Каждый решает сам: нужны ли ему черные кожаные брюки в обтяжку и привычка смотреть людям в глаза. Лично мне это по кайфу: у великих мира сего - великие мелочи.
Когда звезды горели ярче, смерть улыбалась нам в лицо призывно и загадочно. Никто не вешался среди обшарпанных стен и битых бутылок своего прошлого, спасаясь от хаоса чужих голосов.
Я не лукавлю, когда говорю, что люблю смерть. Не важно, свою или чужую. У нее есть недостатки, и, хотя настоящее чувство всегда предполагает идеализацию своего объекта, я это признаю. Но ведь она во всем женщина…
Ну вот - я срываюсь и цитирую моего замкнутого немецкого друга. Да, Ницше и Фрейд ближе всего подошли к постижению моей подруги. Но она, как Диана, навсегда останется чистой и непорочной в своем охотничьем азарте. Даже если тебе кажется, что ты уже овладел ей, и отныне она не принадлежит никому, кроме тебя, - не спеши чувствовать себя победителем: тренькнет тугая тетива, взовьется в воздух стрела, и вот - ты уже наказан за свою фривольность. Кто-то пускает себе пулю в лоб, кто-то подыхает на кресте под палящим солнцем Палестины, а кто-то срывается в пропасть безумия.
Что ж, игра, как говорится, стоила свеч. Она была твоей хотя бы на миг.
И не важно, как ты называл ее, опьяненный ее нерукотворной красотой: вечностью, истиной, бытием или даже Богом - ей это все равно, ведь были до тебя и будут после тебя - важно то, что после этого тебе тоже становится все равно…
Тени, среди которых я живу, часто шепчут мне о ее похождениях. И я, как и все влюбленные, часто думаю о ней с восхищением и надеждой. Раньше мне хотелось встретить ее в бою, но, увы, я так и не научилась ненавидеть. Поэтому со временем более привлекательным мне стало казаться умереть от любви: или испив до дна ее восторг, или выпустив ее на волю из тесного узилища сердца, как шекспировская Джульетта. Однако, к сожалению, умение любить величественно и трагически свойственно лишь юности, и теперь я мечтаю назначить ей свидание в эпицентре атомного взрыва, который я сама и устрою. А на меньшее я не согласна.
Вот только прочны осенью нити Норн, которые брахманы звали "гунами". Они незримой паутиной опутывают всех живущих, даже меня, хотя я продолжаю биться в них, как непослушная кукла, до кровоточащих ран на запястьях и щиколотках. Одни подчиняются и доживают свои дни вялыми гениями, но есть и те, что впускают в себя бездну. "Я открою ворота морю, и море придет к нам само", как писала моя тень, вплетая поэзию в свои изорванные откровения.
Жажда в который раз становится нестерпимой, море обнимает меня, и вскоре уже не остается сил пить эту смесь из крови и слез, - хочется только выращивать в саду крылья.
Женщина-боль медленно засыпает в бутоне сердца, набираясь сил перед очередной решающей битвой, и остается лишь то, что нельзя из себя выжить: блестящая черная кожа, которая подчеркивает то, что призвана скрывать, любовь к красивому оружию и киберпанк в наушниках, чтобы заглушить голос Пророка. Еще у меня есть тень, но об этом я, кажется, уже говорила…
И последнее: даже если вы нащупаете свою маску, не пытайтесь ее снять, - вы разбудите в людях страх и его сестру - злобу. В лучшем случае, вас просто не поймут.
В тот вечер Аноли решила устроить себе маленький пир.
Измельчив спелые, уже начавшие темнеть бананы, истекающие соком персики и зеленые, остро пахнущие сентябрем яблоки, она смешала их с подтаявшим шоколадным мороженым и переложила салат из чашки в высокую хрустальную конфетницу, придав ему форму кокетливого завитка.
Звезды кокосовой стружки, ломтики лимона - готово!
Облизнувшись, Аноли какое-то время любовалась своим творением, потом бережно взяла конфетницу и вышла на балкон. Ровная кошачья походка подчеркивала слегка неестественную красоту ее утонченной фигуры. Даже наедине с собой она экономила лишние движения.
Замок окутывал аромат миндаля, темно-зеленые руки дикого винограда обвивали древние каменные стены. Внизу белел сад.
Опершись о чугунную решетку, Аноли взглянула в эту неясную зеленую заводь. Там, под полупрозрачным кружевом цветов невидимой бездной таился старый ров, черным змеем опоясавший замок, и раньше девушка думала, что в нем наверняка живет какое-нибудь чудовище.
