Какое имя красивое - Мелания. Так звали мою бабушку, папину маму. Гласные такие протяжные, а согласные мягкие. Так хорошо они в имени меж собой дружат. А как бы мне это имя пошло. Да еще ведь я и похожа на бабушку и внешне, и характером. Ну внешне не то, что я бабушка, а просто порода видна. А про характер я от мамы раньше слышала, когда она на меня сердилась. "Уууу, копия бабка Малашка"- говорила она, переходя на шепот, чтобы папа не услышал. Понятное дело - свекровь не пей мою кровь. Потому и Малашка.
Свое имя мне никогда не нравилось. Сейчас уже привыкла. А вот интересно, почему мне его дали. Раньше, во времена моих бабушек и прабабушек и всех далёких пра пра, имена давали по святцам при крещении. Я на свет появилась во времена безбожные, не до святцев было. Но крестили младенцев многие. В основном тайно, как во времена первых христиан. Меня тоже крестили тайно. Папа был партийным. Казнить бы не казнили и хищникам не скормили, а вот нервы бы потрепали ему точно. Еще и выговор влепили бы по партийной линии. А он бы тогда маме нервы стал мотать. Не крестить она тоже не могла. А вдруг младенец умрет некрещенным, тогда ему заказана дорога в рай, потому как имя ни в одной книге Небесной канцелярии не значится. За кого тогда молиться то. Так попы учили. И потому, сговорившись со своей старшей сестрой, отнесли меня в церковь, передали в руки батюшке, который и окунал меня в купель трижды таким вот тайным манером с именем далеким от дня моего рождения.
Ладно, со святцами не сложилось. Ну, тогда может в честь, какой знаменитости мне это имя дали. Вот артистка есть одна известная. Она такая вся из себя, такая вся на кураже. А я знаю это состояние. Кураж этот всегда в тебе теплится. Ты как бы в предвкушении, как та лошадь на скачках, ждешь только, когда тебя пришпорят на старте. А может в честь партизанки подпольщицы меня назвали. Про нее в книжках писали и кино снимали. Такая дерзкая, бесстрашная. Почти Мата Хари. Оружием могла воспользоваться по назначению. В доверие к фашистам втиралась, головы им морочила. Я дерзкая и немножко бесстрашная. А ещё у меня третий юношеский по стрельбе из мелкашки из положения лёжа.Да и головы морочить тоже умею. Очень все близко.
Ну, хоть что то должно быть мне в утешение. Как то я должна имя принять. Мне же с ним жить. Папа меня в детстве называл смешными, добрыми прозвищами. Когда подросла, то стал звать - "дщерь моя", ну тоже так ласково - несерьезно. По имени редко. Тоже видно ему оно не очень. Надо маму попытать.
- Мам, скажи, а в честь кого меня назвали?
- Была у нас до войны корова. Ее так звали.
- Что? Мам, ты это серьезно?
Все версии рухнули в момент. Прощай артистка, прощай партизанка - подпольщица. Здравствуй корова, здравствуй тезка. А я то голову ломала. Да уж, это покруче, чем святцы. Хотя против самих коров ничего не имею. У меня в детстве была одна знакомая корова. Летом, в каникулы, я часто жила в деревне у тети Полины. И была у нее корова, две свиньи, куры и горластый петух. Настоящий скотный двор. И сама деревня была настоящая. Без улиц, закатанных в асфальт. Без водопровода и канализации. Зато в избах русская печь с ухватами в придачу, дрова под навесом во дворе и душистое сено на сеновале. Колодцы с ключами и холодильниками из этой ключевой воды. Из благ цивилизации - библиотека и клуб, где крутили индийские фильмы с волооким Раджем Капуром, ну тот, что пел - "Бродяга я, а-а-а, бродяга я, а-а-а"
Рано утром пастухи собирали коров от двора ко двору в стадо, гнали их в лес, а к полудню возвращали хозяевам на дневную дойку. Вымя уже тяжелое, полное молока, коровы идут неспешно, мычат протяжно. Во дворы их не загоняли, потому как после дойки, опять в лес, на травку. Доили на большой лужайке, напротив домов. И через час-полтора, опять в лес до вечера, до первых сумерек. Вот тогда в хлев, в свой загон. И уже там, поздно вечером будет еще ведро молока.
