучшем случае убивали, чтобы не кормить зря.
Аннушка всё же вставила в этом месте геронтологических рассуждений свой ироничный вывод:
- Дядя Остап, ты так говоришь, как будто прожил тыщу лет.
- Тоже верно! Иногда я даже чувствую на своих плечах эту неподъёмную тяжесть непрожитых веков. Встретится что-то впервые в жизни, а из глубины вдруг всплывёт: да это уже было, было, было много раз, чёрт побери! И ощущаю себя в такие моменты то ли просветления, то ли, наоборот, умопомрачения таким мудрым и дряхлым... Аннушка, а что тебя привело-то в Москву?
- Тётя забрала из деревни, когда мама умерла. Она одна живёт, вот и взяла меня, хорошо мне с ней, она добрая.
- Завидую, у меня не было такой доброй тёти. Ни угла, ни крыши над головой никогда...
Остап издал неожиданно какой-то странный звук, нечто среднее между жалобным всхлипыванием и приглушённым стоном, потом боднул головой воздух:
- Но не будем об этом - к чему нам тлен воспоминаний... С тётей тебе, конечно, хорошо, но Москва - не самое счастливое место, москвичи - народ особый, они любят только самих себя, и соперников в этой любви у них нет - москвичей нигде больше не любят.
По дороге домой Бендер, как обычно, заглянул на огонёк к Ивану Вацлавовичу, механику депо, но у того оказался не только огонёк в виде лампочки Ильича под потолком, но и неплохо сервированный стол - Завадский кого-то ждал.
- Не во время?
- Теперь во время, - хозяин радушно заулыбался, - Остап Ибрагимович, у нас с вами будет сегодня пышный банкет - не пропадать же добру.