Вот и на гору поднялся автобус голубой,
и туман за мостом сомкнулся.
А я, с чемоданами, всё верчу головой:
да в родное ль село я вернулся?
В насмешку ли над прошлою нищетой,
урожай ли сверхбогатый выспел:
не соломой, не тёсом и не щепой -
железом покрыты избы.
Но стайку дворов на пальцах перечесть.
Да тут их вчетверо меньше!
Богато да редко. Безлюдье ли честь,
Россия? Не без деревень же!
Как сторож, столб телефонный топорщит усы,
не видно лица, только белые зубы,
будто спрашивает: 'Чей ты будешь сын?' -
поперечиной рта призрак безгубый.
Лет семнадцать странствую по земле,
в какие не заглядывал дали,
а в родном и дорогом мне селе
не видали меня, не видали...
Зябко стало при мысли об этом -
и, дрожа,
словно бы старушка немощная пледом,
хочет потеплее укрыться душа.
А новый мост канул в нахлынувшую тьму.
Новенькая деревенька развалилась и истлела.
И вижу я деревенищу, в которой всё-всё пойму,
в которой всё горе военное цело.
Как пьяные избы вдоль дороги пошли.
Крыши их по-ухарски сдвинуты набок.
Слышу: зыбки скрипят, кричат малыши.
Вижу: усталые глаза бабок.
Возвращаются мужья, сыновья, женихи.
О, сколько враз на селе младенцев!
Сколько свадеб! У каждой невестки-снохи
довоенные полотенца.
Кряхтит протез ремнями при взмахе топора,
еле держится мужик, но работа ловчится:
сыплются и сыплются около двора
стружки жёлтые, как горчица.
А чьи это падают ворота с вереёй?
Ветер крышей вертит соломенной.
Вдовьи слёзы текут по лицу, как по коре седой
берёзки переломленной...
Перед избой весь вечер вздыхает вдова:
по горбатой стене скачут козы -
прямо на крышу, где растёт трава,
которую люди не косят.
А завтра вдове молодой до свету встать,
серпом с серпом сгибаться.
Кто посмотрит, красива ли, некрасива стать?
А ей одной беда - не кровь из пальца.
Дальний ли балалаечный бряк-перезвон,
частушки ли басок неокреплый -
и сразу привидится с войны не вернувшийся... он...
Да что - не феникс, чтобы из пепла...
А как вспомнит о нём - в голове коловерть,
и рухнет в беспамятстве от самоблудной дури,
словно с кровли соломенной сброшенная жердь
порывом бури.
А полюбит подростка - как снимет рукой:
кошмар ни разу не повторится.
И поёт моя Леонтьевна, поёт за рекой
каждый вечер, как птица.
Ох, ночная певунья моя - коростель!
Как войдёшь к себе в дом - грёзы о муже насели.
И ложишься ты спать со мной не в избе на постель,
а в лугах на сене.
Но - чу! Леонтьевна! Она, она из-за речки не вброд,
а как сирин летит, не садясь на воду!
Летит - скрипкой поёт, пять октав берёт...
Ах! Похороны... Гроб, гроб ставят на подводу...
Плачу, причитания слыша и скрип... Что за скрип?!
Нет, не оси тележные скрипят, не колёса...
Всё трясётся, помутнела вода, головы рыб
высунулись из плёса.
Скрип. За спиной моей скрип. Кто же так
скрипит? Не протез ли председателя сельсовета?
Э, председатель-то ловит сирот-бродяг
и возит в детдом раз по десять за лето.
И сразу на груди у меня и на спине
закровоточила, запылала каждая рана,
словно бы снова, как в детстве, насквозь во мне,
воровавшем яблоки, посох психопата Яна.
Не очнёшься ль от боли!
. . . . . . . . .
Средь утреннего села
огромной разлохматившейся старухой,
покачиваясь, расталкивая туман, идёт ко мне ветла,
как тростью, колет скрипом ухо.
Очнулся, но - словно бы снова к стволу
яблони-бели посохом я пришпилен -
не сбежать. А ветла - ветла идёт по селу
и ухает-скрипит, как филин.
Весной на этой скрипучей ветле грачи,
помню, боялись вить себе гнёзда.
Её стороной обходили ручьи,
её сторонились и звёзды.
Закряхтит она вдруг, будто хочет упасть.
Даже, против инстинкта зверева,
кошка скорей согласится в собачью пасть,
чем вскочить на жуткое дерево.
Корни вспучили землю горой,
ствол - не срубить и не срезать
(были охочие, да придёт ли кто с такой пилой,
чтоб спилить веков десять).
Начнут пилить, рубить - руки плетями упадут,
как заухает-закряхтит она и насупится.
Многие топоры исщербили себя тут,
многие пилы обломали зубьица.
Не падает ветла. Стоит и стоит.
Кто помнит, какой была смолоду?
И радость в глазах она видит, и стыд,
когда за счастьем здесь едут к городу.
Живых ли, железных ли, каких ли там время коней,
а ей всё листвой наряжаться.
И мне бы такую же силу корней -
кряхтеть, а за землю держаться.
Да как же тебя пересадили, ветла,
из нашей деревни да в эту?
Или и ты, как человек, побрела
с горя по белу свету?
Неужели, ветла, на себе принесла
и дорогу, и речку, и гору?
Для какого-то другого, малюсенького, села
пришлись они, вижу, в пору.
В насмешку ли над прошлою нищетой,
урожай ли сверхбогатый выспел:
не соломой, не тёсом и не щепой -
железом покрыты избы...
1964.