Каждый день, после дневной дойки мне доставалась целая кружка теплого, только что надоенного, парного молока. Спасибо корове Зорьке. Так ее звали. Как только тетя Полина днем прибежит с фермы, начнет греметь ведром, значит мне пора в чулан. В чулане всегда пахло чем то кислым. Хлебом, думала я тогда. Бражкой - понимаю я теперь. Пахло густо, аж в нос шибало. В углу чулана, на полу стоял огромный эмалированный бак. А в баке лежали буханки ржаного хлеба, лежали плотно, как кирпичи. Хлеб покупался в сельпо впрок и только ржаной. Привозили его не каждый день. Это же тебе не городская булочная на углу. Я беру буханку, щедро отрезаю большую краюху, так же щедро посыпаю её солью. И еще надо кружку не забыть. Я ж молоко буду прям на улице пить. Выбегаю из кислого чулана во двор, со двора на огромную лужайку, что перед нашими избами. Ищу глазами Зорьку среди соседских черных, рыжих и пятнистых. Она по окрасу как далматинец, бело - черная. Теть Полина сидит на низенькой скамеечке, слегка привалившись плечом к огромному боку Зорьки, мягко тянет за длинные, как пальцы, сосочки. Молоко тугими струйками ударяется о дно ведра - зы-зы-зы. Я подхожу, но краюху прячу за спиной. Так теть Полина велит. А Зорька уже знает, если я рядом, значит, будет ей от меня вкусное. И она не вредничает, молоко отдает легко. Смышленая. Струйки уже не звенят о дно, а тихо уходят в молоко, которое густо пенится, как коктейль из мороженого и сливок. Молока в ведре под завязку и можно остановиться, но теть Полина тянет и тянет за сосочки-пальцы, чтобы уж до последней капельки. Мы с Зорькой начинаем нетерпеливо переглядываться. Наконец теть Полина стаскивает с плеча марлю и начинает процеживать молоко, прям из ведра в кружку, которую я поставила рядом на траву. Как у нее это получается, чтобы точно в кружку, ни капельки мимо. Молоко льется густое, слегка задерживаясь в многослойной марле. Протягиваю Зорьке хлеб. Она не торопясь, слизывает его своим шершавым языком с ладони и начинает тщательно жевать. Я поднимаю кружку с травы, нюхаю молоко, потом начинаю пить "бычком", не отрываясь, не переводя дыхание - так вкуснее. Теть Полина одной рукой подхватывает скамеечку, другой поднимает тяжелое ведро и, не спеша, идет к дому, прикидывая в уме, сколько с ведра получиться масла, а сколько творога и сколько останется, чтобы разлить по крынкам и поставить в печь томиться. И тогда оно в топленое превратится с подрумяненной пенкой сверху.
Всем нам хорошо. Зорьке - что освободилась от такого бремени, что девчонка не забыла принести угощение. Мне хорошо от того, что я угостила Зорьку, ведь она ждала меня. И тете Полине хорошо, от того, что Зорька отдала все молоко легко и не надо долго доить и покрикивать на неё, чтобы шевелилась "окаянная". Нам всем хорошо друг от друга. Вот такая гармония про меж нас. А еще я знаю, что Зорька думает про меня, когда ходит с утра до полудня по лесу и щиплет травку. Щиплет, а сама гадает, какой кусок эта девчонка сегодня принесет - горбушку или серединку. Хорошо бы горбушку.
- Мам, ты серьезно?
- Ты знаешь, я ее любила. Да мы ее все любили.