У каждого места есть свой дух.
Аноли любила вишню…
Усевшись в витое кресло из черного дерева, она небрежно перекинула ногу через резной подлокотник, изображавший извивающегося дракона с раскрытой пастью, и болтала ей до тех пор, пока туфля сама не свалилась на пол.
Вместо того чтобы стукнуться о мрамор, легкая босоножка из полосок черной кожи в полете превратилась в маленькую ящерицу с точеной острой головкой, которая моментально юркнула в прохладные заросли дикого винограда.
Коралловые губы Аноли раскрылись, будто для поцелуя, принимая миниатюрную серебряную ложечку, она любила подолгу наслаждаться каждой порцией лакомства, словно пытаясь ощутить его вкус каждой клеточкой язычка.
Лодка солнца уже потерпела кораблекрушение и теперь медленно погружалась в вечернее море. Закатные лучи, как отсвет сверкающих парусов, раскрасили розовым туманную дымку на горизонте.
Мысленно Аноли золотой птицей рухнула в темное море. В ее глубоких глазах отразились бегущие по воде круги, и вдруг пролились двумя дорожками слез.
Опустевшая чаша со звоном разлетелась на мириады осколков, выпав из ослабевших пальцев, а изящная ложечка серебряной кантатой прозвенела по полу и скользнула меж прутьев решетки, чтобы замереть упавшей звездой на дне глубокого рва.
--
Что… что случилось? - Орфей глядела на нее испуганно.
Она, видимо, только что вернулась и услышала звон.
Уцепившись пальцами за изгибы решетки, она махала перепончатыми крыльями и казалась в таком положении своеобразным продолжением балкона, украшенного фигурками химер, веселых дьяволов и сказочных, но очень страшных драконов.
- Ну что с тобой? - снова спросила Орфей, усевшись верхом на деревянные перила и продолжая держаться за решетку ногами.
Длинные ногти, выкрашенные в перламутр. Аноли показалось, что на них выступили капельки крови.
- Ничего, - она улыбнулось сквозь слезы тихой беззащитной улыбкой и отерла глаза краешком своего расшитого алыми тюльпанами халатика. - Ничего, - повторила Аноли более уверенно.
Орфей смутилась и не знала, что сказать. Она легко взмыла в воздух и куда-то улетела. Несколько минут ее не было, но вскоре она вернулась и протянула Аноли большой букет синих ирисов. В дымчатых сумерках они были особенно прекрасны.
Девушка долго держала букет в руках и с улыбкой любовалась им, а потом прижала к лицу. Цветы рассказали ей о тихой заводи в тени раскидистых кленов, о влажной траве в каплях прозрачной росы, она услышала тишину летнего вечера, укрывшего землю крыльями прохладного ветерка.
Аноли невольно прикрыла глаза, улетая туда: в лето, сумерки, воду… Ее длинные ресницы едва заметно подрагивали, будто лапки спящего котенка.
Орфей, пройдя сквозь невидимое стекло, зашла в комнату. Было слышно, как она переодевается, принимает душ и, перекрикивая шум воды, рассказывает о том, как прошел концерт, какую очаровательную маечку она видела в супермаркете, кого она встретила по пути домой, из-за чего и задержалась, и т.д. и т.п.
Но Аноли почти не слушала ее, - она просто купалась в ее голосе, в ее присутствии, как цветок - в ласковых солнечных лучах.
Самой ее рассказать было нечего: она весь день просидела в своей комнате, копаясь в своих воспоминаниях и неясных переживаниях, и пару раз ей даже хотелось броситься с балкона или утопиться во рву.
Почему?
Она и сама не знала. Да и не хотела думать об этом теперь, когда пришла Орфей.
Зажужжал фен, и через пару минут она вышла на балкон. Орфей стала совсем другая - свежая, как утро из хризантем, прекрасная… В белом мохнатом халате. На голове - чалма из полотенца.
Орфей принесла кисть и мольберт и поставила его перед Аноли:
- Рисуй!
- Что? - Аноли рассмеялась.
- Как что?! - с детской непосредственностью возмутилась Орфей. - Меня.
Аноли взяла подругу за руку и, глядя ей в глаза, нежно прижалась щекой к ее ладони.
- Я так ждала тебя… Мне всегда кажется, что ты уходишь навсегда… что уже никогда не придешь больше…
Она вновь была готова заплакать.
