Никогда не считала его своим, не заикалась прибрать к рукам, чтоб плясал под дудку, не смотрела как на источник оргазмов и прочих благ, отпихивала все деньги, которые так или иначе пытался вставить ей во все дырки, с ушных начиная.

Хренела и молча выла, когда не чуяла хоть чуть-чуть рядом, и если за это не злилась, то ехидно ржала над козьими мордами, на которые он шибко горазд, и хохоча - прогоняла к чертям и к бабью привычному, и запрещая к себе даже глазом, двери блокировала и дымоходы, бесилась с его привычки на ней, к изголовью привязанной, как на гитаре, испански играть - но каждый вечер в кровать падала с одной мыслью: "пусть всё у него хорошо только!

Слышишь, Ты?!

За него в ответе лично передо мной - недоглядишь, готовь жопу, драть буду на этом и том свете по-чёрному - сидеть не сможешь на облаках на своих пышных. А лучше вотпрямщас, пока говорю, сделай ему хорошо! Что ему нужно, то и давай. Вкусное? - вкусное! Солнце - и солнце! Бабу - и бабу! А если нужно, то сразу гарем. Пусть же со всем, что способны, пылом так заласкают, чтобы и мысли не стало печальной в этой башке, слишком рано седой. И каждой - слышишь?! - с которой делил он смех, поцелуи и ласки, всем, его возлюбившим - удачу и радость!"

Искала, искала, следы его всюду искала - и находила, и ошибалась дверью, и самозабвенно трахалась с кем-то, хоть сколько-то вдруг на него похожим, и сбегала воровкой, когда трезвела и прозревала.

И снова искала. И находила. И припадала к следам - к воде, в них налитой ненастьями - и жадно пила, козой становилась, и обезьяной, и змеею, и молью. И проползала во сны его редкие, тайком врываясь в святая его святых. Целовала в сердце, в аорту и в вены. Гладила лёгкие. Проходилась нежностью по каждой кишочке и волоску. Целовала ногти на каждом пальце - а двадцать первый брала в ладони, как микрофон, и шептала: "Чтоб радовал женщин как можно дольше. Это приказ, воин, ответишь лично". И уходила - обратно в свою жизнь, а его своим никогда не считала.