Моя мама родилась в большой семье - пятеро детей. Она предпоследняя. Их мама никогда не работала. Отец содержал семью. И неплохо, судя по всему. Жили в Москве и еще был дом в деревне. Даже два. Первый достался по наследству, но на такую ораву с кучей ближайших родственников было мало места. Построили второй - большой, просторный, с двумя выходами-на улицу и во двор с навесом, пристроенным к крыше и деревянным настилом от заднего крыльца в хлев. И была корова, моя тезка, вернее я ее тезка, как оказывается. Зимой дом в деревне не пустовал, всегда кто то жил, корова была под присмотром - накормлена, ухожена. Ну, а уж летом вся семья перебиралась в деревню до осени. Приезжали многочисленные родственники. Раньше дружно жили, все знались по родству, по крови. Вот это наверно и есть клан.
Когда началась война и немец уже подходил к Москве, решено было корову продать. Почему, не знаю. Может страшно было оставаться в деревне. Да и вообще ничего не было известно, что будет со всеми, что будет со страной. Возможно, что придется с маленькими детьми уезжать глубоко в тыл. А может просто потому, что не успели в это военное лето сено заготовить, уже не кому было. Искали долго покупателя, потому как, было условие от маминой мамы, что корову она продаст не на мясо. Вот так и говорила потенциальным покупателям - "не на мясо".
Нашёлся какой то мужик. Пришел с веревкой. И как стал ей на рога эту веревку наматывать, корова тут же и поняла, и заплакала настоящими слезами. Мама, тогда совсем маленькая девочка, все это видела. Бедная моя мама, бедный ребенок, что ж тебе досталось познать. Тезка моя шла за мужиком покорно, но все оглядывалась и протяжно мычала. Не знаю, как это можно выдержать. Эх, не было меня тогда ещё, а то закричала бы
- Не надо, бабушка. Закричала бы громко, громко, так чтобы очнулись. Но не было никого рядом, кто б мог убедить, упросить не продавать корову. Старшие сыновья с первых дней на фронте. А отец знал, что не помощник, была бронь, работал на фронт, дома его редко видели да уже и болел сильно, потому видно и промолчал. Только вот я, но где я такая бесстрашная тогда была. Не родилась я еще. А та, которая меня родит, получила страшный урок жестокости в своей еще совсем маленькой жизни. Потом через много, много лет я прочла рассказ старенькой монахини одного московского монастыря о гусёнке, который в детстве ей был дружком, как вот котенок или щенок, и вся родня знала про Наташину дружбу с ним. И как однажды утром, выйдя во двор, она не нашла его. Оказалось, что Наташина мама велела его зарезать. Травма эта осталась на всю ее долгую и насыщенную событиями и встречами жизнь. Она прошла войну от начала до конца, была на линии фронта, ходила в разведку. После войны работала у знаменитого конструктора, лично с ним была знакома. Поездки, встречи, работа. В конце жизни ушла в монастырь. И всегда помнила этого гусенка. И считала, что это было самое тяжелое событие в ее жизни.
Корову продали, немец до Москвы не дошел, он даже до их деревни не дошел. И всю войну бабушка с младшими детьми прожила там. Потом закончилась война, старшие сыновья пришли живыми с фронта, а вот дед мой, их отец, умер в сорок третьем от тяжелой болезни. Началась другая жизнь. У старших братьев появились семьи. Сестра мамина тоже вышла замуж. На семейном совете дом в деревне решено было продать, а деньги разделить по ровну. Всем тогда нужны были деньги. Прошло еще время, мама моя повзрослела, превратилась в красивую девушку и тоже вышла замуж, родила сына, потом вот меня. И назвала именем той, которую любила искренно, как может любить ребенок с нежной еще душой. Бывает, вспоминаю, и сердце ноет, а вдруг тот мужик обманул, хоть и обещал, что ничего плохого с коровой не сделает.
Красивое имя Мелания. Как бы оно было в пору. Правда по святцам и оно мне не положено.