- Прекрати, - смущенно прошептала Орфей. - Ну куда я денусь?
- Ты же настоящая ведьма! - добавила она, возвращаясь к своему обычному веселому нагловатому тону.
- Ты права, - задумчиво сказала Аноли. - В моем прошлом много вещей, за которые меня мало сжечь в аду.
- Вечно ты на себя наговариваешь! Рисуй лучше! - В голосе Орфея зазвучали фальшивые нотки. Она побаивалась своей подруги: ее глубина манила, но в ней было легко утонуть.
Вот и теперь - в глазах Аноли, устремленных не на нее даже, а куда-то в пустоту за ее спиной, горел какой-то демонический огонь. Все ее существо, казалось, переполняли некие магические стихии, бушевавшие в горячей пульсации крови, рвущейся из пальцев на холсты, изнуряющие ее сомнениями и бессонницей.
Орфей вынесла себе плетеный стул и бокал красного вина.
При каждом глотке ее темно-фиолетовые крылья трепетали, легко и упруго - она блаженствовала.
- Как я сегодня устала!
- Что играли?
- Шостаковича.
- Жаль… меня не было.
- Ты не много потеряла. Я играла отвратно.
- Лгунья, - ласково произнесла Аноли, нанося очередной мазок на бумагу.
- Что… что ты рисуешь? - вдруг спросила Орфей, будто пробудившись ото сна.
- Как что?! - передразнила ее Аноли. - Тебя.
Взмахнув крыльями, Орфей облетела ее и, положив голову ей на плечо, стала внимательно рассматривать рисунок.
Там вот-вот должна была наступить улыбка. Она затаилась в не прорисованных уголках полных фиолетовых губ, которые распускались из окрашенного алыми отблесками заката моря. Над ним бушевали радужные крылья неба. Они рождались яркими смелыми мазками из улыбки, потом расцветали невыносимо синими глазами и превращались в огромные ресницы, окутавшие верх картины тонким черным кружевом с блестками загорающихся звезд.
- Красота… - зачарованно прошептала Орфей.
- Это ты. - Аноли окунула кисточку в красную краску и провела пушистым кончиком по обнажившемуся плечу подруги. Теплую белизну тела прорезала узкая алая полоска, напоминающая порез.
Девушка вздрогнула от неожиданного прикосновения. Но когда змеящаяся по предплечью струйка замерла в уютной локтевой впадинке, она сама сбросила халат, мешающий Аноли покрывать ее тело диковинными цветами.
Орфей закрыла глаза, и день с его заботами остался где-то далеко в прошлом. Дыхание ночи пахло фиалками и вишней…
…рождается, ему больно. Наверное, смерть, наоборот, приносит облегчение. - Рука Аноли лежала у нее на груди среди их растрепанных смешавшихся волос.
Женщины лежали и смотрели в окно. Там в саду тихонько шелестела тишина, а полная луна укрыла их нагие тела сияющим голубоватым покрывалом.
- Значит, я уже умерла, - отозвалась Орфей. - Мне никогда в жизни не было так хорошо.
Аноли приподнялась на локте.
- Даже с Бертом? - в ее голосе зазвучало легкое кокетство.
- Глупая. Вас даже сравнить нельзя.
Успокоенная и довольная, Аноли снова положила голову Орфею на плечо.
- Нет, правда… Мне кажется, раньше я писала картины слезами и кровью, какой-то эмбриональной слизью, - Аноли поморщилась. - Мне почти всегда было плохо, я считала себя настоящим ничтожеством и сама же себя за это презирала.
А потом во мне будто что-то прорвалось. Я стала рисовать уверенно и четко, моя рука стала смелой и быстрой… Мне не только нравилось то, что я делаю, - я просто восхищалась собой. Зачастую мой стиль казался мне чем-то гениальным, и мне было совершенно плевать на чужое мнение…
- А теперь?
- Сейчас, ты знаешь, я чувствую какую-то усталость… Мне уже все равно: что - добро, а что - зло. Будто я уже сделала все, что могла, а теперь получаю награду за это - эти вечера, музыка, цветы и ты… только ты… - Аноли запнулась.
- Что я?
- Ты всегда… заставляешь меня плакать.
- Я больше не буду задерживаться. Спи, мой мышонок…
Машины, проезжавшие за окном, оставляли за собой размытые разноцветные полосы. Мимо тусклых огней витрины супермаркета напротив сплошным потоком шли люди. Они не обращали внимания на покрывавшие землю пятна асфальта, - они просто шли в разных направлениях по одной улице.
Черноволосой девушке, сидевшей за грязным столиком в кафе "Эймари", их лица казались фотографиями, сделанными близоруким дальтоником. Они, словно серые пятна света, разбавленного тьмой, монотонно до тошноты текли мимо нее, превращаясь в струи горизонтального дождя на страницах окон.
Девушка отчетливо увидела книгу, раскрытую на странице 350: там шел дождь.
Это был ее собственный дневник, который она вела, когда ей было лет 12. На тетрадном листке в клеточку, исписанным мелким неразборчивым почерком, виднелись аккуратные столбики любимых стихов, смело разлетались на полях эскизы модных платьев, но все это поглощали расплывающиеся на бумаге лужи. Из одной торчала тонкая, почти детская рука…
На девушке был черный кожаный костюм в обтяжку, но она чувствовала себя старой и заказала еще виски.
Официант молча поставил рюмку на столик, и девушка посмотрела ему в глаза - прямо и требовательно. Ей было за что недолюбливать мужчин.
Как и женщин, впрочем…
Какого дьявола она должна всегда ждать?!
Девушка залпом выпила виски. Больше она не могла сдерживаться. Горячая волна затопила ее целиком, и она зарыдала.
Два-три косых взгляда, которым все ясно. Девица. Стерва. Хотела выпендриться. Так и надо им всем.
За окном начался затяжной, уже совсем осенний дождь. Под его упругими холодными струями прохожие стали распускаться, громко хлопая и выбрасывая вверх разноцветные перепончатые шляпки.
Девушка с жалостью посмотрела на голубей. Они до сих пор не изобрели водородную бомбу, и поэтому зябко топорщат перья, чтобы не простыть на ветру.
Люди работают священниками и проститутками. А голуби работают голубями.
"Может, просто пробка", - мысль казалась спасительной.
Конечно! Все они - и эта стайка промокших голубей, и огромное человеческое стадо - не более чем рабы этого города, поймавшего их в сети улиц, метро и телефонных проводов.
На миг ей показалось, что дверь открылась и в кафе зашла женщина в сером плаще. Ее прическа напоминает разворошенное гнездо из соломы, и она делает совершенно неуместные движения попытками рук, пытаясь ее поправить. Странно, но она без шляпы. Впрочем, она всегда говорит, что они ей не идут…
- Я вся промокла.
- Я тоже.
Они смеются и прячут счастье в ридикюль.
Девушка вынула из сумочки белый носовой платок и стала вытирать слезы, размазывая и без того безнадежно испорченный макияж.
Взглянула на часы. Было еще только 15 минут десятого.
Но она не пришла ни в десять, ни в одиннадцать, ни в двенадцать…
Аноли была совсем как живая. Она лежала в естественной раскованной позе, по привычке перекинув правую ногу через край ванны. Только тело ее словно побелело и походило на древесину в темной воде.
Орфей долго глядела на него, потом тупо уставилась в пол. На блестящем черном кафеле запеклась большая лужа крови.
Она умирала долго.
"Почему она не выпила снотворное? Она ведь так боялась боли", - подумала Орфей и тут же вспомнила, что еще больше Аноли боялась заснуть летаргическим сном, а потом проснуться в гробу под землей.
В открытую дверь ванной комнаты ворвался рассвет. Яркие солнечные лучи заиграли на никелированном смесителе, на поверхность мутно-красной воды легли блики, на улице весело запели птицы, откуда-то издалека доносился шум проснувшихся машин.
Орфей медленно, словно в полусне, сняла плащ и повесила его на дверь. Потом открыла кран и вымыла руки. Она долго намыливала свои длинные пальцы, смывала пену, снова намыливала, смывала…
Закончив, она вытерла руки об халат, который Аноли небрежно бросила на пол. Это был ее любимый сиреневый халат, заношенный почти до дыр, - она не любила расставаться со старыми вещами.
Орфей резко прижала его к лицу и вдохнула теплый запах ее тела, который бережно сохранил мягкий шелк.
Она долго не решалась посмотреть на себя в зеркало, специально обходя его взглядом, но вдруг ее внимание привлекла надпись, намалеванная на стекле губной помадой:
Я СЧАСТЛИВА
Орфей опустилась на колени и обняла свисавшую почти до пола голую ногу Аноли. Она еще долго целовала ее похолодевшие пальцы и что-то тихо-тихо шептала: то ли ей, то ли самой себе…